Военный план Германии, самый спорный по сей день, был заперт в железном сейфе, ключ от которого хранился у начальника штаба, и лишь небольшой круг лиц знал его стратегические цели. После Великой войны, по мере того как его содержание постепенно становилось известным, план оказался объектом бурных споров и остается таковым до сих пор. Показывает ли он, что Германия хотела Великой войны? Что руководители Германии решили господствовать в Европе? Является ли он необходимым доказательством позорного положения Версальского договора 1919 г., согласно которому на Германию была возложена ответственность за вой ну? Или план Шлифена просто демонстрирует, что Германия, как и все другие державы, создавала военные программы на тот случай, который мог никогда не подвернуться? Что это был план скорее слабости, а не силы, оборонительный по замыслу в противовес агрессивному окружению Антанты? На такие вопросы не найти исчерпывающих ответов, если не знать, о чем думали в Генеральном штабе Германии до 1914 г., но это навсегда останется предметом для споров и предположений, так как военный архив в Потсдаме был сначала частично вывезен русскими (некоторые из документов были возвращены после окончания холодной войны), а затем уничтожен бомбардировками союзников в 1945 г.

Ответ на эти вопросы о плане Шлифена, вероятно, лежит где-то между противоположными полюсами. Германия действительно ощущала численное превосходство над собой потенциальных врагов, и этот перевес со временем становился все больше, и все же ее руководители слишком часто думали о военном решении вопроса вместо того, чтобы изучать альтернативу войне. К 1912 г. англичане с успехом выиграли военно-морскую гонку, и была возможность – поистине та, которую должны были исследовать обе стороны, – заново установить отношения между Великобританией и Германией на более дружеской основе. Россия не хотела войны, если ее можно было избежать, и предпринимала шаги к тому, чтобы снизить напряженность в отношениях с Австро-Венгрией. Хьюго Стиннес был прав, когда до начала Великой войны сказал, что через несколько лет Германия будет экономическим хозяином Европы. И с этим экономическим господством придет ее политическая власть и власть ее культуры. Это произошло в XXI в., но лишь после двух ужасных мировых войн.

Военный план Германии был плодом труда многих людей на протяжении многих лет, и в нем были подробно изложены вопросы мобилизации и передвижения германских вооруженных сил в случае войны; его ежегодно пересматривали и обновляли. Однако до настоящего времени этот план носит имя генерала Альфреда фон Шлифена – начальника немецкого Генерального штаба в 1891–1905 гг., хотя он был значительно видоизменен его преемником – Мольтке-младшим. План Шлифена, как мы для удобства будем его называть, вызвал полемику, достойную Римского форума, вдаваясь в такие подробности, которые доставили бы радость средневековым ученым, он продолжает вовлекать в свое обсуждение ученых наших дней. Между двумя мировыми войнами защитники Шлифена утверждали, что его план был творением гения, тонко настроенным, как швейцарские часы, который сработал бы, если бы Мольтке, более слабая версия своего знаменитого дяди, не совал в него нос. Если бы план оставался таким, каким был изначально, он принес бы Германии победу в первые месяцы и тем самым предотвратил бы затянувшуюся агонию Великой войны и унизительное поражение Германии в ее конце. И все же, как справедливо указывают другие, этот план был авантюрой, основанной на нереалистичных предположениях, среди которых было то, что вооруженных сил Германии достаточно для выполнения предлагаемых им задач и что структура командования и материально-техническое обеспечение огромных армий на марше отвечают всем требованиям. И наверное, его самым большим недостатком было то, что он не предусматривал противоречия, как это называл великий немецкий военный теоретик Клаузевиц, а американцы называют законом Мерфи. Никакие планы, изложенные на бумаге, не работают, как им предназначено, едва только сталкиваются с реальными условиями; и все, что может пойти не так, так и пойдет.

Человек, который попытался убрать из войны такую неопределенность и оставил свой след как в военном искусстве Германии, так и в ее Генеральном штабе, был, как и многие высокопоставленные офицеры этой страны, выходцем из класса прусских аристократов. Родители Шлифена были представителями двух величайших родов с огромными поместьями и семейными связями, которые открывали им двери в высшие политические и военные круги Германии. Несмотря на все свое богатство и власть, семьи вроде Шлифенов вели удивительно простую жизнь, построенную на четких тривиальных принципах. Они верили в священноначалие, упорный труд, бережливость и четкую цель в жизни, будь это мать многодетного семейства или армейский офицер. Родители Шлифена и сам он были приверженцами вновь пробуждающегося в начале XIX в. лютеранского протестантизма, который сочетал глубокую религиозную веру с верой в то, что Иисус спасет людей, если они будут открыты для его послания. Такие набожные люди, как Шлифены, ценили долг, товарищеские отношения, жизнь, в которой господствует вера и добрые дела. Они также были глубоко консервативны: отвергали скептицизм Просвещения и то, что они считали идеями равенства Французской революции.

Скромный и сдержанный, Шлифен учился без интереса, и начало его военной карьеры было ничем не примечательным, хотя он заработал репутацию добросовестного и трудолюбивого человека. И хотя он участвовал в обеих войнах – войне 1866 г. между Пруссией и Австрией и войне с Францией 1870–1871 гг., мало видел службы в действующей армии. Один из его младших братьев погиб в бою в 1870 г., а в 1872 г. он понес еще одну утрату, когда его жена, приходившаяся ему двоюродной сестрой, умерла вскоре после рождения их второй дочери. В 1875 г. профессиональная карьера Шлифена резко пошла вверх, когда его поставили командовать полком. На него также обратил внимание Мольтке-старший, который увидел в нем многообещающего офицера, который однажды может стать его преемником в Генеральном штабе. Так как все назначения в высших военных кругах делал кайзер, это способствовало тому, что Шлифен сумел произвести благоприятное впечатление на будущего Вильгельма II и его окружение. В 1884 г. Шлифен перебрался в Генеральный штаб, а в 1891 г. Вильгельм, который теперь стал кайзером, назначил Шлифена его главой. Шлифен всегда аккуратно управлял этими отношениями, обеспечивая, например, стороне Вильгельма победу на ежегодных осенних армейских маневрах и следя за тем, чтобы его внезапные вмешательства не превращали их в полный хаос.

Когда Шлифен получил сообщение о своем назначении, он написал сестре: «Трудная задача поставлена передо мной, и все же я твердо убежден в том, что Господь… не покинет меня в положении, в которое он меня поставил без всяких на то моих усилий или желания». Подобно своему близкому другу Гольштейну – сотруднику министерства иностранных дел он был требователен к себе и своим подчиненным. Один его адъютант в канун Рождества получил военную задачу, которую нужно было решить на следующий день. Шлифен часто был на своем рабочем месте уже в шесть часов утра и после поездки верхом в большом берлинском парке Тиргартен работал целый день до ужина в семь часов вечера. Затем он продолжал работать до десяти или одиннадцати часов, заканчивая свой день дома чтением своим дочерям в течение часа книги по военной истории. Его сотрудники и коллеги считали его непостижимым и тяжелым человеком. Он имел обыкновение молча сидеть на презентациях и обсуждениях и внезапно вставлять вопрос под неожиданным углом зрения. Он редко хвалил и часто резко критиковал. Как он сказал одному молодому майору, который, волнуясь, поинтересовался его самочувствием, он спал бы лучше, если бы не прочел на сон грядущий донесение этого майора.

В отличие от двух Мольтке, один из которых был его предшественником, а другой – преемником, у Шлифена почти не было интересов вне его работы. Во время штатной поездки, когда один из адъютантов обратил его внимание на прекрасный вид на реку вдали, Шлифен просто назвал ее «незначительным препятствием». Его чтение сосредоточивалось в основном на военной истории, в которой он черпал формулы побед и способы насколько возможно минимизировать неопределенность на войне. Его любимыми сражениями были битва при Каннах, когда Ганнибал разгромил римлян, и битва при Седане в 1870 г., в которой войска германской конфедерации окружили французов и заставили их сдаться. Из своего изучения истории он сделал вывод, что меньшими силами можно нанести поражение силам большей численности, если добиться преимущества более искусной тактикой. «Фланговые атаки являются сущностью военной истории» – это стало надежным символом его веры. Он также пришел к выводу, что только наступательные планы могут принести победу. «Вооружение армии изменилось, – написал он в 1893 г., – но основные законы боя остались все теми же, и один из этих законов гласит, что нельзя победить врага, не атакуя его».

Ему не давала покоя мысль о том, что Германия может оказаться втянутой в войну на износ, которая оставляет обе противоборствующие стороны истощенными при отсутствии победителей. В статье, которую написал после своего ухода в отставку, он нарисовал мрачную картину краха экономики страны, когда промышленность не может продолжать существовать, банки лопаются, а население страдает от лишений. Тогда, как предупреждал он, «красный призрак, который прячется в тени», уничтожит существующий в Германии порядок. И хотя с годами Шлифен становился все более пессимистичным в отношении шансов Германии в следующей войне, он упорно разрабатывал план, который мог принести ей быструю и окончательную победу. С его точки зрения, альтернативы этому не было. Исключать войну было не только трусостью; Германия, которую он знал и хотел защитить, уже была под угрозой, и продолжительный мирный период, когда ее враги – социалисты и либералы набирали силу, уничтожил бы ее точно так же, как и война на износ. Шлифен шел к войне, потому что не видел ей альтернативы.

Вставшая перед ним проблема заключалась в том, что союз между Францией и Россией, который развивался на протяжении 1890-х гг., представлял для Германии кошмарную возможность войны на два фронта. Германия не могла позволить себе поделить свои силы, чтобы вести тотальную войну на обоих этих фронтах, так что ей пришлось бы вести сдерживающие боевые действия на одном фронте и наносить сильные удары на другом, чтобы добиться быстрой победы. «Поэтому Германия должна приложить усилия к тому, – писал он, – чтобы, во-первых, разгромить одного из этих союзников, держа при этом второго в бездействии, а затем, когда один противник будет повергнут, Германия должна, используя свои железные дороги, добиться численного преимущества на другом театре военных действий, что также приведет к уничтожению другого противника». Сначала он предполагал первый удар нанести по России, но на рубеже веков изменил свое решение: Россия укрепляла свои крепости, создавая сильный оборонительный рубеж, протянувшийся с севера на юг через ее польские территории, и строя железные дороги, которые упростили бы ей подвоз подкреплений. Любое нападение Германии рисковало увязнуть в осадах и превратиться в затянувшуюся войну по мере отступления русских в глубь своей огромной территории. Поэтому для Германии разумным было занять оборонительную позицию на востоке и разделаться сначала с союзником России – Францией.

План Шлифена был сложным в деталях и вовлекал в свое осуществление миллионы людей, но был простым и смелым по замыслу. Шлифен наводнит Францию своими армиями и разгромит французов меньше чем за два месяца. Традиционный путь вторжения во Францию (или путь к отступлению для французских войск) находился в части Франции между границами Бельгии и Люксембурга на севере и Швейцарии на юге. Потеря Францией ее двух восточных провинций – Эльзаса и Лотарингии этого не изменила. На самом деле она дала Франции чуть более короткий и прямой отрезок границы, который она должна была защищать. Шлифен исключил этот путь. Расположение французских армий и их военные маневры показывали, что они будут ожидать нападения с этого направления. Франция, обладавшая давними традициями строительства крепостей, также усилила свою новую границу двумя рядами из 166 укреплений и возвела еще одно кольцо укреплений вокруг Парижа. В 1905 г. парламент Франции проголосовал еще за одну большую сумму ассигнований на пограничные укрепления. Это оставляло Германии – если она решила бы вести наступательную войну – возможность напасть на Францию с флангов: либо на юге через Швейцарию (и в этом случае имелся серьезный недостаток – гористая местность и готовность швейцарцев защищать свои перевалы), либо через Нидерланды, Бельгию и Люксембург с равнинной местностью, хорошими дорогами и отличными железнодорожными сетями. Выбрать северный путь было легко. Шлифен остановил свой выбор на огромном обходном маневре, чтобы попасть во Францию и поймать французские армии в ловушку, как при Седане.

