Выходит, надо чистить перышки: иду сегодня с каким-то Лайонелом на сочельник. Это все Шейла, моя младшая сестра, всучила мне его телефон: видите ли, он тоже живет здесь, в Денвере. Одиннадцать лет назад ее лопоухий муж играл с ним в баскетбол в Вашингтонском университете. То, что я еще не замужем, Шейле не дает покоя: ну как же, старшая из четверых, а до сих пор никому не дала согласия. Они с мамой вообразили, будто я сижу одна в четырех стенах и умираю от одиночества. На самом деле это не так. Конечно, бывает по-разному, но я еще не дошла до того, чтобы хвататься за все без разбору. Ведь хотеть пить и умирать от жажды — разные вещи. Но мама с Шейлой всю жизнь думают, что лучше хоть что-то, чем совсем ничего, и вот до чего дошли. Мама, считающая себя крупным специалистом по любым вопросам, уже семнадцать лет, как осталась без мужа. Знать бы, где сейчас мой папочка, кажется, убила бы его. Это он разбил ее сердце.

А сама Шейла? Что пи год, то разводится. Звонит за мой счет из какого-нибудь дешевенького мотеля, где она отсиживается с детьми, пока не соберет все бумаги против Пола. Часами ноет, как он ей надоел. Пусть, дескать, что хочет, то и делает, она больше не вернется. А потом, как идиотка, звонит ему и перечисляет свои претензии, а он клянется сделать все, что она захочет. Она не верит. Еще недели две он умоляет и наконец убеждает ее. После чего она сдается и возвращается. Во время очередного такого „медового месяца" о ней ни слуху ни духу, лишь изредка вдруг позвонит на три минуты, сказать, что все пока в полном порядке и что нельзя долго болтать, потому что он разрешил ей вышвырнуть старый ковер или там купить новую мебель в гостиную, — так что надо экономить.

Один из наших братьев за какую-то чушь собачью — передачу фальшивых денег — схлопотал срок, хотя он не преступник. Другой брат — на бессрочной во флоте. Но кого ни возьми, все норовят давать советы…

Что и говорить, в Денвере стоящих мужчин не осталось. А уезжаю я не только из-за этого. Осточертели мне и эти горы, и вечный снег, и всеобщее помешательство на денверских „Мустангах". Три последних года я живу какой-то никчемной жизнью: всем плевать, что и как я делаю. Внешне все выглядит нормально: и работа приличная, и деньги в банке лежат, и квартира в хорошем кооперативном доме, и машина неплохая. Только мужа не хватает. Я, правда, не из тех, для кого на мужчинах свет клином сошелся. Просто устала жить сама по себе. Раньше казалось, одной куда веселее. С тех пор, как мы с Кеннетом расстались в Бостоне, прошло четыре года, и за это время я ни разу не была влюблена. А мне этого очень не хватает. Но я понимаю, что нельзя сидеть и дожидаться, пока что-нибудь произойдет само собой. Хочешь чего-то — шевелись. Однако с тех самых пор сколько ни шевелюсь, ничего стоящего не происходит. Все, к черту Денвер. Уезжаю.

Риск для моей сестры Шейлы — дело непонятное и неприятное, так что она не слишком порадовалась пару недель назад, когда я позвонила и сказала, что собираюсь в Финикс. „Рехнуться надо, чтобы переехать в штат Аризона, — заявила она. — Там хоть чернокожие, как мы, есть? Ведь это, кажется, там губернатор отменил День Мартина Лютера Кинга, когда его уже утвердили?" Пришлось ей напомнить, что лучшая моя подружка Бернадин, у которой я была свидетельницей на свадьбе, помчавшись к ней, считай, за сотню километров, в метель, живет именно в Аризоне, в Скоттсдейле. Она, как известно, белой отродясь не была. И ничего, живет — не жалуется. А насчет Дня Кинга, что тут скажешь? Первая, говорю, проголосую, когда будут проводить опрос общественного мнения.

Бернадин уговорила меня приехать к ней, чтобы отпраздновать мой день рождения. Кстати, Шейле я напомнила, что это было четырнадцатого октября, а не двадцать второго, когда она прислала мне открытку. Сама-то чуть не лопается от злости, если ее вовремя не поздравишь! Так вот, я диву далась, как в Аризоне тепло, дешево и вообще здорово. На вечере негритянского музыкального радиоканала мы разговорились с одним приятелем мужа Бернадин. Он и рассказал, что в отделе рекламы на местной телестудии есть вакансия. Я взяла и подала заявление. Трижды летала туда и обратно на собеседования и наконец получила место. Что ни говори, неплохо после нефтяной компании: пробуй себя сколько хочешь. Правда, узнай Шейла, что мой новый оклад на тысячу долларов меньше, чем раньше, она бы лопнула от злости, ведь последние три года маме большей частью помогала я, а все остальные только наблюдали за этим.

Каждый месяц министерство соцобеспечения от щедрот своих выдает маме аж четыреста семь долларов плюс талоны на продукты на сто четыре доллара. Попробуй перебиться на эти деньги. Мама живет в квартире, предоставленной по восьмой программе, а оплачиваю я. Еще я ей посылаю понемногу каждый месяц, чтобы она хоть в кино могла сходить. А она тратит эти деньги в дешевых лавочках или покупает мебель в рассрочку. Да, не вылететь бы мне в трубу. Если я быстро не продам свою квартиру, могу оказаться на мели. Придется максимально сократить расходы. Главное, скорее попасть в постановщики, ведь я хочу заняться именно режиссурой.

