Постепенно мир, и в последнюю очередь Германия, узнал об увольнении большой группы военачальников, совсем недавно одерживавших такие головокружительные победы. Из почти тридцати человек лишь отставка Браухича получила большую огласку, преследовавшую цель укрепить репутацию фюрера как нового верховного главнокомандующего. Об увольнении Гудериана объявили в приказе по 2-й танковой армии, который зачитали во всех ее подразделениях, но средства массовой информации об этом умолчали, и случилось так, что к тому времени, когда слухи о происшедшем достигли ушей многих немцев, официальная пропаганда начала лепить новые образы героев-полководцев, народных любимцев. Одним из них был Эрвин Роммель, чьи удачные действия на Киренаике в январе 1942 года способствовали реабилитации его репутации после серьезного поражения, которое он потерпел от англичан в конце 1941 года, и отвлечению внимания от восточного театра военных действий, где дела в это время шли неважно.

Гудериана мало волновало то, что пресса и радио предали его имя забвению. Когда один журналист начал собирать материалы для написания его биографии, он в письме Гретель в сентябре 1941 года попросил ее не говорить ни о чем сугубо личном: «Ни при каких обстоятельствах мне не хотелось бы связаться с пропагандой а ла Роммель». Но когда привыкаешь выкладываться на всю катушку и сжигать нервы, годами живя в условиях огромного напряжения и дискомфорта, внезапное расслабление и бездеятельность могут оказать очень серьезное отрицательное влияние на организм, такое же, как и мощный стресс. В случае с Гудерианом это означало ухудшение работы сердечно-сосудистой системы, давшее знать о себе в марте. Осенью наступило обострение. Стрессы, характерные для боевой обстановки, уступили место нагрузкам иного рода. К тревоге патриота, видевшего мрачные перспективы для своей страны, прибавилось ощущение новой беды. Гудериан почувствовал, что находится под бдительным оком не только тайной полиции, проверявшей его реакцию на внезапную опалу, но и историков, пытавшихся получить информацию в своих научных целях. Кроме того, к нему пробовали найти подход эмиссары движения сопротивления, надеявшиеся, что генерал присоединится к заговору. Немало заставила волноваться его и Гретель, весной оказавшаяся на несколько месяцев прикованной к постели с диагнозом: заражение крови. В этом тревожном состоянии Гудериан инстинктивно стремился в маленький домик у озера Констанц, побыть на солнце. Что еще оставалось делать? В сентябре 1942 года он узнал, что Гитлер неприязненно встретил предложение Роммеля поручить Гудериану командование танковой армией «Африка». Поскольку для его дальнейшего использования не просматривалось никаких перспектив, Гитлер в качестве награды выделил Гудериану поместье в Вартегау, когда-то являвшимся частью Пруссии, а затем вошедшим в состав Польши. После победоносной кампании 1939 г. эта территория опять стала частью Германии – подарок Гитлера был преподнесен пропагандой как подарок нации человеку, 17 июля 1941 года, когда кампания в России казалась практически выигранной, удостоенному одной из высших военных наград рейха – дубовыми листьями к Железному кресту. Гудериан принял этот подарок и в октябре 1942 года вступил во владение 2500 акрами плодородных сельскохозяйственных угодий в Дейпенгофе. После войны на основании этого факта против Гудериана выдвинули обвинения в связях с нацистским режимом, это вынудило его оправдываться в «Воспоминаниях солдата», где он писал, что ему было некуда податься, так как его дом в Берлине был разрушен в ходе налета англо-американской авиации. Эти обвинения в алчности его сын отрицал еще более категорично, но в то же время открыто заявил, что возвращение семьи на родовые земли и политика увеличения германского населения в Вартегау были проблемами, которые постоянно находились в поле зрения как его отца, так и остальных членов семьи.

Рвение, с которым Гудериан подошел к традиционной роли юнкера-землевладельца, весьма показательно. Он стремился найти себе какое-то занятие, помогающее освободиться от груза прежних проблем. Новые заботы давали возможность с головой уйти в семейные дела. Имея весьма скудный запас знаний, фактически без опыта, Гудериан начал заниматься разведением и откормом скота, отдаваясь этому делу с не меньшим энтузиазмом, чем военной службе. Он ставил себе цели с расчетом на перспективу и составлял планы, где все было расписано до мелочей. Письма к Гретель изобилуют административными указаниями. Становым хребтом имения в Дейпенгофе должны были стать овцы и крупный рогатый скот. Неплохое начало положил племенной бык по кличке «Панцер-гренадер», которого Гудериану подарили фермеры Шлезвиг-Гол штейна. Отставной вояка изучил основные правила содержания скота и, как всегда, был полон оптимизма. Интересный факт – среди профессиональных военных всех стран распространено убеждение, будто навыки, полученные во время службы в армии, помогают стать хорошим скотоводом. Хотя статистика банкротств свидетельствует не в их пользу, всегда находится достаточно отставников, желающих попробовать свои силы на этом поприще, – вопрос, ответить на который помешало время и события. Вмешалась война.

Гудериана никогда не оставляла надежда, что его вновь призовут командовать. В конце концов, это было последнее, что у него оставалось. В сентябре, когда закончилось оформление документов на владение имением Дейпенгоф, Гудериан позвонил Бодевину Кейтелю. Но родственник Гретель опять сказал, что шансы вернуться на действительную службу хуже, чем когда-либо. Хоть Бодевин и был братом Вильгельма Кейтеля, но теперь его влияние распространялось не столь далеко, к тому же через несколько дней его должен был сменить Шмундт. По мере того, как звезда Германии клонилась к горизонту, власть все больше переходила в руки людей, враждебных старому порядку. Наконец-то в полной мере сказались последствия революции 1919 и 1933 гг. К этому времени было хорошо известно, что малейший неверный шаг армейского офицера, который можно было истолковать как проявление оппозиции, привел бы, по меньшей мере, к немедленном увольнению. В сентябре 1942 года, после серьезной выволочки у Гитлера, подобная участь едва не постигла Йодля, доверительно пожаловавшегося Варлимонту: «…никогда не следует указывать диктатору на его ошибки, поскольку это грозит потерей его доверия…». В ноябре 1942 года Варлимонта самого отстранили от исполнения обязанностей, правда, временно. Вильгельм Кейтель вменил ему в вину заступничество за дежурного офицера, майора, осмеливавшегося возражать Гитлеру, выступив в защиту чести и достоинства Роммеля. Майор спасся чудом. «Его могли расстрелять в течение десяти минут», – пишет Варлимонт.

Начиная с этого периода любое прямое сопротивление Гитлеру со стороны офицера было чревато суровым возмездием. Здрвомыслящие, подобно Гудериану, выбирали косвенные методы оппозиции. Моменты, когда фюреру можно возразить открыто, были чрезвычайно редки, но люди хватались и за них. «Какая польза в бессмысленном самопожертвовании?» – говорили они, если, действуя скрыто, можно позднее найти возможность повлиять на дела. Совет Гретель: «Позже ты еще понадобишься отечеству, время еще не пришло», – был таким же своевременным в 1942 году, как и в 1919.

Генералов все больше пугал рост гиммлеровских СС. Части СС стали огромной личной армией. Сначала это войско состояло из дивизий, затем из корпусов и, наконец, из армий. Даже люфтваффе Геринга, чье господство в воздухе клонилось к закату по причине отставания технологии, уступало этому сопернику, престиж которого был очень высок. СС и люфтваффе, пользовавшиеся львиной долей внимания нацистских организаций, забирали себе лучшие кадры и технику. Лишь к концу 1941 года, когда катастрофы, предсказанной фон Шеллем, было уже не миновать, сухопутные силы получили в промышленности такой же статус, как и люфтваффе.

Наступления русских и англичан зимой 1941-1942 гг. в конце концов закончились неудачей, и у немцев вновь возродились надежды. Следующим летом они осуществили ряд успешных операций в России и Африке, в результате которых вышли к Волге в районе Сталинграда, на Кавказ и к Эль-Аламейну. Им осталось пройти всего лишь несколько миль до Суэцкого канала. Однако все эти успехи оказались временными. Осенью продвижение немцев повсеместно застопорилось, а зимой они стали отступать. Сначала под Эль-Аламейном англичане нанесли поражение силам «Оси», испытывавшим трудности на коммуникациях, и отбросили их назад в Тунис. Затем контрнаступление русских привело к окружению сталинградского гарнизона и вынудило немцев оставить Кавказ. Эти катастрофы вкупе с преследованиями со стороны Гитлера наподобие тех, о которых речь шла выше, и его непостоянством требовали от сотрудников генерального штаба огромного напряжения физических и моральных сил. Жизнь для Гальдера стала невыносимой, и почти все вздохнули с облегчением, когда 25 сентября его сняли и заменили очень молодым генерал-лейтенантом Куртом Цейтцлером, имевшим репутацию приверженца гитлеровских идей и обладавшим достоинством, очень ценимым фюрером – беспредельным оптимизмом. Почти сразу же он дал Гитлеру то, что все новые начальники штаба считали для себя необходимым – возведение в ранг официальных гитлеровских требований к каждому штабному офицеру:

«От каждого штабного офицера я требую следующего: он должен верить в фюрера и в его методы командования. В каждом удобном случае он должен передавать эту уверенность своим подчиненным и тем, кто его окружает». Никто не стал этого оспаривать.

Как и его предшественники, Цейтцлер очень скоро втянулся в споры с фюрером как по оперативным, так и по административным вопросам. Гитлер решил лично производить назначения на ключевые посты в сухопутных силах и напрямую подчинить себе отдел кадров, которым руководил Бодевин Кейтель.

Но хотя Бодевин больше не мог оказывать помощь Гудериану, это не нанесло последнему особого ущерба. Гудериан остался в хороших отношениях с влиятельным Шмундтом, которого считал честным и здравомыслящим офицером. Он также продолжал поддерживать полезные связи с имевшими определенный авторитет офицерами войск СС и люфтваффе. В 1942 году Зепп Дитрих, старый ландскнехт и ветеран добровольческого корпуса, лез из кожи вон, доказывая Гитлеру, что в декабре 1941 года с Гудерианом поступили несправедливо. В начале 1942 года он публично выразил чувство уважения к своему командиру. Гудериан ответил взаимностью. Для него Дитрих был воплощением людей, которых он в 1919 году считал «настоящими бойцами» и «последней надеждой Германии». При этом его вовсе не заботило, что он может приобрести репутацию сторонника нацистов.

