На рассвете 22 июня 1941 года Гейнц Гудериан, любимчик пропагандистов и командир самой сильной из четырех германских танковых групп, наблюдал за тем, как его корпуса и дивизии переходили советскую границу. Рядом с ним стоял военный художник в мундире и стальной каске, должность которого была предусмотрена по штату, и пытался на своем этюднике отразить дух непоколебимой уверенности, исходивший от одной из виднейших фигур геббельсовской пропаганды. Однако многие ли из тех, кто начал свой марш на восток в день, «когда мир затаил дыхание», многие ли верили в обещание Гитлера, что победа будет одержана за восемь недель, и были свободны от чувства обреченности?
У Гудериана на душе скребли кошки, хотя по многолетней привычке он сделал все от него зависящее для успеха этой авантюры. Со времени триумфа во Франции прошел ровно год, наполненный всеобщим экстазом и ликованием. Гудериан, захваченный этой атмосферой, в то же время не переставал изумляться. С одной стороны, он откровенно упивался обожанием, а с другой – содрогался от возмущения, видя, как бесцельно растрачиваются плоды победы. 19 июля 1940 года ему присвоили звание генерал-полковника. Одновременно повышение в звании получили и двенадцать старших офицеров, ставших генерал-фельдмаршалами – Браухич, Кейтель, Рундштедт, Бок, Рейхенау, Лист, Клюге и другие. Однако в этом списке отсутствовал Гальдер, который, как это ни казалось парадоксальным, пришел к ортодоксальному пониманию роли танковых войск, почти такому же, как и у Гудериана. К своему несчастью, он впал в немилость у Гитлера. Война за сухопутные силы, похоже, вступила в вяло текущую фазу, в то время, как флот и авиация, имея совершенно недостаточные ресурсы, пытались поставить Британию на колени после провала попытки Гитлера заключить мир. Гудериан прибег к старому способу подготовки танковых дивизий к кампании, еще не успевшему изжить себя: он прилагал все силы, чтобы оснастить свою армию более качественной техникой. Чтобы выжить, Германия должна была все время на пару шагов опережать своих соперников в гонке вооружений. Гитлер – на миг – был заворожен танками, его энтузиазм в этом отношении подвергался резким колебаниям, так же как в политике и стратегии. После того, как было принято окончательное решение начать войну с Россией, он поставил перед танковой промышленностью задачу увеличить месячный выпуск танков со 125 до 800-1000. Тем самым Гитлер преследовал цель удвоить количество танковых дивизий. Доктор Тодт, министр военной промышленности, объявил, что такую масштабную программу нельзя выполнить по мановению руки, она обойдется по меньшей мере в два миллиарда марок и потребует увеличения персонала рабочих и ИТР на 100000 человек. При этом неизбежна отмена или сокращение других программ, таких, как строительство подводных лодок и самолетов. Производственные мощности оккупированных стран могли быть использованы лишь в ограниченных размерах, а трофейная бронетехника, насчитывавшая тысячи единиц, не соответствовала германским методам ведения боевых действий. Вынужденный считаться с действительностью, Гитлер приказал удвоить количество танковых дивизий за счет сокращения вдвое количества танков, которых теперь должно было быть в каждой дивизии от 150 до 210, и в то же время удвоить пехотный компонент. Гудериан объясняет, что его мнением в этом вопросе никто не интересовался, однако было бы странно, если бы дело обстояло наоборот. Его взгляды были хорошо известны и, в принципе, с ними соглашались. Гудериан изложил свои соображения в докладных записках, которые он и другие командиры подали после французской кампании. Более того, план вторжения в Россию хранился в строгой тайне, и осенью о нем знали очень немногие.
Практически единодушно военачальники-танкисты отвергли легкие танки Т-I и Т-II, плохо зарекомендовавшие себя в бою и использовавшиеся лишь для выполнения вспомогательных задач. Эти машины, по их мнению, следовало совсем снять с производства. Танки Т-III и Т-IV нуждались в усовершенствовании – увеличении калибра орудий и более массивной броне, чтобы сражаться на равных с новыми моделями танков противника, которые должны были вскоре поступить на вооружение. Соревнование между оружием и средствами защиты было исторической неизбежностью, от которой не могли уйти и танки. Однако вступление в эту гонку автоматически привело бы к задержке производства в тот момент, когда раздавались громкие требования к его наращиванию, а разведка ничего не сообщала о танках противника, в особенности русских, имевших лучшее вооружение и броню. ОКБ и артиллерийско-техническое управление, в конце концов, пришли к компромиссу относительно спецификации оружия. 50-мм короткоствольные орудия L-42, имевшие более низкую скорость снаряда и меткость стрельбы, чем длинноствольные L-60 на полевых станинах, выпускавшиеся для пехоты, должны были производиться в больших количествах. Что касается пехоты, входившей в состав танковых дивизий, она получила дополнительное количество полугусеничных бронетранспортеров, хотя оснастили ими менее одной трети частей. Остальные передвигались в неуклюжих автомобилях, не имевших бронезащиты и не способных ездить по пересеченной местности. Их боевая эффективность равнялась нулю.
Тем не менее, боевая мощь танковых дивизий в 1941 году по сравнению с предыдущим годом увеличилась, частично за счет замены легких танков на средние, но главным образом благодаря опыту и возросшей уверенности танкистов, солдат и офицеров, на практике познавших потенциал и методы ведения мобильной танковой войны. Если говорить о мастерстве, то немцы, в то время имевшие в своем распоряжении целое созвездие талантливых танкистов, опережали своих будущих соперников на три года.
В ноябре 1940 года Гудериан узнал о плане нападения на Россию – и был ошеломлен. По его собственной оценке, приводимой в книге «Внимание! Танки!», в 1937 году Россия имела 10000 танков. Теперь же, по сведениям надежных источников, их количество увеличилось до 17000. Однако главной причиной его «разочарования и возмущения» был врожденный страх, присущий каждому образованному германскому офицеру, да и не только офицеру, страх фатальных последствий вступления в войну на два фронта, уже приведшую Германию к катастрофе в предыдущем конфликте. Несмотря на заверения ОКВ, что ничего подобного не произойдет, Россия будет разбита прежде, чем Британия активизирует свое участие в войне, уроки истории оставили слишком глубокий след в умах немцев, чтобы его можно было вытравить подобной ловкой отговоркой. Генеральный штаб в унынии принялся выискивать прецеденты, изучая кампанию Наполеона в 1812 году. В 1937 году на книжных прилавках появился перевод мемуаров Коленкура, и те, кто в 1941 году разрабатывал план наступления на Москву, срочно обзавелись экземплярами книги. Гудериан купил ее еще до войны.
В выражении недовольства Гудериан пошел дальше, чем Другие, и послал своего начальника штаба в ОКХ с протестом против этого шага, однако выслушать его не захотели. Браухич давным-давно перестал возражать Гитлеру и ОКВ (предпочитая сохранять личное спокойствие), а Гальдер, понимая, что главком сухопутных сил его не поддержит, и, вероятно, считая план наступления реальным, развил кипучую деятельность по его осуществлению. Однако эта кампания оказалась не единственной проводимой в том году. Возникли непредвиденные осложнения на других театрах военных действий. Так, в феврале 1941 года пришлось отправить две танковые дивизии в Ливию на помощь итальянцам, потерпевшим поражение от небольшой бронетанковой группировки англичан. Точно так же, против желания, Гитлер вынужден был в апреле вторгнуться в Югославию – и Грецию для усиления южного фланга, ставшего уязвимым ввиду неудачной попытки Италии оккупировать Грецию.
Эти крупные незапланированные акции в дополнение к обязательствам по выполнению множества других мелких планов высасывали силу из группировки войск, предназначавшейся для вторжения в Россию. В результате тотальная концентрация сил для осуществления самой крупной военной операции в истории стала невозможной. Было уже ясно, что воевать придется на два, если не на три фронта.
Стараясь заглушить дурные предчувствия, Гудериан с головой окунулся в дела службы, тем более в ходе долгих дебатов и военных игр возникло много спорных вопросов. Три группы армий – «Север», «Центр» и «Юг» должны были наступать соответственно на Ленинград, Москву и Украину, но, как и с Францией, разногласия затушевывали как политические, так и военные цели кампании. Из туманных дебатов возникла столь же расплывчатая цель, включавшая территориальные и экономические притязания и предполагавшая уничтожение вооруженных сил СССР, хотя в действительности различные цели служили одной и той же политике. Угроза Ленинграду, Москве и Киеву должна была заставить русских бросить в сражения свои главные силы. Основные неясности возникли на стыке между политическими и военными требованиями. Наряду с глубоко укоренившимся убеждением в необходимости уничтожить армию противника, Гудериан считал, что с историко-психологической точки зрения необходимо достичь политической цели. Для него захват Москвы являлся самодостаточной целью – убеждение, которое он пронес до конца войны. Гудериан и немногие его современники считали принципиально важным одержать психологическую и политическую победу в стране, чьи просторы исключали тотальную оккупацию. По свидетельству Вилфрида Штрик-Штрикфельда, который должен был поддерживать связь с диссидентствующими советскими элементами, ставившими перед собой задачу свергнуть сталинский режим, и который беседовал с Гудерианом в 1945 году, у того вплоть до конца войны не возникало даже намека на мысль, что желаемый результат мог принести не захват Москвы, а сотрудничество со всеми противниками Сталина.
Россию предстояло подчинить грубой силой. Устрашающее воздействие на население должны были оказать эсэсовцы Гиммлера из зондеркоманд. Вслед за войсками шли эйнзацгруппы, чья деятельность направлялась Альфредом Розенбергом. Их задачей было истребление всех недовольных нацистской политикой, но следствием работы оказалось отчуждение потенциального союзника, хотя великодушного освобождения в России ждало достаточно много потенциальных друзей.
2-я танковая группа была усилена пехотным корпусом, а также двумя пехотными дивизиями и состояла из:
24-го танкового корпуса, включавшего кавалерийскую дивизию, две танковых и одну мотопехотную дивизию;
47-го танкового корпуса, включавшего две танковых и одну мотопехотную дивизию;
46-го танкового корпуса, включавшего одну танковую дивизию, мотопехотную дивизию СС «Дас Рейх» и пехотный полк «Великая Германия».
На некотором расстоянии от северного фланга Гудериана должна была наступать 3-я танковая группа Гота, состоявшая из двух танковых корпусов. На эти группы ложилась основная тяжесть задачи, стоявшей перед группой армий «Центр» фон Бока, которая должна была прорваться через оборону русских между Припятскими болотами и Сувалками, уничтожая на своем пути противника, и затем вклиниться вглубь советской территории на 400 миль в направлении Смоленска вне зависимости от того, как будут развиваться события на соседних участках фронта. Задача оказалась несколько туманной, чего, впрочем, нельзя было избежать, так как Гитлер и ОКХ считали, что первоочередная цель – Минск, находившийся в 200 милях от границы, в то время как Бок, при полном одобрении Гудериана и Гота, алчно смотрел на Смоленск. В результате с самого начала со стороны Бока присутствовал элемент недоговоренности. Следствием этой уловки оказалось то, что ни Гудериан, ни Гот толком не знали своей конечной цели. Корень проблем лежал в неправильном понимании роли и мощи быстро двигающихся частей и того, каким должно быть их взаимодействие с более медленными кавалерийскими и пехотными дивизиями, фундаментальные разногласия с людьми типа Гальдера, которые, несмотря на уроки французской кампании 1940 г., по-прежнему считали, что механизированные войска не должны слишком удаляться от масс, совершающих пешие походы. Вся эта расплывчатость была порождена нерешительностью главкома сухопутных сил, фон Браухича.
