По приезде в город Чарли предлагает мне комнату для друзей в своем доме, но, поскольку это мой последний вечер на свободе, мне хочется все-таки немного пошляться. Они живут выше Трафальгарского бульвара, в спальном районе, довольно далеко от центра. Такси здесь не поймаешь: у всех есть машины, причем самые красивые — у бэби-ситтеров. Мне хотелось бы остановиться в «Королеве Елизавете», это на Дорчестере — так переименовали бульвар Рене-Левек в честь защитника Квебека, — но мест нет, как, впрочем, всегда летом, потому что отель является частью маршрута Джона Леннона. Это своего рода паломничество. Желающие могут отправиться из «Строберри филд» в Дакота-билдинг через Ливерпуль, Гамбург и Монреаль, где Джон с Йоко устроили bed-in, чтобы привлечь внимание к войне во Вьетнаме. Мой приятель высаживает меня возле гостиницы «Четыре времени года», где наличествуют свободные номера, позже он заедет за мной, и мы поужинаем вместе. В незапамятные времена я был счастлив в этом роскошном отеле, я даже поселился в тех же самых апартаментах, по правде сказать, слишком больших для меня, но сегодня вечером что-то я слишком расчувствовался. Обстановка не слишком изменилась: все тот же стиль Людовика XV, к которому, правда, приложили руку краснодеревщики из Сен-Жерома. Все квебекские краснодеревщики приезжают из Сен-Жерома, так уверяет Режан Дюшарм, еще один друг Чарли. Разумеется, его «первый» лучший друг. Я, стало быть, «второй». Приехав к каким-нибудь приятелям на обед, Чарли может посмотреть на сад и заявить, к примеру, следующее: «Это второй по красоте сад, который мне когда-либо приходилось видеть…» Обед оказывается безнадежно испорчен, и весь день пригласившие его люди мучаются, какой же сад «первый».

Я оставляю свои вещи, машинально достаю ноутбук: мне нужно подумать о том, как написать автобиографию, которую доктор Клоссон требует от всех вновь прибывших. Здесь, похоже, очень любят всякого рода регистрационные карточки и формуляры. Нет, это я сделаю позже, сейчас я слишком устал. Первым делом обследую бар — миниатюрная бутылка водки. Вулкан чуть успокаивается. Включаю телевизор — специальный выпуск: умер Риопель. Некоторое время скачу голый, пытаясь принять душ. Бесполезно. Ну не умею я укрощать эти гостиничные смесители: всегда либо кипяток, либо лед, среднего почему-то не получается. Обычно я сдаюсь быстро и, как сегодня, решаю дальше не воевать, а принять ванну. Пока ванна наполняется, я читаю все, что попадается под руку: список коктейлей, которые предлагают в холле, меню гриль-бара, советы на случай возникновения пожара, расписание катеров-подкидышей в казино на острове Нотр-Дам. Попав на страницу с международными кодами, я решаю позвонить в Париж. У меня дома никого. Водки в мини-баре тоже больше нет, приходится довольствоваться джином.