Итак, у Гудериана имелись не только враги, но и друзья, хотя сомнительно, чтобы первые были такими могущественными, какими он иногда изображает их в «Воспоминаниях солдата», впрочем, не называя имен. Разумеется, среди тех, кто мешал ему, были люди, имевшие определенный авторитет. Гудериану никогда не простили, что он «наступал на мозоли» кавалерии и вел себя вызывающе по отношению к управлению боевой подготовкой, ставившему ему палки в колеса. Офицеры, чье самолюбие пострадало, радовались уходу Гудериана и вполне искренне полагали, что нашли способ вернуть себе прежнее преимущество. Теперь на вооружении появились новые виды техники – своего рода заменители танков – самоходные штурмовые орудия и низкоскоростной противотанковый снаряд, действовавший по принципу кумулятивного. Изобретение этого снаряда, уверяли Гитлера, чуть ли не вмиг сделает танки допотопным оружием. Правда, они выпустили из вида проблему поражения точечных целей снарядами с низкой скоростью – но Гитлер заразился их энтузиазмом, и это было главным.

Производство и разработка новых типов танков находилось в такой же зависимости от переменчивого настроения фюрера и его дилетантских суждений, как стратегия и тактика. Подобно большинству политиков, он не вмешивался в эти дела, пока все шло хорошо, однако с возникновением кризиса началась лихорадочная суета и поиски быстрого решения.

Вот когда сказалась непредусмотрительность. Выше уже упоминалось, что появление в июле 1941 года русских танков Т-34 практически не вызвало тревоги у военных руководителей Германии, хотя должно было. Лишь когда три месяца спустя эти машины появились в большом количестве, в ОКВ вспомнили о предупреждениях Гудериана, и в ноябре 1941 года по его настоянию предприняли усилия с целью реанимировать программу по перевооружению, до тех пор осуществлявшуюся вялыми темпами. Гудериан требовал новых, более мощных танков и самоходных установок для борьбы с танками – панцерегерс (охотников за танками), и в ответ получил удивительное письмо из ОКХ: «Я только сожалею, что подобное требование не было выдвинуто шесть лет назад. Теперь мы оказались бы в ином положении». Это, как пишет Либенштейн, Гудериан воспринял как личное оскорбление: «Ни один офицер не боролся за новые танки так, как он. Его требование 40-мм брони было отвергнуто несколько лет назад, и то же самое можно сказать о вооружении. Гудериан требовал установки 50-мм пушек еще до 1934 года».

Поражение под Москвой привело к тому, что Гитлер развил лихорадочную деятельность во всех направлениях, в том числе и в области разработки новых типов танков. Возомнив себя всемогущим, он требовал немедленного чуда – увеличить производство машин и создать танк, способный вести борьбу с Т-34. В январе 1942 года его ознакомили с проектом танка, который, как надеялись немецкие конструкторы, сможет успешно бороться даже с усовершенствованными моделями Т-34 – новый средний танк УК 3000 весом в 45 тонн и длинноствольной 75-мм пушкой L70, получивший название «Пантера». Кроме того, велись поспешные приготовления к запуску в серию тяжелого танка, созданного на основе «танка прорыва», концепцию которого Гудериан выдвинул еще до войны. Речь идет о «Тигре» весом в 65 тонн, вооруженным 88-мм пушкой L56. Однако до поступления в войска этой новой техники (несколько «тигров» были готовы к осени 1942 г.; а первые «пантеры» сошли с конвейера весной 1943 г.) должно было пройти некоторое время, и нужно было что-то предпринять, чтобы восстановить танковый паритет. Этого достигли сравнительно легко за счет усиления брони – в 1943 г. 80-мм броня на Т-III и Т-IV уже не обеспечивала надежной защиты, как и замена орудий на длинноствольные 50-мм L60 и 75-мм L46. С целью обеспечения более эффективной поддержки пехоты и укрепления противотанковой обороны увеличивался и выпуск самоходных установок – противотанковых, штурмовых и артиллерии. Машины выпускались на базе существующих шасси. Эта обширная программа, наподобие отвергнутой летом 1940 года, требовала огромных расходов, поскольку наряду с разработкой новых машин увеличивался выпуск уже существующих типов танков. В декабре 1942 года, когда танковые дивизии сражались в России на пределе своих возможностей, а союзники наращивали давление в Северной Африке в войне, которая была в основном войной танков, танк Т-III сняли с производства. Сначала Гитлер последовал совету офицеров, представлявших интересы танковых войск на высшем уровне командования, и ведущих промышленников. Согласно их концепции, основными критериями оценки конструкции танка должны быть в порядке очередности: вооружение, скорость и броня. Это ни в коей мере не противоречило убеждениям Гудериана, хотя он беспокоился о том, что многие армейские офицеры не имели ясного представления о развитии танковых сил. К несчастью для вермахта, ни эти офицеры, ни промышленники не были хозяевами в своем собственном доме. 8 февраля 1942 года в катастрофе погиб доктор Тодт, и его место министра вооружений занял любимец Гитлера – архитектор Альберт Шпеер, превосходный организатор, однако не разбиравшийся ни в танках, ни в каком-либо другом оружии. Ему приходилось всецело полагаться на мнение экспертов, а те лоббировали интересы отдельных лиц. Например, промышленники соперничали друг с другом в отстаивании собственных концепций и проектов. На полигоне на сравнительных испытаниях двух типов танков случиться могло все. Обычно пробные образцы изготавливались с применением материалов очень высокого качества, хотя конструкторы прекрасно понимали – в серийном производстве это будет невозможно. А если какой-то талантливый и честолюбивый конструктор, такой, как, скажем, доктор Порше – лучший пример в этом отношении, – не мог добиться нужного для себя решения в комитете или на испытаниях, то вполне мог напрямую обратиться к Гитлеру, на которого всякие грандиозные планы, как известно, производили чрезвычайное впечатление.

Вследствие этого в течение всего 1942 года, несмотря на согласованную очередность приоритетов, установленную в январе, Гитлер, как и следовало ожидать, отошел от нее. Случайные упоминания о новой угрозе или идее могли стимулировать новую волну страхов. Результатом оказывались дискуссии о сонме контрпроектов, некоторые разумные, но большинство отличались фантастичностью и бессмысленностью, и их реализация нанесла бы значительный вред.

И все же благодаря чуду и здравому смыслу тех немногих, кто прилагал титанические усилия, главная программа продолжала реализовываться и улучшаться. На фронт начали поступать боеспособные танки. Но в октябре танков Т-IV катастрофически не хватало. Ужасающая неразбериха в промышленности, приводившая к растрате сил и средств, усугублялась еще и тем, что приходилось выпускать множество различных типов самоходных установок. Было испробовано невероятное количество вариантов, в том числе и с удвоенной толщиной брони. Продолжалась работа над танком весом свыше 100 тонн, и поговаривали о каком-то кошмарном монстре, который должен был весить около тысячи тонн. Шпеер провел на удивление успешную реорганизацию промышленности, однако не мог контролировать производственные планы, поскольку никто не был в состоянии обуздать инициативу Гитлера в ее наиболее фантастических проявлениях. В феврале 1943 года возникла ситуация, когда танковые дивизии, отступавшие под сильнейшим натиском русских, имели в строю в среднем всего лишь по 27 машин каждая. И все же, по общему согласию и несмотря на лучшие ожидания артиллеристов, танк продолжал оставаться главным средством выживания в мобильной войне, которая велась на необозримых пространствах восточного театра военных действий.

В «Воспоминаниях солдата» Гудериан пишет: «…немногие проницательные люди в военном окружении Гитлера начали искать кого-то, кто смог бы даже в этот поздний час спасти нас всех от надвигающегося хаоса. На письменном столе Гитлера оказались мои довоенные работы. Фюрера убедили прочитать их.

Затем ему предложили вызвать меня. В конце концов, этим людям до такой степени удалось преодолеть недоверие Гитлера ко мне, что он согласился выслушать меня хотя бы раз». Сначала имена офицеров, выдвигавших Гудериана, окутывает некоторая тайна, но запись в дневнике начальника НРА от 28 февраля 1943 года – кстати, теперь вместо Бодевина Кейтеля им стал Шмундт, – проясняет все:

«Начальник НРА уже в течение некоторого времени рекомендовал фюреру генерал-полковника Гудериана, обосновывая это тем, что тот один из его самых преданных сторонников в генеральном штабе. В ходе долгих дискуссий 25 и 26 февраля фюрер убедился, что может доверить этот ответственный пост генерал-полковнику Гудериану».

Помощь оказал и генерал Энгель, но главная заслуга принадлежала Шмундту, преуспевшему в том, что в 1941 году не удалось фон Белову. Гудериан прав, когда говорит, что убедить Гитлера вернуть его было очень трудно. В фюрере глубоко укоренилось недоверие к любому, кто осмеливался бросать ему вызов, и полностью рассеять это недоверие было невозможно. Однако Гитлер был способен надеть маску всепрощающего вождя, если это служило его целям: так в 1938 году во время кризиса, вызванного отставкой Фрича, он уволил Рундштедта, а в 1939 году вернул его. В 1942 году он простил того же Рундштедта за опрометчивость, проявленную в 1941 году. Тем более, теперь фюрер нуждался в чем-то более существенном, нежели обычные советы. Провалы операций, которыми руководил он лично, поколебали его уверенность. Интуиция подвела его. Гитлеру требовались независимые исполнители. На Восточном фронте, чтобы остановить продвижение советских армий по Украине, он сразу же предоставил необычную свободу действий Манштейну. 20 февраля, когда у русских кончилось горючее, Манштейн нанес им поражение у Харькова и заставил опять сдать город.