На свет божий вытащили старое тактическое положение, согласно которому наступление через реку Буг у Брест-Литовска должны возглавить пехотные соединения, а 2-я танковая группа Гудериана воспользуется их плацдармом. Командующим соседней 4-й армией был Клюге, с которым в той же самой ситуации у Гудериана возникли споры по вопросу о развертывании его корпуса в сентябре 1939 года. Гудериан опять не отступал от своих принципов. Немедленного и прочного успеха, утверждал он, можно добиться лишь сочетанием таких факторов, как максимум внезапности, сила удара, глубина проникновения и скорость. Этого пехотные дивизии, в отличие от танковых, гарантировать не могли – урок, полученный в июне 1940 года на реке Эна. Гудериан доказал свою правоту, но, исходя из позиции здравого смысла, признал необходимость выделения пехотного корпуса для захвата Брест-Литовска, крепости и важного транспортного узла. Для этой цели ему временно подчинили 12-й корпус. И опять его готовность к разумным компромиссам в ходе дебатов привела к подлинной интеграции идей, поскольку тогда же 2-я танковая группа была придана 4-й армии Клюге на первоначальной стадии наступления, так как действовала на его участке. В последующие месяцы группа Гудериана несколько раз переподчинялась Клюге, хотя по большей части оставалась в прямом или косвенном подчинении фон Бока. Личные отношения внутри этой троицы приобретали немаловажное значение для развития кампании и в немалой степени повлияли на судьбу Гудериана, так же, как и Гальдер, ведший непрерывные споры с Браухичем и Гитлером.
Наступление до Смоленска
У начальников Бок заработал себе репутацию «упрямого и неуживчивою», а подчиненные считали его слишком придирчивым начальником, хотя Гудериан в этом отношении особых проблем не испытывал. Вместе они добились выдающихся результатов, ведь их объединял типичный для генштабистов подход к стратегии. В отношении же тактики Бок, как того требовали правила, оставлял Гудериану свободу действий. Довольно часто в своих письмах Гудериан говорил, что с командованием группы армий у него неплохие отношения. И все же нам немало говорит тот факт, что Гудериан отдавал предпочтение Рундштедту, несмотря на его очевидные недостатки как командующего. Это благожелательное терпимое отношение объясняется естественной реакцией Гудериана на теплый прием, пусть даже под ним скрывались очевидные несовершенства. Рундштедт был человеком, располагающим к себе, приветливым в обращении, а Бок – сдержанным и холодным. Имелась и еще одна причина для настороженного отношения Гудериана к Боку – события 1938 года, ведь Бок был среди тех, кто поддержал Браухича, когда тот решил ограничиться сухими, формальными проводами Фрича. Гудериан всегда был на стороне Фрича и не скрывал этого. Однако неизвестно, каким было бы поведение Гудериана, если бы в 1941 году он знал, что штаб Бока стал центром заговора против Гитлера (о чем сам Бок был осведомлен). История и сам Гудериан об этом умалчивают. Почти наверняка можно утверждать, что Гудериану ничего не было известно, в противном случае он, скорее всего, принял бы меры против заговорщиков, ведь его вера в Гитлера еще не поколебалась, а вот Бок уже засомневался. Однако Уилер-Беннет считает, что главком группы армий «Центр» не обладал сильным характером и, несмотря на все свое презрение к Гитлеру, не дал бы втянуть себя в заговор из трусости. И все же Бок принадлежал к числу тех военачальников, кто решительно отказался передавать в войска печально известный приказ Гитлера о физической ликвидации всех попавших в плен политработников Красной Армии и, тем самым, спас Гудериана, который мог оказаться в щекотливой ситуации, вынужденный как-то реагировать на этот приказ. Тем не менее, Гудериан, в свою очередь, отказался продублировать другую опасную инструкцию, освобождавшую солдат от всяческой ответственности за преступления против русского населения, написав: «Как я, так и многие командиры корпусов были безусловно убеждены, что дисциплина пострадает в случае объявления этого приказа». Гудериан обосновал свой отказ с военной точки зрения (но не с моральной), и его примеру последовали все германские генералы, отклонившие такие требования. Однако в «Воспоминаниях солдата» Гудериан писал: «…германские солдаты должны признавать международные обязательства и вести себя согласно велению христианского сознания».
Генерал-фельдмаршал фон Клюге во многом отличался от Бока, будучи, прежде всего, более энергичным. Однако, как утверждает Уилер-Беннет, фон Клюге был вероломен и не гнушался взятками. В 1942, еще находясь на действительной службе, он получил от Гитлера письмо с поздравительным посланием, куда также был вложен чек на значительную сумму и разрешение на дополнительные траты на свое поместье. Следует добавить, что по прошествии некоторого времени и Гудериан получит от фюрера земельное пожалование, но на тот момент он временно окажется не у дел, и даже будет казаться, что его пребывание на действительной службе закончилось навсегда. Роммель и Лист отказались от подарков. Следует ли считать эти подарки взятками – другой вопрос. В случае положительного ответа окажется, что в прошлом очень многие военачальники всех наций должны были страдать от угрызений совести, когда благодарное государство вознаграждало их за заслуги. С Клюге отношения у Гудериана не сложились, но причину не следует искать в корысти кого-либо из них или политических разногласиях, хотя каждый, будучи вначале послушен Гитлеру, затем по-своему стал оказывать сопротивление. Их язвительные споры были личными и профессиональными, что не редкость среди генералов. Артиллерист Клюге считал танкиста Гудериана угрозой традиционным, испытанным принципам, потому в интересах дисциплины его следует держать на коротком поводке. Гудериан в присутствии Клюге чувствовал себя не в своей тарелке. С его точки зрения, фельдмаршал был чванлив и нетерпим к чужим мнениям: на фотографиях, где Гудериан снят сразу после встреч с Клюге, на его лице отчетливо видны следы нервного напряжения. В Клюге, которого в армии прозвали Хитрюго-Ганс (игра слов, Kluger Hans означает «умный» или «хитрый Ганс»), Гудериан видел угрозу военным принципам, ключам к победе в тех условиях, когда перспективы на окончательную победу начали блекнуть. Неприязнь и недоверие Гудериана к Клюге со временем перешли в открытую ненависть. Обвинения в некомпетентности, выдвигавшиеся Гудерианом, разумеется, не имели под собой достаточных оснований. Их конфликт представлял собой столкновение двух образов мышления – отважного командира, который сплошь и рядом шел на риск, пусть даже рассчитанный, и благоразумного генерала, стремившегося к сохранению своего личного благополучия, зависевшего от безопасного положения его армии в сражении, и предпочитавшего при возможности уклоняться от всякого риска, а не идти ему навстречу. Разумеется, антипатия между этими двумя крупными военачальниками в некоторой степени отражалась на планировании и осуществлении операций центральной группировки вермахта в России, однако не следует придавать слишком большое значение этой, в общем-то, мелочной склоке, тем более назревали события, впоследствии нанесшие германской военной машине ущерб несоизмеримо больший.
Когда ранним утром 22 июня советско-германская граница на всем ее 1500-мильном протяжении вдруг озарилась вспышками ружейных и орудийных выстрелов, это не должно было стать неожиданностью для советского руководства, получившего множество предупреждений о надвигающейся угрозе, но начавшего принимать меры, когда стало слишком поздно. В результате многие советские солдаты, не успевшие очухаться после обильных субботних возлияний, угодили в плен к немцам, не сделав ни единого выстрела. В течение нескольких часов люфтваффе завоевали господство в воздухе, сохранявшееся в течение всего 1941 года, и три мощные группы армий обрушились на противника, ошеломленного и на время оказавшегося неспособным сопротивляться.
Сравнение между боевыми действиями, которые в 1941 году вела в России 2-я танковая группа, более известная как танковая группа «Гудериан» (солдаты гордились буквой «Г», нарисованной на бортах их машин), и которые вел в 1940 году во Франции 19-й корпус, говорит о.многом. В 1941 году в распоряжении Гудериана имелось пять танковых дивизий, но танков в них было в два раза меньше, чем в тех трех дивизиях, которыми он командовал в 1940 году, так что, фактически, танков в целом оказалось даже меньше, хотя это количественное уменьшение компенсировалось в качественном отношении – на смену легким танкам пришли средние. В то же время в России у Гудериана было больше пехотных формирований, некоторым в наступлении придавались подразделения штурмовых самоходных орудий. И все же во Франции 19-й корпус наступал на участке фронта шириной в 25 миль, а в России полоса наступления составляла около 100 миль. Кроме того, сопротивление французов носило спорадический характер и слабело день ото дня, а сопротивление русских, наоборот, крепло по мере продолжения войны, несмотря на некомпетентность их высшего командования, плохо распоряжавшегося своими численно превосходящими силами. Ни растянутая линия фронта, ни жестокое сопротивление противника не повлияло на манеру ведения боевых операций Гудериана. Он командовал группой так же, как ранее корпусом – находясь на фронте и используя радиосвязь. Даже плохое состояние русских дорог не могло помешать ему следовать сразу же за танками. Особенно доставалось штабу и водителям, валившимся с ног от усталости, но, подгоняемые командиром, продолжавшими путь, так как Гудериан всегда стрёмился держать ситуацию под своим личным контролем. Он то и дело попадал под огонь противника, но каждый раз каким-то чудом спасался. Однако сравнение пройденных расстояний демонстрирует огромную разницу между двумя кампаниями, даже если допустить, что советское руководство имело возможность жертвовать врагу гораздо большие территории, чем французское.
Во Франции 19-й корпус за 7 дней прошел 149 миль от Седана до Абвиля. Максимальный дневной переход равнялся 56 милям, причем в последний день кампании. В России 2-я танковая группа за 7 дней прошла 273 мили от Брест-Литовска до Бобруйска, максимальный дневной переход равнялся 72 милям и опять-таки в последний день. К 16 июля группа оказалась у стен Смоленска, пройдя 413 миль, несмотря на серьезное сопротивление русских и остановки по техническим причинам. В ходе этого стремительного продвижения группой армий «Центр» были захвачены большие трофеи, включавшие 2500 танков и 1500 орудий, причем львиную долю танков захватили танковые группы. Однако и пехота показала удивительные результаты, проходя пешком огромные расстояния, несмотря на пыль и сильную летнюю жару. Пехотные части все время стремились вдогонку моторизированным колоннам. Их задачей стала ликвидация значительных группировок противника, оказавшихся в немецком тылу после прорыва танков Гудериана и Гота. И опять умы высшего командования были озабочены дилеммой – как связать темпы наступления с темпами ликвидации обойденного врага, которого нужно было сначала блокировать, а затем, сжимая кольцо окружения, принуждать к сдаче в плен или уничтожать. Эта дилемма в России стояла гораздо острее, чем во Франции. Гудериан и Гот стремились наступать вне зависимости от того, как складывалась обстановка у них в тылу. Они рассчитывали обеспечить безопасность за счет движения и полагали, что хаос и паника, посеянные ими, с лихвой компенсируют всякие попытки разрозненных формирований противника вести боевые действия в тылу немецких войск. Ярко пылавший факел победы увлекал их вперед и ослеплял, не давая видеть происходящее позади. Однако, возродив прецедент, установленный во Франции, Гитлер вмешался и на этот раз и потребовал, чтобы Гудериан и Гот сомкнули армии у Минска, а не у Смоленска, как того желали Бок, Гудериан и Гот, хотя Гудериан признавал, что преодоление такого большого расстояния одним рывком таит в себе немалый риск.
27 июня приказ Гитлера был реализован, и в плотно сжимающееся кольцо окружения попало несколько сотен тысяч русских солдат. В «Воспоминаниях солдата» Гудериан пишет: «Были заложены основы для первой большой победы в этой кампании», но в письме к Гретель он гораздо более сдержан:
«Сегодня, после шести дней боев, пишу тебе первое короткое приветствие с известием, что у меня все хорошо. Мы находимся в глубине вражеской территории и, по-моему, достигли значительного успеха.
Тысяча благодарностей за твои добрые пожелания при отъезде и в мой день рождения и отдельное спасибо за васильки и маргаритки. Они доставили мне огромное удовольствие».
«Битва началась рано утром 22 июня там, откуда я ушел в 1939 году. Первый удар достиг внезапности и был сокрушителен. Вслед за этим последовало несколько напряженнейших суток, мы ели и спали урывками, когда придется, а для писем совсем не было времени…»
Далее Гудериан скорбит о потерях. В числе убитых оказалось и несколько близких ему офицеров.
