Зора купила мне книжку из серии „Сансет" по плотницким работам и разослала запросы в ассоциацию мелкого бизнеса, надеясь получить информацию о том, как начинать свое дело. Мне все это не очень-то нравится. Как только я почувствую, что встал на ноги, то есть смогу еженедельно посылать Пэм деньги на детей, разведусь, буду иметь счет в банке и разживусь машиной, я прекрасно справлюсь с этим сам. Конечно, я знаю, что ей хочется помочь, но хорошо бы ей понять, что я должен все делать сам в соответствии со своими планами. А сейчас еще не пробил час. Я ведь еще и месяца не проработал. Мне платят тринадцать баксов в час, но не втихую, так что налоговая инспекция пожирает все. И все же по пятницам у меня водятся денежки в кармане, и, поверьте, это очень приятно.

Я теперь бегаю наперегонки. Так как я два месяца не платил за квартиру, пришлось выкладывать по шестьдесят долларов в неделю.

Разделавшись со всем этим и заплатив еще несколько важных долгов, я послал Пэм основательную сумму, чтобы она отвязалась от меня на некоторое время. Мне совсем не хотелось видеть ее. При всем том я умудрялся еще откладывать на счет долларов пятьдесят в неделю. Правда, сегодня я ничего не положил, напротив, взял сотню. Мне хотелось сделать сюрприз Зоре. Она целый день бегала по своим школьным делам. Занятия начнутся в следующий понедельник, а уроки вокала — на неделю позже. Она очень нервничает и много ест. Но пока она в нормальной форме, я не собираюсь давить на нее.

Сегодня я хотел приготовить обед. Меня хлебом не корми, дай поджарить мясо. К мясу я сварил рис и сделал потрясный салат, а вот про овощи забыл, но Зора ничего не сказала, съев все, что я положил ей на тарелку. Потом мы смотрели последние известия, вернее, шоу — то есть интервью о кино с рок-звездами. Поскольку это Нью-Йорк, приходится показывать все, что происходит, а потом расспрашивать какую-нибудь престарелую актрису, за каким чертом она описывает в своей книге то да се.

Показали сюжет на сорок секунд о бездомных.

— Это просто позор, — заметила Зора.

— Совершенно согласен, — отозвался я, понимая, что этот ответ покажется ей странным. Она же знает, что я могу многое сказать, когда такое показывают в новостях. Иногда мы даже пропускаем конец последних известий и полночи обсуждаем какой-нибудь сюжет вместо того, чтобы трахаться. Если Зора выскажет свое мнение, ее уже не собьешь. Но мне это нравится. Иногда мы так спорим, что даже кричать начинаем. Но сегодня я был слишком возбужден и хотел лишь одного — поскорее преподнести ей сюрприз.

— Коха надо гнать в шею, — возмущалась она. — Тратить деньги налогоплательщиков на эти дрянные отели! Ведь можно было бы построить жилой комплекс и разместить этих несчастных в нормальных квартирах. Две с половиной тысячи долларов за комнату? С крысами, тараканами и без отопления? Ну и ну! Фрэнклин, какой в этом смысл?

— Конечно, никакого. Но что прикажешь делать, если им некуда податься?

— А разве у них нет семей?

— Может, и есть, но их семьи живут скорее всего в таких же поганых крохотных квартирках, как те, из которых они только что вылетели. Разве похоже, что у этих людей родственники на верхнем Вест-сайде или в Вестчестере?

— Но в этом нет ни капли здравого смысла. Как же так! Люди живут на улицах с детьми! А я расположилась здесь, как принцесса. В этом есть что-то безнравственное.

— Ну, знаешь ли, у тебя нет никаких причин чувствовать себя виноватой, ведь ты сама себя обеспечиваешь. Что тут поделаешь, бэби? Все дело в том, что в мире есть богатые и бедные, труженики и бездельники. Но проблема в бюрократии. Все знают, как работает эта машина. Ты платишь кому-то, и они платят кому-то, чтобы все двигалось по кругу, своим чередом. Городу плевать на этих людей. Никто не собирается решать проблему бездомных, потому что это никому не выгодно. Богатые платят налоги за свою недвижимость в Саг-Харбор и тому подобное. Ты заметила, какого цвета большинство из них?

— Да, это все видят. Но, честное слово, я обо всем этом не слыхала до тех пор, пока не переехала сюда.

— Попомни мои слова, дальше будет хуже. — Я сказал ей больше, чем хотел. Меня раздражает пустая болтовня, когда все равно ничего нельзя сделать. Настроение у Зоры явно испортилось; и чтобы как-то разрядить атмосферу, я предложил сыграть партию в скрэбл.

— Только не сегодня, Фрэнклин.

Я встал с дивана и взял ее за руку.

— В чем дело? — спросила она.

— Идем со мной! — Я повел ее к так называемой музыкальной комнате, где хотел услышать настоящую музыку. — Садись!

— Куда прикажешь мне сесть?

— На пол. Куда же еще?

Зора послушно, как маленькая девочка, опустилась на пол. Она не могла понять, чего мне от нее надо.

— Закрой глаза, открой ладони.

— Что?

— Делай, что тебе говорят, и не перечь мне, женщина!

Она закрыла глаза, вытянула руки вперед ладонями вверх, и я вложил в них три сотенные бумажки. Провалиться мне на этом месте, но я чувствовал себя Миллионером. От прикосновения бумажек к ладоням она широко раскрыла глаза.

— Что это?

