Двести лет памяти

Нам предстояло пройти около пятисот миль до острова Закинф, в прошлом Занд. И здесь, на его северной оконечности, навестить семью Бриса.

А он, понимая наше вежливое согласие «зайти домой», опять заинтриговал всех. Он вывесил на «Доске истории» следующий текст.

1791 год. Спаситель русского флота на острове Занд. Эскадра русского флота вела боевые действия против турецких морских сил в восточной части Средиземного моря. Это была политика Российского государства по вытеснению турецкого влияния на Черном и Средиземном морях в интересах православного населения Греции и славянских народов на Адриатике.

В числе активных помощников командующего русской эскадрой находился Моцениго, приемный православный сын венецианского дожа, вставший на защиту греков от турецкого засилия. Постоянно он жил на острове Занд у западного берега Пелопоннеса, где имел богатое имение и добрые отношения с местными славянами.

В поле его зрения находилась вся акватория Эгейского моря. Информацию о положении с турецкими войсками и флотом ему поставляли добровольные осведомители – патриоты из числа местного населения.

Особое доверие русских Моцениго завоевал в то время, когда убедил русского адмирала покинуть с вверенным ему флотом порт Порос в Сороническом заливе: по поступившим к нему данным, турецкий флот готовился атаковать русских. Русская эскадра вышла в море и атаковала турок. Было уничтожено и повреждено около тридцати кораблей противника. Фактически с этого момента турецкий флот перестал существовать.

Моцениго вел разведку побережья и островов, обеспечивал русский флот лоцманской поддержкой, организовывал пополнение флота моряками из греков, снабжал русских продовольствием. Его усилиями русская эскадра упредила турок, которые готовились вывести 500 греческих детей в Турцию. Благодаря заступничеству русских, дети были перехвачены и доставлены специальным кораблем в Петербург.

Будучи богатым человеком, Моцениго отдал все свое состояние на борьбу с турками и на помощь в этом святом деле России. Со временем Русская Земля стала для него новой Родиной. Но перед этим он был схвачен венецианским правительством, заточен в крепость за его православную веру и по наущению турецкой стороны. Его имение на острове Занд было разграблено. Из темницы Моцениго вызволила русская императрица Екатерина II, которая решительно потребовала его освобождения.

В России Моцениго проявил себя прекрасным работником на дипломатическом поприще, представляя интересы Российского государства в нескольких странах.

Естественно, оказавшаяся перед нашими глазами русская история требовала продолжения, и Брис снова стал просвещать нас о событиях двухсотлетней давности. И не только связанных с островом Занд, а шире…

Более того, его рассказы привели к тому, что мы бродили рядом с островами Санторини и Крит с интригующей нас идеей для углубления в вопросы Антлантиды. Но все время отклонялись от них, рыская по морю то на севере, то на юге.

Пятьсот миль?! Это до двухсот миль в сутки. И потому три дня с лишком в пути помогли нам многое узнать из жизни русских и греков в тревожные девяностые годы восемнадцатого века. А были это последние годы правления Екатерины Великой.

Историческая справка. В годы, предшествующие приходу на царствование Петра I, в период его правления и после него, особенно во времена Екатерины II, Россия вошла вевропейскую политику в качестве новичка.

Так, по крайней мере, думали европейские политики, – по сравнению с дипломатическими монстрами в лице Англии, Франции, Швеции, Дании, германских княжеств, да и той же Турции.

Однако менее века потребовалось России (ХVIII) для того, чтобы вся гамма приемов и способов «европейской политики» оказалась задействованной во внешних сношениях нашего отечества с Западом. «Новичок» взял на вооружение приемы явной и тайной дипломатии, преуспев и в собственных путях развития дипломатического мастерства.

В этот период в интересах отечества государство Российское решало жизненно важные вопросы: обладание Балтийским и Черным морями, свобода торговли и политического участия России в делах Европы, освобождение славянских народов от турецкого ига, а в целом – расширение границ государства и укрепление значимости ее политического веса в мире.

Во время наших бесед на эти темы Ольга временами озадачивала Бриса.

– Что дало право Екатерине Великой взяться за освобождение славян от турок?

Встрял Влад:

– Наверное, политический вес?

И он оказался прав, о чем поведал Брис.

– Вы знаете, кто такой Вольтер? Так вот, эпиграфом к перечню успехов политики России во времена Екатерины могла стать мысль о месте Российской империи среди великих держав, высказанная русской императрицей в письме к этому французскому мыслителю: «Теперь без нашего согласия ни одна пушка в Европе не смеет выстрелить!».

Как мальчишка, ерзал Стоян. Ему не терпелось высказаться по поводу одного документа, который еще раз демонстрировал политический вес России в годы правления этой русской царицы.

Кажется, я стал догадываться – речь могла идти о ее обращении к славянским народам Балкан. Именно о нем разговаривал со мной Стоян утром этого дня.

Перехватив мой взгляд, слово взял Стоян. Он достал из кармана несколько листков и потряс ими в воздухе:

– Такую бумагу, фактически листовку с призывом одного монарха уничтожить другого, в то время никто не смел бы предложить простому народу. Екатерина решилась, и потому она Великая…

Стоян передал листки нам на руки. А пока их просматривали, он полголоса сказал, что это воззвание он нашел в книге «Тайны галантного века». Она была издана с моим участием и с целой эпопеей ее рассекречивания, ибо с 1944 года ею пользовались лишь в стенах наших разведывательных учебных заведений.

* * *

К концу третьего дня, обогнув Пелопоннесский полуостров, мы прошли водами Ионического моря в его южной части и вошли в Кипариссийский залив. Здесь было потише, ибо все три дня нас трепали волны Эгейского моря.

Теперь от родных мест Бриса, Гора и Рады нас отделяли считанные мили, не более тридцати – часа четыре пути. На руле стоял капитан Гор, и рядом с ним, буквально впиваясь взглядом в горизонт и прильнув к нему, была Рида.

И они не пропустили этот миг, когда мы услышали радостный вскрик: «Наш остров! Там – наш остров!». Да, действительно, на горизонте показался долгожданный остров Закинф. Слева – берег плоский, а справа – гористый.

В длину с севера на юг он простирался не более чем на сорок километров, и наш шлюп огибал его, оставляя слева по борту. Вот и виден на берегу белокаменный город Закинтос – единственный и главный. И уже проходя мимо него, неожиданно Брис отдал приказ повернуть строго на вест, указав на ворота в гавань города. Все переглянулись и снова поняли – опять сюрприз. Через час, причалив в центре вместительной пристани, мы оказались в… магазине одежды.

Командовал «парадом» Брис:

– Моя команда должна на удивление моим родным, близким и друзьям выглядеть достойно…

– То есть быть хорошо одетой – стильно и богато, – съязвила Ольга.

– Вот и не угадала. Точнее, угадала наполовину: стильно – да, но не богато, а достойно нашего трудяги «Аквариуса»…

– Исследовательского судна в области «редкой» для мира темы – Атлантида, – прекратил пикировку я.

Из магазина каждый вынес по большому пакету, а в нем… Нет, лучше об этом будет сказано, когда мы, ошарашенные видом жилища Бриса, радовались тому, что не предстали перед его семьей в рабочей одежде путешественников.

Опять, где-то в часе хода до бухты Бриса, а он стоял за штурвалом, он снова озадачил нас.

– Свистать всех наверх! – закричал он, имитируя грубую речь боцмана парусного флота. – Всем работать с парусами: эти – убрать, поставить новые…

– Это какие новые? – изумилась Ольга. – Эти что, плохие?

– Не пререкаться, матрос Ольга, – рявкнул Брис. – Паруса выдаст Гор…

И действительно, из недр рундуков Гор извлек… алые паруса. Через полчаса наш «Аквариус» был приведен в порядок и похорошел, особенно когда все внутри было прибрано, палуба омыта водой, а мы приоделись в парадную форму… из тех самых пакетов.

Весь в белом, нами командовал Брис, и на фоне этой морской формы загар, полуседая шевелюра и черная бородка придавали его фигуре энергичность и строгость. Мы просто млели под взглядами друг друга, под стать Брису будучи облаченными во все белое. Каждый помолодел, а женщины еще больше расцвели. Изнутри давило столь радостное чувство, что хотелось беспричинно улыбаться – и мы улыбались.

Наконец, кто-то протянул руку в сторону Бриса и с деланным пафосом воскликнул: «Слава командору Брису!». Сняв воображаемую шляпу, командор перед аудиторией раскланялся. Всё правильно поняли, кроме разве что скептика Ольги, которая ухитрилась упрекнуть нас: «Это же культ!».

Подходили мы к бухте Бриса с севера, со стороны мыса Всех Святых. Здесь море встречалось со степью и отрогами небольших гор. Почти как в любимой мной Феодосии.

Бухта открылась неожиданно. Но во всей красе нам ее показал Брис. Он стоял за штурвалом и из тихой воды вынес шлюп на ветер, который понес наш «Аквариус» в бухту, в глубине которой надо всем нависала мощная скала серо-голубого гранита. А у ее подножья…

Мне показалось, что весь я сосредоточился на зрении – звуки исчезли. Наконец, оцепенение стало проходить – послышались шелест воды у носа шлюпа и посвистывание ветра в снастях. Этот зрительный и звуковой фон подчеркивал то, что мы видели у подножья скалы-монумента. Одновременно мы взглянули на Бриса. Он был величав и спокоен.

Я знал его много лет и в разной обстановке, и мне было понятно: Брис-Борис-Угорь был печален. Хотя, встретившись с его взглядом, я почувствовал и другое – мой друг детства был умиротворен. Вечером это выразилось в его фразе: «Мне повезло в том, что удалось своей душой слиться с вашими душами…».

…Под алыми парусами на скорости «Аквариус» несся прямо к белому чуду, все отчетливее проявлявшемуся в глубине бухты. И чем ближе мы подходили, тем заметнее стали видны детали чуда. Это был то ли дом, то ли дворец, то ли бунгало со вторым этажом.

От пристани из мраморных блоков вверх вела широкая с пологими двумя десятками ступеней лестница – также мраморная. А там, наверху, метров на двадцать пять раскинулось приземистое «бунгало» – тоже из мрамора. Дом представлял собой сплошную террасу, увитую виноградной лозой, а второй этаж, чуть придвинутый к скале, – открытую террасу. И внизу, и вверху – окна строгой квадратной формы.

А вот цвет мрамора не поддавался описанию. На наших глазах он менялся от светло палевого до розового, переходящего в пурпур. Конечно, это была игра света уходящего дня. Хитрец Брис, видимо, и это учел.

Паруса упали, и вот мы на пристани. Первым на берег ступил Брис, ему помог Гор, который затем всех переправил на белоснежные ступени. Брис стал подниматься вверх, а сверху к нему шла стройная женщина в греческой тунике. Рядом с ней – ее копия, девчушка лет десяти и парнишка тех же лет – они были двойняшками. Парнишка – копия отца и во всем белом. На полпути к дому они встретились.

А мы, околдованные всем происходящим, не двинулись с места. Но вот сверху к Гору и Раде бросились их ребята. Их фигурки с криками неслись к нам…

Наверное, со стороны, это выглядело впечатляюще: на пурпурной от заходящего солнца длинной лестнице оказалось много белых фигур, неравномерно разбросанных по всем ее ступеням. А вверху – такой же пурпурный дворец-бунгало.

Нас разместили на втором этаже – каждому по комнате. Все делала Елена, жена Бриса, и прислуги видно не было. Но кто-то же убирал это великолепие? Значит, здесь работали приходящие служанки. Хотя это было не так – у Елены на острове проживало десятка два родственников. Это и было решением проблемы.

Как я понял, второй этаж – это и комнаты для гостей. Наши комнаты отличались одна от другой: и стилем, и материалом отделки, и убранством, и мебелью. Но никакой пышности и сверхбогатства, как это принято в элитных отелях.

Моя комната была отделана канадским кленом – я это понял сразу, как увидел палевые прожилки на доске. Правда, дерево покрывало не все стены, одна из них выступала грубой мраморной кладкой с сине-бирюзово-фиолетовыми прожилками.

Как позднее я рассмотрел, комнаты отличались именно этим – везде белый мрамор, но с прожилками, пятнами и вкраплениями: от палевого и желтого, пурпурного и красного до сине-фиолетового. Одна стена держала весь колорит комнаты. Остальное было в той же гамме.

Комнаты были большими и для работы, и для спален – до 20 квадратных метров. И, кроме мраморной стены, еще было окно, в которое пытались проникнуть виноградные лозы. Это обрамление из начинающих зеленеть виноградных листьев придавало особую прелесть помещению – вроде ты в доме, но и на природе чуть-чуть.

