Август 1880 года выдался в Петербурге на редкость холодным, и старожилы видели в этом плохое предзнаменование. В один из таких на редкость промозглых вечеров юная особа в сером капоре нервно прогуливалась взад-вперед по набережной Мойки. Коричневое платье немодного покроя выдавало в ней провинциалку, подол его, забрызганный крупной грязью, намекал о недавней долгой дороге, а загорелое голубоглазое лицо, обрамленное выцветшими прядями, – о крестьянском образе жизни. Вот только телосложение для крестьянки она имела слишком хрупкое.

За ее тонким силуэтом на пустынной набережной следили двое, стоявшие неподалеку у моста. Мальчик лет шести с черными испуганными глазами и кудлатый пес, вызывавший в памяти поросшие репейником пустыри. Барышня между тем размышляла о вещах крайне неприятных, отчего взгляд ее, обращенный на воду, выражал отчаяние.

…Она звалась Алевтиной и была дочерью покойного Николая Степановича Задонского, богатого крестьянина. Дед ее получил вольную после принятия конституции 1826 года и удачно разводил овец, из шерсти которых потом придумали валять валенки. Мать умерла в родах, отец же любил единственное дитя так сильно, что твердо решил дать ей образование не хуже, чем у детей потомственных дворян. С этой целью позвали одного месье, и спустя какое-то время нежная дружба его с тринадцатилетней ученицей зашла слишком далеко. Когда потрясенный отец выгнал мерзавца, последствия общения были заметны уже всем. Алевтина родила мальчика и назвала его на французский манер Грегуаром, хотя окрестили его, конечно, Григорием. Николай Степанович, будучи широкой души, решился признать внука и даже смог простить блудную дочь, но что-то надломилось в нем с тех пор. Убежденный трезвенник, начал он пить горькую и через три года умер, попав под лошадь.

…Пес и мальчик продолжали неотрывно следить за барышней, а она мучительно думала. Куда пристроить этих двоих, в первую очередь, конечно, сынишку? Этот черноглазый, не похожий на нее ребенок, как ни странно, приходился ей сыном. Она, впрочем, тоже не напоминала его мать, поскольку сама выглядела, как девчонка.

Волновал ее еще один вопрос, совсем нерадостный: удастся ли быстро и легко утонуть в реке, ведь покойный батюшка в свое время обучил ее недурно плавать.

Впереди изгибалась линия мрачных домов, уходящая к горизонту, над ней тускло поблескивал купол огромного собора. Какое в этом городе все большое… Алевтина и так с детства была малорослой и худощавой, а тут вообще мышкой себя почувствовала. Вот городище-то, этот Петербург. Вроде и столицей быть перестал, а поди ж ты! Раньше родное село казалось ей значительным по сравнению с соседней крошечной деревенькой. А тут такое обилие улиц, переулков и окон, за которыми прячутся незнакомые жизни… Толпы людей, куча повозок, снуют туда-сюда, того гляди раздавят. И все какие-то угрюмые, хоть и одеты многие щеголями. Зато река убрана чудо как красиво – таких набережных девушка даже представить себе не могла.

Сегодня утром, когда они, наконец, добрались до города, Алевтина чуть не заплакала от ужаса и беспомощности перед этим каменным муравейником. Только слезли путешественники на землю с попутной телеги, как тут же их облепили коробейники, а потом и попрошайки, говорящие на ломаном русском, – ни шагу ступить! Насилу отбились. Хорошо, еще Трезор зарычал вовремя. Но нельзя было праздновать труса, и она решительно распахнула перед голодным сыном дверь в какой-то трактир. Трезору велела ждать снаружи, пока не вынесет косточек.

И вот чудо: вдалеке, в гуще табачного дыма мелькнуло знакомое лицо, благородно обрамленное черными кудрями!

– Пьер! – закричала она что есть силы. Обедающие обернулись, но пропускать не спешили. Споткнувшись о чьи-то протянутые в проход ноги, Алевтина упала, а когда поднялась – увидела его почти рядом, он пробирался к выходу.

– Пьер… – выдохнула она, схватив его за рукав.

– Не имею чести знать вас, сударыня, – ответил он с ужасным акцентом и выскользнул за дверь. Тут же с улицы донесся лай Трезора.

Она хотела выбежать следом, но удержалась и все-таки купила два пирожка. Один дала сыну, а другим подманила убежавшего пса. Потом они все вместе случайно оказались на набережной, и там Алевтине пришла мысль утопиться. Но сначала нужно было обеспечить будущее этих двоих… Как она ни сдерживалась, слезы все-таки покатились по щекам. Трезор, несмотря на запрет, подошел и виновато вилял хвостом, а Грегуар мялся чуть поодаль. Шмыгнув носом, она отвернулась от них и чуть не наступила на ногу какой-то немолодой даме.

– Поосторожней, девонька, – голос звучал ласково, – чего плачешь?

Девушка хотела объяснить, но вместо этого вдруг зарыдала.

– Смотри-ка, красивая какая! – продолжала дама – А одета плохо. Пойдем со мной, на платье заработаешь, плакать больше не будешь.

Всхлипывая, Алевтина поманила рукой сына и приготовилась уже идти с незнакомкой, как вдруг раздался крик:

– Оставь ее в покое! Не терпится заработать, греховодница старая?

Через дорогу подбегала молодая женщина в белом платке, из-под которого выбились длинные косы. Глаза яростно сверкали из-под низко посаженных бровей.

Трезор залаял и начал принюхиваться, а пожилая госпожа резко отступила к парапету:

– Да мы просто разговариваем. Бедное дитя нуждается в утешении.

– Ты уже многих в своем заведении утешила! Смотри, городового позову!

После этих слов добрая дама поспешно удалилась, а женщина с косами сердито объяснила:

– Совсем стыд потеряли. Видят, девушка в горестных чувствах, и сразу как коршуны налетают!

Что с вами, сударыня? Может, и впрямь помощь нужна?

Алевтина с отчаяньем посмотрела на незнакомку:

– Мне некуда идти, понимаете… Я думала отыскать одного господина, но обозналась, кажется…

…Господин этот и был Пьер, тот самый месье. Когда он убегал от батюшкиного гнева, то успел только сказать возлюбленной, что едет в Петербург и, если обустроится там, непременно заберет ее к себе. Она терпеливо ждала, пока жизнь не стала невыносимой.

Вскоре после похорон отца в его богатом доме поселилась двоюродная тетушка с мужем и многочисленными детьми. Приехала она «следить за позорницей единственно из сострадания к несчастному братцу». Правда, этот благой порыв, кажется, нес в себе немало выгод для доброй родственницы, которая до того ютилась со всеми отпрысками в крохотной избенке. Алевтина терпеливо сносила тетушкино сострадание, утешаясь воспитанием сына. А родственница год от году все больше чувствовала себя хозяйкой. Постоянно попрекая сироту (и, к тому же, главную наследницу) куском хлеба, она к двадцатилетию Алевтины вместо подарка поколотила именинницу за разбитую чашку. Та молча собрала скромный узелок, взяла сына и пса Трезора, которого выкормила еще маленьким щенком, и пошла искать любимого.

– И теперь я совсем не знаю, что делать… – закончив рассказ, Алевтина опять всхлипнула. – А может, я просто подурнела, и он меня не узнал?

Женщина в платке хмыкнула недовольно:

– Вздор! Прекратите плакать. Мы сейчас же пойдем к нам в дом. К тому же я тороплюсь. Вас как зовут-то?

– Алевтина Задонская. Я, право, не могу с вами – со мной мой сын и Трезор еще, да и нам надо где-то остановиться. Благодарю вас покорно.

– Я не могу вас здесь оставить – вы непременно попадете в беду, да еще с ребенком. Мы идем к моей матери, на Среднюю Подьяческую, там можно пожить.

Незнакомка тряхнула косами и зашагала по набережной, не заботясь, успеют ли за ней. Волоча уставшего Грегуара за руку, Алевтина теперь мучилась новым вопросом: как начать беседу со случайной благодетельницей, если имя ее так и осталось неизвестным?

– Полагаю, все беды, приключившиеся с вами, имеют одну причину. – Алевтина едва не врезалась во внезапно сбавившую шаг спутницу. – Вы говорите, ваш покойный батюшка желал дать вам достойное образование. Очень хорошо. Но зачем он пригласил для этого француза? Ничего путного, как вижу, не вышло, и недаром: русским людям необходимо вернуться к истокам, а не пытаться жить на западный манер. Понимаете?

– Да… – Алевтина ничего не понимала, но не решилась прерывать столь ладную речь. Тут Грегуар начал тихо бормотать: «Хочу спатеньки», – а Трезор тоненько заскулил.

– Вы, верно, устали, – сказала незнакомка и ускорила шаг. – Ничего – повернем во второй переулок и будем дома. Вы же не станете спорить, что у России великое прошлое? Так вот, наше прозябание сейчас – вина тех, кто в двадцать пятом году совершил пагубную ошибку. Под видом гуманизма народ оторвали от земли и лишили истории.

Бедная девушка старательно кивала. Она окончательно потерялась в этом лабиринте улиц и домов с колоннами, полностью доверившись внезапной компаньонке.

– Смотрите, мы живем здесь. С собакой нельзя, у нас кошка. Пойдемте внутрь, там все и решим.

Алевтина привычно кивнула, но тут до нее дошел смысл слов, и она тихо ойкнула:

– Как?! Трезора нельзя здесь оставить, он же потеряется.

Благодетельница раздраженно поджала губы:

– В таком случае, сударыня, извольте ждать здесь сами. И с псом вам все равно придется попрощаться, если будете у моей матушки…

– Отчего же? – раздался приятный мужской голос за спиной Алевтины. – Какой красавчик! Больно лохматый только…

Сказавший это незнакомец имел отросшие волосы и бороду, как у попа, и лицо благородное и молодое.

Губы женщины с косами непроизвольно расплылись в улыбке, но тут же она опять собрала их в упрямую нитку:

– Вот именно: лохматый. Там блохи, Андрюша. И потом, Котофей Патрикеич. Ты хочешь, чтобы его хватил удар?

– Сонюшка, величие и философский склад души Котофея Патрикеича всегда будут ему защитой. К тому же, зачем пса именно в дом, вон, у дворника пустует будка. Давай я поговорю с дворником, а ты – с Варварой Степановной, я полагаю, ей еще не доложили о гостях?

– Ты прав. Кстати, – благодетельница бросила строгий взгляд на Алевтину, – я, кажется, не успела представиться. Софья Желябова, урожденная Перовская. А это мой муж Андрей. Он тоже из крестьян, как и вы. Идемте в дом, думаю, моя матушка не откажет приютить бедную девушку с ребенком.

