Я могу сказать одно. Устал я от баб. От черных тем более, потому что только с ними я и имел дело. Ну, может, смазливая пуэрториканка — еще куда ни шло, но ничего такого. Все они одним миром мазаны, это уж как пить дать. Им нужно все твое время и все твои силы. Они хотят, чтобы мир вращался вокруг них. Только раз ублажи их, и они сходят с ума. Им уже слышатся свадебные колокола. В голове мечты о детишках. И непременно знакомься с их чертовой семьей. Добьются своего, придешь, а семейка-то, не приведи Бог. И чем они смазливее, тем требовательнее. Нет, больше я в эти игры не играю. И даю понять это сразу: у меня никаких серьезных намерений.

Стоит мне с кем-то закрутить, телефон звонит не умолкая.

— Привет, Фрэнклин, — щебечет милый голосок. А ты сиди и гадай, кто бы это мог быть.

— Что поделываем? — Вот дурацкая манера — звонить и нести такое! Неясно, что ли, что о ней-то я и не думаю, иначе сам позвонил бы, не так ли? Нет, до них это не доходит. Они знай свое:

— Не скучно одному? — И попробуй скажи: я занят. На тебя такое обрушится!

— А, у тебя кто-то есть!

— Не твое собачье дело. — Но такое на них не действует. Им давай отчет, что ты делаешь без нее весь день, да распиши все по минутам. Никакого покоя. Попробуй тут передохни. Они всегда об одном: если ты не с ними, значит, с кем-нибудь еще.

А как-то попалась мне дура из дур. Это, правда, никогда не угадаешь, пока не трахнешь их. Как, бишь, ее звали? Глория. Да, да. Задница у этой куколки, что масло, идет, как корабль плывет, а едва до мозгов дошло, все очки потеряла. Работает в каком-то банке, а самой не худо бы получать пособие. Я это смекнул, когда она начала все про ногти, да про то, как просушивает свои растреклятые волосы. Ей не по мозгам отгадать даже простенькую загадку из „Колеса чудес". Помню, как-то мы провели с ней целую ночь, а утром мне на работу, к тому же еще выборы — Кох опять на мэра метил, — я вскочил ни свет ни заря, чтобы успеть проголосовать. Гляжу на нее и спрашиваю:

— Голосовать пойдешь?

— Да я уж тысячу лет не голосую, Фрэнклин. — И вся светится, будто гордится этим. Ах ты, глупая шлюха, хотел я ей сказать, да не стал. Что толку!

— Пора валить, — только и сказал ей. А она аж оскорбилась. Только мне плевать.

А все эти вечные бабские причитания, что, мол, мужики не умеют „любить как следует", — сущая ерунда. Большинству из них ничего такого не нужно, они сразу трахаться хотят. Стоит только раздеться, поцеловать их пару раз, и они уже торопятся, давай-давай. А вот я торопиться не люблю. Если бы мне нужно было только сунуть, я бы и за деньги мог. Если мне баба нравится, я хочу получить все сполна. Сунул — это еще не все. Это успеется. Но большинству баб вообще неведомо, что такое настоящая страсть. Начитаются всяких секс-пособий и журнальчиков вроде „Космополитэн" и думают, что все умеют. Но любой мужик их сразу раскусит и увидит, что в душе у них ничего не шевелится. Будто они не в постели, а на сцене. И проделывают все, как заведенные, со всеми мужиками на один лад. Это же скука смертная, а не траханье. Я в таких случаях кончаю и когти рву.

Была одна куколка по имени Тереза, очень я любил ее. Она на дух не переносила, когда ее звали Терри. Тереза была баба хоть куда. Работала в банке и не только умела стряпать, но и любила спорт. По субботам и воскресеньям мы весь день валялись в постели и занимались любовью, не пропуская ни одной игры по телевизору. Вот она откликалась на любое желание. А передком работала так, как я в жизни не видывал. Не знаю, какой сукин сын ее обучил, но хорошо бы он и с другими позанимался. С Терезой одно было плохо: она носила парик, и от ее болтовни у меня крыша ехала. Уж такой пронзительный голос, мамочки родные! Высокий-превысокий, как у Альвина или Чип Манков. Иногда меня так и подмывало крикнуть: „Да заткнись наконец!" А когда она появилась, клянусь Богом, это было потрясающе. Сказать по правде, и не помню, что с ней потом случилось. Просто как-то исчезла. Как Карин и Мария, Сэнди и Амина и все, кроме Полин.