«Все это очень печально. Противник сопротивлялся мужественно и упорно. Бои идут очень тяжелые. Это нужно принимать как факт».
«Вдобавок случилось одно досадное происшествие, один инцидент, имеющий некоторое значение. Но о нем ничего в этом письме. Войска и техника опять в должном порядке, да и все остальное тоже. Жара, комары, пыль. Мой караван показал себя великолепно. Однако мне так хочется принять ванну».
Виноватым в «досадном происшествии» оказалось его непосредственное начальство. 1-го июля Гудериан написал Гретель: «Клюге проявил себя в качестве настоящего тормоза прогресса», но в том же письме появляется нечто куда более значительное, признак пробуждающегося понимания бед, которые может принести неограниченная власть Гитлера: «Все боятся фюрера, и никто не осмеливается возразить что-нибудь. К сожалению, это приводит к ненужным потерям».
Этот недостаток понимания трудностей, встречавшихся на пути ударных механизированных групп со стороны Браухича, Бока и Клюге, был, разумеется, вполне типичным для любого руководителя, которому полумеры казались анафемой. Смешно, но 29 июня Гальдер в своем дневнике выразил надежду, что Гудериан ослушается фюрера и продолжит наступление на свой страх и риск! Наверное, многие немцы вздохнули бы с облегчением, знай они о том страшном замешательстве, в котором находились русские. Сталин и советское верховное главнокомандование узнали о катастрофе, постигшей их войска в районе Минска, лишь 30 июня. Русские системы связи, явно уступавшие немецким, оказались парализованными, и советское руководство узнавало об истинном положении вещей из германского коммюнике. Немцы раструбили о своих успехах на весь мир. Даже генерал Павлов, командующий фронтом, не успел в полной мере оценить размер бедствия. Впрочем, у него для этого не осталось времени. В тот же день он, вместе со старшими офицерами своего штаба, был арестован и позднее расстрелян. Немцы еще не пали так низко – пока.
В России все происходило так же, как и во Франции. Поразительные успехи танковых групп, служившие, по мнению Гудериана, достаточным основанием, чтобы не снижать темпов наступления, вызвали директиву сбавить ход, пока удастся разобраться с трофеями и окруженными русскими армиями, еще не сложившими оружие. Войска группы армий «Центр», как и других групп, вели боевые действия трех видов. Пехотные соединения либо вступали в бой с противником, пока не уничтожали его или вынуждали рассеяться в городах, деревнях, лесах и болотах, либо обходили его. Мобильные войска старались вырваться как можно дальше вперед, естественно, не слишком нарушая ограничительные директивы. А в расширяющейся зоне коммуникаций в тылу действующей армии под видом борьбы с партизанами начинали свою деятельность по уничтожению мирного населения эйнзацгруппы СС. Они проводили ее там, где партизан вообще еще не было, и если бы с населением обращались гуманно, партизанское движение не приняло бы такого размаха, а в некоторых местностях могло и совсем не возникнуть. Некоторые германские генералы знали о погромах и прочих эксцессах, однако мало кто отдавал себе отчет в масштабе, какой те приняли. Почти все, в особенности полевые командиры, игнорировали известия о зверствах. Гудериан, например, редко посещал коммуникационные линии, но Пауль Дирихс вспоминает, как он пришел в ярость, когда узнал, что эсэсовцы расстреляли двух русских гражданских лиц. Это случилось еще в начале кампании. А 29 июня Гудериан с надеждой и беспокойством писал Гретель: «Население смотрит на нас как на освободителей. Остается надеяться, что они не будут разочарованы».
В условиях высокой мобильности характер операций немецких войск претерпевал изменения. Наставления, выпущенные еще до кампании, состояли из общих формулировок. В них не ставились четко определенные цели, лишь ряд тактических и стратегических импровизаций, относительно простых в осуществлении благодаря изумительно гибкому командованию и прекрасно функционировавшей связи. Практически мгновенно 28 июня Бок мог принять решение о передаче танковых групп Гудериана и Гота в подчинение Клюге и о переименовании 4-й армии в 4-ю танковую армию. Одновременно с этим он передал пехотные соединения, находившиеся ранее в подчинении Клюге, во 2-ю армию. Таким образом, Клюге, в отсутствие четких директив, имел незавидную задачу сдерживать нетерпеливых Гудериана и Гота. Перетасовать соединения было нетрудно, однако произошла задержка с выработкой директив, сказавшаяся отрицательно. Каждый военачальник хотел быстро двигаться на восток, но со своей собственной скоростью. Первоначальная неопределенность каждого удара грозили все большим риском, так как оппортунизм Гитлера проявился в плохо скоординированных, прямых приказах отдельным танковым группам, инструкциям, которые, игнорируя центральную стратегию, нацеливали их на конкретные группировки противника сразу же, как только разведка их обнаруживала. Таким образом, как позднее указал Гот, танковый кулак превратился в растопыренную пятерню, в противоположность девизу «Klotzen, nicht Kiekern».
У Гудериана сразу же начались неприятности с Клюге. Когда 30 июня Клюге принимал командование, Гудериан вылетел на встречу с Готом. С его стороны это было попыткой предотвратить возможную путаницу предстоящих задач. Гудериан хотел договориться с Готом о дальнейших совместных действиях для продолжения наступления на Смоленск, как того первоначально требовал Бок. Опять пришлось прибегнуть к двойной системе, действовавшей на заключительной стадии кампании во Франции. Несколько частей было остановлено, для создания видимости выполнения приказов свыше и осуществления целей, не предусмотренных планом; но основная часть соединений на острие атаки полным ходом двигалась к Днепру и далее на Смоленск. 28 июня была форсирована Березина, а 2-го июля немцы вышли к Днепру у Рогачева. Темпы наступления замедлились, частично из-за сдерживающих инструкций, частично по причине проливных дождей, превративших поля в болота, а грунтовые дороги – в залитые водой колеи. Дело было еще и в том, что русские подтягивали резервы, и их оборона приобрела чуть более плотный и организованный характер. Однако в распоряжении германской разведки еще не имелось никаких данных, указывавших на то, что противником готовится хорошо скоординированная оборона – это предположение было абсолютно правильным и ежедневно подтверждалось практикой русского командования, бросавшего свежие части в бой сразу же с марша. Эти силы перемалывались немцами по частям. Тем не менее, Клюге пригрозил Гудериану и Готу судебным разбирательством, когда 2-го июля их дивизии одновременно продвинулись вперед, что противоречило приказу остановиться.
Гораздо более неприятным для Гудериана оказался шок, нанесенный неприятелем. Полчища русских танков, без труда уничтожавшихся немцами, не были для него неожиданностью, как и их техническая отсталость. Эти машины почти ничем не отличались от тех, что немцы видели в 1932 году и на последующих смотрах, а также в Польше. Однако 24 июня из группы армий «Север» поступили донесения, чрезвычайно встревожившие Гудериана. В них говорилось об очень мощном, тяжелом танке, способном часами выдерживать огонь любого орудия, кроме 88-мм (это был КВ-1, оснащенный 76-мм пушкой). 3-го июля 18-я танковая дивизия завязала тяжелый бой с русскими танками и сообщила о появлении совершенно нового танка революционной конструкции. Командиром 18-й танковой был Неринг, начальник штаба Гудерианадо осени 1940 г., которого затем сменил полковник Курт фон Либенштейн. Разумеется, Неринг сразу же оценил значение этого события, а вскоре смог показать Гудериану два уцелевших танка такого типа, причем один из них являлся усовершенствованной моделью другого. Обе машины увязли в болоте у дороги. 10-го июля у Толочина Гудериан увидел и сфотографировал первые увиденные им лично Т-34 – танки со скошенным бронированным корпусом, мощной 76-мм пушкой и великолепной проходимостью по пересеченной местности. С первого взгляда стало ясно – эти машины превосходят любой немецкий танк, находившийся на вооружении или запланированный к постановке на производство. Даже последние типы средних и тяжелых танков, разработанные в 1937 и 1939 гг. соответственно, не могли сравниться с Т-34 ни по каким параметрам.
Появление Т-34 совпало с нараставшим ощущением кризиса, по мере того, как начало ухудшаться положение немцев на Восточном фронте. Хотя 30 июня, в девятый день кампании, Гудериан мог утверждать, что состояние его группы удовлетворительное в отношении снабжения горючим, боеприпасами, продовольствием и медикаментами, потери легкие, и налажено отличное взаимодействие с истребителями полковника Мельдера, однако уже в техническом плане возникли причины для серьезного беспокойства. На 12-й день боев во Франции первые сомнения появились потому, что количество танков, оставшихся в строю, упало ниже допустимого уровня. В России подобные же предупреждения начали поступать еще раньше. Густая пыль вызвала повышенный износ двигателей. С тем же пришлось столкнуться Роммелю за три месяца до этого в Западной Пустыне. Более того, система полевых танкоремонтных мастерских вскоре показала, что пригодна лишь для непродолжительных кампаний. Запчасти поступали с перебоями, возможность для капитального ремонта в полевых условиях отсутствовала полностью, серьезные поломки могли быть устранены в ремонтных ротах только при наличии запчастей. После коротких кампаний в Польше и Франции танки возвращались на родину для ремонта двигателей и ходовой части. В России в 1941 году это было невозможно, и не только потому, что русские не прекращали боевых действий, но и потому, что русские железные дороги с другим стандартом колеи не могли использоваться летом 1941 года ни для перевозки грузов на фронт, ни для доставки подбитых танков в Германию. Вследствие этого, замена вышедших из строя танков новыми с заводов и отремонтированными в передвижных мастерских происходила гораздо медленнее и не восполняла потерь, и это в то время, когда было ясно, что русские получают новые машины.
Киев и Тула
Вражда Клюге и Гудериана приняла еще более острые формы, когда последний вместе с Готом возобновил наступление на Смоленск. 9-го июля произошел скандал, после того, как Гудериан в нарушение директив готовился к форсированию Днепра. Клюге отлично сознавал, что его водят за нос и откровенно шантажируют, когда Гудериан вежливо предъявил тот аргумент, что подготовка операции зашла слишком далеко и отменить ее уже нельзя, а оставаться на месте означало подвергнуться риску быть уничтоженными русскими бомбардировщиками. Конечно, Гудериан и Гот сильно рисковали. Пехота отстала на несколько дней, а по фронту и с флангов появлялись свежие части русских. С другой стороны, если русских оставить в покое, они смогут создать сильные оборонительные линии там, где в настоящий момент их еще не было. Урок, который немцы слишком хорошо усвоили из Первой мировой войны. В действительности, Гудериан относился к Клюге свысока и унижал его слишком открыто, чтобы это можно было стерпеть. И все же не всегда они враждовали друг с другом, иногда у них наблюдалось и сходство мнений. В таких случаях Клюге, по словам Гудериана, «неохотно давал добро моему плану», неизменно замечая: «Ваши операции всегда висят на волоске». В силу этих причин с большим интересом читаются воспоминания начальника штаба Клюге, генерала Гюнтера Блюментритта:
«В период со 2-го по 11-е июля наши танковые группы… углубились в труднопроходимую лесную и болотистую местность в районе Березины. Сопротивление русских значительно усилилось… На нескольких дорогах мы встретили первые минные поля; многие мосты были взорваны; враг упорно удерживал свои позиции в лесах и болотах, в результате возникло уникальное явление этой войны».
