Творцом прусских побед в войнах за объединение Германии был Гельмут фон Мольтке. Этот привлекательный мужчина в хорошо пригнанном мундире с Железным крестом казался ровно тем, кем и был, – офицером и представителем юнкерства, германской земельной аристократии. Получившийся образ выходит одновременно правдивым и обманчивым. Мольтке-старший, как его стали называть, чтобы отличать от племянника, руководившего германским Генеральным штабом в 1914 г., и правда был юнкером. Его собратья по классу веками обитали в своих владениях на севере и северо-востоке Пруссии, занимаясь сельским хозяйством и ведя простую и честную жизнь. Сыновья их исправно служили в прусской армии – и так продолжалось из поколения в поколение, по мере того как Пруссия расширяла свои пределы. Юнкера сражались и погибали на службе, как от них и ожидалось, причем некоторые из юнкерских фамилий можно встретить как в описаниях битв Семилетней войны, так и в хронике войн, которые вел Гитлер. Юнкерской молодежи обоего пола прививали выносливость, терпение, смелость, верность и благородство. Мольтке разделял консервативные ценности своей среды, включая безыскусное благочестие и чувство долга. Тем не менее сам по себе он далеко не соответствовал стандарту «безмозглой мужественности и жестокого педантизма», который, по мнению сатирического еженедельника Simplicissimus, характеризовал офицера-юнкера.

Мольтке был поклонником живописи, поэзии, музыки и театра. Он читал на нескольких языках и был знаком с сочинениями многих авторов – от Гете и Шекспира до Диккенса. Он также перевел несколько томов «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона, написал любовный роман и работу по истории Польши. С точки зрения развития Германии и ее вооруженных сил более важным, однако, было то, что Мольтке был во многих важных аспектах чрезвычайно современно мыслящим человеком. Он осознавал, что для успеха в работе любой крупной организации она должна обладать рядом качеств, как то: системность, информационная связность, хорошая подготовка людей и наличие у них общих идеалов и взглядов. Родись он в другую эпоху, он мог бы стать для Германии ее Генри Фордом или Биллом Гейтсом. В реальности же он не хуже любого другого справлялся с задачей, вставшей перед офицерами всех европейских армий той эпохи, пытаясь соединить ценности касты профессиональных военных и требования индустриальных методов ведения войны. Вызванные этим внутренним конфликтом затруднения продолжали тем не менее существовать до и во время Великой войны.

Мольтке родился в 1800 г., еще во время Наполеоновских войн, а умер в 1891 г. Таким образом, он стал свидетелем трансформации европейского общества, европейских армий и общепринятых способов ведения войны. Ему было шесть лет, когда французские войска вторглись в Пруссию и сокрушили ее в сражениях при Йене и Ауэрштедте, а в 1870 г., уже будучи начальником Генерального штаба, он организовал успешную кампанию против самой Франции. К этому времени оперативное развертывание уже производилось при помощи железных дорог. За следующие двадцать лет протяженность европейских железных дорог утроилась, и началось распространение транспортных средств с двигателем внутреннего сгорания. Прежде размер армий ограничивался возможностями их обозов и перспективами фуражировок и реквизиций. Размах операций был точно так же ограничен выносливостью войск на походе. Но к концу XIX столетия железные дороги уже позволяли перебрасывать крупные силы на огромные расстояния и обеспечивать их прочной связью с производственными мощностями глубокого тыла, который служил постоянным источником необходимых им предметов снабжения.

Индустриальная революция позволила развернуть более многочисленные армии, а рост численности населения Европы сказался на мобилизационном ресурсе. Пруссия была первой из европейских держав, обратившихся к новым источникам комплектования. Она ввела у себя воинскую повинность, призывая людей на несколько лет и обеспечивая их военную подготовку. После этого солдаты увольнялись в запас, но их навыки периодически освежались в ходе военных сборов. В 1897 г. Германия имела 545 тыс. солдат в строю, но обученные резервы составляли уже порядка 3,4 млн человек, которые могли быть мобилизованы в случае войны. Другие державы были вынуждены последовать этому примеру – лишь Великобритания, полагаясь на свое островное положение и мощный флот, сохранила сравнительно малочисленную армию, комплектуемую путем вербовки. К концу XIX в. вооруженные силы континентальных держав состояли из постоянных армий мирного времени (то есть войск, находившихся в непосредственной боевой готовности) и больших масс резервистов, скрытых в толще гражданского населения. При получении мобилизационных предписаний эти «потенциальные» силы сосредотачивались и выступали в поход. Когда Мольтке было 12 лет, Наполеон начал поход на Москву, располагая, с учетом союзников, массой примерно в 600 тыс. человек – крупнейшей на тот момент армией в истории Европы. В 1870 г. Мольтке руководил мобилизацией 1,2 млн человек, влившихся в армии Пруссии и ее сателлитов. В 1914 г., через двадцать лет после смерти Мольтке, Центральные державы смогли выставить в поле свыше 3 млн бойцов.