Полин. Теперь о ней. Она была последней и разбила мне сердце. Что правда, то правда. Кого хочешь больше всего на свете, та всегда уходит. Полин была нежной и вся истекала любовью. Таких грудей свет не видывал! Округлые, полные и стояли торчком. Единственная из всех, каких я встречал, когда я мог кончать, целуя ее груди. Полин была на все сто. Она жила в новостройке с двухлетним сынишкой. И ко мне относилась как к настоящему мужчине. Она ходила на курсы секретарей и могла обойтись без пособия. Мне это в ней очень нравилось. Самостоятельная! И гордая. Она мне вообще не звонила, всегда звонил я, и мне было плевать. Некоторые бабы, которых ты хочешь, все ждут, когда ты их трахнешь. Не спрашивайте, что случилось, но пару недель назад, когда я позвонил, она сказала, что занята. Занята? Ну ладно, занята, так занята. На следующий день я снова позвонил. Она опять была занята.

— Черт побери, да в чем дело? — спрашиваю я. Минуту она молчала. Сердце мое глухо билось. — Полин, не играй со мной.

А потом она выдает:

— Я встретила другого.

Встретила другого? Что? Кого? И слышу, несет что-то вроде того, что ей очень жаль. Тут я повесил чертову трубку. Нечего лапшу на уши вешать. Неужели ей с кем-то лучше, чем со мной? Я этого говнюка сразу возненавидел. Терпеть не могу всю эту чушь. Я хотел жениться на ней. Честно говоря, голова у меня пошла кругом. Я все сидел и думал: ну что же это за тип, который умеет делать такое, чего я не умею. Так и не понял. Я был как в тумане, потому что когда я люблю женщину, она для меня единственная в мире. Но значит, иногда этого мало.

Вот тогда-то я и решил передохнуть. Они думают, что могут обойтись без этого дела. Чушь! Мужчина умом крепок, хоть бабы и несут, что у нас мозги на кончике члена. Положим, бывает и так, но сейчас я пытаюсь взять себя в руки. Слишком много дурацких ошибок и опрометчивых поступков. Хуже всего, что я бросил учебу. Терпеть не мог, когда мне говорили, что надо делать. Я не захотел тогда торчать еще два года в школе и слушать всю эту галиматью об Америке и о том, как писать проклятое предложение. Зачем мне все эти сложения, вычитания, умножения. Ладно. Они хотели сделать это еще более пакостным. Если бы не мастерская краснодеревщика, о школе я никогда и не вспомнил бы.

Для моей мамаши это было лишним поводом презирать меня. Она накачивала папашу и всячески пыталась наехать на меня. Он-то всегда был у нее под каблуком. Я и сейчас толком не знаю, что он обо мне думает. Честно говоря, я всегда от них сатанел. Но когда тебе шестнадцать и ты уже вымахал под два метра, на тебя не особенно попрешь. Правда, моя мамочка и тут любого за пояс заткнет, стоит ей только раскрыть пасть, ее уже не остановишь:

— Тебя как пить дать пристрелят. Что ты, что твоя сестрица. Два сапога пара. Ничего толком сделать не можете. Ничегошеньки. И сиди прямо. Ах ты, Боже мой, сгинь с глаз моих! Прямо руки чешутся прикончить тебя.

Папаша, как обычно, где-то позади маячит и делает вид, что чем-то занят и ничего не слышит. И всегда сматывался в кладовку, где прятал спиртное. И все это я должен был терпеть. Меня так и подмывало врезать ей от души.

