Место, отведенное для представителей прессы, было отгорожено красными бархатными шнурами в глубине лестничной площадки, недалеко от бального зала, где демонстрировались вещи, предназначенные для аукциона. Помня свое обещание, данное главе отдела по связям с общественностью «Объединенных предприятий», Коул не стал чураться журналистов и приложил все усилия, чтобы произвести на них благоприятное впечатление. Он дал короткие интервью местным репортерам из Си-би-эс и Эй-би-си, старательно позировал для фото и ответил на занудные вопросы журналиста из «Хьюстон кроникл»и собственного корреспондента «США сегодня».

Интервью студии Эй-би-си он дал последним. Стоя рядом с Кимберли Проктор под прицелом круглого, похожего на немигающий глаз циклопа объектива камеры, Коул слушал, как аппетитная блондинка с воодушевлением рассказывала о столетней истории бала Белой Орхидеи и традициях проведения аукциона; затем она приставила микрофон к его рту.

— Мистер Гаррисон, от представителей комитета аукциона мы узнали, что вы пожертвовали самый дорогой из всех предметов, которые предстоит сегодня продать. Какова же ценность этой скульптуры Клайнмана?

— Для кого? — сухо переспросил Коул. Втайне он всегда считал этот шедевр авангардизма чудовищным, но все же приобрел его, а с тех пор стоимость скульптуры возросла в пять раз.

Его собеседница рассмеялась:

— Я хотела спросить, во сколько она оценивается?

— В четверть миллиона долларов.

— Вы на редкость великодушный человек!

— Не желаете ли сообщить об этом служащим налоговой инспекции? — сдержанно осведомился Коул и по собственной инициативе прекратил интервью, коротко улыбнувшись собеседнице и выйдя из кадра.

Эта тактика удивила женщину, и она бросилась вслед за ним:

— Постойте! Я только… хотела узнать, нельзя ли нам встретиться позднее… и побеседовать?

— Сожалею, — вежливо ответил Коул, делая вид, что не понимает смысла предложения, — но для этого вам придется связаться с отделом по связям с общественностью нашей компании.

— Но я имела в виду не интервью, — мягко возразила блондинка, сопроводив слова призывным взглядом. — Я думала! мы можем где-нибудь выпить…

Коул прервал ее, покачав головой, а затем смягчил отказ вежливой улыбкой:

— Боюсь, у меня не найдется и пятнадцати свободных минут до самого отъезда из Хьюстона.

Женщина была хороша собой, воспитанна и умна, но ни одно из этих качеств не привлекало Коула. Она работала телерепортером, и, будь она самой прекрасной, блестяще умной и желанной женщиной на свете, да к тому же не преследуй никаких корыстных целей, он все равно бежал бы от нее как от чумы.

— Как-нибудь в другой раз, — добавил он, а затем пошел прочь, предоставив блондинке возможность расспрашивать более покладистых кандидатов, которые выстроились по другую сторону бархатного ограждения.

— Мистер Гаррисон! — позвал кто-то из журналистской братии, но Коул сделал вид, что не слышал, и невозмутимо зашагал дальше, остановившись лишь затем, чтобы взять у официанта бокал шампанского.

К тому времени как он добрался до зала, где проходил запланированный прием, по меньшей мере с десяток гостей кивнули ему в знак приветствия, и Коул ответил им, не имея ни малейшего представления, с кем только что поздоровался.

Когда наконец он увидел в толпе знакомых, по иронии судьбы оказалось, что это именно те, кто не захотел здороваться с ним, — мистер и миссис Чарльз Хэйуорд II. Супруги прошли мимо своего бывшего конюха с высоко поднятыми головами и холодными, как льдинки, глазами.

Коул помедлил у двери зала, где были выставлены самые дорогостоящие из пожертвований для аукциона, и услышал свое имя, произнесенное шепотом, — кто-то из организаторов торжества узнал его. Однако чаще всего в толпе раздавалось имя Дианы Фостер. Сегодня о ней упоминали как о «бедняжке Диане Фостер»— особенно женщины, в голосах которых Коул распознал больше злорадства, нежели сострадания.