Маневрировать столь огромными силами было так же трудно, как перемещать с места на место целые города. Резервистов нужно было сначала влить в ряды их частей, потом эти части выступали к назначенным для них железнодорожным станциям и грузились в нужные эшелоны. Не менее важно было обеспечить призываемых необходимым снаряжением. Помимо продовольствия и оружия войска также нуждались в лошадях и мулах, причем не только для кавалерии, но и для организации гужевого обоза, который использовался для снабжения армий, оторвавшихся от головных станций. Потоки людей и животных, горы различного снаряжения – все это двигалось к фронту, сливаясь во все более крупные соединения: сначала в дивизии (порядка 20 тыс. человек в большинстве армий), потом в корпуса из двух или более дивизий. Каждая полноценная дивизия и корпус нуждались в собственных тыловых, инженерных и артиллерийских частях. Летом 1914 г. Германия мобилизовала свыше 2 млн человек и 118 тыс. лошадей со всеми полагающимися военными материалами и амуницией. Для одной только мобилизации этих сил понадобилось 20,8 тыс. эшелонов, а ведь войска еще предстояло выдвинуть к границам. В ходе развертывания против Франции пятидесятичетырехвагонные эшелоны с войсками и грузами каждые десять минут пересекали стратегический железнодорожный мост через Рейн (мост Гогенцоллернов в Кёльне) – и так продолжалось в течение всей первой половины августа. Любые сбои в работе транспортной системы (подобные тем, что происходили на Транссибирской магистрали в ходе Русско-японской войны) могли катастрофически сказаться на военных усилиях государства. Грузы могли уехать в противоположную сторону от соединений, которые в них нуждались, или на долгие месяцы застрять на запасных путях, – а люди и подразделения, в свою очередь, могли легко потеряться и безуспешно гадать, куда же им надлежит следовать. В 1859 г. Наполеон III использовал железную дорогу, чтобы направить крупные силы в Италию, где они должны были противостоять австрийцам. Войска прибывали на место без одеял, продовольствия и боеприпасов. Император отмечал: «Мы двинули в Италию армию в 120 тыс. человек, но не создали там для этого никаких заблаговременных запасов. Следовало поступить ровно наоборот», – признал он.

Мольтке был одним из первых, кто понял, что новые времена требуют новых и куда более изощренных методов организации вооруженных сил. Следовало заблаговременно составлять планы, подготавливать карты и собирать как можно большее количество разведданных, поскольку временной интервал между мобилизацией и фактическим началом боевых действий резко сократился. До XIX столетия армии медленно передвигались пешим порядком. Полководцы вроде Фридриха Великого, Джорджа Вашингтона и герцога Веллингтона высылали кавалерийские разъезды, прояснявшие характер местности и расположение противника, что давало возможность планировать дальнейшие действия. К моменту, когда Наполеон накануне сражения оказывался в непосредственной близости от противника, он уже имел ясное представление о расположении своих и вражеских войск – это и позволяло ему составить диспозицию на утро и отдать соответствующие приказы. Но позднее это стало уже невозможным, и, чтобы хоть чего-то добиться, командованию приходилось планировать свои шаги со значительным опережением. К 1819 г., когда молодой Мольтке поступил на службу, прусская армия уже имела в своем распоряжении эмбрион той организации, которая под его руководством станет важнейшим структурным новшеством всех армий эпохи модерна. Это был Генеральный штаб – коллективный мозг, подававший идеи, а также взявший на себя организацию и руководство вооруженными левиафанами, выраставшими в ходе мобилизации. Офицеры Генерального штаба собирали сведения об армиях других государств, обеспечивали командование точными картами, разрабатывали и перепроверяли планы кампаний. Например, Австро-Венгрия имела готовые планы для войны с Сербией, Россией и Италией.

Любой план войны должен был подкрепляться детальным расписанием мобилизации и железнодорожных перевозок – и составление такого расписания тоже являлось важной частью работы Генеральных штабов. Следовало учесть все – начиная от размера, скорости и расписания движения эшелонов до времени остановок для забора требующихся локомотивам воды и угля. Германия задолго до событий 1914 г. приняла все меры к тому, чтобы строительство железных дорог и управление ими были подчинены военным нуждам, – и в этом немцы тоже стали образцом для всей Европы. В частности, к началу войны пропускная способность веток, идущих к границам Франции и Бельгии, существенно превышала потребности мирного времени. Когда Мольтке-старший сообщил рейхстагу, что мобилизационные расписания требуют введения единого часового пояса для всей страны, депутаты немедленно пошли ему навстречу. В предвоенные годы железнодорожная секция германского Генштаба состояла из примерно восьмидесяти офицеров и была укомплектована людьми, отобранными более за их способности, нежели за знатное происхождение, – большинство их было выходцами из среднего класса, и в наши дни они, вероятнее всего, стали бы фанатами-компьютерщиками. Возглавлявший эту секцию в 1914 г. генерал Вильгельм Гренер по выходным составлял железнодорожные расписания вместе с женой. Здесь нужно отметить, что Великобритания выделялась на фоне прочих великих держав и в отношении планирования военных перевозок – до 1911 г. английская армия не имела практически никаких связей с железнодорожными компаниями и не консультировалась с ними.

Когда Мольтке в 1857 г. возглавил Генеральный штаб, у него под началом имелась лишь небольшая группа офицеров, а сам он был мало кому известен и не пользовался авторитетом у военного руководства. Во время войны с Австрией в 1866 г. он пробовал отдавать приказы напрямую строевым начальникам, на что один из них отреагировал так: «Все это очень хорошо, но кто, собственно, такой генерал фон Мольтке?» К 1871 г., имея на своем счету победы в двух войнах, уже не прусский, а германский Генеральный штаб стал считаться национальным достоянием, причем его власть и влияние соответственно возросли. В 1880-х гг., оставаясь под руководством Мольтке-старшего, Генеральный штаб состоял уже из нескольких сотен офицеров и подразделялся на ряд секций, став образцом для подражания прочих континентальных держав. Впрочем, ни в одной другой стране этот орган не добился такого исключительно привилегированного положения. В 1883 г. глава Генштаба получил право прямого доклада монарху и возможность полностью сосредоточить в своих руках решение военных вопросов, оставив дипломатию и международные отношения гражданским чиновникам. Мольтке-младший отмечал: «С моей точки зрения, высочайшее искусство дипломатии состоит не в том, чтобы любой ценой сохранить мир, а в том, чтобы обеспечить государству такое внешнеполитическое положение, при котором оно всегда могло бы вступить в войну на выгодных для себя условиях». Подобное положение вещей было опасным, поскольку война и мир, гражданская и военная сферы, в реальности не могли быть четко отделены друг от друга. Генеральный штаб принимал решения, опираясь на доводы чисто военного характера, но эти решения – в частности, решение нарушить в 1914 г. нейтралитет Бельгии – могли иметь серьезные политические последствия.

