России нет. Россия разбрелась. Как нищие, взяв на плечи котомки, Её творцов бездомные потомки Кочуют по свету. И смерд и князь. Нарушена тысячелетий связь. Мы — беженцы, хоть речи наши громки. Мы — по волнам плывущие обломки Храмины той, что Родиной звалась. О чем же спор? Кто океан принудит Взбесившийся вернуться в берега? Мы все — враги перед лицом врага. Кто виноват? Кто прав? Господь рассудит. Как ночь без звезд, судьба строга, долга. Не мы решим. Она решит. Да будет!

Я есмь. И нет меня — исчезну, в несотворенном утону, от звуков, света, жизни — в бездну, в довременную тишину. Так, вечер каждый умирая, наутро вновь рождаюсь я, внезапным чудом возникаю из вечности небытия. О, смертный дух, поток  прерывный, на что тебе земные сны, тебе, исполненному дивно первоначальной тишины?

Издалека Как ярок — ослепительно! Но странно: он издалека светит весь туманно, и кажется, что с неба эта мгла сияющая на него сошла. Дома, дома и, островами, парки, а выше — звонницы, столпы и арки. Присмотришься: монастыри, дворцы и стен полуразрушенных зубцы, Сан-Пьетро, и — похожие на скалы изглоданные — термы Каракаллы. О, дивное покоище миров, богохранимый вертоград Христов! Заворожён прошедшим вечносущим, каким векам внимаешь ты грядущим? San  Pietro Когда метёт по Риму трамонтана, выплёскивая в небо непогоду, и клонит кипарис и морщит воду бормочущих на площади фонтанов — прозрачнее от света и от ветра вкруг обелиска мрамор чудотворный, таинственнее в заводи соборной колончатые неводы Сан-Пьетро. Плывём, воистину, в ладье рыбачей у берегов обещанного рая, откуда мы когда-нибудь, взирая на этот мир, увидим всё иначе… Да будет! Не повергнуть, не увлечь нас теченью к гибельным водоворотам! В тиши, страстям далёкой и заботам, уносит к ослепительным высотам река земных времён, впадая в Вечность. Сад  Корсини Уж были сумерки, когда привратник впустил меня в пустынный сад Корсини, — темнели призрачные кущи пиний и пахли ароматней. Куда-то в гору повела аллея: всё лавр, дубы, магнолии, каштаны. На перекрёстках смолкшие фонтаны, обломки мавзолея. Крапивной грустью поросли боскеты, заброшенные клумбы одичали, по-прежнему одни ручьи журчали журчаньем вечной Леты. Как в царстве мёртвых, я бродил по саду, — с площадок лестницы монументальной безлюдию аллей внимал печально и  шуму водопада. И всё казалось мне таким знакомым — гигантских пальм стволы с корой косматой, и в заросли увечный мрамор статуй, и с тиной водоёмы. Тиволи По-разному здесь воды плещут: то серебристым говорком, то льются песней, то, кругом глуша все звуки, буйно хлещут. Вода, вода! На горный склон спешат потоки отовсюду, и внемлет их живому гуду молчание былых времён. Ключом, сверкая, струи бьют, плюются сказочные гады, грохочут, пенясь, водопады и дымной влагой обдают. Из зевов мраморных фонтаны взлетают дугами везде, и отражаются в воде, двоясь, и кедры и платаны… Но есть аллеи: глухо в них. Там кипарисы вековые о смерти думают, чужие тревогам и словам живых.

Затишье виллы… Мерным стоном всё чьи-то гаммы. Солнце. Лень. Из детской — сад, а над балконом опущенной маркизы сень… И ветер с моря, под маркизу ныряя весело,  хмельно, слегка пощёлкивает снизу в напруженное полотно. И это всё: одна минута, Одна зарница волшебства. Прошли года, но почему-то во мне с тех пор она жива… Уносят к югу, к счастью, к детству тугие всплески полотна — и чьи-то гаммы по соседству из незнакомого окна.

Горит полуденное лето, от зноя дымно в синеве, сухая серебристость света — как пыль на выжженной траве. Не шелохнётся воздух чистый, не дрогнет горная сосна. Юг средиземный, день лучистый, сияющая тишина! Таинственна, первоначальна — в ней тонут небо и земля, и как-то радостно-печально ей отвечает жизнь моя.

Осиротел бассейн. Давно ли дружно в нём отражались купы старых лип, и блеск играл золотопёрых рыб, и шелестел фонтан струёй жемчужной… Теперь он пуст, теперь его не нужно. В немых аллеях только ветра всхлип, синицы писк, дуплистых вязов скрип, да ты, печаль моя по дали южной! Примолкла жизнь, далёко племена болтливых птиц, кроты зарылись в норах. Лишь вороньё: кра-кра! И тишина. Куда ни глянь — пожухлых листьев ворох… Безлюдье, грусть, сухой предзимний шорох и первых заморозков тишина.