С точки зрения Коула, бал Белой Орхидеи удовлетворял три конкретные и разнородные потребности: во-первых, давал возможность женам и дочерям самых состоятельных жителей Хьюстона и окрестностей собраться в изысканной обстановке, блеснуть новейшими драгоценностями и нарядами и всласть посплетничать, пока их отцы и мужья обсуждают гольф и теннис.

Во-вторых, бал явился удачным предлогом для сбора средств в фонд Американского онкологического общества. В-третьих, влиятельные и выдающиеся граждане Хьюстона пользовались случаем проявить свою сознательность во время торга за десятки безумно дорогих вещиц, пожертвованных другими не менее влиятельными и выдающимися людьми.

«Сегодняшний бал Белой Орхидеи должен увенчаться беспримерным успехом по всем статьям», — решил Коул.

Вооруженные охранники стояли перед дверью в помещение, где должна была проходить демонстрация лотов, и как раз в эту минуту разгорелся спор между фотографом в красно-белой клетчатой рубашке и одним из охранников.

— После семи часов вход сюда открыт только для приглашенных, — предупредил громила, скрестив руки на груди.

— Я из «Инкуайрера», — убеждал фотограф, пытаясь говорить приглушенно, но так, чтобы можно было разобрать слова сквозь гул толпы. — Мне нет дела до аукциона, я хочу только сделать снимок Дианы Фостер — я видел, как она вошла сюда несколько минут назад. Должно быть, она еще здесь.

— Сожалею, но сейчас это невозможно.

Осознав, в каком затруднительном положении оказалась Диана, Коул испытал смешанное чувство сострадания и недоверия. Он видел Диану по телевидению, знал, что она уже давно выросла, но по-прежнему представлял ее бесхитростной девочкой, сидящей со скрещенными ногами на охапке свежего сена и прислушивающейся к его словам.

Двери в зал, где предполагалось провести банкет и аукцион, были еще закрыты, и Коул нетерпеливо взглянул на часы, стремясь поскорее покончить с этим делом. Поскольку осуществить это желание не представлялось возможным, а Коулу не хотелось заговаривать ни с одним из гостей, которые старательно ловили его взгляд, он отступил под сень деревьев, усыпанных блестящим искусственным снегом, и поднес бокал шампанского к губам.

За годы, прошедшие с тех пор, как он работал в Хьюстоне и жил на конюшне Хэйуордов, ему довелось посетить сотни официальных приемов во всех странах мира. При этом он часто испытывал скуку, но неловкость — никогда. Хьюстон — исключение. Почему-то здесь Коул почувствовал себя самозванцем, обманщиком и мошенником.

Со своего наблюдательного пункта в глубине причудливой лесной опушки он рассеянно вглядывался в толпу, не признаваясь даже самому себе, что ищет взглядом Диану… Когда же толпа расступилась, он увидел, что Диана стоит у колонны рядом с лифтами, на расстоянии пятнадцати ярдов от него.

Узнав ее, он облегченно вздохнул, а затем пришел в восхищение, когда как следует разглядел «бедняжку Диану Фостер».

Он опасался увидеть болезненное, униженное создание, но Диана не утратила ни капли своей спокойной, величавой сдержанности, запомнившейся Коулу. В платье из царственного лилового шелка, обрисовывающем ее высокую грудь и узкую талию, она невозмутимо шествовала сквозь свет и тени поддельного, но правдоподобного леса, не обращая внимания на шум и суету вокруг, — гордая юная Джиневра с тонкими чертами лица, маленьким подбородком и огромными, сияющими зелеными глазами, опушенными темными ресницами. Ее внешность стала более яркой, решил Коул, а маленькая ямочка на подбородке — почти невидимой, но волосы остались прежними — тяжелыми, густыми, блестящими, как полированное дерево. От света люстр в них вспыхивали красноватые искры. Великолепное ожерелье из крупных, квадратной огранки, темно-лиловых аметистов, окруженных белыми бриллиантами, распласталось у нее на груди, идеально дополняя платье. «Она создана для умопомрачительных туалетов и сверкающих драгоценностей, — подумалось Коулу. — Они подходят ей куда больше брюк и старомодных блейзеров, которые она предпочитала в юности».