…Варвара Степановна Перовская занимала в доме второй этаж. При всем благородстве происхождения, жила она небогато, изредка даже посылала служанку продавать английский фарфор на толкучке. Целыми днями вязала, поминутно роняя разноцветные клубки. Огромный белый Котофей Патрикеич провожал их глазами прирожденного хищника, но ни разу не соизволил сойти со спинки дивана.

Отца Софьи Алевтина ни разу не видела, только слышала от служанки, что тот большой начальник. Только странным казалось, что дочь его при этом давала уроки, а жена нуждалась. Впрочем, наверное, не уж так сильно, раз поселила у себя нахлебников и куском не попрекала, хотя и особенной любезности не выказывала.

Впрочем, Грегуара матушка Софьи даже полюбила, видимо, мечтала о внуке. И сказки ему рассказывала, и грамоте учила. С ним вместе пыталась постигнуть «Биржевые ведомости», которые зачем-то выписывала ее дочь.

А вот Алевтине не повезло. Не единожды говорилось ей, как нужно беречь честь смолоду. Да что там. Стоило в окно засмотреться, как Варвара Степановна бурчала:

– Опять за свое? Прошлого не воротишь, милая, полно. Когда уже за ум возьмешься?

Девушка и правда продолжала искать Пьера, в надежде, что он не узнал ее тогда в трактире, – но тщетно. Месье больше не встречался. Да и понятно – как найдешь человека без адреса в таком большом городе? Но она упорно каждый день бродила, всматриваясь в лица прохожих, заглядывая через мутноватые стекла витрин в лавки, гордо носившие слегка потрепанные вывески. Любила проходить мимо английского ювелирного салон Brindley Jewelry. Там на деревянных крючочках покачивались нежные тонкие витые колечки и сережки с голубыми прозрачными камушками. Они завораживали, заставляя остановиться. «Вот бы купить, – думала она и тут же осаживала себя. – Какие еще бирюльки, сына воспитать надо…»

…По ночам орали пьяные – не так, как в деревне, когда песню горланят, а как-то особо надсадно и безнадежно. Однажды под утро Алевтина проснулась от дальнего многоголосого шума – что-то грохотало, визжали женщины, потом звуки переместились ближе, по Средней Подьяческой пронесся топот и затих где-то в подворотнях.

Когда рассвело, Алевтина вышла осмотреться. В конце улицы стучали молотки – редкий звук для города, переставшего быть столицей. Из любопытства она отправилась на звук – рабочие починяли вход в ее любимый ювелирный салон. Богатую входную дверь с медной табличкой «Brindley Jewelry» кто-то разнес в щепки, витрина тоже была разбита.

– Погром-с, сударыня, обыкновенное дело. – Один из рабочих обратил внимание на девушку. – Кто их пойметь, чего они хочут… вроде ж бы за землю нашу родную, а зарплату платить вовремя никак… – Он вытер кулаком нос, раздосадовано махнул рукой и принялся прилаживать дверь.

Алевтина потопталась у салона, пожалев, что нельзя посмотреть колечки с сережками, и побрела на работу. Завтракать дома она избегала, по утрам Варвара Степановна обыкновенно пребывала в особенно дурном настроении.

Бурчание квартирной хозяйки угнетало бедную сироту. Она изо всех сил старалась быть полезной, но своим рвением в хозяйственных делах только вызвала недовольство служанки, которая начала опасаться за свое место.

Алевтина осмелилась немного пожаловаться Софье, когда та в очередной раз навестила мать.

– Вздор все эти ваши страдания! – ответила Желябова в своей обычной резкой манере. – Матушка столько денег отнесла пьяным мошенникам на паперть, пусть теперь делает настоящее доброе дело, кормит обездоленных. Впрочем… – она задумалась. – Вы же читаете с матушкой «Ведомости»?

Девушка робко кивнула.

– И вас не убивает это… это наше пресмыкание перед Западом?

– Ну да… еще один английский клуб открыли, – вспомнила Алевтина недавнее объявление, – и французскую пекарню еще… – тут у нее пронеслась здравая мысль, что надо сходить туда, поискать Пьера.

На Софью эта простая речь возымела неожиданное действие. Бледные щеки ее вспыхнули румянцем, и она бросилась жать руку своей протеже:

– А вы хорошая! Честное слово! И вы знаете что? Вам нужно непременно посетить наше собрание. Сегодня же! Я напишу вам адрес. Только прошу, не сказывайте моей матери, что я вас позвала.

…В ранних сумерках, нервно ощупывая в кармане юбки клочок бумаги с адресом, Алевтина шла к Кузнечному переулку. Дом выходил одной стороной на Владимирский собор. Когда она взялась за дверную ручку парадного, начал бить колокол, и в небо с криком взмыла воронья стая. Девушка вздрогнула, но заставила себя войти.

Дверь на втором этаже открылась, едва она протянула руку, чтобы постучать. Молодой человек в очках справился, как ее зовут, и тут же повел в комнату, где тихо гудели голоса. Алевтина удивилась, что не пахнет табаком, как на студенческой сходке, куда она недавно попала в поисках возлюбленного. Но еще больше ее удивил внешний вид собравшихся. Мужчины обросшие, в холщовых одеждах, женщины – в платках, подколотых булавками под подбородком. И ни одного франта или модницы, которых полон Петербург. Так выглядели калики перехожие, странные люди, которые иногда в конце лета появлялись в алевтинином родном селе.

Девушка протиснулась на свободное место в уголке на дощатой скамье, и тут же, стуча башмаками, вошла Желябова и резко бросила сидевшему во главе стола:

– Приступаем!

– Помолиться нужно сначала, Софья Львовна, – поправил ее юноша в очках.

Какой-то лысеющий мужичонка в косоворотке встал, за ним все остальные. Нестройным хором прочитали «Отче наш». Алевтина заметила, что руки складывают как-то необычно и крестятся двумя перстами вместо трех.

Потом, грохоча лавками, уселись обратно, и Софья начала речь:

– Мы все обливаемся слезами, видя сокрушительное поражение России в войне с турками. Мы не только оставили без помощи братьев наших болгар и греков, но вынуждены платить унизительную контрибуцию. Но разве доблесть наша ушла в прошлое? Нет! Всему виной враги, разодравшие нашу бедную родину на пятнадцать держав и сделавшие царя чиновником! Что это за император, который заперт в своей империи без права ее покинуть? Насмешка над божественной властью!

Алевтина слышала где-то про контрибуцию, но не задумывалась, насколько это плохо. А Желябова продолжала, все больше распаляясь:

– Как солдатам проявить эту доблесть, когда нет больше ни единства, ни помазанника Божьего? Когда законы месяцами не могут принять, а примут – так еще хуже станет.

– Но все это началось не с переворота, навязанного нам «Северным обществом», – воскликнул юноша в очках, – но раньше, гораздо раньше. С богомерзских преобразований никоновских! Конституция Муравьева произросла на благодатной почве.

– И-ме-нно! – похвалила его Софья. – Взять хотя бы крестный ход против часовой стрелки, совершаемый столько лет кряду. Я уже не говорю о более важных вещах. Что вы хотите после этого?

Она картинно развела руками и замолчала. Поднялся шум. Люди спорили. Слышались реплики: «Дальше только хуже!», «Продали Россию!», «Это англичане все!».

– Надо ж делать что-то! – выкрикнул лысеющий мужик.

– Конечно, – звучным голосом отозвалась Желябова, – нужно идти будить сознание народа. С вами мне говорить просто, вы – мои единоверцы, но таких осталось теперь мало. А как достучаться до обычного петербуржца?

– Кстати, – вспомнил молодой человек в очках, – у нас в университете тоже есть дореформенный кружок. Только не понимаю я, кто за ним стоит. Они будто сказки рассказывают и по деревням их развозят. Но там русской идеи больше, чем христианства, как мне показалось.

– Нет русской идеи без христианства, – отрезала Софья.

Она открыла дверь в соседнюю комнату и позвала:

– Андрей Иванович, будь мил, принеси открытки.

Алевтина узнала господина Желябова, так удачно устроившего судьбу Трезора. Он аккуратно положил на стол две стопки – в одной цветные открытки, будто бы рождественские, но младенец Иисус на них горько плакал. А на листах было написано: нам нужен царь-батюшка, а не «верховный чиновник».

– Вот. Постарайтесь разложить на ярмарках и в церквах, – сказала Софья, а муж ее добавил:

– В Английский клуб надо бы.

– На мой взгляд, это невозможная цель, – отозвался молодой человек в очках, – надо быть членом этого клуба, либо…

– Либо устроиться туда прислугой, – усмехнулась Желябова, – ну? Кто готов пойти в Английский клуб лакеем или посудомойкой?

Все молчали. Алевтина с трудом разлепила пересохшие губы и хрипло пискнула:

– Я! Я готова!

Андрей Иванович посмотрел на нее с уважением, а Софья поджала губы.

– Ну что ж, завтра же и пойдете, раз вызвались. Не забоитесь?

– Нет, – твердо сказала девушка. – Вот только костюм мой для этого не подходит.

– Какой же вам нужен для мытья посуды? – удивилась Желябова.

– Я думаю, туда кого попало не возьмут, даже в прислугу, – объяснила Алевтина, – надо сразу показать, что я из приличного дома.

– Она правильно говорит, – поддержал Андрей Иванович. Его жена хмыкнула:

– Ну что ж, справим ей одежку, раз ты так считаешь. В конце концов, смелость надо награждать.

…Так бедная сирота оказалась в модной лавке. Сколько там было изумительных нарядов! Более всего поразила ее накидка из розового атласа, расшитая жемчугом. Алевтина невольно протянула руку – потрогать – и вздрогнула от язвительного замечания Софьи:

– Вы вроде бы в судомойки готовитесь, а не на императорский бал!

– Ты уж слишком строга к ней, Софьюшка, – вступился Андрей Иванович, – бедняжка столько перенесла.

Желябова молча поджала губы.

Купили, конечно, самое простое платье, но все-таки с пышными рукавами и даже с маленьким турнюром.

– Теперь еще корсет ведь к нему надо, – раздраженно пробурчала Софья – ладно, дам свой, все равно не ношу.

В квартире на Кузнечном произошла генеральная примерка. С корсетом платье село очень ладно. Андрей Иванович даже языком прищелкнул:

– В таком и посуду мыть жалко!

Жена сурово одернула:

– Что за вздор? Для работы в старое переоденется.