В тот же день Гудериан, предварительно сообщивший Шмундту условия своего возвращения – он хотел, чтобы для него учредили пост главного инспектора бронетанковых войск, – встретился с фюрером. Гудериан уловил неопределенность в настроении Гитлера. Он пишет, что фюрер сказал ему: «С 1941 года наши пути разошлись: в то время случились многие недоразумения, о чем я сильно сожалею. Вы мне нужны». Возможно, в тревожный момент этот один из самых неискренних политиков говорил правду. В равной степени вероятно, что ему опять удалось завоевать доверие Гудериана, зная, что человека, которого до этого не удавалось убедить, теперь можно уговорить помочь только проявлением теплых чувств.

В результате этой встречи и серии переговоров с ответственными лицами Гудериан составил проект документа, дававшего ему те полномочия, в которых было отказано в 1938 году, и подал на подпись фюреру. В первом параграфе Гитлер должен был заявить, что генерал-инспектор «…несет ответственность передо мной за будущее развитие бронетанковых войск в том направлении, которое превратит их в решающее оружие, позволяющее одержать победу в этой войне. Генерал-инспектор находится в моем непосредственном подчинении, имеет статус командующего армией и является старшим по команде в танковых войсках». Согласно этому документу, Гудериан отвечал за организацию и боевую подготовку не только в частях сухопутных сил, но и в некоторых подразделениях люфтваффе и войск СС. Решение технических вопросов потребовало тесного сотрудничества с Альбертом Шпеером. На повестку была также поставлена задача создания новых соединений и тактической доктрины. Ему было поручено командовать всеми резервными частями мобильных войск, включая учебные подразделения и училища, располагавшиеся в пределах самого Рейха.

Эта программа Гудериана во многом схожа с документом, составленном Перси Хобартом в Англии осенью 1940 года, когда английская армия после Дюнкерка находилась в таком состоянии, как и германский вермахт после Сталинграда. Хобарт предложил Уинстону Черчиллю учредить должность командира королевским бронетанковым корпусом, по своему статусу равную должности советника армии и с такими же полномочиями, каких добивался Гудериан. Самые авторитетные генералы Черчилля – Дилл и Брук (оба – артиллеристы) восстали против этой идеи. Премьер-министр не был готов к тому, чтобы отмести их возражения так, как это сделал Гитлер, хотя позднее он выразит сожаление, что не сделал этого. В результате, в Англии сложилась система, похожая на ту, что Германия имела в 1938 году. Кроме того, между Хобартом и Гудерианом имелась разница в подходах. В то время как Хобарт считал себя неподходящим для роли главного организатора (в связи со своим некоммуникабельным характером), Гудериан никогда, ни на миг не сомневался, что только один он может выполнить эту задачу, несмотря на противодействие недоброжелателей. После войны он так писал об этом: «Автору неизвестны отрицательные результаты, проистекавшие от этой организации». Не все согласились с такой позицией. Артиллеристы протестовали и ухитрились вырвать из-под опеки Гудериана противотанковые части – к его неописуемой ярости, – но фронтовики, по большей части, вздохнули с облегчением, узнав о возвращении Гудериана. Точно такой же была реакция Шпеера, наконец-то оказавшегося в одной упряжке с человеком, знавшим, за что он отвечает и твердо отстаивающим свои рациональные идеи. Фронтовикам новый приход «Быстрого Гейнца» вернул надежду, что перемены, которых они желали, все же осуществятся. Вступление Гудериана в новую должность состоялось 1-го марта. В документе, подготовленном для американцев вскоре после войны, он описал методы и организацию: «Боевая подготовка и организация контролировались сотрудниками генерального штаба, и в каждом отделе управления бронетанковых войск работали офицеры с боевым опытом, негодные к строевой службе вследствие полученных ранений… В их обязанность входило следить за развитием своей отрасли и выпускать инструкции, разработанные специальными комиссиями, состоявшими из офицеров, получивших свежий опыт на фронте. Эти комиссии работали под эгидой отдела уставов и наставлений танковой командной школы».

Настояв на привлечении к этой работе офицеров с фронтовым опытом, Гудериан осуществил на практике то, что неоднократно предлагал ОКВ и ОКХ, чьи старшие штабные офицеры, по его мнению, безнадежно отстали от жизни, поскольку с 1918 года не находились на строевой службе. Начальником своего штаба Гудериан назначил полковника Вольфганга Томале – «танкиста душой» и чрезвычайно способного штабиста. Их сотрудничество было чрезвычайно эффективным, гораздо более эффективным, чем принято считать. Разделение обязанностей было четким. При назначении Гудериан с усмешкой сказал: «Один из нас должен находиться в разъездах, а другой – руководить штабом. Я буду ездить!» Совершенно очевидно, что Гудериан рассматривал свое назначение в более широком смысле, чем кто-либо другой. После войны, в беседе с американцами он сказал, что «…считал своей задачей понять изнутри характер своих начальников и сослуживцев и оперативно вносить предложения, основанные на собственном опыте пребывания в войсках, как того требовали обстоятельства». Штаб Гудериана разместился в непосредственной близости от ставки фюрера и резиденции начальника генерального штаба, чтобы он мог поддерживать связь с командованием вермахта и сухопутных сил. А вот штаб Томале находился на Бендлерштрассе в Берлине, где тот развернул кипучую деятельность, с энтузиазмом работая на человека, о котором отозвался как о «лучшем и наиболее ответственном генерале Германии».

Следует учесть, что речь идет о человеке, страдавшем от серьезных проблем со здоровьем, хотя этот фактор по отношению к Гудериану нуждается в проверке. Болезни, причинами которых были крайнее истощение сил и упорное стремление остаться в строю, несмотря на последствия, отрицательно сказались на деятельности многих военачальников и государственных деятелей. Так было в прошлом и точно так же будет в будущем. Хью Летанг в своем труде «Патология лидерства» пишет, что Гудериан страдал сердечной недостаточностью, отмечая при этом, что: «Истощение физических и духовных сил – типичная судьба почти всех честолюбцев, идеалистов или слишком добросовестных людей. Эта участь редко постигает хитрых, ленивых и ловкачей… которые, пускаясь во все тяжкие, могут избежать этого состояния». Читателю предоставляется свобода судить о том, к какой категории следует отнести ипохондрика Гудериана, однако оснований для предположения, что проблемы с сердцем были вызваны родом его деятельности, практически не имеется. Гудериан обычно испытывал коллапс после продолжительного выступления на каком-либо совещании, когда он превосходил самого себя. Возможно, это состояние являлось результатом того, что все предыдущие десятилетия он буквально сгорал на работе, и это привело к усиленному выделению желчи. Однако к этому времени раздражительность, сопутствовавшая его политике «абсолютной откровенности», стала частью характера Гудериана. Его старший сын, который был очень близок к отцу, считает, что сердечная болезнь не имела большого значения, и так же полагает, что отец, в любом случае, просто исполнял свои обязанности, каким бы ни было состояние его здоровья. Между прочим, смерть Гудериана не явилась результатом сердечного заболевания.

Неделя, даже чуть меньше, напряженной работы, и Гитлеру были представлены основные направления политики в области разработки новых типов танков и перестройки танковых войск. Ключевой нотой являлась рационализация. Все фантастические проекты были заморожены. Отказались и от чрезвычайного плана прекращения производства Т-IV и Т-III до начала выпуска «Пантер» и «Тигров». Было пересмотрено штатное расписание танковых дивизий с учетом поступления новой техники и сделана попытка помешать созданию танковых дивизий люфтваффе и войск СС. В то время, как армейские танковые дивизии должны были иметь только по 190 танков, в основном T-IV, эсэсовские дивизии имели свыше 200 танков. Однако из этой попытки так ничего и не вышло: война и нацистская анархия помешали унификации.

Гудериан решительно поддерживал постановку на вооружение длинноствольных 75-мм и 88-мм орудий. Для него были приемлемы почти любые образцы оружия, лишь бы те были более мощными и современными. Так, на бронетранспортерах были установлены 20- и 75-мм пушки – результат поездок на фронт и бесед с солдатами и офицерами. Ожесточенная перепалка разгорелась из-за штурмовой артиллерии. Теперь Гудериан и сам убедился в необходимости этих машин и желал только унификации их конструкций, чтобы не пострадало производство танков. Он совершенно справедливо полагал, что танк с вращающейся башней гораздо более мощная система оружия, способная решать любые задачи, в отличие от машины с пушкой, имеющей ограниченный угол поворота по горизонтали. Вместе с тем он хотел подчинить себе и штурмовую артиллерию. Однако если в отношении унификации конструкций удалось настоять на своем, то в остальном он натолкнулся на значительные трудности.

9 марта Гудериан представил свой план Гитлеру и большой группе заинтересованных лиц. Надежда Гудериана, что удастся протолкнуть свою идею, ограничившись обсуждением в узком кругу вместо длительных дебатов с теми, кто был по отношению к нему настроен враждебно, не оправдалась. Четырехчасовая диалектическая битва закончилась победой бюрократии и местничества. Гудериан потерпел крах, в результате которого лишился штурмовой артиллерии и не смог воспрепятствовать созданию танковых дивизий СС и люфтваффе – его главной целью была консолидация старых, испытанных армейских дивизий, а не тиражирование новых, не имевших никакого боевого опыта. (Определенный интерес представляет реакция Гудериана на это поражение, выраженная на страницах «Воспоминаний солдата». Он сердится на артиллеристов и Шмундта, но ограничивается легкой критикой в адрес СС и люфтваффе, которые также ставили ему палки в колеса. Создается впечатление, что с последними ему удалось найти общий язык. Лишь позднее Гудериан упоминает о неудавшейся попытке отстоять свою точку зрения в спорах с Гиммлером и начальником штаба люфтваффе.)