«Сильные русские подразделения просто укрылись в непроходимых лесах, вдали от дорог. Пехотным корпусам 4-й и 9-й армий… пришлось иметь дело с этими силами неприятеля, и в результате в лесах каждый день происходили ожесточенные стычки…»
«В наших умах зародились первые сомнения. Никакого решения так и не было найдено…»
«Фельдмаршал фон Клюге решил бросить две танковые группы… в наступление широким фронтом по направлению на восток… Мы запланировали одновременное форсирование широких рек Днепра и Двины во многих местах… Эту великую операцию танковой армии фон Клюге всегда будут рассматривать как шедевр стратегического искусства. Успех ее гарантировало наличие у Клюге двух командиров-танкистов, имевших выдающиеся достижения. Генерал-полковник Гудериан… помимо всех своих прочих качеств, обладал неистощимой энергией и пользовался огромной популярностью среди солдат частей, находившихся под его командованием, которые были готовы идти за ним в огонь и воду. В своих требованиях он мог быть предельно жестким, для начальства – неудобный, ершистый подчиненный, однако он был прирожденным командиром-танкистом. В глазах войск Гудериан был чем-то вроде «Роммеля командования танковыми войсками». Гудериан означал победу!»
«Генерал-полковник Гот был современным командиром-танкистом, строго придерживавшимся методов генерального штаба. Для него была характерна твердая рука в сочетании с осмотрительностью и проницательностью. Он был обязательным подчиненным, современным принцем Евгением».
В этом коротком отрывке содержится ключ к оценке операций, венцом которых стало завершение 15 июля еще одного крупного окружения советских войск у Смоленска. Кампания перешла в решающую стадию. Как нетрудно увидеть, русские и Гудериан доставляли Клюге массу проблем, однако не приходится сомневаться, от кого исходила стратегическая инициатива и кому, по мнению Блюментритта, принадлежала большая часть заслуг – а Блюментритт всегда отличался лояльностью по отношению к Клюге.
По мнению подполковника фон Барзевиша, офицера связи люфтваффе, прикомандированного к Гудериану, его командир был «суперменом, сгустком энергии и мозга…». Базевиш так писал в своем дневнике о совещании, происходившем 11 и 12 июля: «Когда Гудериан принимает решения, кажется, будто сам бог войны разъезжает над Вальштаттом. Когда сверкают его глаза, создается впечатление, что это Вотан мечет молнии или Тор размахивает молотом». А вечером Барзевиш стал свидетелем разговора с полковником Рудольфом Шмундтом, адъютантом фюрера, когда Гудериан взволнованно воскликнул: «Я забочусь не о своей славе, но о славе Германии!» Истинное значение этого заявления Барзевиш в тот момент, возможно, и не оценил должным образом, но оно, безусловно, отражало растущее понимание Гудерианом своего предназначения.
Операции Гудериана и Гота на подступах к Смоленску – одни из самых выдающихся за всю войну – служат примерами мобильного наступления, преследовавшего стратегическую цель и осуществлявшегося при ожесточенном сопротивлении противника, уступавшего в численности. В течение месяца русские вводили свои силы в бой по частям, постоянно контролируя группу армий «Центр», и все же немцы, несмотря на недостатки в работе тыловых служб, продолжали планомерно наступать, хотя темпы их продвижения замедлились по сравнению с первыми днями кампании. С 10 по 16 июля 2-я танковая группа продвинулась вперед только на 75 миль от Красного до Смоленска, но ей пришлось двигаться вкривь и вкось, проходя бессчетное количество дополнительных миль в ответ на контрпередвижения русских, чтобы занять узловые точки в этой битве маневров. Немецкая танковая группа упорно продвигалась на восток. Русские соединения обходились с флангов и изолировались. Как правило, немцы захватывали важные пункты танками, а затем удерживали их при помощи противотанковой артиллерии и пулеметов, а танки продвигались вперед и занимали новую территорию. Передышка наступала лишь тогда, когда шел дождь, и танки увязали в грязи чуть ли не по самые башни, потому что был издан приказ не прекращать движение даже ночью. Уставали и люди, и машины, не хватало горючего, приходилось экономить боеприпасы. Однако Гудериан успевал быть везде, весь в пыли, без устали развивая новые планы.
Находясь в расцвете своего таланта, он достиг новых высот в искусстве полководца и еще более глубокого понимания своей профессии, дополнив штрихом мастера стратегические, тактические и технические навыки. Ему даже удалось завоевать признание со стороны одного из своих рьяных критиков, Гейра фон Швеппенбурга, командира 24-го танкового корпуса. «Наше сотрудничество было образцовым, благодаря такту и мастерству его начальника штаба, а также осмотрительности и доброй воле самого Гудериана. За шесть месяцев непрерывных, тяжелых боев не было ни одной ссоры».
Этого нельзя было сказать об отношениях с вышестоящими штабами, находившимися далеко в тылу: с ними шли постоянный пререкания из-за подкреплений и боеприпасов. Это была борьба за поддержание на должном уровне боевой мощи группы, которая постепенно начала снижаться. Однако непрерывная череда успехов 2-й танковой группы как бы опровергала каждое сердитое проявление тревоги командования. Каким-то образом танковым войскам удавалось сохранять мобильность. В ходе операций было захвачено в плен свыше 300000 русских, а также огромное количество техники и боеприпасов, в том числе 3200 танков. Кроме того, войскам Гудериана приходилось отражать атаки русских с востока. Постоянные успехи испортили Гитлера, ОКВ и ОКХ. Они привыкли к потоку побед танкистов, который, казалось, ничто не могло прервать. Им было невдомек, что все эти победы относились к категории военного чуда. Впрочем, не было ничего удивительного в том, что высшее командование было глухо к жалобам командиров передовых соединений, добивавшихся триумфов, несмотря на свои призывы отчаяния и тревоги.
Ни ОКВ, ни ОКХ не могли быть в курсе того, что фон Барзевиш назвал «…невероятными лишениями и напряжением всех сил, которые испытывали боевые генералы, так как ни один из старших офицеров, не побывавших в тех отдаленных местах, за всю свою жизнь не испытывал ничего подобного». Фон Барзевиш передает свои живые впечатления о Гудериане в момент кризиса, произошедшего 5 августа. В тот день его командующий переезжал с места на место, пытаясь предотвратить прорыв из окружения значительной группировки русских войск. Поступила информация, что важный мост в Острике находится под угрозой. «Он немедленно ринулся туда, – вспоминает фон Барзевиш, – …полный ярости и закрыл брешь батареей зенитной артиллерии, которой лично отдал команду начать бой. Этот фантастический человек стоял у пулемета, когда шел бой с русскими, и пил из кружки минеральную воду со словами: «Злость прибавляет жажды!» Дальнейшее утверждение Барзевиша кажется чуть ли не чрезмерным: «Гудериана хорошо знают все 300000 солдат и офицеров его группы. Уважение, с которым его приветствуют всюду, куда бы он ни поехал, изумляет».
Дважды Гудериан писал Гретель о себе. 6 августа он заметил: «Как долго еще смогут выдержать все это мои сердце и нервы, я не знаю», – а 12 августа в письме, которое чудесно описывает стрессы командования, определил свои собственные реакции: «Разве я не постарел? Эти несколько недель оставили на мне свой след. Физическое напряжение и поединок воли еще заставят себя почувствовать. Временами я ощущаю невероятное желание спать, которое редко могу удовлетворить. И все же, если что-нибудь происходит, я чувствую себя в отличной форме – проворен и крепок. Но как только напряжение спадает, наступает прежнее состояние».
Несмотря на отвагу фронтовых частей, над ОКБ и ОКХ нависла тень опасного кризиса. В начале августа стало ясно, что противник далеко не сломлен, наоборот, еще очень силен и способен проводить продолжительные операции. 31 июля Гудериан записал: «Бой принял еще более ожесточенный характер… понадобится время». Были захвачены огромные территории, наголову разбиты десятки корпусов и армий противника, однако крупные политические и экономические цели так и не были достигнуты, да и вооруженные силы русских хотя и были серьезно ослаблены, но не уничтожены. На Украине противнику удалось ловко выскользнуть из клещей группы армий «Юг» и удержать Киев, а группа армий «Север» стояла еще далеко от Ленинграда.
С самого начала все главнокомандующие групп армий стремились к захвату главных целей. Для Бока такой целью являлась Москва. За нее он был готов заплатить любую цену, хотя и сомневался в ее политическом значении. Но теперь трудности реализации амбициозных целей главнокомандующих усугублялись запоздалой оценкой значения огромного расстояния и Неадекватности имеющихся в их распоряжении ресурсов для победы над этим расстоянием. Не выдерживали нагрузки боевые машины, учащались сбои в функционировании тыловых служб, на пределе были нервы командиров, чьи мысли опять приобрели пессимистическую окраску. Вермахт напрягал все свои силы, которых теперь не хватало на одновременное достижение всех целей. Бок, при поддержке Клюге, Гудериана и Гота, выступал в защиту плана Браухича и Гальдера главной целью сделать Москву. Гитлер, словно в пику им, решил поступить наоборот и предложил сначала захватить Ленинград и Украину, после чего, как утверждал он, Москва падет под собственной тяжестью. Обосновывая такое разделение, если не распыление усилий, Гитлер делал акцент на необходимость достижения политических и экономических целей, а не концентрации сил для выполнения чисто военной задачи. Эти аргументы вполне подходили для обоснования краткосрочных целей, в этом случае определенных неверно.
Окончательное решение могло быть принято лишь после посещения Гитлером штабов всех групп армий по очереди, чтобы прощупать мнения фон Лееба, фон Бока и фон Рундштедта и при этом воздействовать на них своим авторитетом. Он преследовал цель посеять семена несогласия, которое могло бы подорвать их веру в Гальдера и ОКХ – коварная тактика игры на сложностях взаимоотношений в среде высшего генералитета, на их взаимных обидах и зависти к успехам других. Гитлер хотел добиться своего, используя умение завораживать, подчинить себе каждого, и совершенно выпускал из виду, что этим самым нарушалась целостность стратегии, которую он сам и провозгласил.
4 августа Гитлер побывал в штабе Бока. Ходили слухи, что во время этого посещения заговорщики во главе с начальником оперативного отдела, полковником Хеннингом фон Тресковым, которому помогал его адъютант Фабиан фон Шлабрендорф, адвокат, и еще два адъютанта, планировали арестовать Гитлера, надеясь положить начало цепной реакции протеста против его режима. Об этом смехотворно дилетантском плане (если таковой в действительности существовал) упоминается в книге Шлабрендорфа «Офицеры против Гитлера», вышедшей в свет в 1946 году, однако ничего не говорится в его следующей книге, изданной в 1965 году. План не удался якобы по причине, что в последний момент заговорщики решили – им не справиться со слишком сильной охраной Гитлера. Утверждают также, что Тресков пытался втянуть в заговор Бока, но тот согласился поддержать заговорщиков только в том случае, если план увенчается успехом. Уилер-Беннет в своей книге «Немезида власти» предположил, что Гудериан был осведомлен о заговоре Трескова, но, согласившись с целями Гитлера, сделал его осуществление невозможным. История, однако, на стороне Гудериана, отрицавшего все, что в 1946 году написал о нем Шлабрендорф, в то время как книга последнего пестрит неточностями и информацией из вторых рук. Например, Шлабрендорф утверждал, что Бок не хотел идти на Москву, а требовал перейти к обороне, в то время как Гудериан был более заинтересован в Украине: оба утверждения в значительной мере опровергаются дневниками, преданными гласности в печати, и личными воспоминаниями участников тех событий. Все указывает на то, что Гитлер разговаривал с каждым главнокомандующим наедине, и никто в точности не знает, о чем при этом шла речь, однако нет никаких данных в поддержку версии Шлабрендорфа.
В действительности же известно, что единственным человеком, с которым Гудериан в тот момент не соглашался по вопросу стратегической важности, был Гот. Спорили они о дате начала наступления на Москву. По расчетам первого выходило, что войска будут готовы к 15 августа, второй был более осторожен в своих оценках, предпочитая 20-е число. Все зависело от темпов ремонта танков. К тому же, Гот и Гудериан расходились и по поводу того, какими могут оказаться последствия захвата Москвы. По мнению Гудериана, оккупация советской столицы явилась бы сама по себе фактом, достаточным, чтобы вызвать крах сталинского режима. Бок, однако, считал, что: «Россию могут завоевать только русские в результате гражданской войны и образования правительства национального освобождения».