«Хоть бы меня взяли в этот клуб, – думала Алевтина. – Жаль только, что он не французский, но, может, другие иностранцы там тоже бывают?»

Ей повезло: в открывшемся Английском собрании как раз искали работниц. Но разочарование настало в первый же день: публика в залах собиралась сплошь русская. Как настоящая крестьянская дочь, она решила все равно работать, чтобы не сидеть на шее у Варвары Степановны и, может быть, даже накопить на гимназию для Грегуара.

Жизнь стала утомительнее, но веселее. Вставать приходилось рано, зато к завтраку Алевтина теперь всегда покупала себе французскую булку и съедала ее в своей комнате, чтобы лишний раз не встречаться с Варварой Степановной. Правда, та бурчать стала меньше, получая гостинцы от своей постоялицы. Но главная радость состояла в собраниях на Кузнечном. Даже не в них самих, а в Андрее Ивановиче, который проникся к сироте большой симпатией и трогательно заботился о ней, угощая сладостями и спрашивая о ее делах. Софья, наоборот, с каждым днем все более мрачнела. Супруг объяснял ее состояние поражением России в недавней войне. Алевтина стыдилась своей бесчувственности, но не могла понять, в чем беда. Никто же не убивает друг друга на улицах, и от голода вроде бы народ не гибнет. А что так много попрошаек из Греции, да и вообще всяких иностранцев – это даже интересно, можно, не путешествуя, разных людей повидать.

…Если привстать на ступеньку, ведущую в помещения кухни, в крохотном окошке, будто в рамочке, виднелась ограда Синего моста. Алевтина любила мельком замечать это, как будто у нее была маленькая симпатичная вещица, о которой никто не знает. Нареканий в работе судомойкой она не вызывала – пригодился покладистый характер. Только вот листовки удавалось оставить в залах лишь изредка, из-за боязни выдать себя.

Так за трудами незаметно пришла зима. Варвара Степановна расщедрилась и подарила свою цигейковую шубу Та была чуть великовата, но это даже нравилось девушке: можно было залезть в одежку, как в домик. И толкать на улицах перестали, наверное, видели, что дама идет, а не какая-то пигалица.

Однажды днем она спешила на очередное собрание. Как обычно, повернула в Кузнечный переулок и онемела от удивления: прямо на нее бежал Пьер, подгоняемый тучным городовым:

– Стой, кому говорять! Держите его!

Блюститель порядка припустил быстрее, но поскользнулся и рухнул в сугроб на обочине, дав жертве шанс.

В голове у Алевтины пронеслось сразу столько мыслей, что она беспомощно остановилась. По глазам француза было видно, что на этот раз он точно узнал свою бывшую ученицу.

– Пьер! Скорее сюда!

Месье, поколебавшись мгновение, вбежал в парадное, Алевтина – за ним, они вместе помчались по лестнице. «Только бы открыть успели!» – мысленно взмолилась девушка, и мольбы возымели свое действие. На шум вышла Софья, лицо ее выражало крайнее неудовольствие.

– Простите, за Пьером гнался городовой, позвольте ему укрыться здесь на небольшое время! – протараторила Алевтина, заталкивая возлюбленного в квартиру.

– Боже, Твоя воля! Вы снова за старое?

– Барышня! Откройте! У вас скрывается преступник! – грубый голос из-за двери опередил извинения.

Резким движением кисти Желябова определила молодых людей в комнатку у входа, а сама открыла городовому:

– Доброго дня! О каком вы преступнике?

– Как о каком! Бежал вот за ним… уф… нерусский он… что-то с прилавка унес, не заплатив!

– Простите, уважаемый, но у нас преступников здесь не держат. Постыдились бы честных жильцов обижать!

Служитель порядка даже икнул от удивления:

– Да как же так! К вам цельный день всякие субъекты подозрительные ходють!

– Не к нам, а к господину Достоевскому, возможно. Он напротив живет, вы у него спросите. Он человек известный, а мы люди простые и чужих к себе не пускаем. До свиданья! – и она решительно захлопнула дверь.

Пьер сидел на краешке стула, под образами, от волнения постукивая носками башмаков друг о друга. Когда вошла Софья – он бухнулся перед ней на колени, повторяя:

– Спасьиба, спасьиба…

– Ne vaut pas la peine d’être remercié, – сухо ответила та, отдернув руку, которую он пытался поцеловать. Несчастный месье, услышав родную речь, впал в восторженное состояние и начал говорить, что есть на свете équité! Злые люди оговорили его и выгнали на улицу, а добрые – приютили, и теперь он среди друзей, чтобы уже не расставаться с ними никогда.

В этот момент в комнату вошел Желябов.

– Софья, кто это и чего он хочет от нас?

Она хмыкнула:

– Я так понимаю, что это – отец ребенка, и он собирается жить здесь.

Андрей Иванович посмотрел на Алевтину странным взглядом и сказал жене:

– Выйдем на минутку.

Пьер начал нервно ходить из угла в угол:

– Они не выгнать меня? Нет? – вдруг выкрикнул он срывающимся голосом.

Алевтина прижала палец к губам. Она изо всех сил вслушивалась в обрывки разговора, доносящиеся из-за тонкой перегородки, но не могла уловить смысла, кроме того, что ее благодетели почему-то сердились друг на друга, и атмосфера с соседней комнате накалялась с каждой фразой.

Конечно, это из-за нее. Сама села с ребенком добрым людям на шею, да еще и городового в дом привела! Но как было не спасти Пьера?

Если бы Алевтина знала истинную причину ссоры между супругами, то расстроилась бы еще больше.

– Соня, нам тут только французских воришек не хватало! – журчал воркующий бас Андрея Ивановича. – Кроме того, жалко Алю, чистая такая девочка…

– Твоя девочка уже шесть лет как мамаша, – саркастично возражала Софья.

– Ну ошиблась, с кем не бывает. Наш долг – спасти ее сейчас от этого француза. И лучше вообще ей сейчас не думать о мужчинах. Она может принести много пользы в нашем деле.

И снова напряженный голос Желябовой:

– Если мы сейчас выгоним его, то толкнем ее ко греху. Нет уж. Их надо срочно обвенчать, причем по нашему обряду, а не по никонову. Я добьюсь этого.

– Соня! – муж повысил голос. – Ну они же свободные люди, в конце концов! Ты их спросила? Что ты такое говоришь?

И снова она, подчеркивая каждый слог, будто читает урок детям:

– Здесь нет никакой свободы. Они скованы обстоятельствами, и кандалы их тяжелее свинца.

К тому же, это не я, а ты только что решал за нее, о чем ей следует думать.

– Соня, отстань от бедной девочки!

– Я защищаю ее. В отличие от… иных людей. Я вижу, какие взгляды ты кидаешь на нее. И она тебе тоже улыбается.

– Соня! Что ты вообразила? Аля чиста, как ангел.

– Искренне надеюсь. Пьер останется пока у нас. И давай больше не будем об этом.

– А городовой?

– Я послала его к господину Достоевскому.

– Ты умна, как всегда… – Андрей Иванович басовито закашлялся.

…Пьер умоляюще посмотрел на Алевтину:

– Я боюсь тюрьма… и рюсски зима….

Девушка робко улыбнулась:

– Софья добра. Я надеюсь, она поможет. И вообрази, ты скоро увидишь… сейчас вспомню, как это по-французски… ton fils. Oui!

– Mon fils? – месье вздрогнул. – mon Dieu…

– Ты увидишь, он прехорошенький и уже читает en framais… – торопливо начала объяснять девушка, но тут появились хозяева. Софья, брезгливо оглядев француза, сказала Алевтине:

– Ваш эээ… друг, может остаться здесь до завтра. Извольте сходить в лавку и купить ему что-нибудь на ужин.

Алевтина бросилась искать портмоне и корзинку, но вдруг остановилась и нерешительно подошла к Пьеру:

– Ты… хочешь все же увидеть ton fils?

Он закивал:

– Да, да. Я хочу mon fils, хочу видьеть…

– Я покажу тебе его, – обрадовалась она, – это недалеко тут, Средняя Подьяческая, и можно…

– Нельзя, – оборвала Желябова. – Во-первых, не хватало ему снова встретиться с городовым. А во-вторых, я не желаю, чтобы матушка думала, будто я с иностранцами дружбу вожу. Даже и не думайте приводить его туда.

Вздохнув, Алевтина поплелась в лавку. Выбрав хороший большой крендель за две копейки, она опасливо приценилась к сыру с огромными дыркам, и тут ее осенило: ведь никто не запрещал ей прийти с Грегуаром в Кузнечный переулок. Можно сделать это прямо сейчас – ведь не терпится же увидеть, как отец и сын встретятся.

Размахивая корзинкой, она поспешила в сторону Подьяческих улиц. На подходе к дому увидела знакомую, сгорбленную от болей в пояснице, фигуру Варвары Степановны.

– Аля! Ну где тебя носит? Гриша пропал!

Девушка чуть корзинку не выронила от неожиданности. По дороге сюда у нее закрадывалась мысль: вдруг вернется с сыном на Кузнечный, а Пьера нет? Но такого внезапного поворота событий она и предположить не могла. И сразу начала укорять себя, что совсем забросила ребенка.

– В полицию сообщить надо. – Варвара Степановна тоже расстроилась не на шутку. – Ты знаешь, у нас здесь опять цыгане детей воруют, мне как раз сегодня булочник говорил! А он черноглазенький у тебя, вылитый цыганенок.

– В полицию? – Алевтина задумалась на секунду. – Может, вы сами им скажете?

– Ты же его мать!

– Они не поверят, что он мой сын. Вообще прогонят. А вас послушают. А я пока сама его с Трезором поищу.

Она подбежала к будке, пес радостно бросился навстречу.

– Трезорка, не подведи!

Хотела отломить ему от кренделя, но отдернула руку, сначала изучила содержимое кошелька. Звякнули копейка и полушка.

– Вот тебе крендельку… а теперь ищи. Где Греуар? Ну-ка искать!

Лохматый друг начал усиленно нюхать утоптанный снег во дворе, потом призывно тявкнул и унесся на улицу. Алевтина – за ним. Она бежала и думала, что цыгане, должно быть, не обидят Грегуара, раз он похож на них.

Начало смеркаться, и повалил снег. Трезор то убегал, то снова возвращался. Улицы пошли совсем незнакомые, и люди попадались все больше подозрительные – в основном, компании греков в ужасных лохмотьях. Днем их почти не было видно. Они шумели на своем языке, хохотали, пытались даже увести девушку с собой. Хорошо, Трезор вовремя зарычал.