Итак, Гудериану в очередной раз пришлось смириться с тем, что его оттеснили на второй план. Начались поездки по училищам, танкодромам, заводам и, конечно же, фронтам. Многочисленные и всеобъемлющие контакты, а также поток информации, стекавшийся в штаб, помогали ему составить объективную и полную картину ухудшавшегося положения Германии и нерациональных методов противодействия этому процессу. Никогда раньше, даже в последние дни 1941 года, у него не было столь ясного понимания крайне пагубного влияния, которое оказывал Гитлер и его близкое окружение на ход военных операций и всю политику страны. Хотя Гудериан и не сразу признал это, но все же не приходится сомневаться – он осознал причины прошлых неудач и наконец-то в полной мере смог оценить трудности, с которыми сталкивались Браухич, Гальдер, Рундштедт, Бок, Клейст и остальные. Возможно, Гудериан даже испытал какую-то симпатию к Клюге. Однако в то время, как с большей частью своих старых противников он помирился, в отношениях с Гальдером и Клюге этого не произошло. После войны, когда Гудериан и Гальдер находились в плену у американцев, первый сделал попытку к примирению, но отклика у Гальдера она не нашла. Примирению с Клюге помешала смерть, хотя сомнительно, чтобы между ним и Гудерианом возникло даже подобие взаимопонимания. Первая их встреча после стычки в декабре 1941 года произошла в мае 1943 года и была окружена атмосферой скрытой враждебности. Гудериан с показным безразличием сказал Клюге – «моему особому другу», как он однажды назвал его! – что очень глубоко переживал свою отставку и так никогда и не получил сатисфакцию несмотря на то, что все обстоятельства дела затем выяснились, как это и было в действительности. Клюге истолковал слово «сатисфакция» в чисто прусском смысле и написал Гитлеру письмо с просьбой дать разрешение вызвать Гудериана на дуэль. Он также просил Гитлера быть его секундантом. Гитлер приказал им бросить это ребячество и уладить ссору мирным путем. Он обязал Гудериана принести извинения.

Имевшаяся в характере Гудериана черта передоверяться некоторым людям резко контрастировала с его непримиримым отношением к любому, кто оказывался в профессиональном смысле не на высоте. В одном случае это даже повлияло на ход истории. В 1942 году, когда он был не у дел, его настроение прощупали заговорщики и предложили присоединиться к ним. Повышенное внимание к Гудериану стал проявлять генерал пехоты Фридрих Олбрихт, пытавшийся втянуть его в заговор. Гудериан сначала не понял, с какой стати Олбрихт стал набиваться к нему в друзья, ведь до этого они никогда не были близки. Шлабрен-дорф в своей книге, вышедшей в 1946 году, совершенно правильно указывает, что подходы к Гудериану искали доктор Карл Герделер, фон Тресков и генерал артиллерии Фридрих фон Рабенау, хотя Уилер-Беннет, который в своем труде «Nemesis of Power» (Немезида власти) очень часто ссылается на Шлабрендорфа, ошибается, утверждая, что Гудериан «…не упоминал об этих более ранних попытках». В «Воспоминаниях солдата» Гудериан довольно подробно описывает свои контакты с Герделером и Тресковым и косвенно дает понять, что встречался и с Рабенау. В послевоенных показаниях Гудериана излагается суть бесед с Герделером. Гудериан говорит, что Герделер в апреле 1943 года утверждал, что о покушении на Гитлера речь не идет. В то же время Шлабрендорф пишет, что в марте уже было совершено покушение на жизнь фюрера, и единственным оставшимся к 1946 году в живых свидетелем этой акции был он сам.

Герделер открыл Гудериану, что руководителем заговора является не кто иной, как Бек – человек, в христианских добродетелях которого Гудериан не сомневался, но который в силу своей медлительности был неспособен на принятие мгновенных решений и потому не подходил на эту роль. Данное обстоятельство, больше чем какое-либо другое, повлияло на формирование отрицательного отношения Гудериана к заговору. Герделер, по словам Шлабрендорфа, обладающий «…способностью разговаривать с людьми из всех слоев общества и в каждом случае находить нужные слова так, чтобы еще несколько твердолобых старших генералов, находившихся на действительной службе, включая Манштейна, присоединились к заговору». В 1943 году также присоединились генералы, обиженные Гитлером, – Вицлебен и Гепнер, а Клюге, продолжавший служить, колебался. Гудериан в то время ясно обозначал свою позицию:

«Слабости и ошибки национал-социалистической системы и промахи, допущенные самим Гитлером, оказались к тому времени слишком очевидны даже для меня – необходимо было попытаться исправить их. Ввиду опасной ситуации, возникшей в результате Сталинградской катастрофы и требования союзников о безоговорочной капитуляции… необходимо было найти такой путь, который не привел бы к гибели страны и народа… Я пришел к выводу, что план доктора Герделера вреден и, кроме того, не может быть осуществлен практически. Поэтому я отклонил предложение участвовать в заговоре. Подобно всем остальным солдатам, я чувствовал себя связанным присягой…»

И все же, Гудериан утверждает, что по просьбе Герделера прощупал настроения генералов на фронте и был вынужден сообщить – те не поддерживают идею смещения Гитлера. Он дал Герделеру слово не разглашать их беседу и заявляет, что держал его вплоть до 1947 года, пока не прочитал обо всем этом в книге Шлабрендорфа. Последний же в 1946 году утверждал, что Рабенау посчитал необходимым пригрозить Гудериану разоблачением его участия в заговоре, чтобы предотвратить утечку информации. Правда, в издании 1951 года и в книге, вышедшей в 1965 году, это утверждение уже отсутствовало. Гретель рассказывала своему старшему сыну, что Ребенау угрожал Гудериану расправой. Как бы там ни было, но данный факт показывает, как плохо знали заговорщики Гудериана, если полагали, что таким образом его можно принудить к молчанию или что ему нужно еще и пригрозить, несмотря на данное им слово.

Ни один из генералов, которым было предложено участвовать в заговоре, не донес об этом Гитлеру, что, впрочем, едва ли должно удивлять, ведь дело происходило уже после Сталинградского поражения. К тому времени исход войны ни у кого не вызывал сомнений, даже у таких оптимистов, как Гудериан. В этой отчаянной ситуации каждый пытался найти свое решение – подавляющее большинство предпочитало конституционные и ненасильственные методы. Будучи дисциплинированными солдатами, они считали, что главной задачей является стабилизация положения на фронтах, дающая возможность политикам вести переговоры с позиции силы. Маловероятно, чтобы какой-либо старший военачальник, за исключением подхалимов, типа Кейтеля, стал бы лить слезы по поводу смещения Гитлера – легитимным или нелигитимным путем, – и существенным аспектом в истории Гудериана является его принадлежность к числу военачальников, пытающихся добиться этого постепенным ограничением полномочий фюрера. За свои упущения Гудериан подлежит критике не больше, чем заговорщики за неспособность осуществить свои планы, объясняющуюся малодушием и трусостью. Пока они занимались своей деятельностью, Гудериан собирал новые неопровержимые доказательства необходимости изменений в методах и в составе руководства и постепенно осознал, что эта проблема практически неразрешима. Для него, когда практически любое изменение ситуации покажется благословенным, мог наступить момент отчаяния.

У Гудериана, ездившего по Европе и с целью определения степени лояльности полевых командиров пытавшегося отыскать быстрые решения для множества проблем, оставалось свободное время. Повсюду он встречал атмосферу всеобъемлющего кризиса. Хотя на русском фронте обстановку удалось стабилизировать, однако обольщаться этим успехом было никак нельзя, ибо он был достигнут в равной степени как за счет доблести германских войск, так и в силу плохого функционирования русских тыловых служб. Восстановлению мощи бронетанковых сил мешало расточительство, с каким их использовали. Фронтовые соединения были слишком слабы и лишь изредка получали новые танки. Машины, уже находившиеся в строю, часто стояли на приколе из-за недостатка запасных частей, так как, по словам Шпеера: «Гитлер настаивал на приоритетном выпуске новой продукции, который, однако, можно было бы сократить на 20 процентов при надлежащем производстве ремонтно-восстановительных работ». Полевые мастерские снимали с вышедших из строя танков все, что можно было снять, и в результате в Германию на капитальный ремонт прибывал лишь один остов. Восстановление таких танков начиналось практически с нуля и обходилось очень дорого.

Между Гудерианом и Шпеером наладилось плодотворное сотрудничество. Оба стремились к наиболее полному и эффективному использованию ресурсов, которыми располагала Германия. Гудериан умел убеждать, и для нужд танковых войск вскоре начали выделяться фондируемые материалы и производственные мощности, что до этого было исключительной привилегией люфтваффе. По этой причине немецкая авиация, и так страдавшая от бездарного руководства Геринга и ошибок некоторых его любимчиков, оказалась ослаблена в тот момент, когда военно-воздушные силы союзников наращивали свои удары по промышленным объектам третьего рейха. Геринг и его присные, помешавшиеся на идее воздушного господства, восприняли это как удар по надеждам Германии на выживание, хотя с их стороны, как всегда, не обошлось без преувеличений.

Гораздо более пагубные последствия, чем административный хаос, имела тенденция задействования армейских соединений в заведомо проигрышных ситуациях. За несколько дней до окончательного краха сил «Оси» в Северной Африке на первой неделе мая, туда продолжали посылать свежие войска. План эвакуации командного состава танковых войск по воздуху, разработанный в последнюю минуту, на чем так настаивал Гудериан, не был осуществлен – в результате без нужды оказались потеряны люди, которые могли бы стать костяком многих новых частей и соединений. В то же время обсуждались планы наступления на Восточном фронте. Начальник генерального штаба Цейтцлер предложил Гитлеру охватывающее наступление на Курском выступе, так соблазнительно выдающемся на запад. Когда в апреле эту идею выдвинул Манштейн, она могла быть реализована в начале мая относительно слабыми танковыми силами. Земля к этому времени должна была просохнуть, а оборона русских оставалась еще слишком слаба, что давало немалые шансы на успех. Однако когда пришел май, стало очевидно – русское командование получило предупреждение, потому что резко ускорило темпы работ по укреплению переднего края и созданию глубоко эшелонированной обороны. К тому времени Гитлер уже воодушевился идеей наступления, по политическим и по пропагандистским мотивам требуя внушительной победы, для достижения которой должно было быть использовано возможно большее количество новых танков, «Тигров» и «Пантер». Необходимость соблюдения этого условия вызвала неоднократные отсрочки начала операции, так как потребовалось время для доставки машин на фронт прямо из сборочных цехов. Гудериан сразу же вступил в прямую конфронтацию с Цейтцлером и Гитлером, указывая не только на значительное количество конструкторских недоработок и необкатанность экипажей на новых машинах, но и на бессмысленность нанесения ударов под Курском: «Как вы думаете, многим ли известно, где этот Курск находится?» – спросил он Гитлера, и тот, однажды сказавший, что знает, «с кем из моих людей я могу позволить себе это [презрительное равнодушие], а с кем не могу», – сделал вид, что соглашается с Гудерианом, а сам между тем продолжал подготовку к наступлению.