У Шейлы трое ребятишек. Она никогда не работала и всю жизнь прожила в Питтсбурге. „Саванна, за пятнадцать лет ты уже четвертый раз переезжаешь из города в город. Голова кругом идет. Когда ж ты успокоишься и обоснуешься где-нибудь?" — спрашивала она. „Как только найду то, чего мне не хватает", — отвечала я.

А что именно, объяснять в стотысячный раз не хотелось. Все равно не поймет: согласие с собой, место, которое буду считать домом, того, кому я нужна, и еще полезную, содержательную и хорошую жизнь. В этот раз она, естественно, не потрудилась спросить. Зато в тысячный раз напомнила, что времени осталось не так уж много, что мне уже тридцать шесть, а впереди так ничего и не светит. К тому же я живу, как перекати-поле, и каков результат? Сказала, что карьера для меня важнее всего. Еще Шейла сказала, что я слишком разборчива и хочу невозможного, и, поскольку я не желаю идти на уступки, она готова поклясться, что единственный, кто мне может подойти, это сам Господь Бог. Я Шейлу ужасно люблю, но, как хотите, она меня достала.

Она позвонила сразу же после Дня Благодарения и рассказала про этого Лайонела. Я только что повесила на стену акварель Чарльза Олстона: танцующую негритянскую пару 40-х годов. Выплачивая за нее целых полгода, я до того радовалась, заполучив картину, что еще улыбалась, когда зазвонил телефон. Я уселась у стола в гостиной и смотрела в окно: снова повалил снег, и было красиво. Временами я чувствую себя здесь как на седьмом небе. Я живу на двадцать третьем этаже, и вид из моего окна на все сто восемьдесят градусов: от Скалистых гор до деловой части города прямо внизу. Я закурила, облокотясь о стол.

— Ну и сколько же ему лет?

— Сорок один, — ответила Шейла.

— Сорок один? Такой старый?

— Сорок один — это не старый, Саванна. Тебе самой под сорок, так что помалкивай.

— Знаешь, Шейла, я этих сорокалетних столько повидала, что надолго хватит. Им пяти минут достаточно на все про все. Обрюзгшие, держатся с тобой словно они твои опекуны. Завязли в своих привычках хуже благочинных старушек. А кроме того, не стоит мне надоедать.

— Ты говоришь точь-в-точь как твоя мама.

Это, конечно, было обидно, но все это чушь собачья. Шейла не знала, что за мужчины мне попадались после Бостона, а рассказывать не хотелось. Она утверждает, что я слишком уж строга, но ведь я-то знаю, кто в моем вкусе, а кто — нет. В своей жизни я встречала и образованных, и удачливых, и красивых черных парней, но они меня не волновали. Дрянь попадается в любой упаковке.

— Так какие у него трудности? — спросила я и затянулась сигаретой.

— Никаких.

— Если человеку сорок один год, а он еще холостяк, значит, трудности есть.

— Он развелся.

— Давно?

— Пол говорит, четыре года назад. У него свое дело.

— А чем он, собственно, занимается?

— Продает пожарные машины.

— Что продает?

— Что слышала. Пожарные машины.

— Ух ты, какое интересное занятие!

— Саванна, не иронизируй.

— И не думаю.

— Как бы там ни было, у него собственный дом и еще кое-какая недвижимость.

— Разве я спрашиваю о его собственности?

— Нет. Потому я и рассказываю. Ты никогда не знаешь, есть у мужчины что-нибудь еще, кроме того, что у него между ног. А потом уже бывает слишком поздно.

Ну, на это я даже отвечать не стала. Шейла сама не понимает, что несет. Она, наверное, расследование с пристрастием провела, прежде чем выйти за Пола. По ее меркам, мужчина должен иметь идеальную репутацию и зарабатывать шестизначную сумму. Только тогда на него стоит убивать время и силы.

— Ну, а какой он из себя, этот подарок судьбы?

— Кончай издеваться! На фотографии очень даже ничего.

— А фотографии сколько лет?

— Не знаю. Лет десять, я думаю.

— За десять лет кто хочешь развалится.

— Нет, Пол говорит, он по десять километров каждый день бегает, реставрирует старинные машины, ездит на джипе, окончил колледж и ростом метр восемьдесят три. Это все, что я знаю.

Признаюсь, она меня заинтриговала, но сказанного было недостаточно, чтобы загореться. Да и надоело зря волноваться. И все-таки я ему позвонила. Его не было дома, и включился автоответчик. Голос на пленке приятный, а фоном звучит мелодия в исполнении Гровера Вашингтона. Мне Гровер Вашингтон нравится. Через автоответчик мы общались три недели. В своей нефтяной компании я занимаюсь связью с прессой и часто мотаюсь по командировкам, и Лайонел записал на мой автоответчик, что собирается начать новое дело и тоже много ездит. Что ж, по крайней мере, трудолюбивый, решила я. Прошло еще несколько дней, потом наступило наводящее тоску очередное Рождество в одиночестве. Как-то возвращаюсь с работы, а на ответчике две записи. Одна от мамы: не могу ли я отправить ей девяносто пять долларов на курсы вышивания и оплатить просроченный счет за электричество. Другая — от Лайонела: они с приятелями по теннису собираются на новогоднюю вечеринку в какой-то первоклассной гостинице и ждут меня. На свидание это не совсем похоже, но все-таки лучше, чем сидеть дома взаперти и гладить кошку. Меня саму последний раз гладил Фред, да и то всего недельку, потому что его жена, про которую он и думать-то забыл, вдруг вернулась из командировки. Но с тех пор уже три месяца прошло. Вот будет забавно, если этот Лайонел окажется Мистер Что Надо! Просто потому, что я его ищу. Хочется, чтоб он был общительный, обаятельный, хоть чуть-чуть умел выражать свои мысли и не пытался полночи доказывать, какой он виртуоз.

