На Рождество мы поехали в Межев. Семейное мероприятие. С нами была моя сестра. Мы были вчетвером. Родители сняли на каникулы шале. Уютное, с широким камином из камня. И все были счастливы. Мне понравилось проводить время с отцом, который пообещал остаться на все праздники. Иногда мы вместе катались на лыжах, только вдвоем. Он очень мило себя вел. Пил меньше обычного. Спрашивал про школу. Помню, я пожалела, что не могу рассказать ему все о своей тайной жизни. Мы сидели вместе на подъемнике, обогретые солнцем, упакованные в свои парки, и говорили, говорили… Он меня смешил. Рассказывал разные истории про Китай, где жил по большей части. Он так часто отсутствовал, что я забыла, как обожаю его, и мне все время хотелось сказать ему правду. Мне почему-то казалось, что он не рассердится. Не устроит скандал, не пойдет в школу, ничего такого не сделает.

Не важно. В итоге я ему так и не сказала.

У меня не пришли вовремя месячные.

В тот день я осталась дома и, пока все остальные катались, пошла в маленькую аптеку на площади перед церковью и купила тест на беременность.

Принесла его домой и заперлась в ванной комнате. Когда увидела положительный результат, то оцепенела. Через какое-то время послала ему сообщение. Не представляю, что он испытал. Я написала только: «Я беременна». И все. То есть после всех этих сообщений, которые я слала — скучаю, скучаю. И потом это. Но на большее меня не хватило. Может, я хотела его наказать, не знаю.

Я никому ничего не сказала. Держала это в себе, пока однажды ночью почувствовала, что просто не выживу. Я встала с постели и выскользнула из дома. Было поздно. Холодно. На улицах лежал свежий снег, и стояла та полная тишина, какая устанавливается зимней ночью в горах. Я шла и шла, а потом позвонила ему. Его голос звучал очень далеко. Но он очень ласково со мной разговаривал.

Большего нельзя было и пожелать. Он сказал, что не оставит меня. Что мы переживем это вместе. Сделаем, как захочу я. Мне нужно об этом поговорить. Серьезно подумать. Я ответила, что не хочу об этом думать. Хочу, чтобы он сказал, что делать. А он ответил, что не может этого сделать, не ему решать. Ведь это мое тело и все такое. Я стояла в снегу и плакала, чувствуя себя так, как на мосту в ту ночь, когда назвала Ариэль сучкой. Он сказал: «Попытайся уснуть, Мари. Я с тобой. Я здесь». Никогда не слышала такого печального голоса.

На следующую ночь я позвонила ему, сообщила, что не знаю, что делать. И тогда он сказал, что, по его мнению, ребенок — не самое удачное развитие событий. Что-то в этом роде. Он все повторял: «Но, Мари, я не хочу подталкивать тебя к чему-то против твоей воли». Он снова и снова повторял: «Я тебя не оставлю, что бы ни случилось».

Я хочу сказать, держался он идеально. Произносил идеальные слова. Но еще казалось, будто он читает готовый текст. Какая-то часть меня просто хотела, чтобы он сказал: «Да сделай ты этот проклятый аборт!» Чтобы он доказал, что ему не все равно. Хоть что-то. Ноя слышала от него только: «Я с тобой, Мари. Я тебе помогу. Что бы ни случилось». Что, собственно, ты и хочешь, чтобы тебе говорили. Тем не менее я не могла отделаться от ощущения, того самого ощущения, которое появилось у меня с самого начала, что он был всего лишь призраком, пустышкой, повторяющей заученные фразы.

Остальное время в Межеве я старалась притворяться, что этого не было. И в течение дня у меня это получалось. Я без устали каталась на лыжах и держалась как можно ближе к отцу. Иногда на подъемнике, если мы были только вдвоем, я клала голову ему на плечо, пока он разглядывал карту, и плакала под защитными очками.

Потом ночью я лежала в постели и пыталась представить ребенка внутри себя: на кого он будет похож, будет ли напоминать его? Я постепенно полюбила его. Он медленно превратился в личность. Обрел лицо. Я начала воспринимать его как мальчика, а потом стала представлять с глазами, как у него. Несмотря на панику и страх тех последних дней в горах, я сумела найти согревающую меня опору в фантазии о том, как я рожу и мы втроем будем жить в его квартире в Париже. Именно это помогло мне выжить.

Он настоял на визите к врачу, как будто могли быть какие-то сомнения. Я-то знала: я беременна. Сомневаться не приходилось. Но в Париже я пошла ради него. В тот день, когда мы вернулись, я сказала родителям, что собираюсь повидаться с Ариэль, и поехала прямиком в клинику. Я ждала там одна несколько часов. Я была в трансе. Сидела, уставившись в стену, в оцепенении и страхе. Он хотел приехать, но я запретила. Думаю, боялась, что он разозлится, возненавидит меня за беременность.

К тому времени, когда все закончилось, почти совсем стемнело, и мне пришлось поехать домой. В клинике сделали анализы и вручили мне результаты, и я привезла их в школу, потому что там мы впервые должны были увидеться после каникул.

Это был ужас. Мы ходили вокруг поля под перешептывания учеников, которые смотрели на нас, и я подавала ему бумаги, словно мы заключали противозаконную сделку. Я не могла даже дотронуться до него. Не могла даже по-настоящему на него посмотреть. Это было мучительно и жестоко. Мы шли рядом, этот ребенок внутри меня, его ребенок, и я даже не могла до него дотронуться. Боже мой, видели бы вы его лицо!..

В тот день я поехала поездом прямо к нему домой, где мы легли в постель, и я плакала и плакала. Потом я села и посмотрела на него. Никогда в жизни не испытывала такой надежды. Это продолжалось всего мгновение. Я была так счастлива в течение этих нескольких секунд, испытала нечто вроде короткого всплеска надежды, радости. Словно все у нас будет хорошо. У нас двоих. Вместе. У нас с ним.