В разгар войны полевому командиру не до абстрактных политических теорий. Снедаемый нетерпением, Гудериан рвался в бой и после совещания вернулся на фронт и стал готовить свою группу к наступлению на Москву, которое, по его расчетам, должно было начаться очень скоро. Несколько лаконичных приказов по штабу, и он опять едет на передовую и руководит операцией, о которой затем пишет Гретель: «Я сражался у Рославля, занял город, взял 30000 пленных, 250 пушек и много других трофеев, включая танки… Неплохой успех. Однако по-прежнему в мои дела вмешиваются [речь идет о Боке, которому Гудериан тогда подчинялся напрямую] и заставляют гонять танки туда-сюда, уничтожая их бесцельными переходами. Просто отчаяние! Как мне бороться с этим идиотизмом, не знаю. Помощи нет ниоткуда… Три дня назад мне было приказано явиться к фюреру с докладом о положении с танками. Мнение ОКБ и группы армий не совпадает с моими идеями, несмотря на то, что фюрер выразил мне свое полное понимание. Как жаль! Как жаль!»
В высших штабах, куда не долетали звуки канонад и ружейных перестрелок, и где время в какой-то степени теряло свое значение, шли долгие дебаты о будущей стратегии. Сезон, удобный для ведения боевых действий, истекал. Единственными, пожалуй, кто приветствовал это относительное затишье, были работники тыловых служб, использовавшие его для восстановления боевой мощи передовых соединений и создания запасов снарядов, патронов и прочего снаряжения у линии фронта. Главную пользу из данной паузы извлекли, разумеется, советские войска, получившие передышку для приведения своих подразделений в порядок и перегруппировки. При несбалансированности инициатив бездействие отражается на самообладании и настроении военачальников гораздо более отрицательно, нежели нервное напряжение боя на солдатах. Особенно губительно оно сказывалось на Гальдере, психика которого подвергалась невероятной нагрузке. Кому, как не ему, было лучше знать, что устаревшая стратегия означала для Германии смертельный приговор. Начальник генштаба мыслил и боролся почти в невыносимых условиях. Он оказался в центре водоворота из предложений и контрпредложений, однако не обладал полномочиями и способностями для их реализации. ОКВ либо подвергало его оскорблениям, либо откровенно игнорировало, а главнокомандующий сухопутными силами, чей авторитет в ОКВ был окончательно подорван, слишком часто отказывался от уже согласованной позиции по тому или иному вопросу и оставлял его в одиночестве. Бессилие Гальдера стало очевидным его обеспокоенным коллегам на более низких уровнях, и те начали терять уверенность. Этот генерал с чрезвычайно взвинченными нервами, с радостью принявший бы участие в дебатах, где каждый аргумент подвергался бы беспристрастному с точки зрения военной науки анализу, теперь начал терять самообладание. Спор, увязающий в трясине извилистых и лицемерных политических маневров Гитлера, приводил Гальдера в отчаяние.
Гудериан всего-навсего хотел продолжать движение, поскольку в этом, по его мнению, состояла суть танковой тактики и главная движущая сила победы. 12 августа он писал: «Не хотел бы я оставаться в этом районе [Рославль] осенью: здесь не очень уютно… ожидание всегда влечет за собой опасность потери мобильности и перехода к позиционной войне: это было бы ужасно», – то, что тревоги верховного главнокомандования ему были слишком хорошо известны, Гудериан доказал в письме от 18-го августа:
«Ситуация плохо сказывается на войсках, потому что каждый ощущает отсутствие гармонии. Это результат нечетких приказов и контрприказов, отсутствия директив иногда в течение целых недель… мы упускаем столько возможностей. Однако это особенно досадно, когда известны причины. Скорее всего, их не удастся устранить в ходе этой войны, которую мы выиграем несмотря ни на что. Такова природа человека в великие моменты, и великие люди не исключение. Не придавай значения тому, что обо мне много говорят. Все это преувеличено, люди привыкли делать из мухи слона».
О Гудериане действительно говорили – о его непреклонности, с одной стороны, но еще более громко о его достоинствах. В небольшом круге влиятельных людей складывалось мнение, что держать Гудериана в нижних эшелонах командования непозволительное расточительство. По крайней мере, так казалось полковнику Гюнтеру фон Белову, адъютанту Гитлера от люфтваффе, рьяному почитателю Гудериана. Ему, как и многим другим, было ясно, что плохие отношения между фон Браухичем и Гитлером вели к катастрофе, и что Гудериан, к которому Гитлер питал гораздо большее уважение, – самая подходящая замена. В этот момент, действуя интуитивно, фон Белов предложил майору Клаусу фон Штауффенбергу, сотруднику ОКХ, посетить 2-ю танковую группу и самому оценить, подходит ли Гудериан в качестве кандидатуры на пост главкома сухопутных сил. Штауффенберг, как и большинство тех, кто бывал наездами у Гудериана, вернулся, совершенно очарованный им, и оба конспиратора стали искать пути привлечения внимания фюрера к соответствующим качествам Гудериана. Примерно в то же время на предложение занять пост главкома Гудериан ответил, что «последовал бы этому призыву».
Фон Белов говорит, что Либенштейн, начальник штаба Гудериана, вероятно, знал об этом плане, хотя полковник Шмундт оставался в неведении. Судя по записям в его дневнике, Барзевиш тоже был в курсе дела, но был ли проинформирован об этом Гальдер – этот вопрос остается открытым, хотя начальник оперативного отдела генштаба, полковник Хойзингер был поставлен в известность и, возможно, обсуждал эту проблему со своим шефом. Я думаю, Гальдер, скорее всего, знал. Конечно, его последующие отношения с Гудерианом и теми, кто поддерживал генерала-танкиста, предстают в ином свете, если принять это предположение за факт, потому что вплоть до середины августа Гальдеру было не за что благодарить Браухича, но имелись все основания испытывать благодарность к Гудериану, помимо растущего разочарования по отношению к Гитлеру, поведение которого становилось все более капризным и непредсказуемым.
Дело было не только в том, что главнокомандующий сухопутными силами полностью утратил свой авторитет. Поколебался также престиж фюрера, которому теперь становилось все труднее убеждать сомневающихся своим краснобайством. Все чаще ему приходилось прибегать чуть ли не к угрозам и действовать в приказном порядке, чтобы преодолеть сопротивление тех, кто придерживался иных точек зрения. Союзником Гитлера здесь выступила прусская дисциплина, помогавшая подчинять инакомыслящих своей воле. Каждое поражение, каждое проявление слабости укрепляло Гитлера в мысли, что он должен посильнее натянуть диктаторские вожжи. А поскольку ближайшие соратники и подхалимы, как правило, поддакивали, а несогласных держали на расстоянии, ему удалось сформулировать и привести в действие уродливые идеи, возникшие на базе ложных или эфемерных посылок. Все это часто выражалось в следовании ошибочной политике. Например, ограниченные операции, которые проводил Гудериан в промежуток времени между приходом в Смоленск и выработкой новой стратегии, совпали по времени с предложением Гитлера отойти от принципа обеспечения победы через стремительные, мобильные операции, заменив их мелкими акциями местного значения, аналогичными позиционной войне. Операции проводились с целью занять территорию, что само по себе имело второстепенное значение. Эта концепция, одобренная Гальдером и принятая Боком в качестве временного средства для поддержания ограниченной мобильности, привела к бесполезному наступлению на Гомель, предпринятому 2-й армией. В адрес 2-й танковой группы полетели радиограммы с просьбой оказать помощь, давшие Гудериану основание 18-го августа пожаловаться на ворох неясных приказов и контрприказов. Либенштейн язвительно заметил: «В войсках, должно быть, думают, что мы сошли с ума», – и в своем дневнике 15 августа он записал, что эти шаги «…не могут завести во фланг или тыл к противнику». 20-го августа в связи с тем, что командование продолжало держать танки на передовой, вместо того, чтобы заменить их пехотой и дать им возможность подготовиться к выполнению следующей крупной задачи, он опять писал: «В конце концов, эта группа армий, похоже, собирается наступать по обеим сторонам дороги Рославль-Москва. Дальнейшее отклонение на юг невозможно». Гудериан, знавший, что этот приказ поступил через ОКХ из ОКВ, тем не менее, сопротивлялся. Либенштейн цитирует слова Гудериана, сказанные им 22 августа, о том, что посылать танковую группу в этом направлении – «преступление». Но когда 2-я армия, понукаемая Боком, отклонилась в южном направлении, Гитлер, наконец, решился и твердо высказался за нанесение мощного удара на Киев. Примерно в то же самое время, 18 августа, Браухич и Гальдер поставили свои подписи под документом, в котором требовали наступления на Москву.
План, представленный Браухичем и Гальдером, тем не менее, являлся компромиссным, так как оставлял фланкирующим группам армий достаточно сил и ресурсов, чтобы достичь главных целей, поставленных перед ними. Гитлер, отклонив этот план, дал ответ политика. Он обвинил ОКХ в том, что оно слишком поддалось влиянию трех главнокомандующих группами армий. Гальдер еще раз предложил Браухичу идею совместной отставки, но главком опять отклонил ее. Он знал, что в основе этой политики лежит оппортунизм чистейшей воды. Группа армий «Центр» лишалась танковой группы, которая должна была помочь группе армий «Юг» завершить гигантское окружение советских армий, защищавших Украину. В итоге Браухич пошел по пути наименьшего сопротивления.
Гальдер упрямо стоял на своем. Он созвал еще одно совещание в штабе группы армий «Центр», на котором присутствовали командующие армиями и танковой группой. Гудериан страстно и убедительно доказывал ошибочность поворота его группы на юг, указывая на значительные трудности, которые неизбежно возникнут перед тыловыми службами, и особый упор делал на усталость личного состава и износ техники. Некоторые солдаты, сказал Гудериан, уже забыли, что значит отдых. Затем оживил призрак зимней кампании, которую разработчики плана «Барбаросса» не предвидели, и к которой армия оказалась совершенно неподготовлена. По сути дела, он сказал, что Киевская операция реальна, но ее проведение сделает невозможным наступление на Москву, и зимняя кампания станет неизбежной. Это в точности совпало с мнением Гальдера и Бока. И тогда фон Белов предложил Боку, чтобы Гудериан отправился вместе с Гальдером к фюреру и предпринял последнюю попытку убедить того изменить свое решение. Этот план Гальдер охотно принял, тем более, он тоже был убежден, что Гудериан мог преуспеть там, где потерпел поражение Браухич. Представляется вполне вероятным, что в тот момент Гальдер поддерживал кандидатуру Гудериана на пост Браухича.
Все аспекты визита Гудериана в Растенбург, состоявшегося 23 августа, имеют спорные толкования. Впрочем, здесь нет ничего удивительного, ведь речь идет о поворотной точке кампании. Либенштейн пишет в своем дневнике 23 августа (эта запись сделана вскоре после данного события, очевидно, с намерением защитить репутацию Гудериана):
«Командующий вылетел вместе с начальником генерального штаба с целью не дать повернуть танковую группу на юг. По возвращении, он говорит, его встретил главнокомандующий Браухич со словами: «Приказ наступать на юг уже отдан. Теперь только остается решить, как».