Не ты ль однажды, девой-жрицей на празднике Панафиней, меня задела колесницей золотоблещущей своей? Не ты ли, — помнишь: вечер, форум, литавры, — мимо шли как раз — и сердце мне пронзила взором твоих патрицианских глаз? Не ты ль, со стен острозубчатых, заслышав издали мой рог, на камни уронила смятый гербами вышитый платок? О, да! Стократ красой желанной ты разум обольщала мой. Тогда, представ мне Донной Анной в Севилье чёрнокружевной, или тогда — в садах Версальских, танцуя пудреный гавот, или тогда — всходя по-царски на якобинский эшафот… И не тебя ль ещё недавно встречал я, — в оны дни, увы, Пальмиры севера державной, — на берегах моей Невы?

Зноен день, но с гор прохлада: и жара, и не жара. В этих старых липах сада ветер шелестит с утра. Небо, даль, просторы… Боже! этакая благодать — на качалке полулёжа и дремать и не дремать, слушать тишины безбрежной голоса: цикады скрип, гуд пчелы и шорох нежный, шелковистый шорох лип. И беззвучье и звучанье, песня золотого дня… Этой музыке молчанья нет названья у меня.

Вдали от города и от людей, от сутолоки общей несвободы, вдали от жизни прожитой своей опять я гостем у природы. В лесу, на перекрёстке трёх дорог заглохнувших, стоит скамья по дубом, — облюбовал я этот уголок в уединении сугубом. Чуть шелестит вокруг лесная тишь, рассказывает сны тысячелетий. И только слушаешь её, молчишь и растворяешься в тепле и свете…

Бескрайные сумрачны земли, которыми сердце полно. Люблю их, люблю — не затем ли, что покинул давным-давно? Загублено, выжжено, стёрто… А вспомнишь когда невзначай — пустыней покажется мёртвой берег твой, средиземный рай.

Свой крест у каждого. Приговорён, взвалив на плечи ношу, каждый нести её, под тяжестью согбен, и голодом томясь и жаждой. За что? Но разве смертному дано проникнуть тайну Божьей кары? Ни совесть не ответит, всё равно, ни разум твой, обманщик старый. Но если не возмездье…  Если Бог страданья дарствует как милость, чтоб на земле, скорбя ты плакать мог и сердцу неземное снилось? Тогда…  Ещё покорнее тогда, благослови закон небесный, иди, не ведая — зачем, куда, согнув хребет под ношей крестной. Не помощи. Нет роздыха в пути, торопит, хлещет плетью время. Иди. Ты должен, должен донести до гроба горестное бремя.

Пусть отчизны нет небесной и чудес не ждёт земля — всё Творение чудесно: время, солнце, звёзды, я, мысль моя, вот это слово, прозвучавшее в веках, свет и тени сна земного, сон о райских берегах… Коль обманет — что же, что же? Здесь,  во тьму из темноты, этот луч сознанья, Боже, этот луч сознанья — Ты.

Не покоряйся искушенью, безбожному не верь уму, не верь тоске, не верь сомненью, не верь неверью своему. Лицом к лицу пред вечной тайной, в ничтожестве — о, как велик! Всему единое мерило, всего единый судия — твое сознанье озарило слепые бездны бытия…

Не может быть, чтоб этот мир трёхмерный, куда-то уносящийся в веках, мир святости, любви — и тьмы и скверны и красоты божественно-неверной, чтоб этот мир был только прах… Не может быть, чтоб огненная сила, пронзающая персть, была мертва, и правды благодатной не таила испепеляющая всё могила — все подвиги, все жертвы, все слова. Не может быть, чтоб там, за небесами, за всем, что осязает наша плоть, что видим мы телесными глазами, не веял Дух, непостижимый нами, не слышал  нас Господь.

Ах, воистину чудесен день весенний! Даже в дождь. Лес мне дорог и без песен, сладок запах мглистых рощ. В гнёздах прячутся наседки, плачет небо, на траву тихо каплет с каждой ветки сквозь намокшую листву. Низко облака над лесом. Грустно, сыро и темно. Пусть! И дождевым завесам завораживать дано. Лужи, грязь, вода в овраге. Дождь… А всё ж как хороша этой животворной влаги лес обнявшая душа!

Не мысль — предчувствие, прозренье: земля и мир и жизнь моя — как сон небес, как провиденье неузнанного бытия. Преображающим рассветом сияет полдень надо мной, и нет границы между светом, бессмертием и тишиной.

Когда к земле вплотную прикоснусь и всеми чувствами в неё поверю, — себе каким ничтожным покажусь, себя какою мерою измерю! Земля, персть косная и жизни персть. Покинули её давно уж боги, и от небес единственная весть — не сон ли человеческий о Боге? Но если… если этот сон не ложь! Тогда весь прах земной предстанет ложью, и ты в себе безмерность познаёшь и образ и подобье Божье.