В случае войны четыре пятых германской армии должны были двинуться на запад, пока оставшаяся пятая часть ведет оборонительные боевые действия против России на востоке. На западе наступающие германские армии огромным правым флангом, обращенным в западную сторону от Германии, должны были легко пройти через Нидерланды, так что, как гласила поговорка, рукав немецкого солдата, находящегося в самой крайней западной точке, обмахнул бы Ла-Манш, а затем войти во Францию и двинуться на Париж. Гораздо меньший левый фланг немецких армий к югу от крепости Метц ниже Люксембурга должен был противостоять ожидаемому нападению французских армий. По мере развития план становился все более замысловатым и негибким. К 1914 г. приход германских армий в Париж ожидался через сорок дней после начала военных действий. Если французы поступят так, как от них ожидают, и нападут, перейдя их общую с Германией границу, то они будут уходить все дальше от главных полей сражений. Когда французы поймут, что главное наступление немцев идет с запада позади их армий, они, как надеялись в Германии, окажутся деморализованными. Начнется сумятица, пока они попытаются перевести свои войска с наступательных позиций в Германии на запад для ответа на брошенный им вызов, что само по себе будет опасно, ибо левый фланг немецких армий по-прежнему будет находиться у них на востоке. Если все будет развиваться в соответствии с планом Шлифена, основные французские армии окажутся зажатыми между двумя флангами вооруженных сил Германии и сдадутся. Тем временем гораздо меньшая по численности немецкая военная группировка на востоке будет находиться в оборонительном ожидании, пока не произойдет медленная мобилизация у русских, которые начнут ожидаемое наступление на запад. К тому моменту, когда русские любой численностью приблизятся к немцам, война на западе уже закончится, и немецкие войска можно будет послать на восток, где они займутся русскими.

Шлифен не обратил внимания на более широкие последствия или просто отмахнулся от них. Согласно его плану конфликт с Россией автоматически привел бы в действие немецкое наступление на Францию. (А вероятность такого конфликта росла в первые десять лет нового века по мере того, как союзница Германии Австро-Венгрия все больше и больше портила отношения с Россией на Балканах.) Шлифен не допускал возможности того, что Франция предпочтет оставаться нейтральной, что бы ни говорилось в ее договоре с Россией (Франция была обязана прийти на помощь России лишь в том случае, если Россия оказывалась невиновной стороной). Более того, немецкие войска должны были бы оккупировать три маленьких страны, с которыми они не ссорились. В случае Бельгии Германия также нарушила бы международное обязательство, которое она унаследовала от Пруссии, уважать бельгийский нейтралитет. Так как Великобритания была одной из подписавшихся под этим соглашением сторон, она вполне могла решить, что обязана вступить в войну против Германии. И эта перспектива становилась все более реальной по мере ухудшения отношений Великобритании с Германией и ее сближения сначала с Францией, а затем и Россией. План Шлифена – и в этом он оставался неизменным до 1914 г. – фактически гарантировал, что Германия будет вести войну на два фронта, рискуя тем самым оказаться вовлеченной в более масштабную войну.

В 1913 г. Мольтке еще больше сузил выбор Германии, покончив с альтернативой Генерального штаба плану Шлифена – планом развертывания германских войск на восточном фронте, предусматривающим конфликт с одной лишь Россией, при котором Франция сохраняла нейтралитет. И даже если Франция предпочла бы прийти на помощь своей союзнице России, немцы смогли бы вести оборонительные военные действия на западе. Однако, по-видимому, в Генеральном штабе решили, что слишком много времени и усилий уходит на разработку планов войны, которая не обещает быстрых результатов. В 1912 г. немецкие военные маневры подтвердили эту точку зрения: главное наступление Германии против России закончилось безрезультатно, когда игроки, исполнявшие роль русских, отступили в глубь территории России. Так что, когда разразился кризис 1914 г., у Германии был только один план; как бы ни решила поступить Франция, Германия собиралась напасть на нее, если ей будет угрожать мобилизация русских. Война, начавшаяся на востоке, почти неизбежно должна была распространиться на запад, какие бы ни были последствия.

В военных планах Германии был еще один риск, который повышал вероятность войны. Из всех европейских планов мобилизации немецкий план был единственный, в котором не было ни сучка ни задоринки, начиная от первого объявления, призывающего солдат в ружье, до начала самой войны. К 1914 г. наследие Шлифена привело к развитию чрезвычайно сложного мобилизационного процесса, поделенного на восемь четких этапов. На первых двух доверенные военные чины получали предупреждение о том, что существует напряженность, чтобы они могли принять соответствующие меры для подготовки к мобилизации, такие как отмена отпусков. Третий этап – «надвигающаяся угроза войны» – должен был быть объявлен всенародно; при этом созывалась третья, самая низшая категория резервистов – Landsturm (ополчение второго разряда – нем.), чтобы более высокие категории резервистов были готовы присоединиться к регулярным армиям. Этапы четвертый и пятый были уже реальной мобилизацией вооруженных сил Германии, когда войска собирались в подразделения и эшелонами отправлялись в назначенные места на границах. На последних трех этапах войска перемещались из эшелонов на «наступательные позиции» на границах и на последнем этапе атаковали неприятеля. Эти планы превосходно сработали летом 1914 г. до самого последнего этапа – наступления. И хотя теоретически войска можно было остановить на границах, эти планы имели такую движущую силу, что это было весьма маловероятно. И таким образом правительство Германии лишилось возможности использовать мобилизацию в качестве средства устрашения или получить время на обдумывание и переговоры до первого кровопролития, когда переговоры могли еще иметь место.

По мнению Шлифена, его долг – разработать наилучший план войны для Германии. Он оставил дипломатию, которую, как и большинство членов Генерального штаба, считал полезной лишь для гражданских лиц в целях подготовки почвы для войны. И все же он не считал своей обязанностью подробно информировать их о своих планах. Также ни он, ни его преемник Мольтке не согласовывали с военно-морским флотом, Военным кабинетом кайзера, командующими армейскими корпусами, ответственными за исполнение плана, или с военным министерством Пруссии и менее значительными военными министерствами в землях Германии, которые отвечали за численность армии, ее вооружение и некоторые этапы мобилизации. И хотя и Шлифен, и Мольтке считали, что у них недостаточно войск для успешного осуществления плана, они тем не менее придерживались его, не приводя военному министерству убедительных оснований для укрупнения вооруженных сил и не оспаривая увеличения ассигнований на флот Тирпица.

Руководство общей стратегией Германии и согласование ее ключевых частей управления – как гражданских, так и военных – нуждалось в Бисмарке, но до 1914 г. не было фигуры такой величины. На самого Бисмарка можно отчасти возложить вину за то, что он оставил после себя систему, в которой не были четко определены планы управления и отсутствовало желание их составлять. Единственным институтом, способным обеспечить согласование и общее руководство, являлась монархия, но Вильгельм был не тем человеком, который мог это сделать. Он был слишком ленив, непредсказуем и легко отвлекался и тем не менее ревностно охранял свою верховную власть. Когда в 1904 г. один адмирал из министерства военно-морского флота предложил создать совет, в который вошли бы высшие офицеры армии и флота, канцлер и кайзер, для принятия решения о том, что следует делать Германии в случае войны одновременно с Великобританией и Францией, он ничего не добился.

Гражданские руководители приняли искусственное разграничение, на котором настаивало военное руководство и состоявшее в том, что оно обладает исключительными полномочиями во всех военных вопросах, начиная от военных планов до ведения самой войны. (Это не мешало военным вмешиваться в области, не имевшие прямого отношения к военным делам; деятельность военных атташе в европейских столицах, которые отчитывались непосредственно своему начальству в Берлине, давно уже стала проблемой для германской дипломатической службы.) Даже тогда, когда решения, принимаемые военными, имели политическое или международное воздействие, гражданские руководители Германии предпочитали оставаться в стороне. В 1900 г. Гольштейну, который все еще оставался значимой фигурой в министерстве иностранных дел, сказали, что Шлифен в своих планах намеревается игнорировать международные соглашения, такие как договор, гарантирующий нейтралитет Бельгии. После некоторого размышления Гольштейн ответил: «Если начальник Генерального штаба, особенно такой выдающийся авторитетный стратег, как Шлифен, считает подобную меру настоятельной, то долг дипломатии согласиться с ней и всемерно ей способствовать». Политическое руководство не только отказалось от ответственности; оно имело слабое представление о том, о чем думают или какие планы строят военные. Канцлер Германии с 1909 по 1917 г. Бетман сказал после Великой войны: «Во время моего пребывания в должности ни разу не был созван военный совет, на котором политики могли бы вмешаться в военные дела». Гражданских в любом случае не поддержал бы кайзер, если бы они бросили вызов его военным. В 1919 г., размышляя над поражением Германии, Бетман сказал: «Ни один серьезный наблюдатель не смог бы не оценить с величайшей ясностью огромные опасности войны на два фронта. Если бы гражданские попытались помешать тщательно продуманному военному плану, представленному как абсолютно необходимый, это повлекло бы за собой непереносимую ответственность».

В 1905 г. Шлифена лягнула лошадь его друга, после чего он слег на несколько месяцев. «Мне почти 75 лет, – писал он, – я почти слеп, наполовину глух, а теперь у меня еще и сломана нога. Мне давно пора уйти, и у меня есть основание полагать, что мои неоднократные прошения об отставке в этом году будут удовлетворены». Возможно, он пытался держать лицо в этой ситуации; кайзер, как это часто с ним бывало, терял в него веру и готовился заменить его. Шлифен оставил свою должность в первый день нового 1906 г. И, даже уйдя в отставку, он продолжал оказывать влияние на Генеральный штаб, члены которого в целом почитали его как одного из величайших полководцев Германии. Когда в 1914 г. немецкие войска выступили в направлении Франции, генерал Гренер написал: «Дух благословенного Шлифена сопровождает нас». Наверное, неизбежно любой преемник казался бы хуже его, и молодой Гельмут фон Мольтке страдал от этого сравнения и при его жизни, и после его смерти.

Однажды осенним утром 1905 г. канцлер Бюлов во время конной прогулки в Берлине случайно встретился со своим давним другом – молодым Мольтке. «Меня поразила тревога, написанная на его лице». Двое мужчин поехали верхом бок о бок, и Мольтке рассказал, что причиной его беспокойства является отставка Шлифена: «Его величество настаивает на том, чтобы я стал его преемником, а все во мне протестует против мысли об этом назначении». Как сказал Мольтке Бюлову, он не обладает необходимыми качествами для такой ответственной должности: «Мне не хватает умения принимать быстрое решение, я слишком склонен к размышлениям, слишком щепетильный, если хотите, и добросовестный для такой должности. Я не способен поставить все на кон». Вероятно, Мольтке был прав, но он нес бремя великого имени, которого, по его мнению, он должен был быть достоин, и чувства долга. Конрад утверждает, будто Мольтке сказал ему, что он просил кайзера не назначать его: «Ваше величество, вы действительно полагаете, что можете дважды выиграть первый приз в лотерее?» Тем не менее Мольтке принял эту должность и пребывал в ней до осени 1914 г., когда был освобожден от выполняемых обязанностей вследствие неспособности плана Германии, который стал в такой же степени его, в какой и Шлифена, принести ей победу. Генерал Эрих фон Фалькенхайн – военный министр и преемник Мольтке безжалостно сказал: «Наш Генеральный штаб совершенно потерял голову. Заметки Шлифена больше не помогают, и Мольтке зашел в тупик».