— Посмотри! Это триста долларов, чтобы ты выкупила пианино. Не затягивай с этим: больше оправданий у тебя не будет.

— Фрэнклин, не надо, ты не можешь давать мне деньги, только начав работать. А твои ребятишки! Пианино может подождать.

Она протянула мне деньги, но я их не взял.

— Забирай инструмент, Зора. Завтра же. Я послал Пэм деньги. Все в порядке. Я хотел бы только одного, чтобы ты сейчас спела мне что-нибудь. То, что тебе хочется. — Я видел, что она с трудом скрывает волнение. — Ну, будь хорошей девочкой и спой. — Я сел на пол возле двери, скрестив руки. Наши ноги соприкасались.

Грудь Зоры вздымалась, видно, ее обуревали противоречивые чувства. Она закрыла глаза. Первые же звуки ошеломили меня. Резкие, словно кошачьи, но вместе с тем низкие, мурлыкающие. Эту песню я никогда не слышал. Черт побери, ее пение так захватило меня, что я почти не воспринимал слов.

— Я парю высоко над озерами и долинами — лечу к тебе, к тебе… Ты дал мне молоко и мед, проник в мое сердце, и дважды ослепительно вспыхнула молния… Зазвонил телефон, сердце мое упало и разбилось на части… Ты обещал мне, что больно не будет, говорил мне: малышка, это не больно; но ты солгал. Да, солгал.

Она замолчала, открыла глаза, но на меня не посмотрела. Взгляд ее был прикован к какой-то точке на полу. Да, моя девочка умеет петь, тут ничего не скажешь. Кто умеет петь так, умеет петь. Она пела, как те немногие джазмены, которых я действительно любил. Немного похоже на Свит Хани, но с переходами Сары Воген и Нэнси Уилсон. Диапазон у нее явно большой: она брала такие высокие ноты, каких я не слышал ни у кого, кроме Арефы. Если она всерьез займется вокалом, такой голос можно будет записать на пластинку.

Я представил себе Зору на сцене: я слышал, будто кругом кричат и свистят; она никого не оставила равнодушным. А потом я подумал о другом: что же будет со мной, строителем, который не уверен и в том, сможет ли получать баксы каждую неделю? Да провались все это! К чему сейчас думать о своем чертовом самолюбии.

— Чья это песня? — спросил я.

— Моя, — тихо ответила она, все еще не глядя на меня.

Я сел рядом, приблизив к ней лицо.

— Посмотри на меня, бэби!

Наконец она посмотрела мне в глаза.

— Это было прекрасно. Честное слово. Я не знал, что ты так поешь, а к тому же и сочиняешь песни.

— Это моя старая песня, — ответила она.

— Не все ли равно, старая или новая. Главное, что ее написала ты. Это твоя песня. Черт побери, я и не представлял себе, что ты так здорово поешь.

— Ты это серьезно, Фрэнклин?

— Конечно!

Да, так оно и было. Моя интуиция убеждала меня: у нее есть все, что надо, — талант и сила. Я очень хочу, чтобы она добилась своего. Лишь бы это не стало дешевым однодневным успехом.

— Правда? — допытывалась она.

Я положил ее голову себе на плечо и обнял ее так, словно мог навеки утратить ее. Мы сидели молча и неподвижно. Я был спокоен, потому что держал Зору в своих объятиях. Это было прекрасно, как сон. Мы не замечали, что в комнате нет ни ковра, ни пианино, потому что для нас здесь был настоящий рай.

Большая часть моего гардероба давно перекочевала к Зоре, но я считал, что должен заходить к себе, кормить моих разнесчастных рыбок, прибираться и брать почту, хотя почти ничего не получал. Счета мне не присылали, а писать было некому — все, кого я знаю, живут в Нью-Йорке. В доме был, как обычно, бардак. Я не убирал с тех пор, как в последний раз столярничал, а это было уже давно. Время летит быстро, когда любишь, это уж точно. Я оглядел свою мрачную комнатенку. После чистой и уютной квартиры Зоры она наводила тоску. Белые стены не делали ее веселее.

Едва доставили пианино, Зору как подменили. Она целыми днями сидит в своей комнатке и музицирует, как одержимая. Я стараюсь не мешать ей, когда она занимается, но если я готовлю обед и не могу чего-то найти, я тихонько стучу в дверь. Иногда она меня даже не слышит. Когда я столярничаю, со мной тоже такое бывает, так что я ее понимаю. С тех пор как мы вместе, для нас такая жизнь стала привычной. По-моему, чтобы не надоесть друг другу, каждый из нас должен иметь что-то свое. Вот я и сказал ей, что поделаю кое-что у себя и не приду до вечера — если только выдержу.

Я сел на кровать. Собственно, это и не кровать, а два матраса, положенные на пол. На полу у двери я заметил конверт с отпечатком моей подошвы. Джимми! Там действительно были двадцать долларов, которые я дал ему месяца два назад. Он не спешит, но всегда отдает. На куче опилок в углу за аквариумом я увидел мышиные катышки. Эти сволочи, черт бы их побрал, жрут все, что попало. Я плеснул в стакан глоток, врубил ящик и сел за верстак. Эта часть стенки выглядела сегодня неплохо. Нужны еще шурупы и мелкие гвозди; когда я закончу ее, мне наконец будет куда сложить все инструменты и книги, чтобы не валялись.