Если мои мысли не будут заняты ничем посторонним, когда он говорит, или если он не будет городить заученную чушь, я постараюсь быть с ним любезной, неотразимой. Верным признаком того, что он меня слегка заинтересовал, будет желание представить его без одежды и размышления на тему: каков он в постели. Ну а если в эту сторону мысль даже не повернется, значит, от него не жди тепла и, стало быть, меня к нему не тянет.

Я только что вышла из ванны, когда зазвонил телефон. Я надеялась, что это Лайонел: хочет узнать, приду я или нет, и ответила деловым тоном:

— Алло?

— Саванна, ты? — Мама удивилась, как будто кто-то другой мог снять трубку. Вытянув антенну, я пошла искать сигареты.

— Да, мама, это я. Как дела?

— Все в порядке Спасибо за деньги. Свет у нас не отключили, а курсы слишком сложные. Что ни вечер, новые стежки разучивай. А тут и Шейла, и ребятня, так уж не до вышивки.

— Шейла живет у тебя?

— Ага. Я думала, ты знаешь. Не говори только, что я тебе сказала. Она утверждает, что в этот раз уж точно разведется. Да пусть болтает. Я не обращаю внимания. У нее никогда не поймешь, то ли она сходится, то ли разводится. Того и гляди, совсем свихнется.

— Ты каждый раз так говоришь.

— Знаешь, он все ей звонит, они часами разговаривают. Помяни мое слово, она в любой момент вернется домой. Ну ладно, хоть сегодня ты не одна сидишь?

— Нет, мам.

— Умница. На вечеринку пойдешь?

— Да.

— В чем ты будешь?

— А что, мам?

— Да ничего, просто надеюсь, что ты что-нибудь привлекательное наденешь, а не что-то из этих твоих деловых костюмов. У тебя там от них шкаф трещит.

— Мам, ну что тебе до того, в чем я буду? Ты ведь за четыре тысячи километров отсюда. Я уже взрослая девочка и не надо меня каждый раз учить, что мне делать.

— Ты мне про километры не рассказывай. Я без тебя знаю, что ты без моих благословений обходишься. Но пока еще я твоя мать, и таким тоном не разговаривай. Так ты мне не ответила.

— Я надену платье в обтяжку. Сзади вырез до попы, а спереди почти до пупа. Ну как?

— Вполне. Только надень теплый жакет. У тебя свидание?

— Что-то вроде.

— Не морочь мне голову своими „вроде". У тебя свидание?

— Меня просто пригласили.

— Он или она?

— Он, мама.

— Так чего бы тебе с ним не встретиться?

— Слушай, мам, это долгая история. Мне бы одеться. Ты сама-то сегодня „что делаешь?

— Сижу дома. Опасно стало выходить на улицу на Новый год, так что никуда не пойду. Стряпаем тут с Шейлой фасоль и шкварки на завтра, а детишки взяли видеокассеты напрокат и готовят себе кукурузные хлопья.

— Ладно, ты там всех от меня поздравь.

— Погоди, не вешай трубку! Можешь сделать мне приятное?

— Что еще, мам?

— Когда пойдешь, постарайся выбирать выражения.

— Хорошо, хороша Уж можешь поверить: с мужчинами я разговариваю не как со своими подружками. По крайней мере, пока не познакомлюсь поближе.

— Ты все куришь?

— Так, иногда.

— Если тебе так уж невтерпеж, кури в уборной и не забудь дезодорант для рта в сумочку бросить.

— Ладно, мам.

— И улыбайся, пожалуйста.

— Буду скалиться весь вечер.

— Накрасься поярче и надушись покрепче.

— Ну хорошо, хорошо, мам!

— Вот умница! И помни: первый встречный мужчина еще не кандидат в мужья. Но даже если он не совсем то, что надо, не обижай его: может, его друзья подойдут тебе больше.

— Это ты по опыту судишь?

— Что ты сказала?

— Нет, ничего.

— Пока, детка. С Новым годом тебя.

— С Новым годом! — Я положила трубку, закурила, налила себе немножко вина и стала смотреть в окно.

Внизу, за пеленой густо валившего снега, видны были только светящиеся окна деловых кварталов и мелькали желтые и красные огоньки машин на шоссе. Мама не знает, до чего мне самой хочется в один прекрасный день позвонить ей и сказать: „Хочу познакомить тебя со своим будущим мужем. Может, тогда она отстанет".

Я воткнула в ванной электрические щипцы для завивки и машинально вылила на себя целое озеро туалетной воды „Джой". Высушив волосы феном, включила вентилятор, так что стало жарко. Джасмина — моя кошка — прошла за мной в спальню и улеглась рядышком на кровати. Я натянула колготки и всунула ноги в новые жесткие „лодочки" сиреневой замши.

Живот, как на третьем месяце. Даже кошка взглянула неодобрительно. Я совсем забыла: через четыре дня месячные. Вот, значит, почему я на работе со всеми грызлась, а вчера полночи неизвестно о чем проплакала. Похоже, вся эта ерунда про предменструальный синдром вовсе и не ерунда: с каждым годом — все хуже. Не знаешь, куда деваться. Я откопала в ящике колготки с тугим верхом, но и это мало помогло. Придется втягивать живот, ведь платье в обтяжку. Маме я наврала: никаких вырезов там нет. С грудью у меня плоховато, так что единственное выпуклое место — задница.