Так вот, о моей комнате. Широкая постель, укрытая грубым толстой вязки покрывалом, – в той же сине-бирюзовой гамме. Кресла в колониальном стиле – бамбук с вязаной накидкой. Угловой диванчик – и опять накидка. Столик с каминными часами явно старинной работы. Низкий шкафчик-комод со стеклянными дверцами и посудой за ними. За ширмой – все для туалета, но только для умывания. И еще – картины в грубых рамках из того же канадского клена, а, видимо, для меня – с морской тематикой из парусных кораблей.

Из окна – вид на бухточку со стоянками на якорях малых судов, видимо, местных сейнеров, и пара парусных яхт. Зазвонил телефон – эдакое устройство начала века на стене в деревянном футляре с разъемной трубкой для уха и микрофона. Брис звал меня к себе в кабинет.

– А найду ли я сам? – сомневался я.

– Захочешь – найдешь, – был краткий ответ, который меня несколько покоробил.

Но это прошло, когда я уразумел замысел «друга детства»: он давал мне возможность без проводника рассмотреть дом. Так оно и случилось, когда мне пришлось искать его прибежище, ибо– путешествие по его «бунгало» оказалось весьма увлекательным.

И вот мы одни в его кабинете. Все просто и с функциональной претензией. Каждая вещь имеет целевое назначение: все эти полки, полукомоды-полушкафы, кресла из грубых толстых брусьев, напоминающих вместе со столом пиратские каюты.

Картин мало – всего три: одна морская в виде отличной копии с Айвазовского «Закат в Феодосии», «Вечерний звон» Левитана и «Корабельная роща» Шишкина. Эти яркие золотистого цвета пятна и умеренная прохлада в тонах «Рощи» создавали уют и особую прелесть для тех, кто в тот момент находился в гостях у Бриса. Привлекли внимание рамки: от темного тона и грубой выделки у шишкинской картины до более светлой у Левитана и совсем светлой и полированной – у Айвазовского. Естественно, возник вопрос:

– Скажи, Брис, почему ты не сделал рамки к картинам более нарядными?

Он не сразу ответил, поглядывал на меня и, наконец, решился:

– Казалось бы, мы с тобой люди старой формации – не просто советской, видели много в музеях, где позолоченных рамок хватало. Но это была дань традициям. Мы же с тобой прошли курс понимания прекрасного еще и в Японии…

– Понимаю, друг, там даже в музеях рамки скромны и не отвлекают внимания от картины. Разве что в картинных галереях западного искусства…

– А почему именно эти три картины? И почему только русские?

И тут я узнал снова неунывающего и ехидного друга детства:

– Ну ты даешь, Максим! А я кто? Разве я не русский еврей? Я – русский. Запомни это, белорусский пижон морского разлива…

– Ха-ха! – сказал я. – Сам ты… пижон с греческим паспортом и опытом работы с американской, израильской и русской спецслужбами…

Нам оставалось только аплодировать этой неожиданно разыгранной сцене. Мы разговариваем о доме – это его детище и его последнее пристанище.

– Дом-то большой, и как ты его отапливаешь?

– Весь нагрев через пол…

– А электричество – это не только дорого, но и в условиях острова, где существует лимитная система на электроэнергию, просто рискованно! – развел руками я.

– Имеется ветряк – он там, за скалой… Причем вся система электросети трижды продублирована: ветряк, дизель-генератор, электросеть от острова.

Кабинет был велик – метров на тридцать, много книг, рулоны карт в подвешенном состоянии, одна из них – Черного моря – висела в развернутом виде с линиями курсов на ней. Но в отличие от комнат наверху, в кабинете была одна стена из грубого размола мрамора с теплыми палевыми пятнами, другая – серо-голубого гранита, то есть сама скала. А одна… беленая, как это делали в русских домах издревле. Увидев на моем лице удивление и перехватив взгляд на беленую стену, Брис бросил:

– Это память о моем детстве на Украине и под Москвой. Обрати внимание: именно на ней копия Левитана.

Естественно, встал вопрос о появлении этого шикарного дома.

– Как это ты дорос до такого богатства?

– А богатства и нет, – ответил с улыбкой Брис. – Дом стоит на старом фундаменте, оставшемся от дома Моцениго… Да-да, того самого. Он был разорен и врос в землю, на его фундаменте я воссоздал свое видение жилья…

– А мрамор? – уточнил я.

– Мрамор? – переспросил сам себя Брис. – Не дороже кирпичного или блочного дома… Вот, смотри…

И он взял в руки кусочек мраморного маленького блока. Блок с двух сторон был грубо опилен, а с двух грубо отесан.

– Я таких брусьев с браком в цвете и с пятнами всех оттенков набрал десятки самосвалов и привез сюда. Благо карьер с этими обломками рядом, километрах в семи. Еще не был женат, но набрал каменотесов из родни Елены. Они-то все и сделали. Мрамор мягок, и его легко крошить. Мне же нужны были только две стороны плоскими, а остальное – грубой выделки… Ну как? – закончил экскурс в строительство Брис.

– Феноменально, простота мраморной кладки с оригинальной задумкой! Вот это да…

А Брис добавил:

– И занятость людей в трудное время восьмидесятых…

Снова вышли на террасу:, оттуда в свете угасающего дня, хорошо просматривались дали бухты – от Крутого мыса до самой террасы и левого крыла «бунгало». В этом полукруге вдоль бухты над обрывом стояли «кривоногие» сосенки, тянущиеся в сторону моря – так они сопротивлялись ветру.

Я это подметил еще в Феодосии, где на вершине окружающего город четырехсотметрового хребта стояли точно такие сосенки. Приглядевшись, я понял: это сосна Станкевича, редкого вида хвойное с иглами в тридцать и более сантиметров. Таких массивов в мире всего несколько, и самый большой – под Геленджиком и в Феодосии. А заимел эту сосну город от Айвазовского, который высадил ее на горе с целью прикрыть водоемы с водой от высыхания. И привез он ее из Италии. Обо всем этом я сообщил Брису, и тот подтвердил, что сосну сажал он, но саженцы брал в Греции.

– Между прочим, эти сосны – твоя работа, – опять полусерьезно сказал Брис. – Забыл, брат, что в Японии за чашечкой саке ты говорил мне о Феодосии, своем деде и сосне Станкевича…

– И ты запомнил?

И запомнил, и вспомнил, и порадовал округу, где хвойных деревьев нет и в помине…

– А теперь? Только у тебя? – спросил я.

Брис возмутился:

– Да у меня половина острова родни… И не только у них теперь прижились такие сосны!

Ближайший городок Анафонитрия лежал в десяти километрах от бунгало. От него шла узкоколейка к Закинтосу, столице острова. Брис заметил, что в свое время ему удалось как следует отремонтировать узкоколейку, и люди это оценили. Хотели ввести его в местное муниципальное правление островом.

– Вообще, – говорил Брис, – я случайно оказался на этом острове. Вначале хотел послиться в древней Равенне, что в Венеции. Но прожив там месяц в гостинице, понял: она мне со всей ее навязчивой стариной, собранной в одном месте за тысячелетия, быстро надоест…

– И как ты оказался здесь? – спросил я.

– Через русскую литературу. Причем изданную уже в середине девяностых… «Тайны галантного века»… Мы о ней говорили, когда речь шла о русском флоте…

Я не дал ему закончить фразу:

– Получается, что это я вдали от России в этом вопросе с домом и здесь тебя достал… Книга-то моя, ну не совсем моя, а издана с моей помощью…

Брис, которого трудно было чем-либо удивить, окаменел. – Что же ты раньше молчал? Чертов сын с белорусским уклоном, – орал на меня Брис.

– Но тогда мне пришлось объяснять всем, где я в то время работал, – отбивался я от объятий Бриса.

И мне пришлось рассказать ему подробно об эпопее с книгой разведчика-нелегала Гражуля, по которой я учился еще в конце пятидесятых в спецшколе разведки. А потом, уже в девяностых, работая в Академии разведки, я изъял ее из архива и добился издания в открытой печати.

Мы сидели в полумраке, не желая зажигать огня, радовались закату и молчали. Хотя думали об одном и том же – до чего же тесен мир!

Первый день был наш – мы отдыхали. А следующий день – это было время торжественного искреннего отношения людей острова к Брису, его семье, его делам, семье Гора и Риды…

Веранда постепенно заполнялась гостями, и было заметно, что они чувствовали себя здесь весьма свободно, по-свойски. Мы быстро вписались в этот бьющий доброжелательностью круг. Многие хорошо говорили по-русски. И чисто по-гречески – объятия, объятия, объятия… От избытка чувств, видимо. Похлопывание по плечам, спине, пожатие рук, взгляды и радостные восклицания создавали атмосферу непринужденности и уюта.

Стол – грубая столешница со скамьями ей под стать – ломился, но не от богатства блюд, а от всего, что выращено своим трудом и подготовлено на чьей-то семейной кухне.

Один из гостей, седой и крепко скроенный, показывая мне очередного гостя, поднимающегося вверх по лестнице с тяжелыми переметными сумками, говорил:

– Брис может накрыть стол на всех один, но только не здесь… Будет обидным, если каждый не принесет что-либо, сделанное собственными руками…

– Традиция? – уточнил я.

– Традиция, – подтвердил грек. – Добрая традиция… Она помогала нам выжить в войну и после войны…

Виноградная водка и национальный коньяк «метакса» мало привлекали гостей. В ход хорошо шло вино. Чуть мутноватое, но из лучшей виноградной лозы.

У стены выстраивались пустые плетеные бутыли. Как сказал один из гостей, этот ряд символизирует размах торжества. На мой наивный вопрос – куда все эти плетёнки денутся? – ответ был прост: унесут домой, ибо каждая плетенка имеет свой знак опознания – орнамент. Стоявший рядом Гор пояснил, что легенда гласит: орнаменту на бутылях – тысяча лет, а это столько, сколько, возможно, помнит себя род семьи грека.

На третий день пребывания на острове Брис пригласил в бунгало Совет старейшин острова. Эта неформальная группа, как он говорил, является «совестью острова» – это и советники, и учителя, и третейские судьи.

Брис спросил: все ли из нас хотят присутствовать на этой встрече? Захотели все, естественно, кроме Гора и Риды – эти дни на острове они посвящали семейным делам. Брис пояснил, что старейшины прибудут сами, точнее, в знак уважения, их привезут либо дети, либо внуки, а может быть, и правнуки.

К полудню восемь не столь блестящих марок автомашин и… две пароконные коляски стояли в реликтовой сосновой роще. Поднимались старейшины острова по боковой лестнице, ведущей прямо на террасу. Их встречал Брис, снова во всем белом. С каждым он здоровался двумя руками, и в ответ они, в знак глубочайшего уважения, терлись щекой о его руку. Он же прижимался своей щекой к их щеке.

На веранде – уже не грубый стол, а лучшие резные столики и кресла, вынесенные из комнат. Все сидели овалом – десять старейшин, Брис и я. Стояну предложили место в кругу, но он отказался – в его заботу входило «журналистское участие». Влад и Ольга не обиделись, ибо «так надо».

Старики-старейшины были в возрасте между шестьюдесятью и восьмюдесятью, но крепкие, загорелые; перед собой на стол они положили жилистые руки. Неторопливо, мудрым взглядом они рассматривали нас. Брис начал беседу с представления старейшин и нас. Он называл место представительства каждого и его имя. И хотя у Стояна был магнитофон, позднее Брис предоставил список старейшин. В моей же рукописи приводятся только имена, без фамилий.

Начиная, Брис протянул ладонь к сидевшему рядом старейшине и сказал:

– Отец многочисленного семейства Иванос. Его мысли и дела связаны с Россией, как и имя…

Иванос, поклонившись Брису и всем присутствующим, достал что-то из кармана и передал Брису. Это был русский георгиевский крест, но на новой и очень яркой георгиевской ленте.

– Этот крест получил мой прадед в Севастополе из рук самого адмирала Нахимова, – четко выговаривая русские слова, говорил он. – Ведь многие из спасенных русскими моряками детей были переданы на воспитание в военные полки, а мой прадед – в морской экипаж города Петра… И оказался на службе в Севастополе…

Крест пошел по рукам и неожиданно возвратился к Брису еще с тремя. Брис поднял один из них и спросил:

– Это чья награда, отцы?

– Моего деда, – отозвался квадратный, с крепко посаженной головой старейшина Скопас. – Дед воевал с японцами, был в артиллерии… Защищал Порт-Артур…

А Брис поднял следующий крест. И когда один из старейшин признал в нем свой, Брис попросил рассказать историю этой награды, назвав старейшину Полидором.