Чарли звонит от консьержа. Ладно, черт с ней, с ванной, приму позже. Он уже внизу и хочет поужинать со мной быстренько в небольшой закусочной прямо за отелем, так что сегодня мы сможем лечь спать пораньше, чтобы завтра он до своего отъезда успел обустроить меня в Центре. Похоже, он очень спешит избавиться от такого ярма на шее, как я, но меня-то ужин на скорую руку не устраивает совершенно. Моему желудку уже лучше, появился аппетит, я с удовольствием поел бы копченого мяса или маиса — люблю эти початки, открытые Колумбом, — да и хорошего вина неплохо бы выпить. Я предлагаю поехать в «Симон», или нет, лучше в чайнатаун поесть dim sum. Чарли сопротивляется, ведь ему прекрасно известно, что после ужина мне захочется завалиться в бар, в сауну, побыть немного молодым человеком, флиртующим с барышнями. Мой друг слишком известен, чтобы участвовать в подобного рода эскападах — завтра же в прессе появятся его фотографии, и вовсе не в честь того, что он предпринял поездку из Пантена в Пигаль в окружении эскорта полицейских на мотоциклах. Я клянусь, что мы просто поедим dim sum или чего-нибудь, что он там сам захочет, выпьем всего-то графинчик саке. Какие там японочки? И речи нет ни о каких японочках, массажистках, танцовщицах! Он заставляет меня поклясться, я, разумеется, клянусь, но на всякий случай быстренько скрещиваю за спиной пальцы. Он хочет переодеться: на нем все та же куртка, что на озере, вельветовые штаны и ботинки «хатчинсон». Чарли — мужчина элегантный, он даже представить себе не может, чтобы появиться в городе, одетым «как крестьянин» — это чисто квебекское выражение, означающее «хуже, чем простой мужик». Мы едем по Монреалю в направлении Трафальгара, по-моему, чересчур быстро, «мазерати» ревет на Снежном хребте. Эта дорога ведет к городскому дому Чарли. Мотор и так слишком разогрет, а мой приятель, несмотря на все мои предостережения, все жмет и жмет на газ. Знаю я эти машины, они слишком хрупкие. Сейчас самый разгар лета, несмотря на вечер, температура воздуха не меньше тридцати, центральная сигнальная лампочка посреди руля уже вовсю мигала, когда мы минут десять назад проезжали мимо «музея смеха», логова Розона, нашего общего знакомого, который хранит у себя сокровища: шляпу Трене и тросточку Чаплина. Через какое-то время лампочка уже не мигает, а горит постоянно, ведь все полетит к чертовой матери: и головка цилиндра, и рычаги! Я пытаюсь вразумить Чарли, говорю, что нужно добавить немного воды в радиатор.

— Какой радиатор? И потом, где я, по-твоему, сейчас воды найду, — отвечает он. — Посмотри на дома — окна везде темные, все в отпусках или отправились в город на концерт Стана Геца. До моего дома двести метров, дотянем, ничего не случится…

Через десять секунд все взрывается грязным облаком маслянистого пара.

Мы оставляем «мазерати» грустно стоять на обочине, сами берем машину Виктора, его старшего сына, который, наверное, ужинает где-то в городе, а может, тоже отправился слушать Стана. Что касается нас, мы туда не собираемся, мы любим музыку этого саксофониста, но после фестиваля Антибы — Жуан-ле-Пен определенно сделались снобами: любим, когда играют только для нас одних. Я приехал на Лазурный берег с Тутсом Тилеманом, моим брюссельским приятелем, который оказал мне честь появиться на диске, а Чарли, со своей стороны, прибыл туда повидать Геца. Поскольку оба они стояли в афише вместе с Эль Жарро, мы, в ожидании их очереди, пропустили по стаканчику в холле отеля. Там было полно народу, конечно, в основном музыканты, но еще много очень хорошеньких женщин. Первые приставали ко вторым, которые, собственно, за этим сюда и явились. Через какое-то время у них руки зачесались что-то сыграть. Тогда Стан достал свой саксофон-тенор, Тутс — гармонику. Контрабасист, скучавший в углу, только этого и ждал. Чарли сел на место ударника «домашнего» оркестра, и, должен сказать, с делом он справился совсем неплохо. У него дома, в подвале, имеется материал, достойный Бэби Додса. Так мы провели ночь, играя «жас», а когда Стан отправился заниматься тем, что он называл своей «рутиной», кто-то его тут же заменил, потом уступив ему место обратно по первому же требованию. Тутс сыграл «Blusette», Гец — «Desafinado». У всех музыкантов, у всех групп и певцов-солистов имеется свой крест, который им положено нести. Для приятеля Чарли Вуда это «Lindberg».