Я подметал пол, когда услышал звонок. Только бы не Джимми! Не имею ничего против партии в домино с Лаки, но я не видел его уже несколько недель. Его появление может означать одно из двух: либо он выиграл на скачках, либо у него роман. Я побежал вниз, перепрыгивая через ступеньки, и чуть не свернул себе шею, потому что лампочка вдруг погасла. Открыв дверь, я не поверил своим глазам; передо мной стояли мои разлюбезные маменька и папенька, словно старик со старухой на коробке геркулеса. Время от времени на них такое находит: являются нежданно-негаданно, будто я их жду. Только их не хватало!

— Фрэнклин, — проговорила мать, подставляя мне щеку для поцелуя; мне не слишком хотелось целовать ее, но все же я чмокнул ее в щеку. Она даже не улыбнулась. Уверен, это отец подбивает ее навестить меня. Старик никогда не признается, но он скучает без меня. Эти визиты убеждают его, что я еще не помер, не скурвился, не в тюрьме и не колюсь. Как будто и не помнит, что мне не шестнадцать, а тридцать два, и что с наркотиками я завязал тысячу лет назад. Мне самому и в голову не приходит сообщать им новый адрес, если я переезжаю, а эти визиты убеждают его, что меня все же можно найти.

— Привет, сынок, — сказал он, пожал мне руку и крепко обнял меня. Папаша стал обнимать меня только лет семь назад, но, честно говоря, мне это приятно, даже очень приятно. Он ухмыльнулся, и я понял, что он и вправду рад меня видеть. В конце концов я его единственный сын. Я сантиметра на три-четыре выше него и чертовски на него похож. Но разница между нами в том, что папаша — тряпка, а я нет. Он всю жизнь под каблуком у матери, и сомневаюсь, что у него когда-нибудь было о чем-то свое мнение. Сдается мне, что я его люблю, но по десятибалльной шкале мое уважение к нему потянет лишь на четыре. А вот мать я терпеть не могу. Ей бы быть старшиной на плацу, новичков гонять, ведь от нее только и слышишь поучения. Отец не смеет ей возражать, поэтому, когда они вместе, мне хочется послать их к черту.

— Почему на лестнице такая тьма? — спросила мать.

— Лампочка только что перегорела. Ну, пошли, — сказал я, помчавшись наверх через три ступени. Черт возьми, еще минут пятнадцать, и я бы закончил уборку. — Как это вас занесло в Бруклин? — спросил я, закуривая.

— Мы обедали у „Джуниора", а так как от тебя давно нет вестей, решили посмотреть, здесь ли ты. Сколько, Джерри, прошло — год? — повернулся он к матери, которая критически оглядывала мою комнату. Я видел, что ей здесь противно; хорошо, что не успел закончить уборку.

— Не знаю, Феликс, не могу вспомнить. Фрэнклин, у тебя рыбка сдохла.

В этом замечании она вся.

Отец сунул руку в карман рубашки и вынул сигареты. Кажется, он носит только ковбойки. Я хотел дать ему прикурить, но он достал свои спички и только кивнул мне. Сделав глубокую затяжку, он выпустил дым с таким видом, будто принял важное решение, и посмотрел на меня.

— Как дела житейские, сынок? Ты выглядишь молодцом.

— Не так жарко, если ты меня спрашиваешь, — ни с того ни с сего брякнула мать. — Ты все живешь в этой комнатенке. Когда ты наконец снимешь нормальную квартиру, Фрэнклин? Джесси и Кристин только что купили новый дом. Кирпичный. Четыре спальни. В двух шагах от нас. Прямо игрушка! Они иногда спрашивают о тебе, а я даже не знаю, что им сказать. А мальчишки уже совсем большие: все четверо играют на музыкальных инструментах. Представляешь? Ты любил барабаны, помнишь, Фрэнклин? — Продолжая молоть, она прихлопнула таракана, бежавшего по стене. — Нет, наверное, не помнишь.

— Еще как помню! Ты заставила меня бросить это, потому что говорила, будто от них слишком много шума, а у тебя мигрень. Это-то я помню.

— Ты колотил по барабану мне назло. Потому я и велела тебе все это прекратить.

Мне неохота было связываться с ней и лезть в дебри нашей семейной истории. Я повернулся к отцу:

— В общем, дела у меня ничего. Только что начал работать на стройке отеля в Манхэттене. Наконец заколачиваю сносные деньги. Теперь можно и в профсоюз вступить. Хочу купить машину. И у меня новая замечательная подруга.

Отец, слушал с явным интересом и хотел было о чем-то спросить меня, но тут, конечно, влезла мать.

— А как твоя жена и дети?

— Пэм мне не жена уже шесть лет, а с детьми все в порядке. Видел их в день рождения Дерека в прошлом месяце.

Отец поудобнее устроился в кресле, скрестив руки и положив ногу на ногу. Складки на его брюках цвета хаки были так отутюжены, словно он гладил их всю ночь. Выпустив струйку дыма, он снова затянулся и загасил сигарету. Он так и не произнес ни слова. Знаю почему: он просто мямля.

— Значит, ты наконец получил развод? — спросила мать.

— Собираюсь.

— Да, да, ты собираешься. — Она выкатила глаза на лоб.

Хотел бы я, чтоб когда-нибудь они у нее так и остались. Поделом бы ей было.

Отцу все это явно не нравилось; он то облизывал губы, то начинал подсасывать зубы. Он делал так всегда, если хотел что-то сказать и не мог собраться с мыслями.

— Хорошо, что ты не оставляешь ребятишек, сынок.

— Хочешь выпить, пап?