Прическа не получалась, и я орудовала щипцами изо всех сил. Чтобы хоть чуточку поднять настроение, сделала еще глоток вина, включила приемник на туалетном столике и принялась не спеша краситься. Вместе с Уитни Хьюстон напевала ее новый хит. Не хотелось, чтобы косметика была заметна, — разве что — помада. Вообще я люблю помаду, но крашусь только тремя цветами: алым, ярко-розовым, а летом еще оранжевым. Тщательно накрасив губы, я достала красный лак, чтобы подновить ногти, потускневшие со вчерашнего дня, и нацепила убийственные серьги с горным хрусталем. Отражение в зеркале показалось вполне подходящим. Только ноги уже гудели. Хоть бы через часок-другой туфли капельку растянулись!

В гостиной по телевизору всяких знаменитостей расспрашивали, что они собираются совершить в новом году. Мне-то что за дело до них! Я встряхнула флакончик с лаком и начала с большого пальца. Как это ни банально, я вдруг поняла, что сама размышляю о том, что должна сделать в будущем году. Самое главное — найти себе мужа. Обещаю себе, что в девяностом году день рождения, 4 июля, День Благодарения и, тем паче, день Святого Валентина, Рождество и Новый год встречать одна не буду. Еще надо бросить курить. Но не сегодня. Надо трезво смотреть на вещи: до дня рождения — а до тридцати семи лет еще целых десять месяцев — наверняка брошу. Ни за что на свете не хочу толстеть. До сих пор мне везло. Пока я и выгляжу, и чувствую себя почти не хуже, чем в тридцать, хотя вся моя зарядка заключается в том, чтобы дойти до машины. Это, кстати, печально, если хорошенько подумать. Если не держаться в форме, то в моем возрасте уже начинаешь скрипеть. Когда мне стукнуло тридцать, я стояла в ванной перед зеркалом, рассматривала себя с головы до ног и, как сейчас помню, думала: наконец я похожа на взрослую женщину. Я не сомневалась, что всегда останусь такой. Просто однажды состарюсь в один присест.

Подумать только, на что бы я была похожа, заведи я сейчас ребенка! У Шейлы вся грудь, бедра и живот покрыты безобразными желтыми пятнами. Не представляю, как рожать в сорок лет. По-моему, в этом возрасте ничего путного уже не родишь. Хотя что я говорю?! Любимый мужчина меня и в пятьдесят уговорит, только бы суметь. В общем, приеду в Финикс — займусь аэробикой и буду кататься на велосипеде, который купила за бешеные деньги, а всего-то и каталась что один раз вокруг квартала. Так что, к тому времени, как брошу курить, вместо одной плохой привычки будет одна хорошая.

Надо же, только подумаешь, а уже как-то бодрее себя чувствуешь. Я подула на ногти. Интересно, если очень сильно чего-нибудь хотеть и все время про это думать, может оно случиться или нет?

Может быть, можно надумать себе мужа? Ведь это почти то же, что молиться. Когда-то давно я молилась, чтобы Бог послал мне приличного мужчину, и получила сначала Роберта, потом Седрика, Рэймонда и Кеннета. К сожалению, я забыла перечислить в молитве несколько важных пунктов: я жду от него немного сочувствия, немного гордости вместо нахальства, чуть-чуть надежности вместо бахвальства. Теперь я буду точнее. Господи, пусть он говорит не то, что думает, а то, что чувствует. Пусть он знает, зачем живет, и пусть умеет шутить. Пусть будет тем, кем стремится быть. Сделай его честным, ответственным, зрелым, не наркоманом, немножко непредсказуемым. Пусть он будет жизнелюбив, в меру красив для меня, и, пожалуйста, сделай так, чтобы в любви он был нежным, горячим и несуетливым.

Вот как удлинилась теперь моя молитва. Ну и пусть: зато я уверена, Богу не придется гадать.

Девять лет своей сознательной жизни я провела с тремя разными мужчинами и рада, что ни за одного из них не вышла: каждый был не тем, чем надо. Тогда мне казалось, надо пожить с человеком, чтобы убедиться, что жить с ним не можешь. А сейчас знаю наверняка только одно: я ни с кем больше не собираюсь жить, если только не выйду за него замуж. Постараюсь, чтоб так и было в следующий раз. Когда поженишься, не так легко разбежаться. Но я готова провести остаток жизни и одна, если не встречу того, с кем буду чувствовать себя королевой. Из-за таких, как мама и Шейла, начинает казаться, что не быть замужем — это стыдно. Мама в семейном альбоме оставила страниц десять специально под мои свадебные фотографии. Они были бы рады, успокойся я на каком-нибудь завалящем, но приличном дяде, махни я рукой на любовь. А я так не могу. Жизнь только одна. Не слишком ли велика уступка?