Мы направляемся в сторону чайнатауна. Я даю обещание держаться хорошо, вести себя как истинный джентльмен, выпить не больше одного графинчика саке и послушно вернуться к себе в отель, не сделав попытки удариться во все тяжкие. Въезд в этот город в городе весьма впечатляет. Огромные ворота, покрытые блестящей киноварью, высеченные наверняка из искусственного мрамора, а затем отлитые в цементе, потому что здесь зимой часто стоят трескучие морозы. Массивные стойки расписаны золотыми драконами, символами императорского Китая. Под крышей в форме пагоды доброжелательно улыбаются многоцветные будды, повсюду разбросаны какие-то несуразные фигурки, цветки лотоса, смеющиеся маски. Все это грандиозно и слишком вычурно, по правде сказать, нелепо и одновременно как-то тревожно. Как только вы пересекаете этот свод, вы покидаете Запад. Вас словно резко выбрасывает в другой мир. Если в Париже или Лондоне по мере приближения к китайскому кварталу неоновые вывески меняются постепенно, довольно долго идеограммы еще перемешаны с латинскими буквами, как будто для того, чтобы посетитель исподволь привыкал к другому освещению, к другим краскам и запахам, то в Монреале, напротив, погружение происходит резко и внезапно. В одно мгновение вместо американской улицы с ее магазинами и прохожими в шортах вы оказываетесь в китайском квартале, где, кажется, даже голуби что-то замышляют среди всеобщей суматохи и смятения, мы ищем Фу Ман Чу, это весьма забавно для того, кто очутился здесь впервые.

Наконец мы находим заведение, в котором почти все столики заняты азиатами. Это скорее хороший признак: другие рестораны стоят полупустые, а по всей улице прохожих подстерегают поставленные возле дверей зазывалы. Таких ловушек следует остерегаться. Входим. Нельзя сказать, чтобы нас встретили приветливо. Официанту в национальном костюме, который поначалу кривит губы, мы заказываем сперва «tsin Тао», чтобы утолить жажду, — есть ли у них пиво «Бланш», мы не осмелились спросить. А потом всего понемногу: креветки в остром соусе и китайскую лапшу, dim sum, разумеется, с клейким рисом, а еще графинчик саке. Чарли интересуется, нет ли у них случайно crapet-soleil, той самой колючей рыбки, которая ловится у него в озере. Официант высокомерно извиняется, дескать, это типично китайский ресторан, вьетнамской кухни здесь не держат. Он удаляется, нахмурившись пуще прежнего, должно быть, учился в Париже. Мы приступаем к ужину, болтаем о чем угодно, только не о моем предстоящем лечении. Я очень благодарен Чарли за его тактичность: нет ничего хуже, чем разговаривать о лечении, а потом, стараясь остаться трезвым, то и дело повторять, что надо «держать удар». Тогда возникает непреодолимое желание наполнить бассейн до краев красным вином и нырнуть туда, раскинув руки.