Встретилась старуха, везущая санки с кучей хлеба. Нищий мальчишка схватил у нее две булки. Бабка заругалась, а какая-то мещанка, замотанная в платок до бровей, мрачно заметила:

– Он тебя спасает, дура старая. Булки-то поди у хранцузской булошной подобрала? Их есть нельзя, хранцузы да англичане народ русский травят, не слышала? Оттого и громят их теперь по всему Петербургу, да и в Новгороде уже начали, говорят. Что будет-то…

Алевтина остановилась, вслушиваясь, но пес снова помчался куда-то, пришлось догонять.

Лай прозвучал вдали и затих.

– Трезор! Трезор! – кричала девушка. Попыталась свистеть, но получилось плохо. Некоторое время она шагала наобум, с трудом пробираясь через свеженаметенные сугробы. Вдруг ей почудился силуэт сына на перекрестке под тусклым фонарем.

– Грегуар!!! – она бросилась бежать, обломанный крендель выпал из корзинки, утонул в снегу. Мальчик оглянулся и побежал в противоположную сторону. Может, обиделся на горе-мать?

– Верни-иись! – закричала она что есть силы, выбегая на перекресток, но ребенок помчался, виляя между прохожими. Алевтина тоже прибавила скорости. Нагнав, схватила сорванца за кушак, и тут кто-то бесцеремонно взял ее за шиворот:

– Стой, кому говорять!

Это был давешний городовой. Алевтина похолодела от ужаса, но продолжала крепко держать сына за кушак, подумав мимолетом, что шубка его сильно поистерлась. Тут вдруг он захныкал незнакомым голосом:

– Тетенька, отпусти меня. Дядя городовой, зачем она меня поймала? Гналась за мной…

Мальчик был вовсе не Грегуар. Да и летами явно старше. Как она могла обознаться?

Страж порядка строго шевельнул заснеженными усами:

– Вы что же это, барышня? Преступников скрываете, да еще и детей воруете?

Взяв двумя пальцами за рукав шубейки, он повел Алевтину в участок так важно, будто избавил от страшной опасности целый город. Скоро показалась Сенная площадь с пустеющими прилавками рынка. Оказывается, не так далеко она и зашла.

…Околоточный увлеченно рисовал чертиков на полях какой-то бумаги. Он посветил девушке в лицо керосинкой и зевнул:

– Украла чего?

– Нет…

– Ребенка украсть она пыталась, – охотно объяснил городовой, – а еще преступника укрыла.

– Я не знаю никакого преступника, – начала оправдываться Алевтина, – я сына своего ищу.

Зашел еще один полицейский:

– Как раз сегодня парнишку привели. Не ее ли будет?

– Да где ж ее, большой уж мальчонка, – возразил начальник.

– Темненький? – с надеждой спросила Алевтина. – Покажите, будьте добры.

– Не смеши. Сколько тебе годочков-то? Пятнадцать будет ли? А ему семь на вид. В куклы играючи родила его, что ль?

– Покажите, он узнает меня, ну что вам стоит! А мне двадцать уже, я просто такая… небольшая ростом.

– Ну приведи, так и быть, – лениво велел околоточный своему подчиненному, – может, и не врет. Нам-то его кормить тоже мало радости.

– Мама! – закричал Грегуар еще с порога.

– Ну вот и славно. Идите домой… мамаша, – начальник снова принялся за чертиков. В этот момент снаружи послышались громкий лай и возня.

Дверь распахнулась. Вместе со снежным облаком влетел высокий рыжий господин в бобровой шубе, а за ним – рычащий Трезор.

– Ньет, ньет, mad dog!!! – пришелец яростно топал и пинался, пытаясь не пустить пса в помещение, но тот проскочил, стрелой примчался к Алевтине и Грегуару и затих, виляя хвостом.

– Вечер встреч у нас в участке нынче, – резюмировал околоточный, не переставая рисовать, – с чем пожаловали, мистер Бриндли?

Англичанин, не отрываясь, смотрел на Алевтину.

– Это она! Была приходить каждый день. Стоять у моей лавки. Я говорил.

Полицейский начальник хмыкнул:

– Если бы я замыслил разгромить лавку – то уж точно бы загодя глаза хозяину не мозолил.

– Но воришку-то она укрыла на Кузнечном, – встрял городовой, – я сам свидетель буду!

– Вы должны делать ей тюрма! – не отставал мистер Бриндли. – Она должен сказать своих сотрудников!

Околоточный оглядел Алевтину с жалостью:

– Документ какой у тебя при себе есть?

Та испуганно помотала головой.

– Придется оставить вас тут, пока не разберемся, – вздохнул начальник, – только без собаки, разумеется. Ну, кыш на улицу!

Трезор глухо зарычал.

– Трезорка, миленький, – зашептала девушка в лохматое ухо, – ты не обижайся, а лучше домой иди.

Пес скулил и повиливал хвостом, явно не понимая, почему хозяйка его прогоняет. Но все же позволил вывести себя на улицу. Следом ушел городовой вместе с хозяином разгромленной ювелирной лавки. Второй полицейский собрал бумаги и откланялся.

– Ну тюрьма не тюрьма, а запереть мне вас теперь положено. – Околоточный порылся на столе и протянул своим пленникам по печенью. – Сынок, говоришь… хм… неужели ты его правда родила? И не похож он на тебя.

– Это моя maman! – возмутился Грегуар.

– Может, и твоя, только теперь допросить ее по форме нужно и личность выяснить, а служебное время уже закончилось. Придется вам здесь ночку провести, скажи спасибо, что в камеру к разбойникам и пьяницам не попали.

Он лично сопроводил их в маленькую комнатку позади своего кабинета.

Там стоял потертый кожаный диван и обшарпанный круглый столик на одной ноге, а на нем – графин с водой.

– На окне у меня хлеб с сыром лежит, можете брать. И это… ведро еще вам оставлю. А запереть – запру, не обессудьте уж.

Щелкнул замок, шаги затихли. Алевтина решила объявить ужин.

Конечно, оба печенья получил Грегуар, как и весь сыр. Нет, не весь. Последний кусок она решила все-таки оставить околоточному. Себе девушка позволила только хлебную корку. Мальчик наелся и быстро заснул, свернувшись на диване, а «татап» погрузилась в нерадостные мысли.

Непонятно, сколько их продержат здесь. И почему она не пошла оформлять паспорт, как ей давно советовали? Что теперь делать? Конечно, в церкви в родном селе есть записи в книгах. Но село далеко, и как тогда выяснять личность? Сказать адреса благодетелей означало бы подставить их под удар. А ждать, пока в село кто-нибудь съездит, – не меньше недели пройдет. За это время Пьер опять куда-нибудь денется, так и не увидев сына. Значит, надо попытаться убежать отсюда.

К счастью, первый этаж, хоть и довольно высокий, и решеток на окне нет. Вряд ли у доброго околоточного случатся из-за этого побега неприятности, он же начальник, сам себя не накажет.

Алевтина с жалостью посмотрела на сладко посапывающего Грегуара и тихонько потрясла его за худенькое плечико. Он захныкал:

– Ну кто-о-о там…

– Пойдем, сынок, – зашептала она, – нам с тобой домой ведь надо.

С трудом распахнув замерзшее окно, она обнаружила, что до земли не так уж и близко. Подумав, решила прыгнуть первой, чтобы поймать ребенка. Приземлилась на дрова, заметенные снегом, слегка подвернув ногу. Нельзя было подавать виду, что больно, и она начала весело звать Грегуара. Но тот перепугался окончательно – сидел на подоконнике и плакал, не желая прыгать.

И тут Алевтина вспомнила, что оставила портмоне в кабинете околоточного. А там, помимо полутора копеек, лежала еще визитная карточка Варвары Степановны. Если убежать сейчас, то начнут разыскивать, и матушка Софьи станет укрывательницей.

Девушка начала складывать дрова в поленницу, чтобы по ней забраться в окно. Смогла достать до подоконника, но подтянуться никак не получалось. От подпрыгивания поленья разлетелись, и она упала в сугроб.

– Мда. Я много чего повидала, но еще не видела, чтобы ночью лезли в полицейский участок, – раздался знакомый резкий голос над ухом. – Зачем вам туда? Думаете, прыгать с ребенком безопаснее, чем поймать его, стоя тут. Не так уж и высоко, право!

– Софья Львовна, как вы меня нашли? – Алевтина смущенно отряхнула цигейковую шубу о снег и заметила за спиной благодетельницы Трезора, отчаянно виляющего хвостом. Софья, однако, взяла все лавры себе:

– Матушка сказала, что ребенок ваш пропал. Логично было бы обратиться в полицию. Но на вашем месте я бы сейчас велела мальчику закрыть окно и подождать до завтра, пока заведение откроется.

– Ой… но они же меня хватятся… – сбивчиво пробормотала незадачливая маман.

– Вас, простите?! В чем же вы успели провиниться?

– Я… гналась, думала, что это Грегуар, а это был другой мальчик, и городовой сказал, что я детей ворую, а потом еще англичанин из лавки…

– Англичанин из лавки? Вы еду что ли хотели украсть?

Алевтина шмыгнула носом и выпалила скороговоркой:

– Я не воровка, я просто на украшения ходила смотреть, а потом на лавку напали ночью, и хозяин сказал полиции, что видел часто меня там.

Софья сердито посопела и сказала раздельно по складам:

– Какой вздор. У-ди-вительно. Ну так в чем же дело? Велите, наконец, сыну спрыгнуть, я сама его поймаю, если боитесь.

– Я там портмоне забыла, а в нем карточка вашей матушки, – девушка с трудом сдерживала слезы.

– Ну так пусть Гриша найдет его и скинет. Крикните ему, куда он ушел?

– Я в другой комнате забыла, а там… там не попасть сейчас…

Желябова оглядела Алевтинино лицо с большим интересом, хотя зачем, казалось, тем более, в темноте-то.

– У-ди-вительная сообразительность вкупе с невероятной предприимчивостью! Ну что ж, – она нагнулась и начала складывать поленья, – придется подсадить вас на это чертово окно. Хорошо, что в вас лишь кожа да кости.

– А… как же? – девушке хотелось спросить о Пьере, но она опасалась навлечь на себя еще больший гнев.

– Приду вызволять вас завтра, что ж с вами делать.

Желябова была довольно худощава, но на деле оказалась сильной. Встав на ее плечи, Алевтина смогла без особого труда залезть на подоконник.

В комнате она обнаружила, что Грегуар уже мирно посапывает на диване. Закрыла окно и уселась рядом с ним. Так, сидя, она и заснула. Разбудил ее голос сына:

– Ма-а-а-м, ты мне бочок совсем придавила…

Она вскочила, не успев проснуться, ойкнула от резкой боли в подвернутой ноге и снова упала на диван. В тот же момент в замке заворочался ключ.