В «Воспоминаниях солдата» Гудериан размышляет о своей встрече в тот вечер с Браухичем, запретившем, как он пишет, упоминать при фюрере о Москве. Спрашивается, знал ли Браухич о плане сместить его? Видимо, нет, но Гудериан далее говорит, что в беседе с фюрером (на которой не присутствовали ни Браухич, ни Гальдер) тема наступления на Москву все же оказалась затронута, и он всячески отстаивал эту стратегию в противовес наступлению на Киев. Гитлер в присутствии Кейтеля, Йодля и Шмундта привел экономические, политические и военные аргументы в пользу захвата Украины и нейтрализации Крыма, добавив снисходительно: «Мои генералы совершенно не разбираются в экономических аспектах войны». Его свита согласно закивала головами. Выслушав эту тираду, Гудериан, не имевший какой бы то ни было поддержки, решил, как пишет Либенштейн: «…что он не может спорить с главой государства в присутствии всех этих высокопоставленных лиц о деле, решение по которому уже было принято». Наверное, не лишним было, если бы Гудериан упомянул и еще об одном факте, оказавшим на него сдерживающее влияние: под угрозой оказались перспективы стать главнокомандующим и, возможно, спасти Германию. Ссора с Гитлером в такой момент свела бы подобную возможность к нулю. Но, ограничившись осторожными возражениями, он мог еще больше расположить к себе фюрера и значительно повысить свои шансы. К огромному сожалению, именно таков был характер отношений старших германских генералов с Гитлером. Когда встал вопрос дилеммы взаимного доверия, они были склонны выторговывать уступки в надежде улучшить в будущем свой статус, и каждый раз эти надежды рушились. Страдали все, но, в конечном счете, наибольший ущерб несли армия и Германия.
Все это привело к тому, что отношения между Гальдером и Гудерианом, для которых были характерны согласие и доверие, полностью испортились. Эта пара военачальников, очевидно, являлась последней надеждой Германии в борьбе за обуздание безрассудства Гитлера. Либенштейн писал: «Начальник генерального штаба обвиняет командующего в том, что он сдался». А Гальдер так прокомментировал этот поступок Гудериана:
«До этого Гудериан говорил, что не пойдет на юг. Теперь он заявляет, что из-за требований фюрера двигаться на юг как можно скорее … он изменил свое мнение. Гудериан говорит, что это [первоначальное объяснение] было вызвано желанием помешать операции на юге. После того, как фюрер заявил о своей твердой решимости, он посчитал своим долгом сделать невозможное возможным. Это удручающее свидетельство того, как официальные рапорты могут быть использованы в интересах отдельной личности. В результате, отдается приказ, как готовить рапорты. Однако характер приказами не изменишь».
Гудериан говорит, что «с Гальдером случился нервный коллапс», когда тот узнал о провале миссии Гудериана, и Бок подтверждает это. У Гальдера имелись все основания для разочарования, однако такая острая реакция нуждается в более убедительном объяснении. Во-первых, Гальдер был чрезвычайно оптимистичен, если полагал, что военачальник сравнительно невысокого ранга сможет за несколько минут заставить Гитлера изменить решение. И, конечно же, он явно заблуждался, считая, что можно еще раз вернуться к уже решенному вопросу и сделать это таким образом, который шел вразрез с кодексом прусской дисциплины. Ведь и Гальдера самого никак нельзя упрекнуть в излишней откровенности с Гудерианом: он не сказал ему, что ОКХ уже отправило в группу армий «Центр» директиву, предписывающую оказать содействие группе армий «Юг» с использованием «…сильной группировки, предпочтительно под командованием генерал-полковника Гудериана».
Если допустить, что Гальдер знал о плане сместить Браухича и заменить Гудерианом, тогда его поведение становится вполне понятным – должно быть, он считал, что Гудериан обладает особым влиянием на фюрера и способен добиться успеха там, где не повезло другим. Более того, если бы Гудериану и в самом деле удалось отговорить Гитлера, то его шансы получить должность главкома сухопутных сил, наверняка, возросли бы. Поэтому 23 августа Гальдер, скорее всего, уже видел в Гудериане своего будущего начальника, и его ярость и разочарование после крушения всех надежд тем более удвоились. Долго сдерживаемые эмоции вылились в телефонном разговоре с Боком в обвинения в нечестности и предательстве Гудериана. Несомненно, с этого момента Гальдер стал врагом Гудериана и в течение последующих лет неустанно повторял легенду о Гудериане как о паршивой овце среди элиты генерального штаба. После войны он писал, что Гудериан показал себя недалеким человеком. Но Гальдеру пришлось занять оборону, когда король, которого, как ему казалось, он разыграл, оказался валетом. Среди штабных офицеров были и такие (в их числе полковник Фриц Байерлейн, начальник оперативного отдела штаба Гудериана), кто утверждал – в результате событий 23 августа в отставку должны были подать Браухич и Гальдер, а не Гудериан, как считали сторонники Гальдера.
Как бы там ни было, но на испорченные отношения между Гальдером и Гудерианом теперь можно взглянуть в ином свете. Как показывает последующая цепь событий, попытки отставки Браухича усилились и в то же время приверженцы Гудериана подвергались преследованиям со стороны Гальдера.
Бросок на Украину потребовал от Гудериана всей его изобретательности, поскольку он боролся как против советских войск, так и против упрямой оппозиции со стороны Гальдера. Вот что пишет начальник генерального штаба об операции, которую проводил Гудериан: «24 авг. Намерение танковой группы нанести удар… левым крылом… заводит слишком далеко на восток. Все зависит от того, как с ее помощью 2-я армия форсирует Десну, а затем 6-я армия – Днепр».
Другими словами, эффективность мобильных частей в очередной раз должна была значительно снизиться, так как те выполняли задачу поддержки самых медленных соединений. Двое суток спустя он заметил: «Пехота медленно продвигается вперед, преодолевая все более крепнущее сопротивление». 27 августа он требовал от Бока: «Не позволять Гудериану двигаться на юг, но держать его в готовности для оказания помощи 2-й армии при форсировании Десны». Скорость не являлась характерной чертой этой операции.
Либенштейн зафиксировал протест своего командующего по поводу дробления сил танковой группы: 46-й танковый корпус у него изъяли и перевели в резерв. Однако, даже лишившись трети своих сил, Гудериан решительно игнорировал Гальдера и Бока, пытаясь обычным способом достичь значительных результатов. На этот раз спешить приходилось больше, чем когда-либо, ведь наступление на Москву могло начаться только после завершения киевской операции. Чем скорее она была бы завершена, тем больше времени до наступления зимы оставалось для осуществления московской операции. Первые удары застали советское командование врасплох. Оно не ожидало наступления немцев в этом направлении. Однако сопротивление советских войск с каждым днем становилось сильнее. Тяжелые бои измотали два немецких танковых корпуса до предела. 27 августа Гальдер получил радиограмму от Бока и записал в своем дневнике: «Гудериан в неистовстве, ему не удается продвинуться из-за атак русских во фланг. Он требует подкреплений из числа его мобильных частей, оставшихся в резерве. Бок считает, что этого делать нельзя, резерв должен быть сохранен. Я того же мнения и прошу его не уступать Гудериану… Вдобавок я прошу его держать Гудериана в узде…» А вот запись от 28 августа, сделанная после того, как Паулюс, ставший к этому времени главным помощником Гальдера, выступил в поддержку Гудериана: «Я осознаю всю трудность этой ситуации. Однако в конечном счете вся война состоит из трудностей. Гудериан не хочет подчиняться никакому командующему армией и требует, чтобы все, вплоть до самых высших чинов, склонялись перед идеями, которые он вырабатывает, исходя из собственной ограниченной точки зрения. К сожалению, Паулюс попался на его удочку. Я Гудериану не поддамся. Он угодил в переплет по своей вине и пусть сам из него выбирается».
31 августа ситуация обострилась. Гальдер отметил: «…Явно невыгодное положение группы Гудериана (в тот день Гудериану пришлось послать в бой роту хлебопеков, чтобы удержать угрожаемый участок)… В телефонном разговоре с Боком он бросается обвинениями и оскорблениями. Ему может помочь только пехота, но это займет несколько дней, поэтому в результате неудачной атаки он должен держаться изо всех сил. Я считаю, что ему не следует помогать… Однако Бок намеревается отправить две пехотные дивизии». Позднее, в тот же день Гальдер упомянул о телефонном разговоре с Боком, в котором последний пожаловался на тон Гудериана, требующего личного решения фюрера по данной ситуации. «Это неслыханная наглость!»
В записи в дневнике Либенштейна от 1 сентября все это предстает в ином свете:
«Допущена крупная ошибка… для быстрого успеха, позволившего бы нам достичь наших целей до наступления зимы, были выделены недостаточные силы. Неоднократные просьбы вернуть 46-й танковый корпус отклонены… У командующего сложилось впечатление, что командующий группы армий, как и начальник штаба, все еще цепляется за старый план наступления на Москву. Нет сомнения, фюрер против распыления танковых групп, о чем и сказал командующему 23 августа. Поэтому командующий посылает радиограмму в штаб группы армий «Центр», где указывает, что из-за медленного продвижения 2-й армии цель операции не может быть достигнута без дополнительных сил, и предлагает, чтобы ему оказали поддержку силами 46-го корпуса, 7-й танковой, 11-й танковой и 14-й моторизированной дивизий, и просит решения фюрера… Как и следовало ожидать, эта радиограмма вызвала мощный резонанс… Результат: немедленная передача нам дивизии СС… В частной беседе начальник штаба группы армий сказал мне: «Были допущены ошибки…» На следующий день прибыл генерал-фельдмаршал авиации Кессельринг и сообщил Либенштейну, что фюрер поддержал позицию Гудериана. 3-го сентября Либенштейн написал: «Группа армий отказывается определить свои цели. Увертки».
4-го сентября Гальдер предпринял шаги, подозрительно смахивающие на вендетту: ему удалось настроить Гитлера против Гудериана: «Было много шума. Фюрер очень сердит на Гудериана, не оставляющего своего намерения двинуться на юг… Ему приказано вернуться на западный берег Десны. Постоянные трения между Боком и Гудерианом. Бок требует освобождения Гудериана от обязанностей командира танковой группы». И в этот же день подполковника Нагеля, офицера связи Гальдера, на совещании повторившего взгляды Гудериана, сняли с должности, назвав его «горланом и пропагандистом». Ввиду отсутствия четких приказов, Либенштейн находился в неведении относительно причин недовольства высшего командования и записал, что очевидная неудовлетворенность ОКВ достижениями танковой группы «глубоко задела» Гудериана, считавшего: «Сверху ищут козла отпущения в связи с медленным продвижением, в то же время мы уверены, что добились бы успеха, получив достаточное подкрепление. Он придерживается мнения, что обо всей ситуации следует доложить фюреру». Показательно, что 5 сентября Либенштейн воскликнул: «Когда же мы дождемся приказов, а не критики?»
И хотя после первых же осенних дождей дороги раскисли, и моторизированные войска могли передвигаться со скоростью пехоты, еле переставляющей ноги в вязкой грязи, наступление продолжалось. Русским приходилось не легче. Их техника тоже увязала в грязи, когда они в ненастье пытались вырваться из окружения – немцы сомкнули клещи, ударив на юг из района Смоленска и на север (Клейст) из района Кременчуга. Все отчаянные атаки советских войск были отбиты, хотя порой возникали весьма драматические моменты. Оборона немцев, организованная позади наступающих клиньев, напоминала бусы на нитке, которая легко могла лопнуть, если бы не танки, выручавшие в минуту опасности. 16 сентября Гудериан и Клейст подали друг другу руки в Лохвице, и окружение сомкнулось. На оперативных картах обстановка отражалась таким образом, что при взгляде на них казалось, будто завершающий вклад внесла 3-я танковая дивизия. Так оно и было на самом деле, однако от дивизии осталась лишь тень. На ходу оставалось только 10 машин, и 6 из них – допотопные Т-II. Прошло десять дней, прежде чем удалось собрать и подсчитать трофеи: 800 танков и 3500 орудий. В плен к немцам попало около полумиллиона советских военнослужащих. Мало кому удалось выскользнуть из окружения.