Все блюда просто великолепны, саке тоже, мой друг каждый глоток сопровождает многозначительным «гм!», выдающим в нем знатока. Мы обсуждаем кушанья, отмечая изысканный вкус имбиря в одном, кориандра в другом. Брюзгливый официант старается держаться поближе к нам и невозмутимо слушает наши комментарии. Он возвращается на кухню и вскоре выносит оттуда небольшую тарелку жареных почек, каковую с восхищенным видом ставит перед нами. Поскольку этот жест исходит от типа, который до сих пор даже не пытался скрыть свою неприязнь, я делаю вывод, что, очевидно, он принимает нас за редакторов какой-нибудь местной газетки, благодарю его полупольщенно, полускептически, но у своего приятеля встревоженно замечаю едва заметную складочку над носом, что означает живейшую досаду. Вокруг внезапно воцаряется тишина, даже на кухне перестают греметь посудой и приборами. Я совершенно не понимаю, почему в зале вдруг установилась такая тягостная атмосфера. Потом резким движением палочек мой друг подхватывает кусок из тарелки, проглатывает его, оставаясь при этом невозмутимым — для него это вопрос чести. Все начинают аплодировать. Чарли встает и раскланивается — сработал профессиональный рефлекс, о котором он сразу же пожалел. Как только посетители вновь начинают нормально разговаривать, он объясняет мне, что в Квебеке не едят никаких субпродуктов и эти люди в каком-то смысле бросили нам вызов, после чего поднимается с места и какое-то время отсутствует. Я быстренько решаю воспользоваться моментом и заказываю еще одну бутылочку саке. Он возвращается, выпивает свой стакан, история с почками изрядно его повеселила. Он наливает себе новую порцию — наживка проглочена, уже по его предложению мы заказываем еще. После четырех графинов он созрел, я в этом нисколько не сомневаюсь, для того, чтобы прошвырнуться по улочкам, достойным Шанхая, я их не знаю, но читал «Тин-тин и голубой лотос». Не слишком красиво с моей стороны было так напоить его, тем более что завтра ему выступать, а на сцене он себя не щадит; но при мысли, что мне-то самому придется провести пять недель в обществе белых халатов, я нахожу себе тысячу извинений, и потом, Чарли сегодня вечером явно намерен развлекаться, главное, чтобы нас не застукали папарацци. Вообще-то в Квебеке не очень много охотников за скандальными снимками, а те немногочисленные особи, что все-таки трудятся на этом поприще, торчат на приставных лесенках перед домом Селин Дион, подстерегая момент, когда ее можно будет запечатлеть голой в ванной. Похоже, кое-кому из них это даже удалось, только вот никто не захотел покупать эти фотографии. Чарли обеспокоенно говорит мне, что если его щелкнут в китайском квартале в каком-нибудь подозрительном казино или подпольном притоне, то считай, что он влип по-крупному. На ходу он пессимистично рисует мне последствия: одна вспышка — и он на первой странице какого-нибудь английского таблоида, весь перемазанный румянами и губной помадой, с налитыми кровью глазами — последствия злоупотребления рисовой водкой, — томно развалившийся на пуфике рядом с очаровательной китаянкой в юбочке с разрезом по неприличное место и с немыслимым декольте на бюсте невероятного размера, хотя вроде бы настоящем. Журнальчик выходит огромным тиражом, большим, чем когда освещал визит принца Чарльза. Разражается такой скандал, что Лола его бросает. Ее поддерживают две трети населения, которые больше не покупают его дисков и даже выбрасывают старые. Публика его бойкотирует. У него меньше выходов, чем у Элвиса Дюбулона, когда он еще крутился в домах молодежи и лиги адвентистов седьмого-с-половиной дня. Грузовикам, которые развозят его светлое пиво, прокалывают шины. На площади Конституции разбивают тысячи бутылок — первое антиалкогольное аутодафе после мрачной эпохи сухого закона. Никто не хочет чинить его «мазерати», который так и остается гнить там, на авеню Трафальгар. Отовсюду — из Галифакса, из Гаспре, из самого Ньюфаундленда — стекаются люди, чтобы плюнуть в него или бросить камень. Окна и двери его городского дома заделывают кирпичами, песчаником, цементными блоками. Два его сына, Виктор и Жером, вынуждены каждый взять себе псевдоним: Жером решает отныне именоваться Виктором, а Виктор выбирает имя Жером. Несчастным мальчикам приходится ночевать вне дома, то есть они вынуждены отправляться к девицам. Потом какая-то вьетнамская секта, символом которой является маленькая колючая рыбка, обосновывается в красивом доме в Морин-Хейт, покинутом Лолой, которая уехала жить, неблагодарная, куда-то в Амальфи с Гаспардо Луисом де Рубирозой, двоюродным братом лыжника. Чарли вынужден бежать, отправиться в Калифорнию к Полнареву, известному скандальному фоторепортеру. Он продает свои негативы в один шаловливый журнальчик, устраивающий опрос среди читателей на тему: «Который из двух более кучерявый». Полнарев побеждает, что для Чарли означает безработицу и полный крах, протянутый бумажный стаканчик «люди-добрые-помогите-чем-можете» и сбор пустых бутылок в мусорных бачках по ночам. Жизнь он кончает в полном одиночестве, в сквере Вижер — это местная Калькутта. Он спит, завернувшись в куски брезента, дерется с другими бомжами за корку хлеба, пока однажды какая-то собачонка, бегущая на поводке перед хозяином, не писает на его ногу, торчащую из картонной коробки. Это привлекает внимание владельца пса. Чарли уже не двигается, он уже твердый и холодный. Таков конец легенды. И все это из-за какого-то часа, проведенного в сомнительном притоне китайского квартала, куда его насильно затащил один приятель, запойный пьяница.