Мать я не спрашивал, потому что она выпивки боялась, как огня. У нее в семье чуть не все были алкоголиками. У отца, впрочем, тоже, но сам он не алкаш. Он тихий выпивоха. Выпивает, когда смотрит телевизор, подстригает газон или моет машину. Он никогда не бывает буйным или неуправляемым. Он может день-деньской сидеть и никого не замечать.

— Да нет, он не хочет. Правда, Феликс? — Мать стерла древесную пыль со стула и наконец села.

— Если только глоточек, — откликнулся отец.

— Ты разве не знаешь, сколько людей разбивается за год из-за того, что водитель пьян? Это каждый день в последних известиях говорят. Не хотела бы я так погибнуть.

Я дорого дал бы сейчас, чтоб сказать ей, что желаю ей смерти. Чтоб она плавала с моими рыбками! Я налил высокий стакан. Когда она поднялась и стала рассматривать заготовку моей стенки, отец опасливо взглянул на нее и выпил все до дна одним махом.

— Это что такое?

— Должно быть, стенка.

— Ты что, сам это делаешь?

На какое-то мгновение в голосе ее прозвучали нотки искреннего восхищения, но я-то знал: этого просто быть не может.

— Да. Сделал чертежи и подготовил детали, ну и прочее.

— Я что-то похожее видела на блошином рынке.

— Да, я делаю разные вещи. Эта — не лучшая из них. Я хочу ее собрать и сложить в нее инструменты и книги.

— Из какого это дерева? — Отец потрогал стенку.

— Сосна. Она, правда, слишком мягкая для обработки, но ничего, годится. — Обычно, когда я задумываю что-то серьезное, я делаю сначала модель из клеенной доски или фанеры, так как они дешевле, а уже потом работаю с хорошей древесиной.

— Где же ты этому научился? — удивился отец.

Неужели он даже не помнит, как я таскал домой всякую всячину из деревообделочной мастерской?

— И сам не знаю, — ответил я, — делаю, вот и все.

— Да, отлично, сынок, — сказал отец и почему-то загрустил.

— Я хочу поступить в январе в бизнес-школу, чтобы завести свое дело. Это может быть по плотницкой части, но сперва надо все проверить.

— Вот как, — проговорил он.

— Чтобы начать свое дело, нужна куча денег, Фрэнклин, — вступила в разговор мать. Она включила телевизор, но и не смотрела в его сторону.

Лучше бы отец пришел один. Мы бы выпили малость и поговорили как мужчина с мужчиной; я мечтал об этом с шестнадцати лет. Я даже сам не знаю толком, что значит „мужской" разговор; просто не хочу, чтобы рядом маячила мать и настороженно ловила каждое наше слово. Из-за нее мы не можем поболтать от души, как мужчины — отец и сын. Я давно хотел спросить его, как он терпит ее столько лет. Неужели ему и в голову не приходило уйти как-нибудь на работу — и с концами: никогда не вернуться? А еще меня интересовало, какова она в постели, может, он просто делал это по привычке? Хорошо бы объяснить ему как-нибудь, что я чувствовал, когда влип в эту историю с наркотиками. Как тяжко было, когда вылезал из этого. Почему меня демобилизовали раньше срока. Почему я оставил Пэм и ради чего вообще бьюсь. Может, случай еще представится, как знать.

Я взглянул на мать и постарался говорить спокойно:

— Знаешь, сколько нужно, чтобы открыть свое дело? Неужели ты думаешь, что я собираюсь этим заниматься, не разузнав все заранее?

— Да разве я это говорю? Но где ты возьмешь такую сумму?

— Тебе-то какое дело?

— Сынок, не забывай, она твоя мать!

По-моему, он говорит это лишь бы что-то сказать. Кстати, меня тошнит от этого его „сынка", что, он забыл мое имя?

— Никакого мне дела нет! — воскликнула она, подняв руки точно так же, как бывало в детстве, когда она меня в чем-нибудь уличала. Потом она хватала толстую веревку и надирала мне задницу. — Ты доживешь до сорока, ничего не узнаешь и все будешь рассуждать о том, как начать свое дело. Так кто же, по-твоему, ссудит тебя деньгами, хотела бы я знать?

— Не твое собачье дело!

Она схватила сумочку и вскочила.

— Феликс, сейчас же уходим отсюда! Он даже не знает, что такое уважение к родителям, и несет все, что хочет! Придет день, когда ты поймешь, что лучше бы послушался меня. Но ты не слушаешься, а потому и живешь в этой дыре, как старый черный холостяк. У тебя только одни родители. Не забывай об этом, когда будешь открывать свое дурацкое дело!

— Ну, ладно, ладно, Джерри, хватит! Фрэнклин, извинись перед матерью! — Отец пытался напустить на себя строгость, но я-то знал, что он притворяется. Его беда в том, что он всегда пытался слушаться ее.

— Не сейчас, папа.

— Прошу тебя, сынок.

— Она сама несет невесть что, и надо же было дать ей это понять.

— Моя обязанность научить тебя вежливости.

Я посмотрел ему прямо в глаза; меня так и подмывало сказать ему: „Ты не мог это сделать тридцать два года, разве у тебя хватит силенок сделать это сейчас?" Но мне не хотелось показывать ему, что он никчемный человек, тем более что мать не упускала случая дать ему это понять.

— Да, папа, это твоя обязанность, — сказал я. — Извини, — промямлил я, глядя в пол, этого было вполне достаточно; он поднялся. Сейчас он казался ниже. Он коснулся моей руки и пожал ее. Мать уже стояла в дверях.