По крайней мере, я делал что хотел. И всякую гадость пробовал. И шлялся. Не пропускал ни одной юбки и в первый подходящий момент сваливал. Пятнадцать лет мне понадобилось, чтобы получить аттестат. Но я-таки его получил. А с наркотиками я завязал, слава Богу, легко. Это дерьмо прилипчивое. За них всегда расплачиваться приходится. Пять ночей в тюряге, и я был сыт по горло. Что точно, то точно. Такое житье не про меня. То же можно сказать и про мою женитьбу на Пэм. Мне только двадцать тогда стукнуло. Но уж такая конфетка она была, что я попался. Хотя все предупреждали:

— Не связывайся с этими индейскими бабами, парень.

Она была с Ямайки. А потом пара детишек, и Пэм как подменили. Растолстела, как бочка. На любовь ее больше не тянуло; у нас все кончилось после рождения Дерека. А уж когда появился Майлс, и вовсе не до того стало. Пришлось крутиться. Я вкалывал на двух работах. На почте по ночам, на стройке днем. Она возилась с малышами, а я вкалывал. И думаете, слышал хоть благодарность?

— Ах, я так устала! — Она только толстела да толстела. Ляжки у Пэм стали как кувалды, разнесло ее донельзя, а куда делись твердые круглые груди, которые я так любил мять и сосать? Они стали плоскими, дряблыми и безобразно свисали на живот. Уж теперь-то я больше не хотел ее, даже при мысли о том, что я дотронусь до нее, меня выворачивало. Да и у нее хватало сил только на то, чтобы смотреть эти чертовы мыльные оперы. И жрать. Так я протянул три года, а потом слинял. Ведь детишки подрастут, и уж некуда будет податься. Когда речь идет о жизни или смерти, мужчина должен делать выбор. Вот я и смотался.

Прошло уж шесть лет. Я на развод так и не подавал. Ждал, когда она это сделает. А она ждет, когда я. Со своими парнишками я вижусь время от времени, но не хотел бы, чтобы они знали о моем нынешнем житье-бытье в меблирашках, где полным-полно таких же бедолаг. Но сейчас для меня самое главное — собственная комната. Я же не баба. Мне не до уюта. У меня есть все, что мне нужно. Кровать, шкаф, телевизор, верстак для столярных работ, аквариум и проигрыватель. Я не могу позволить себе роскошь тратить весь заработок на жилье, тем более что неделями сижу без работы. Меблирашки набиты неудачниками. Одних вышвырнули с работы, другие совсем сковырнулись, третьи так обленились, что предложи им работу, они тебя пошлют. А многие напрочь выбиты из колеи и ума не приложат, как выкарабкаться. Взрослые мужики живут на подачку. Как ни говори, а я не такой, как они. И им это известно. Твердо знаю, что мне надо в жизни. Может, и не вижу ясно всех деталей, но потому и работаю над собой, чтобы определить жизненные цели. Без них нельзя. Надо уметь отличать главное от мелочей. Сейчас, конечно, не скажешь, что у меня крепкий фундамент. Скорее, пожалуй, щебень. Раствор. Ничего не достигнешь в жизни, если сам ее не построишь. Не сразу я это понял.

Жизнь моя проста. По пятницам люблю поддать, если проработал всю неделю. Делу время — потехе час. Обычно захаживаю в бар, но с местными не особо якшаюсь. Лезут со своими дурацкими вопросами, как бабы. Выкладывай им всю подноготную. Но я этого не люблю.

— У тебя, парень, баба-то есть?

А я гляжу на них, как на пидеров, и гну свое:

— Чего? — Кретины хреновы.

— А сестренки у тебя есть?

Есть-то есть, и целых две, да не про вашу честь. Познакомлю я Дарлин с этими ублюдками, ждите. Кристин замужем, с ней все в порядке.

— Сестренки? Нет. А что?

А они на тебя смотрят, будто вот-вот тягу дадут, и бормочут:

— Да это я так спрашиваю. Ничего.