У Либенштейна начала складываться картина интриги, которая плелась наверху. 13-го сентября раскаявшийся фон Бок сказал ему, что послал бы Гудериану больше дивизий, но Гальдер придавал первоочередное значение наступлению на Москву. Кто же тогда не выполнял приказы? Позже, 30-го сентября Шмундт раскрыл, что «…намерения фюрера были неправильно реализованы. Группа армий «Центр», наступая на Москву, преследовала свои цели. Фюрер хочет, чтобы танковые группы действовали согласовано, но не решается отдать приказ и носится с идеей перевести танковые группы в свое прямое подчинение, как воздушные флоты подчиняются Герингу». Конечно, это оказалось бы уникальным событием в истории, если бы между военными царило полное согласие в вопросах стратегии и не было никаких интриг. Наиболее примечательным аспектом поведения Гальдера при таких обстоятельствах оказалась его очевидная готовность пожертвовать германскими солдатами ради собственных амбиций. Тот факт, что он поступал так и вел двойную игру, не сулил Гудериану ничего хорошего. Ведь Гальдер так и не простил ему «предательства», которое тот якобы совершил 23 августа, а свои собственные ошибки старался скрыть. Отсрочив завершение киевской операции, теперь Гальдер спешил возобновить наступление на Москву, хотя сезон летней кампании подходил к концу.
Когда немецкие клещи сомкнулись на Украине, был издан приказ о наступлении на Москву, подготовка к которому должна была быть завершена в максимально кратчайшие сроки. 24 сентября Бок назначил предварительную дату начала наступления на 2 октября. 27 сентября, когда закончилась сложная операция по перегруппировке войск, и те заняли новые исходные позиции, эта дата была окончательно утверждена. Однако Гудериана беспокоили более серьезные проблемы. 27 августа офицер связи, отправленный в Берлин к фон Шеллю за запчастями к колесным машинам, вернулся с его ответом: «Мы на пороге катастрофы… По причине дефицита стали нам пришлось сократить выпуск некоторых типов машин на 40 процентов». Либенштейн добавляет: «Нам часто присылают то, в чем мы совершенно не нуждаемся. Например, иногда под видом минометных боеприпасов мы получаем снаряды для бомбометов».
Световой день становился короче, а погода все более холодной и сырой. Силы, обещанные Боком, до перегруппировки были разбросаны между ленинградским фронтом на севере и Конотопом на юге, недоукомплектованные по личному составу на 15 процентов и по танкам на 25 процентов. У Гудериана же на ходу оставалось только 50 процентов танков. Однако при малочисленности пехотных частей танковых экипажей хватало, поскольку потери среди них были низкими. Запасы топлива были на исходе, транспорт, как гужевой, так и автомобильный, из-за плохих дорог не справлялся со своими задачами. Выгрузочные железнодорожные станции были подтянуты ближе к линии фронта, однако остро давала о себе знать нехватка подвижного состава. Поэтому перегруппировку проводили по принципу минимума передвижения, вследствие этого в подчинении штабов армий оказались соединения, совершенно им незнакомые. Например, всего лишь за сутки до начала боев Гудериан, чей 46-й корпус передали в 4-ю танковую группу Гепнера на севере, получил 48-й танковый корпус из состава 1-й танковой группы Клейста на юге, так как в географическом смысле это оказалось удобнее.
Исходные позиции 3-й и 4-й танковых групп, находившихся по обе стороны Смоленска, отделяло от Москвы самое короткое расстояние – всего лишь 200 миль. В июне, чтобы преодолеть такое же расстояние, немцам понадобилось пять дней боев, но это были бои с необстрелянными советскими войсками. И все же, в сентябре конечные цели казались вполне достижимыми. Во всяком случае, рассуждая теоретически, они вполне укладывались в рамки разумного. Русские понесли тяжелые потери, особенно в танковых частях, и их командование по-прежнему плохо управляло войсками. В то же время немцы не придавали особого значения тому факту, что две танковые группы, которые должны были наступать на Москву из района Ельни, занимали фронт протяженностью в 150 миль, и что группу Гудериана, находившуюся южнее, отделяло от них еще 150 миль. Немцы привыкли, что их изолированные танковые группы, действующие абсолютно независимо, всегда одерживают победу, и степень этой уверенности можно определить по характеру вклада Гудериана в план Бока.
Находясь на значительном удалении слева от 4-й танковой группы, Гудериан решил перейти в наступление 28 сентября, так как за два дня до этого мог получить максимальную поддержку бомбардировочной авиации. Однако его больше волновала проблема сближения в ходе наступления с другими соединениями, поскольку перегруппироваться поближе к ним до вхождения в боевое соприкосновение с противником времени уже не оставалось. Кроме того, Гудериан делал ставку на захват несколько лучшего узла коммуникаций – Орла, до того как осенние дожди приведут в полную негодность плохие дороги между Конотопом и Орлом. Он знал, как и все прочие, что теперь войска вступили в схватку с погодой и временем, не менее драматическую, чем схватка с русскими.
Поворот войск на 90 градусов, осуществленный Гудерианом с позиции на внешнем периметре Киевского котла 26 сентября, и переход к 30 сентября в наступление, почти не имеет аналогов и является образцовой операцией по совокупности таких факторов, как организация, командование, управление и импровизация. Немалой подмогой оказалось прибытие 50 новых танков, хотя их экипажи были сформированы из тех же усталых танкистов, воевавших без отдыха вот уже три долгих месяца. В действительности сражение началось раньше, чем предполагал Бок. 28 сентября, для того, чтобы обезопасить фланг войск, наносящих главный удар в северо-восточном направлении от Глухова на Орел, Гудериан бросил в наступление только что переподчиненный ему 48-й танковый корпус. Эта операция потерпела неудачу, тем не менее 30 сентября все три танковых корпуса нанесли главный удар и сумели продвинуться вперед, несмотря на сильные контратаки советских войск и утренний туман, помешавший взлететь бомбардировщикам. Бронетанковые клинья устремились вперед, увлекая за собой пехоту. Продвижение облегчалось не только отсутствием глубоко эшелонированной обороны у русских, но и внезапностью, ведь противник не без оснований полагал, что летняя кампания закончилась.
Фон Барзевиш описывает несколько эпизодов, когда видел Гудериана в бою, наводившего ужас на «…степенных, неторопливых, пожилых папаш из пехоты, теперь узнавших нас и наши методы, которые вызывают у них оторопь. Это настраивает его на добродушно-юмористический лад: «Так вы думаете, одного батальона на 10 километров мало? Ну не стыдно ли вам! Только подумайте, у меня 300 километров открытого фланга, где нет буквально ничего, и это меня не беспокоит ни в малейшей степени. Так что будьте добры…» И еще один случай, когда их автомобиль застрял в грязи, Гудериан усмехнулся и сказал: «Ну вот, мой дорогой господин фон Барзевиш, похоже, мы попали в полное дерьмо». Так выразиться мог только настоящий танкист, что доставило фон Барзевишу огромное удовольствие.
Двигаясь с максимально возможной скоростью по лесистой местности, 2-я танковая группа прошла за два дня 130 миль и захватила Орел, опередив русских, пытавшихся организовать контрудары. Защитники Орла по большей части погибли. В брянских лесах в окружение попало еще несколько русских армий, и вскоре этот важный центр коммуникаций оказался в руках немцев, захвативших, как обычно, и немалые трофеи. Гитлер опять начал вмешиваться в ход операций, ставя дополнительные задачи, отвлекавшие часть сил, вместо того чтобы сконцентрировать их на достижении главной стратегической цели, – он приказал взять Курск и ликвидировать брянский котел. В результате после падения Орла наступление на Тулу велось недостаточными силами. Опять поход на Москву был отсрочен ради того, чтобы стяжать лавры побед второстепенного значения. Та же самая история повторилась под Вязьмой, после того, как наступление Бока увенчалось успехом, и в котел угодили сотни тысяч русских.
Советские войска и погода словно сговорились действовать вместе против немцев. 6 октября пал Брянск, а наступавшая впереди 4-я танковая дивизия Гудериана столкнулась с советской 1-й танковой бригадой, оснащенной КВ-1 и Т-34. Это случилось под Мценском, и немцы пережили очень неприятный момент. Впервые им довелось испытать на своей шкуре то, чего так опасались Гудериан и Неринг после 3-го июля, когда они познакомились с Т-34. Немецкие танки проиграли бой, и наступление пришлось приостановить из-за больших потерь. В ту ночь выпал первый снег. По всем этим причинам немецкие танкисты не испытывали особой радости от переименования 2-й танковой группы во 2-ю танковую армию.
И вдруг положение резко изменилось не в пользу немцев. Впервые Гудериан потерял надежду. Скорбная повесть, заполняющая страницы «Воспоминаний солдата», откровенно отражает его чувства в то время. Наступление захлебнулось, и немецкие войска продвигались вперед судорожными рывками, когда позволяло состояние дорог и окружающих полей. Оттепель, следовавшая после каждого снегопада, приводила к тому, что всякое движение замирало, после чего противник оказывался еще лучше подготовленным, приходилось вновь набирать темпы наступления. Это означало лишние потери. Кроме того, теперь немцы не могли маневрировать, как им вздумается, и элемент внезапности исчез. Русские легко угадывали намерения немцев и искусно выбирали блокирующие позиции.
С каждым проходящим днем Гудериан все больше задумывался о судьбе своих солдат, которых приходилось гнать вглубь России. Из каждой поездки на фронт он возвращался, отягощенный свидетельствами о лишениях, которые терпели солдаты – нехватка обуви, рубашек и носков. Вермахт практически не имел зимней экипировки. Старшие офицеры начали проявлять признаки крайнего нервного истощения. Гудериан писал, что их проблемы «скорее духовные, чем физические». 21 ноября в письме к Гретель он охарактеризовал обязанности командира как сплошное мучение и, тем самым, выразил ту же смесь чувств надежды и отчаяния, доминировавшую в его сознании в 1919 году в Бартенштейне. Даже в замирающих спазмах немецкого наступления на Москву Гудериан мог распознать едва заметное подтверждение своей правоты: «Шаг за шагом». И еще: «Несмотря на огромные трудности, войска сражаются с такой отвагой, которая вызывает восхищение. Сверху нет никакой поддержки. Я должен барахтаться в грязи сам по себе. Вчера я был на грани отчаяния, и мои нервы начали сдавать. Сегодня неожиданный боевой успех храбрых танкистов вселил в меня новую надежду. Посмотрим, как будет дальше… Если позволит обстановка, я намереваюсь наведаться в штаб группы армий, чтобы объяснить ситуацию, в которой мы находимся, и выяснить их планы на будущее. Я не могу представить себе, что будет весной. На носу декабрь, а никакого решения так и не принято». Это было письмо не генерала с ограниченной точкой зрения, а военачальника с кругозором главнокомандующего.
В «Воспоминаниях солдата» Гудериан язвительно упоминает о «приподнятом настроении, царящем в ОКХ и штабе группы армий «Центр», хотя здесь он, конечно, немного сгустил краски. Нельзя отрицать, что дневник Гальдера весь лучится оптимизмом, однако суть дела в том, что всякий старший начальник перед своими подчиненными обязан одевать внешнюю маску уверенности. Гудериан сам вел себя точно так же. Гальдер, разумеется, понимал, что наступление на Москву, начинавшееся с запозданием, находится под угрозой провала, а вместе с ним могла погибнуть и его репутация. Фон Барзевиш писал, что «внешне невозмутимый Гудериан в душе очень переживал из-за плохой погоды», и цитирует слова, при помощи которых Гудериан хотел воодушевить свои войска: «Товарищество основано на взаимной откровенности… если мы сейчас приложим все свои силы, в следующем году это спасет Нас от гораздо больших лишений».
Незадолго до этого у фон Браухича случился инфаркт, а фон Бок слег из-за коликов в желудке, доведя себя до изнеможения. Вскоре ударил тридцатиградусный мороз, и в строю осталось лишь двадцать процентов личного состава и техники. И все же офицеры частей, наступавших на Москву с севера, уже могли разглядеть в свои бинокли очертания города. А вот 2-я танковая армия Гудериана, хотя и преодолела гораздо большее расстояние, застряла в районе Тулы, и впервые, при подсчете танков, уничтоженных на поле боя, выявилось – немцы потеряли больше машин, чем русские. КВ-1 и Т-34 были очень грозным оружием.
