"…Истинно говорилось о Крагерах: «Право и Обычай у них свои, а иных они не признают».

Но поняли многие из них, что не признавать обычаи всех остальных людей — значит в скором времени отказаться и от обычаев собственных.

Помогла это понять победа, которая была не победа. И поступки вождя — победителя, что держал себя не так, как должно вести себя победителю.

И не как должно предводителю держал он себя…

Осознав же все это — бросили Крагеры наземь оружие Запрета.

И изгнали в иной мир тех, кто противился этому.

И ненавистно стало им имя свое.

С тех пор и доныне зовутся они Хагены, ибо Хаген было малое имя того, кто поднял меч на Черного Воина. И стало малое имя — именем клановым.

И смешались Хагены с теми, кого прежде стремились истребить под корень.

Не стало зло — добром, а ярость — спокойствием. Не меньше воевал клан Хагенов, чем самые худшие из его соседей, не менее жесток был и вспыльчив.

Но и больше — не намного…

И перестали они смазывать ядом свои мечи и острия шаров на боевых щитах. А эфесы мечей начали отделывать костью бычьей.

Убитых врагов же — хоронили теперь.

А еще говорят, что…

Вот что гласили сказания. Но многое осталось неизвестным для их составителей…

Например, они считали, что «иной мир», куда изгнали противящихся, — синоним смерти. И оборот этот употребляли лишь по традиции, вроде как «жезл свинца и пламени» — для обозначения Запретного оружия.

И когда говорили, что Хаген на Черного Воина «поднял меч», — не знали они, что не удалось ему тот меч опустить…

И не знали — почему.

— …Сэр! Проснитесь, сэр!

Нерешительный голос вклинивается в видения, пытаясь вернуть к реальности. Напрасно!

Потому что ТА реальность реальнее ЭТОЙ. Потому реальнее, что важнее, и еще потому, что многое объясняет — многие ключевые моменты ЭТОЙ реальности.

Наконец, потому, что ТАМ он был молод, ЗДЕСЬ же — стар; и жизни ему оставалось на донышке — как последний глоток в бутылке.

Впрочем, если все, что видится ему — правда, то его в тот момент уже не было ТАМ. Следовательно, не мог он это видеть!

Однако — видел. Видит.

…Отчаявшись, удаляется служитель.

Первосвященник, хотя он и оборвал, поставил на место пытающегося повысить голос, — не мог отказать. Обряд свершается над всеми, кто желает того.

Другое дело, что раньше таких случае не было вовсе, а теперь вот — второй раз за день.

Но это, действительно, другое дело.

Единственное, что мог сделать первосвященник — вернее, человек в первосвященнике, а не сан его, — это не читать прощальную руну.

И не пели молитвы трое священнослужителей.

Это заметил Крагер всех Крагеров, но лишь алогубая улыбка появилась под орлиным шлемом. Словно позабавило его нарушение обряда, а не ввело в гнев.

Нет, не улыбка — просто в попытке изобразить ее скривились мясистые губы. На настоящую улыбку эта гримаса походила не более, чем походит на нее широкий алый след клинка на перерезанном горле.

Все-таки мало радости Черному Воину от того, что провожают его таким образом. Совсем не до забавы ему.

Ему и остальным.

Остальным…

Крагер всех Крагеров… Не много же воинов его клана с ним осталось, не многими он предводительствует.

А все прочие… Вот они стоят, наблюдая через порог, — Крагеры, еще не ставшие Хагенами. Помешать — не пытаются, да и невозможно это в зиккурате, в чем только что они сами убедились.

Просто смотрят.

Пожалуй, это в первую очередь для них — остающихся, а не для этих — уходящих, допускается нарушение обряда. Но так ведь всегда и бывает…

Совсем не все равно, что делать с телом сраженного неприятеля — устроить ему почетное погребение, как достойному противнику, или оставить валяться, подобно падали.

Но не все равно — живым. Мертвым-то как раз — все равно…

К сожалению, это было самое большее (и одновременно — самое меньшее), что мог сделать первосвященник.

Как воин на Святой Земле лишен права вредить, так священнослужитель — права отказывать.

И вся Сила стоит за этим правом…

…Директору даже не потребовалось объяснений — он все понял сразу же, как только увидел, что служитель возвращается в одиночестве.

— Ну, что? Не удалось разбудить?

— Не удалось, — ответ был лишним, как, впрочем, и вопрос.

— Почему?

Вместо ответа служитель выразительно щелкнул пальцем по горлу.

— Опять сердечные капли, похоже, принимал…

«О Господи, снова нализался старикашка! Боже, до чего мне надоел этот „Спаситель Человечества“!»

И директор сам направился к ложе.

Один за другим, попарно вставали на алтарь Крагеры. Встречали они момент переноса никак не с меньшей твердостью, чем Катана, и с большей, чем Клеймора.

Но — мертвой казалась эта твердость…

Первым, одновременно с предводителем, встал человек, чье малое имя было Датворт. Прозвище же у него, как и у прочих было обычным: Эспадон.

Встал — и исчез вслед за Черным Воином.

А последнему не хватило пары. Он ступил на алтарь один.

Малое имя его было Вэселек, прозвище же — Толедо-Саламанка. Потому что, единственный из всех, он бился узким мечом с одноручной рукоятью и сложной, ажурного плетения, гардой.

Впрочем, владел он им — дай Бог всякому так эспадоном управиться…