По уик-эндам люблю сидеть у себя в комнате, смотреть футбол или борьбу по телевизору и немного столярничаю. Стоит взять в руки кусок дерева, и мне уже не до баб. Прихватишь, бывало, бутылку, и всю ночь строгаешь, пилишь, меряешь, шлифуешь, делаешь модель в нужном масштабе — по мне, все едино. Скажи мне, что тебе надо, и я сделаю. Кровати, диваны, торшеры, столы, стенки. И чем сложнее, тем лучше. Больше кайфа. Люблю браться за сложное, особенно когда на поверку оказывается, что это проще, чем ты думал.

А вот торопиться не люблю. Приятно работать, а не спину гнуть, будто над тобой кто-то висит. Наверное, поэтому я уже не беру большие заказы. А то от этих заказчиков не отвяжешься; начнут приставать, мол, сделай им побыстрее и все такое. Рождество ведь уже на носу. А какая может быть спешка, если ты создаешь произведение искусства? А когда наконец все готово, выдадут тебе что-нибудь такое:

— И за это я тебе платил?

Потому-то сейчас я и делаю только то, что хочу, и для тех, для кого хочу. В основном для себя.

Не меньше трех раз в неделю хожу в спортивный зал. Вкалывая на стройке, не могу позволить себе роскошь расслабиться и потерять форму. Ни за что. Дорожу своей формой и хочу быть красивым. Всяким пидерам, правда, это тоже нравится. Такой кра-а-сивый черномазый верзила под два метра. Да валите вы! У меня прямо руки чешутся врезать кому-нибудь из них по роже, пусть только пикнут. Но они не такие дураки. Бывало, под душем стоишь и, чтоб их подразнить, членом в воздухе крутишь. Но вообще-то, если честно, спортзал для меня — святилище. Прихожу туда, поднимаю тяжести, отжимаюсь, чтобы пот лил ручьями. Сыграю пару партий в теннис или баскетбол, а потом кремом намажусь и на полчаса в парилку. Кожа, как шелк, бритва по ней так и летает. Ни царапинки! После этого кажется, будто заново родился. Потом хорошо часочек соснуть. Эх, черт побери!

Одна беда, уж очень потом бабу хочешь. Правда, мысль, что надо тащиться к телефонной будке, звонить какой-нибудь цыпочке и попусту трепаться, отбивает всякое желание. После Полин я выбросил телефон ко всем чертям, чтобы никто ко мне не лез. Иногда мне кажется, что здорово было бы зайти в угловой магазинчик к Мухамеду и сказать ему:

— Дай, дружище, пять банок быстрорастворимых цыпочек.

Порой и в самом деле очень хочется расслабиться. Лень говорить, врать, нести всякую чушь — мечтаешь просто порезвиться от всей души, закурить сигарету и упереться в телевизор. Некоторым бабам это тоже нравится, все зависит от того, сильно ли они хотят тебя. Если да, значит, они давно уже этим не занимались, и им не терпится проверить, так ли хороша эта штука, как им кажется. Я-то мог бы их убедить, что так оно и есть. Но, увы, некоторым бабам такое трахбах-тарарах — и до свидания не подходит. Потому я особо и не выкладываюсь, а то их потом никакой силой не спровадишь.

Вообще-то я, видно, одиночка. Друзей у меня маловато. А уж таких, кому доверять можно, раз-два и обчелся. Ну, Джимми, мой школьный дружок, заскакивает стрельнуть пару долларов. Я в его дела особенно не лезу. Знаю, что Джимми промышляет наркотиками. Кокаином. Зверек он мелкий, хотя считает себя крупным дельцом. Да только это чушь: будь это так, он не стрелял бы у меня деньги, а жил бы себе на одном месте и катал бы на чем-нибудь получше своего „Стаси Адамса". Мне он этой дряни не предлагает, давно знает, что к наркотикам я ни за что не притронусь. Меня от одной мысли о них дрожь пробирает. Так и вижу перед глазами камеру. Мы тогда с Джимми, желторотые сопляки, чуть срок не схлопотали. Сколько нам было? По девятнадцать? Притончик был тот еще. Зелье оказалось покрепче, чем мы думали, а мы в ту пору ни в чем удержу не знали. Считали, что нас ничего не проймет, и еще развлекались с девчонками, которых прихватили с собой. Да если бы не эти девчонки, мы бы, конечно, загнулись. Этот дурила Джимми и по сей день мой закадычный дружок.