Был создан  мир или не создан, а прибывает нерушимо, отвека и вовеки сущий и гибнуть вечно обречённый… Что знаем? И до нас — что звёздам в пучинах неба? Мимо, мимо вчерашний день и день грядущий летит во тьму мертворождённый. Из бездны в бездну мчится время, хоронит всё в одной могиле. Как искры быстрых метеоров, зажглись на миг и гаснут люди. И нет границы между теми, которые когда-то были, и теми жизнями, которых сегодня, завтра ли не будет.

Пылает небо над пустыней, слепят полдневные лучи. Далеко — море, в котловине лепечут горные ключи. Туда, в лесную тень, по скалам иду тропинкой не спеша — каким-то счастьем небывалым томится певчая душа. Жук прожужжит иль свистнет птица, или в траве зашелестит — всё, всё земное будет сниться и вечность тайную сулит. Нездешней правдой сердце дышит и чутко замирает вдруг и в каждом звуке слышит, слышит неслышный уху, тайный звук…

Погаснет электричество в квартире — спешишь огарком заменить. И станет в комнате и в целом мире все по-другому как-то быть… Нарушен установленный порядок, насторожилась тишина. Предчувствий, обольщающих догадок душа встревоженно полна. Как маленький огарок, луч вливая в заманивающую тьму, она мерцает призрачно-живая, подобная во всём ему. Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха зажмурится. И вновь темно… И громче дряхлая бормочет Пряха, жужжит веретено.

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней за звездой, и грезятся года невозвратные — опять из дали синей путь указывает мне звезда. Что это? Мечты какие посетили сердце в ночь под наше Рождество? Тени юности? любовь? Россия? или — приведенья детства моего? Тишиной себя баюкаю заветной, помня всё, всё забываю я в этом сне без сна, в печали беспредметной, в этом бытии небытия.

Где-то, где-то на бугре песчаном обречённой, вымершей земли стелется покоище: бурьяном сплошь могилы заросли. Ни венка, ни урны и в помине, всё сломали заступы веков. Преданные пыльной паутине — только плиты без крестов. Надписей иных не разбираю: буквы стёрлись, имена  — не те. Призрачное что-то вспоминаю, от плиты брожу к плите. Боже, как давно-давно под ними затаилось мёртвое жильё! На одной с трудом прочёл я имя полустёртое — моё.

Эта белая тишь — чарует она! Никогда не снилась такою: красоты земной всеблаженно полна, к неземному зовёт покою. Это небо и, в синем блеске, наряд кружевной лесного приволья; этот в инее сад, садовых оград запушённые снегом колья! Эти чёрные пни у дорог торчком и соломы стог под навесом; эта мгла вдали розоватым дымком над сквозным заснеженным лесом… И душа этой белой тишью полна, ничего ей больше не надо. Надышаться морозом хочет она. И печаль её — как отрада.

Опять, опять у моря стоя, не нагляжусь на небеса и в шуме слушаю прибоя глубин и далей голоса. Рождённых водною пустыней внушений тайных не прочесть… Но в них угадываю ныне слова премудрые: Он есть. Он есть, исток и огнь сознанья, к Нему священные пути, — Он, вседержитель мирозданья, Тот, от Кого нельзя уйти.

Снег россыпью алмазной падает, на солнце светится с утра. Земля и умирая радует, и в зимней скудости щедра. Мирами искорок бесчисленных мерцает белый полог зим, а кружева ветвей безлиственных вдали — как лиловатый дым. Февральскими снегами скована, она не верит нищете. Земная вечность уготована её небесной красоте.

Возлюбленная тишина, вечернее очарованье, виденьями какого сна овеяно твоё молчанье? Возлюбленная тишина, преображение заката, недостижимая страна, покинутая мной когда-то. Слилось грядущее с былым, неизмеримое с ничтожным, и кажется пережитым всё, что казалось невозможным.

Стонет ночь, куда-то манит, вся слезами исходя, в окна мелко барабанит дробь осеннего дождя. Стонет ночь о неизбывном, нерушимом в мире зле, о каком-то счастье дивном, недоступном на земле, — о далёком, безвозвратном, где-то бывшем так давно, что на языке понятном не расскажешь всё равно…

Спеши, душа! Уж близок перелёт в иную, призрачную землю. О, птица вольная! За годом год она слышней зовёт, зовёт — а я всё тише внемлю. О, птица певчая! Прилежней пой о том, что было недопето. Любовь и боль и смертный ужас твой никто не допоёт другой, а важно только это…

О, мир двоящийся, мир отражений в лазури озера пылающий закат, час невозвратности и вечных возвращений, вечерней памяти благословенный яд. Две  глуби сонные. Какой — поверим? Где загорелся луч непризрачной звезды? Зарю небесную озёрный манит терем, подводные леса — как райские сады. И ближе ночь. Гореть заря устанет, растают в сумраке прибрежные холмы, и дымный Серафим с мечом на страже станет непостижимости, молчания и тьмы.