Он стоял, восхищаясь ее ослепительной красотой, но куда сильнее заинтригованный той аурой, благодаря которой Диана так выделялась из толпы. Казалось, что все и вся, кроме Дианы, пребывают в движении — от поблескивающих ветвей деревьев, колеблемых легким ветерком, который создавали кондиционеры, до мужчин и женщин, сновавших вокруг и оживленно беседовавших между собой.

Она внимательно слушала мужчину, который разговаривал с ней, — Коул почти наверняка знал, что это Спенс Эддисон. Эддисон отошел, и Коул шагнул из тени деревьев, желая, чтобы Диана взглянула на него. Он мечтал, чтобы она узнала его, хотел заслужить одну из ее незабываемых улыбок и завести разговор. Коул сам удивлялся неожиданной остроте своих желаний.

Вполне возможно, она постарается унизить его, как сделали Хэйуорды несколько минут назад, но почему-то он не верил в это. До сих пор юношеские мечты о триумфальном возвращении в Хьюстон казались Коулу бессмысленными, и потому он осознавал, как нелепо его внезапное желание, чтобы Диана Фостер заметила его — или, точнее, увидела, каким он стал.

Судя по ледяным взглядам, которыми наградили его Чарльз и Джессика, Коул сомневался, что они захотят сообщить кому-нибудь, в какого преуспевающего бизнесмена превратился их бывший конюх. В таком случае Диана, вероятно, и понятия не имеет, что Коул, с которым она когда-то делилась сандвичами, и есть тот самый Коул, недавно титулованный журналом «Ньюсуик» «предпринимателем года».

Двери бального зала распахнулись, и толпа тотчас устремилась к столикам и заслонила Коулу обзор. Боясь, что Диана исчезнет или войдет в зал через ближайшую дверь, прежде чем он успеет заговорить, Коул поспешил к ней, но ему то и дело преграждали дорогу. Когда же наконец последнее живое препятствие было устранено, на площадке осталось всего человек сто, но, как нарочно, один из них беседовал с Дианой, и это был Дуг Хэйуорд.

Коул замедлил шаг и отступил в сторону, а затем поднес бокал к губам, надеясь, что Хэйуорд вскоре уйдет. Коул не знал, разделяет ли сын Чарльза Хэйуорда отношение своего отца к бывшему конюху, но не хотел рисковать и портить первую встречу с Дианой по прошествии целого десятилетия.

Хэйуорд пожелал проводить Диану в зал, но, к облегчению Коула, она отказалась.

— Иди без меня, — попросила она. — Я задержусь на минутку. Хочу подышать свежим воздухом.

— Я выйду с тобой, — предложил Хэйуорд.

— Нет, прошу тебя, не стоит, — отказалась Диана. — Мне надо побыть одной.

— Хорошо, если ты так настаиваешь, — отозвался Хэйуорд недовольным и нерешительным тоном. — Только не задерживайся, — добавил он, уже поворачиваясь к бальному залу.

Диана кивнула и отвернулась, быстро зашагав к двери с табличкой «Выход».

Коул достаточно хорошо знал женщин, чтобы понимать, когда они с трудом сдерживают слезы, и, поскольку Диана сказала Хэйуорду, что хочет побыть одна, Коул решил не отказывать ей в такой привилегии. Он направился в зал, но тут же остановился, пораженный давним воспоминанием — о том, как Диана рассказывала ему о своем падении с лошади: «Я не плакала… Я не плакала даже тогда, когда вывихнула руку и доктор Полтрона вправлял ее».

«И вы не проронили ни слезинки?»

«Ни единой».

«Умница», — насмешливо похвалил ее тогда Коул.

«Не совсем. — Диана вздохнула. — Вместо этого я потеряла сознание».

Ребенком она могла сдержать слезы боли и страха, но сегодня, будучи женщиной, оказалась чрезвычайно уязвлена. Коул смутился, раздираемый инстинктивным стремлением избежать столкновения с плачущей женщиной — и гораздо менее понятным желанием утешить и поддержать ее.

Последний порыв победил: Коул медленно, но твердо направился к двери с табличкой «Выход», а затем сделал небольшой крюк в поисках бокала шампанского, уверенный, что Диане сейчас оно придется кстати.