В этом доме я общаюсь только с Лаки. Кроме него, в жизни не видел мужика-сиделку. Лаки не такой, как все. Всегда в белом. Работает по ночам в доме для престарелых. Мы с ним в карты играем. В дурака, в покер. Иногда в домино. Лаки — парень что надо. Читает запоем все подряд. Поэтому мы с ним всегда спорим. Его интересует, что там на Ближнем Востоке и в Никарагуа. Будет ли Джесси Джексон баллотироваться в президенты в 1984 году или нет, ну и так далее. Люблю людей, которые шевелят мозгами, читают газеты и знают, что происходит в мире. Одна беда, Лаки жить не может без скачек. Бредит лошадьми. Как с работы придет, так сразу на скачки. На автобусах, поездах, на чем угодно. Не люблю брать у него деньги, но черт побери, кто играет и проигрывает, тот теряет и платит.

— В гробу я все это видал! — говорит обычно Лаки, проиграв в очередной раз.

А я только смеюсь:

— Вруби погромче, парень, и утри сопли.

У Лаки потрясная коллекция пластинок. Серьезно. Я еще поэтому люблю забегать к нему. Берем бутылочку, заказываем китайскую еду, треплемся о том о сем и слушаем Керби Хенкока или Кола Портера. Блеск!

Я у себя врубаю музыку на полную катушку. Я иначе не люблю. Иногда какой-нибудь обормот стучит в дверь и просит:

— Послушай, старина, нельзя ли потише?

Если я пью бурбон или столярничаю, бывает, и отвечаю, а то и мимо ушей пропускаю. Но эта публика ко мне не вяжется. Может, потому, что я под два метра и на сто кило тяну. Кто их знает?

Без музыки я бы спятил. Лучше нее ничего нет. Это уж как пить дать. Она не лезет к тебе в душу со всякими дурацкими вопросами. И ничего не просит, только слушай. А бывают песни будто прямо про тебя. Сайд Эффект. Арефа. Глэдис. Смоуки, ЛТД. Если кто-нибудь из этих соседушек стучит в дверь, я, когда в хорошем настроении и ничем не занят, а переодеваюсь или газету читаю, обычно кричу:

— Вали, приятель!

Они, наверное, меня шизиком считают. Ясно, конечно, что я не подарочек, но такова уж моя натура. Люблю наблюдать, что люди делают, откуда идут. Меня из флота выкинули за мой характер: не умею нормально общаться — ни слушать, ни выполнять приказы. Зачем мне вся эта чушь? Чего ради выпендриваться? Черный и дома досыта навоюется. Когда мне сказали „набор", а это значит армия, я ответил: „Только не для меня". Мне что-нибудь попроще: подлодки, корабли и все прочее. С какой мне стати по приказу белых убивать людей, которые мне ничего плохого не сделали? А белые при этом думают, что облагодетельствовали меня! Мне два года понадобилось, чтобы выбраться из этой передряги.

Семейка моя переполошилась. Будь я белым, меня, верно, лишили бы наследства.

— Ты совсем пропащий, сынок, всегда таким был и будешь, — изрекла моя матушка. — Хоть бы ты провалился и оставил нас в покое.

Сука! А папаша?! Нет слов! Ну просто ничтожество.

— У тебя было бы будущее, сынок, если бы ты правильно себя вел. Главное в этом мире — жить по правилам.

„Как же, держи карман шире. Очень тебе это помогло!" — так и подмывало сказать ему. Несчастный мусорщик — вот его потолок! И чего, главное, взъелись. Меня же не под трибунал отдали, а уволили вчистую. Я даже сейчас могу пользоваться вонючими льготами. Кристин на год старше меня. О ней можно сказать одно: тупица. Глупа как пробка. И как это она умудрилась школу кончить, ума не приложу. Предки души в ней не чают, будто она у них единственный ребенок. А все потому, что она готова целовать землю, по которой они ходят.