Гудериан, однако, продолжал обращаться во все высокие инстанции, надеясь повлиять на общую стратегию. Поэтому выезды на фронт для бесед с экипажами и наблюдения за действиями танков в бою, стали более редкими, ведь теперь Гудериан должен был оставаться там, где принимались кардинальные решения – поблизости от фюрера, ОКВ и ОКХ. Но когда, наконец, 4 июля, после всех отсрочек началось наступление на Курской дуге, он незамедлительно отправился туда. Под Курском из бесед с вымотавшимися и хмурыми экипажами ему стало ясно, что произошло именно то, чего он опасался и ожидал. Провал. В особенности намучились танкисты с «Пантерами», у которых то и дело выходила из строя трансмиссия и была плохая оптика, не позволявшая наводчикам использовать в полной мере все возможности отличного длинноствольного 75-мм орудия. Случались поломки и на «Тиграх». Самые мощные, новейшие самоходные орудия, «Фердинанды», имели один, но очень серьезный недостаток – лишившись поддержки пехоты, иногда становились легкой добычей русских. Броня их была почти непробиваема, на них стояли грозные 88-мм орудия, однако для ближнего боя они были почти неприспособлены, так как имели лишь один пулемет. И все же провал наступления под Курском в гораздо большей степени оказался обусловлен неудачным планированием, которому недоставало как стратегической, так и тактической внезапности.

Вращаясь в высших сферах, Гудериан встретил людей, цели и методы которых были совершенно противоположны. По мнению Гудериана, поражение под Курском сыграло решающую роль потому, что «…германская армия понесла невосполнимый урон, и проигрыш в войне ведет свой отсчет скорее от этого поражения, а не от сталинградской катастрофы. Русские имели сравнительно меньшие потери и нанесли контрудар после того, как наступление немцев выдохлось. Это привело к прорывам обороны и отходам». В дальнейшем, по словам Гудериана, это «…повлияло на организацию оборонительного фронта против вторжения на Западе…». Главную вину за поражение на Курской дуге Гудериан возлагал на Цейтцлера, но тот всего лишь принял от своих предшественников груз их ошибок, и Гудериан постепенно осознал это. Альберт Шпеер, поддерживавший его во всех невзгодах, сыграл ключевую роль в устройстве встречи Гудериана с Цейтцлером по просьбе первого в его доме в Оберзальцбурге. Официально ее целью было урегулирование «…некоторых разногласий… порожденных неразрешимыми вопросами юрисдикции. Но оказалось, Гудериан имел в виду нечто большее, чем улаживание второстепенных споров. Он хотел обсудить общую тактику по отношению к новому главнокомандующему сухопутными силами».

Шпеер продолжает: «Разногласия между Цейтцлером и Гудерианом быстро исчезли. [Следует заметить, что с конца лета отношение Гудериана к Цейтцлеру смягчилось.] В центре беседы была ситуация, сложившаяся после того, как Гитлер возложил на себя обязанности главкома сухопутных сил, и справлялся с ними из рук вон плохо. Необходимо было более энергично отстаивать интересы сухопутных сил в противовес интересам двух других видов вооруженных сил и СС». По сути, оба военачальника согласились, что Гитлер слишком пристрастен, и ему следует оставить пост главнокомандующего, назначив человека, который будет поддерживать личный контакт с командующими армиями и заботиться о нуждах войск. Была достигнута договоренность, что Шпеер и Гудериан в отдельности поговорят на эту тему с Гитлером, однако, к сожалению, никто из них не знал, что Клюге и Манштейн недавно уже сделали то же самое. Гитлер пришел к неверному выводу, что все четверо состоят в сговоре. Тресков, явно по поручению Клюге, уже прощупал Гудериана на предмет возможного примирения между этими двумя старыми противниками, которое должно было стать первым шагом в выработке общего подхода к Гитлеру с целью ограничения его полномочий. Гудериан отклонил предложение, а свой отказ мотивировал непостоянством характера фельдмаршала фон Клюге. Не исключено, что Тресков, один из главных заговорщиков, подталкивал Клюге к этому предложению, так же как чуть ли не силой подталкивал его к любому акту сопротивления. Тем не менее Гудериан, возможно, сделал ошибку, отказавшись, хотя остался принципиальным в сравнении с колеблющимся Клюге. В тот момент большая часть старших военачальников общими усилиями еще могла предотвратить катастрофу, несмотря на всю призрачность таких надежд. Однако Гудериан из чувства необходимости действовал самостоятельно. Приученный к тому, что старшие по чину встречали в штыки любую его инициативу и вообще третировали его, он не мог питать надежд на прочный и надежный союз с кем-либо из высшей военной иерархии.

Такому настроению способствовала гнетущая атмосфера интриг и наушничества, господствовавшая в ставке Гитлера. Личные отношения определялись политическими факторами, сочетания которых часто менялись. Лояльность и последовательность встречались очень редко. Противоположные мнения были скорее правилом,, чем исключением. В 1943 году в высших руководящих кругах укрепилось мнение, что Гудериан, как выразился в разговоре с автором данной книги Варлимонт, «в политическом отношении искал более тесных связей с партией, чем отличался от большинства своих коллег». Это в значительной степени подтверждает Геббельс на страницах своего дневника. 6 марта 1943 года он цитировал Зейсс-Инкварта, сказавшего: «…у наших генералов иногда появляется слабость в коленях», – и добавляет: «Эта точка зрения подтвердилась в ходе долгого разговора с генерал-полковником Гудерианом… Мы обсуждали типичные недостатки вермахта. Гудериан очень остро критиковал их. Он произвел на меня впечатление командира с исключительно широким кругозором и проницательностью. Его суждения разумны и отличаются четкостью формулировок. Он от бога наделен здравым смыслом. Несомненно, я смогу с ним работать. Я обещал ему свою безоговорочную поддержку». По словам Гудериана, он пытался заставить Геббельса убедить Гитлера в необходимости замены Вильгельма Кейтеля генералом, «…который понимал бы, как командир должен ориентироваться в оперативной обстановке», но эта встреча не дала никаких результатов. Геббельс никогда не принадлежал к числу тех, кто мог вести с фюрером разговор, в котором подвергались бы сомнению его способности полковника. Еще одна встреча Гудериана с Геббельсом, состоявшаяся 27 июля, также оказалась безрезультатной. По словам Геббельса, «Гудериан рассказал мне о своей серьезной озабоченности теперешней военной ситуацией. Он призывал сконцентрировать все усилия в каком-то одном месте, поскольку мы не можем позволить себе быть активными на всех фронтах, и пожаловался на бездеятельность ОКБ, в котором нет ни одного настоящего лидера. Гудериан произвел отличное впечатление. Он, безусловно, пылкий и не сомневающийся приверженец фюрера».

Не исключено, что обычно откровенный и прямодушный Гудериан применил хитрую попытку расколоть ряды нацистов при помощи небольших доз гитлеровского вируса – немного лести здесь, чуточку яда там, с целью усилить собственные шансы. Он даже пытался повлиять на Гиммлера, хотя Геринга, который «не любил работать», оставил в покое. Пройдет год, и в критический момент Геббельс изменит свое мнение о главном инспекторе бронетанковых войск на противоположное, но было уже поздно, весь нацистский карточный домик начал раскачиваться. Не может быть никакого сомнения, Гудериан считал себя человеком, еще способным спасти армию и нацию.

Тем временем, если раньше и существовала надежда «сконцентрировать все усилия в одном месте», то теперь окончательно испарилась. Германия утратила стратегическую инициативу задолго до катастрофы под Курском. Ликвидация последнего плацдарма в Тунисе дала союзникам трамплин для прыжка в Сицилию, событие, заставившее Гитлера остановить наступление на Курской дуге. Вслед за этим последовало падение Муссолини и в сентябре – вторжение в Италию. Главный союзник Германии запросил мира.

Разгоравшаяся с 1941 года партизанская война на Балканах заполыхала огромным костром, отвлекавшим значительные силы вермахта, пытавшиеся усмирить огромную территорию. Это, однако, помешало вторжению союзников. В России почти неудержимый поток наступлений катился на запад, поглощая соединения и части, чья боеспособность еще находилась на высоком уровне, однако маниакальное упорство Гитлера, требовавшего удержать рубежи любой ценой, обрекало их на уничтожение. Некомпетентность Гитлера, его неспособность понять, что мобильность является определяющим фактором не только в наступлении, но и в обороне, мешала эффективному использованию танковых дивизий, при умелом руководстве сверху великолепно дравшихся в обороне.

Танковые дивизии были вынуждены выполнять оборонительные задачи, которые когда-то пророчили Сект и Гудериан ограниченным силам Германии – гибкое маневрирование в глубину с целью уничтожить силы противника на суше по выбору обороняющегося. Но что еще более важно, германская армия в России в середине 1943 года обладала куда более лучшими возможностями для достижения целей, о которых мечтали в 20-е годы. В ее распоряжении оказались не только обширные пространства, позволяющие разыграть бесчисленное количество тактических комбинаций. Она обладала гораздо более высокой мобильностью и ударной мощью, чем любая армия когда-либо прежде. Новые уставы, выпущенные штабом главного инспектора, были составлены с учетом оборонительно-наступательного характера операций, базировавшихся на тщательной рекогносцировке. В связи с этим Гудериан, для которого плачевное состояние разведывательных частей после 1941 года являлось предметом глубокого огорчения, сделал все, чтобы их возродить. Эти части во взаимодействии с авиацией могли обнаружить главные силы противника и установить направления их ударов. После определения мощности удара на каждом направлении пехотным дивизиям при поддержке самоходных орудий ставились задачи уничтожить жизненно важные пункты. И тогда танковые дивизии могли быстро выдвинуться на ключевые, предпочтительно мобильные позиции, с которых они наносили удар по врагу как из засады, а затем проводили операции по ликвидации его деморализованных остатков. После этого танковые дивизии отходили, готовые в любой момент ответить на новую угрозу, по мере ее развития. К сожалению, Гитлер чисто своим вмешательством затруднял проведение подобных операций и начинал их либо слишком поздно, либо слишком рано, тем самым снижая их эффективность. Командование танковыми войсками должно было управлять своими войсками только с линии фронта. Иногда немцы добивались успеха, который затем приносился в жертву, благодаря последующим запретам на передислокацию или настойчивым попыткам развить его, несмотря на всю их бессмысленность. Впустую растрачивалась продукция напряженно работавшей промышленности.