Мольтке был крупным мужчиной, который словно сошел с портрета храброго прусского генерала, но на самом деле, как явствует из его разговора с Бюловом, он был человеком, погруженным в себя и сомневающимся в себе. В чем-то он был лучше своего непосредственного предшественника, обладая более широкими интересами – например, Мольтке много читал, играл на виолончели и имел мастерскую, в которой рисовал, – а также был более ленивым и менее напористым. Он достаточно хорошо начал, совершив шаг, который получил одобрение его коллег-офицеров: ему удалось отговорить кайзера от участия в осенних маневрах, которое обычно вызывало хаос. (Вильгельм был поражен, когда Мольтке сказал ему, что победа частей, которыми командовал он, всегда была подстроена.) Тем не менее сам Шлифен и многие высокопоставленные офицеры видели в нем неудачного кандидата на должность, которая, по общепринятому мнению, считалась ключевой в Германии. Мольтке так и не достиг вершин мастерства в детальном управлении Генеральным штабом, как это делал Шлифен, и был склонен позволять его различным отделам функционировать в привычном режиме, тогда как он больше времени проводил, занимаясь кайзером и его Военным кабинетом. По мнению и русского, и австро-венгерского военных атташе в Берлине, Мольтке не годился для выполнения обязанностей, налагаемых столь важной должностью. «Его военное искусство и знания, – сообщал австриец в Вену, – не лучше, чем у среднего офицера».

Новый начальник штаба также был фаталистом иногда на грани полного пессимизма по отношению к миру. Этот фатализм питался его увлеченностью одной из новых оккультных религий, охвативших в то время Европу. Его жена – женщина с сильным характером, сильнее, по словам многих, чем у Мольтке, – была последователем теософии – смеси восточной религии и спиритуализма, основанной мадам Блаватской. В 1907 г. оба Мольтке стали учениками гуру – Рудольфа Штейнера, который говорил о новом духовном веке, начинающемся на Земле. (Его Вальдорфские школы, делающие упор на развитии воображения и творчестве, процветают и в наши дни, активно поддерживаемые средним классом.) В то время как жена Мольтке радушно приветствовала перспективу нового века, сам Мольтке был мрачен: «Человечество должно сначала пройти через кровь страдания, прежде чем оно достигнет этих высот».

Как начальник Генерального штаба, Мольтке довольствовался тем, что во многом продолжал работу своего предшественника. Генеральный штаб, который был большой частью наследия Шлифена, продолжал стабильно функционировать. При Мольтке значительно повысился его профессионализм, он стал действовать более слаженно, численность выросла с 300 до 800 офицеров. Еще большее число офицеров находилось в частях: они ездили в командировки и разделяли дух того, что в анекдотах тех лет представлялось одним из пяти совершенных европейских институтов. (Другими были католическая церковь, британский парламент, русский балет и французская опера.) Штабные офицеры, говорил Гарри Кесслер, были «сдержанными, хладнокровными, убежденными, суровыми, учтивыми, словно сделанными по одному шаблону». Преданные, знающие, требовательные, они знали, что являются частью элитной машины, цель которой – обеспечить готовность Германии к войне. Другой ключевой частью наследия Шлифена был не окончательный план, а общее стратегическое направление и метод планирования. Год за годом за два десятилетия до 1914 г. Генеральный штаб проверял свои планы в полевых маневрах – в некоторых из них участвовали тысячи вооруженных людей – военных играх или на бумаге. Все они подвергались анализу на предмет спорных вопросов, пробелов или недостатков, и результаты учитывались в процессе дальнейшего планирования. Ежегодно 1 апреля каждое подразделение немецкой армии получало свои модернизированные планы и приказы. «Они сделали войну, – как справедливо заметил кайзер о Генеральном штабе, – огромным бюрократическим деловым предприятием». И, как и в других масштабных предприятиях, существовала опасность, что сам процесс станет более важным, чем более широкое стратегическое мышление, и фундаментальные допущения, включая необходимость ведения войны на два фронта, оставались нерассмотренными и принимались без возражений.

«Если вы верите докторам, – заметил однажды Солсбери, – то нет ничего полезного; если вы верите богословам, то нет ничего невинного; если вы верите солдатам, то нет ничего безопасного». С образованием Антанты немецкий Генеральный штаб увидел мир, в котором наступательная война была единственным для Германии способом разорвать свое окружение. Все чаще ее военные руководители начали допускать возможность – даже желательность – превентивной войны. «Я считаю, что долг ответственного политика и полководца, – не оправдываясь, писал Гренер в своих воспоминаниях, – состоит в том, чтобы тогда, когда он видит неизбежность надвигающейся войны, начать ее в тот момент, который открывает самые выгодные перспективы». В 1905 г. во время первого марокканского кризиса, который случился, когда Россия была временно недееспособна, никто не мог догадаться, как давно высшее руководство Германии, включая Гренера и Шлифена, серьезно рассматривало вопрос о войне с Великобританией и Францией. Военный представитель Саксонии в Берлине докладывал в Дрезден: «Война с союзниками (Францией и Великобританией) продолжает здесь рассматриваться как возможность на самом высоком уровне. Поэтому его величество император приказал начальнику Генерального штаба армии и начальнику штаба военно-морского флота подготовить план совместной кампании. Его превосходительство граф Шлифен считает, что все имеющиеся силы сухопутных армий следует направить против Франции, а защиту берегов возложить главным образом на флот… Исход войны будет решен во Франции, а не на море». Во время кризиса в связи с аннексией Австрией Боснии и Герцеговины в 1908 г., второго марокканского кризиса 1911 г. и Балканских войн 1912 и 1913 гг. военное руководство Германии вновь стало рассматривать план превентивной войны, но кайзер, который, по-видимому, искренне надеялся сохранить мир, отказался его одобрить. Вполне предсказуемо, что военные стали все больше выражать свое раздражение тем, что они понимали как его слабость. По словам Фалькенхайна, война была уже в пути и ни «великий «мирный» император», ни пацифисты не могли остановить ее.

Конечно, у Германии была альтернатива – вести оборонительную войну, но ее военные никогда всерьез ее не рассматривали. Оборонительная война не вписывалась в существовавшее стремление к наступлению или желание Германии вырваться из того, что она считала своим окружением. Во время своей последней военной игры Шлифен изучил такую возможность, но, и это неудивительно, пришел к заключению, что лучше придерживаться наступательного плана. Мольтке просто следовал за учителем. И если он не изменил направленность плана Шлифена, то модернизировал его по мере изменения таких факторов, как технологии и международная ситуация. И хотя позднее его стали обвинять во вмешательстве в совершенный военный план, приведшем к поражению Германии, он верно увидел, что в данных условиях последний шаг плана Шлифена в меморандуме, написанном в 1905 г. незадолго до его отставки, делал определенные допущения, которые больше не были актуальны: например, что Россия не представляет собой угрозу ввиду ее поражения и внутренних проблем или что Франция вряд ли поведет мощное наступление на юг Германии. За пять лет, прошедшие после ухода Шлифена в отставку, Россия восстановилась быстрее, чем ожидалось, и продолжила программу быстрого строительства железных дорог, а французы, похоже, подумывали о вторжении в Эльзас и Лотарингию. Как следствие, Мольтке оставил больше немецких войск на востоке и увеличил численность левого фланга, так что теперь уже двадцать три дивизии располагались к югу от Метца и пятьдесят пять – к северу от него на правом фланге. И хотя его критики позднее говорили, что он лишил правый фланг войск и тем самым разрушил план Шлифена, он оставил правый фланг в таком виде, в каком тот и был, и изыскал дополнительные силы, используя на передовой свои резервы. Он, как и Шлифен, ожидал, что Германия будет вести сдерживающие боевые действия против России, и также делал ставку на широкую и быструю победу на западе. В меморандуме 1911 г. Мольтке писал, что, как только французские армии будут разгромлены в нескольких крупных сражениях, страна не сможет продолжать вести войну.

Как и Шлифен до него, Мольтке предполагал, что правительство Франции признает свое безнадежное положение и сядет за стол переговоров с немецким правительством для заключения мира. И все же оба этих человека пережили Франко-прусскую войну, когда французы продолжали воевать после поражения у Седана. Как якобы сказал один скептически настроенный немецкий генерал во времена Шлифена: «Нельзя нести военную силу великой державы, как кота в мешке». В сентябре 1914 г., когда их армии одержали ряд побед, немецкие генералы обнаружили, что у них нет плана дальнейшего ведения войны, если Франция откажется капитулировать.

Мольтке внес еще два изменения в план Шлифена. И если у Шлифена немецкие войска проходили по небольшому кусочку территории Нидерландов – «аппендиксу», который выступал между Германией и Бельгией, то Мольтке решил проявить уважение к нейтралитету Нидерландов. Обнаруживая пессимизм, который существовал бок о бок с его надеждами на быстрое наступление, он писал в 1911 г., что, если война продлится дольше, чем ожидается, Нидерланды станут весьма полезным «горлом», которое позволит Гремании получать снабжение по морю из других нейтральных стран. Это решение означало, что движущимся во Францию немецким армиям теперь приходилось втискиваться в гораздо более узкое пространство. Немецкой 1-й армии, находившейся на западной оконечности правого фланга, например, приходилось маневрировать 320 тыс. солдат с их лошадьми и вооружением на пространстве шириной 6 миль между сильно укрепленным бельгийским городом Льежем и голландской границей. А 2-я немецкая армия численностью 260 тыс. человек находилась на территории такой же площади только к югу от Льежа, и фактически часть вооруженных сил Германии должна была пройти через сам город. Если бы бельгийцы решили оказать сопротивление, то Льеж мог задержать, возможно на недели, немецкое продвижение вперед. Более того, там сходились четыре железнодорожные ветки, которыми немцы намеревались воспользоваться для продвижения на юг, и было жизненно важно захватить их, не повредив. Исследование, проведенное после Великой войны американскими военными экспертами, позволило сделать вывод, что разрушение одного моста, двух тоннелей и участка железнодорожных путей помешало бы немцам отправлять поезда через Северную Бельгию в сторону Франции до 7 сентября на протяжении более месяца после начала войны. (В этом случае заряды были заложены, но приказ бельгийского командования взорвать их не был выполнен.) Поэтому Мольтке внес второе изменение в план Шлифена: наступающие силы Германии, начавшие движение до официального объявления войны, должны были предпринять быстрые действия для захвата Льежа. Так что те официальные лица в Германии, которые в 1914 г. должны были принимать решения, находились еще и под этим давлением, приводя процесс в движение.