На самом деле, почти все, с кем я за последние годы встречалась, — зануды, эгоисты, проходимцы или слюнтяи. А были и такие, что дальше ехать некуда. То есть, на первый взгляд, такие лихие. Считают, что чем больше зарплата, чем роскошнее машина, чем огромнее дом и чем больше вокруг них юбок, тем лучше идут дела. Такие, видите ли, у них ценности. И чем лучше идут дела, тем больше в них спеси. Затвердили дурацкую статистику по женскому вопросу и теперь пыжатся изо всех сил. Ни за что не отвечают, и даже чужая разбитая жизнь сходит им с рук, если речь идет о женщине. А мы молчим! Они врут без зазрения совести, кропят своим белком все подряд, что шевелится, а намекни только, что у тебя серьезные намерения, начинают канючить, что еще не готовы принять на себя ответственность. Они из кожи вон лезут, чтобы доказать себе самим да и многим из нас, что без них — конец света. Потому-то столько девчонок, готовых на все, лишь бы хоть одного заарканить. Но только не я. Меня не надо ни спасать, ни обеспечивать: сама о себе позабочусь. Пусть лучше рядом будет тот, кто готов на что угодно ради меня, для кого я стану единственной на свете, с кем спокойно и надежно. А еще я хочу, чтоб он меня заводил. Надоело все время кого-то завлекать, выпендриваться. Да пусть, наконец, и за мной побегают хоть раз. Хочу, чтобы он ради меня из кожи лез. Еще неплохо бы встретить такого парня, до которого дошло, что даже если между ног у него все в порядке, то для женского счастья этого маловато будет. Но до большинства моих знакомых еще не дошло.

Как научиться сказать мужчине в необидной форме, что он тебя достал? Вот Сесил, когда мы куда-нибудь шли, напивался до того, что все три раза мне приходилось отвозить его домой. И ведь он так и не понял, почему я его бросила. А Билли меня просто до белого каления доводил. Он считал своим долгом сообщать мне обо всем, что, на его взгляд, я делаю не так. И говорю-то я неправильно, и цветы поливать не умею. Пудинг мой не ел: масло в нем, видите ли, не разошлось. Однажды заставил меня смотреть, как в посудомойку нужно заталкивать побольше тарелок. И всегда-то он прав, и все-то должно делаться по его правилам. Дошло до того, что меня уже тошнило от него. А если парень еще и в постели обуза? Не буду переходить на личности — слишком уж их много, — но, естественно, все черные мужчины считают, что раз у каждого эта штука сантиметров в двадцать пять по крайней мере, то все они половые гиганты. Сказать бы им, что начинать надо не с этого, а прежде посмотреть в толковом словаре слова на „и" — „игра", потом на „л" — „ласка", а потом на „н" — „нежность" и „не спеши". Мне так иногда хотелось объяснить, что это совсем разные вещи: любить и выделывать на мне сальто-мортале с барабанным боем. Я уже не говорю о моих бедных придатках, но ведь это мои, а не их проблемы.

Еще встречаются зануды. Вот, например, Джон и Эллиот — просто непревзойденные типы: на уме только спорт и работа. Я раньше думала, что все мужчины такие, но оказалось, что эти двое просто живут и дышат для Федерации легкой атлетики. У обоих были спутниковые антенны, поэтому оба продержались не дольше бейсбольного сезона.

А Сэм, Артур и еще несколько? Так называемые бывшие наркоманы, а сами шагу ступить не могут, если дури не надышатся или не кольнутся. Я еще по глупости рассказала им, что после колледжа сама побаловалась кокаином, но бросила еще бог знает когда.

Нам всем уже скоро за полдень перевалит, и мне больше на дух этих наркоманов не надо. Спасать я тоже никого больше не хочу. Пробовала — пустое. Взять Даррелла — трус. Чего он только не боялся: и пауков, и змей, и мышей, и высоты, и ночной езды. Да и в другом — пустое место. А остальные? Переспят раз-другой и заявляют свои права на меня. Некоторые до того правильные и педантичные, и так им работа свет застит, что куда там на меня — на себя времени нет.

Я всегда старалась говорить честно и деликатно, что дело не в них самих. Просто мне они не подходят, а кому-нибудь наверняка подойдут. После этого меня иначе как „эта стерва" не называют: разве они согласятся, что сами не в порядке. Уж скорее со мной что-то не так.

Конечно, я тоже не само совершенство, но, по крайней мере, изо всех сил старалась стать лучше. Так и подмывало иногда им сказать: подрастете или наслушаетесь полезных советов — заходите.

Жаль, но мужчины редко прислушиваются к другим и не терпят советов, особенно от женщин. Стоит только намекнуть, что тебе приятно, если они сделают то-то и то-то, тут же начинают отбиваться как сумасшедшие. В итоге на все один ответ: „Иди ты…" Не любят, чтобы им говорили, от чего тебе хорошо или что тебе нужно. Предпочитают угадывать. А гадают они ни к черту.

За целых три года в Денвере ничего хорошего мне не попалось — наказание сплошное. От всех этих свиданий меня воротит. В колледже у меня всегда был парень, и у всех моих подружек тоже. А на свидания, как белые девчонки, мы не бегали. Знакомились в клубе или в гостях. Понравится, как он выглядит, танцует, как от него пахнет, что и как он рассказывает, тогда идешь с ним куда-нибудь, потом спишь вместе, и если все внутри у тебя замирает и ты сможешь еще заставить себя улыбнуться или даже посмеяться, да вдобавок кончить, то знаешь, что будешь с ним вместе до какой-нибудь кратковременной или затяжной обиды. А тут уже порвешь, и начинается все сначала. У меня было четверо парней за все время в колледже, и больше двух недель без оргазма не проходило. Тогда я понятия не имела об одиночестве — всегда кто-нибудь спешил сменить неудачливого предшественника.

До чего же все переменилось! Честно сказать, я теперь уже сомневаюсь: может, я „того самого" никогда и не найду и не смогу дышать легко и радостно? Чем больше стараюсь не думать об этом, тем чаще думаю. Вот утром пила кофе и вдруг подумала: полжизни-то прошло… Скажи кто-нибудь раньше, что в тридцать шесть я еще буду не замужем и без детей — в жизни бы не поверила. А ведь вот — правда.