Вот как подвел итоги этому периоду сам Гудериан: «Неудачные и катастрофически кровопролитные бои 1943 года обратили в крах все планы увеличить достигнутую мощь танковых дивизий. Удалось лишь улучшить качество танков, но в целом их выпуск неуклонно снижался. К сентябрю 1943 года в четырнадцати дивизиях было по одному танковому батальону, в восьми дивизиях по два батальона и в двух по три. Помимо этого, существовало десять танковых мотопехотных дивизий, каждая из которых имела по одному танковому батальону, вооруженному штурмовыми орудиями. Вместо 22 танков, положенных по штатному расписанию, в ротах было по 17 машин». С другой стороны, Гудериан недооценивает значительно возросшую ударную силу, которую обеспечивали новые, более точные, высокоскоростные орудия. Кроме того, гораздо больше внимания в боевой подготовке теперь уделялось обучению наводчиков. До 1939 года техника стрельбы из танковых орудий была примитивной. Теперь основной упор делался на отработку навыков стрельбы на танковых полигонах в условиях, максимально приближенных к боевым. Поэтому немецких наводчиков танковых орудий отличало гораздо большее количество попаданий в цель, чем их противников, и главным достижением инспектората, руководимого Гудерианом, было именно это качество вкупе с улучшенными типами боевых машин и тактическими навыками. Без этого титанического труда энтузиастов, являвшегося по сути дела подвигом, германская армия рухнула бы гораздо раньше.

Гудериана все больше беспокоило функционирование высшего руководства. Он начал сомневаться в фюрере, хотя был далеко не первым, кого посещали подобные мысли. Например, Эрвин Роммель потерял веру в Гитлера еще в ноябре 1942 года. Тогда фюрер запретил ему оставить позиции у Эль-Аламейна, хотя англичане уже прорвали немецкую оборону. После этих ненужных потерь Роммель открыто высказал критику в адрес Гитлера, за что и был отозван из Африки. Он поставил фюрера в довольно затруднительное положение, поскольку тот был вынужден держать любимца пропагандистов на глазах у публики. Роммель получил синекуру – работу в личном штабе фюрера, а затем ему поручили составить план на случай капитуляции Италии. Однако Роммель опять разочаровал Гитлера, предложив покинуть Италию и организовать оборону южной Германии в Альпах. По этой причине Роммеля не назначили главнокомандующим германскими войсками в Италии. Вместо него на этот пост был назначен Альберт Кессельринг из люфтваффе, отличавшийся большей послушностью.

Все эти вещи Гудериан интерпретировал по-своему, связав их с еще одной страшной ошибкой, которую готовился совершить Гитлер, – плохо подготовленным контрнаступлением под Киевом в ноябре. 9 ноября в день, когда Гитлер предложил эту операцию, Гудериан написал Гретель письмо, в котором ясно выразил свои дурные предчувствия. Говоря о серьезности положения на фронте и том факте, что «…понимание ситуации не поспевает за ее развитием, в результате это приводит к запаздыванию в принятии решений», он продолжал:

«Не могу сказать, как долго еще продержусь на своем посту в подобных обстоятельствах. Я не очень оптимистичен. Когда я думаю о том, что Роммелю пришлось сдать командование своей группой армий только из-за того, что дал правильный совет… тогда мне не остается надеяться на лучшую участь. Тем не менее, в этот час считаю обязанностью выразить свое критическое отношение, дабы не нести ответственность за то, что войска брошены на произвол судьбы. Потом я никогда бы не простил себе этого. Скрести пальцы, чтобы все было хорошо».

Это был тот же дух Бартенштейна 1919 года, чувства человека, решившего пожертвовать собой ради дела родной страны. Кому-то может показаться, что Гудериан не очень-то спешил занять эту позицию (спустя целый год после Роммеля), однако следует заметить, что Роммель, прежде чем потерять веру, страдал, находясь в прямом подчинении у Гитлера в течение 18 месяцев, в то время как Гудериану, чтобы достичь подобного состояния, потребовалось всего 6 месяцев. Вполне правомерно сравнение между Роммелем и Гудерианом. Оба в силу своих чрезвычайных боевых достижений пользовались огромной популярностью в народе, оба, каждый по-своему, были фотогеничны и представляли собой благодатную тему для пропагандистов, никто из них не возражал против того, чтобы быть в центре всеобщего внимания. Однако Роммель по части дальновидности, организаторских и административных способностей значительно уступал Гудериану. До войны, как говорит Рональд Левин в своей книге «Роммель как военачальник»: «Его послужной список… является примером постоянного, но типичного продвижения по служебной лестнице». И действительно, Роммель никогда не смог бы выдвинуть и осуществить идею, подобную созданию танковых войск, во всем ее многообразии, когда понадобилось умение вести переговоры. Он не получил подготовку генштабиста и проводил операции гораздо более рискованные, чем Гудериан. Разумеется, оба прекрасно могли разглядеть возможности, открывавшиеся на поле боя, и были великолепными тактиками, хотя лучше подготовленный Гудериан более тщательно просчитывал шансы и, пытаясь добиться своего в ходе различных переговоров, развил навыки дипломата. Когда необходимо, мог проявить терпение и пойти на уступки или выждать более подходящий момент. Однажды Гудериан с грустью и иронией сказал о Роммеле (которым восхищался): «Он всегда хотел идти своей дорогой». Их объединяли одни и те же идеалы, пруссака и шваба, полное согласие в том, что касалось воинской присяги и чести, критика в адрес Гитлера (хотя Роммель был в этом куда более жестким). Однако оба были против его насильственного смещения. Оба напрочь отвергали идею политического убийства.

Гудериан всегда стремился решать проблемы путем договоренностей, хорошим примером тому могут служить его контакты с высшими руководителями, на которые он пошел с целью ограничить власть Гитлера над армией. Подобно его шагам в стратегии и тактике, они были вначале осторожными, прощупывающими, но затем стали походить на удары молота, направленные прямо в цель. Будучи уверенным в отношениях с Геббельсом (Геринга Гудериан исключал по причине его лени), он начал искать подходы к Гиммлеру, но каждый раз натыкался на «непреодолимую уклончивость». Едва ли можно было ожидать чего-либо иного от человека, являющегося смертельным врагом армии. Возможно, ранее Гудериан этого не осознавал. Тем не менее, начав искать подходы к Гиммлеру, он проявил политический реализм, признав тот факт, что рейхсфюрер СС был самой могущественной фигурой после Гитлера. Потерпев неудачу в высших сферах, он перенес центр тяжести своих усилий ниже, несколько дней спустя обратившись к Йодлю и выложив перед ним план реорганизации верховного главнокомандования, суть которого состояла в том, чтобы Гитлер перестал осуществлять контроль за ходом операций и ограничился «…привычной для него сферой деятельности, контролем политической ситуации и высшей военной стратегией». Полагая, что этим предложениям суждено достигнуть ушей Гитлера, и зная, какой должна быть реакция, Гудериан смело положил свою голову на плаху. Результат может показаться удивительным. Йодль, преданный идее полного контроля за ходом военных операций со стороны ОКВ и хранивший верность Гитлеру, с невинным выражением лица спросил: «Разве вы знаете лучшего верховного главнокомандующего, чем Адольф Гитлер?» Гудериан говорит, что после этих слов убрал свои бумаги в портфель и вышел. В этом поступке проявилась импульсивность, свойственная Гудериану, хотя в брошенном им вызове нет и намека на нее. Впрочем, не приходится сомневаться, что многие высшие руководители расценили его предложение именно с этой точки зрения, потому что всегда давали такую оценку обычному поведению Гудериана. Тот был бы чрезвычайно наивен, если бы считал, что Гитлеру об этом не доложат, а потому ждал немедленного увольнения. Однако пока ничего не происходило: ему позволили продолжать свою деятельность по возрождению танковых войск и пытаться влиять на уже распадавшуюся систему. Неясно, сообщили Гиммлер и Йодль Гитлеру о беседе с Гудерианом или нет, но фюрер хранил молчание.

Ни от какого другого генерала Гитлер не потерпел бы такого афронта, и уж тем более, не оставил бы его на службе. В январе 1944 года Гудериану даже представилась возможность изложить свои взгляды по вопросу о реорганизации управления войсками. Гитлер пригласил его к себе на завтрак. Дискуссия началась ссорой, вызванной идеей создания сильной оборонительной системы на восточных рубежах Германии. Гитлер сыпал цифрами, которые уже успел затвердить, и отрицал возможность осуществления замысла. Гудериан доказывал обратное. Затем разговор зашел о верховном главнокомандовании. О том, что происходило, мы можем судить лишь по свидетельству Гудериана. Похоже, он все же так и не сказал Гитлеру в лицо, что тому следует ограничить свои полномочия, поскольку впоследствии писал: «Мои косвенные попытки… не увенчались успехом». Вместо этого Гудериан предложил, чтобы Гитлер назначил начальником генерального штаба вооруженных сил генерала, которому полностью доверял. Естественно, Гитлер распознал в этом предложении плохо замаскированную попытку лишить его части власти и, конечно же, отверг. Гудериан сделал вывод, что такого генерала, которому Гитлер всецело доверял бы, в природе не существует, и начал задавать себе вопрос: «К кому же, в конце концов, обратится Гитлер за помощью в управлении войсками? Будет ли это пехотинец, летчик или же совершенно неквалифицированный нацистский бонза? Мог ли таким человеком стать военачальник, который, сохраняя внешние признаки лояльности Гитлеру, был бы всецело предан Германии?»