– Как почивали, мамаша? Понравилось у нас? – околоточный, бодро постукивая сапогами, обошел комнату, задержал взгляд на подоконнике, хранящем следы неудавшегося побега – кусочки оконной замазки и лужицы от растаявшего снега, – но ничего не сказал и удалился в свой кабинет.

За стеной уже вовсю переговаривались – в участке начался рабочий день. Алевтину с Грегуаром не трогали, они тоскливо сидели на краешке дивана, посматривая на оставшийся кусочек сыра. Наконец заглянул писарь:

– Пожалте к начальнику.

Околоточный снова рисовал что-то, не глядя ни на кого. Потом вдруг сказал:

– Ну-с. Начнем. Откуда прибыли?

Слава Богу, вопрос был не каверзный.

– Мы из деревни Волковицы, Волховской державы.

– С какой целью?

Вот тут Алевтина задумалась. Сказать, что на заработки, – сразу спросят про трудовое разрешение. А она только недавно узнала о его существовании и в Английском клубе работала, получается, нелегально.

– Родственников искать.

– Каких родственников?

– Отца его, – она кивнула на Грегуара.

– Мужа вашего, стало быть?

Она покраснела и потупилась.

– Понятно. Запиши: без определенных занятий. Мистера Бриндли давно знаете?

– Кого?

– Хозяина ювелирной лавки, у которой вы прогуливались каждый божий день.

«Ну где же Софья? А если она вообще не придет?» – пронеслось в голове.

– Я не знаю его…

– Тогда объясните, зачем ходили к нему?

– Да не к нему я ходила, а просто колечки и сережки на витрине смотрела…

– Каждый день?

Бедная девушка изо всех сил обняла сына. Если посадят в тюрьму, она больше не увидит его.

Тут вошел еще один полицейский:

– Господин околоточный, к вам госпожа… виноват-с, забыл фамилие.

– Я занят.

– Оне, похоже, как раз про эту барышню.

«Слава Богу», – Алевтина вытянула шею, надеясь увидеть Желябову, но в кабинет входила совершенно незнакомая дама в дорогом шелковом платье и шляпке с вуалью.

– Доброго дня! О, вот она, моя несчастная кузина! – только оказавшись в дружеских объятьях, Алевтина смогла признать Софью. У той даже голос изменился, став неожиданно певучим:

– Господин околоточный, я уже весь Петербург обыскала! Моя дорогая кузина совсем недавно из деревни, еще не изучила город, заблудилась с малышом. Мы уж с маменькой извелись все, пока я догадалась в полицию пойти. Какое счастье, что они у вас, спасибо вам!

Околоточный отодвинул рисование на край стола:

– А вы сами-то кто будете, сударыня?

– Я – Софья Львовна Перовская.

– Начальник полиции даже привстал, изучая ее:

– Не губернатора ли дочь будете?

– Да, Лев Николаевич – мой батюшка.

– Не изволите ли кофею?

– Благодарствую. Нам бы с кузиной домой, малыш ее утомлен, разве вы не видите?

– Я не имею причин более вас задерживать.

* * *

– А скоро мы придем, мама? Я кушать хочу…

Алевтина успокаивала сына как могла, однако самым коротким путем до квартиры в Кузнечном переулке было еще минут десять пешего хода. К тому же маленькие ножки не поспевали за стремительной походкой благодетельницы.

– Не хотите ли мне чего-либо рассказать? – Софья первая нарушила напряженное молчание, сохранявшееся между ними по выходе из полиции.

Ее протеже подняла глаза от мостовой, точно опомнившись:

– А Пьер в безопасности? Вы видели его, когда уходили?

– Да-а…. – протянула Желябова, в сердцах махнув рукой. – Все эти ваши нежные мечты. А осознаете ли вы груз ответственности? Помимо вашего ребенка, у нас с вами большое дело, вы, надеюсь, не забыли? – она окинула взглядом разбитые витрины кондитерской на углу Стремянной улицы и Поварского переулка. – И чем меньше помех мы встретим на пути, тем лучше.

Прекрасные французские сладости лежали, втоптанные в снег. Грегуар потянулся было к ним, но отдернул руку, видимо, вспомнил строгое воспитание Варвары Степановны. Софья пошевелила растоптанное пирожное носком башмака:

– Вот чего добиваются эти мародеры, как вы полагаете?

Алевтина рассеянно посмотрела ясным взглядом на благодетельницу, и та окончательно убедилась в бесполезности своих слов. Дальше они снова шли молча, незадачливая мать, прихрамывая, крепко сжимала ручку сына, но думала лишь о том, сможет ли застать Пьера.

Месье никуда не делся, он отдыхал все в той же комнатке, куда его спрятали от городового. Алевтина втолкнула туда ребенка и приготовилась наблюдать трогательную сцену воссоединения семьи.

– Mon papa… – нерешительно произнес Грегуар.

– О, mon fils… – отозвался Пьер без особого энтузиазма. «Маман» решила оставить их одних и поковыляла в соседнюю комнату. Там Софья, уже переодевшаяся в свое обычное суконное платье, сердито уничтожала остатки модной прически у себя на голове.

– Эх, жаль! – вздохнул Андрей Иванович. – Как тебе наряды к лицу!

– Вздор, – отрезала Желябова, – пустое это.

Вечером супруги позвали Алевтину на важный разговор. Оказалось, что листовки больше раскладывать не надо, и Боже упаси ей теперь рассказывать о своей связи со славянофилами. Девушка про эту свою связь слышала впервые и не очень хорошо понимала, кто такие славянофилы, но решила помалкивать и лишь старательно кивала. Две другие новости порадовали ее значительно больше. Софья собиралась поискать Пьеру работу гувернера. А главное – сказала, что негоже родителям ребенка жить не в браке, и она будет договариваться об их венчании в самое ближайшее время.

Андрей Иванович при этом тихо пробурчал:

– Соня, ты, конечно, имеешь большое влияние на отца Трофима, только это уж, право, слишком. Француз ведь навряд ли никонианец, уж не говоря о нашей вере…

Девушка не слышала его, не хотела слышать. Невзирая на боль в подвернутой ноге, она вскочила и бросилась обнимать свою благодетельницу так горячо, будто получила сейчас Пьера от нее в подарок.

На следующий день Алевтина не могла сдерживаться и все время напевала от наполнявшей ее радости. Иногда мелодичное мурлыканье прерывались ойканьем – нога болела еще сильнее, лодыжка опухла и не влезала в башмак. Варвара Степановна заметила это, уложила бедолагу в постель и начала лечить мазями, а в Английский клуб послала служанку с запиской. Напрасно девушка делала вид, что уже все прошло, на улицу ее не выпустили, лишив возможности лицезреть любимого.

Месье же, как можно догадаться, не слишком горевал от разлуки. Он с удовольствием пробовал домашние наливочки, которые приносили Софье благодарные крестьяне из ближних сел. Они искали работы в Петербурге и охотно учились у нее грамоте – она брала дешевле всех. А так как супруги Желябовы не жаловали пьянство, бутылок в квартире на Кузнечном накопилась целая полка. И стояли они как раз в комнатке, где находился Пьер.

Андрей Иванович вошел туда за книжкой и невольно поморщился от сивушного запаха. Спросил медленно, чтобы было понятно иностранцу:

– Как ваш сын? Вы подружились?

– О, дьети, это цветы… – неопределенно ответил месье. Желябов, пожав плечами, пошел к жене:

– Соня, ты нашла нашему… гм, гостю работу?

– Не так-то это просто, – ответила она недовольным тоном, – сам бы попробовал.

– Я просто поинтересовался.

Жена помолчала, раздумывая, говорить или нет.

– Видишь ли, я очень надеялась на Лизоньку Разумовскую, они ведь мои родственники. Спросила у нее. И вообрази: оказывается, он как раз работал у них, и они же его и выгнали – он пытался соблазнить Мари.

– И ты хочешь связать Алю с таким человеком?

– Она уже и так связана с ним навеки. Теперь либо эта связь останется греховной, либо мы поможем заблудшим стать на путь истинный.

Андрей Иванович промолчал, а Софья озабоченно прибавила:

– Я хотела его пристроить во французскую пекарню, что здесь рядом, договорилась даже, да разгромили ее.

Через несколько дней Алевтина спешила на Кузнечный переулок – нога ведь уже почти не болела. Пьер встретил ее в прихожей, галантно помог снять шубейку.

– Как здоровье mon fils? Я скучаль. Очьень люблю тебя и mon fils!

– Аля, можно тебя на минутку? – высунулся из двери Андрей Иванович.

С нехорошим предчувствием она поплелась в комнату. Лодыжка почему-то опять заныла.

– Ну как бы это тебе сказать… – вполголоса начал Желябов. – Ты такая чистая, так веришь людям…

– Скажите, как есть, – прервала Алевтина.

– Не любит он тебя. Даже если ему венчаться с тобой позволят, в чем я сомневаюсь, это ничего не значит. Наше венчание даже нововерцы никонианские не признают, не то что латиняне.

– Что ты ей голову морочишь! – прошипела невесть откуда взявшаяся Софья. – Как не признать венчание во имя Христово!

– Я морочу? – горько возразил Желябов. – А кто грозил упрятать француза в тюрьму, если не согласится к алтарю идти? Я уж боюсь представить, чем ты уговорила отца Трофима. Алечка, не надо! – он попытался погладить девушку по плечу. Та с яростью отшвырнула его руку:

– Я не верю вам!!! – и, рыдая, выбежала из комнаты. Пьер начал утешать ее, нежно говоря по-французски, как когда-то, много лет назад, когда еще был жив батюшка. Она затихла, боясь спугнуть счастливый момент.

Венчание все-таки чудом разрешили, с условием, что француз отречется от латинской веры, и даже назначили срок – после Рождества. И работа Пьеру нашлась, причем без протекции Софьи, через газету. Он стал уходить рано, а возвращаться поздно, говоря, что теперь денег нужно вдвое больше, чем раньше, и Алевтина радовалась тому, какой он заботливый, думает об их будущем. Она тоже много работала, чтобы накопить на хорошие рождественские подарки ему, сыну и благодетелям.

Однажды утром переулок, ведущий к Английскому клубу, оказался оцеплен полицией. Алевтина обогнула квартал, намереваясь выйти к Синему мосту с другой стороны, но снова столкнулась с оцеплением.

– Пустите, мне на работу, заругают! – взмолилась она.