В городском саду за рекой, под каштанами, день-деньской старый нищий сидел на пне, всякий раз попадался мне. Всякий раз минувшей зимой, через сад проходя домой, десять су я совал ему в утешительную суму. Он был очень убог и тощ, — на посту и в холод и в дождь, как заморщенный серый гриб, к придорожной траве прилип. Всё о чём-то просил старик, но в его слова я не вник; что-то шамкал беззубый рот, да понять я не мог весь год. А недавно я мимо брёл, никого в саду не нашёл, — только пень торчал сиротой над примятой слегка травой. И с тех пор, уж не первый день, мне мерещится этот пень, и на сердце комом тоска. Видно, я любил старика.

Когда в тебя толпой ворвутся слова, которых ты не ждал, и звуки спящие проснуться, которых ты не пробуждал; когда на землю с безучастьем вдруг взглянешь, и во тьме души повеет холодом и счастьем, — тогда забудь себя, спеши, спеши облечь мгновенный трепет в сияющие ризы слов, души волшебной слушай лепет, журчанье тайных родников…

Две истины, два Бога-Света в душе, раздвоенной навек, два мира чуждых и завета — тебе заблудший человек! «Увы, — гласит завет Востока, — всё в жизни тлен, земля и твердь. Смирись, пловец, в пучине рока, обманна явь, блаженна смерть». И голос Запада хвалебный: «Целуй земные алтари, избранник вечности волшебной, — борись, роскошествуй, гори!» Когда же, Господи-Владыко, Ты просветишь немудрых чад, и люди мудрости великой Твои пути соединят? Отчизна милая, не ты ли, отвергнув полуправды ложь, дерзаньем праведных усилий две истины в одну сольёшь?

А х, эти горы! По утрам, чуть свет, какие озаренья! Молюсь нагорным алтарям — и мира непорочен храм, как в утро первое творенья. Ах, улететь бы в эту высь от тьмы, от ужаса земного — туда, где горы вознеслись и с бесконечностью слились пучины неба голубого. Ах, раствориться в этой мгле, пронизанной его сияньем, не помнить о добре и зле, не быть собою на земле — быть только светом и мерцаньем…

В четверг под моё окно приходит женщина петь. Пусть ей-то уж всё равно, да жуть на неё смотреть. Во взоре не то вопрос, не то, как ножом, печаль, и грязная прядь волос бахромкой седой — на шаль. А песню поёт она такую — хоть плачь навзрыд, всю душу мою до дна призывной тоской пронзит. Любого греха страшней, нельзя никому простить. И хочется крикнуть ей: Неправда, не может быть!

Все слезы к старости да сны воспоминанья, душа утихшая — как озера вода в предсумеречный час, когда своё мерцанье отдаст ей нехотя вечерняя звезда. Померк усталый день, а всё — воды зеркальной не гаснет глубина: в лазури озерной, покинув небеса, клубится остров дальний и озаряется последней тишиной.

Судьбы перехитрить не пробуя, Смири свой дух — и плоть, и страсть. Нет, человеческою злобою Суровых будней не заклясть. Заботой сердце перегружено. Хоть любит, любит, а больно. Гитара старая простужена, Хрипит и кашляет смешно. Но ржавых струн не перетягивай. Пусть фальшь. Далеко ль до беды? Терпи и бережно потрагивай Закоченелые лады.

Полжизни душно-плотской яви и недостойной суеты; полжизни — сон, и тот же ты живешь, томясь в другой державе, в тоске, в слезах по горней славе тайноречивой красоты. В тебе душа как бы двойная: мятежной гордости полна, грешнее грешного одна; другая — о, совсем другая! — всё шепчет что-то, засыпая. Проснулась… и не помнит сна.

Мне снилось, будто умираю… Вот-вот — минута, и уйду, в последнем страхе замираю, последнего забвенья жду. Казалось — кончено… И в муке, в осиротелом забытьи к вам я протягиваю руки, друзья и недруги мои! Прощайте. Не судите строго за то, что, сердцем одинок, любил я многих, но немного и больше полюбить не мог.