Бюлов, согласно его воспоминаниям, поднимал вопрос о вторжении в Бельгию и перед Шлифеном, и перед Мольтке, но ни в том ни в другом случае канцлер ничего не добился. И, как он мог убедиться, ни военные, ни министерство иностранных дел не обсуждали вопрос вторжения. В 1913 г. Готлиб фон Ягов, новый министр иностранных дел, узнал о планируемом нарушении нейтралитета Бельгии и мягко выразил свой протест. Когда весной 1914 г. Мольтке сказал ему, что планы изменить невозможно, Ягов, очевидно, больше не высказывал возражений. Кайзер, который, возможно, испытывал некоторые опасения в отношении нарушения договора, подписанного его предками, попытался убедить короля Бельгии Леопольда II в необходимости проявить готовность помочь Германии. К сожалению, он сделал это с присущей ему бестактностью, хвастаясь перед своим гостем, находящимся с государственным визитом в Берлине, мощью Германии. «Тот, кто в случае войны не за меня, – сказал он гостю, – тот против меня». Леопольд уехал настолько потрясенным, что надел свою офицерскую фуражку задом наперед. Осенью 1913 г. Вильгельм предпринял еще одну подобную попытку уже с преемником Леопольда – его племянником Альбертом I (который был родственником Вильгельма по матери – принцессе из династии Гогенцоллернов), когда молодой король прибыл с визитом в Берлин. Вильгельм убеждал Альберта, что война с Францией совсем близко – и все по вине французов. На государственном приеме в Потсдаме Мольтке уверил Альберта, что немцы «преодолеют все преграды», и спросил бельгийского военного атташе, что намерена делать Бельгия, когда начнется война. Посол Бельгии в Берлине не испытывал никаких сомнений относительно цели, которую преследовало поведение Вильгельма и Мольтке: «Это было приглашение нашей стране, стоявшей перед опасностью, которая угрожала Западной Европе, броситься в готовые раскрыться объятия более сильных рук, способных схватить Бельгию – и сокрушить ее». Бельгийцы сразу же проинформировали французов и усилили свою собственную подготовку к войне. И хотя немецкие военные открыто выражали презрение к бельгийским коллегам – «шоколадным воякам» – теперь, похоже, немецким войскам предстояло иметь дело с бельгийской армией численностью около 200 тыс. человек, равно как и препятствиями в виде разветвленной сети крепостей Бельгии, включая Льеж.

И хотя англичане твердо отказались давать какие-либо обещания заранее, вторжение Германии в Бельгию влекло за собой большой риск втягивания Великобритании в войну. Мольтке отнесся к этому настолько серьезно, что разместил на севере Германии три с половиной дивизии для отражения возможного нападения морского десанта. Однако он не беспокоился, что британские войска могут прийти на помощь французам и бельгийцам. «Мы справимся, – неоднократно говорил он Ягову, – со 150 тысячами англичан». Действительно, среди командования армией и флотом существовало давнее глубокое убеждение в том, что, хотя Германия еще и не готова бросить вызов британскому военно-морскому флоту, она может использовать Францию для того, чтобы заманить англичан на континент и разгромить их на суше. Немецкие военные не воспринимали армию Великобритании всерьез, особенно после ее поражений в Бурской войне. Немецкие обозреватели отмечали, что строевая подготовка и маневры – то, к чему в немецкой армии относились очень серьезно, в британской армии проводились небрежно и неорганизованно. После Великой войны один офицер вспоминал: «Каждый из нас умирал от желания не только разгромить англичан, но и взять их всех до последнего в плен. Как часто об этом шли разговоры в мирное время!» Если начнется война, британский флот, несомненно, применит свою давнюю тактику блокады немецких портов, но, как рассчитывало немецкое командование, потребуется время на то, чтобы нанести ущерб импорту Германии, и, если на суше все пойдет так, как должно, война закончится прежде, чем блокада окажет какое-то воздействие.

Главным вопросом, вызывавшим у Германии озабоченность еще со времен ее победы в 1871 г., была Франция. Благодаря работе шпионов, один из которых был в конечном счете раскрыт в «деле Дрейфуса», отчетам атташе в Париже и внимательному чтению французской прессы и парламентских дебатов немецкие военные до 1914 г. имели достаточно точное представление о численности французских вооруженных сил. Они также просчитали, что основные силы Франции будут сконцентрированы на общей границе между двумя их странами – от точки южнее западной части бельгийской границы до швейцарской границы, – и ожидали, что французы, вероятно, в случае войны предпримут наступление в северной части Лотарингии.

Но в головах немцев так и не уложилось, насколько в действительности сильны были французы и – что важно – насколько хорошо они будут воевать. Безусловно, «дело Дрейфуса» нанесло французским военным значительный ущерб. Политическое вмешательство и разногласия во французском обществе деморализовали офицерский корпус и вызвали волнения в войсках, и немцы с удовлетворением отмечали частые случаи отсутствия дисциплины и даже открытого бунта в годы, предшествовавшие 1914-му. Более того, французы – как офицеры, так и рядовые – относились к строевой подготовке и военным учениям легкомысленно и пренебрежительно. «Производит весьма необычное впечатление, – отмечал в 1906 г. военный атташе Германии в Париже, – когда днем случайно видишь, как какое-нибудь отделение играет в Венсенском лесу в футбол, вместо того чтобы заниматься военной подготовкой». В постановочных баталиях войска, которые должны были находиться на предполагаемом огневом рубеже, удобно устраивались и иногда даже читали газеты, которые покупали у предприимчивых торговцев, которые шатались по предполагаемому полю боя. Однако французы были тем народом, который дал великого Наполеона и его солдат и имел традицию воевать хорошо, с большой отвагой. Даже отсутствие у них дисциплины давало им преимущество над немцами. Все тот же самый немецкий военный атташе, потрясенный игрой в футбол в Венсенском лесу, сообщал в Берлин: «Наверное, с французами можно обращаться только так, и, безусловно, в их случае темперамент, особенно перед лицом противника, во многом заменяет то, что можно воспитать повседневной подготовкой и дисциплиной в людях, в жилах которых кровь течет медленнее».

Когда дело дошло до русских, немцы сформировали у себя более отчетливое мнение, которое широко разделяли в Европе. Россия была великой державой только по названию, и ее воору женные силы оставались отсталыми, плохо организованными и с плохими командирами. Простой русский солдат был стоек и упорен в обороне, но такие качества не годились для современной наступательной войны. Офицеры, по словам немецкого военного наблюдателя на Русско-японской войне, «были лишены нравст венности, какого-либо чувства долга или ответственности». Поражение России в войне с Японией в полной мере выявило недостатки русских, и было ясно, что русским потребуются годы, чтобы восстановить и перестроить свои вооруженные силы. Даже когда спустя несколько лет после Русско-японской войны стало ясно, что Россия восстанавливает и переоснащает свои вооруженные силы, немецкий Генеральный штаб по-прежнему планировал оставить около тринадцати дивизий на своих восточных границах с Россией и предоставить своей союзнице Австро-Венгрии вести с ней основные военные действия до тех пор, пока ожидаемая победа Германии над Францией не позволит Германии перебросить больше сил на восток. Размеры России и ее неразвитая железнодорожная сеть в любом случае гарантировали, что русские армии не смогут быстро добраться до границ своего собственного государства. Как сказал Мольтке Конраду в 1909 г.: «Наше самое главное намерение должно состоять в том, чтобы добиться быстрого решения. Это едва ли будет возможно в войне с Россией».

Немецкое высшее командование не было особенно высокого мнения о способности Австро-Венгрии воевать, но предполагало, что их союзница будет по крайней мере равным по силам противником России. В 1913 г. Генеральный штаб Германии дал убийственную оценку вооруженных сил Австро-Венгрии. Армия была ослаблена этническими разногласиями, и продолжительный финансовый и политический кризис с Венгрией означал, что она не способна обучить и вооружить достаточное количество солдат. За предшествующие десятилетия мало было сделано для того, чтобы армия отвечала современным требованиям, и, хотя реформы начались, они завершились лишь в 1916 г. Сеть железных дорог совершенно не годилась для переброски войск. Офицеры, согласно оценке, сделанной уже в 1914 г., были преданы и верны королевской власти, но общий уровень армии был низок. И тем не менее немцы рассчитывали на Австро-Венгрию, которая должна была отвлекать на себя вооруженные силы России около сорока дней – время, за которое Германия должна была разгромить Францию, чтобы получить возможность перебросить войска на восток и завершить войну. Как сказал Шлифен в 1912 г. незадолго до своей смерти: «Судьба Австрии будет решаться не на берегах Буга, а на берегах Сены!»

Германия была еще худшего мнения о своем другом союзнике – Италии. «Порядок на марше не поддается описанию, – заметил военный атташе Германии в Риме, – каждый делает что хочет, и я видел множество отставших солдат, которые нарушали ряды без разрешения, чтобы что-то себе купить». Еще больше, чем армия Австро-Венгрии, итальянская армия страдала от нехватки финансирования и людских ресурсов, устаревшего вооружения и недостаточной военной подготовки. Ее старшие офицеры, за небольшим исключением, были ничем не примечательны, а младшие офицеры возмущались начальством, своими условиями и слабыми перспективами в продвижении по службе. Неудивительно, что боевой дух всей армии был низким.

В любом случае не было ясно, останется ли Италия в Тройственном союзе. К 1902 г. ее отношения с Францией заметно улучшились, и Италия тайно обещала не участвовать в нападении Германии на Францию. Как средиземноморская морская держава, Италия всегда предпочитала быть в хороших отношениях с ведущей мировой военно-морской державой Великобританией. И в то же время отношения Италии с Австро-Венгрией, никогда не бывшие хорошими, ухудшались. Эти две страны соперничали в западной части Балкан, и в обеих из них шли разговоры и строились военные планы войны друг против друга. Пока Конрад в Австро-Венгрии думал о нападении, Генеральный штаб Италии, сознающий свою слабость, строил планы оборонительной войны. Обещания Италии оказать Германии военную поддержку плохо вязались с ее растущей озабоченностью в отношении Австро-Венгрии. В 1888 г., вскоре после образования Тройственного союза, Италия пообещала послать войска на помощь Германии через Австрию вдоль Рейна при любом нападении французов. И хотя начальник Генерального штаба Италии в 1908–1914 гг. Альберто Поллио с самого начала не хотел выполнять это обязательство, в феврале 1914 г. правительство Италии подтвердило, что в случае начала войны оно пошлет три армейских корпуса и два кавалерийских дивизиона на верхний Рейн для присоединения к левому флангу немецкой армии. В переломный момент в июле того года немецкое военное командование продолжало надеяться на итальянские войска, хоть и довольно сдержанно оценивало надежность или полезность итальянцев.

Германия могла обойтись без Италии, что и делала, но в последнее десятилетие перед Великой войной она сильно нуждалась в Австро-Венгрии. Несмотря на периодические попытки поддерживать связи с Россией или Великобританией, у нее было мало других потенциальных союзников. Османская империя была слишком слаба, а более малочисленные государства, вроде Румынии или Греции, старались по возможности не встревать в конфликты. С течением лет Германия наблюдала усиление Антанты, и ее Двойственный союз с Австро-Венгрией приобретал все большее значение. Это, в свою очередь, означало, что Германия должна была поддерживать Австро-Венгрию, когда дело доходило до конфронтации на Балканах или – что еще более серьезно – с Россией.