— Почему бы тебе не приехать к нам с твоей подругой на какой-нибудь праздник? Мы были бы рады видеть тебя хоть два-три раза в год.

„Папа лучше знает". Черт побери!

— Я подумаю, папа, — ответил я, и он похлопал меня по спине.

Выходя, он нагнул голову. Мать помахала рукой, это означало, что она прощается. Я захлопнул за ними дверь и не стал провожать их вниз.

Я вез тачку с кирпичами, когда ко мне подошел прораб.

— Брось эти кирпичи, сынок.

Я поставил тачку и снял рукавицы:

— Что случилось?

— Да тут каменщики и бетонщики бузят из-за контрактов. Какие-то там пункты. Мы палец о палец не ударим, пока все не выяснится. Бумажная волокита.

— Ну и когда же мы начнем работать?

— Откуда мне знать. Может, сегодня, может, через неделю, может, через две. Что тут скажешь. Я свяжусь с парнем из „Сбывшейся мечты": он даст вам знать, когда выходить. А сейчас по домам. Отсыпайся несколько дней. Не вставай под „Доброе утро, Америка". — И он загоготал. Это, видите ли, шутка.

Спи допоздна. Вот так так. Я отправился в подсобку сменить ботинки. Там уже было двое наших парней из „Мечты".

— Это они нам мозги пудрят, — сказал один.

— Что ты мне об этом рассказываешь, — откликнулся я. — И говорят еще, что негры не хотят работать. Когда-нибудь я все им выложу начистоту, пусть поцелуют меня в задницу.

— А вы что, не знаете, в чем дело? — спросил второй.

— А в чем?

Тот только покачал головой.

— Нас купили с потрохами, а потом продали.

— Да что ты тянешь резину? — взорвался я, уже догадываясь, что к чему.

— Пошевелите мозгами, братцы! Кого вышибли? Нас. Черномазых. Они тебе лапшу на уши вешают насчет какого-то контракта, так это все — дерьмо собачье. „Мечта" сунула сюда слишком много таких, как мы. Вот они и бесятся, потому что мы стоим им кучу денег. Какого хрена платить нам по двенадцать-четырнадцать баксов в час, когда только свистни, и набегут „мокрые спины", китаезы и поляки. Они ни читать, ни писать не умеют, но за пять-шесть баксов в час готовы вкалывать. И еще счастливы будут! Ты об этом подумал?

Что на это скажешь? Вот из-за этой подлянки и хочется иногда убить кого-нибудь. Потому что чувствуешь себя совершенно бессильным. И главное, ничего с этим не поделаешь, никогда ничего не докажешь. Я швырнул рабочие бутсы и надел кроссовки.

— Черномазому нечего выпендриваться, не так ли, старина? — сплюнул второй, выходя из подсобки, и со всей силы хлопнул дверью, так что подсобка задрожала.

Если бы я мог делать что-нибудь еще и получать за это такие же деньги, видит Бог, я бы не задумался ни на секунду. Но главное, что у меня есть — это физическая сила, а чтобы таскать кирпичи или рыть котлован, диплом колледжа не нужен. Нужно только одно — крепкие мускулы. Мне кажется, я слышу, как они переговариваются:

— О, этот ниггер настоящий Поль Беньян. Давайте возьмем его.

Я натянул бейсбольную шапочку, бросил парню „пока!" и вышел. В метро, казалось, были одни черные, злые на весь мир. Я, наверное, ничем от них не отличался.

О, Господи! В следующую пятницу у Зоры день рождения. Конечно, я дал ей деньги на пианино, но я еще ни копейки не давал на еду, не говоря уж об оплате квартиры. Я должен был помочь ей с этим пианино. Она теперь каждый вечер занималась. Вот что значит любить свое дело. А вот я люблю слушать ее пение. Будто каждый вечер дома концерт. Я бы хотел сказать, что мы живем вместе, но пока это неофициально. Вообще пора что-то предпринимать: смешно платить за комнату, где я почти не бываю.

Мне очень хотелось купить ей что-то хорошее на день рождения. Не какую-нибудь дешевку, ведь она прекрасно разбирается в вещах. Вынув из кармана все свои деньги, я насчитал восемнадцать долларов. Что, скажите пожалуйста, может купить мужчина на эти гроши? Но я не хотел закрывать свой счет в банке, во всяком случае сейчас. Черт побери! А я-то надеялся в пятницу положить в банк еще немного денег. За фантазии денег не платят, это уж как пить дать.

Вместо того, чтобы ехать домой, то есть к Зоре, я решил отправиться в „Наконец свободен", контору вроде „Мечты", но передумал. Была уже четверть девятого, а если ты действительно хочешь найти работу, туда надо приехать хотя бы к семи, чтобы попасть в команду. Черт! Зора уже наверняка ушла. Как я понял, уроки требуют большой подготовки. Я знаю одно: замечательно, если женщина, с которой ты связан, занята чем-то настоящим, а не повседневной мурой. Да, что ни говори, а будущее ее строится на твердом фундаменте.

Ну, а я?

Что-то надо делать, но что? Выйдя из метро, я пошел бродить по улочкам, куря одну сигарету за другой, но легче мне не становилось. Зайдя в винный магазин, я купил полпинты, одним словом, „Джека Дэниэла". Душа чего-то просила. Я продолжал шататься, время от времени прикладываясь к бутылке. У меня не было никакого выбора. Свернув на свою улицу, я вошел в дом и стал подниматься по лестнице. Из комнаты Лаки доносилась музыка, и я постучал к нему.