– Мой прадед воевал на болгарской земле, на Шипке. У нас в доме висит картинка этой горы, но уже с памятником сражению. Картинку принес уже мой дед, когда служил в русской армии и был на войне с германцами в ту, Первую.

– А этот, последний, мой, – встрял старейшина сам. – Вернее, моего деда. Ему вручили этот крест в Бока, что в Черногории. И уже после вашей революции… Туда, в Бока, из России пришли малые военные корабли русского Черноморского флота. А когда подошли германцы, корабли решили затопить в Которской бухте, чтобы не отдать врагу. Так вот, мой дед помогал русским снаряжать их взрывчаткой… Когда русские моряки ушли, то дед корабли взорвал. После этого командир одного из кораблей отдал отцу свой георгиевский крест…

– Спасибо, Михайлис, – тепло поблагодарил Брис рассказчика. – Есть ли у кого другие награды? Из рук русских? Прошу, отец Николас!

Я увидел в руках старейшины редкий орден времен Великой Отечественной войны – орден Александра Невского. И все мы напряглись. А Николас начал свой рассказ:

– Орден достался мне от отца. Еще парнишкой, в пятнадцать лет, он воевал с фашистами в рядах греческих партизан. Был схвачен и оказался в концлагере. Мне сегодня чуть больше шестидесяти, и его я хорошо помню, как и его рассказы. Вот что он сообщил.

В лагерь, в конце войны, фашисты привезли военнопленных – русских моряков-пехотинцев. Один из них прятал этот орден. Он готовился к побегу и попросил моего отца орден сохранить… Моряк заучил наизусть домашний адрес отца и обещал после войны разыскать его. Но весточки от моряка отец так и не дождался… Мне говорили, что нужно отправить орден в Москву, и там, по его номеру, разыщут родных моряка. Но я все тянул – жалко было расставаться с орденом, как памятью дружбы деда с русскими…

И Николас протянул орден мне:

– Найдите родных моряка… У вас есть специальная программа на телевидении, которая ищет пропавших людей… (Мы записали адрес и фамилию Николаса, но за орденом по линии добровольцев «Поиск» приехали из Москвы и из русского генконсульства в Греции).

Самый старый из них, опираясь на клюку, посматривал на Бриса. И тот понял, что отец Георгий хочет высказаться. Получив слово, он поднял клюку, положил ее перед собой и зачитал вырезанный на ней текст: «Да падут блага на русского матроса». Подняв клюку, Георгий показал надпись с двух сторон клюки, сделанную на русском и греческом языках. Последовала пауза и затем рассказ:

– Этот костыль принадлежит моему прапрадеду, а получил он его от своего деда, моего прапрадеда. Тот был в числе детей, спасенных русскими матросами от турок… Еще в конце восемнадцатого века…

Поднялась рука:

– Тут несколько русских имен, а я – Федор… Назван в честь Федора Федоровича Ушакова, создателя первого греческого государства – Республики Семи Островов, в которую входил и наш остров. Тогда его называли Занд…

Брис обратил свое внимание на оставшихся трех старейшин:

– Что вы скажете, Афанодор, Аттала и ты, Андрей?

Старейшина Андрей откликнулся первым:

– Легенда моего рода гласит, что моему прапрадеду не было еще пяти лет, когда его схватили турки и хотели увезти в Стамбул. Но он им не был нужен – мал, слаб, беспокоен. Они решили от него избавиться и бросили в холодный каземат. Причем это случилось в тот момент, когда русские матросы помогли повстанцам взяться за оружие по призыву вашей матушки-царицы Екатерины. Матросы освободили детей…

Мой прапрадед выжил, потому что его спас… Андреевский флаг. Более того, дважды: первый раз под этим флагом пришли русские матросы-освободители, а второй раз…

Андрей передохнул, смахнул старческую невольную слезу и продолжил:

– Он был завернут в Андреевский флаг после того, как его нашли матросы совсем голенького. А флаг-то был шерстяным и согрел младенца. Флаг с ним так и остался.

– Где этот флаг сейчас? – из-за наших спин спросил Стоян.

– Сохранен в нашей семье – семь детей, одиннадцать внуков, пять правнуков… И всех их крестят под Андреевским флагом. И всех мальчиков называют Андреями: Андрей-первый, Андрей-второй…

На лицах всех присутствующий расцвели улыбки, но больше всех счастливо растроган был старейшина Андрей.

Теперь очередь дошла до Афанодора.

– Мой род, говорят, ведется от родосского мастера-скульптора. Якобы он был автором знаменитой эллинской скульптурной группы – гибель троянского жреца Лаокоона и его сыновей. Мастер – не мастер, а возможно, подмастерьем был. Якобы ребенок был из того рода…

И последним встал Аттал:

– Мой род – скромен: судостроители еще со времен якобы Атлантиды. Но не её самой, а тех племен, которые с ней воевали. Откуда такая уверенность? От имени Аттал, то есть Атлант…

Видимо, этот старейшина был любимцем своих коллег, которые подсмеивались над ним и в этот раз. Но и деда Щукаря любили сельчане! Что представляла собой эта десятка мудрых старейшин? Все – подтянутые, ни одного полного. Взгляды – спокойные и изучающие. Конечно, речь их, записанная на бумаге, как бы олитературена. А на самом деле она перемежалась русскими и греческими словами, которые переводил Брис.

Конечно, они были разными, но чем-то схожими. Старость сглаживает разницу и во внешности, и даже в характерах. Но главное остается – жесты, говорок, нетерпение высказаться… Разность выдавали …шапки – у каждого своя, по фасону и «цеховой» принадлежности.

У Ивануса, Михайлоса, Николаса – полувоенные фуражки со следами времени; у Георгия – морская, у Афанодора – белый, а у Аттала – плетеный картуз. Остальные – один в кепке, двое в бараньих шапках, но разного размера, лохматости и цвета.

И еще – шляпа, какого-то необычного фасона, но из фетра толщиной в палец. Правда, владелец шляпы не выглядел рафинированным интеллигентом. Что это так – выдавали руки, под стать всем остальным. За столом эти потрепанные временем реликвии возлежали перед старейшинами.

Вопросы возникали с обеих сторон, но уже за чаем, кофе и вином. Одно всех объединяло – это глубокое уважение к прошлому: и Греции, и России.

Еще больше мы зауважали нашего Бриса, когда старейшины стали его благодарить за помощь в размещении на острове ветряков с солнечными батареями. Казалось бы, мимолетное знакомство с турецким опытом общения с японцами, которые добывали редкоземельные элементы из отработанных змеевиков, переросло в конкретные дела на пользу жителей острова – для шести его городков и поселений.

Общаясь с нами, Брис все это время молчал. И когда он только успел все это наладить? А старейшины рассказали, что со дня на день ждут японских специалистов для установки ветряков и заключения контракта на отработанные змеевики.

Они заметили, что помощь будет тройная: электричество от ветряков, вырученные суммы для жителей и занятость при ветряках рабочих и сотрудников – пока на строительстве, а затем – при обслуживании их.

Провожая старейшин, мы получили от них плетенки – ровно десять. Бутыли скромно дожидались нас в одном из крыльев веранды. (Позднее, уже на борту «Аквариуса», когда вино старейшин оказывалось в наших бокалах, в честь старейшин звучало русское троекратное «ура»).

А пока – были прощальные объятия, но уже с каждым из нас, а не только с Брисом. Десять крепких и искренних объятий!

В предпоследний день перед отплытием мы с Брисом сидели в его кабинете, в котором я уже освоился. Со стен и полок артефакты вещали о прошлом. И среди них скромная рамочка размером в три листа с документом на греческом языке. Бумага потертая, текст рукописный, местами чуть порванный, с бурыми и сальными пятнами, видимо, от свечи.

Как-то случилось так, что я не осмотрел этот экспонат внимательно. И вот теперь в конце рукописи разобрал слово «Екатерина», а затем понял, что этот тот самое обращение Екатерины Великой к славянскому народу в борьбе с Оттоманской Портой и обещание помощи со стороны России.

Такой документ-подлинник со следами крови повстанцев, даже его копия, – это была бы бесценная находка в копилке фактов из истории России и ее тайного влияния на политику других стран.

И копию его я получил. После перевода с греческого стало понятным следующее его конкретное содержание, которое дается в отрывках из пяти страниц обширного текста.

« Манифест к Славянским народам Балканского полуострова.

Екатерина ».

19 Января 1769 года».

В обращении говорится, что «…объявляем всем славянским народам православного исповедания, в турецком подданстве находящихся… Сие есть то самое время, которое христиане, под игом ея стенящие…

Полагаем мы совершенную надежду на правосудие Божие и всесильное его известной войск наших храбрости способствование… Подвиг сей заслуживает похвалу пред Богом и пред светом… А сверх того за все, что поставят для войск наших, будут немедленно получать плату… Наше удовольствие будет величайшее видеть христианские области из поносного порабощения избавляемые… И которые отличат себя при том храбростью, предводительством, благоразумными советами и стараниями, обнадеживаются… императорским благославлением.

Дан в Санкт-Петербурге, 19-го генваря 1769 г.

Еще за день до этой последней встречи в кабинете Бриса я обратил внимание на четыре весьма потертые книги. Это были простые издания с мягкой обложкой.

А привлекло меня в них то, что три из них были по торцу отремонтированы простой водопроводной клейкой лентой. Книги были изданы в начале 60-х годов в издательствах «Географиздат», «Мысль», «Московский рабочий» небольшими для нашей страны тиражами – по 100–200 тысяч экземпляров.

Там были и другие книги о путешествиях по морям и океанам, но эти… Они оказались особыми, ибо точно такие же стояли на моих полках в Москве. И вот, опасаясь, что ошибусь, я сам для себя обосновал значимый для судьбы Бриса тезис: именно эти книги привели его к идее построить яхту, путешествовать по волнам и решительно вовлечь нашу четверку – Влада, Ольгу, Стояна и меня в «атлантидскую» круговерть!

И вот я сижу в кресле у камина и, в ожидании Бриса, листаю книги со свидетельствами его работы над описанием четырех путешествий столь разных людей – американца Джошуа Слокома на шлюпе «Спрей» (1895 год), австралийца Джона Колдуэлла на яхте «Язычник» (1946 год), француза Алена Бомбара на надувной спасательной лодке «Еретик» (1952 год) и шведа Бенгта Даниельссона на «Таити-Нуи» в составе команды (1957 год).

Потертые страницы книг испещрены пометками Бриса. «Путешествуя» по главам и разделам книг, Брис обстоятельно расписывал маршруты: китобоя Слокома из Новой Шотландии в Канаде через Атлантический и Тихий океаны в Нью-Йорк; военного моряка Колдуэлла из Панамы через Тихий океан на восточный берег Австралии; врача Бомбара из Гибралтара через Атлантический океан на Большие Антильские острова; неутомимого путешественника и соратника Тура Хейердала Даниельссона с острова Таити по Юго-Восточной части Тихого океана.

Именно эти записки бывалых людей сподвигли, как Брис мне позднее рассказывал, его на путешествия. Он признался, что испытывал ликующее состояние, когда я с моими спутниками по побегу оказался в поле его зрения: «Это удача свалилась мне на голову в виде твоих НЯПов!», – восклицал Брис. И мне становилось понятным, почему он тогда, у камня славе нашим морякам, так по-мальчишески бесновался…

 

Под флагом России

Мы покинули остров Занд, уставшие от пяти дней сплошного гостеприимства. Больше всех радовались встрече с домом два капитана и, конечно, Брис.

Мы близко познакомились с его женой – миловидной и хрупкой гречанкой с миндалевидными карими глазами и прямым, несколько крупноватым греческим носом и копной почти русых волос, собранных в пучок, как это делали дамы древней Греции. Дети Бриса рвались уйти с нами в море, но… они учились в школе, и до каникул было далеко.

И опять, в который раз, Брис преподнес нам сюрприз: мы шли не на юг, а на север Ионического моря, возможно, даже в Адриатику.

Он начал издалека, сделав ставку на тот факт, что мы слабо разбираемся в собственной истории. И его простой вопрос: что вы знаете об адмирале Ушакове и созданной им Республики Семи Островов? – поставил всех нас в тупик. Чем и воспользовался Брис.

Себе в союзники он взял Стояна. Собственно, от его заявления мы сделали очередной «оверкиль», как после этого мы стали называть неожиданные смены курсов с легкой руки Бриса.

Только мы отошли от малой родины Бриса, как Стоян созвал всех наверх. Мы сгрудились вокруг Гора, стоявшего на штурвале.