По мере того как военное планирование становилось все более изощренным и детальным, стала возникать еще одна опасность. Сам размах планов, огромное количество труда, требовавшееся для их создания или изменения, стали аргументом в пользу того, чтобы никогда их не менять. Когда в 1914 г. руководство Австро-Венгрии решило в последний момент внести изменения в планы стратегического развертывания, для этого потребовалось в большой спешке изменить содержание 84 коробок с инструкциями. Не важно, сознавали они это или нет, но офицеры, положившие значительную часть своей карьеры на составление максимально надежных планов, были кровно заинтересованы в сохранении предмета своей гордости и результатов своего непростого труда. Военные всех европейских держав опасались импровизаций и инстинктивно отвергали саму возможность выбросить на свалку плоды стольких лет работы. Более того, авторы стратегических планов были склонны фокусироваться на каком-то одном конкретном сценарии будущих событий, не рассматривая множества вариантов. Штабной офицер, занимавшийся в Австро-Венгрии вопросами железнодорожных перевозок, увидел опасность ограниченного подхода, при котором до совершенства доводятся планы лишь на один определенный случай, а возможные перемены во внешней политике и стратегии игнорируются. С его точки зрения, штабам никогда не удавалось примирить два вида требований к планированию: «С одной стороны, мы должны прорабатывать наши планы со всей возможной тщательностью, чтобы эффективность перевозок была максимальной, а командование получило в распоряжение основу для первых решительных шагов; с другой стороны, мы не должны пренебрегать основным требованием к военным перевозкам – они должны иметь достаточно гибкости, чтобы «в любой момент удовлетворить любые запросы руководства страны». Далее он задавался вопросом – оставляют ли разрабатываемые в течение стольких лет планы перевозок достаточно свободы для принятия решений? Кризис 1914 г. дает ясный ответ на этот вопрос. Когда кайзер спросил Мольтке-младшего, можно ли изменить германский план войны так, чтобы ограничиться войной только лишь против России, не нападая на Францию, Мольтке заявил, что это категорически невозможно. Вильгельм был недоволен, но ни он, ни его министры не поставили эту оценку под сомнение. В течение предшествующих десятилетий политики и военные Европы постепенно пришли к мысли, что военное планирование есть дело профессионалов и гражданские руководители не имеют ни знаний, ни полномочий задавать этим профессионалам вопросы или оспаривать их решения.

Большое распространение получило мнение, что излишняя жесткость предвоенных планов породила своего рода «машины Судного дня», которые, будучи единожды запущены, не могли в дальнейшем быть остановлены – что и стало одной из главных причин Первой мировой войны, если не главнейшей из них. Однако, как бы ни были сложны мобилизационные и железнодорожные расписания, их можно было частично изменить – что и происходило на деле каждый год, по мере того как штабы реагировали на поступление новых сведений, открытие новых железнодорожных веток или изменение стоявших перед ними стратегических задач. Могли изменяться и общие цели войны, а любому плану могла найтись альтернатива. Генерал Гренер, руководивший в германском Генеральном штабе железнодорожной секцией, утверждал после войны, что в июле 1914 г. он со своими подчиненными мог бы составить новые планы, подразумевавшие мобилизацию только против России, но не против Франции – причем сделать это можно было безо всякого промедления, которое в тот момент было так опасно для немцев. Уже во время самой войны штабные работники обнаружили, что можно довольно легко организовать железнодорожные перевозки крупных сил с одного участка фронта на другой. Первый поразительный пример такого маневра можно было наблюдать в самом начале войны, когда германское командование на Восточном фронте перебросило целый армейский корпус из примерно 40 тыс. человек на сто миль к югу. Сами по себе мобилизационные планы не были спусковым крючком войны – речь скорее идет об ошибках гражданских политиков Европы. Во-первых, они не смогли разобраться в том, что могут повлечь за собой существующие военные схемы, а во-вторых – не настояли на разработке нескольких планов на различные случаи, ограничившись одним-единственным вариантом.

Тем не менее мобилизационные планы все же некоторым образом сделали войну более вероятной. Они оказывали дополнительное давление на правительства, сократив запас времени, в течение которого те могли бы принять то или иное решение. Если в XVIII и даже в первой половине XIX в. руководство страны могло потратить месяцы на раздумья о том, желает ли оно войны и насколько эта война нужна, то в 1914 г. на счету был каждый день. Благодаря индустриальной революции с момента начала мобилизации до первых столкновений с противником могла пройти всего неделя (как в случае с Германией) или немногим более двух (как в случае с Россией). Европейские державы отлично осознавали, сколько времени требуется каждой из них, чтобы развернуть свои силы и быть готовой к сражениям – а потому вопросом первостепенной важности было не допустить в этом деле отставания от соседей. Самым страшным кошмаром европейских штабов была ситуация, в которой свои войска мобилизованы лишь частично, а противник уже полностью готов и находится на границе. Эти опасения военные сумели передать и многим гражданским.