Как ты мне дорого, приветное село, Меня пригревшее в ужасную годину, Когда на всей земле царили смерть и зло, И я, как родину, обрел твою долину. Ах, до того в Крыму я прожил целый год, Не зная о тебе, год гнева, слез и пыток. Я выпил до конца, скорбя за мой народ, Обидами людей отравленный напиток. Все вынес я, всю боль отчаяний земных, Внимая летописи дел и слов бесславных. Томился мыслями о милых и чужих, Постиг терзание, которому нет равных: Бездействуя, не знать покоя никогда, Следить внимательно, минута за минутой. Как в одурманенных сердцах растет вражда И разгорается междоусобной смутой; Как подлый торг идет на кладбищах войны, Как совершается вблизи и там, далеко, Голгофа жуткая замученной страны, Немилостивый суд неведомого рока… Все видеть и молчать. И плакать долгий год Над тем, что навсегда так горько обмануло, И ждать: вот и тебя случайно захлестнет Волна нечистая безумья и разгула… И я не выдержал томительных обид. Мне опротивела слепая, злая смута, И черноморский брег, и Симеиза вид. И в горы я бежал, в горах ища приюта. Куда? Не все ль равно! Я шел вперед, вперед, Под тяжестью сумы моей сгибая спину. Туда, где не было южнобережных вод, Через Шайтан-Мердвен, в Байдарскую долину. Был пасмурный февраль. Всходила чуть трава. Белели кое-где подснежники лесные. Пустынный вечер гас и золотил едва Крутые скаты гор и тучи дождевые. Местами на камнях весенний таял лед, И было холодно. Поток шумел в ущелье. Усталый, раненый всей суетой невзгод, Не радуясь весне, я брел на новоселье. Без цели, наугад. Скорей, куда-нибудь! Дубы корявые, ободранные буки, Как злые нищие, мне преграждали путь. Шипы кустарников кололи больно руки. Все выше, между скал вилась моя тропа. Вот перевал. И вновь безлюдная дорога. И снова хмурый лес, и камни, и толпа Осиротелых пней, черневших так убого. И вдруг… Передо мной — сияющий простор, Овеянный живым, волшебно-юным югом, И в золоте зари — чуть видимый узор Холмов, раскинутых широким полукругом. Виденье нежное, обетованный край, Мечта художника о недоступных странах, Долина вешняя, прекрасная, как рай, Как остров сказочный в дымящихся туманах! Я ахнул… Никогда, нет, никогда во сне Не грезился мне мир чудесней и безбрежней, И Божья красота не улыбалась мне Спокойнее, добрей, блаженней, безмятежней. И стало так легко. Недавняя печаль От сердца отлегла. Я вырвался из плена. И мне мерещились Фра-Анжелико даль, Закаты Гоццоли и сумерки Пуссена. Прохладная изба. Широкий, светлый двор. Колодезь, клумбы роз, табачные сараи. Соседок за стеной нерусский разговор. Коровы, овцы, кур звонкоголосых стаи… Душе все любо здесь, милей день ото дня: И на окне цветы, и в огороде грядки, И эта пасека у ветхого плетня, И песня грустная хозяюшки-солдатки — Ее рассказ о том, как нынче трудно ей Управиться одной с работой деревенской, И выводок ее подростков-дочерей, Уже пленяющих задумчивостью женской; Мила и детворы непрошеной гурьба, Что весело шумит, под окнами играя… И бедная моя беленая изба Волшебней для меня дворцов Бахчисарая! Работой полон день. Везде и млад и стар В чаирах возится и поливает гряды. Не умолкает скрип нагруженных можар. Свершаются труды, как тихие обряды. Не налюбуешься! Смотрю, дивлюсь, брожу. Порой направлю путь к Узундже иль Саватке. Там у татар прием радушный нахожу: Мне нравятся их быт и гордые повадки. Люблю и танец их на свадебных пирах, И верность древнюю гостеприимства праву, «Селямы» важные и, в сакле, на коврах, Степенный разговор и кофе — по уставу… Настанет вечер. Тишь. Кузнечик засверлит. У завитых плетней — играющие дети. Задумчивый мазин на минарет спешит. И молча старики присели у мечети. Вот жалобно звенят гортанные слова В вечернем воздухе, протяжные, как стоны. Им вторит иногда, вдали, едва-едва, Церковный колокол. И вместе плачут звоны. А вешняя заря зовет уже ко сну. Все — в ризах золотых закатного пожара. И солнце желтое, большое, за волну Лилово-синих гор садясь, пылает яро. Все ниже, ниже… Вот в огне его луча Прощального холмов порозовели склоны. И гаснут… В сумерках, понурые, мыча Отрывисто, бредут волы в свои загоны. И где-то в хуторах, уснувших на реке, Сторожевые псы залают спозаранок, И песню заведет татарин вдалеке, И слышны голоса гуляющих гречанок. И дружною толпой, окончив страдный день В окрестных кабаках, работницы-хохлушки Пройдут по зеленям и, проплывая в тень, Затянут вольные, знакомые частушки. И Русью вдруг пахнет, и сердце защемит… Уйти бы вдаль, туда, туда в поля родные, Туда, где страда слез кровавых и обид. О, родина, прости! Воскреснешь ли, Россия? И наступает ночь. Прохлада, аромат. Сияет Млечный путь над гребнями опушек. Трещат кузнечики, и в глушь свою манят Блуждающие «сплю», призывы совок-сплюшек. А там опять рассвет и таинство красы, Которой нет конца, единственное Скеле! И дни уносятся, как быстрые часы, Мелькают месяцы, как резвые недели. Весна давно прошла. Отпели соловьи. Кукушка милая вдали откуковала. Повылетали пчел мятежные рои, И буйной зеленью долина заиграла. Короче солнца путь, и жарче летний прах. Ручьи повысохли на дне ущелий сирых. Черешня дикая поспела на горах, И яблони цвели и отцвели в чаирах. Как скоро! Уж в саду румянятся плоды И пухнет помидор в осеннем огороде. Желтеют пажити. Огромные скирды Насупились в лугах… И лето на исходе! А вот, нахмуренный, и август в дверь стучит И нерадивого клюкой своей торопит. Работа сельская еще живей кипит. Всяк на зиму добро умноженное копит… Но так же все горят а нежат небеса, И так же на заре туманы гор колдуют, И по краям ложбин кудрявятся леса, И в рощах горлицы без устали воркуют, Все той же музыки мечтательной полна Краса осенняя твоих угодий, Скеле, — И утра благовест, и ночи тишина, И звоны полудня, и вечера свирели. И я, под липами, все в том же уголке, Обласканный теплом природы светозарной, Внимаю лепет их, качаясь в гамаке, И строфы дружные слагаю благодарно…