Мы обшариваем тупики и подворотни в поисках хоть какого-нибудь захудалого бара с гейшами, но все напрасно. Я останавливаюсь повсюду, во всех лавочках и барах-караоке, спрашиваю, не знают ли они местечка, где два приличных господина могли бы за стаканчиком вина расстегнуть парочку-другую кимоно. Внезапно Чарли сердится, что бывает с ним очень редко. По правде сказать, я помню только один такой случай. Тогда на концерте в Олимпии какой-то придурок бросил на сцену зажженную сигарету. Она попала прямо в волосы, которые на тот момент были очень пышными, что-то вроде шевелюры Анджелы Дэвис. Они сразу же вспыхнули, режиссер ринулся их тушить. Чарли решил, что на него напали, вскочил и запустил ударной установкой в зал, где она и грохнулась прямо посреди публики: там-тамы, большой барабан, цимбалы — короче, трое раненых. Сегодня вечером совсем другое дело. А именно: «К черту чайнатаун! Плевать мне на гейш! Не хочу подохнуть в картонной коробке в сквере Вижер и чтобы шавка на поводке написала мне на ногу! Я возвращаюсь к себе домой, а тебя отвожу в гостиницу».

Мы забираем на стоянке машину и быстро едем назад, за всю дорогу не проронив ни слова. Действительно ли он разозлился, сказать трудно, но ясно одно: сегодня я заработал ярлык приятеля, с которым никуда нельзя выйти. Машина останавливается перед моими «Четырьмя временами года». Бурчим друг другу «спокойной ночи», и Чарли отправляется домой. Я ничего не сказал про Риопеля, это было с моей стороны трусостью, но я и в самом деле испугался, что это может испортить вечер, Чарли ужасно загрустит, я тоже буду не веселее, и мы станем похожи на двух квакеров в трауре. Он любил этого славного парня, правда, это не относилось к его картинам, которые Чарли никогда бы не повесил у себя дома. Но если бы мы ценили своих друзей только за их творчество, то приятелей из артистической среды у нас не было бы вовсе. Он совсем недавно был у Риопеля на его Гусином острове, названном так, потому что весной гуси по пути из Виргинии останавливаются там передохнуть, перед тем как отправиться дальше на север. Все то время, пока Чарли там был, старик ни разу не поднялся со своего стула: он был в очень плохом состоянии и больше не работал, безразличный к людям, безразличный к гусям, которых, однако, было так много, что их разрешалось отстреливать по двадцать штук в день.

Я слоняюсь по холлу. Из лифтов выходят мужчины во фраках и женщины в длинных платьях, наверное, в одной из гостиных бал. Если бы у меня был смокинг, я бы тоже туда отправился — люблю чопорные балы. А завтра начинается прозак, с китаянками на какое-то время будет покончено. Мне следовало бы остаться там и продолжить одному. Я думаю, что начать курс дезинтоксикации — это почти то же самое, что уйти в монастырь, и этот шаг требует если не уважения, то хотя бы понимания. Даже монахи Шаолиня имеют право на прощальный загул, прежде чем произнесут свои окончательные клятвы. У меня нет никакого желания подниматься к себе в комнату, хотя к завтрашнему дню я должен написать для клиники автобиографию. С другой стороны, что делать в городе, где, похоже, для холостяков ничего не предусмотрено? Придется остаться дома или же надо знать места, которые посещают любители ночной жизни, причем отнюдь не те, что вам посоветуют швейцары роскошных отелей, — это ловушки для стариков. А я, голова садовая, хочу попасть исключительно в ловушку для молодых.