Момент для действий более активных, чем разговор напрямую с Гитлером, оказался упущен. 20 ноября группа армий «Юг» фон Рундштедта взяла Ростов-на-Дону, однако сразу же этот выступ с обеих сторон стал подвергаться сильному давлению русских. Не став терять время на ожидание разрешения, Рундштедт поступил так, как подсказывал здравый смысл: он отступил. Это было первое стратегическое отступление немцев с 1919 года. А когда ОКБ приказало отменить этот приказ, он, в момент крайней усталости, отметил, что для таких дел придется найти другого человека. На смену фон Рунштедту пришел Рейхенау, но отступление продолжалось, а отставка Рундштедта лишь подстегнула волну сопротивления. Даже Зепп Дитрих, эсэсовский военачальник, преданность которого Гитлеру не вызывала сомнений, сказал фюреру о неправильности его подхода. Накануне крупного советского контрнаступления под Москвой, начавшегося 6 декабря, Гудериан, Гепнер и Рейнгардт поставили Бока перед свершившимся фактом и отвели свои передовые части. Почти сразу же после этого они стали испытывать возрастающее давление русских, пришлось начать отступление, при этом немцы вынуждены были оставить часть тяжелого вооружения и другой техники, а также склады и некоторые полевые лазареты с ранеными и обмороженными. И все же, отступая, немецкие армии огрызались, и довольно чувствительно для советских войск. Несмотря на поражение, дисциплина в немецких частях находилась на должном уровне, не было никаких признаков паники.
Предвидя неминуемую катастрофу, Гудериан в своих усилиях остановить наступление и начать планомерный отход на заранее подготовленные позиции пытался заручиться поддержкой влиятельных лиц, что подтверждается соответствующими документами. Для него безопасность всегда заключалась в движении вперед или назад. Самым больным местом было обеспечение бесперебойного снабжения горючим, боеприпасами и продовольствием для поддержания боеспособности и нормальных условий жизнедеятельности личного состава. 23 ноября Гудериан натолкнулся на непонимание в штабе группы армий и попросил своего старого товарища по оружию Балка, приехавшего на фронт из Германии с ознакомительной поездкой, передать его пессимистическое мнение Браухичу. Записи в книге Телефонных разговоров 2-й танковой армии свидетельствуют о борьбе Гудериана с Боком за окончание зимней кампании – печальный документ. 8-го декабря Гудериан обрабатывал приезжих генералов, а 10-го послал рапорты Шмундту и Бодевину Кейтелю в попытке пробиться к Гитлеру. На совещании в Рославле 14-го декабря с Браухичем, Боком и Клюге, чья 4-я армия уже начала отходить, он попросил разрешения отвести войска на линию по рекам Суша – Ока, прикрывающую Орел. На этом совещании ему поручили командовать южным крылом, состоявшим из 2-й общевойсковой армии и 2-й танковой армий. Эту группировку назвали «Временная армия Гудериан». На следующий день Браухич, повторяя сказанное Гудерианом, сообщил Гальдеру, что не видит для армии никакого выхода.
16-го декабря Гудериан встретился со Шмундтом возле фронтовой полосы «по моей настойчивой просьбе», а затем написал Гретель: «Теперь я ожидаю вызова фюрера явиться к нему с докладом о нашем положении и о мерах, которые я считаю насущными. Надеюсь, что еще не слишком поздно… Не знаю, как мы выберемся из этого. В любом случае, нужно действовать быстро и энергично… Я рад тому, что фюрер ясно представляет себе ситуацию, и надеюсь, что он с присущей ему энергией вмешается, и недостатки в работе железных дорог будут устранены. Не припомню случая, когда бы надо мной так довлели обязанности. Надеюсь, что выдержу. Опять дал о себе знать мой застарелый радикулит. Ночами я лежу без сна. Это настоящая пытка – думать о том, как помочь моим бедным солдатам, совершенно не готовым к зиме. Это ужасно, просто невообразимо».
В 3 часа ночи 17 декабря в условиях плохой слышимости состоялся разговор с Гитлером по телефону. В определенном смысле он имел историческое значение, повлияв на дальнейший ход операций. Гитлер не скупился на обещания помощи по воздуху, а затем последовал очередной приказ стоять до последнего. В дальнейшем боевые генералы германской армии привыкнут к таким словам и категорическим требованиям, но тогда Гудериан был в числе тех, кто слышал их впервые. Он понимал, что слушает человека, решения которого еще более отрицательно скажутся на армии. Шмундт уже уведомил Гудериана, что Браухича собираются отправить в отставку, но его место займет не Гудериан или какой-либо другой военачальник, а сам Гитлер. Таким образом, армии будет привит истинный дух национал-социализма, а глава государства и верховный главнокомандующий берет на себя полномочия приказывать самому себе. Однако тогда Гудериана волновали более насущные проблемы. Относительно того телефонного разговора Либенштейн писал: «Приказ фюрера остановиться, исключавший все увертки, никак не соответствовал реальности. С теми силами, которые имелись в нашем распоряжении, мы его выполнить не могли. Несмотря на все рапорты, те, кто был наверху, не понимали, что мы слишком слабы, чтобы сдержать натиск русских». Несмотря на приказ Гитлера, Гудериан продолжал отступать, но теперь хотя бы видел, откуда исходит основная опасность. Правда, он по-прежнему придерживался утверждения, что оптимисты из ОКХ снабжают Гитлера неверной информацией. В то время, как его группа из двух армий осуществляла планомерный отход, и главную роль здесь играли командиры корпусов, прекрасно представлявшие себе требования момента, Гудериан 17 декабря попросил У Бока разрешения вылететь в Растенбург на аудиенцию у Гитлера. Бок отпустил его: у него хватало своих забот. Боли в желудке усилились настолько, что он решил на следующий день взять отпуск по болезни и не принимать дальнейшего участия в этой кампании.
17 декабря Гальдер, зная, что Гудериан рвется в ставку фюрера, начал изводить его придирками, однако 19 декабря атмосфера изменилась. Гальдера вызвал Гитлер и проинформировал, что Браухич смещен, и оперативное руководство отныне сосредоточится в руках самого фюрера. С этого времени начальник генерального штаба должен отвечать только за восточный фронт, а другие театры военных действий будут курировать Кейтель и Йодль из ОКБ. Гитлер оставил за собой право давать приказы на любом уровне командования и в то же время передавал другим те полномочия верховного главнокомандующего, которые его не интересовали. Гальдер мог – и, вероятно, должен был – подать в отставку именно тогда. Но не сделал этого по старой причине – из чувства долга перед армией – и потому продолжал тянуть лямку в непосредственной близости к фюреру, выполняя приказы, в которые не верил.
Не успел Клюге принять командование группой армий «Центр», как между ним и Гудерианом начались препирательства. 17-го декабря Клюге заявил Гудериану, что приказ фюрера прекратить отход должен выполняться неукоснительно: «…таким образом, чтобы, насколько возможно, сохранить армию. Не следует без необходимости отдавать какую-либо территорию, но не следует и удерживать ее, если в результате войскам грозит полное уничтожение». Эта установка была достаточно гибкой, но десять часов спустя после телефонного разговора с Гитлером Гудериан ответил: «Я знаю мнение фюрера и сделаю все, что смогу… Мне нужна свобода действий. Я не могу испрашивать разрешения всякий раз, когда потребуется передвинуть дивизию». Под давлением русских он продолжал медленно отступать в соответствии с духом прежней директивы Браухича, но в противоречии с требованиями Гитлера.
Встреча с Гитлером, имевшая место 20-го декабря и продолжавшаяся пять часов, была совершенно непредсказуемой. Каждый раз, когда Гудериан предъявлял доказательства ужасных условий на фронте, Гитлер отмахивался от него, предлагая нереальные решения. Когда Гитлер попытался доказать несостоятельности опасений Гудериана по поводу надвигающейся катастрофы и привел историческую аналогию, Гудериан тут же выразил протест, так же прибегнув к экскурсу в историю. Заодно опроверг утверждение Гитлера, что зимнее обмундирование уже начало поступать в войска. Даже слабый намек на то, что ОКВ не понимает ситуацию на фронте, вызвал возмущение и гнев Гитлера. Предложение ввести в ОКВ офицеров с боевым опытом было предано анафеме. Собеседники не смогли убедить друг друга в искренности своих намерений, и Гудериану пришлось вернуться на фронт, чтобы там мужественно переносить невзгоды – держаться там, где не было никаких заранее подготовленных оборонительных позиций, воевать на разваливающихся на части танках и командовать вконец изнуренными и приунывшими, но еще не павшими духом солдатами.
Клюге позвонил Гальдеру и нажаловался на Гудериана, продолжавшего отступать, и сказал, что прославленный танкист потерял самообладание. Клюге решил подстраховаться. В этом он был не одинок. Гальдер тоже решил обезопасить себя против возможных обвинений со стороны Гитлера. Оба учитывали привычку Гудериана действовать в обход инстанций, от которой Клюге часто страдал в прошлом. И почти сразу же Гудериан стал понемногу отходить, оставляя участки территории, не имевшие принципиального значения. Все делалось в рамках условий, поставленных Клюге 17-го декабря, и визировалось им же. Журнал, в котором фиксировались телефонные переговоры, свидетельствует, что Гудериан каждый раз аккуратно испрашивал разрешение на передислокацию войск. Их разговоры звучали почти комично, настолько детально они вдавались в ненужные подробности. Тон Клюге становился все более пренебрежительным:
«У вас уйма резервов… как вы собираетесь их употребить?» – спрашивал он 24 декабря. «Разве вы не следите за дорогами из Брянска?» «Почему вы опять передвинули войска?» И на каждый провокационный вопрос Гудериан отвечал спокойно, объясняя подробно, но предупреждая, что «открылась брешь шириной 25 километров, которую необходимо удержать… Я переговорю с фюрером и Гальдером и дам вам знать».
Несколько часов спустя был оставлен город Чернь, и Клюге тут же воспользовался этим, чтобы обвинить Гудериана, что тот отдал приказ об отступлении за сутки накануне. Гудериан отрицал это, последовал разговор на повышенных тонах. Но на следующий день Клюге посчитал, что его первоначальные подозрения оказались оправданными: отступившие части вернули город и взяли в плен несколько сотен советских солдат. Клюге обвинил Гудериана в том, что тот прислал рапорт с заведомо искаженными данными, дабы ввести в заблуждение вышестоящее командование, и объявил, что сообщит об этом Гитлеру. На это Гудериан отреагировал с присущей ему импульсивностью, попросив освободить его от занимаемой должности. Клюге, отметивший в своем дневнике: «В целом я согласен с Гудерианом, но он должен повиноваться приказам», – поймал его на слове и сразу же посоветовал Гитлеру расстаться с ершистым военачальником.
Гитлер также не колебался. В тот момент для него Гудериан был всего лишь еще одним мятежным детищем генерального штаба, из тех, кто, по выражению Геббельса, «…неспособны выдержать серьезное нервное напряжение и испытания характера». В декабре в эту категорию попало еще свыше тридцати генералов, оказавшихся не у дел. По иронии судьбы, именно в этот момент, когда напасти навалились со всех сторон, Гудериан проявил себя с самой лучшей стороны, опираясь на свой непререкаемый авторитет и талант командира. Под его руководством войска 2-й танковой армии продемонстрировали, что организованный отход в зимних условиях им вполне по силам – и тем самым опровергли убеждение Гитлера (которое с готовностью разделяли многие германские генералы как до, так и после поражения под Москвой), считавшего, что санкционирование общего отступления приведет к разложению войск подобно тому, которое случилось в 1812 году с французами. В умении воевать с минимальными потерями Гудериан, пожалуй, превосходил даже свой талант командира, что, в конце концов, и погубило его карьеру. Он поступал так, как считал нужным, и в этом он опередил всех своих современников, встав на путь, неминуемо приведший к столкновению с фюрером. Пауль Дирихс говорит, что в прощальном слове к сотрудникам своего штаба Гудериан подверг решение Гитлера острой критике. Однако в то время у него не было другого выбора, кроме как уклониться от прямого конфликта и со стороны в гневе наблюдать за происходящим.