Над Германией нависла гнетущая атмосфера обреченности. Воздушные налеты, осуществлявшиеся днем и ночью, имели своим следствием многочисленные жертвы среди гражданского населения. Целые кварталы и даже города были превращены в руины. Кольцо фронтов вокруг Германии сжималось все туже, и угроза вторжения армий антигитлеровской коалиции на территорию собственно Третьего рейха, что сулило еще более страшные беды, становилась реальной, и лишь чудо могло ее предотвратить. После неминуемого вторжения на Западе количество фронтов должно было увеличиться, и это в то время, когда ресурсы Германии были напряжены до предела. Реально представляя все эти ужасы и зная, что человек, находившийся у руля, неисправим, те, кто старался добиться его смещения, резко активизировали свою деятельность. К самой активной части заговорщиков, возглавляемой Беком, в мае 1943 года присоединился полковник Клаус фон Штауффенберг, ненавидевший нацизм до мозга костей, человек, который в 1941 году пытался сделать Гудериана главнокомандующим сухопутных сил. Это был великолепный организатор. Несмотря на тяжелое ранение, стоившее ему руки, он трудился весьма эффективно и привнес в планирование переворота рациональную целенаправленность. После убийства Гитлера и ареста верхушки нацистской партии и СС власть в стране должна была перейти к армии. В качестве прикрытия для этого путча был разработан план, называвшийся «Операция «Валькирия» и официально предусматривавший действия армии против СС, если те вдруг поднимут мятеж, или против возможного восстания иностранных рабочих, которых к тому времени в Германии уже было несколько миллионов. В ходе подготовки путча встала необходимость привлечения к этой работе гораздо большего количества людей на периферии, чем те немногие, кто начинал ее. Вследствие этого значительно возрос риск разоблачения, необходимо было соблюдать крайнюю осторожность по отношению к генералам, зараженным идеями нацизма. В этом плане очень показателен факт, что заговорщики не относили Гудериана к числу таких генералов, что бы ни думал о нем Геббельс. Гудериан знал об их деятельности, и не только через эпизодические контакты с Герделером. Его регулярно информировал Томале. Хотя ни Гудериан, ни Томале не признаются в соучастии, некоторые источники указывают, что Томале в августе 1943 года в беседе с одним из организаторов заговора, генерал-майором Гельмутом Штифом, сказал, что Гудериан «…недвусмысленно отказался от участия в заговоре, поскольку потребовалось бы открыто выступить против Гитлера». Кроме того, именно Томале устроил встречу Трескова и Гудериана в доме последнего, и именно он предупредил Трескова, чтобы тот не упоминал о причастности Клюге к заговору. Однако, по словам сына Гудериана: «Тресков упомянул Клюге, и мой отец взорвался… Так дискуссия закончилась». Совершенно очевидно, Томале был в определенной степени поставлен в известность и знал о дилемме, мучившей его шефа, в сознании которого не могли примириться две вещи – необходимость соблюдения присяги Гитлеру и соучастие в его убийстве. Кроме того, Гудериан пытался оценить шансы заговорщиков на успех и возможные последствия провала. Было бы удивительно, если бы между командующим и его начальником штаба существовали иные отношения.

У Гудериана часто происходили столкновения с Гитлером. Он не одобрял «охоту на ведьм», жертвами которой становились генералы, терпевшие поражение на фронте, и старался противодействовать этому тем, что демонстративно медленно вел порученные ему расследования. Что касается стратегии на театрах военных действий, Гудериан выражал свое острое несогласие не только по поводу ведения операций в России, но и с оборонительными сооружениями во Франции, где Гитлер поддерживал Роммеля в его намерении подтянуть мобильные силы поближе к побережью. Гудериан соглашался с Рундштедтом и фон Гейром, предполагавшими расположить их в центральной части Франции. Результатом явился компромисс между этими точками зрения, имевшими как достоинства, так и недостатки, поскольку главным аргументом Роммеля в пользу передового базирования бронетехники явилось опасение налетов союзной авиации. В этом деле у Гудериана было куда меньше опыта, чем у Роммеля, хотя он и признает, что лично убедился, с какой безнаказанностью вражеская авиация на западе летала над полигонами и бомбила, что хотела.

Роммель шел навстречу своей гибели. Про себя он уже твердо решил вступить с союзниками в переговоры с целью заключения сепаратного мира на Западе. Он собирался открыть им фронт и поддерживал контакты с главными заговорщиками. Будучи несколько двусмысленным в своих высказываниях, он заявил им: «Я считаю своим долгом прийти на спасение Германии». Из этого заговорщики сделали вывод, что он будет готов принять назначение на важный пост в будущем правительстве, и хотя на этот счет имеются противоречивые сведения, почти наверняка Гудериан знал, что может произойти и не был против. Но вот то, чего он не знал или узнал слишком поздно… Оказалось, что Герделер сделал записи, компрометировавшие Роммеля. Кроме того, Роммель вступил в конфронтацию с Гитлером, 15 июля послав ему рапорт, составленный в явно вызывающем тоне. Вторжение союзников началось в Нормандии 6 июня, и лишь невероятным напряжением всех сил немцам удавалось сдерживать их натиск и не давать вырваться за пределы относительно небольшого плацдарма. С одобрения Клюге, ставшего новым главнокомандующим на западе, Роммель заявил Гитлеру: «Войска повсюду сражаются героически, однако неравная борьба близится к концу». Своему начальнику штаба он сказал: «Я дал ему [Гитлеру] последний шанс. Если он не воспользуется им, мы будем действовать». Под этим подразумевалось заключение сепаратного перемирия на западе. Неясно, однако, был ли Клюге причастен к реализации этой части плана. Так далеко Гудериан не стал бы заходить по своей инициативе, тем более в одной компании с Клюге.

Окончательное решение организаторы покушения приняли в первые дни июля. Угроза разоблачения давила на них невыносимо. Атаки союзников на всех фронтах, казалось, вот-вот должны привести к тотальному краху вермахта, и еще большее количество старших офицеров убедилось, что война безнадежно проиграна. Эти люди, в число которых входили Рундштедт, уступивший свое место Клюге, сам Клюге и Фромм, командующий армией резерва в Германии, благоразумно заняли позицию, на которую еще раньше встал Бек: «Если у вас это получится, я присоединюсь к вам, но до той поры я не буду помогать вам: если вас постигнет неудача, да поможет вам Бог, потому что от меня вы помощи не дождетесь».

17 июля во время воздушного полета Роммель получил серьезное ранение и не смог больше принимать участие в подготовке заговора. Ключевая фигура, которая, будучи идолом пропаганды, могла бы обеспечить заговорщикам поддержку значительной части населения, исчезла. Разумеется, еще одной такой фигурой был Гудериан. Он говорит, что 18 июля к нему прибыл один офицер люфтваффе, «которого я знавал в старые дни», и сообщил, что Клюге предполагает заключить с западными союзниками сепаратное перемирие. Это правда, но не вся. Дело в том, что его информатором был не кто иной, как фон Барзевиш, служивший при Гудериане в 1941 году в России офицером связи люфтваффе, человек, сорок восемь раз доставлявший Гудериана на фронт в самолете и имевший с ним в силу этого особые отношения; офицер, доказавший свою принципиальность тем, что после увольнения Гудериана, несмотря на немалый риск, критиковал фюрера. В отсутствие Гудериана он устроил парад в его честь и расхваливал его в выступлении в Берлине, продолжал поддерживать контакт с Гудерианом и знал – его бывший начальник считает, что Гитлер ведет Германию к гибели. Теперь же Барзевиш явился в качестве эмиссара заговорщиков (в ответ на просьбу майора Цезаря фон Гофакера), решившего в последний раз попытаться убедить Гудериана открыто выступить против фюрера. Известие о предстоящем покушении, о котором Барзевиш осведомил его без обиняков – правда, не упомянув даты, поскольку окончательное решение должно было быть принято 19-го июля, – сильно потрясло Гудериана. В конце беседы, состоявшейся в ходе четырехчасовой прогулки в лесу, чтобы избежать подслушивания, Гудериан признал аргументы Барзевиша вескими, но, тем не менее, не отказался от своей прежней точки зрения, что он не имеет права нарушать присягу и должен до конца исполнять свой служебный долг. В книге «Воспоминания солдата» не упоминается, что во время этой встречи затрагивался вопрос о покушении на Гитлера. Гудериан говорит здесь лишь о перемирии в том аспекте, что если бы он вдруг сообщил об этом фюреру и информация оказалась ложной, то «…возвел бы серьезный поклеп на фельдмаршала Клюге… Утаи я эту информацию, и мне пришлось бы разделить вину за все тяжелые последствия этой акции». Он добавляет, что не поверил этой истории и решил хранить молчание.

Этот аспект заговора с бомбой, который до сих пор скрывался, немного проясняет роль Гудериана. С одной стороны, Гудериан отступает от своих обычных норм поведения, и это – умолчание в «Воспоминаниях солдата» обо всех сторонах данной истории. Возможно, его мучили угрызения совести. С такой же вероятностью мы можем объяснить это истинной политической реакцией. С другой точки зрения, Гудериан оказался замешанным в заговоре. Он знал, что Гитлер приносит стране огромный вред, и пальцем не пошевелил, чтобы остановить подготовку покушения на него. Ведь он мог либо арестовать Барзевиша там же на месте, либо сообщить обо всем, а вместо этого предпочел следовать хорошо продуманной политике, адаптированной к новым обстоятельствам.

На следующий день, 19 июля Гудериан, неожиданно для всех, отправился с инспекционной поездкой в войска, которые (по случайному ли совпадению?) находились поблизости от Берлина, поместья Гудериана в Дейпенгофе, ставки Гитлера в Растенбурге и штаба ОКХ в Лейтцене, и при этом находился в необычном для себя состоянии напряженности. Когда он был в противотанковых частях, расквартированных в Аллен-штейне, Томале позвонил ему по телефону и передал просьбу Олбрихта, теперь принадлежавшего к числу ведущих заговорщиков, отсрочить переброску одной танковой части из Берлина в Восточную Пруссию, чтобы та смогла принять участие в операции «Валькирия». Гудериан полагал, что ее цель – противодействие высадке воздушного десанта противника или борьба с внутренними беспорядками. Он «неохотно» дал свое согласие. Впрочем, очевидно, так оно и было, поскольку Гудериан, скорее всего, понял, что покушение на жизнь Гитлера назначено на следующий день. В любой момент он мог быть поставлен перед необходимостью принять решения, повлекшие за собой ужасные последствия.