В том, как тогда принимались решения, больше всего поражает готовность, с которой все признали крайне опасной даже малейшую их задержку. В Австро-Венгрии Конрад утверждал, что для сосредоточения войск на австро-русской границе в Галиции значение имел буквально каждый день и любая проволочка могла оставить их в состоянии полуготовности перед лицом мощного наступления со стороны России. Жоффр и Мольтке, начальники Генеральных штабов Франции и Германии, предупреждали правительства своих стран, что потеря даже одного дня (а то и нескольких часов!) может быть оплачена дорогой ценой пролитой крови и оставленной врагу территории. В свою очередь, гражданские политики, ошеломленные свалившейся на них ответственностью и всецело доверявшие профессионалам, не особенно вникали в детали и не интересовались, например, возможностью изначально обратиться к обороне и выждать нападения неприятеля на подготовленных рубежах. Таким образом, стоило одной державе приступить к мобилизации (или хотя бы показать признаки подготовки к ней), как ее соседи начинали испытывать сильнейшее искушение тоже взяться за оружие. Бездействие могло оказаться самоубийственным, но и опоздание с мобилизацией казалось ничуть не лучшей перспективой. Именно такие аргументы военные использовали в 1914 г., добиваясь от политического руководства соответствующих приказов. Нечто похожее имело место в истории Карибского кризиса: президента Кеннеди торопили принять решение – ведь если бы он слишком промедлил с ракетным ударом по СССР, то Москва могла успеть первой. Кеннеди проигнорировал эти советы, но в 1914 г. не все политические руководители проявили такую независимость суждений.

Обращаясь сегодня к тем событиям, мы понимаем, что и сами авторы военных планов были оторваны от действительности. В разных странах их положение было различным, но в целом сотрудники штабов считали себя техническими специалистами, вырабатывающими наилучшие способы защиты государства. При этом дипломатические и политические соображения оставались на усмотрение гражданских. Однако во взаимоотношениях гражданских и военных всегда существует одна трудность и состоит она в том, что насущные вопросы не всегда можно четко разделить по зонам ответственности первых и вторых. Германский Генеральный штаб не без веских стратегических оснований посчитал, что для успешной борьбы с Францией необходимо вторжение в Бельгию, но в 1914 г. это вторжение нанесло серьезный ущерб репутации Германии среди нейтральных стран, а особенно – в США. Кроме того, нарушение бельгийского нейтралитета вовлекло Британию в войну, участия в которой она, возможно, постаралась бы избежать. Зачастую политическое руководство не знало и ничего не пыталось выяснить относительно намерений военных. В 1914 г. для большей части британского кабинета немалым сюрпризом стала выяснившаяся глубина многолетнего сотрудничества английского и французского Генеральных штабов. Было справедливо и обратное. Так, французское командование разместило у границы с Италией две дивизии, которым могло бы найти и лучшее применение, а семь лет спустя выяснилось, что французское и итальянское правительства давно подписали секретное соглашение, обеспечивавшее разрядку в этом регионе.

Кроме того, даже отдельные ветви военного управления одной и той же страны далеко не всегда делились информацией и координировали усилия. Британский флот, управляемый в то время адмиралом Фишером, отказался передать армии свои планы на случай войны – все из-за страха утечки информации. В 1911 г., во время одного долгого и напряженного заседания Комитета обороны империи, преемник Фишера, сэр Джон Вильсон, ясно дал понять, что у британского флота нет ни планов, ни особенного желания перевозить британские войска на континент – хотя в самой армии такую перспективу обдумывали уже какое-то время. В германских военных кругах опасались десантов на балтийском побережье страны, но при этом армия и флот кайзера лишь единожды – в 1904 г. – попробовали организовать там совместные маневры. Содержание германского плана войны, очевидно, стало известно самому канцлеру лишь в 1912 г. – за два года до ее начала. В своих мемуарах адмирал Тирпиц писал, что и в 1914 г. ни он сам, ни его штаб ничего не знали о планах германской армии.

Обнаружившаяся у европейских армий потребность в людях, обладающих глубокими специальными познаниями, трудно сочеталась с ценностями тех классов, откуда происходила большая часть офицеров. Когда офицер из одного особенно аристократического кавалерийского полка задумал поступить в Академию Генштаба, которую (не без колебаний) все же учредили в британской армии, сослуживец прямо сказал ему: «Что же, я дам тебе один совет – ничего не говори остальным офицерам полка, а не то тебя крепко невзлюбят». В армии Австро-Венгрии кавалерийские офицеры называли своих коллег-артиллеристов «пороховыми жидами», но даже среди самих артиллерийских офицеров искусство верховой езды ценилось выше, чем умение вести меткий огонь. Пусть растущая численность европейских армий и заставляла набирать больше офицеров из числа городских буржуа, уважение к техническим и академическим познаниям от этого отнюдь не выросло – напротив, это офицеры из среднего класса восприняли аристократические ценности вроде склонности к дуэлям.

Это явление, конечно, имело свои отрицательные стороны и еще больше углубляло пропасть между армиями и породившими их обществами. Однако от этого выигрывало единство офицерского корпуса, в котором укреплялись черты характера, высоко ценимые аристократией: чувство долга, физическая храбрость, способность стойко держаться перед лицом смерти. В этих качествах армия тоже очень нуждалась. Между тем XIX в. близился к концу, и тот род войны, к которому офицерское сословие себя готовило, становился все большим анахронизмом. Европейские военные искали вдохновения у героев прошлого: Александра Великого, Юлия Цезаря и таких фигур, как Фридрих Великий и Наполеон. Командиры уже вполне современных армий мечтали возродить натиск былых времен, массовые атаки пехоты, рукопашные схватки и стремительные броски кавалерии. Военно-исторические работы, даже повествовавшие о войнах относительно недавних, напирали на романтический, героизированный образ войны и особо подчеркивали примеры индивидуальной доблести. Европейцы, наблюдавшие за ходом Русско-японской войны, были в полном восторге от японских солдат, сражавшихся и умиравших как истинные воины. При этом многие беспокоились насчет способности солдат европейских стран на подобные свершения. Но вышло так, что война, с которой им пришлось бы столкнуться к 1900 г., во многих важных отношениях уже отличалась от конфликтов прошлого. Индустриальная революция породила оружие куда более мощное, надежное и точное, чем когда-либо раньше, – а возросшая дальность поражения означала, что солдаты порой даже не видели противника, по которому вели огонь. Оборонять позиции стало намного проще, чем атаковать их, так как авиации и бронетехники, которые позволили бы преодолеть сильную оборону, еще не существовало. Говорят, что после окончания затянувшегося сражения под Верденом один французский генерал сказал: «Три человека с пулеметом могут остановить целый батальон героев».