Начал он с биографии Ушакова:

– Личность Ушакова привлекала мое внимание давно, – патетически заявил Стоян. – Победоносный флотоводец России не потерпел ни одного поражения в морских сражениях. А Фидониси, Тендра, знакомая вам Калиакрия, прославившие русский флот, вошли в учебники истории и военно– морского искусства…

Мы, разинув рты, с большим вниманием слушали эту прописную истину. Нас интересовала сама технология вправления нам в мозги нового курса для нашего «Аквариуса». А что так и будет, мы не сомневались.

– Чего уж там говорить, все яснее ясного: куда нас теперь понесет, соловей ты наш?

Стоян, чуть смутившись, марку выдержал, хотя осторожно кивнул на Бриса. А поведал он нам об истории Ионических островов, через которые мы только что пробирались на пути к дому Бриса.

Речь шла о цивилизациях, которые здесь существовали – от фракийцев и викингов, греков и римлян до венецианцев и французов и снова греков. Уже давно скрылся за горизонтом остров Закинф – Занд, но никто, увлеченный рассказом «болгарского Сенкевича», не подумал проверить курс, по которому несся наш шлюп. А несся он на север. Так и не сознавшись, каким курсом мы пойдем и где остановимся, Брис, проворчав, что «утро вечера мудренее», отправил всех спать. Он был глава экспедиции, и мы подчинились. А утром обнаружили на «Доске истории» очередной манифест – историю тех самых Ионических островов.

Первая греческая самостоятельность. Ионическими островами владели римляне, остготы, славяне, тут восседали воинственные варяги и герцог Анжуйский.

Венецианцы купили остров Корфу за 30 тысяч дукатов и стали возводить здесь свои укрепления. Османская империя видела в Ионических островах камень преткновения для своей экспансии и постоянно вела атаку на них.

В условиях непрерывного давления с Востока жители острова Корфу вынуждены были стать искусными мореходами, строителями и воинами. Они собирали богатый урожай, хранили зерно и пресную воду на случай осады. А те продолжались беспрерывно.

Искусный венецианский строитель Микеле соорудил на Корфу в ХVI веке неприступные форты, башни и стены. В 1715 году турки о них обломали зубы, и крепость объявили неприступной для любого противника.

Так и было до 1797 года, когда аристократическая Венеция была завоевана республиканской Францией. Ворота противнику открыла местная аристократия, без боя отдав ключи от крепости наполеоновским маршалам. Солдаты Директории заняли все Ионические острова, которые обеспечивали господство в Адриатике.

Стратегическую оценку Ионическим островам дал Наполеон. Он писал: «Острова Корфу, Занд и Кефалония имеют для нас больше значения, чем вся Италия».

Бывшие правители островов венецианские аристократы были потеснены в своих правах, их родословную «Золотую книгу» знатности сожгли, а в центре города Корфу было посажено Древо Свободы. Однако многому из задуманного комиссарами парижской Директории уже не суждено было осуществиться.

Разворот истории был таков, что остров Корфу освободили от новоявленных «хозяев» объединенная эскадра России и Турции под командованием вице-адмирала Ушакова. Но туркам жители островов не доверяли. А вот Россия, хотя и была абсолютной монархией, пользовалась безграничным доверием населения.

Дело в том, что после падения в 1453 году Константинополя и воцарения в регионе Османской империи греки лишились своей государственности и надежды на ее восстановление связывали с единоверческой Россией. И во многом это оправдалось.

Первым форпостом греческой самостоятельности стала Республика Семи Островов. В становлении и укреплении Греции как государства активное участие принимал замечательный русский флотоводец адмирал Федор Федорович Ушаков. На этом поприще он проявил себя и выдающимся дипломатом, и политическим деятелем.

Вместо «Доброе утро» в тот день мы весело приветствовали их возгласом: «Даешь Корфу!». Брис и Стоян делали вид, что они огорчены – их план раскусили.

Два пути было еще к одному месту Русской Славы – острову Корфу. Речь шла о маршруте в открытом море или петлянии между островом Кефалония. Рядом с его восточным побережьем притулился островок Итака. Да, да, та самая Итака, где обитали греческие боги и полубоги. Путь вне «сети» островков был более опасным, но мы выбрали этот путь, более неспокойный в навигационной обстановке. Думали если и не заглянуть в Итаку, то хотя бы издали посмотреть на это с детства знакомое нам по греческим мифам легендарное место. Впереди нас ожидал курс в 200 миль с множеством коротких галсов между многочисленными островками.

К штурвалу нас, Влада, Ольгу, меня и даже Бриса, не подпускали – шлюп вели по этому лабиринту островов капитаны. Причем они делали это вдвоем: кто-то – на штурвале, а кто-то – впередсмотрящим. Обмен их короткими возгласами мы слышали беспрерывно.

Зато на нашу долю выпала честь работать с парусами – точнее, помогать «механике» выполнять команды на парусах. И потому мы парами – Ольга с Владом, Стоян и я – постоянно были наготове: один на гроте и один на бизане. Кливер был поднят все время, и только иногда, в особо опасных случаях, его чуть приспускали. И вот тогда мы слышали шелест волны у носа и тихий шепот ее за кормой.

Шлюп в опасных местах двигался почти что ощупью. Конечно, для судов имелся фарватер, но мы хотели идти под берегом – от маяка к маяку. Ольга уже самостоятельно брала пеленги, и ей было весьма лестно передавать команду о них «старым морским волкам» – нашим капитанам в лице Гора и Риды.

Итака поразила нас своей пустынностью – отсутствием признаков жилья. Выглядело это довольно уныло. Ее изрезанные бухтами берега хранили молчание. Правда, иногда в них мелькали стройные мачты яхт и паруса, но это были, как и мы, путешественники под флагами европейских стран, а чаще всего – американских.

Однако на этой земле бросались в глаза цветущие азалии, бирюза теплого моря и ковер зелени, наброшенный на горы и выступающие в море скалы…

Естественно, встает вопрос: а что же, на других островах было по-другому? Конечно, нет. Просто так близко мы подошли к берегу только здесь, у острова Итака. И эту же картину мы нашли потом, начиная с южной оконечности острова Корфу, который официально назывался Керкира с главным городом с тем же названием.

От Итаки курс лежал на остров Паксос, что против легендарной Парги на берегу Греции. Через полсотни километров показался остров Корфу.

Смотря на карту, Брис озадачил нас:

– Включите фантазию. Никто из вас не возражает, что природа создала «каменный сапог» – Италию? А вот остров Корфу на что похож?

И он указал на карту. Помолчав с видом римского сенатора, Брис стал нам «тыкать», начав с самого нетерпеливого, то есть с Ольги.

– Ольга, ты?

– Что-то вроде… угря…

– Влад, ты?

– Окорок, – со вздохом произнес он, как будто его ветчиной не кормили.

– Рида, ты?

– Согласна с Владом, но только не куриный…

– Гор, ты?

Занятый управлением шхуной, Гор кивнул головой в сторону Риды – в знак согласия с ней. Очередь дошла до Стояна. И Брис обратился к нему:

– …, – развел руками Стоян и, наклонившись к моему уху, шепнул свою версию. А вслух молвил: «…в нерабочем состоянии».

Мне пришлось отдуваться за него, когда после длительной паузы я сказал, что шепот Стояна – это непереводимая игра слов… на болгарском.

Неумолимо вопрос предстал и передо мной:

– Ты, Максим?

– А ты, Брис? – парировал я, оттягивая его суровый приговор: кто же ближе всего подошел к разгадке?

– Видишь ли, – начал я. – Это на итальянский сапог не похоже, но что-то есть от ножки…

Хмыкнул Влад – его версия почти подтвердилась.

– Ладно, – пожалел меня Брис.

– Это, по-моему, ножка, но… балерины!

И мы все вдруг увидели, что действительно, контур южной части острова столь элегантен, что выглядит именно так.

Наши споры прервал окрик капитана Гора:

– Всем – к повороту, курс 90!

Более трех часов, меняя галсы, мы шли к городу-порту-крепости Керкире – столице острова Корфу. Миновали остров Видо – «ключ» к городу в дни осады. Вглядываясь в этот остров-крепость, лежащий в полутора километрах от основной крепости, начинаешь соглашаться с путеводителем. Там говорится, что остров Видо похож на добродушного зеленого медвежонка, обхватившего морду лапами.

Но и сегодня остров направлял на нас полусотню орудий в пяти батареях.

Гарнизон сдался! Хорош «медвежонок». В феврале 1799 года Видо ощетинился батареями против русской эскадры.

Но для адмирала Ушакова это была не просто атака на укрепленный остров, а результат серьезной подготовки. От повстанцев он узнал особенности каждого изгиба острова, каждую бухточку, сектора обстрела каждой батареи, чтобы удар корабельной артиллерии эскадры стал сокрушительным. Стремительный десант сделал свое дело – гарнизон Видо сдался. И эта крепость, которая несколько веков не покорялась врагу, отрыла свои ворота морякам русского адмирала.

Вошли на рейд под «надзором» крепостных орудий прошлых веков и встали у причала. В море выступала скала с пронзающими небо крепостными башнями, неприступность которых в свое время не вызывала сомнений.

Как всегда, в шлюпе остался Гор, но его не покинула Рида. Им хотелось побыть вдвоем. А мы, пройдя через мост, соединяющий крепостные башни, обогнули мощные стены и через каменный туннель вышли на крепостной верх.

И вот, стоя на стене, каждый из нас по-разному, но все же представлял себе, как белопарусные корабли эскадры Ушакова в клубах артиллерийского огня разворачивались в линию перед крепостью. А из-за холмов высыпали растянувшиеся в неровную цепь греческие повстанцы. И все вместе – русские моряки, греки-повстанцы и солдаты-албанцы – пошли на последний штурм занятой войсками Наполеона крепости.

Мы обменивались репликами на уровне наших знаний об этом знаменательном событии в истории русского флота, мирового военно-морского искусства и войны Европы с Наполеоном. В нас бурлила кровь гордости за русскую отвагу, проявленную вдали от Отечества.

И наперебой вспоминали кадры их мосфильмовской ленты «Корабли штурмуют бастионы». Ее название весьма точно отражало суть события.

Почему-то все обернулись ко мне. Я развел руками, как бы говоря: «А почему я?».

– Потому! – изрек Брис, и ему подражали еще три «потому». – Потому что ты – морской офицер и «болен» флотом до гробовой доски…

И вот – пауза, пытливые взгляды моих коллег, которых я не мог разочаровать. Пришло волнение:

– Ребята, товарищи… Друзья! – полушепотом начал я. – Вот туда смотрите, на крепость Видо и на наши корабли у его стен. Оттуда тянет гарью и дымом. Но там трепещет наш флаг, Андреевский флаг… Вслушайтесь: это сигнал горном защитников Видо… Вы видите, как на флагштоке медленно вверх ползет белый флаг – символ сдачи крепости русскому флоту… Ура, товарищи! – смахнул я невольную слезу.

И мы грянули наше троекратное русское «ура» – два коротких и один протяжный. Чем спугнули две пары редких для этого времени года туристов. Неожиданно вперед выступил Влад и, как заправский гид, правда, заглянув в бумажку, зачитал:

– Да, пожалуй, так и было 18 февраля 1799 года. Русский флот одержал блистательную победу. Сам Суворов, узнав о ней, воскликнул: «Ура! Русскому флоту… Я теперь говорю самому себе: „ачем не был я при Корфу, хотя мичманом…“».

Я не стал разоблачать Влада с его цитатой о Суворове, ибо тот говорил то же самое о сражении у Калиакрии. Просто этот случай наглядно показал, как субъективна история в устах историков!

В таком приподнятом состоянии Стоян и я хотели прикоснуться к камням истории и увлекли всех в Музей археологии и азиатского искусства. Оставив всех в прохладных залах музея, мы со Стояном ринулись искать библиотеку. Но наткнулись в конце впечатляющей экспонатами галереи на дверь с табличкой «Архив острова Корфу».

Не спрашивая наших документов, седая женщина со следами былой красоты – архивариус – только спросила, какого периода нас интересуют документы и о чем? И через несколько минут перед нами выросли папки с титлом: «Эскадра адмирала Ушакова, главы русского флота».

Но вначале – разочарование: в папке пожелтелые страницы с четким писарским почерком и изяществом старого наборного текста – это решения сената, местного суда, торговые записи…

И вот – последняя папка, ее передает мне Стоян с видом загадочным и не менее торжественным. Он показывает на документ с характерной размашистой подписью вице-адмирала Ушакова. Один документ, другой – и вот пошли листы с собственноручными записями адмирала.

Документ с резолюцией адмирала на рапорте некого капитана Ерохина в защиту городской библиотеки: «…пособить, куда книги делись, чтобы непременно все было собрано…».