Совсем раскисшая, я выключила телевизор, чтобы не было так грустно. Ненавижу такое настроение! Лак подсох, и я пошла в ванную уложить волосы. Черный кружевной лифчик болтался, как пустой. На кой черт я его ношу? Будь я понахальнее, купила бы себе грудь, да побольше, а то ходи с этой толстой задницей и ножищами, а спереди — два пупырышка. Я натянула платье и взяла пальто.

На площадке подумала: „Господи, если это не Он, сделай, чтобы было хотя бы весело. Чтобы хоть потанцевать до упаду и посмеяться. Господи, хоть что-нибудь бы почувствовать!"

В лифте ни с того ни с сего мне вдруг на память пришел Джерард — моя первая школьная любовь. Он ходил за мной по пятам и сидел рядышком на диване, когда я нанялась присматривать за детьми. Целых два года целовал меня, когда мы ходили в Павильон ужасов, гладил грудь через кофту, потом перестал — он уважал меня и не хотел, чтобы мне было неловко. Он искал меня глазами в толпе, когда забивал гол, присылал мне сладкие „валентинки", подрабатывал в „Макдональдсе", чтобы помочь своей маме. В семнадцать лет он уже был мужчиной. Мы ни разу даже не переспали… Потом он угодил во Вьетнам, а я поступила в колледж и больше не вернулась в Питтсбург. Понятия не имею, где он теперь и что делает, но что-то подсказывало мне, что за него тогда надо было выйти замуж.

Подъезжая к стоянке перед гостиницей, я ужасно нервничала. Снегопад прекратился, но передавали, что ожидается сильное похолодание. Глаза слезились, а щеки отчаянно щипало. Помада на губах совершенно заледенела. Надо было шапку надеть и подстежку, но нет уж: сегодня я должна быть в форме. Пока я добежала до подъезда, ноги у меня окоченели, а палец на одной я даже уже успела натереть.

В лифте поднимались три пары. Я тут же решила, что не дам себя в обиду. Особенно сегодня. Если повезет, на следующее Рождество я тоже буду не одна. На их приглушенное „здрасте" я ответила бодро и громко: „С Новым годом!". Пока я стягивала перчатки, лифт остановился. Перед нами за длинным столом сидел человек и складывал деньги и билеты в металлический ящик. Про входную плату Лайонел ничего не говорил.

— Сколько с меня? — спросила я.

— С тебя, сестричка, двадцать долларов.

Мы обменялись улыбками. Я сняла пальто и подошла к двери в большой танцевальный зал, украшенный шариками и гирляндами. В зале набралось уже человек двести. Музыка гремела. Диск-жокей крутил старые добрые пленки. Танцевали мало. Только бы ничего не напоминало атмосферу клубов „Если вам за тридцать"! А то будут посиделки с болтовней на весь вечер. Такие всегда думают, раз они уже не первой молодости, то и расслабиться нельзя. Да ведь Новый год, черт возьми!

Лайонел предупредил, что будет в кожаных ковбойских сапогах и в ковбойском галстуке с серебряными бомбошками. Как-то он там называется, я забыла. Интересно, думала я, как все эти мужчины ездят на лошади. Хоть бы у него сапоги были без шпор. А что, если он в этой дурацкой ковбойской шляпе?

Я вздохнула, втянула живот, притворилась, что мой вес сорок пять килограммов, а не шестьдесят пять, и направилась к свободному месту за большим круглым столом. Вдруг музыка прекратилась. Я оказалась одна посреди большой танцевальной площадки. За столом сидели три пары неопределенного вида. Я вежливо спросила: „Здесь не занято?" Один из мужчин сказал: „Нет. Присаживайтесь к нам". Три женщины подозрительно меня оглядели и улыбнулись так фальшиво, что и дурак бы понял. Они ни звука не издали, даже не кивнули. Я не понимаю, почему некоторые женщины такие вредные. Может, они чувствуют опасность, когда рядом оказывается молодая и привлекательная особа и без сопровождения? Ну вины же моей нет в конце концов, что я не какое-то бесформенное страшилище. А они меня таким взглядом смерили, как будто у меня на лбу написано: „Да, я такая. У меня никого нет, я отчаялась, мне на приличия наплевать. Стоит вам отвернуться или пойти в туалет, и я начну кокетничать с вашим спутником и его переманивать!" Нет, до такого, надеюсь, все-таки не дойдет.

Деваться было некуда, я подсела к ним, но минут через пятнадцать почувствовала себя неловко, этаким незваным гостем, или как будто я заразная какая. Между черными раньше так не было принято. Там, где я родилась, заговаривают друг с другом даже незнакомые. Когда же эта женская троица стала шептаться и хихикать, я решила выпить чего-нибудь в баре, а заодно посмотреть, нет ли здесь знакомых, и по пути попытаться вычислить этого Лайонела.

Диск-жокей поставил „Не останавливайся, пока не надоест" Майкла Джексона, и все сразу высыпали на площадку танцевать. Пришлось обходить вокруг и пробиваться через толпу.

— Эй, мамочка, можно с тобой? — сказал кто-то, но я не обернулась и пошла дальше. Через несколько шагов я услышала:

— Хочешь встретить Новый год со мной, киска?

Я не ответила.

— Сестричка, а сестричка, ну ты, слышь, в голубом бархате, поедешь ко мне домой?