Развитие металлургии увеличило могущество и прочность огнестрельного оружия – от солдатских винтовок до пушек. С помощью нарезов в стволе и новых порохов, включая изобретенный Альфредом Нобелем баллистит, оно стало стрелять гораздо дальше и точнее. Солдаты наполеоновских времен могли заряжать свои мушкеты только стоя и при должной тренировке делали из них три выстрела в минуту, причем дальность прицельного выстрела составляла порядка сорока пяти метров. Именно поэтому имело смысл выжидать до тех пор, пока не увидишь белки глаз вражеских бойцов. К 1870 г. распространились винтовки, позволявшие метко стрелять на полкилометра, и, что более важно, солдаты могли делать из них по шесть выстрелов за минуту из более безопасного положения лежа, поскольку эти ружья уже заряжались с казенной части. К 1900 г. винтовки стали точно и смертоносно поражать цели на еще больших дистанциях (вплоть до километра), а появившиеся пулеметы делали сотни выстрелов в минуту. Возможности оружия росли во всех областях: орудия полевой артиллерии, которые в 1800 г. вели огонь в среднем немногим более чем на 500 м, в 1900 г. стреляли уже на 7 км. Тяжелые орудия, часто размещаемые на железнодорожных платформах, имели дальность в 10 км. Иными словами, атакующие должны были по пути к противнику сначала преодолеть несколько километров под огнем артиллерии, а затем несколько сотен метров – под интенсивным винтовочно-пулеметным огнем.

Об этом последнем обстоятельстве особо предупреждал Блиох. Он писал о зоне сплошного обстрела и о преимуществах обороны – а равно и о том, что в будущем на поле боя возникнет патовая ситуация, которая будет длиться месяцами или даже годами. Однако авторы европейских военных планов пренебрегли его работами. В конце концов, он был евреем по происхождению, банкиром по роду занятий и пацифистом по убеждениям – то есть всем тем, что вызывало у кадровых военных глубокую антипатию. Когда летом 1900 г. он прочел три лекции в Королевском объединенном институте оборонных исследований, аудитория (состоявшая главным образом из военных) вежливо его выслушала, но ничем не показала, что Блиох сумел убедить ее в своей правоте. Один генерал-майор оценил лекции так: «Так называемый неджингоизм, немилитаризм… сентиментальщина и так называемое человеколюбие». Ганс Дельбрюк, один из ведущих германских военных историков того времени, сказал: «С научной точки зрения эта работа не представляет большой ценности. Материал в ней подобран некритично и беспорядочно; пускай она богато иллюстрирована, но сам подход автора – любительский, что видно по огромному количеству деталей, не имеющих отношения к делу». Сам Блиох жаловался на то, что военные похожи на своего рода касту жрецов, не желающую вторжения посторонних в свои дела: «С незапамятных времен военная наука была книгой за семью печатями, открывать которую было дозволено лишь посвященным».

Тем не менее европейские военные понимали суть проблемы и искали пути ее решения. Да и могли ли они поступить иначе? Они сами испытывали новые виды оружия и изучали опыт недавних войн. Европейские военные наблюдатели были свидетелями Гражданской войны в Америке в 1861–1865 гг. и Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Там они сами могли убедиться в том, что сочетание хорошо подготовленных оборонительных позиций и плотного огня способно нанести тяжелые потери атакующим – куда более тяжелые, чем те, что несли обороняющиеся. Приведем один пример. В 1862 г. при Фредериксберге командующие Союза волна за волной бросали свои войска на укрепленные позиции конфедератов. Все атаки провалились, и в итоге Север потерял в два раза больше солдат, чем Юг. Говорят, что лежащие на поле сражения раненые северяне умоляли своих товарищей не продолжать бесполезные атаки. В Европе имелись свои свидетельства могущества оборонительных позиций – например, в ходе Франко-прусской войны 48 тыс. немцев могли удержать 35-километровый фронт против 131 тыс. французов. Еще более близкие по времени к началу мировой войны Англо-бурская и Русско-японская вой ны добавили еще больше свидетельств в пользу преимуществ обороны: хорошо окопавшиеся бурские фермеры нанесли тяжелые потери англичанам, и то же самое было верно для лобовых атак, предпринимаемых на Дальнем Востоке.