— Ты очень злой, Фрэнклин, вот твоя главная беда, — говорит она. — Для тебя все кругом враги, и ты не знаешь, что такое общение и компромиссы. И чего ты такой бешеный?

Да что она обо мне знает? Может, будь я такой светлокожий, как она, я бы тоже не знал ни горя, ни печали. Цвет кожи: вот где собака зарыта. От такого черного, как я, двухметрового верзилы белые шарахаются. И от этого вся жизнь — сплошные проблемы. Это и есть корень всех бед. Кожа!

Мы с Дарлин похожи. Черные в отца, мы всегда ощущали себя гадкими утятами. Так к нам и относились. И до сих пор относятся. Это Кристин живет через улицу от папочки и мамочки в уютной бобровой норке с муженьком и четырьмя ребятишками. Муженек всегда приговаривает: „Папа знает лучше". Проклятый Стейтен-Айленд.

А Дарлин туда же:

— Если бы ты, Фрэнклин, кончил школу, ты играл бы за Никсов. У них тяжелые времена, и ты это знаешь. Тебе и в колледж ходить бы не пришлось. Сразу бы деньгу заколачивал.

Ну и ну! Рассуждает, как все в Америке. Раз тебя угораздило родиться негром, да еще под два метра, значит, сам Бог велел тебе играть в футбол или баскетбол? Потеха! Но я на Дарлин не сержусь. Скорей, жалею. Она бедолага. По вине родителей, конечно. Ни на одной работе она долго не засиживается: с головой у нее явно не в порядке. И мужика не может себе найти. Живет в треклятом Бронксе и глухо пьет. Думает, что об этом никто не знает, но я-то знаю. Я их всех около года не видел и, честно говоря, готов не видеть еще год. Кроме, пожалуй, Дарлин. Она меня беспокоит. Я время от времени звоню ей, чтобы проверить, жива ли она. Она уже пыталась покончить с собой. Думаете, мои старики подняли задницы и помчались к ней?

Они всегда спали и видели, чтоб мы все по их правилам жили, а значит, были паиньками и во всем с ними соглашались. Им и в голову не приходило, что у детей может быть свое мнение. Про меня уж и говорить нечего. Они питали ко мне только одно искреннее чувство, но не любовь, а разочарование. Могли бы лучше понимать единственного сына. Как бы не так! Ну, может, они обрадовались бы, если бы я подкатил к ним на новенькой машине в приличной тройке, при галстуке и с кредитными карточками в кармане, показывая всем своим видом, что не стал подонком, как они мне пророчили. Как же, ждите. Если бы мне и вправду так пофартило, они узнали бы об этом последними, поскольку сами никогда не старались меня порадовать.

Судьба прихотлива. Тебе может неожиданно повезти, или вдруг на тридцать втором году ты задумаешься и поймешь, что твоя жизнь — сущее болото, что ты никуда не движешься и ни к чему не пришел. Просто тебя несет по течению, а ты делаешь вид, будто тебе туда и надо, но сам-то не знаешь, куда. И сидишь в своей комнатенке, смолишь сигарету за сигаретой, пьешь стакан за стаканом и смотришь на кусок дерева, из которого может выйти что-то красивое. Ведь отлично знаешь: то, что ты делаешь, здорово, но понятия не имеешь, как это пристроить, куда с этим податься. И тебя вдруг охватывает страх. Но разве кому-нибудь скажешь? Мужчине не пристало бояться, особенно если он толком не знает, отчего ему не по себе. Да и вообще не собираюсь я никому говорить, что Фрэнклин Свифт чего-то боится.

Но время пугает меня.