Я молча пробивалась к бару. Рассказал бы кто-нибудь этим парням, что к взрослой женщине обращаются и даже комплименты делают иначе. Что фразы типа „Эй, мамочка", не только признак дурного воспитания; они вульгарны и обидны до слез. Будь я посмелее, я бы с удовольствием ответила: „Я что, правда, выгляжу, как твоя мама?" Интересно, приходило им когда-нибудь в голову сказать: „Здравствуйте, меня зовут Карл (Билл или Джеймс), как хорошо вы сегодня выглядите". А я хочу услышать именно это. И еще хочется знать, что будет, если ответить разок: „Эй, красавчик, да я всю жизнь мечтала трахнуться с тобой! Ну, давай, прямо сейчас. Пошли!"

Я заказала себе белого вина и села за свободный столик у окна. Немного погодя рядом подсел парень. Он улыбнулся, показав золотой зуб, что отнюдь не украшало его. В ответ я изобразила такую же фальшивую улыбку, как те три дамочки за большим столом. Этот парень, видно, вылил на себя целый флакон „Поло". У меня даже в носу защекотало, и я чихнула. Он сказал: „Будьте здоровы". Я поблагодарила. На мизинцах у него были бриллиантовые перстни. Он решил закинуть ногу на ногу под столом, но у него не получилось. Тогда он пригладил завиток на голове и наклонился ко мне с таким видом, как будто собирался засесть здесь на всю ночь.

— Счастливого Нового года! — Я поднялась из-за столика.

Так хотелось потанцевать, но пригласить кого-нибудь я не решалась, потому что у каждого могла быть пара, а лезть на рожон в этот вечер мне не хотелось. Я решила пойти в туалет покурить и подкраситься. На самом деле, это был предлог, чтобы не слоняться без цели. Если этот Лайонел не объявится в ближайшие двадцать минут и если какой-нибудь приличный мужчина не пригласит меня на танец, поеду домой и посмотрю сериал с Диком Кларком, решила я.

В туалете было полно женщин, сверкающих фальшивыми бриллиантами, в переливающихся платьях, блестках и стразах. Все вертелись перед зеркалами, брызгались и капали в рот освежители дыхания, подводили губы, подрумянивались и душились без нужды, взбивали кудри и подтягивали груди. Некоторые явно любовались собой. Я скинула туфли, закурила и заняла очередь в туалет. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулась и оказалась лицом к лицу с красивой женщиной; думаю, она была бы еще красивее без слоя грима и накладных волос (готова поспорить, что это был шиньон), то есть, если бы больше было видно ее лицо.

— Ни к черту у тебя платье, девочка, а уж носишь ты его вообще… — сказала она.

— Это точно, — поддакнуло чье-то отражение в зеркале.

— Спасибо. — Я улыбнулась.

Когда кабина освободилась, я вошла. Выйдя, посмотрелась в зеркало, пожелала всем счастливого Нового года и вышла.

Через дверь в танцевальный зал было видно, как в кругу танцевала целая толпа пар, тесно прижавшихся друг к другу под звуки „На самом деле" Лайонела Ричи. Одной стоять было глупо, но и танцевать идти расхотелось. Не люблю медленные танцы впритирку с чужими мужчинами.

Я переминалась с ноги на ногу — палец на левой ноге болел ужасно — и вдруг почувствовала, что колготки побежали от бедра вниз широкой дорожкой. Черт возьми! Вот почему я их терпеть не могу. Вернуть бы хоть половину денег, которые у меня уходят на колготки, была бы я богачкой. Я нагнулась посмотреть, докуда добежала дорожка, и заметила краем глаза довольно стройные ноги в ковбойских сапогах без шпор. Подняв глаза, я увидела потрясного мужчину, волосы — соль с перцем, бородка — с проседью. На нем был галстук с серебряными бомбошками. „Не может быть, чтобы это был Лайонел", — подумала я, но тут он улыбнулся ослепительно и вопросительно посмотрел на меня: „Ты, наверное, и есть та самая?.." Я тоже улыбнулась. Он болтал с какими-то парнями, по, похлопав одного по плечу, направился ко мне.

— Саванна?

— Лайонел?

Я думала, он поздоровается за руку, и обалдела, когда он меня обнял, — просто не была готова к этому. Пока он меня не отпускал, секунды две, я успела подумать: „Есть Бог на свете, и сегодня он меня слышит".

— Ну вот и встретились наконец, — произнес он и отпустил меня так осторожно, словно я могла упасть. — Какая приятная неожиданность. Так. Ты давно здесь? Тебе нравится?

— Я здесь уже около часа. Да, здесь здорово. Хороший вечер.

— Отлично, отлично, — проговорил он, глядя на меня так, будто тоже не ожидал того, что увидел.

Я постаралась как можно незаметнее втянуть живот и выпятить грудь и молилась, чтобы он не задавал слишком много вопросов, ибо, чтобы отвечать, нужно было дышать, а этого мне делать не хотелось, по крайней мере, пока мы не сядем.

— Принести тебе чего-нибудь выпить? За каким столиком ты сидишь?

Никогда не видела, чтобы можно было улыбаться и говорить одновременно, но у него это получалось.

— Н-нет, я нигде не сижу, но с удовольствием выпью вина. — Я взглянула вниз и быстро вздохнула.

— Белого или красного?

Меня потрясло, что у него хватило соображения спросить и это.

— Белого, „Зинфандель" пожалуйста.

— Я сейчас. Никуда не уходи.