Пацифисты надеялись на то, что прогресс сам по себе делает войны бесполезными – при этом они использовали примеры Англо-бурской и Русско-японской войн в качестве доказательства бесцельности этого занятия. Однако военные и многие политики не могли представить себе мир без войн, причем это их предубеждение дополнительно усиливалось теориями социал-дарвинистов, утверждавших, что у народов имеются естественные, традиционные враги, конфликты с которыми неизбежны. В предвоенные годы французские военачальники разработали целую теорию «вечной» Германии, являвшейся упорным и смертельным врагом Франции. Французские военные атташе в Берлине систематически описывали Германию в качестве темной и злой силы, которая не остановится ни перед чем ради уничтожения их страны. Немецкие военные, в свою очередь, имели аналогичное представление о Франции, подкрепленное многовековой враждой и соперничеством этих держав. Кроме того, по мнению немцев, французы жаждали реванша за недавно понесенное поражение. В целом представления европейских лидеров о войне не были такими уж апокалиптическими – война рассматривалась просто как один из необходимых инструментов государственной политики. События недавней истории – в особенности объединение Германии и Рисорджименто в Италии – казалось, демонстрировали, что война позволяет добиться поставленных целей сравнительно недорогой ценой. Перед 1914 г. среди европейских государственных деятелей попадались и те, кто видел преимущества в превентивной войне, – причем такие люди встречались далеко не только в какой-то одной стране. Отсюда видно, что психологически к Великой войне в Европе готовились не только народы, но и их лидеры.

Руководители европейских штабов изо всех сил старались принизить значимость возникающих при наступлении проблем и растущих потерь. Например, утверждалось, что войны последнего времени велись неправильно, не так, как их вели бы передовые армии Европы. В разговоре с Блиохом один европейский генерал так выразился о борьбе Севера и Юга в Америке: «Эти варварские стычки недостойны называться войной, и я отговорил своих офицеров от изучения опубликованных отчетов о них». Британские военные утверждали, что их тяжелые потери в Южной Африке были отклонением от нормы, вызванным особенностями театра военных действий – а потому из столкновений с бурами нельзя извлечь никаких уроков, которые были бы полезны на случай войны в Европе. Кроме того, по общему мнению, японцы сумели победить в войне с Россией именно потому, что были морально готовы атаковать и нести более тяжелые потери, чем русские. Таким образом, уроки недавних конфликтов толковались не в том смысле, что лобовые атаки больше не срабатывают, а в том, что эти атаки нужно теперь предпринимать с большей решимостью и большим количеством бойцов. В поддержку этой точки зрения привлекались данные военной истории, которая пользовалась большим почетом среди европейских кадровых офицеров, видевших в ней источник знаний о природе войны. При этом, однако, предпочтение отдавалось сражениям с решительными результатами – вроде битвы при Лейпциге в 1813 г. или окружения под Седаном в 1870 г., – а вот успешные оборонительные действия и сражения с неопределенным результатом привлекали меньше внимания. Наибольшей популярностью в военных академиях пользовалась битва при Каннах, произошедшая во время 2-й Пунической войны, – в том сражении Ганнибалу удалось одолеть превосходящие силы римлян, обойдя их с обоих флангов. Генерал Альфред фон Шлифен вдохновлялся этим примером, когда разрабатывал в Генеральном штабе планы, которые позволили бы сокрушить Францию, предприняв охватывающий маневр огромных масштабов.

Неготовность европейских военных усвоить новые способы ведения боевых действий можно отчасти объяснить бюрократической инерцией: изменение тактических наставлений и методов обучения требует много времени и решимости. Та самая сплоченность, которой требует армия от офицерского корпуса, приводит к возникновению умонастроения, для которого готовность поддержать своих ценится выше, чем оригинальность мышления и даже преданность общей цели. Кроме того, тогда, как и теперь, от военных ждут, что они будут «решать проблемы» и «достигать результатов» – соответственно их и готовят. Психологически проще подходить к этому с точки зрения активного действия, инициативы и контроля над ситуацией, что на войне означает предпочтение, отдаваемое наступлению – как средству решительного достижения цели. Россия до 1912 г. готовилась к оборонительной войне против Германии и/или Австро-Венгрии, и при этом военачальники докладывали с мест о том, как сложно в таких условиях составить четкий план действий. В наступлении также было больше доблести и славы. Считалось, что пребывание на укрепленных позициях или в крепостях выдает недостаток предприимчивости, если не трусость обороняющихся. В 1914 г. один английский генерал-майор заметил: «Положение обороняющегося в принципе неприемлемо для британца, и потому мы обучаемся обороне мало или не обучаемся ей вовсе».

И все же не следует полагать, что упрямая приверженность наступлению любой ценой была в предвоенные годы характерна только для армейской среды. В настоящем и прошлом мы увидим множество примеров поразительной способности людей отмахиваться от фактов, не вписывающихся в их устоявшиеся теории, преуменьшать эти факты и даже игнорировать их. Явление, которое некоторые историки назвали «культом наступления», возможно, потому и укоренилось в сознании европейских, американских и японских военных, что им было неприятно и трудно осознать новый характер войны – войны с огромными потерями, взаимным истощением и отсутствием победителя.

Будущий главнокомандующий союзных войск Фердинанд Фош – еще в бытность свою преподавателем французской Академии Генерального штаба – утверждал, что два батальона атакующих выпустят на 10 тыс. больше пуль, чем один батальон обороняющихся, что и приведет к успеху. Достижения современной техники и преимущества оборонительных позиций предполагалось преодолевать за счет подавляющего численного превосходства наступающих. При этом, однако, считалось, что дух бойцов имеет большее значение, чем их количество: подготовка солдат и их патриотические мотивы должны были подтолкнуть их в атаку и навстречу возможной гибели. Солдаты, как и их командиры, должны научиться принимать тяжелые потери, не теряя воли к борьбе. В частности, обучение бойцов штыковому бою считалось важным именно потому, что должно было наполнить их желанием атаковать. С похожими целями использовалась и красочная униформа: «Красные брюки – это Франция!» – возразил бывший военный министр Этьен своему преемнику Мессими, когда тот предложил отказаться от этой традиционной детали мундира и переодеть французских солдат в защитные цвета.