Следующим утром, 20 июля, Гудериан продолжал инспектирование войск, а затем поехал в Дейпенгоф. В 12.50 в конференц-зале в ставке Гитлера взорвалась бомба, подложенная Штауффенбергом. Погибло несколько офицеров, включая Шмундта, однако фюрер отделался лишь ушибами и царапинами. Не удостоверившись в смерти фюрера, Штауффенберг вылетел в Берлин, и после его доклада заговорщики начали приводить свой план в действие при помощи телефонных звонков по всему Рейху и оккупированным территориям. Частью этого плана являлся арест нацистской верхушки. К несчастью для них, самый важный узел связи, находившийся в Растенбурге, все еще действовал, хотя его должен был вывести из строя начальник войск связи, генерал Фелльгибель, чьи заслуги в деле улучшения функционирования всех видов связи были неоспоримы и получили признание Гудериана. Фелльгибель, обнаружив, что Гитлер жив, совершил большой промах, не сообщив об этом заговорщикам, и показал тем самым полную некомпетентность офицеров генерального штаба в таких делах. Все предприятие, таким образом, оказалось обречено на провал.

В 4 часа дня Гудериан также находился вне пределов досягаемости средств связи. Совершая прогулку по территории своего поместья, он заметил оленя и начал преследовать добычу. Разгоряченного погоней, его разыскал посланец на лошади, сообщивший Гудериану, что тому следует вернуться домой и ждать звонка из ставки верховного главнокомандования. Несколько минут спустя из экстренного выпуска радионовостей Гудериан узнал о покушении на жизнь Гитлера.

Не следует придавать слишком большое значение разного рода домыслам о том, что произошло 20 июля, хотя в нашем распоряжении кроме них практически больше ничего не имеется. Однако Гудериан хорошо знал, как поступал в кризисные моменты один из его бывших весьма уважаемых командиров Рюдигер фон дер Гольц. Если он желал избежать контактов, то предпринимал далекую прогулку. Предположив, что Гудериан был предупрежден о предстоящем опасном событии и понимал, что в скором времени, очевидно, придется принимать фатальное решение, он явно стремился выиграть время, предоставив событиям развиваться своим чередом. Таким образом, эта одинокая прогулка имела прецедент и представляла собой великолепный предлог для подстраховки. Когда Томале дозвонился до Гудериана в полночь, заговор был подавлен, и необходимость в принятии решения отпала. Бек, Штауффенберг и некоторые другие заговорщики уже были мертвы, а остальные арестованы. Из исступленных проклятий фюрера, сыпавшихся по радио, явствовало, что всем, кто хоть как-то был связан с заговором, рассчитывать на пощаду не приходилось, но, с другой стороны, никто никогда и не сомневался, какова будет цена провала. Роммель не принимал прямого участия в заговоре, но был заподозрен и заплатил собственной жизнью. Усомнившийся в успехе Клюге также не выступил прямо на стороне оппозиции, однако его вовлеченность в заговор была доказана, и через несколько недель ему пришлось совершить самоубийство. В силу то ли везения, то ли проявленного благоразумия и осторожного поведения в течение последнего года, но Гудериан остался чистым в глазах дознавателей. Поддерживая контакты с заговорщиками и будучи благодаря этому хорошо информированным, он обеспечил себе несокрушимое алиби. Если бы Гудериан поставил цель сохранить себя для священной задачи – защиты Германии и старой армии, – то не мог бы выполнить ее более совершенным образом. Он не видел нужды в мученичестве и отказался выступать в этой роли.

И все же был один драматический момент, когда его судьба висела на волоске. Когда о заговоре узнал Шпеер, находившийся в своем берлинском кабинете, первое, что пришло ему в голову – «на такой акт скорее способен человек с холерическим темпераментом Гудериана», но никак не Штауффенберг, Олбрихт, Штифф и их окружение. Шпеер вспоминает, как Геббельс и некий майор Ремер искали верные войска, чтобы подавить мятеж, и мелодраматическое событие, происшедшее в 7 часов вечера: «Все вдруг снова оказалось под вопросом, когда он [Геббельс] вскоре узнал, что прибывшая на Ферберлинер Плац танковая бригада отказалась выполнять приказы Ремера. Их командующим является лишь генерал Гудериан, сказали они Ремеру и с военной прямотой предупредили: «Всякий, кто ослушается, будет расстрелян».

По своей боевой мощи они настолько превосходили силы Ремера, что судьба всей Германии в течение более чем часа, похоже, зависела от их позиции.

Эти войска действовали в духе операции «Валькирия», официальной целью которой являлось подавление эсэсовского мятежа. И они никак не противоречили истине, заявив, что подчиняются только Гудериану, поскольку, согласно уставу, все дислоцированные внутри Рейха танковые части находились под его командованием, а командир части получил от Томале инструкцию, что должен выполнять приказы Гитлера, Кейтеля или Гудериана. В этот момент замешательства и неразберихи, когда трудно было отличить друзей от врагов, ошибки оказались просто неизбежны, и совсем несложно было прийти к ложным выводам. Шпеер пишет: «Как Геббельс, так и Ремер посчитали весьма вероятным участие Гудериана в путче. Командиром бригады был полковник Болльбринкер. Я неплохо знал его и попытался связаться с ним по телефону. Известия, полученные от него, обнадеживали: танки прибыли на подавление мятежа». Шпееру, разумеется, не сказали, какой именно мятеж имелся в виду, поскольку танкистам не были известны обстоятельства. Неизбежно встает вопрос о лояльности. Офицеры танковой бригады в тот момент с чистой совестью участвовали в операции, полагая, что та проводится с ведома Гитлера, однако главным авторитетом для них являлся Гудериан, тем более что они рассматривали его как представителя фюрера. Это говорит не только о насущной потребности заговорщиков в поддержке со стороны пользующихся доверием военных руководителей, а не таких, как Бек и его соратники, давно забытые и дискредитировавшие себя люди, но и доказывает правоту тех, кто оценивал Гудериана как личность, в потенциале способную на решающие действия в момент кризиса. События 20 июля 1944 г. подтвердили мнение Гудериана: «…в то время значительная часть германского народа еще верила Адольфу Гитлеру…». Заговорщики не имели в своем распоряжении надежных войск, на лояльность которых могли бы полностью рассчитывать, поэтому у них не было никаких шансов на успех. Даже если бы в последнюю минуту Гудериан внял уговорам Барзевиша и поддержал заговор, это ничего не изменило бы, но Гудериан был бы уничтожен и лишен возможности сделать то, что считал для Германии делом первостепенной важности.

В Растенбурге Гитлер развил лихорадочную деятельность, рассылая приказы, которые должны были привести к искоренению диссидентов и в какой-то степени уничтожили армию.

Что касается Гудериана, то это не первый и не последний раз, когда начальник штаба оказывал ему очень важную услугу. Томале, как и Неринг, был лоялен к Гудериану даже в мелочах. Именно Томале в 6 часов вечера 20-го июля первого спросили, где Гудериан, так как тот должен был немедленно ехать в ОКХ в Лейтцен и брать бразды правления в свои руки в качестве исполняющего обязанности начальника генерального штаба. Вмешалась судьба. Гитлер еще раньше решил избавиться от Цейтцлера, слишком упорно возражавшего ему во многих случаях, и заменить его генералом Бюле. Цейтцлер покинул свой пост в связи с ухудшившимся состоянием здоровья, а Бюле получил ранение при взрыве и на время выбыл из строя. Таким образом, Гудериан совершенно случайно, ибо под рукой у фюрера никакого другого подходящего кандидата не оказалось, достиг «пика своих амбиций», как сказал Варлимонт. Трудно судить, насколько Варлимонт был прав, вынося это суждение, ведь сам Гудериан писал: «…даже злонамеренные сплетники должны признать, что предложение взять на себя бремя ответственности за ситуацию на Восточном фронте в июле 1944 года выглядело не слишком заманчивым». Некоторые, как, например, Шлабрендорф, поверили сплетне, что Гудериан выдал заговорщиков Гитлеру, чтобы в награду получить пост начальника генштаба. Тот факт, что Бюле уже был назначен на эту должность, полностью отметает обвинения и делает ненужными оправдания Гудериана, которому просто приказали повиноваться: «Я считал бы себя презренным трусом, если бы отказался от попытки спасти восточные армии и мою родину, восточную Германию». Это были достаточно веские причины, но имелась и еще одна, о которой он позднее поведал своей семье, Штрик-Штрикфельду и близким друзьям. Необходимо было помешать эсэсовцу стать начальником генштаба, обуздать притязания Генриха Гиммлера и его подручных.

В письме Гретель от 20 августа 1944 г. содержится важный ключ к пониманию затаенных мыслей и намерений Гудериана. Она писала: «Мы часто беседовали об этих ужасных событиях и задаче, которая могла встать перед тобой. Вот как все обернулось! Нам ясно было, и то, что в этот серьезный час мы будем разлучены, и нам придется принимать независимые решения. Итак, теперь каждый из нас должен стоять на своем посту и надеяться, что мы вскоре благополучно воссоединимся… Наша уникальная способность понимать друг друга дает мне силы держаться и не падать духом… Запретные эмоции, но избежать их не удастся. Иногда я впадаю в панику, когда думаю обо всем, что навалилось на тебя. Дай Бог, чтобы фюрер не потерял к тебе доверие. Это основа всего. С потерей доверия исчезнет и все остальное».

Письмо, написанное от руки, по необходимости содержит лишь косвенные намеки, однако кажется вполне очевидным, они вместе обсуждали возможность, что придет день, и ему предложат должность начальника генерального штаба. Ссылка на «запретные эмоции» требует пояснения, на почти наверняка речь идет о предписаниях врача избегать сильных волнений, находясь в состоянии стресса. Надежда на доверие Гитлера не означает, однако, тесную связь с ним, но, скорее, предполагает необходимость цепляться за любую соломинку ради выживания. Это письмо, будь оно перехвачено, могло быть прочитано в контексте преданности фюреру. Никогда прежде инстинкт самосохранения не проявлялся у Гретель с такой силой.