— Что надо, дружище? — спросил он, выглядывая из-за двери.

— Да ничего, старина. У тебя что?

— Маленькая компания, — ответил он и подмигнул.

— Извини, что помешал, старина. До скорого!

Я поднялся к себе и опустошил бутылку. Я все еще не мог успокоиться, и мне совсем не хотелось торчать здесь, размышлять о том, в каком дерьме я оказался; поэтому я спустился вниз и взял еще бутылку. Вернувшись к себе, я решил, что лучше отсюда свалить, и отправился к Зоре. У меня были свои ключи. Я сел на темно-красный диван и оглядел комнату: здесь все было как на картинке в женском журнале. Все красиво и все на своем месте, кроме меня. Кого я вожу за нос? Я сюда не вписываюсь. Здесь ничего мне не принадлежит. И мне некуда даже приткнуться со своими деревяшками.

Я стоял посреди комнаты, уже основательно набравшись. Лучше мне ни к чему тут не притрагиваться. Я боялся что-нибудь сломать, разнести в щепки, разгромить, разбить на мелкие кусочки. Не надо было и заходить сюда. Во всяком случае, не переступать порога, где я обычно оставляю свои рабочие бутсы, приходя домой. Иногда я сбрасываю там даже джинсы, заляпанные грязью и покрытые пылью.

Я прикончил бутылку, снял одежду, принял душ и лег поперек Зориной кровати. От подушек пахло Зорой, и я уткнулся в них носом. Я, очевидно, заснул, но, проснувшись, понял, как не хочу, чтобы она застала меня здесь, когда придет. Тяжело сказать ей, что меня выбросили с работы, вдруг она подумает, что это в порядке вещей. Зачем мне, чтобы она так думала, даже если это и правда. Что за проклятье, женщина надеется, что ей наконец, повезло, а на поверку выходит, что одни проколы и неприятности.

Я пришел в себя у входа в метро. Все полетело к чертям. Тут я решил позвонить своей сестре Дарлин. Я не видел ее, наверное, с год, и она, конечно, удивится, услышав мой голос. Она выходит из дома только на работу, в школу, в бакалею или винную лавку. Телефон долго не отвечал, но наконец она сняла трубку.

— Как делишки, лютик?

— Фрэнклин? — откликнулась она своим обычным унылым голосом.

— А ты знаешь еще кого-нибудь с таким бодрым голосом, как у твоего братишки?

— Ради Бога, Фрэнклин, — протянула она все так же бесцветно.

— Что поделываем?

— Да ничего особенного, — сухо ответила она. Иногда она вгоняет меня в тоску; какого дьявола я вообще поднимаю трубку, звоню или тащусь в этот дурацкий Бронкс, чтобы повидать ее, ума не приложу. Может, потому, что она единственное, что у меня есть на свете, кроме Зоры?

— Я хочу заскочить к тебе. Ты что, пьешь?

— Да как обычно, Фрэнклин. Я прибавила килограмм пять, дома у меня разгром, но ты приезжай, только не учи меня жить. Можешь захватить дрель и отвертку? Я уж целый год жду, когда ты позвонишь; мне надо, чтобы ты с электричеством разобрался.

— А разве господин, как его там, не может этого сделать, или все уже в прошлом?

— В прошлом.

— Ладно, только мне сейчас неохота за инструментами возвращаться, я уже в метро. Но если у тебя найдется несколько лишних долларов, я по дороге заскочу в какой-нибудь магазинчик и куплю отвертку и недорогую дрель.

Она сразу согласилась. Из Дарлин обычно копейки не выжмешь, если попросить в долг, но на себя она ничего не жалеет. У нее в банке деньжата отложены. Как это я сразу не сообразил, почему она мне обрадовалась: просто ей от меня что-то нужно. Поэтому отчасти я и отказался от телефона. Уж очень одолевают меня просьбами. Всем известно, что у меня руки золотые, и если надо что-то починить, прибить и хрен его знает что еще, первым делом ко мне. Я этим по горло сыт. Черт побери, говоря с Дарлин, я совсем забыл, что у меня денег не осталось на эти проклятые инструменты: я ведь купил два пузыря, и у меня теперь только пять долларов с мелочью. Так что пришлось заскочить домой, взять то, что нужно, и топать в метро.

Дарлин открыла дверь, и я даже опешил: уж очень она изменилась. Не только располнела, но появились седые пряди. Я поцеловал ее в щеку.

— Говорят, есть за что подержаться?

— Заткнись, Фрэнклин, я же тебя просила не выступать. Сама знаю, что растолстела. Мне и без тебя тошно.

— Да я же ничего не говорю. Ты что? Шуток не понимаешь? А с чего тебе тошно?

— С работы вышибли.

— Что ж в этом нового?

— На этот раз другое дело, Фрэнклин. Это была хорошая работа в электронной компании, они еще и деньги платили за обучение. Ума не приложу, что теперь буду делать. У меня просто сил нет искать новое место.

— Так почему тебя вышибли?

— За опоздания. Но я же не виновата, что поезда всегда опаздывают.

— У тебя есть выпить? — спросил я.