Сила характера, решимость, боевой дух – все это считалось перед войной ключом к успеху наступления. Придавая такое значение психологическому фактору, военная мысль шла в ногу с общим интеллектуальным движением тогдашней Европы. Например, труды Ницше и Бергсона пробудили в обществе интерес к потенциалу человеческой воли. В 1906 г. полковник Луи Гранмезон издал хорошо известный учебник тактики пехоты. Гранмезон был тогда одним из ведущих французских военных теоретиков и заявлял: «Справедливо указывают, что психологические факторы имеют первостепенное значение в бою. Но это еще не все – говоря более точно, никаких других факторов на войне просто не существует. Вооружение и маневры воздействуют на ход борьбы лишь косвенно, провоцируя те или иные душевные движения людей… решение всех военных вопросов зависит от человеческого сердца».

Наступательная война также рассматривалась в качестве средства преодолеть общественный раскол в борьбе за общее благо и общее дело. Для французской армии это было особенно важно – на ней тяжело сказалось «дело Дрейфуса», и дух солдат и офицеров был сильно подорван. Заняв пост командующего в 1911 г., Жозеф Жоффр заявил, что «оборонительный» образ мысли лишил французскую армию понимания цели ее существования: «Моей безотлагательной обязанностью было создание единой доктрины, которая сплотила бы солдат и офицеров, превратив их в инструмент, пригодный для правильного ведения военных действий». Насаждаемые в армии и военизированных организациях гражданского общества (например, в молодежных движениях) идеалы самопожертвования дополнительно усиливали общий интерес к наступлению. Тут затрагивался и вопрос преодоления недостатков современного общества. Многие, особенно из числа представителей старых господствующих классов, видели в наступлении средство обратить вспять то, что они считали расовой деградацией и ослаблением общественных устоев. Доля выходцев из этих классов в офицерском корпусе снижалась, но они все еще были влиятельной группой и полагали, что наступательная война позволит вернуться к идеалам лучшего общества, господствовавшим среди них самих. Сэр Гарнет Вулсли, прославленный офицер Викторианской эпохи и выходец из англо-ирландского мелкого дворянства – класса, ценности которого во многом походили на те, что имелись у германских юнкеров, – был сторонником введения в Англии всеобщей воинской обязанности, называя ее «бодрящим противоядием» против насаждаемой современным обществом слабости: «Военная подготовка поддерживает здоровье и крепость мужчин в стране и спасает их от вырождения, служа тем благородную службу цивилизации». Когда германское общество высмеивало конфуз, постигший армию кайзера по вине поддельного «капитана из Кёпеника», Хуго фон Фрайтаг-Лорингофен, ведущий военный теоретик и преподаватель военного искусства, с отвращением написал, что эти насмешки – «плод чистого эгоизма и привычки к комфортной и сытой жизни». Смерть в бою, по его мнению, являлась «величайшей наградой жизни», – во множестве своих работ по военной тематике он описывал германских солдат прошлого, смело марширующих навстречу вражескому огню.

Когда европейская военная мысль пыталась представить себе характер будущей войны, она подходила к вопросу с точки зрения решающих сражений, в которых будут уничтожены главные силы противника. Вдохновлялись при этом победами прошлых времен. Гренер как-то сказал своему другу-военному: «Офицерский корпус сформировал свои взгляды, изучая войны Наполеона и Мольтке, и видит войну как стремительное движении армии по вражеской территории – при этом закончить ее можно несколькими могучими ударами, а затем навязать беззащитному врагу свои условия мира». В Германии воспоминания о великой победе под Седаном были еще свежи и влияли на ход мыслей немецких офицеров, точно так же, как воспоминания о победе в Цусимском проливе воздействовали на японских адмиралов до и даже во время Второй мировой войны. Победы должны быть полными и приводить не к переговорам, а к безоговорочной капитуляции полностью разбитого противника. Рассуждая на тактическом уровне, теоретики по-прежнему полагали, что кавалерия будет играть ключевую роль в сражении – как во времена Наполеона, который бросал ее в атаку, когда строй вражеской пехоты начинал колебаться. Война в Южной Африке указала на другой возможный способ применения кавалерии – как своего рода конной пехоты, способной обходить неприятельские фланги, – однако европейские офицеры не желали, чтобы их использовали как «американских налетчиков». Британский кавалерийский устав 1907 г. гласил: «Надлежит придерживаться принципа, что винтовка при нынешней ее эффективности не может сравниться с воздействием, которое производят скорость коня, моральное воздействие натиска и страх перед холодной сталью». Также обсуждалась возможность разведения более сильных и быстрых пород лошадей, которые могли бы стремительнее преодолевать зону обстрела.

Атаки, сражения и сама война – все это должно было производиться стремительно и – что важно – в целом не занять много времени. Выступая в 1912 г. перед парламентом, один французский офицер говорил: «Первое же крупное сражение решит исход всей войны, и потому войны будут короткими. Идея наступления должна пропитать дух нашей нации». Заявления такого типа дышали искусственным оптимизмом, поскольку высшие политические и военные руководители Европы знали, что грядущие войны будут длиться долго. В тот момент уже было можно преодолеть естественные ограничения, которые прежде определяли продолжительность военных кампаний. Возможности снабжения и санитарное состояние армий улучшились, и теперь их можно было использовать куда дольше. Те, кто планировал будущие походы в конце XIX в., опасались длительных войн на истощение и сомневались в том, что солдаты могут их вынести.

Некоторые также подозревали, что ход будущей войны ускользнет из-под их контроля и потому будет все труднее привести подобные конфликты к завершению. Пруссия и ее союзники добились под Седаном чистой победы, но французский народ отказался принять такой результат войны – уже после Седана французы мобилизовались и продолжили сражаться. В 1883 г. выдающийся германский военный теоретик Кольмар фон дер Гольц опубликовал свою знаменитую работу «Вооруженная нация», где проанализировал этот новый феномен войны между целыми народами и предостерегал, что победа какой-либо из сторон может потребовать много времени и неприемлемо высоких потерь: «Ход событий сможет ускориться только тогда, когда огромные усилия сторон вызовут неизбежное общее истощение». Несколькими годами позже Мольтке-старший, выступая перед рейхстагом, заявил, что период «кабинетных войн» закончился и началась новая эпоха.