Письмо русскому послу, помеченное декабрем 1798 года: «провианта весьма мало», «провизия на эскадре вся без остатка вышла» – адмирал принимает решение: пусть аристократы острова возьмут русский и турецкий флот на свой кошт. В письме сквозит мнение адмирала, что голодный солдат и моряк Корфу не возьмут.

Еще документ в защиту восставших крестьян острова, наказания которых жаждала местная знать, требовавшая ограничения прав промышленников, торговцев…

Мы обнаружили документ, изданный после освобождения Корфу. Это был адмиральский указ об амнистии зачинщикам бунта. Тогда ионические аристократы и русские дипломаты-доносители из генконсульства в один голос заявляли, что Ушаков и его командиры «стали на сторону черни».

В папках нашлись копии бумаг жалобщиков, которые писали в Петербург и Константинополь. Но Ушаков предупреждал знать: «Если вы не отпустите крестьян, вас порежут, а я заступаться не буду…». Документы из тех давних столетий сообщали, что адмирал с эскадрой прибыл на Ионические острова с освободительными целями.

Зыбкая память… Современные греческие историки в «горбачевское время» вдруг позабыли роль России в их освобождении от наполеоновского нашествия. Иначе чем объяснить появление в греческой историографии 1798–1799 годов упоминание о русско-турецкой оккупации острова Корфу?

Хороша оккупация, которая дала первое греческое государство! Тогда на острове греческий язык стал государственным! В момент ухода эскадры в 1800 году греки преподнесли адмиралу Ушакову медаль как «спасителю» и «отцу». Так оценили вклад русского флота в освобождение, пресечение бесчинств, грабежей и несправедливости по отношению к любому гражданину острова.

О такой несправедливости и в защиту монастырского имущества – парусного судна – говорится в обращении адмирала в «Сенат Ионических островов в Корфу»: «прошу приказать просьбу беспрепятственно выполнить, как следует по справедливости. А не принимая облыжные отговорки и ябеды…».

В Зимнем дворце Ушакова не поняли и в середине 1800 года, когда англо-русско-турецкая коалиция распалась, а русская эскадра ушла в Севастополь.

В память об адмирале-освободителе Ушакове для Европы осталось замечательное событие – Республика Семи Островов с конституцией, написанной русским адмиралом! В начале ХIХ века это была единственная свободная территория Греческого государства.

На Корфу, в его столице Киркоре, у стен крепости стоят памятники и памятные знаки англичанам, венецианцам и другим завоевателям и освободителям острова. Но, забегая вперед, скажу: до нового тысячелетия не было даже знака в память о штурме Корфу и великом русском адмирале-победителе, защитнике греческого народа.

 

По следам «птенцов гнезда Петрова»

– Я не простил бы себе, если лишил вас визита в это уникальное место… Почему? Поймете сами, слов у меня нет, чтобы это описать… Единственно, что об этом загадочном месте он говорил: «там Русью пахнет» и «этот фьорд – весьма необычное явление в средиземноморской береговой полосе».

Что же позволило согласиться всем нам с новой задумкой Бриса? Конечно, не столько фьорд, сколько история этой бухты, связь с которой для русских началась еще при Петре I.

– Эта бухта, – увлеченно говорил Брис, – памятна не только дружеским общением ее населения с русскими моряками, но и необыкновенным фактом: два года фьордом и его бухтой владела Россия! Вла-де-л-аааа…

– Не здесь ли обучал Петр Великий русских моряков мореходному мастерству? – уточнил Стоян.

– Вот именно! – воскликнул Брис. – Здесь закладывались знания в головы русских людей, которые радели за наш флот с самых первых лет его существования…

– Почитать бы что-нибудь на эту тему! – чуть ли не зевнув, высказалась Ольга.

– Тёто матэ кудасайи, – отразил удар Брис, вскочил со своего места и, нырнув в кают-кампанию, вынырнул оттуда со стопкой книг, брошюр и проспектов. – Я захватил с острова Занд кое-что об этом фьорде и передаю эти книги Максиму и Ольге, нашему архивариусу… Читайте на здоровье…

Такая оперативность Бриса меня просто потрясла, о чем я поторопился ему сказать. И получил в ответ мою же присказку: «Мухтар постарался…». Еще я перевел всем присутствующим непонятное восклицание Бриса, кстати, с японского – «одну минуточку».

Мы ведь с ним в Стране восходящего солнца кое-чем занимались… Но, бросив друг на друга взгляд, мы поняли без слов – нам воспоминание о Японии более чем приятно, а всем знать о наших похождениях там ни к чему!

Потупив взор, чтобы никто пока не претендовал на полученный дар, я прошел в кают-компанию и засел за просмотр этого бумажного богатства. Книга, объемная брошюра и обширный проспект давали отличное представление о месте, куда мы шли.

Действительно, это была чуть ли не единственная заморская территория России на юге Европы. Решение мое было простое: книга – в первую очередь, мне, а остальное – коллегам.

Начало положила нетерпеливая Ольга, заглядывая в каюту и выразительно посматривая на богатство. И она первой получила во владение на пару часов один из проспектов.

Шлюп резво шел с креном то на один, то на другой борт, лавируя вдоль основного курса галсами. Когда возникала необходимость сменить галс, раздавалась команда от штурвала: «К повороту!». В этот момент все замирали и сосредотачивали свое внимание на тех, кто участвовал в этом маневре. А лавировать приходилось между множеством островов и при расхождении со встречными судами.

И чуть ли не на каждом острове или островке нам открывался очередной маяк. Расцвеченные широкими горизонтальными полосами, они хорошо вписывались в зеленый фон островов и далекого, затянутого голубизной берега. Влад на примере этих маяков продолжал учить Ольгу брать пеленг и определять место шлюпа на карте. Собственно, учить ее было уже нечему, но зато Влад часами был рядом с ней.

На третий день, когда берег проявился на горизонте неширокой темной полоской, Гор уверенно повернул шлюп к берегу, и, казалось, мы идем прямо на встававшую перед нами каменную стену без надежды найти кусочек пологой земли. И только подойдя ближе на пару миль, удалось рассмотреть уже невооруженным глазом своеобразную «щель» в ней.

Это был вход в фьорд.

Единственный на юге Европы фьорд, известный как Бока Которская. Получил свое название по самому крупном городу в нем – Котору.

– «Бока» означает «бухта», – пояснила Ольга, уже крепко сдружившаяся с Ридой и чуть ли не ежеминутно получавшая от нее разъяснения на массу вопросов, интересовавших нашу милую «торопыгу».

– Адриатическое море перед бухтой самое широкое. Больше 100 миль…

Мы входили в фьорд через врезавшиеся в глубь берега четыре красивых залива, два из которых составляли внешнюю часть бухты, и два – внутреннюю.

А пока, сидя на планшире кокпита, вела рассказ о Боке Ольга. Она говорила о том, что с севера и запада Боку защищают от ветров горы, и что потому климат здесь весьма мягкий.

– Вы послушайте только, люди, – обращалась она ко всем, кто мог ее слышать, – Бока – это уникальный по красоте, роскоши и рельефу природы уголок Балкан… Заселили ее давным-давно, благо флора и фауна способствовали этому…

Географическая справка. Забегая вперед, скажу, что удалось найти карту Эгейского моря, копию с какого-то более древнего оригинала. На ней, наряду с островами, существующим и сегодня, обозначены многочисленные земли, отсутствующие в наше время. По мнению ряда исследователей, эта карта показывает положение региона до прорыва Атлантики в Средиземное море. Согласно древнегреческому историку Плинию, тогда существовала суша, соединявшая Кипр с Азией.

Появление фьорда связывают с катастрофой океанского значения. Считается, что из-за подъема воды океана произошел очередной прорыв морской воды в Средиземное море, уровень которого был значительно ниже (1450 лет до н. э.). Многие земли оказались затопленными внезапно, а население по всему побережью почти полностью погибло.

Высокие горы (1300, 1700, 1900 метров) не позволили морю углубиться дальше, чем на 40 километров. Так образовалась береговая линия Которского залива протяженностью по всем берегам и узким проходам до 100 километров.

На Аравийском полуострове пролив Баб-эль-Мандебский («Ворота слез») по преданию назван так в память о великом землетрясении, в результате которого произошел разрыв Азии и Африки, появилось Красное море. И опять множество людей погибло.

(Итак, снова: наводнение и землетрясение?!)

А Ольга все вещала:

– … Бока знаменита историей народов, живших на этих местах тысячи лет… Ее мореплаватели известны всему миру, здесь масса архитектурных памятников…

Ольга прервалась и сообщила:

– А вот и о нас, русских. Оказывается, Бока была тесно связана с русскими моряками со времен Петра I, как и c революционными традициями…

Ольга замолчала – мы входили в Боку через узкий проход между материком и полуостровом шириной в три километра. Рида без шпаргалки указала на открывшийся впереди островок.

– Это сторожевой пост Мамула на пути от морского простора в глубь заливов… После его захвата первым грабили город Херцегнови, его именем названа эта часть залива…

Древняя Бока. С древнейших времен на землях Боки селились иллирийцы, и владели они краем до II века нашей эры. Затем Иллирийское государство оказалось покоренным римлянами, и бухта стала их ценной добычей. Хорошо или плохо, но пять веков римского господства привели к изменению национального состава населения – ее заселили романизированные иллирийцы, исповедующие христианство.

После раздела Римской империи с конца IV века хозяином бухты стала Византия. Это было время V–VII веков, когда земли Адриатики заселялись славянами. А сама славянизация края способствовала тому, что в ХII-ХV веках Бока вошла в Сербское государство.

Особый отпечаток на развитие Боки наложило владение местными землями Венецией. Четыре века, из которых два последних, – это расцвет края, в частности, в мореплавания. Но Венецианская республика пала, и в фьорд пришла Австрия (1797–1918). Правда, было два перерыва: в 1806–1807 Бока находилась под покровительством России, и в 1807–1812 годы ее оккупировали французы. …

…Мы задирали головы и видели в узком пространстве между высоких скал голубое небо, яркость которого усиливалась так же, как если смотреть на белый свет из глубины темного подвала. Серо-голубые стены фьорда и картинно разбросанная зелень на их неровностях – это выглядело завораживающим зрелищем. И так – на сотни метров в высоту и на километры вглубь проливов.

Наконец, мы вошли в самый большой залив – Тиванский. Его простор и глубина позволяют стоять на якоре множеству судов – с механической тягой и парусных.

Управляемый твердой рукой капитана Гора шлюп под мотором пересек рейд местного флота и медленно вошел в самый узкий проход. Рида указала на два противоположных каменных берега и сказала:

– Ширина пролива – 350 метров и длина – 2300… Здесь в старые времена поперек этой узости ставили железную цепь… Вы можете видеть массивные кольца ее крепления к скалам… Цепь защищала город в глубине залива от пиратов…

Мы искали кольца, и первой увидела их Ольга, закричав:

– Вон одно из них на левом берегу… Мы от него ближе… А размер? Целый метр, наверное?

– Ты права, Оля, ровно метр и толщиной в двадцать сантиметров, – уточнила Рида. – Сама эта протока по сей день называется Вериге, что означает «цепь»!

– А у нас, по-русски, вериги – это цепи на блаженных… В старые времена, – задумчиво сказала Ольга, повернулась к Стояну и спросила, – А как у вас, по-болгарски?

– Да так же, Оля, «вериг», и еще чисто по-русски – «цепа»…

Через этот пролив мы вошли в следующий залив с городом Рисан – самую северную точку бухты Бока. Шлюп сделал маневр и встал на другой стороне прохода Вериге – у городка Пераст.

Якорь отдали, и он круто ушел в лазурную глубину, образовав круги на тихой воде. С мачты спустили греческий флаг, под которым плавал наш шлюп, и, когда по флотским правилам переносили его на корму, с берега раздался пушечный выстрел – знак приветствия нашему прибытию в Боку. По рации приветствие дублировалось трижды… на трех языках: греческом, русском и болгарском.

Влад удивился, откуда на берегу узнали о трех национальностях нашего шлюпа?

– Вроде никто по рации не сообщал, – усомнился он, и вдруг догадался. – Флажки… На вантах… Еще два – российский и болгарский… Так, по велению судьбы и настоянию Бриса, наш шлюп «Аквариус» оказался в славном городе римских патрициев, венецианских дожей, славянских судостроителей и моряков, знаменитых капитанов.

– Это город бокайской славы, друзья, – торжественно произнес Брис, – славы в ХVII – ХIХ веках!