Бисмарк всегда подразумевал, что этот альянс будет оборонительным, и сопротивлялся любым попыткам заключить обязывающие военные соглашения, чтобы не превратить его в нечто большее. Однако он разрешил провести штабные переговоры, которые дали Австро-Венгрии понять, что Германия отправит значительную войсковую группировку на восток для ведения совместных военных операций против России в случае нападения русских на Австро-Венгрию. Вильгельм II, взойдя на трон, неоднократно проявлял, по крайней мере на словах, энтузиазм в плане более тесных отношений. Однако, после того как Шлифен возглавил Генеральный штаб Германии в 1891 г., стратегические цели союзников разошлись, так как немцы все больше видели во Франции своего главного врага, а австрийцы продолжали видеть его в России. На своей первой встрече со Шлифеном генерал Фридрих фон Бек – начальник австрийского Генерального штаба – счел его «неразговорчивым и не очень любезным». Шлифен в свою очередь не очень-то доверял австрийцам: «Такие только дезертируют или перебегают к врагу». В 1895 г. он резко пошел на попятную в отношении обязательств Германии на Восточном театре военных действий и ясно дал понять, что она проведет лишь небольшое наступление на территорию русских. Бек был в ярости, потому что решение немцев свело к нулю годы работы австрийского Генерального штаба. Начиная с того момента отношения между этими двумя Генеральными штабами были корректными, но прохладными, и они не занимались детальным планированием совместных военных операций.

И лишь не раньше 1908–1909 гг., в тот момент, когда Австро-Венгрия оказалась на пороге войны с Сербией за Боснию, Двойственный союз отошел от ограниченной оборонительной доктрины Бисмарка и стал ближе, более наступательным и опасным для стабильности в Европе. Вильгельм II снова проявил инициативу, обратившись к Австро-Венгрии: «Император Франц-Иосиф является прусским фельдмаршалом, и, значит, стоит ему лишь скомандовать, и вся прусская армия выполнит его приказ». Что еще более важно, военные из Австро-Венгрии и Германии снова начали вести переговоры, с того момента и до лета 1914 г. они обменивались письмами и визитами, которые создавали впечатление, что они будут консультироваться друг с другом и оказывать взаимопомощь в переломные моменты. Шлифен и Бек к этому времени уже ушли со сцены, и их преемники Мольтке и Конрад установили более теплые отношения. Конрад уважал старшего по возрасту Мольтке и во время Великой войны носил на шее медальон с портретом этого великого немецкого военачальника. В первый день нового 1909 г. по инициативе Конрада произошел обмен письмами с Мольтке с целью выяснить, что предпримет Германия, если Австро-Венгрия начнет войну с Сербией, а Россия придет на помощь этой маленькой балканской стране. В Австро-Венгрии ожидали – и Германия с этим согласилась, – что такой шаг русских приведет в действие их Двойственный союз и Германия будет обязана встать на защиту Австро-Венгрии. (И конечно, если Россия нападет на Германию, обязательства этого союза останутся в силе.) Каждая из сторон хотела, чтобы другая сторона взяла на себя обязательство начать наступление на Россию в начале войны, не делая этого сама. В результате эти письма оказались полны уверений в уважении и дружбе, но лишены конкретных обещаний. Так как Конрад планировал сначала уничтожить Сербию, даже если Россия вступит в войну, ему нужно было получить от Германии обещание значительной поддержки на севере в противостоянии России, в частности проведения наступательной операции в южном направлении из Восточной Пруссии в Русскую Польшу, пока Австро-Венгрия будет наступать в северном направлении из Галиции. Мольтке, разумеется, хотел держать на востоке небольшое количество своих войск, чтобы иметь возможность сосредоточиться на разгроме Франции. В конце концов двое союзников дали друг другу обязательства, которых они, вероятно, не собирались выполнять: когда начнется война, Австро-Венгрия пообе щала в кратчайшие сроки напасть на Россию, а Германия в свою очередь пообещала присоединиться к ней с севера еще до окончания войны с Францией.

Географическое положение Австро-Венгрии диктовало ей необходимость продумывать и другие возможные сценарии войны, чем Германии, с любой из следующих стран: Россией, Сербией, Черногорией, Италией или после 1913 г. – Румынией. И всегда существовала возможность того, что враги объединятся: Сербия с Черногорией, с поддержкой России или без нее, или Сербия с Италией. Сам Конрад изначально был сосредоточен на Италии, но Сербия тоже все больше и больше завладевала его мыслями. Он часто говорил об уничтожении «змеиного гнезда» в ходе войны и включении его территории в Австро-Венгрию. Чтобы справиться с проблемами, стоявшими перед Австро-Венгрией, Конрад составил несколько планов войны, которые охватывали возможные объединения врагов и фронтов, а чтобы самому получить максимум возможности для маневра, он разместил военные контингенты на Балканах (Minimalgruppe Balkan) и в Галиции (A-Staffel) у границ с Россией, а также сформировал третью военную группировку (B-Staffel), которую при необходимости можно было перебросить для поддержки других контингентов. Это был оптимистичный расклад с учетом состояния железных дорог Австро-Венгрии. Ее железнодорожные линии до границ с Сербией не отвечали требованиям войны. На севере русские опережали Австро-Венгрию в строительстве железных дорог, так что к 1913 г. Россия могла отправлять к границе австрийской Галиции 250 поездов, тогда как Австро-Венгрия – только 152. Вдобавок венгры, исходя из своих национальных интересов, настаивали на строительстве независимой железнодорожной системы в своем государстве и требовали, чтобы несколько железнодорожных линий соединяли венгерскую и австрийскую железнодорожные сети. И хотя Конрад умолял ускорить строительство железных дорог, возражения со стороны венгерского и австрийского парламентов на выделение необходимых сумм денег, особенно если это будет на пользу другой половине империи, означали, что к 1914 г. сделано будет мало.

И хотя Конрад и его Генеральный штаб продолжали работать над своими планами войны с Италией и в 1913 г. разработали план войны с Румынией, к 1914 г. они решили, что самой вероятной перспективой является война с Сербией, в которую затем вполне может быть вовлечена и Россия. Подобно своим европейским коллегам, военные Австро-Венгрии верили в силу наступления и не думали об оборонительной войне. И все же армия Австро-Венгрии, когда была мобилизована, по численности составляла меньше трети русской армии: расходы на нее были самыми низкими из всех стран, даже меньше, чем расходы Великобритании, у которой была гораздо меньшая по численности армия. Планы Конрада были оптимистичными, даже слепо оптимистичными, с учетом состояния вооруженных сил и ухудшающейся международной ситуации для Австро-Венгрии, так как Италия и Румыния за последние мирные годы отошли от Двойственного альянса.

Военные Германии и Австро-Венгрии продолжали вести переговоры, возможно, чтобы убедить себя в успехе своих предполагаемых наступательных операций на востоке. Мольтке приводил Конраду высказывания Шлифена в подтверждение того, что нападение Германии на Францию на самом деле решит все вопросы и что там, а не на востоке будет решена судьба Австрии. Тем не менее, продолжал Мольтке, война на востоке имеет огромное значение, являясь силовым решением проблемы между тевтонскими народами и славянами. «Готовиться к этому – долг всех государств, которые несут знамя немецкой культуры». В своем ответе Конрад заметил, что крестовый поход такого рода не пройдет гладко в Австро-Венгрии: «Едва ли мы можем полагаться на наших славян, которые составляют 47 % населения, и вряд ли их воодушевит война со своими союзниками». Однако очень мало было сделано в плане координации или совместного использования информации. 4 августа 1914 г., в день, когда немцы вторглись в Бельгию, военный атташе Германии в Вене сказал: «Нашим двум Генеральным штабам давно пора с абсолютной откровенностью совещаться друг с другом по вопросам мобилизации, времени начала наступления, мест сбора и точной численности войск…» Для этого было слишком поздно, но соглашение между Австро-Венгрией и Германией способствовало тому, что война на Балканах превратилась в общеевропейскую войну.

Россия – объект внимания Австро-Венгрии и Германии на востоке – имела довольно четкое представление о военных планах Двойственного союза. К 1910 г. русские уже достаточно насмотрелись маневров немецкой армии, видели ее боевые порядки и строительство в Германии железных дорог, чтобы прийти к выводу, что главным объектом атаки Германии будет Франция. В то время как русские продолжали почти на 100 % переоценивать количество войск, которое Германия оставит на востоке, они все еще были уверены в том, что будут численно превосходить немцев и что немецкая стратегия пощадит Россию. Если немцы нападут, как ожидалось, из Восточной Пруссии, то, скорее всего, сделают это быстрым броском, чтобы захватить русских врасплох. Затем Германия, вероятно, отведет свои войска на запад, за укрепления на Мазурских озерах, и будет ждать, к какому результату приведут боевые действия во Франции. Это дало бы русским время завершить свою мобилизацию, идущую более медленными темпами.

У русских были еще более точные представления о военных планах другого партнера Двойственного союза. Все державы имели наряду с военными атташе шпионов в других странах, но у России был, вероятно, самый удачливый шпион из всех в лице полковника Альфреда Редля – офицера Генерального штаба Австро-Венгрии. Он был завербован русскими приблизительно в 1901 г., когда они предложили ему денег, в которых он сильно нуждался, и пригрозили разоблачить его гомосексуальные наклонности, что в те времена означало бы бесчестье. В последующие годы Редль передал русским такую совершенно секретную информацию, как австро-венгерские планы мобилизации и важные подробности относительно укреплений, стоявших вдоль общей границы стран Двойственного союза с Россией в Галиции. Он также выдал австро-венгерских агентов в России, которые попали в тюрьму или были казнены. Подобно другим шпионам, как, например, Гай Берджесс в Великобритании в 1950-х гг., Редль, что удивительно, не был пойман раньше. И хотя он был выходцем из скромной семьи среднего класса и, по-видимому, должен был жить на свое офицерское жалованье, у него всегда было много денег, которые он растрачивал на дорогие автомобили, квартиры, одежду (после разоблачения выяснилось, что у него было 195 белых рубашек) или своих молодых любовников. В 1913 г. немецкая разведка подсказала своим коллегам в Австро-Венгрии о существовании предателя и предоставила информацию о том, что два конверта, полные денежных купюр, ожидают, когда за ними придет некто по имени Никон Низетас на Главпочтамте в Вене. В надлежащее время за ними пришел переодетый Редль, но и тогда он чуть не избежал разоблачения, потому что детективы, которые вели наблюдение за почтамтом, потеряли его из виду. Они лишь случайно напали на его след, и к вечеру начальник Генерального штаба Конрад имел уже достаточно доказательств, чтобы отправить группу офицеров к Редлю, вынудить его признаться в шпионаже и заставить совершить самоубийство. И хотя высшее военное командование Австро-Венгрии постаралось изменить свои секретные коды и железнодорожное расписание, оно не могло изменить всю свою стратегию до 1914 г. В результате предательства Редля русские получили точное представление о том, как и где Австро-Венгрия будет наносить атакующий удар, а еще узнали о ее планах войны с Сербией.

Тем не менее при разработке собственных планов русские столк нулись с рядом проблем. Во-первых, значительные размеры России означали, что мобилизация в ней займет гораздо больше времени, чем у ее западных соседей. Когда начинался призыв, русскому солдату приходилось проделывать путь в среднем в два раза больший, чем солдату в Германии или Австрии. В России сеть железных дорог развивалась быстро благодаря французским займам, и большая их часть сосредоточивалась на западе – польских землях и европейской части России, но она все еще была недостаточно развита по сравнению с железнодорожными системами Германии и Австро-Венгрии. Немало российских железных дорог, например, были все еще одноколейными, а это означало, что поезда курсировали по ним медленнее. Только 27 % железных дорог России были двухколейными, тогда как в Германии 38 %. Тем не менее немецкие военные подсчитали, что к 1912 г. благодаря строительству новых железных дорог наполовину сократилось время, уходящее на сосредоточение русских войск на немецкой границе. (Если бы русские решили напасть на Германию, они бы, однако, столкнулись с проблемой, которая касалась и передвижения немецких войск на восток: в России железные дороги имели более широкую колею, чем в остальной Европе, так что все, включая солдат с их вооружением, пришлось бы перегружать на другой транспорт.) В 1914 г., уже после усовершенствования железных дорог, по-прежнему требовалось двадцать шесть дней на то, чтобы провести полную мобилизацию армий в европейской части России, тогда как в Австро-Венгрии на это уходило шестнадцать дней, а в Германии – двенадцать. Это расхождение оказало дополнительное давление на царя, который в начале кризиса, разразившегося тем летом, отдал приказ о мобилизации русских войск.