Я и не собиралась уходить. Сразу видно, этот мужчина не такой, как все. Прежде всего он вежливый и грамотно изъясняется. Во-вторых, он здесь единственный не в вечернем костюме. На нем были выцветшие джинсы и белая рубашка. Никогда не видела, чтобы белая рубашка так кому-нибудь шла. Я наблюдала, как он идет: он шел, как мужчина, уверенный в себе, как будто сознавая свою силу. И казалось, если я только не ошибаюсь, люди перед ним расступались, давая ему пройти. Мне уже нравилось, как он держится.

Очень хотелось закурить, но я старалась не выдавать волнения и, нашарив в сумочке два мятных шарика „тик-так", быстро принялась их сосать. Чтобы не показать, что я волнуюсь или растеряна, я притворилась, будто ищу кого-то в толпе. Пока я выискивала этого невидимого кого-то, Лайонел вернулся.

— Ищешь кого-нибудь? — поинтересовался он.

— Нет. Показалось, что узнала одного человека, но это не он.

— Ты сегодня такая красивая! — сказал он, и я готова была сквозь землю провалиться от смущения.

Я покраснела и произнесла самое нежное „спасибо", какое только можно вообразить.

— Ты не возражаешь, если мы присядем за мой столик?

— С удовольствием.

За столом сидели еще несколько явных пар и было три свободных места. Я положила сумочку на колени так, чтобы не было видно живота, и скрестила руки перед собой.

— Так ты давно в Денвере?

— Три года.

— Нравится?

— Неплохо, но я переезжаю в Финикс в конце февраля.

— Почему именно в Финикс?

— Там предлагают работу лучше.

— А чем ты занимаешься?

— Последние три года работаю в отделе рекламы одной нефтяной компании. В Финиксе обещают то же самое, но только на телестудии.

— Интересно, — он медленно кивал головой, пока я рассказывала. — Наших там немного, да?

— И в Денвере наших мало, но ведь нас это не остановило — живем здесь.

— Ты права. Говорят, в Аризоне красиво. Ты хорошо переносишь такую жару?

— Я вообще-то жару предпочитаю холоду.

Он засмеялся.

— По-моему, ничего такого смешного я не сказала, — но сама вдруг тоже захохотала как дурочка. Хотела было спросить, чем он сам занимается, но поскольку он сам обмолвился, что собирается начать новое дело, решила подождать. Вообще не люблю сразу же у мужчины спрашивать, где он работает, а то он еще подумает, что тебя только и интересует, сколько он получает (хотя это и немаловажно). Обычно я задаю вопросы, чтобы побольше узнать о самом человеке.

— Ну как, решила что-нибудь изменить в Новом году?

— Да… — Я чуть-чуть отпила вина.

— И изменишь?

— Уже изменяю.

— Ты что-то бросаешь?

— Как сказать… — Мы оба рассмеялись. — А ты? Ты что-нибудь себе обещал?

— Я не обещаю, а подтверждаю свои решения. Каждый день.

В этот момент включили „Карибскую королеву" Билли Оушена. Раньше я любила танцевать под эту песенку.

— Потанцуем?

— С удовольствием. — Я поднялась.

Мы протиснулись в круг. Для сорока одного года он неплохо танцевал. Двигался сильно и мягко, словно перетекал. Я смотрела то на его сильные плечи, то на бедра. Наверное, он классный в постели, весь литой и волосатый. Четыре песни подряд он улыбался мне и так неотрывно глядел в глаза, что я подумала, как бы не начать косить. Когда заиграли „Если только на одну ночь" Лютера Вандроса, я было повернулась уходить из круга, но он потянул меня за руку.

— Еще один танец. Ну пожалуйста!

Господи, слава тебе. Лайонел обнял меня и привлек к себе так близко, что пришлось отвернуться, чтобы не испачкать его рубашку помадой, и — некуда деться — положить голову ему на грудь, крепкую и горячую.

Он обхватил меня, и я услышала: „Ты на ощупь такая приятная".

Я подняла голову: „Ты тоже ничего". Он усмехнулся и снова прижал меня. Я закрыла глаза и почувствовала, как дорожка на колготках бежит все дальше и дальше. Ну и пусть. Я расслабилась и стала внушать себе, что этот мужчина мой. Тот, о ком я всегда мечтала, кого ждала всю жизнь.

Когда пленка кончилась, Лайонел пошел, а я словно поплыла к нашему столику. Третье свободное место было занято: за столиком сидела та самая дама, что отвесила мне комплимент у зеркала в туалетной комнате.

— Саванна, познакомься с моим добрым другом. Это Дениза. А это Саванна.

Она улыбнулась и произнесла:

— Мы уже почти знакомы.

— Еще раз здравствуйте. — Я не знала, садиться или нет, но села.

Лайонел немного растерялся. Тогда Дениза придвинулась к нему на стуле вплотную, обвила его руками и сказала:

— Лайонел, ты ни разу за весь вечер не танцевал со мной.

Она встала прямо перед ним и взяла его за руки. Он поднялся и посмотрел на меня извиняющимся взглядом. Я, как мне показалось, изобразила во взгляде понимание и старалась не глядеть вслед, пока они шли к площадке. Но отвести взгляд было невозможно. Я даже не слышала музыки: он прижал ее к себе точно так же, как меня. Не отдавая себе отчета, я закурила и заставила себя отвернуться — смотреть не было сил. В это время спущенные петли добежали до самой щиколотки, тонкая ткань лопнула, и пятка приклеилась к заднику туфли. Это было уже слишком. Я погасила сигарету и пошла за пальто.

Если повезет, я еще успею на программу Дика Кларка.