От причала неторопливо отошел катер, и через десяток минут, не разгоняя волну, он пристал к борту шлюпа. Шаг в нашу сторону, и крепкий загорелый человек оказался в объятиях Бриса.

– От души приветствую тебя, Брис, и твоих шестерых друзей в нашей обители…

– Капитан Марко, – с радушием и искренностью крепыш жал нам руки.

А рядом сиял Брис, радующийся и встрече со своим старым другом, и нашему изумлению этим творением природы, и еще не познанным нами чудесам этого морского и горного царства.

Я все с возрастающим интересом смотрел на седого, явно морской косточки Марко, о котором минуту назад Брис шепнул мне, что он ведет свою родословную из девятого века. Еще бы, думал я, с девятым веком мне еще не приходилось встречаться…

Морская справка. В течение веков самые яркие страницы в истории края были написаны моряками Боки. Которский флот, старейший в Югославии, насчитывает двенадцать веков.

В документах 809 года упоминается об учебном заведении в Боке – «мореходной организации». В ХIV веке в городе Пераст развернула работу судостроительная верфь, а уже в 1517 году этот город фьорда имел 60 больших парусников только в Средиземном море. Весь следующий век, ХII, более 300 галер, каравелл и других судов которского флота плавало по всем морям, омывающим Европу.

…Сойдя на берег, Марко провел нас в каменной кладки дворик, сплошь увитый виноградной лозой, и попросил освежиться местным напитком.

На каменном столе стояло несколько кувшинов простой глиняной выделки и такие же высокие бокалы. Грешным делом я подумал, что придется начинать встречу с вина. И даже успел удивиться отсутствию закуски? Но… Напитки?! Это была какая-то смесь соков, ибо понять, из чего они состоят, никто из нас не мог – в общем, нектар! В глубине, метрах в двадцати, дворик заканчивался двухэтажным старинным зданием, на верхнем фронтоне которого виднелась рельефная дата: 1637.

Возвратился Марко и пояснил, что мы находимся во дворе мореходной школы, учрежденной в начале ХVII века.

– Из ее стен вышли сотни выдающихся людей не только Боки, но и учившихся здесь приезжих из Сербии…

– Друзья, – торжественно воскликнул Брис, – в этой школе учился и преподавал морскую науку прапрапрадед Марко – капитан Марко Мартинович…

Чем ввел в смущение нашего хозяина; стараясь скрыть его, Марко решительно повел нас к зданию школы. Классы школы расширялись не этажами ввысь, а строениями в глубь. Поэтому вид его не был испорчен надстройками и достройками.

Марко предупредил, что слушатели школы сейчас на морской практике с программой «штормовые условия». Встряла Ольга:

– А если шторма не будет? В море?

– Будет, в это время года обязательно будут! – уверенно заявил Марко, как будто расписание погоды составлял он сам.

Не знаю, как остальные, а я почему-то поверил, что шторма будут. И вот мы в навигационном классе. Первое, что бросилось в глаза, – это необычный парадный портрет Петра Великого: в морском мундире. А под ним – список первых русских выпускников школы. Тексты были на двух языках: сербском и русском.

Полукругом стояли мы, и торжественность проникала в наши души, пока Марко зачитывал список по-русски:

– Они в Пераст прибыли из Венеции на паруснике моего прадеда… Все они – из знатных семей и отобраны были на учебу флотским делам лично вашим Петром Великим. Вот их имена…

И мы услышали имена, столь знакомые среди окружения нашего прогрессивно мыслящего царя, радетеля Земли Русской, и его последователей:

Князья – Борис Иванович Куракин, пасынок царя; братья Голицыны – Петр, Дмитрий и Федор;

Андрей Ивановичи Репнин.

Бояре – Авраам Федорович Лопухин, брат царицы Московской; Владимир Шереметьев; Никита Иванович Бутурлин; Михаил Матюшин…

Перечислив всех, Марко заметил:

– Всего – семнадцать… И это при том, что в школе училось менее двадцати юношей своих, венецианских! Ваш царь и наш друг умел вершить дела с размахом!

– Сколько времени их обучали? Наших, русских? – спросила Ольга.

– Восемнадцать месяцев… Теория сочеталась с морской практикой… Они плавали по Адриатическому, Ионическому, Эгейскому и всему Средиземному морю…

– Действительно ли Петр Первый ввел вашу программу в свою «навигацкую школу» в Москве и затем в Петербурге? – поинтересовался Влад.

– Да, это так. Когда я был в вашем чудесном городе на Неве – Ленинграде, то видел список предметов и время на практику: где, сколько и на каких морях… Список поименный…

Мы немного помолчали, всматриваясь в список будущих флотоводцев, судостроителей и политических деятелей нашего Отечества с благоговением и гордостью.

– После окончания учебы мой прадед доставил на паруснике русских в Венецию и представил своих учеников Сенату Венецианских Дожей… И в торжественной обстановке каждому выпускнику был вручен диплом…

Вмешался Брис, указав на экспонат на стене рядом со списком выпускников:

– Это подлинный диплом того времени?

– Этот диплом – наша ценная реликвия, – пояснил Марко. – Его начальник вашего Военно-Морского музея в Ленинграде вручил мне для музея нашей школы в 1990 году…

Я обратил внимание, что дата диплома и дата визита Марко в Питер «совпадают»… с разницей в два столетия.

– Вы верно обратили внимание, – поймав мой взгляд, сказал Марко. – Этот диплом мне передали к трехсотлетию первого выпуска русских моряков из нашей школы…

Марко обвел нас спокойным взглядом и продолжил рассказ:

– Три знаменательных даты вписаны в историю наших отношений с Россией… Хотя их было немало, но эти…

Снова обвел Марко нас взглядом.

– Они первые: 1687, 1688 и 1690… Первая дата – это обращение Петра Великого к Сенату Венеции с просьбой «принять и обучить морскому делу нескольких молодых людей из князей и бояр…». И венецианские дожи обучить будущих капитанов нового русского флота поручили…

– … поручили твоему прадеду Марко Мартиновичу – известному морскому капитану, судостроителю, математику и педагогу… И первым «крещением» будущих русских слушателей школы стал переход сюда на паруснике твоего прадеда, – закончил Брис рассказ Марко, с удовольствием прервав его вовсе не грубым образом.

Марко, гордый и строгих правил человек, смутился и с чувством пожал руку Брису, обнял его. Но Бриса уже нельзя было остановить:

– За успешное обучение русских моряков Сенат Венеции наградил капитана Мартиновича пожизненной пенсией… Что еще? Капитан был ровесником Петра Великого и дожил до 1716 года… Он подготовил несколько групп наших моряков…

На стенах и в добротно сработанных витринах явно старинной выделки класса-музея мы рассматривали старинные карты, навигационные инструменты всех времен, атрибуты одежды и знаки различий, среди которых русские военные реликвии. Под сводчатым потолком на беленом фоне размещались парусные суда от египетских галер до ХХ столетия. Проходя по коридорам школы, выглядевшей большим музеем, мы обратили внимание на старинную картину, как оказалось, неизвестного художника. Но… на ней были изображены занятия в школе русских учеников. Причем на картине можно было прочитать имена некоторых из них.

– Легенда гласит, – пояснил Марко, – что эту картину написал один из здесь изображенных. Он передал ее школе при одном обязательном условии: его имя не увяжут с картиной.

– И автора так и не нашли? – спросила Ольга.

– И да, и нет… Похоже, его вычислили… Правда, только лет двадцать назад, – сказал Марко.

– Но как? – чуть ли не одновременно спросили мы.

– По почерку на картине… Ведь там, прямо на картине, у каждого лица было указано его имя… Было – потому, что некоторые их них исчезли от времени… Видимо, были плохо прописаны… Но помог рентген, и надписи восстановили, а затем направили в Ленинград в музей флота… Знакомый мне начальник музея и еще одна милая сотрудница подписи сравнили с почерками выпускников – их рукописными заметками… И автора нашли…

– Кто он, Марко? – не выдержала Ольга.

– Голицын!

– Но их трое братьев? Который?

– Младший, Федор, экспертиза точная. Я уверен – это он оставил нам такую память…

От удовольствия, что услышал такой рассказ, Стоян хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Знай моряков, виват Марко, виват школа, виват славяне…

И мы дружно захлопали и Марко, и себе.

А ставшая вдруг задумчивой Ольга снова озадачила Марко вопросом:

– Значит, это не случайно, что диплом выпускника того времени выписан на имя одного из братьев князей Голицыных? На Федора?

Она не просмотрела этот факт, а мы… В общем, прохлопали.

Марко коротко пояснил значение остальных двух: приезд будущих моряков состоялся в 1788, а отъезд на родину – в 1790 годах…

Меня прояснило:

– Но ведь дата создания русского флота – 1796? Значит, русские моряки обучались здесь за несколько лет до официальной даты – победы русского галерного флота над шведами при Гангуте?!

Россия в жизни Бока. Профессиональный военный моряк и большую часть жизни профи по линии спецслужб, тем не менее, я трепетно интересовался историей нашего флота.

Когда праздновали в 1996 году трехсотлетие флота – Русского, Российского, Советского и снова Российского – мне, как ветерану флота, вручили памятную медаль, памятную грамоту за подписью мэра Москвы Михаила Лужкова и от его имени замечательную книгу о флоте.

Просматривая ее уже после возвращения из «похода за Атлантидой», я не обнаружил ни слова о заботах Петра I в обучении моряков по договору с Венецианской республикой! Ни слова!

И потому считаю нужным сказать несколько шире о замечательном деловом сотрудничестве славянского города Пераста с Россией от времен Петра Великого до середины восьмидесятых годов прошедшего, ХХ, века.

Город морской славы, бокайская Пераста – один из городов Сербской земли, свято дружившей с Россией Петра Великого, его женой Екатериной и Екатериной Великой, еще до революции, так и после нее, в военную годину борьбы с фашизмом и в послевоенное время при Иосипе Броз Тито.

В основу следующего рассказа по истории залива положены воспоминания ветерана Великой Отечественной войны Юрия Лукшина. Он, будучи политруком батальона морской пехоты флота, действовавшего в районе залива Бока в ноябре 1944 года, стал почетным гражданином города Пераста.

Начну с меткого высказывания русского и советского историка Дмитрия Харитоновича:

«В реальности существуют люди… Нет политической истории, есть история людей. Нет экономической истории, есть история людей, что-то производящих и обменивающих. Нет истории городов, есть история горожан…».

Указанное выше, – это про горожан Перасты. О них пойдет рассказ. Знаменитый адмирал Матия Змаевич (1680–1735), сын перастского капитана, судовладельца и председателя общины. Выпускник мореходной школы. Служил в венецианском и русском флоте.

В 1710 году был приглашен Петром Толстым, русским посланником и соратником Петра I, на службу в российский флот и провел подготовку к службе «царю и отчеству» в посольстве в турецком Константинополе. В 1712 году был лично проэкзаменован русским царем и именным указом принят во флот: «Объявляем сим патентом нашим сbм, кому о том ведати подлежит, что пожаловали мы Матвея Змаевича, который в службе в морском флоте с 1712 года, и повелеваем ему быть в капитанах-командорах».

В Петербурге Матия-Матвей принял отряд галер, участвовал в битве против шведов при Гангуте (первая морская и победная битва)? и в 1719 году ему присвоено звание контр-адмирал. После окончания Северной войны со Швецией становится вице-адмиралом. С 1721 года – член Адмиралатей-коллегии и руководил строительством галерной гавани в городе на Неве. «За флотоводческие способности, отвагу и бесстрашие» Петр I наградил его золотой медалью и орденом.

После смерти Петра I командовал галерным флотом и был назначен комендантом Петербургского порта. В этом же году вдова императора Петра Великого, Екатерина I? произвела его в полные адмиралы и наградила орденом Александра Невского.

В музее города Перасты, как драгоценную реликвию, сохраняют адмиральский флаг русского флота, который был подарен императором Змаевичу. А рядом – шведский флаг с судна, взятого в плен галерами под командованием Матия Змаевича.

И другие граждане Перасты на службе России.

Матия Мелада, математик, строитель портов и причалов, участник создания русского флота.

Шиме Мазарович – посол России в Персии.

Три брата Ивеличей – Марко, Семион и Ивелия, генералы в русско-турецких войнах. Марко стал графом и сенатором, отличился в русско-турецких войнах 1768–1774 и 1787–1791 годов.

Сын Марко, Ивелич Петр – участник войн со Швецией (1808–1809). В 1812 году в звании генерал-майора командовал пехотной бригадой в армии Барклая-де-Толли. Ранен в Бородинской битве. Его портрет помещен в Эрмитаже в Галерее Славы среди 332 портретов героев Отечественной войны 1812 года.