Чувствуешь, как оно утекает. Словно я должен встать и шагнуть. Далеко шагнуть. Сделать решительный шаг. Чертовски важный. Ах, если белые дадут черным передышку, я, Бог даст, вступлю наконец в этот треклятый профсоюз. Тогда можно будет заколачивать четырнадцать-семнадцать долларов в час. По всему Бруклину рушат старые здания и возводят новые. За доллар итальянцы восстановят что угодно. Но попробуй ты, черный, вступить в этот профсоюз. Тут все ополчится против тебя. Либо вышибут до конца нужного срока, либо откупятся, чтобы язык за зубами держал. Все сделают, только бы не платить тебе по профсоюзным ставкам. Да и как раскошелиться на эти чертовы взносы, получая шесть-семь баксов в час? Вот потому я и чернорабочий. Поработай я на одном месте хоть несколько недель, да чтоб платили чуть больше, чем эти гроши, за рабский труд, я бы вступил. На это нужно тридцать дней. Эх-ма! Тогда бы я и приличную машину купил. Выбрался бы из этой норы и снял бы однокомнатную квартиру. Давал бы больше денег ребятишкам. Мог бы иногда их и на ночь оставлять. Свозил бы на Кони-Айленд, в кино. Господи, да много ли мне надо.

Но хоть сейчас на дворе 1982 год, белые все равно хотят, чтобы черные задаром гнули на них спины. Если бы я день-деньской просиживал, как мои соседи, дома, они бы сказали, что я никчемный, ленивый и глупый негр. А ведь я чуть не вымаливаю у этих засранцев работу, и они, чувствуя опасность, всеми правдами и неправдами стараются спровадить меня.

Но человек устает от попрошайничества. Мало-помалу в тебе и следа не остается от того, что называется чувством собственного достоинства. А им только этого и надо. Вот почему теперь каждый кирпич, каждая тачка, вся эта грязь, которую приходится месить, всякая стена, которую я возвожу или разрушаю, лишь прибавляет мне горечи, и, видит Бог, придет день, когда я брошу все и скажу:

— Катитесь вы все к чертовой матери!

Но, как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Поэтому я и стал подумывать о вечерней школе. Не вкалывать же мне на стройке всю жизнь. В конце концов и мышцы изнашиваются и мозги так сохнут. Много у меня пороков, но глупость не в их числе. В один прекрасный день я все равно заведу свое дело. Буду сам себе голова. Буду приказывать, а не исполнять приказы. Чтобы в кармане бренчали монетки и в банке был счет. В конце концов, если честно признаться, все дело в этом.

Спросите Пэм. Пока я не отключил телефон, она постоянно выбивала из меня деньги. Почище налогового инспектора. И должен сказать, противно было каждый раз втолковывать ей, что у меня ни копейки нет. Бывали дни, когда мне хватало только на пачку сигарет и на чашку кофе. А ел я только сардины и крекеры. Она до сих пор звереет от этого. Говорит про меня всякие гадости детишкам. А когда сам звоню, выливает на меня помои.

— Ты месяцами не навещаешь своих детей. Они все время спрашивают о тебе.

Судя по всему, она не знает, что иногда я звоню и, если подходит Дерек, мы с ним подолгу болтаем. Его уже начинают интересовать девчонки и разное другое. А ему всего тринадцать. В прошлый раз, встретившись, мы пошли на бокс, и я дал ему попробовать пива. Мне было приятно побыть с ним. Я и сам знаю, что надо проводить с малышами побольше времени. Дерек — старший, не успеешь оглянуться, как он станет взрослым. Не хотел бы я, чтобы ребята потом думали обо мне, как о бродячем кобеле. Будто их отец какой-то забулдыга, который наделал их матери детишек и смылся. Но уважение надо заслужить, это ясно. А сейчас от меня никакого проку, так какого черта мне к ним часто наведываться, когда все, что им нужно, это деньги, кроссовки, сникерсы и плейеры, а это мне не по карману. Как ни гнусно, но это так. И все же когда-нибудь я смогу для них что-то сделать, но на это нужно время.

Вот потому-то бабы и не входят в мои сегодняшние планы. Они только все еще больше запутают. Тогда все мои планы полетят к черту. Бабы меня из колеи выбивают. А потом я с трудом прихожу в себя.