Я и сам отлично знал, где она держит заначку; а уж раз она ее держит, значит, Дарлин — пьяница-одиночка. Из-за этого, должно быть, она и с работы вылетает. Не может проснуться утром вовремя. Она сидит безвылазно в своей дорогой квартире, смотрит телевизор, попивает „Уайт Лейбл", закусывает какими-то консервами и жалеет сама себя. И никто никогда ее не навещает, кроме меня. У нее нет друзей, во всяком случае, мне она никогда о них не говорила. Вообще-то во многом она похожа на меня. Кроме себя, ей ни до кого нет дела. Но этот крошечный жалкий мирок, который она создала, рушится. Бедная девочка за последние два года сменила столько работ, бросила столько колледжей, что, видит Бог, я все это и подсчитать не берусь. Так что, услышав, что ее выгнали с работы, я не удивился.

А мужчины? Она ни одного не может удержать. Каждый раз у нее все кончается одинаково: она в каждом парне находит такое количество недостатков, что хорошего просто не замечает. Но говорит всегда одно: „Он стал невыносим". Да, столкнись Дарлин нос к носу с хорошим человеком, она бы все равно ничего не поняла. Вся беда в том, что она никому не доверяет, кроме меня, хотя и это под вопросом. Честно говоря, я бы не удивился, узнав, что она спит с бабами. Уж больно смахивает она на лесбиянку. И черт меня подери, может, это и было бы лучше для нее. Хотя я все это на дух не переношу. Одно могу сказать: я не хочу, чтобы она попала в беду. У нее суицидальные наклонности, это уж точно. Она ведь постоянно утверждает, что у нее ничего нет впереди, исподлобья смотрит, ходит, как в воду опущенная. Наверное, мне надо заглядывать к ней почаще. Самое грустное, что это чертовски нежный и замечательный человечек. Все это плоды воспитания нашей маменьки.

Дарлин присела на диван:

— Тебе мама и папа говорили? — Она знала, что они были у меня. Она все время болтает по телефону с Кристин, а та беспрерывно общается с матерью и повторяет все, что от нее слышит, добавляя кучу глупостей от себя. Поэтому ее версия всегда почти неправдоподобна.

— Представь себе, они заходили ко мне неделю назад.

— Они любят делать сюрпризы. Мама говорила тебе о новом доме Кристин?

— Ну, а сама-то ты как думаешь? Разве эта старая стерва удержится, чтобы не сунуть меня в это носом? Сразу сообщила. Ты же знаешь мать не хуже меня, Дарлин. Она не меняется.

— Я не хочу ехать к ним ни на День Благодарения, ни на Рождество. А ты?

— Может, заеду. Хочу показать им свою новую подругу, Зору. Пусть видят, что и у меня может быть порядочная женщина. Ты же знаешь, матери никогда не нравились женщины, которых я приводил, даже Пэм. Но Зора ей должна понравиться.

— Ты думаешь, мама делает для кого-нибудь исключение? Да ей плевать. Папа, это еще куда ни шло, а мама…

— Папа меня не интересует. Он как был полудурком, так и остался. А вот ей мне хотелось бы доказать, что я не хуже других.

Дарлин только головой покачала.

— Только зря время потратишь.

— Но мне хочется ей это доказать.

— А кто такая Зора? Что за странное имя? Она, конечно, милашка? Все твои девицы очень милы, Фрэнклин, и фигура у нее наверняка прекрасная. А что она делает, кроме того, что резвится с тобой в постели? Это ведь для тебя всегда было самое главное, или ты повзрослел?

— Да перестань, Дарлин. Она не просто милашка. Она умница. А что касается постели, — засмеялся я, — так это не твое дело. Вообще-то, хоть ты вряд ли поверишь, но она певица, и мы теперь живем вместе.

— Надеюсь, не в твоей норе? Или, может, ты переехал?

— Не переехал. Я живу у нее, это рядом, через улицу. В отличном каменном доме, который я же и ремонтировал. Скоро мы снимем квартиру побольше, потому что в одной комнате она занимается музыкой, а у меня нет места для моих столярных работ. — Я закурил и бросил кубики льда в стакан. — Понимаешь, Дарлин, она не обычная певица. Она пишет музыку и знает нотную грамоту. Она училась в университете в Огайо, а сейчас преподает музыку в младших классах.

— Не ври, Фрэнклин! Как это ты умудрился закадрить такую женщину? И что ты можешь ей дать, кроме тех двадцати сантиметров, которыми ты всегда хвастал?

— Любовь, — сказал я и сам этому удивился.

Послушать Дарлин, так, кроме члена, мне и предложить женщине нечего. Мне даже стало досадно, ведь я понимал, что отчасти это правда, особенно сегодня. Но вместе с тем я был уверен: у меня есть что-то поважнее этого. Черт побери! В конце концов, котелок у меня варит, нам с Зорой хорошо вместе, мы говорим обо всем на свете. Смеемся, даже когда занимаемся любовью. Мы делимся друг с другом всем, что думаем и чувствуем. Неужели это ничего не значит? Но Дарлин все равно ничего не поймет, хоть тверди ей это до самого утра. Такое ей просто неведомо.

— Ну а ты как? — спросил я. — У тебя кто-нибудь есть? — Я предвидел ее ответ, но мне хотелось перевести разговор.

— Ну, мужики — это последнее, что мне сейчас нужно.

— Это и видно.

— Ты голоден, Фрэнклин?

— Только если есть что-нибудь готовое. Если мне память не изменяет, Джулией Чайлд ты никогда не была, так что не напрягайся ради меня.

— А твоя Зора умеет готовить?

— О, она настоящая гурманка. Всю эту консервированную дрянь на дух не переносит. И кстати, не ест сахар, не пьет всю эту бурду и спиртное.