Петр Смекия, капитан судна «Королевский лев», первым из жителей Адриатики вошел в 1740 году в Балтийское море и установил связь с его русскими портами…

…Марко предложил отведать кухню того времени, петровского, когда первые русские прибыли в Перасту. Стол был накрыт в комнате с низкими сводами и видом на проход в самый узкий пролив.

Подали квашеную капусту, рыбу холодного и горячего копчения, из овощей – помидоры и разные солености, что-то острое, но пряно приятное. И еще – холодный свекольник с большим куском телятины. Украшением стола стал деревянный полубочонок с квасом, который разливали деревянным расписным ковшом.

Марко обратил наше внимание на ковш, сказав:

– Это не ковш, а экспонат того времени…

В этот момент ковш находился в руках Ольги, и та чуть его не уронила, осторожно и демонстративно положила ковш на стол и прямо-таки по-детски спрятала руки за спину. Естественно, мы все от души и по-доброму посмеялись – и вместе с нами наша забавница Ольга.

Напитки, как мы подумали, – только старые, но оказалось, что старые бутылки, а в них молодое, годичной выдержки вино. Одна из бутылок похожа на экспонат – на ней виден был отлитый в стекле российский герб, двуглавый орел. Причем по форме, размеру и устройству для навинчивания пробки, все это походило на пивную бутылку, возможно, из ХIХ века.

Так оно и оказалось: будущие русские моряки обучались парусному делу, и в середине века в их руках были эти бутылки. Привозили их сюда и оставляли. Теперь это был экспонат.

Я обратил внимание на такую бутылку потому, что имел с ней дело в своем домашнем музее. Речь идет о пробке – она имеет резьбу не витую, а кольцевую и параллельную. Витков шесть. Тогда вопрос: из чего делали пробку? Сургуч? Дорого. Пробковое дерево – еще дороже.

И я, рассказав присутствующим о своем интересе к бутылке, спросил Марко:

– Сохранилась ли пробка?

Пока ходили за пробкой (а она, оказывается, нашлась!), я сказал, что она должна быть сделана из липы:

– Так я думаю. Ее легче всего распарить и насадить на горлышко…

Спорный вопрос разрешился именно в мою пользу – липу мы признали сами, а к концу трехдневного пребывания в бухте об этом факте нам сообщили специалисты из Перасты. …

Экспертом по блюдам выступила Ольга, точнее – с сомнением, что это все можно съесть.

– За один раз, конечно, – уточнила она.

А Марко с улыбкой подтвердил ее сомнения:

– Конечно, нет. Но… это образцы еды того времени… Чаще всего выбор был из этого богатства… Вот что было на столе всегда – это каши: пшенная, гречневая, перловая, ячневая… Такова была просьба молодых ребят из России… И их поговорка, «щи да каша – пища наша», бытует в нашей бухте по сей день… Кстати, каша с тех пор стала обязательной едой всех, кто пришел учиться в мореходную школу после русских ребят!

До вечера мы оставались одни в пустом здании школы. Каждому предоставили по комнатке размером по четыре квадратных метра – покрытый толстой дерюжкой с узорами топчан-диван с валиками, резной столик, полочки и в нише что-то вроде шкафчика для одежды. На стене – пара очень старых гравюр с парусниками. Пара тазиков для умывания и большой стеклянный кувшин для питьевой воды. И еще… ночной горшок под топчаном. Правда, в конце коридора нам показали гальюн вполне европейского типа.

В комнатах, по-морскому кубриках, мы обратили внимание на рисунки в простеньких рамках с одноцветной раскраской. Сюжеты были любопытными. Пояснение было интригующим, но, чтобы лучше понять особенности обучения и быта в мореходной школе, возвратимся к навигационным классам.

Взгляд в старину. Несколько столетий вырабатывалась в школе система обучения. И одним из основных занятий была навигационная практика в классах и в море. Еще в музее было обращено внимание на старые и относительно новые навигационные карты, испещренные линиями прокладки курсов.

И совсем, казалось бы, некстати, – надписями на разных языках. Правда, русских изречений не было – карты были столетней давности, когда наши гардемарины уже в эту школу не наведывались. У нас была своя и школа, и морской корпус.

В переводе с английского можно был понять: «Боцман, как попугай, знает всего десять ругательных слов». Или: «Настоящий моряк родился со штурманской линейкой в руках»…

Так вот, в отношении сюжетов рисунков. Местами преобладала явно российская тематика: Петр I, Андреевский флаг, русские матросы-солдаты; полупиратского вида моряк в схватке на борту турецкого корабля; сражения на берегу моря под русским гвардейским знаменем морской пехоты явно с признаками времени войны с французами…

Я обратился к Марко, указав на рисунки, и тот пояснил, что это наброски одного из выпускников школы еще во второй половине девятнадцатого века.

– Это наброски будущего морехода-ученого… По просьбе руководства школы он оставил ей свой «исторический архив»… в рисунках…

– Он стал историком? – спросила Ольга.

– И да, и нет. Он путешествовал в Полинезию и встречался там с вашим знаменитым ученым Миклухо-Маклаем… Который, кстати, хорошо рисовал…

– А рисунки? Почему по истории? – не унималась Ольга.

– Рисовал он быстро, часто штрихами и одной-двумя красками… И однажды принес вместо описания исторического события словами серию рисунков с «историческими» подписями к ним…

– И ему разрешили изучать историю таким образом? – догадалась Ольга.

– Да, в рисунках и текстах к ним, – подтвердил Марко.

– Значит, рисунки в комнатах – это подлинники? – уточнил Стоян.

– Вообще-то нет. Его рисунки были мелкими. И сначала так и было, – пояснил Марко. – Но уже лет двадцать назад, когда появились цветные ксероксы, мы сделали качественные копии и разместили их в кубриках моряков…

И я рискнул попросить Марко сделать серию из «русской жизни» для нас. Марко немедленно дал распоряжение, и из Бока мы увозили копии исторических рисунков девятнадцатого века.

Вечер опять принес нам много любопытного – Марко пригласил нас пройтись на особом катере, который оказался в Перасте после прихода в бухту русской эскадр из Крыма в 19-м году. Это был экспонат трагедии Черноморского флота во времена далекой Гражданской войны. Тогда один из броненосных крейсеров оставил здесь катер для ремонта…

Когда я увидел этот катер, то сердце мое вздрогнуло. Это был, без сомнения, катер 1914 или около того года. Летом пятьдесят третьего года такой же катер принял меня и моих однокурсников на свой борт на Неве возле военно-морского училища, прообразом которого была навигацкая школа Петра I Москве и Петербурге. Я тогда был второкурсником училища инженеров оружия нашего флота.

На флоте катер прозвали самоваром за его до блеска начищенную медную высокую трубу. Он принадлежал флагману Балтийского флота, линкору «Октябрьская революция», куда он нас и доставил, пройдя поперек Маркизовой лужи (Финского залива) между городом и Кронштадтом.

И вот теперь! Это была встреча со старым другом, из семьи которого, думается, сохранился только он один. Содержали его в отличном состоянии. И когда он пошел ко входу в узкий залив, стало понятным, почему именно на таком тихоходе мы оказались – он шел, не нарушая спокойной водной глади, и не нагонял волну от берега до берега. Его тихий ход стал главным его достоинством.

Над голубой гладью узкого залива нависали грозные скалы, и между ними виднелась полоска неба. Залив производил впечатление зажатого скалами озера, с разместившимся в глубине городом Котор. Кроме воды, город ограничивает большая гора, отроги других гор и еще массивная и хорошо сохранившаяся крепостная стена времен римлян.

– Длина ее, – говорил Марко, – более четырех километров, а высота – 20 метров, ширина – 10… В старые времена это было достойное оборонительное сооружение, не раз выдерживавшее осаду…

Издалека – стена как стена, но только вблизи мы почувствовали ее монументальность! А нам было с чем сравнить – с генуэзской крепостью в Судаке!

Сразу после выхода из узкого залива стал виден величавый кафедральный собор, возвышающийся над всеми остальными зданиями города. Я не выдержал и воскликнул:

– Похоже, что город вписан вокруг собора! В городах соборы оказываются задавленными современным зданиями. А здесь…

Марко с удовольствием пояснил, что собор возводился не один десяток лет, и закончили его строительство к середине XII века.

Еще добавил:

– В этом городе уже в четырнадцатом века открылась первая на Балканах аптека с двумя лекарями. С тринадцатого века – школа и театр… В общем, это город-памятник… Ни войны, ни землетрясения не смогли его разрушить…

– Землетрясение? – поинтересовалась Ольга, помня, что Атлантида пострадала из-за него.

Марко быстро ответил на вопрос:

– За четыреста лет здесь случилось четыре разрушительных землетрясения: в 1537 и 1563-м, 1667 и 1929-м годах. И каждый раз все четырнадцать городов и городков бухты Бока отстраивались заново…

– Да, Марко, – невесело произнес Стоян, – и здесь, в этом райском уголке, добрались до народа многие беды – набеги, войны, катастрофы природы, а еще, видимо, эпидемии, голод…

– И фашисты, – вставил Марко. – Причем, не только немецкие или итальянские, но и свои – местные.

«Русская тема» в жизни Боки – особая. Народ Боки в начале ХIХ века встал рука об руку с русскими воинами против наполеоновских войск.

Вместе с черногорцами они попросили русского консула в Которе позвать адмирала Сенявина на помощь. Его эскадра стояла в то время у острова Корфу. Жители всех городов бухты создали боевые отряды, и их суда присоединились к русской эскадре.

– Я тут захватил кое-что для вас, – сказал Марко и преподнес каждому хорошо оформленную брошюру о фьорде Бока.

А сам, раскрыв брошюру, зачитал:

– Русская эскадра встала на рейде в Адриатике, и вот что доносил адмирал Сенявин русском послу в Вене о своих впечатлениях при посещении бухты:

«На днях я сам был там и лично удостоверился искренней приверженности тех народов к России. Жители той провинции имеют до четырехсот судов, которые почти все вооружены артиллерией, и до пяти тысяч славных матросов. Оруженосцев имеется до 12 тысяч и храбрость их довольно известна. Они готовы пожертвовать не только собственностью, но и жизнью, и верить им можно в том несомненно».

Позднее из брошюры мы узнали, что в боях в горах бокайцы, черногорцы и моряки русского экспедиционного корпуса успешно сдерживали натиск французских войск. Контратаки черногорцев наводили ужас на французов. По этому поводу участник событий русский морской офицер писал: «Русский штык и дерзость черногорцев повсюду торжествовала».

Владыка Черногории, которому полностью доверял адмирал Сенявин, хорошо использовал особенности местных условий. Он еще в 1798 году был награжден русским орденом Александра Невского за сопротивление французам.

– Черные дни наступили для наших городов, когда русские войска вынуждены были уйти из Боки, – с печалью говорил Марко. – Это случилось летом 1807 года, когда Россия и Франция подписали мир… И Бока была передана французам…

– И к вам пришли вчерашние враги? – с тревогой спросила Ольга.

– Конечно, жители опасались, что Великие Державы разыграют «сербскую карту», – сказал Марко. – Вот как хотели «обезопасить» нас от французов в одной из статей мирного договора…

Он нашел нужную строку в брошюре и зачитал ее:

«Его величество император французов, король итальянский соглашаются ни прямо, ни косвенно не подвергать взысканиям и не преследовать черногорцев за какое бы то ни было участие во враждебных действиях против французских войск».

– И этой бумажкой удалось запретить насилие? – возмутился Стоян, чей народ сверх меры настрадался от внешних врагов не одно столетие.

– Конечно, нет. На деле французские солдаты населению мстили…

Уже вечером в своей комнате я увлекся просмотром брошюры и нашел там удивительный по силе духа признак славянского братства. Оккупировав Боку, французы старались привлечь на свою сторону Черногорию. Характерен разговор, приводимый в тексте, между наполеоновским генералом Мартином и Владыкой Черногории Петром I Негошем.

На вопрос генерала «Какое вам дело до русских?» Негош ответил:

«Прошу, генерал, не трогайте мои святыни. Русские единоверные и единоплеменные нам братья, которые имеют к нам такую же горячую любовь, как и мы к ним.

Мы, славяне, полагаем нашу надежду и славу только на единоплеменных братьев – русских, ибо падут без них и все остальные славяне, а кто против русских, то также и против всех славян».

– И сказано это было в 1807 году… А после русской трагедии в 1991 году Югославия оказалась беззащитной… И вот уже пять лет идет насилие над ней… Боюсь, скоро единой Югославии не будет, – решительно сказал Марко.