О, ты, которой нет и не было на свете, ты вечности ответ на зов тысячелетий! Кто ты над дольней тьмой небес прообраз нежный, владычица земной надежды безнадежной? Ты — чудо? или бред? Один Господь рассудит. О, ты, которой нет и никогда не будет.

На темный перрон полустанка, под утро — ни свет ни заря, плетется хромая шарманка, поет, надрывается вся. Хоть голос у немощной звонок и в ней человечья душа, никто из вагона спросонок в окошко не бросит гроша. От века закон одинаков на всех перепутьях земли. И старенький вальс не доплакав, умолкнет шарманка вдали.

В окне мелькали пустыри и пашни, рассыпанные по лужкам стада, высоко в скалах, неизменно с башней, — похожие на скалы города. Они белелись очерком туманным, забытые в нагорной тишине. И поезд мимо — целый день… И странным в наставших сумерках казалось мне, что жизнь — и там, от солнечных прибрежий далёко, на горах, где выпал снег, — всё та ж веками жизнь, и люди те же, и было так и будет всё вовек.

Сквозь туманы город дальний снится. Где, когда? — припомнить не могу, но я вижу: у моря ютится город на скалистом берегу. Розовая гавань полукругом, к морю, с невысокого холма, тесные, как соты, друг над другом — черепицей крытые дома. На закате гавань молчалива, рынок у причалов опустел. Частоколом над водой залива мачты плосконосых каравелл. Город спит… И в зареве туманном, замирающую вдалеке, слышу песню на каком-то странном, на давно забытом языке.

После ночи темной, дикой, после ночи грозовой — чую над тобой, великой, чую день великий твой. Брезжит утро — озарило целины твоей простор, с небесами породнило глуби северных озер. На волнистые дубравы, на пшеничные моря золотую чашу славы опрокинула заря.

Пустыня, полдень, белый зной, и свет и тишина без меры, безбрежной дали дым сквозной, как зыбь седая с желтизной — бугры, песчаные пещеры. И чередой плывут по ней? верблюды, призрачные челны, куда-то в сон забытых дней? и незапамятных морей, качавших над песками волны. Земная вечность! Кто постиг твое немолчное молчанье? Бессмертный прах. За мигом миг… Из отдаленья — львиный рык, пустынной немоты дыханье.

Час за часом с колокольни дальней прогудит глухим укором бой. Слышишь ли? Он плачет все печальней о годах, загубленных тобой. Жизнь, — о, чаша боли, слез и света, суженая сердцу, — где она? А душа, как песня, недопета, а душа пред Господом смутна. Было ей завещано так много — столько небом озаренных нив… Что ты сделал, забывая Бога, подвига любви не довершив?

Необитаем старый дом, отломок времени и славы, герб над решеткой величавый разросшимся обвит плющом. Потрескался лепной карниз и наглухо забиты ставни, и веет былью стародавней осиротелый кипарис. Трава и прель и сор кругом, — иду по грудам бурелома и на скамье, у водоема, задумываюсь о былом. Иссяк давным-давно родник, его струя не плещет мерно, прямоугольная цистерна в сетях у цепких повилик. Сухие прутья и стручки устлали обнищавший мрамор, запаутиненных карамор свисают по углам пучки. И тут же, в миртовых кустах, над невысокою колонной обломок статуи: замшенный, изглоданный дождями Вакх. Зияют впадины глазниц, и скулы язвами изрыты, весь почернел кумир забытый, добыча мошек и мокриц. Но меж кудрей еще цела, еще манит гроздь винограда, и хмель таинственной Эллады в припухлой нежности чела. Как не узнать тебя, Жених, веселий грозных предводитель, хоть брошена твоя обитель и нет менад с тобой твоих! О, вещий тлен, печаль хвощей, струящихся из чаши Вакха, журчанье Леты, слезы праха, слепая жалоба вещей… В аллее — призрак каждый куст, блуждаю долго, бесприютный, и слушаю, как шепот смутный, своих шагов по листьям хруст. О, грусть! Уходит в вечность день, не помнящий о мертвом боге… Покинут дом, и на пороге — моя скитальческая тень.

Бессонной тишины немые звуки зовут в страну оплаканных теней, и мертвые протягивают руки из ночи невозвратных дней. О, сколько их, за сумрачным Коцитом навек покинутых! Издалека о прожитом, о прошлом, о забытом бормочет горькая река. И сердце жалостью безмерной сжато, и вечность о прощении молю за то, что мало я любил когда-то, что мертвых я сильней люблю.