У консервативных кругов были свои особые причины опасаться результатов войн нового типа – краха экономики, социальной напряженности и революций. Незадолго до начала Великой войны видный русский консерватор П. Н. Дурново в своем знаменитом меморандуме предупреждал царя о том, что будущая война почти наверняка приведет Россию к поражению и революции.

Двумя годами ранее австро-венгерский генерал Блазиус фон Шемуа, занимавший в течение короткого времени пост начальника Генерального штаба, приводил своему правительству похожие доводы, утверждая, что люди обычно не понимают последствий войны. Все же он, в отличие от Дурново, не призывал свое руководство избегать войны любой ценой. Подобно своему предшественнику и преемнику Конраду, Шемуа призывал к более агрессивной внешней политике, со смесью смирения и надежды признавая, что это приведет к войне. Возможно, в результате народы Австро-Венгрии признали бы, что грубый материализм не удовлетворяет их духовных нужд, – при должном руководстве это может привести к началу новой героической эпохи.

В предвоенные годы многие германские военачальники – а то и большая их часть – сомневались в том, что войну можно закончить коротким и решительным ударом. И все же они разрабатывали планы именно такой войны, поскольку не видели им никакой альтернативы. В патовой ситуации борьбы на истощение Германия вполне могла проиграть – и вместе с ней проиграли бы и они сами, рухнув с пьедестала, который занимали в германском обществе.

Политическое и военное руководство европейских стран попросту опасалось столкнуться с кошмаром военных неудач и социальных потрясений. Именно этим можно объяснить тот поразительный факт, что к 1914 г. в Европе не была произведена сколько-нибудь серьезная подготовка к длительной войне – как в отношении создания военных запасов, так и в отношении перевода экономики на военные рельсы.

В лучшем случае они рассчитывали на то, что война на истощение не сможет продлиться слишком долго – в этом вопросе европейские генералы были согласны с Блиохом, полагая, что ресурсы участников быстро закончатся и новые военные усилия станут невозможны. Подобно проигравшимся игрокам, ставящим все на последний бросок костей или кон в рулетке, слишком многие авторы европейских военных планов – например, немцы – подавляли собственные сомнения и полностью полагались на короткий решительный удар, каким бы ни оказались его результаты. Результатом победы могло стать более сплоченное и в целом лучшее общество, – а если они проиграют, то и без того обречены.

В 1909 г. в петербургском яхт-клубе произошла беседа между русским генералом и австрийским дипломатом. Русский с нетерпением ждал хорошей войны между этими странами: «Мы должны завоевать престиж, чтобы укрепить самодержавие, заслуживающее не менее великой победы, чем любой другой режим». Когда эти двое встретились в следующий раз, в 1920-х гг., эта встреча произошла в независимой Венгрии, а русский генерал оказался эмигрантом.

Пусть среди довоенных европейских лидеров было не так много тех, кто, подобно Конраду, желал начала войны, но все же большинство их считали войну инструментом, который может быть использован в определенных обстоятельствах, – и надеялись, что этим процессом можно управлять. В предшествующее войне десятилетие Европа пережила целую серию кризисов, а военные союзы становились все теснее и теснее – тем самым руководство европейских стран и их народы постепенно приучали себя к мысли о том, что когда-нибудь война может начаться всерьез. Страны Антанты и их потенциальные противники из Тройственного союза стали исходить из того, что в конфликт между любыми двумя державами, вероятно, могут быть вовлечены и их союзники. Внутри сложившихся блоков были проведены консультации, даны соответствующие обязательства, и результатом этого стало составление планов по оказанию помощи на тот или иной случай. А уже наличие этих планов породило у правительств ожидания, которые непросто было нарушить в момент очередного кризиса. Всеобщая война в центре Европы стала вполне реальной перспективой, перестав быть немыслимой. Воздействие международных кризисов психологически подготовило Европу к мировой войне в не меньшей степени, чем это сделали милитаризм и национализм.

Будущие участники войны в основном полагали, что они всего лишь вполне справедливо защищаются от враждебных сил, которые в ином случае уничтожили бы их. Так, Германия готовилась защищаться от «окружения», Австро-Венгрия – от славянского национализма, Франция – от Германии, Россия – от своих западных соседей, а Британия – от Германии. Более того – сама система союзов и каждый из них в отдельности обеспечивали поддержку только в случае нападения со стороны соседа. В эпоху, когда общественное мнение и готовность народа поддержать военные усилия государства приобрели большое значение, военное и гражданское руководство европейских стран было озабочено тем, чтобы в начале любых боевых действий предстать в роли невинной жертвы.

Тем не менее в случае войны все европейские державы в целях собственной защиты были готовы атаковать. Практически все составленные штабами стратегические планы того времени были наступательными и подразумевали вторжение на территорию противника с целью быстро и решительно разгромить его. В ходе все более частых кризисов тех лет это обстоятельство само по себе оказывало давление на политическое руководство, подталкивая его к началу военных действий и захвату инициативы. По плану германского развертывания 1914 г., войска должны были войти в Люксембург и Бельгию еще до объявления войны – и именно так в реальности и было сделано. Сами подобные планы увеличивали напряженность в международных отношениях за счет усиления боевой готовности армий и гонки вооружений. То, что кажется всего лишь разумной мерой самозащиты, может на деле вызывать совсем другие чувства по другую сторону границы.