Я оказываюсь в баре отеля, который украшен неудачным гобеленом Люрса. Впрочем, гобелены Люрса как правило неудачные. Вот однажды в Рубе, в забавном музее, устроенном внутри бывшего бассейна, я увидел два ковра Пабло Пикассо. Так это совсем другое дело — сразу возникало желание походить по стенам. На антресольном этаже моих «Четырех времен года» расположена гостиная. Там пальмы, довольно неожиданные для этого региона, окружают мебель работы, как мне кажется, Кнолля, все строго и удобно. Я почти уверен, что высокий табурет, на который я взгромоздился, обтянут какой-то дрянью, но, возможно, я просто сплю, может быть, это саке или остатки лекарств сыграли со мной злую шутку. Однако ощущение жжения в животе наконец пропало. Читая информацию о дозировке на коробке, я увидел, что эффект уменьшается через двенадцать часов. Если сложить полет и аэропорты, северную автостраду, возвращение в город, поломку машины и наши скитания, так оно и выйдет. Значит, я могу еще выпить, не опасаясь появления конной полиции. Невозмутимый бармен занимается своими подсчетами у кассы. Огромный негр с длинными, как корни, пальцами играет «Round Midnight», болтая при этом с официанткой. Аккорды Монка такие сложные, что я спрашиваю себя, как ему это удается. На высоких круглых табуретах восседают пожилые дамы, одетые дорого и безвкусно, с нитками жемчуга и «ролексами». Наверняка живут тут на полном пансионе и топят свою скуку в затейливых коктейлях: за долгую жизнь им до смерти надоели все эти «вдовы клико» и «дом периньоны». Я тоже скучаю, и, должно быть, это ясно видно. Грызя орешки, я заказываю у бармена один «мольсон» за другим, не думая ни о чем, наслаждаясь музыкой, которая кружит мне голову, хотя я слушаю ее в стотысячный раз. «Round Midnight» — это крест гостиничных пианистов. В какой-то момент я здороваюсь с одной из этих золотых бабусь, коль скоро она первая мне улыбнулась. Она вежливо отвечает, предлагает мне сигарету.

— Чем вы занимаетесь? — интересуется она.

На подобного рода вопросы, которые любят задавать дантисты, соседи по сауне или попутчики в самолете, я всегда отвечаю что попало. Иногда мне случается быть таксидермистом из Бенгалии или продавцом рахат-лукума из Дубаи. Вот только офицером армии Эритреи я назваться не решился ни разу. Я больше никогда не говорю, что писатель, потому что иначе каждый раз приходится уточнять жанр и толщину книжек, которые я пишу. Рассказывать такие истории в сотый раз уже изрядно надоедает, тем более не так уж я и уважаю дам, скучающих вечерами в барах роскошных отелей, чего нельзя сказать про моих вероятных читателей, иначе и вправду придется продавать рахат-лукум в Дубаи бенгальским таксидермистам.

— Я пилот гражданской авиации, то есть бывший пилот, сейчас я инструктор в Минске…

— Пилот гражданской авиации! Как это романтично! Вы, наверное, очень одиноки, вам часто приходится покидать своих родных, вы иногда нуждаетесь, как бы это лучше выразить, в утешении. Кстати, в этом и состоит моя профессия, месье, я умею утешать мужчин…

Я чуть не падаю со стула: да ей же лет сто десять, не меньше! На голове белобрысые кудельки, наштукатурена без всякой меры, как дамы ее возраста в Нью-Джерси, если им случается выиграть в лотерею и телекомпания Си-эн-эн приезжает к ним домой снять для вечерних новостей. Я уже представляю, как оно все будет дальше, как она, напевая, выходит из ванной комнаты, затянутая в атласный пурпурно-фиолетовый корсет, и бросается на постель с воплем: «Возьмите меня!» Тут мой проектор заело, пленка вспыхивает, я плачу за свой «мольсон» и убегаю, побив рекорд Эмиля Затопека по карабканью на небоскреб через несколько ступенек без помощи рук. Эта женщина уродлива, как старые жабы, которые ловят клиентов на особо отведенных авеню в Нью-Йорке. Почему все эти всемирно известные заведения терпят таких старых и страшных шлюх, между тем как на Бродвее любой мотель за пятьдесят долларов предложит вам параметры, достойные Энджи Дикинсон в фильме «Рио-Браво», — это остается загадкой. Похоже, клиенты дорогих отелей невольно ищут маму, когда находятся в путешествии. Наверное, им страшно внезапно оказаться одним в незнакомом городе. Стресс, который испытываешь в Монреале, почти один к одному похож на стресс в Женеве, разве что минус фондю плюс путин. Это простое народное блюдо, которое составило славу Швейцарии задолго до того, как стало фамилией русского президента: большая миска жареного картофеля, куски толщиной в палец, посыпанные тертым сыром и политые густым соусом барбекю. В его поисках Чарли готов целый час ехать на машине, если ему приспичит. Я-то нет, но то, что мы пробовали в «Шато Мадрид», этой убогой забегаловке на автостраде Квебек — Монреаль, — это просто шедевр, им можно присудить, если, конечно, эта награда по-прежнему присуждается, «Почетную вилку», путин-эквивалент нашей золотой воронки для психиатрических лечебниц.