Судить не нам, когда — как Божий суд — решает брань судьбу народов грешных, и демоны войны в набаты бьют среди громов и воплей безутешных. Как примирить Закон и эти тьмы замученных неискупимой мукой? И кто палач, кто жертва? Разве мы — все круговой не связаны порукой? В ответе каждый. Но за что ответ — кровавый рок обид и распрей кровных? Повинны все, невиноватых нет. И нет виновных.

Озеру уснуть хотелось. Перед сном оно оделось в дымно-серую парчу. И звезда зажглась… Темнея, стала глубь еще роднее отраженному лучу. Долго я смотрел на воду, что внимает небосводу, гладью отражая высь. Думалось: и сердце, Боже, так на озеро похоже! В глубину свою вглядись… О, пойми, ведь все на свете — только небо, только сети призрачных его огней, все слова, мечты, желанья — только нежные касанья неба к вечности твоей, звездный луч, тебя манящий, голос чей-то говорящий из незнаемой тиши, — на земле ответный шорох, отражения в озерах? созерцающей души.

Психеи средиземной колыбель, страна богов, священная досель Тринакрия, как стала ты близка мне! Три моря, горы, скалы. Камни, камни… Они живые. Помнят все. Молчат. Чего-то ждут. В какую даль глядят? От этих статуй и столпов отрытых и капителей из дворцов забытых — такая тишина… Как вздох времен — восставший прах, окаменелый сон! Со стен акрополей, весь день овеян тенями приснопамятных Ахеян, и вижу их: герои и цари, едва причалив, строят алтари, в горах стучат их медные секиры, и солнце чаши золотит и лиры. А чуть стемнело, огибает мыс — вон там, на корабле своем, Улисс… А чудится — насторожились стены: у скал вдали еще поют Сирены. Тринакрия, — о, сколько с той поры разоров, бед! Здесь рушились миры, в пустыню брег набеги обращали, и гавани твои — как обнищали! А там, в родных горах, что ныне там? Черно везде, голо. И по тропам, иссохлые от вековой разрухи, горбатые на осликах старухи… Но вот — не странно ли? — всё остров жив. Пожалуй, весел. Беден, да счастлив. И то сказать, его земля приветна: и берега и горы, даже Этна, И жизнь — что встарь… Пускай суровый крест изгнал богов, — живут еще окрест, верна векам наследственная вера: Праматерь с сыном на руках, Церера, всё царствует (века уберегли)… Она, она, печальница земли, в часовенках с лампадою бессонной, на всех путях утешною Мадонной… И я молился ей — непобежденной.

Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит, но оттого небывшей ты не станешь. Из сердца ложь, не вытравит обид, и правдой сердца не обманешь. Благословлю ль, возненавижу ль рок? за каждый миг, продливший нашу встречу, — я повторю заученный урок? и, отвечая, не отвечу.

Стоит с двенадцатого века, ее воздвиг нормандский воин. Слезами, кровью человека точатся выемы пробоин. Еще грозна тюрьмы вчерашней гранитнодымная порфира, в веках неколебимы башни на водной пёрекрести мира. Всё дымом — Рим, святая Жанна, испанцы, Индия, тевтоны, но так же, с алебардой, чванно шагает брит на страже трона. И — полудухи-полуптицы, химеры крепостей британских — гнездятся вороны в бойницах, потомки воронов нормандских.

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней за звездой, и грезятся года невозвратные — опять из дали синей путь указывает мне звезда. Что это? Мечты какие посетили сердце в ночь под наше Рождество? Тени юности? любовь? Россия? или — привиденья сердца моего? Тишиной себя баюкаю заветной, помня все, все забываю я в этом сне без сна, печали беспредметной, в этом бытии небытия.

Увидеть, осязать нельзя, нельзя услышать слухом, — уводит тайная стезя в мир, озаренный духом. И свет не свет, и тьма не тьма, земля, но неземная. Небес голубизна — нема? и говорит о рае. От светоносной немоты, от нерожденных звуков? пьянея, сердце с высоты? внимает песне духов.

Не спрашивай у жизни много, но бойся Божьего суда. Жизнь — это узкая дорога в непостижимое Туда. О бывшем не тоскуй напрасно и смертью вечность не зови. Она с тобой, в тебе всевластно нездешней правдою любви. Любовь, к себе годами строже, ты целью вышней назовешь. Мир видимый — прости мне, Боже! — он или призрак, или ложь?