– Где работаете, барышня? – спросил усатый полицейский.

– В Английском клубе.

– Тогда не заругают. Идите домой, нету больше вашего клуба, разнесли в щепки.

Алевтина шла по городу, раздумывая, что делать. Жалованье ей заплатить не успели. И даже если она сейчас устроится куда-нибудь еще, к Рождеству деньги не успеют.

Недалеко от Подьяческих улиц сидели в конторе ростовщики. Ей было очень страшно, но желание купить подарки оказалось сильнее, и она зашла внутрь. Из-за конторки выглянул старик с синим носом и в круглых очках с золотой оправой.

– Мне надо пять рублей, – храбро сказала она.

– Под залог?

– Нет, просто так.

Старичок затрясся от смеха:

– Гы-гы-гы, ты откуда такая взялась? Просто так!

– А у меня паспорт есть, – гордо сказала Алевтина и положила на конторку документ, который как раз вчера получила с помощью Софьи. Ростовщик хмыкнул:

– Паспорт на рынке не продашь. – Тем не менее, внимательно изучил его, повертел в руках вкладыш, приписывающий Алевтину к дому Софьиной матушки, и поинтересовался:

– У Варвары Степановны проживать изволите?

Девушка кивнула. Старик выдвинул ящичек и достал оттуда купюру с орлом.

– Держи. Через три месяца принесешь пять с полтиной.

– Я… я принесу. Но вы же не скажете Варваре Степановне?

– Зачем же? Такая молодая красавица всегда сможет вернуть долг сама.

Похолодев, Алевтина долго стояла, не решаясь взять купюру, потом все же схватила ее, выскочила наружу… и сразу увидела среди прохожих любимое лицо, обрамленное черными кудрями.

Месье смотрел в другую сторону, не замечая свою невесту. Он был не один, а с барышней благородной внешности, шел, полуобняв ее, и шептал на ушко. Алевтина закричала что-то нечленораздельное, бросилась наперерез и швырнула ему в лицо скомканной купюрой. Дальнейшее она плохо помнила. Вроде бы побежала куда-то в переулок, потом вернулась и пыталась найти деньги, но на улице уже не было ни пяти рублей, ни Пьера.

В сумерках она добрела до квартиры на Кузнечном. Открыл Андрей Иванович, она уткнулась в его сюртук и горько заплакала, не в силах ничего объяснить. Он взял ее на руки, понес в комнату и сел с ней на кровать, укачивая будто ребенка. В этот момент в комнату вошла Софья.

– Гхм…

– Алечке плохо, – объяснил муж, осторожно укладывая девушку на кровать.

– И что же на этот раз? Рука? Или голова?

– Я не буду жить! Не могу! – рыдая, выкрикнула Алевтина. Потом вдруг вскочила и бросилась к ногам благодетельницы:

– Софья Львовна, милая! Не оставьте Грегуара! Он ведь ни в чем не виноват. А я… я правда не смогу дальше… не уговаривайте… лучше уксусу дайте… а нет – я сама найду!

– Встаньте. Да возьмите ж себя в руки, наконец, – схватив девушку за плечи, Желябова сильно тряхнула ее. Та сразу перестала кричать и опустилась на кровать, глядя в одну точку. Сказала почти спокойно:

– Все равно я жить не буду. Пожалуйста, не оставьте Грегуара.

– Да как ты можешь! – воскликнул Андрей Иванович, а Софья села рядом с Алевтиной и сжала ее руки в своих:

– Самоубийство – грех великий, но уж вовсе недопустимо лишать себя жизни впустую, только из-за слабости недостойной.

– Я верила… все эти годы ждала и верила… только этим жила, – голос девушки будто утратил тембр, став бесцветным, – а теперь у меня будто душу вынули. Не уговаривайте, не смогу.

Желябова задумалась:

– Все время вы из крайности в крайность… Если уж совсем жить невмоготу – можно своей смертью пользу принести. Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколениям придется лечь на нем, но сделать его надо. А вы с нами же? Или не так говорю?

– Зачем ты, Соня, девочка вообще не ведь не понимает… – начал было муж, но Алевтина перебила:

– Я хочу! Хочу принести пользу. Может, будь все по-другому устроено – и батюшка был бы жив…

– Именно, – кивнула Софья, – это я и пытаюсь объяснить вам уже полгода. Мы расскажем вам, что нужно будет делать, если, конечно, вы не передумаете.

– Не передумаю. Только… Грегуар…

– О вашем сыне позаботятся, я вам обещаю.

– Но… – Андрей Иванович выразительно посмотрел на жену. Та обняла девушку:

– Не волнуйся. Она умеет молчать. Это видно.

…Не так уж много нового она и узнала. Помимо крестьянского кружка и общества славянофилов, о которых не велели говорить, есть настоящее тайное общество. Там совсем мало народу, и они вообще никогда не проводят собрания, боясь выдать себя. Скрываются в подвалах на окраине города и делают взрывчатку для бомб.

– Зачем бомбы? – спросила Алевтина. – Французов убивать? То есть… англичан?

– Разумеется, нет, – терпеливо объяснила Софья, – убивать нужно тех, кто довел нашу страну до позора. Думаете, отчего иностранцев так много стало? Не оттого ведь, что досадить нам они приезжают, но правительство наше сняло с них все налоги на торговлю и ремесла. А свой народ теперь побирается. Крестьяне землю бросают, армия наполовину распущена, люди скоро начнут бросаться друг на друга. А сейчас еще и славянофилов, тех, кто хоть как-то борется за Россию, пытаются запретить.

– Пахнет гражданской войной, – кивнул Андрей Иванович, – чиновники наши мечутся, пытаясь исправить то, что натворили в двадцать шестом, но только запутываются еще больше.

– Так и есть, – кивнула жена, – а добавь еще к нашим бродячим крестьянам беженцев из Болгарии и Греции… уличная резня может начаться очень скоро. И тогда всем матерям будет трудно защитить своих детей. Нужна бомба, очень точно брошенная для… мира. Отзвук ее взрыва должен разбудить сердце русского народа.

– Бомба мира… – повторила Алевтина, будто пробуя слова на вкус. – Разве так бывает? Но скажите точно, что мне нужно делать?

В этот вечер ей ничего не сказали. Она не смогла спать и просидела до утра с крупинкой надежды, что вдруг обозналась, вдруг явится Пьер и объяснит, в чем было дело. Но месье, как следовало ожидать, не пришел.

На следующий день супруги Желябовы внимательно посмотрели на девушку и, найдя, что ее решимость только окрепла, посвятили в суть дела. Оказывается, все российские несчастья случились из-за рода Романовых, который чем-то прогневил Бога. И спасение могло прийти только от более древнего рода Рюриковичей. Но для нового истинного царя, который почему-то носил фамилию Гагарин, нужно было подготовить место. Бомба, о которой говорила Софья, предназначалась Александру II.

– Так а мне куда идти? – с трудом дослушав, спросила Алевтина. – Давайте вашу бомбу, я готова.

– Большие дела быстро не делаются, – охладил ее пыл Андрей Иванович. – Кроме того, ты не одна металыцица в нашей организации. Жребий будут бросать. Может статься, вообще не в Петербурге это случится. Столица-то теперь в Славенске, царь там чаще бывает.

– Вы что, тоже обманываете меня? – в глазах девушки прочиталось такое отчаянье, что даже Софья смягчила свой обычный тон:

– Потерпи, дорогая. Всем сейчас несладко. Если суждено – то выпадет тебе.

…Такого печального Рождества Алевтина не помнила. Не порадовало ее и жалованье, которое все-таки выплатил ей хозяин разгромленного Английского клуба. Она даже думала не идти на службу в церковь, но, конечно, пошла. Сквозь слезы, застилавшие глаза, огоньки свеч, казалось, плыли куда-то.

На выходе из Казанского собора случилась драка. Начали все греки-беженцы, попытавшиеся в борьбе за праздничным подаянием оттеснить русских нищих, но какие-то мужики вступились за соотечественников и сильно побили грека. Тут же явились его товарищи – человек пятнадцать здоровых парней. Свалка быстро охватила площадь перед храмом и выкатилась на Невский. Завизжали женщины, засвистели полицейские, кто-то выстрелил. Андрей Иванович взял Алевтину за руку, пытаясь вытащить из бурлящей толпы. Она совершенно спокойно шла за ним, спросив только:

– Это уже гражданская война?

– Типун тебе на язык! – шикнула Софья. – Молчи!

После Рождества потянулись никчемные одинаковые дни. Алевтина работала теперь в дешевом трактире, где по вечерам время от времени ей приходилось уворачиваться от пьяных посетителей, обращавших внимание на ее молодость и красивые голубые глаза. Да и Андрей Иванович постоянно отпускал девушке комплименты, невзирая на молчаливое недовольство жены. Все это тяготило Алевтину, она просила Софью послать ее в Славенск, но та отказывала: там уже имелись свои метальщики.

Зачастил к Желябовым молодой человек в очках, который когда-то впервые открыл Алевтине дверь квартиры на Кузнечном. Он учился в университете на доктора и вдобавок руководил студенческим кружком славянофилов. Юноша этот тоже возмущался медлительностью заговорщиков.

– Вы теряете время! – говорил он шепотом таким яростным, что казалось, будто сейчас плюнет в собеседника. – Пока будете мямлить – царя уберут никонианцы! У них своя партия в этой игре, и она располагается, черт подери, ближе к трону!

– Но генерал Скобелев… – возражала Софья, а Андрей Иванович объяснял:

– Тут ведь мало одного цареубийства, его еще суметь использовать.

– Кстати, об «использовать», – вдруг задумчиво сказал очкарик, – помните, я говорил об университетском дореформенном кружке? Боюсь, они еще удивят нас всех.

– Без хорошей поддержки никого нынче не удивишь, – равнодушно отозвался Желябов.

– А вот не скажите! – юноша подпрыгнул, словно ужаленный. – Они опираются не на ваших зажравшихся Скобелевых, а на бездомных крестьян, которых отлучили от земли в двадцать шестом году. Они взывают к их корням, и, поверьте, эти корни отзовутся!

– Вздор! – отмахнулась Софья. – Выпейте лучше чаю, Семен. Ваши язычники не имеют никаких перспектив. И эта их, прости Господи, праправнучка святой Ольги, просто смешна.

– Как бы потом нам плакать не пришлось, – пробурчал Семен.

Прошло больше месяца. Однажды в субботу Варвара Степановна, поглаживая Котофея Патрикеича, как обычно читала «Ведомости». Вдруг она скомкала газету и отшвырнула ее с такой яростью, что кот прижал уши и скатился с дивана.