У Дарлин округлились глаза.

— Такой еды, как она готовит, я отродясь не ел. Даже названий не слышал. Клянусь, Дарлин, это — судьба. Я не вру.

— Хотела бы я знать, что она-то нашла в тебе? Да, там у меня что-то с лампочками. Посмотри, пожалуйста, пока не набрался, а я позвоню в китайский ресторанчик и закажу еду.

— С чего ты взяла, что я пьян? Ну, малость поддал, — соврал я, хотя набрался уже порядком. Но работать еще мог, со светом, во всяком случае, разобрался.

Когда мы поели, я заскучал. Мне надоело говорить с Дарлин; она напоминала мне мать. Слова доброго не скажет ни о ком и ни о чем, может ночь напролет канючить и ныть. Да лучше провалиться, чем выслушивать всю эту хреновину. У меня и так дерьма под завязку. Я даже не сказал ей, что меня выкинули с работы; не для того же я, черт побери, приехал, чтобы ей плакаться. Просто хотел немножко расслабиться, но, похоже, не получилось. Я выпил две чашки черного кофе, стрельнул у Дарлин двадцать баксов и отправился домой.

Зора, как обычно, висела на телефоне.

— Привет, бэби, — шепнул я и поцеловал ее в щеку.

Она кивнула.

— Ты едешь в Нью-Йорк? Когда? — спрашивала она кого-то.

— Прекрасно! Да, конечно, можешь остановиться здесь. Заодно познакомишься кое с кем. Да, мужчина. Зовут его Фрэнклин. Да. О'кэй. Звони. Надеюсь увидеть тебя через пару недель. Дай мне знать, что ты решила. До скорого!

Повесив трубку, Зора повернулась ко мне. Я изо всех сил старался казаться трезвым, хотя кофе совсем не помог.

— Кто это? — спросил я.

— Моя подруга по колледжу. Хочет перебраться в Нью-Йорк — ей предлагают работу в каком-то рекламном агентстве. Я пригласила ее провести пару дней у нас: у нее никого здесь нет. С тобой все в порядке, Фрэнклин?

— Все о'кэй, — ответил я, не зная, что ей сказать.

— Как прошел день? — спросила Зора.

— Так себе. Заехал после работы к сестре, — соврал я — правду мне говорить не хотелось; чего доброго, начнет меня жалеть. А уж это для меня хуже всего.

— К которой сестре?

— К Дарлин. К Кристин я не поеду ни за какие деньги.

— Фрэнклин, разве можно так относиться к родной сестре?

— Да ты же ее не знаешь!

— Что это мы разнервничались? Что-нибудь случилось?

— Да нет, прости, бэби. Денек выдался крутой. Белые меня сегодня заездили. А тут еще Дарлин со своей депрессией. Она торчит дома одна как перст и не может ничего изменить, даже и не пытается ничего делать. Вылетела с очередной работы, говорит, что нет сил искать новую, и, похоже, год не видела живого мужика. Словом, черт знает что.

— Фрэнклин, каким ты иногда бываешь жестоким. Она же в конце концов — твоя сестра, разве так можно?

— Ты права, конечно, но с ней очень трудно. Честное слово, я бы хотел ей помочь, но не знаю, как.

— А можно мне с ней познакомиться?

— Познакомишься. Может, в День Благодарения. Старики к себе приглашают. Дарлин клянется, что не придет, но она болтает так каждый год, а потом является первая.

— Итак, я наконец увижу весь клан?

— Похоже на то. Только особенно не радуйся. Может, еще и пожалеешь об этом.

— Высоко же ты ценишь свою семейку!

— Сама увидишь.

— Но хоть что-то хорошее ты можешь сказать о них?

— Ничего в голову не приходит, я что-то устал, дорогая, честное слово.

— Фрэнклин, угадай!

— Что?

— Помнишь, я говорила тебе про своего приятеля Эли?

— Это тот педик, что ли?

— Ну что ты, Фрэнклин! Как ты любишь всех оскорблять!

— Но он же голубой, разве не так?

— Перестань, лучше послушай. Он звонил мне: у него есть ребята из блюза, классная команда, и им нужна вокалистка. Он сказал им обо мне, и они хотят, чтобы я пришла их послушать завтра вечером. Если эти ребята мне понравятся, они тоже послушают меня. Пойдешь со мной?

— Не знаю. Посмотрим. Если не приду с работы совершенно вымотанным. — Утром я хотел отправиться в „Наконец свободен".

Шансов найти через них работу у меня довольно много, тем более, что на улице тепло; а если в пятницу я получу чек, Зора даже не узнает, откуда он. Кроме того, меня могли вызвать завтра на стройку отеля. Я очень обрадовался за Зору, но не прыгать же мне до потолка! У меня дела шли из рук вон плохо, а у нее впереди явно что-то маячило.

— Да, посмотри, что здесь, — она протянула мне большой коричневый конверт, — это пришло с сегодняшней почтой.

Взглянув на конверт, я увидел, что это из Ассоциации мелкого бизнеса. Зора не отходила, и мне пришлось вскрыть конверт при ней. Внутри были две брошюры: „Как стать предпринимателем" и „Как добиться успеха в бизнесе". Чтобы скрыть волнение, я сделал вид, что просматриваю их. Зора отправилась под душ. Услышав ее пение, я швырнул брошюрки на стол. Листы разлетелись. Я тупо и долго смотрел на них, потом достал сигарету и закурил.