Шаги мои все ближе к вам, друзья, и дух о вас печалится все чаще, — все призрачней сквозят лесные чащи, в немую даль змеится колея, и горестней поет кастальская струя, родник, из глуби говорящий. Зовете ль вы, иль я зову — пора, и мне пора уйти в страну покоя, где грешника, святого и героя уравнивает строгая Сестра, — туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера», а длится время неземное. Да, вас — о братья духу моему, чьи образы в себе всю жизнь лелею, друзья, которых не встречал милее, — родных мечте моей, родных уму и тех, кого любил, не знаю почему, и оттого еще сильнее. Ни людям, ни себе давно не лгу, не обольщаю сердца ожиданьем утешной вечности, ни упованьем на встречу с вами вновь… Но не могу, не вспоминать. Все, все на этом берегу мне кажется воспоминаньем. О, спутники мои! Со мной деля восторги грез и мысли ненасытной и творческой гордыни беззащитной, вы были мне как милая семья, пока не рухнула Российская земля в бесправья хаос первобытный. В те годы мир, весь мир казался наш, любуясь им, росли мы все когда-то. Любили мы и Русь, и Запад свято, дворцы царей, Неву и Эрмитаж, Петрова города блистательный мираж уже в крови его заката. В те годы Анненский-мудрец был жив, учитель-друг, угасший слишком рано; и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф: он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф разъявшегося океана)… Забытым с той поры утерян счет, но вас забыть, взнесенных на высоты Парнасские, — нельзя! Во дни забот, борений, нужд, искали вы вперед путей нехоженых, в слова вбирая мед, бессмертья мед, как пчелы в соты. Но кто из вас, кто страшно не погиб, кто спасся, отстрадав урок жестокий войны, усобиц, безрассудной склоки, — от пуль, застенка и тюремных дыб? Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб, ушедших в темень вод глубоких. О, сколькие меж вас, певцов-друзей, мне доверяли сны, обиды, муки, И женщины… Но нет! Одной лишь в руки правило отдал я судьбы моей, — одной поверив, знал, что коль изменит, с ней? и смерти не прощу разлуки. Я Музой называл ее, с собой влюбленно уводил в лесные чащи, где бьет родник из глуби говорящий. И не она ли, день и ночь со мной, и ныне призраков ко мне сзывает рой, так укоризненно манящий. Но жизнь идет… Ее не победит ни рок живых, ни вопли всех убитых, ни перекор надежд и слов изжитых. Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит над тишиной плющом обросших плит и лаврами гробниц увитых.

Не человек еще, а низколобый, косматый зверь на согнутых ногах, — он страхом страшен, голодом и злобой, мой пращур в незапамятных веках… Под тяжкою пятой тысячелетий, на горестном распутай времен, могу ли верить я, как верят дети, как верилось когда-то — в райский сон? И призрака чураясь поневоле, я зверя узнаю в своей крови, свое бездушие — в бессловесной боли дочеловеческой его любви.

Ни ветерка, ни шороха… Безмолвны, невыразимо-немы кущи леса. Оцепенели кружевные волны, не шелестнет ветвистая завеса… Есть в этой недвижимости природы какая-то бесплотная истома. Всё от земли до высей небосвода Так нежно-призрачно, так невесомо! И мнится: время приостановилось и оттого блаженно-тихо стало. Ни ветерка, ни шороха… Застылость. Вот — даже сердце биться перестало. И сквозь листву туманно-кружевную, как бы затянутую паутиной я чувствую действительность иную, касаюсь тайне всеединой.

Слепительно хорош июньский день, цветут луга и пахнут медом травы. Прошелестят на берегу дубравы, чуть зыблется березок тонких тень. О, благодать! О, вековая лень! Овсы да рожь, да нищие канавы. Вдали-вдали — собор золотоглавый и белые дымки от деревень. Не думать, не желать… Лежать бы сонно, прислушиваясь к шороху дубрав среди густых, прогретых солнцем трав, и — тишине и синеве бездонной всего себя доверчиво отдав — уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!

Спадает зной, хоть и слепят лучи. Дожата рожь и обнажились нивы. Гул молотьбы в деревне хлопотливый, на пажити слетаются грачи. Люблю тебя, мой август, — горячи твоих плодов душистые наливы, люблю берез разросшихся завивы и звезд падучих россыпи в ночи. Люблю тебя, радушный, тороватый, с охотами, с ауканьем, с груздем, — люблю зайти далеко в бар косматый, в грозу и бурю мокнуть под дождем Не налюбуюсь на твои закаты, повеявшие ранним сентябрем.

Пошел снежок, запорошило путь. В санях — беда, а не берут колеса, того гляди, раскатишься с откоса, да милостив Господь, уж как-нибудь! В усадьбе от забот все смотрят косо, зима не ждет и людям не дохнуть: капусту рубят, мерзлую чуть-чуть, валяют шерсть, просеивают просо. Мелькают дни в трудах по пустякам, а сумрак стелется туманно-сизый. Взойдет луна, в серебряные ризы оденет сад и тронет, по стенам диванной, завитки тяжелых рам, рояль в углу, паркеты и карнизы.

Есть на пути земном рубеж, за ним — все призрачней земное: и те ж виденья, и не те ж, и грусть и радость — все иное. Уходит сердце в глубину, немыслимое прозревая, всепримиряющему сну себя невольно отдавая. Не думать больше — только быть… Себя не чувствуя собою, куда-то по теченью плыть к неодолимому покою. Сквозь эту призрачную тьму — лучи невидимого света. И нет ответа ничему, и все понятно — без ответа.