Географическое положение России также предоставляло ей богатый выбор потенциальных врагов. На востоке русским территориям продолжала угрожать Япония, а в Европе Россия была особенно уязвима на своих польских землях. В то время как раздел Польши в конце XVIII в. принес России богатую добычу в виде природных ресурсов, включая уголь и – к XX в. – сильную промышленность и около 16 млн человек польского населения, он также создал незащищенный выступ протяженностью 230 с лишним миль с севера на юг, который вдавался в территорию Германии на севере и западе и в территорию Австро-Венгрии на юге.

«Наше больное место» – так была названа эта территория в русском военном докладе. Более того, у России было больше потенциальных врагов, чем даже у Австро-Венгрии, а ее огромные территории создавали большие проблемы, когда дело доходило до размещения или перемещения ее вооруженных сил. В Европе Швеция время от времени представляла собой угрозу России начиная с XVII в., и Генеральный штаб России до 1914 г. продолжал считать ее врагом. Румыния с ее королем-немцем, возмущенная тем, что Россия отняла у нее часть Бессарабии в 1878 г., была потенциально враждебно настроенной. Россия участвовала в двух войнах с Османской империей в XIX в., и эти две державы остались соперницами на Кавказе и Черном море.

Начиная с 1891 г. лекторы в Русской военной академии подчеркивали, что невозможно избежать конфликта с Двойственным союзом Австро-Венгрии и Германии, и русские военные все больше сосредоточивались на нем как на главном вызове России на западе. Как следствие, они были склонны истолковывать развитие событий в этих странах самым пессимистичным образом. Когда военным в Австро-Венгрии в 1912 г. не удалось добиться от парламента необходимого им увеличения ассигнований, русские немедленно решили, что это лишь видимость, за которой кроется реальный рост финансирования. Русские военные также полагали – совершенно ошибочно, – что Франц-Фердинанд возглавляет партию войны в Австро-Венгрии. Точки зрения русских дипломатов, которые лучше понимали ситуацию в других странах, часто не доходили до военных, а царь почти не делал попыток согласовать деятельность различных департаментов своего правительства. Однако в руководстве России широко бытовало мнение, что любой конфликт на Балканах может превратиться во всеобщую войну.

Генеральный штаб русских, который был склонен к самым мрачным оценкам, считал самым худшим сценарий, когда Двойственный союз вместе со Швецией и Румынией нападут с запада, в то время как Япония и – что совсем невероятно – Китай нападут с востока. Затем, как опасались военные, в войну, возможно, вступит Османская империя, а поляки воспользуются возможностью поднять восстание. Даже если самое худшее и не случится, географическое положение России предоставляло ей, как это было на протяжении веков, стратегический выбор: сосредоточиться на Европе или востоке и юге. И хотя и министр иностранных дел Извольский, пришедший на эту должность после Русско-японской войны, и премьер-министр Столыпин, который был им до 1911 г., обращали свои взоры на запад, среди руководства все же звучали влиятельные голоса, доказывающие, что у России есть задача на востоке и что Япония остается ее главным врагом. В 1909 г. один из таких людей – Владимир Сухомлинов – стал военным министром.

Сухомлинов не без причины остается весьма спорной фигурой, однако он провел ряд крайне необходимых реформ в российских вооруженных силах, и благодаря ему Россия вступила в Великую войну относительно хорошо подготовленной. Благодаря ему улучшились выучка и экипировка войск, было модернизировано вооружение и созданы специальные установки для полевой артиллерии. За пять лет до Великой войны Россия также на 10 % увеличила число солдат, которых набирала в армию и обучала, так что во время войны она могла мобилизовать свыше 3 млн солдат. Сухомлинов реорганизовал структуру армии и командную систему и ввел новый, более эффективный принцип мобилизации. Вдобавок ко всему он вывел войска из западной части Польши в глубь территории России, где они находились и в большей безопасности от нападения, и в большей готовности быть отправленными на восток, если отношения России с Японией снова ухудшились бы. Он также пытался избавиться от линии русских укреплений в западной части Польши, как он указывал, вытягивающей из России деньги и ресурсы, которым можно было бы найти лучшее применение в другом месте. Это вызвало шумный протест. Двоюродный брат царя великий князь Николай Николаевич, который питал глубокую ненависть к Сухомлинову, возражал против разрушения укреплений, и у него было много сторонников среди военных. Военный министр был вынужден уступить.

К этому времени у него было много врагов, а предвиделось еще больше, отчасти потому, что он нарушал установившиеся традиции и законные интересы, а отчасти из-за личных качеств. Он был неискренним, безжалостным и при этом обаятельным человеком. И хотя был мал ростом и лыс, многие женщины находили его неотразимым. Многие его очернители в то время и после обвиняли его во всех грехах, ставя ему в вину преклонный возраст, коррупцию и государственную измену, а один русский дипломат назвал его злым гением России. Его собственные коллеги выражали недовольство тем, что он ленив и не способен к продолжительному противостоянию многочисленным вызовам, встававшим перед ним. Генерал Алексей Брусилов – один из самых компетентных русских генералов – сказал: «Без сомнения, это человек умный, человек, который мог быстро понять ситуацию и принять решение о том, как нужно действовать, но и человек беспечный, с поверхностным складом ума. Главный его недостаток состоял в том, что он ничего не исследовал глубоко и был доволен, если его приказы и распоряжения выставляли напоказ успех». Однако Сухомлинов, как признавали даже его враги, был мастером бюрократической политики, бытовавшей в России. Он создал сеть своих сторонников в армии и Военном министерстве путем умного использования покровительства и, что в равной степени важно, льстил царю, от которого зависело его пребывание в должности.

Сухомлинов, родившийся в 1848 г. в семье мелкопоместного дворянина, сделал выдающуюся военную карьеру. Он почти с отличием окончил Академию Генштаба и завоевал себе репутацию храбреца в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. К 1904 г. он был генерал-лейтенантом, командовавшим важным Киевским военным округом. Когда в Киеве начались беспорядки после Русско-японской войны, Сухомлинова сделали генерал-губернатором большей по площади территории, в которую входит большая часть современной Украины. Он восстановил закон и порядок и положил конец позорному и жестокому обращению с местными евреями, за что многие консерваторы так и не простили его. Он также влюбился в замужнюю красавицу, много моложе себя, которая стала его третьей женой. Их роман и ее последовавший развод вызвали громкий скандал, а ее ненасытные требования предметов роскоши привели к разговорам о коррупции, которые всегда сопутствовали Сухомлинову. «В генерале Сухомлинове есть нечто, что заставляет человека чувствовать себя неловко, – сказал посол Франции в Санкт-Петербурге Морис Палеолог. – Шестидесятидвухлетний мужчина, раб хорошенькой супруги моложе его на тридцать два года, умный, талантливый и хитрый, раболепный перед царем, друг Распутина, окруженного чернью, который служит посредником в его интригах и лживости, он представляет собой человека, который утратил привычку к труду и копит всю свою силу для супружеских радостей. У него вид хитреца, глаза которого всегда блестят, внимательно следя за вами из-под тяжелых складок век; я знаю немногих людей, которые внушают больше недоверия с первого взгляда».

Сухомлинов продержался на своей должности до 1915 г., потому что пользовался поддержкой царя, но это было сомнительное благо. Николай не был чересчур покладистым хозяином и в страхе за свою собственную власть стравливал своих министров друг с другом. И хотя был непрофессионалом в военных делах, он чувствовал себя обязанным вмешиваться в них, как носитель верховной власти. В 1912 г. он положил конец дебатам о стратегии и тактике, сказав: «Военная доктрина состоит в том, чтобы делать все, что я прикажу». И хотя Сухомлинов пытался координировать советы, которые получал царь, даже ему не удалось изменить хаотический и непоследовательный характер процесса принятия решений, и военные продолжали утаивать важную информацию от гражданских руководителей страны. В 1912 г., например, русские и французские военные договорились, что не будут передавать детали своих военных соглашений российскому премьер-министру.

В годы, непосредственно предшествовавшие Великой войне, Сухомлинов переосмысливал прежнюю точку зрения на то, что Россия должна считать своим главным врагом Японию. Более того, неспокойная обстановка на Балканах обращала внимание России на запад, и французы, что неудивительно, это поощряли. В случае начала всеобщей войны Франции нужно было, чтобы русские первыми напали на Германию на востоке, чтобы снять давление на французские войска на западе. Годами французы использовали свою финансовую власть над Россией, которая остро нуждалась в иностранных займах, чтобы убедить своего союзника дать обязательство совершить такое нападение. Французы также изо всех сил старались сделать так, чтобы на их займы, выдаваемые на развитие железных дорог в России, строились такие железнодорожные ветки, которые могли бы быстро доставить русские войска к границе с Германией. В то время как русское руководство часто возмущалось требованиями французов, к 1911 г. русский Генеральный штаб уступил и пообещал Франции, что Россия нападет на Германию в Восточной Пруссии через пятнадцать дней после начала войны. Это обещание неоднократно повторялось до самого начала войны, хотя среди русских руководителей были такие, которые считали, что это ошибка и интересы России состоят в том, чтобы по возможности избежать войны с Германией и в любом случае сосредоточиться на своем главном враге – Австро-Венгрии.

У России было несколько стратегических вариантов действий на западных границах: вести оборонительную войну до тех пор, пока вновь не удастся обрести готовность контратаковать; сосредоточить направление своего главного удара на одной из двух участниц Двойственного союза – Австро-Венгрии или Германии либо воевать с ними обеими одновременно. Если взглянуть на ситуацию в ретроспективе, то сильная оборона и отступление российских войск в глубь своей обширной территории на первом этапе с сильной контратакой против каждого врага по отдельности были бы самым разумным сценарием для России. Однако к 1912 г. военные полностью исключили оборонительную войну и с воодушевлением приняли европейскую концепцию войны наступательной. Собственная недавняя война России с Японией показала, что русские войска проиграли, потому что сидели и ждали, когда нападут японцы. Теперь же военное обучение, устав и предписания делали упор на наступление и обращали мало внимания на оборону. На Черном море Россия также планировала десантные операции в северной части Босфора с целью получения контроля над крайне важными проливами, ведущими из Черного моря, – и это несмотря на то, что российский Черноморский флот был слабым и не имел соответствующего транспорта для переброски войск. Между 1910 и 1912 гг. шло интенсивное обсуждение стратегии на высшем уровне российского военного командования. Одна группа военачальников считала, что Россия имеет моральные обязательства перед Францией и должна сначала нанести массированный удар по Германии. Сам Сухомлинов все больше и больше видел в Германии главного врага России. Ее оппоненты хотели сосредоточить все силы на Австро-Венгрии, отчасти потому, что та была главной соперницей России на Балканах, а отчасти потому, что русские военные были уверены в том, что могут разгромить ее армии, чего они не считали возможным в случае с Германией. Русские военные испытывали здоровое, возможно, несколько чрезмерное уважение к германской военной мощи и военному искусству. Они были склонны расценивать сравнение себя с немцами во всех отношениях не в свою пользу – что правящие классы в России делали веками. Один французский офицер был поражен тем, насколько мало ненависти к немцам было у его русских коллег. Более того, несмотря на шпионскую деятельность Редля, русские недооценивали количество войск, которые Австро-Венгрия могла выставить на границу в Галиции, и полагали, что у России там будет значительное преимущество. Русские также ожидали, что в конечном счете Австро-Венгрия не справится с решением проблемы национальностей – славяне и венгры, проживающие в империи, восстанут, когда начнется война. Наконец – и это тяжким грузом висело на русских – если австрийцы, которые должны были перейти в наступление через пятнадцать дней после начала войны, изначально добьются успеха, то польские подданные России тоже вполне могут воспрянуть духом и восстать. Как сказал начальник русского Генерального штаба своему французскому коллеге в 1912 г.: «Россия не может позволить себе понести поражение от австрийцев. Моральный эффект от этого был бы гибельным».