– Совсем разум потеряли! – горестно воскликнула Перовская. – Это что ж теперь, пол-Сибири англичанам отойдет?

Алевтина развернула смятые листы и прочитала: «Принят закон о совместной с английскими промышленниками разработке недр и окультуривании Зауральских земель».

– И это тоже царь разрешил? – поинтересовалась она.

– А куда ему деваться, власть-то вся у чиновников, – посетовала мать Софьи, – к тому же и сам он с их королевой Викторией в родстве. Эх, начнется теперь…

Следующие несколько дней Алевтина ходила настороженная, словно постоянно прислушиваясь к чему-то. Она чувствовала, что непоправимые перемены уже близки, ей было от этого неприятно и странно: как так? Жила себе в деревне, а теперь вот царя собралась убивать. Но при этом даже мысли у нее не возникало отказаться, а больше всего страшило, что жребий падет на кого-нибудь другогоили вообще все произойдет не в Петербурге.

Поэтому, увидев вдруг в своем трактире Таню, служанку Варвары Степановны, Алевтина разволновалась не на шутку. Та подошла с серьезным лицом и сказала вполголоса:

– Софья Львовна просили прийти на Кузнечный.

– Доработаю и приду…

– Нет, сейчас велели.

Сказавшись больной, Алевтина поспешила в знакомый дом у Владимирской церкви. Помимо Желябовых, у ярко горящего камина сидели двое незнакомых мужчин и одна женщина, брюнетка с выразительными черными глазами.

Увидев свою протеже, Софья небрежно кивнула и объявила:

– Есть известие от генерала Скобелева. Двадцать пятого февраля царь прибудет в Петербург на неофициальную встречу с родственниками королевы Виктории. А первого марта по старой традиции он проведет войсковой развод в Михайловском манеже. Оттуда поедет в карете до Зимнего, где будет английское чаепитие. Итак, друзья, честь вершить историю выпадает нам.

– Давайте, господа, уж к делу, – поторопил ее Андрей Иванович, который сегодня выглядел особенно мрачно, – кинем жребий и поймем, кому что предстоит делать.

Софья принесла ту самую шляпку с вуалью, в которой ходила в полицейский участок, положила в нее несколько свернутых бумажек. Извинилась:

– Кстати, не познакомила вас. Игнатий Гриневицкий, – кивнула она на молодого человека, благостно взирающего на всех. – А это – Николай Рысаков.

Лицо второго было напряженным, бегающий взгляд под низко посаженными бровям только усиливал гнетущее впечатление.

– И дамы, – продолжила Желябова, – Верочка Фигнер и наша новая помощница, Алевтина Задонская. Ну что же, тянем? Кто первый?

– Я! – крикнула Алевтина и, выхватив бумажку, торопливо ее развернула. – У меня «да» написано!

– Это безобразие! – возмутился Рысаков. – Молоко на губах не обсохло, и вперед всех…

– Постыдились бы Николай, – оборвала его Софья, – мои ученики так себя не ведут. Будете в наказание теперь тянуть последним. Пожалуйте сейчас вы, Игнатий Акимыч.

Гриневицкий со спокойной полуулыбкой запустил руку в шляпу и объявил:

– Тоже «да», – и улыбнулся Алевтине, – везунчики мы с вами, милая барышня.

– Отлично. Оба метальщика назначены. – Софья вытрясла содержимое шляпки в камин, бумажки весело вспыхнули. – Гриневицкий главный, Задонская – в запасных.

– Я протестую, – желчно сказал Рысаков. – Вы забыли про мой карточный долг? Может, вы его еще и заплатите?

– Вы что позволяете себе, сударь? – взорвался Желябов. – Да я вас сейчас с лестницы спущу!

Рысаков нехорошо усмехнулся:

– Давай. А я прямиком в полицию.

– Ну о чем речь, друзья, – вмешался Гриневицкий, – я могу уступить Николаю свою роль. Общее же дело делаем.

– Хорошо, – Софья что-то быстро писала в пухлой тетради, – теперь четко распределим обязанности. Верочка посторожит у манежа, а как только придет время, я пойду по Михайловской улице и махну платком. Тогда метальщики должны направиться на Екатерининский канал.

– Лучше я буду у манежа, – хмуро сказал Андрей Иванович.

– Андрюша, нет. Скобелев сказал, что на тебя уже обратили внимание. Так, а Задонская, как выйдет на набережную, не должна приближаться к Рысакову, но и глаз с него тоже не спускать, вам понятно, сударыня? Вы, Гриневицкий, тоже, будьте добры, останьтесь дома, незачем лишний раз на глазах показываться.

…Алевтину дважды проэкзаменовали и отпустили, пообещав выдать смертоносный груз первого марта в полдень. От волнения она долго не могла найти рукавицы в прихожей. Уже уходя, услышала голос Желябова:

– Но странно все же, что ты так быстро сожгла бумажки, уж не спрятать что хотела?

Первого марта Алевтина проснулась затемно, тщательно прибрала постель и умылась. Положила в кроватку Грегуару игрушечного медвежонка, которого сын давно просил купить. Оставила на столе у Варвары Степановны банку ее любимого вишневого варенья. Потом спустилась во двор, дала дворнику целых три рубля на косточки для Трезора. Вроде все. Вдруг вспомнила о долге ростовщику и побежала в лавку.

– Три месяца не прошли еще, – сказала она, выкладывая перед ним пять рублей и пятьдесят копеек мелочью, – но я уезжаю, поэтому раньше отдаю.

Старик сверкнул очками:

– А чего так мало? Восемь целковых с тебя.

– Как?.. – переспросила она, не веря услышанному.

– Процент поднялся по причине беспорядков. Я тебя предупреждал, что может случиться такое.

– Нет, – твердо сказала девушка, – не предупреждали.

– Да ты забыла просто, волновалась, видать, шибко.

Алевтина покивала, соглашаясь:

– Да, верно и впрямь забыла. Но я хорошо помню другое: ты умрешь скоро. А черви денег не едят!!!

Последние слова она выкрикнула и убежала, хлопнув дверью.

Алевтина стояла у ограды Екатерининского канала, как ей велели. Нужно было совершить важное дело… вот только какое именно – постоянно ускользало от ее понимания. Она крепко держала завернутую в тряпки бомбу. «Что если бросить ее в воду?» – пронеслось в голове. Вдалеке замаячила фигура Желябовой, единственная слабая привязка к реальности.

Когда царский экипаж повернул из-за угла, все произошло согласно схеме, тщательно продуманной заговорщиками. Взмах платка Софьи как будто разбудил Алевтину, и она двинулась по направлению к углу улицы. И тут дома содрогнулись от взрыва. Она увидела, как упал Гриневицкий, который почему-то тоже оказался здесь, а Рысаков, бросивший бомбу, помчался в сторону ближайшего двора.

Спустя мгновение Алевтина механически, согласно заученному плану пошла в сторону кареты, но ноги слушались плохо. Без эмоций она смотрела на покореженную карету, кровавые пятна на снегу, нескольких лежащих людей. Двое казаков помогали императору выбраться из кареты. Алевтина сжала в руках бомбу, готовясь бросить ее. Но вдруг увидела лицо Александра Второго, с ссадиной на лбу и кровоподтеком на щеке. «До чего на батюшку покойного похож», – подумала она и замерла, снова не понимая, где находится. И даже напряженная фигура Софьи вдалеке уже не побуждала к действию.

– Батюшка царь! – вдруг изо всех сил закричала девушка. – Тут еще взорвется сейчас, бегите скорее!

Император резко обернулся, сделал шаг и остановился, разглядывая ее.

– Ну почему вы не бежите… – прошептала она с досадой.

В этот момент подскочили двое казаков, аккуратно забрали у Алевтины бомбу, взяли под руки и повели куда-то. Она шла в странном восторженном состоянии, почти счастливая, будто все невзгоды отступили.

В этом благостном покое она доехала до Петропавловской крепости и позволила увести себя в камеру. Там она легла на жесткие нары и сразу заснула. Ей приснился отец, он был трезвый и деловитый, как в те благословенные времена, когда Пьер еще не появился в их деревне. «Не плачь, Аля, а то овцы разбегутся», – сказал он ей и дал пряник.

…Проснулась она от не вполне любезного потряхивания. Человек в мундире велел немедленно идти с ним. Были какие-то лестницы, а потом кабинет, где глаза слепило солнце и задавали много вопросов. На все Алевтина отвечала одинаково: приехала из деревни на заработки, бомбу дали, кто, не знает, сказали нести, обещали денег, если бросит. Мундиры шевелили усами, переставляли слова в вопросах. Она терпеливо повторяла свой ответ. И вдруг появилась Софья. Она выглядела очень измученной и постоянно кашляла.

– Вы знаете эту женщину? – спросил усатый мундир.

– Нет.

– Однако ваша реакция говорит обратное. А вы? Знаете ее? – обратился он к Желябовой. Та кивнула, снова закашлявшись.

– Разумеется. Я ввела это невинное дитя в искушение, не сказав, что именно ей поручили нести. Помилуйте ее! Наказание должна понести я.

– Слышите, что говорит дама? Вы знаете ее?

– Нет.

– Она сама пришла в полицию, сказав, что послала вас на погибель из ревности.

– Я вижу эту женщину в первый раз, – равнодушно сказала Алевтина и прикрыла глаза рукой от солнца.

Больше на допрос ее не вызывали. Про нее будто забыли. Андрей Иванович, помнится, говорил, что казнь могут заменить пожизненным заключением. Может быть, это оно? Но суда же вроде не происходило. Постепенно она потеряла счет времени, только следила, как постепенно покрывалась листвой тополиная ветка – единственное, что, кроме неба, можно было увидеть из окна камеры.

Однажды ее вывели наружу и посадили в карету с наглухо задрапированными окнами. Там уже сидела Софья, бледная и ужасно похудевшая, а рядом с ней усатый жандарм. Алевтина сложила скованные наручниками руки на коленях и уставилась на них со всем вниманием.

Карета остановилась на Семеновском плацу, дверцы распахнулись, и Алевтина увидела на огороженном пространстве две виселицы, а рядом с ними несколько полицейских и священника в черной рясе. «Интересно, понравился ли медвежонок Грегуару? Жаль, уже не узнать», – промелькнуло в голове.

Площадь полнилась народом. Возмущенный гул усиливался, с разных сторон слышались голоса:

– Гляди, совсем ребенок!

– А эта, вторая, говорят, губернаторская дочка!

– Неужели не помилуют? Они ж не убили даже никого!

Появились конные казаки с нагайками и начали разгонять толпу, но как-то вяло, будто ожидая чего-то. И «что-то» появилось. Со стороны Гороховой улицы начали выезжать один за другим гвардейцы в парадных мундирах.

– Император, император… – пронеслось по толпе. Девушка завертела головой. Ей захотелось в последний раз увидеть человека, так сильно похожего на ее отца. Но где же он?

Послышались звуки духового оркестра. На лошадях, покрытых золототкаными попонами, медленно проехали мужчина и женщина, а когда они остановились в полукруге гвардейцев, музыка смолкла. Алевтина вглядывалась в лицо всадника и не понимала. Вроде бы никто другой из присутствующих императором быть не мог, а этот совсем не походил на ее покойного батюшку! Неужели тогда, на Екатерининском канале, ей просто показалось? Но она же видела его совсем близко!

Она оглянулась на Софью, ища поддержки, та взирала на происходящее с крайним удивлением, почти с ужасом:

– Это же Василий Щербатов… как так? Где Гагарин?

…А на помост у виселиц поднялся какой-то человек с бумагами. Он начал громко, с завыванием кричать о русской земле, дающей силу поколениям, об исконных заступниках, о святой княгине Ольге. И о том, что негоже крестьянам отделяться от земли, и новая императрица, Ольга Вторая, как настоящая мать, милостью своей искоренит эту несправедливость.

– Уди-ви-тельный вздор… – прошептала Желябова.

Оратор продолжал вещать о том, что бывший император и вся его семья – преступники, а теперь начинается эпоха милосердия. И первым добрым делом станет избавление от смерти этих двух невинных женщин. Алевтина поняла, к кому относятся эти слова, только когда жандармы подошли к ним с Софьей, сняли наручники и велели идти по домам.

Они пошли, проталкиваясь сквозь толпу. Повсюду люди передавали друг другу листовки с портретом новой императрицы, обсуждали, удивлялись.

И тут раздались выстрелы. Императрица Ольга схватилась за грудь и упала с лошади. Откуда-то вылетели еще всадники в мундирах и поскакали прямо на людей, прорываясь к помосту. Софья остановилась, вглядываясь, вдруг страшно закашлялась и сплюнула кровью.

– Софья Львовна, вам нехорошо, пойдемте, – Алевтина взяла ее абсолютно ледяную руку и повела в сторону Подьяческих улиц.

– Нет, нет! – запротестовала Желябова. – Матушка не должна видеть меня такой.

Алевтине безумно хотелось обнять Грегуара, но она послушно повела Софью на Кузнечный. Зайдя в квартиру, Желябова повалилась на кровать и попросила принести все одеяла, какие есть. Ее трясло. Не найдя одеял, Алевтина рискнула зайти к квартирной хозяйке.

– Вернулись? – обрадовалась старуха. – А Андрея Ивановича, наверное, уже после коронации отпустят. Его недавно забрали.

– Его-то за что? – простонала Софья.

– Ну вы ж тут все вместе… собирались. Я уж отказать вам хотела, да не успела, вишь как оно все повернулось. А последние дни и газеты читать боюсь – каждый день ужасы. То император ушибся и умер, то наследника похитили, а то вообще выяснилось, что вся их семья – предатели.

Что-то бахнуло вдалеке так сильно, что зазвенели стекла. Потом еще раз и еще.

– Потешные огни, наверное, – сказала хозяйка, – императрица Ольга сегодня ж коронуется.

– Какие огни, это корабельные орудия с Невы, – слабым голосом произнесла Софья. – Боюсь, война все-таки началась.

– Батюшки-светы! – всплеснула руками старуха, – за что же нам такое?

Алевтина попросила ее:

– Приглядите, пожалуйста, за Софьей Львовной. Мне очень нужно сына увидеть.

Она бежала по Невскому, который менялся от дома к дому. То безлюдье, то вдруг кричащая толпа выбегала из какого-нибудь переулка. Еще пару раз стреляла корабельная пушка. Недалеко от Средней Подьяческой Алевтина услышала глухие равномерные удары. Два мужика с топорами крушили дверь лавки того самого ростовщика. Из-за двери слышались возмущенные вопли. Подъехали казаки и начали с интересом наблюдать за происходящим. Девушка прибавила ходу, и вот он – знакомый двор! Трезор увидел хозяйку и заплясал на цепи, повизгивая от счастья.

…В доме Варвары Степановны ничего не изменилось. Все так же лежали на диване разноцветные клубки, все так же лениво взирал на них Котофей Патрикеич. Госпожа Перовская всплеснула руками:

– Алечка, вас выпустили? А Сонечка?..

– Она у себя. А как Грегуар?

– Гришенька? Да спит уже, наверное. Но ты сходи, сходи к нему.

Он лежал в кроватке, шепча что-то игрушечному медведю. Заметил, ее, замолчал, внимательно всматриваясь.

– Я же тебе говорил, к нам скоро мама придет, – серьезно и важно объяснил он своему плюшевому другу. – Мама, спасибо тебе, ты такого хорошего медведя подарила, но… но все-таки…

– Что «все-таки»? – спросила она, улыбаясь.

– Ты все-таки лучше медведя, вот что.

Она присела на краешек кроватки и почувствовала, что вся обида на Пьера куда-то делась. Надо же: из-за какой-то глупости она чуть было не оставила своего малыша одного. Показалось даже, что батюшка и царь Александр грозят ей пальцем с неба, но не сердито, а так, для порядку.

* * *

Шел август 1893 года. На Сенной площади надрывался мальчонка-газетчик:

– Спешите узнать! Народ поднимает землю, данную императором! Бродяжничество, наконец, искоренено! Свежие новости! Русская армия взяла реванш на Босфоре! Русские идут войной на Японию! Столица теперь Москва, там строят храм святых покровителей Руси!

Варвара Степановна, повиснув на Алевтининой руке, подслеповато щурилась и прислушивалась:

– Эх, не дожила Сонечка! Она бы порадовалась этим переменам.

– Может быть, – уклончиво ответила Алевтина, – как теперь узнать…

– И как с отцом ее мы помирились, жаль, не увидела, – продолжала горевать Варвара Степановна.

– Не переживайте, она все видит с небес.

Алевтина бережно вела матушку Софьи домой. Ей не хотелось расстраивать старушку. За эти годы она полюбила ее, как родную мать.

Варвара Степановна ничего не знала о страшном разочаровании своей дочери. Лев Николаевич Перовский, ее отец, был одним из тайных вдохновителей партии, приведшей на трон князя Щербатова. Софья даже считала, что именно он организовал кровавую резню с убийством несчастной, так и не коронованной Ольги Второй. Ей досталась незавидная роль – подготовить своей смертью восшествие на престол императора Василия.

Алевтина так и не научилась разбираться в политике, но ей хватило ума понять, что власть пришла вовсе не та, о какой мечтала Софья. Как говорила сама Желябова, «не крестьяне получили землю, а земля получила крестьян».

Во всех городах нелегальных рабочих разыскивали и отправляли пахать целину. По бумагам они оставались свободными людьми, но на деле не могли сменить занятие, а царские чиновники время от времени перебрасывали их из края в край. Всеобщей стала воинская повинность, а попытки уклонения карались смертью. Но больше всего огорчал Софью вопрос веры. Вроде бы победили раскольники, но не те. Когда она узнала, что в Казанском соборе освятили икону Перуна, то разрыдалась, целый час ее не могли утешить. А ведь раньше всем казалось, что она вообще не умеет плакать.

И когда их с Алевтиной назвали героями и назначили солидное содержание, она возмутилась и, вероятно, наделала бы скандалу, если б смогла встать и дойти хоть куда-нибудь.

А Андрей Иванович… возможно, он просто устал быть хорошим мужем. Он и ходил за лекарствами, и звал докторов, но все же избегал сидеть у постели умирающей жены. А когда ее не стало, на другой же день сделал предложение Алевтине. Та отказалась наотрез и не сказала об этом ни одной живой душе.

Делали ей предложения и другие, даже один солидный граф-вдовец. Она отказывала всем, самозабвенно занимаясь здоровьем Варвары Степановны и образованием сына Григория. Звать его на французский манер было теперь запрещено законом. Как и учить французскому языку. Но он увлекся медициной, которая нужна при любой власти, и Алевтина радовалась этому.

Когда Григорию Задонскому исполнилось восемнадцать, он сильно изменился. Стал постоянно пропадать где-то, а на вопросы все больше отмалчивался. «Влюбился», – говорила Варвара Степановна мечтательно. Алевтина молча вздыхала.

Однажды на рынке у Сенной она встретила сына, а он не заметил ее в толпе. Зато Алевтина ясно увидела, как он выронил листок, на котором было напечатано: «Мы хотим законного православного царя, а не язычника-ирода, уничтожающего свой народ».

Сердце ее будто остановилось на секунду. Забыв, что хотела купить, она поспешила домой, раздумывая, как завести неприятный и опасный, но необходимый разговор.

Дождавшись сына, который, как обычно, вернулся за полночь, Алевтина принесла ему еды и сказала, будто невзначай:

– А я вот в юности, когда листовки раскладывала, всегда смотрела, чтоб никто не видел.

Он не ответил, только резко повел плечами. Начал есть, как ни в чем не бывало. Потом сказал:

– Вкусный ужин, мам. А ты правда листовки раскладывала?

– Да, как и ты.

– Кто тебе сказал?

– Никто. Ты неосторожно себя ведешь.

Он помолчал.

– Спасибо. Я буду осторожнее.

– Послушай… – нерешительно спросила она. – Но зачем это тебе? Нас же с тобой защищают, жалованье платят.

Григорий засопел раздраженно:

– Мама. Помимо брюха, для которого важно жалованье, у человека еще есть душа. И совесть. Мне казалось, ты это понимаешь.

– Конечно, понимаю, – согласилась она, – просто один ты у меня. А кто у вас главный? Не Андрей Иванович, случайно?

Сын усмехнулся:

– Он уже старый. Да и к тому же раскольник. У нас главный – Володя Ульянов. Такой умище, просто ходячая энциклопедия. У него брата недавно казнили… сейчас многим достается, ты знаешь. Но народ устал терпеть. И если сейчас удастся освободить из Петропавловки законного наследника – все его поддержат.

Он скатал две колбаски из хлебного мякиша, положил их крест-накрест, полюбовался и решительно смял все в шарик:

– Мама, я все равно буду бороться. За свободу, православие и конституцию. Ведь если бы не она, ты была бы крепостной крестьянкой, никто бы не позвал тебе гувернера, и я не появился бы на свет.

Алевтина вздохнула:

– Помоги, Господи…