На встрече в феврале 1912 г. под председательством Сухомлинова военные добились компромисса «направить главные силы против Австрии, но не отказываться совершенно от наступления в Восточной Пруссии». Как сказал позже один русский генерал, это было «самое плохое решение из всех». Новый военный план России 19А предусматривал мобилизацию и заблаговременное нападение и на Австро-Венгрию, и на Германию и делил русские войска таким образом, чтобы ни на одном театре военных действий у России не было решающего преимущества. Вдобавок, в то время как враги России на шестнадцатый день с начала войны окажутся полностью готовы, у России будет на месте лишь половина ее вооруженных сил. Начав наступление на севере, Россия создавала для себя еще одну и, как оказалось, опасную проблему, так как двум ее армиям на севере предстояло обходить с той или иной стороны укрепленные позиции немцев на Мазурских озерах в Восточной Пруссии. И хотя имелся еще вариант – план 19Г, согласно которому Россия оставалась в обороне по отношению к Германии и отправляла большую часть своих войск для нападения на Австро-Венгрию, этот план так и не был досконально разработан. У военных также не было плана мобилизации против всего одного врага. В переломный момент 1914 г. российское руководство обнаружило, что оно связано обязательством напасть и на Германию, и на Австро-Венгрию.

Русские военные до 1914 г. были весьма озабочены новым планом. И хотя Сухомлинов публично объявил, что Россия готова к войне, в приватной обстановке он сам был настроен пессимистично в отношении военных приготовлений. Офицеры в различных военных округах указывали на проблемы с материально-техническим обеспечением, снабжением и с обеспокоенностью говорили о трудностях связи и управления войсками на тех территориях, где будет проходить очень протяженный российский фронт. В ходе единственных военных учений, проведенных в Киеве в апреле 1914 г. с целью отработки хотя бы части плана 19А, их участники заметили, что упор на скорость означал, что России придется атаковать и Австро-Венгрию, и Германию задолго до того, как она сама будет к этому готова, и что нет детальных планов, разработанных для ведения войны или согласования действий различных русских армий. Трудно объяснить ту смесь фатализма и оптимизма, с которой руководители России подходили к вероятной войне. Наверное, единственным объяснением этому бездействию являлось то, что память о недавней революции 1905–1906 гг. была слишком свежа. Если бы власть действовала нерешительно, она могла рухнуть. Война, которую многие считали неизбежной, предлагала выход: победа могла принести спасение. И наверное, поражение было лучше, чем бесчестье и нарушение обещаний, которые Россия дала своему союзнику на западе.

Франции союз с Россией был необходим для выживания. Без угрозы с востока Германия имела бы возможность повернуть на эту страну все свои силы. И все же французы не были лишены сомнений в отношении России. Не возобновит ли Россия свои давние отношения с Германией? Когда царь встречался с кайзером в Потсдаме в 1910 г., например, многие во Франции были обеспокоены тем, что они собираются заключить какой-либо союз. И даже если Россия была надежным союзником, то смогут ли русские войска ответить на вызов самой профессиональной армии в Европе? В годы, прошедшие после Русско-японской войны, все французы прекрасно понимали, что русские вооруженные силы разбиты и не способны участвовать в войне. Русские по вполне понятным причинам тоже не горели желанием давать военные обязательства французам. С первой конвенции 1892 г. французы настаивали на детальной численности русских войск и указании их диспозиции, тогда как русские от этого уклонялись. Французов беспокоили медленные темпы мобилизации русских, несмотря на новые российские железные дороги, из-за чего они считали русских военных бездеятельными и нерешительными. Как говорилось в одном донесении французского штаба: «Из-за ее нескончаемых зим и бесконечных дорог в России не придают значения времени». Русских же раздражали и настойчивость французов, стремившихся к точности и деталям, и даже то, что они считали чрезмерной педантичностью во французском характере.

То, чего французы хотели больше всего и что они в конце концов получили, было обещание от русских напасть на Германию одновременно с Францией, но обе стороны были уклончивы как в отношении численности участвующих в нападении войск, так и времени нападения. В то время как Генеральные штабы каждой страны вели постоянные переговоры и имел место обмен визитами как военных, так и гражданских руководителей, ни одна сторона полностью не доверяла другой. Русские рассказали французам о своем военном плане 19А лишь в 1913 г. – через год после того, как он был утвержден, и намекнули, что на германском фронте будет задействовано больше русских войск, чем заявлено. На своей последней встрече в мирное время в конце лета 1913 г. начальник Генерального штаба Франции Жоффр и его русский коллега генерал Яков Жилинский, по словам русского наблюдателя, были похожи на карточных игроков: «Жилинский, не имея достаточно козырей, не использовал их в игре, а Жоффр так или иначе пытался выудить их у своего партнера».

Если Россия, как и другие державы, должна была думать по крайней мере о двух потенциальных врагах, то Франция еще с 1871 г. была сосредоточена на Германии. Да, Италия была потенциально враждебным государством, но отношения с ней улучшились настолько, что французы с 1902 г. начали предполагать, что Италия останется нейтральной в любой войне. Это означало, что Франция может перебросить основную массу своих войск на север для противостояния Германии. На протяжении большей части лет до 1914 г. французские военные думали главным образом об оборонительной войне – о том, чтобы дать немецкому наступлению выдохнуться на французских укреплениях вдоль границ с Эльзасом и Лотарингией, пока французы не найдут возможность контратаковать. С 1892 г. французы также начали принимать в расчет возможность того, что Германия нарушит нейтралитет Бельгии и направит свой правый фланг через западную часть Бельгии и маленький Люксембург. Поэтому Франция усилила свою большую крепость в Вердене, расположенную примерно в 60 км как от границы с Германией, так и Люксембурга и Бельгии, а согласно последующим планам – перебросила больше войск на север.

Когда дело у французов дошло до нюансов стратегии, управления и руководства войсками, ситуация оказалась гораздо более сложной. Республиканцы давно уже питали подозрения в отношении военных, но в своих попытках добиться жесткого контроля над ними со стороны гражданских ввели непоследовательную систему. Руководство армией было разделено между военным министерством и Генеральным штабом, а механизмы согласования дейст вий этих двух ведомств не работали. Частые смены правительства в Третьей республике не помогали: только в 1911 г. во Франции сменились три военных министра, один из которых пробыл на своем посту недостаточно долго, чтобы встретиться со своим собственным начальством, а третий – Адольф Мессими продержался на должности более шести месяцев и на самом деле сумел начать кое-какие реформы, которые привели к более сплоченному военному командованию. Радикалы, которые преобладали в правительстве со времен «дела Дрейфуса», провели чистки офицеров, подозреваемых в правых взглядах, что понизило и без того низкий боевой дух армии.

Политики также влияли на принятие решений по таким вопросам, как продолжительность службы и военного обучения. Левые, имеющие в виду революционную национальную гвардию, хотели армию, состоящую из гражданских лиц, в которой мужчины получали бы определенную военную подготовку, но оставались гражданскими по своему мироощущению. Правые предпочитали профессиональную армию, в которой мужчины становились бы хорошими солдатами, верными своим офицерам и полку. Левые настаивали на широком использовании резервистов, полагая, что таким образом все общество участвовало бы в своей обороне; правые, к которым относились многие старшие армейские офицеры, презирали резервистов, по их мнению излишне пропитанных «гражданкой» и оттого бесполезных как солдаты. Даже военная форма оказалась вовлеченной в политические баталии о том, какого рода армия нужна Франции. Мессими хотел следовать примеру других европейских армий и надел на солдат форму, которая делала их трудноразличимыми на поле боя. Правые ухватились за это как за угрозу славным военным традициям Франции. Новая военная форма, утверждала правая пресса, ужасна и противоречит вкусу французов. Фуражки казались похожими на жокейские шапочки, а офицеры – на конюхов. Это было попыткой, как утверждала консервативная газета «Эко де Пари», уничтожить авторитет офицеров в глазах их солдат, так что масонские ложи, которые составили такой заговор, без сомнения, будут довольны. (Именно по этому поводу бывший военный министр воскликнул, что красные штаны – это и есть Франция.) В любом случае, как сказал один депутат парламента, армия должна износить всю свою старую форму, прежде чем тратить деньги на новую. Финансирование производства новой военной формы было утверждено незадолго до начала войны – слишком поздно, чтобы помочь французским солдатам, которые ушли воевать в своей яркой форме.

Слабое руководство и политическое вмешательство обострили другие проблемы в армии. Военная подготовка была устаревшей и неэффективной; уровень подготовки штабных офицеров – низким, а основная тактика – как маневрировать солдатами на поле боя – несогласованной. Именно в таких обстоятельствах группа молодых реформаторов начала проталкивать доктрину наступления как способа воодушевить армию. Как и в других уголках Европы, они отражали озабоченность всего общества, что его члены деградируют и уже не готовы умирать за свой народ. В случае Франции накладывала свой отпечаток память о прошлом: то ли о furia francese (французское неистовство) французских войск, которое так напугало итальянцев в XV в., то ли о яростных атаках французских революционеров в битве при Вальми в 1792 г., которые рассеяли повергнутые в ужас войска консервативных держав, то ли о войсках, которые воевали и умирали под командованием Наполеона, чтобы завоевать Европу. В Генеральном штабе начальник отдела планирования полковник Луи де Гранмезон внушал коллегам свои рецепты спасения Франции: оборонительная война – трусость, только наступление достойно зрелой нации. Сражения по своей сути были нравственным противоборством, в котором воля и энергия становились решающими факторами. Французские солдаты должны быть настолько воодушевлены патриотизмом, чтобы поступать как их предки и хлынуть на поля сражений, одержимые идеей сокрушить врага. Внезапная быстрая атака, говорил Гранмезон на двух своих знаменитых лекциях, которые прочел в Военном колледже Франции в 1911 г., парализует противника. «Он больше не может маневрировать и очень быстро становится неспособным к наступательным действиям».

В 1913 г. авторы нового боевого устава французской армии приняли точку зрения Гранмезона, твердо сказав: «Только наступление дает положительные результаты». Штык, гласил устав, по-прежнему главное оружие пехоты; будут звучать барабаны и трубы, и офицеры поведут солдат в атаку. «Успех придет, – обещал устав, – не к тому, кто понес наименьшие потери, а к тому, чья воля самая непоколебимая и чей боевой дух самый высокий».

И, как и в других странах, французские военные полагали, что следующая война будет короткой. Ни они, ни правительство не создали резервов продовольствия, не мобилизовали промышленность, не защитили природные ресурсы, многие из которых находились на севере страны вблизи границы с Германией.

В 1911 г. в разгар кризиса в отношениях с Германией Мессими получил от правительства поручение реорганизовать военное министерство и структуру командования армией, с тем чтобы дать начальнику штаба значительно больше полномочий как в мирное, так и военное время. Тогда же он назначил нового начальника штаба, из нескольких кандидатур выбрав того, кто был самым верным приверженцем доктрины наступательной войны. Генерал Жозеф Жоффр был буржуа – его отец был бочаром – и твердым республиканцем. Он получил прозвище Краб благодаря и своей внушительной фигуре, и тому, что его нельзя было сдвинуть «вправо». Он нравился политикам и знал, как с ними обращаться. По характеру он был человеком спокойным даже в самые напряженные моменты, упорным и полным решимости настоять на своем. Его карьера, как и он сам, была скорее стабильная, нежели ослепительная. Он завоевал себе репутацию знающего свое дело, надежного офицера в двух колониальных войнах, которые вела Франция, а также как начальник армейского инженерного корпуса. Он хорошо справлялся с рутинной работой и работой с документами, разбирался в материально-техническом обеспечении и вопросах связи. Его сторонники – а их было немало – восхищались им за его способность принимать решения и уверенность даже в самые тяжелые моменты в том, что Франция все преодолеет. В 1912 г. его спросили, думает ли он о возможности войны. «Да, я думаю об этом, – ответил он. – Я думаю об этом все время. Она будет, я буду ее вести, и я ее выиграю». Противники считали его лишенным гибкости мышления и воображения. Как сказал один из самых выдающихся полководцев Франции: «Он подчиняется событиям. Он не создает их… Жоффр ничего не знает о стратегии. Организовать транспорт, снабжение, руководить военным заводом – вот его дело».

К тому времени, когда Жоффр принял должность начальника штаба, французы уже прекрасно понимали, что немцы планируют пройти через Люксембург и по крайней мере часть Бельгии. Министерству иностранных дел Франции на набережной д'Орсе и французской национальной полиции удалось взломать немецкие коды (хотя соперничество между этими двумя ведомствами означало, что они часто не делились друг с другом информацией). В 1903 г. шпион, назвавшийся Мстителем, который, возможно, был немецким штабным офицером, передал первые варианты планов Шлифена. Он пришел, тщательно замаскировавшись: с забинтованной головой, так что наружу торчали только его усы. Некоторым это показалось театральным, и встал вопрос, не является ли его информация на самом деле уловкой немцев с целью ввести французов в заблуждение. Французские шпионы в 1907 г. достали копии более позднего немецкого плана войны, немецких военных учений на 1912 и 1913 гг. и последние планы Германии – перед Великой войной, которые вступили в силу в апреле 1914 г. Месяцем позже русские предупредили французов о данных своих источников, что Германия попытается сначала разгромить Францию, а затем Россию. За эти годы было много других доказательств намерений Германии: она усиливала укрепления на северной части своей границы с Францией, расширяла сеть железных дорог в Рейнской области на границе с Бельгией и Люксембургом, в небольших немецких городках строила новые железнодорожные платформы такой длины, чтобы их можно было использовать для высадки из поезда солдат и выгрузки лошадей и боевой техники, в районе Дюссельдорфа модернизировала мосты через Рейн, которые могли облегчить немцам переброску войск на север Бельгии.

Французские военные серьезно отнеслись к перспективе вторжения в Бельгию. Каждый раз, пересматривая свои военные планы, они наращивали войска на севере и северо-западе от Вердена. В предвоенные годы французские штабные офицеры регулярно совершали поездки по Бельгии, и в 1913 г. на выпускном экза мене в военном колледже в Сен-Сире задавали вопрос, как французские и бельгийские войска могут помешать вторжению Германии. (Сама Бельгия, предпринимая обреченную на неудачу попытку остаться вне главного вооруженного конфликта, наращивала оборонительные силы и ясно давала понять, что будет защищаться от любой страны, которая нарушит ее нейтралитет.) Жоффр все же обратился к своему правительству с вопросом, может ли он ввести свои войска в Бельгию раньше Германии, но такой вариант был отвергнут. Ему было разрешено войти в Бельгию только тогда, когда немцы первыми нарушат ее нейтралитет. Французское правительство не хотело, чтобы от него отвернулись англичане, помощь которых, особенно на море, была для Франции крайне необходима в войне с Германией, а также важна для того, чтобы уверить французское общественное мнение в конечной победе Франции.

Однако, изучая планы Германии в отношении Бельгии, французы делали одно допущение, которое оказалось для них почти гибельным в 1914 г. Они не думали, что немцы смогут отправить большую военную группировку к западу от Льежа, между западным берегом реки Мез, которая текла с севера на юг, и морем. Французские военные оказались в плену собственного предвзятого мнения о солдатах-резервистах. Они предполагали, что немецкие офицеры также будут считать своих резервистов гражданскими лицами, которые вряд ли смогут быть эффективными солдатами, и станут использовать их для выполнения менее важных задач, таких как охрана коммуникаций, осада крепостей или работа на таких объектах, как госпитали за линией фронта, но не на передовой. Французы точно знали, сколько солдат у Германии под ружьем, и этого количества было достаточно, чтобы Германия защитила себя от нападения французов на границе Эльзас – Лотарингия и осуществила вторжение в Бельгию к востоку от Льежа и реки Мез, но недостаточно для большого броска дальше в Западную Бельгию. На самом деле немецкие военные с некоторым нежеланием пришли к мысли о том, чтобы поставить резервистов на передовую. Доказательств того, что они на самом деле планируют передислоцироваться к западу от реки Мез, становилось все больше непосредственно перед 1914 г. К 1910 г. французы заметили, что немецкая армия закупает автомобили, особенно в Западной Бельгии, территория которой была равнинной, с хорошими дорогами. В 1912 г. французские военные представители в Брюсселе предостерегали, что Германия, по-видимому, способна пойти прямо на Льеж или повернуть на запад.

Здесь упрямство Жоффра оказалось преградой: он отказался принять факт, который шел вразрез с принятым им решением. И когда появился контраргумент – например, документ, написанный, очевидно, немецким генералом Эрихом Людендорфом, в котором говорилось, что Германия не будет использовать своих резервистов на переднем крае, – он предпочел поверить ему. И не он один. Многие французские военные, зачарованные идеей наступления, были сосредоточены на нападении на Германию в надежде на то, что смогут закончить войну в ближайшее время и быстро, прежде чем немцы смогут начать свое крупное наступление. В начале 1914 г., когда несколько высокопоставленных французских генералов высказали свое мнение о том, что вторжение Германии в Бельгию пойдет к западу от реки Мез, Жоффр снова отказался слушать. Он подошел к началу Великой войны, будучи уверенным, что ему придется воевать с немцами в Лотарингии и еще севернее, в Восточной Бельгии и Люксембурге, и что его войска приблизительно равны по численности немецким к началу боевых действий. Если английские войска прибудут вовремя, рассуждал он, то они вместе с французами создадут численный перевес над немцами. Он оставил незащищенной зону шириной около 190 км, простиравшуюся на восток от Ла-Манша от французского города Ирсона, расположенного южнее бельгийской границы. Если англичане пришлют свои войска – а уверенность в этом была вовсе не на сто процентов, – то они закроют эту брешь. В августе 1914 г. четыре британские дивизии обнаружили, что стоят на пути двух немецких армий.

План Жоффра, печально известный «План XVII», был утвержден правительством в начале мая 1913 г., а его детали были разработаны и переданы в армейские части годом позже. Жоффр перебросил еще больше французских войск на север к бельгийской границе и разместил их таким образом, что они могли противостоять нападению немцев из Восточной Бельгии, Люксембурга или Северной Лотарингии. Этот план, как он утверждал в своих воспоминаниях, состоял в том, чтобы доставить войска в места их сосредоточения; это не был план ведения войны. Каждому армейскому военачальнику он предоставил альтернативы для ведения боевых действий против немцев, но не дал никаких указаний относительно того, о чем он думает, говоря, что планирует атаковать где-нибудь на северо-востоке, как только все силы французов окажутся на назначенных позициях. В августе 1913 г. на встрече с русскими он пообещал, что Франция начнет свои наступательные операции против Германии утром на одиннадцатый день после мобилизации. Если он даже и рассматривал оборонительную стратегию на границах Франции, то он ни разу не делился этими мыслями до 1914 г.

Военные маневры в 1912 и 1913 гг. продемонстрировали значительные проблемы в координации действий и командовании. Как написал Жоффр в своих послевоенных воспоминаниях: «Многие наши генералы оказались неспособными адаптироваться к условиям современной войны». Французская армия также серьезно отставала от армий других европейских держав, особенно Германии, в тяжелой полевой артиллерии, что было последствием лет плохого планирования, отсутствия финансирования и разногласий среди самих военных в отношении того, как следует применять большие полевые орудия – то ли для ударов по врагу перед своим наступлением, то ли для поддержки наступающих солдат. Наверное, стремясь извлечь максимум пользы из безнадежного дела, французская армия склонялась к последнему варианту. Сторонники наступления также утверждали, что сражения будущего будут такими быстротечными, что тяжелая артиллерия, громоздкая и тяжелая в передвижении, будет отставать, так что лучше полагаться на легкую полевую артиллерию – в этом Франция была сильна – и использовать тяжелую артиллерию там, где можно, для поддержки войск при атаке. Жоффр не позволил никаким резонам поколебать его убежденность в том, что французские войска должны нападать.

За последние годы мира Франция пережила всплеск уверенности в своих силах и, по крайней мере в Париже, заметный рост патриотизма. Ее армия под командованием Жоффра обрела новую цель. На востоке ее великая союзница Россия, казалось, оправилась от своих неудач в войне с Японией и последовавшей вслед за этим политической ситуации, близкой к революции, и быстро модернизировалась. «Вера в силу, – сказал Мессими, – и, прежде всего, большое количество солдат в неисчислимой русской армии хорошо укоренилась в нашем мнении в 1914 г. и в штабе, и среди широких масс населения».

Военные планы всех основных континентальных держав отражали глубоко укоренившуюся веру в наступление и нежелание рассматривать альтернативу – оборонительную стратегию. План Жоффра при всей его нечеткости, по крайней мере, имел достоинство – гибкость. Если говорить о Германии и России, то их планы свидетельствовали о том, что они будут открывать фронт против двух противников одновременно, тогда как военные не разработали вариант войны с тем или иным из них. А их политики не считали необходимым ни ознакомиться с содержанием военных планов своих стран, ни настаивать на обеспечении руководства. Военные планы континентальных держав к 1914 г. были опасно похожи на спусковой крючок, требующий слабого нажатия: легкое движение – и выстрел. И хотя сами военные и их планы не были причиной Великой войны, их одержимость идеей наступления и восприятие войны как необходимой и неизбежной заставляли оказывать давление на тех, кто принимал решения в переломные моменты. Советы, которые давали военные, почти неизменно склонялись к войне. Более того, отсутствие связи между различными группами лидеров означало, что военные составляли планы, которые ограничивали – иногда опасно – выбор, стоявший перед теми, кто принимал решения.

Ряд кризисов, которые произошли в период 1905–1913 гг., не только подстегнул гонку вооружений и разработку военных планов и приготовлений; он туже затянул те узы, которые связывали участников двух свободных альянсов, и углубил пропасть между ними. К лету 1914 г. были даны дальнейшие обещания, взяты еще большие обязательства, и ожидания стали более серьезными. В головах тех, кто принимал решения, и зачастую широкой общественности воспоминания и явные уроки, оставленные кризисами, также стали частью их мышления тем роковым летом. Оружие должно было обратиться против тех, кто нанес им обиды в прошлом.