Нам сказать было нечего – балканская бойня, развязанная натовцами, потрясла основы понятия «демократия». И до нее оставалось всего четыре года. Но тогда, в заливе Боки, мы этого еще не предполагали. И сказать нашему брату по духу было нечего.

…Но вот Наполеон, собрав под свои знамена почти всю Европу, двинулся на Россию. Ногиш со своим отрядом вошел в Боку и изгнал французов. Но через два года судьбу края решали без него, отдав славянскую Боку католической Австрии.

Подвиг славян. Думалось ли, что в последний год ХХ столетия в Балканской войне НАТО против Югославии «демократическое» правительство России предаст своих братьев-славян, оставив их на растерзание США, Англии, Франции и Германии при поддержке еще пятнадцати стран альянса?

Россия эпохи Ельцина повторила предательство Александром I Черногории, попросив ее Владыку «повиноваться постановлениям союзных держав». Предательство свершилось на Венском конгрессе в 1814 году, когда союзники Россия, Австрия и Англия договорились, что Бока отойдет к австрийской короне.

История Боки заслуживает того, чтобы о ней сказано было поподробнее. Во времена правления Австрии Бока хотела воссоединиться с Черногорией и трижды пыталась силой оружия это сделать (1848, 1882 и 1883 годы).

После залпа крейсера «Аврора» на Неве моряки сорока военных кораблей в Боке восстали, но потерпели поражение. С 1918 года Бока вошла с состав Королевства сербов, хорватов и словенцев. В бухте разместился будущий флот Югославии.

С приходом фашистов флот частично ушел на Мальту к союзникам, а часть его была самими моряками затоплена. Все годы войны в горах Черногории и Боки против итальянских войск действовали партизанские отряды. Только Бока дала 4000 партизан, из которых вышли 4 героя Югославии.

…Три дня мы знакомились с городами фьорда Бока. И даже поднялись в горы в деревню Црквица. Там находится крохотная, но весьма знаменитая метеостанция.

Нас встретили два сотрудника станции – девушка и парень. Он выглядел настоящим черногорцем: кудрявая голова, круглые черные глаза и чуть заметная черная бородка – с таких, верно, пишут местные иконописцы свои иконы. Оба знали русский язык, который в югославских школах изучают чуть ли не как родной.

– Вы стоите на «полюсе дождей», – говорила девушка, смуглая черногорка. – Здесь отмечается самое большое количество осадков… В районе станции их выпадает в среднем 5000 миллиметров, а в отдельные годы – до 7000…

Ольга охнула и, шевеля губами, подсчитала и показала нам рукой, сказав:

– …от 5 до 7 метров…

Нам повезло, на эту высоту мы забрались в ясный день, преодолев четырнадцать поворотов. И ехали мы на простой телеге, запряженной двумя битюгами и приспособленной для туристов, с боковыми сидениями. Сопровождавший нас сотрудник из мореходки говорил, что эти повороты не проблема:

– Вот дорога в старую столицу Черногории, Цетине, имеет 42 поворота, а поднимешься всего на 1000 метров!

С высоты горы нашему взору открывалась величавая панорама Боки. Сверху фьорд выглядел как очаровательное озеро, менявшее свой цвет непрерывно, – из-за облачности, времени дневного света или окраски окружающей природы вдоль его берегов. Оно становилось то синее, то зеленоватое, то синеватое, как горы, вздымающиеся высоко в небо с самого дна залива.

В последний вечер перед отъездом мы с Брисом сидели в кабинете Марко. Кабинет не напоминал помещение «старого морского волка» с атрибутами его морских походов. Не было здесь и атрибутов учебных следов из морской школы. Первое, что бросалось в глаза – это портреты предков Марко.

Семь отлично выполненных, они были глубоко индивидуальными и отличались друг от друга: выразительными мужественными лицами, формой одежды, если это были военные, и морскими камзолами с позументами на воротнике и обшлагах.

Но особым был их взгляд – он следил за каждым неотступно. Семь пар глаз – смелых, открытых, прищуренных, нахмуренных и грозных смотрели на вошедщего. А сделано это было за счет художественного эффекта: зрачок был помещен в центре глаза.

Среди картин на морскую тему я увидел отличные копии двух марин Ивана Айвазовского. И не мог не спросить Марко: почему именно эти две марины в его кабинете? После свойственного ему короткого раздумья Марко сказал:

– Наш Которский залив со всех сторон окружен горами, и закаты или восходы, как у Айвазовского, мы не видим… А хочется объять необъятное в открытом море…

На одной из картин было представлено море в знойный день, когда краски природы блеклые, волна тихая, а блики неяркие. Все подернуто легкой дымкой. Оживляет морской простор парусник, идущий прямо на зрителя, а за его кормой, чуть вдали – пароход, но еще с мачтами парусного корабля. И совсем на дальнем плане – еще один пароход, точнее, его силуэт.

– А эта? – указал я на картину с лунной ночью в заливе с широким горизонтом.

– О, это – память об истоках всех моих предков. Это – Венеция… И сейчас, когда идешь с моря ночью, город встает островом из силуэтов соборов, колоколен, зданий… Я это видел, и не раз… Это видели и мои предки… И Айвазовский подсмотрел этот момент абсолютно точно! Действительно, серебристые тона ночи, шаланда с прямым парусом и с неярким огоньком на борту. Темная гондола с одиноким гребцом, идущая поперек полотна. Создается впечатление спокойствия от гладкого моря и лунного света на его поверхности.

Обычно Айвазовский предпочитал яркие краски солнечного дня, а эта картина вселяла надежду, что скоро будет утро с его солнцем и радостью жизни…

И тут я решился рассказать Марко и Брису о моем первом знакомстве с домом Ивана Константиновича Айвазовского.

– Это случилось летом сорок пятого победного года… Да и потом, в последующие годы, меня допускали в залы музея и в хранилища…

И несколько удивленным Марко и Брису поведал следующее.

В доме-музее-галерее великого певца моря (сороковые годы). Мне было чуть более одиннадцати лет, когда мы, отец, мама, братишка и я, пересекли страну с Севера и приехали в древнюю Феодосию. Здесь с сорокового года жил мой дед, участник русско-японской войны и «кирпичных дел мастер», как он любил себя называть.

На местном кирпичном заводике в его подчинении находилось сорок немецких военнопленных – инженеров и мастеров кирпично-черепичного дела. И по сей день этот завод – лучший на крымской земле.

С дедом проживали моя тетя, сестра моей мамы, и ее дочь. Тетя преподавала литературу и русский язык в местной школе и дружила с семьей Барсамовых – Николаем и Екатериной.

Это они, два простых сотрудника галереи, совершили подвиг, спасая ценнейшие полотна и реквизиты дома-музея Айвазовского. Помогли моряки, которые вняли требованиям Барсамовых, и полотна галереи были погружены на эсминец букально за несколько часов до прихода немцев в город.

Так вот, тетя привела меня в дом-музей и представила Барсамовым. В это время галерея готовила открытие первой послевоенной экспозиции. И я бродил среди огромных полотен и гигантских рам.

Мне разрешалось быть здесь, потому что я дал слово «ничего не трогать». И не трогал, находясь в обычной позе – руки за спиною. Особенно это пригодилось, когда спускался в подвалы с хранящимися там эскизами, рамками, старинными вещами из прошлого века.

Там были сотни эскизов – светло-рыжих и коричневых, из рыхлого картона с набросками, сделанными еле заметными штрихами свинцового карандаша. И все это было подмалевано белилами. И конечно, везде присутствовало море, берег моря, города и поселки у моря, парусные суда…

Многое из того, что видел в хранилище, затем было помещено в комнаты, где жил художник. Так, я увидел там изумительный по выразительности портрет юной жены художника – красавицы армянки, выполненный им самим. Хотя он портреты не писал.

И даже для картины «Прощай, свободная стихия…» по стихотворению Пушкина фигуру поэта написал Репин. И еще один, как я тогда думал, эскиз видел я там. Это была небольшая картина размером с метр, не более. Маслом намечено было яркое зарево над горящим кораблем, берег и дальние горы. А потом в небольшой комнате в музее эту неоконченную картину «Взрыв на корабле» представляли как последнюю, с кистью в руках у которой Иван Константинович внезапно умер на восьмидесятом году жизни.

Картины и вещи брали из хранилища и размещали в комнатах по мере ремонта здания, в которое во время войны попадали снаряды. Но в целом дом-музей-галерея сохранился, хотя рядом был разрушен целый проспект Ленина с его десятками санаториев вдоль всей набережной. Это были сплошные руины, которые, кстати, запечатлел на полотне Николай Барсамов.

Завершая рассказ, я сказал:

– След от этих визитов к Айвазовскому остался на всю жизень. И все, что связано с его именем и работами, я собрал и собираю: альбомы и книги, брошюры и каталоги, открытки и марки, значки… В детстве хотел даже пойти в художественную школу, но вовремя остановился, поняв: быть хуждожником – это не мое, ибо не по Сеньке шапка…

На завтра мы покидали Перасту и доброго друга Марко. И, как и из болгарской Калиакрии, увозили тепло сердец тех, кто повстречался нам в этом райском уголке. И еще – три корзины разной снеди: рыбной, овощной, фруктовой.

Марко сказал: в каждой из корзин лежит традиционный славянский набор – от местной водки-ракии до вина из дальнего горного монастыря под трудно понимаемым, но емким названием «Непьющий монах» (позднее мы убедились, что, отведав хотя бы раз этого вина, непьющим оставатся сложно!).

Через все заливы и проливы мы уходили из бухты Бока. Из глубины фьорда шли по лазурному морю, вдоль берега с белокаменными домами и домиками под красными черепичными крышами. И все города, поселки и дома были повернуты к морю. Между домами зеленели сосны и кипарисы, пальмы и цветущий миндаль, цитрусовые – апельсины, инжир. И везде – виноградная лоза.

Мы оказались здесь в конце марта, и вершины гор, нависающих над бухтой, отражались в ее воде вместе с белым снегом на их вершинах…

 

Потомки атлантов – русские этруски

Приближаясь к открытому морю, каждый из нас с явным сожалением оставлял этот райский уголок. Но в этом своем прощании с ним каждый переживал этот факт по-своему и молча.

Молчал и Брис, а уж он-то больше других мог печалиться, думал я. Но чуть позднее стала понятна его задумчивость: он готовил очередной ход конем в нашем непредсказуемом путешествии. И тогда я стал все чаще поглядывать на него, явно намекая, что от его задумчивости все чего-то ожидают. Причем возможно, экстравагантного, и он сдался.

Выйдя всего на несколько миль за пределы фьорда, Брис в очередной раз ошарашил нас новым маршрутом!

За штурвалом стоял Гор и, не торопясь, лавировал среди мелких островов, прикрывавших вход в фьорд. Все сгрудились на корме шлюпа.

– Мы можем пропустить интереснейшие места…

Торопыга Ольга прервала Бриса, воскликнув:

– А они имеют отношение к Атлантиде?

Брис добродушно посмотрел на Ольгу и откровенно заявил:

– Не знаю, девочка… Вы сами потом решите…

Вот это «девочка», взорвало Ольгу:

– Опять меня не хотят понять? Мы ищем Атлантиду или… или… Вмешался я:

– Ищем, конечно, ищем, но… Мы еще и путешественники по околоатлантидским местам… Не правда ли?

А Брис спокойно продолжал:

– Часть мест может иметь отношение к нашей проблеме – к Атлантиде…

– А далеко это от нас? – поинтересовался Влад.

– Рядом, – и Брис развернул карту.

– Вот смотрите: мы – здесь, – указал он на вход в Которский залив, – а я предлагаю посетить в Италии приморскую Равенну и от нее побывать в местечке рядом с Болоньей…

– А что мы там забыли? – снова встряла Ольга.

– И сколько это по расстоянию и времени? – поддакнул ей Влад.

– Отвечаю паре торопыг и всем остальным, – весело воскликнул Брис.

А я порадовался, что Брис в отличной форме и интригу подает мастерски. Но какую? Я не знал. Но ожидал чего-то необычного.

– Так вот смотрите: от Которского залива до Равенны – миль триста…

– Мы согласны, но пока твой маршрут – это кот в мешке, Брис, – солидно намекнул Стоян. – И еще эта итальянская сухопутная Болонья?..

– Чтобы не было кривотолков и обвинений в том, что я узурпирую власть, – шутливо воскликнул Брис, – зачитаю всего одну короткую справку… Точнее, не справку, а перечень заголовков статей и книг, подготовленных коллегой Максима, – он сделал паузу, – с опытом войны в тылу врага, а в последние время историком в области поисков следов…

Слов не было – было нетерпеливое молчание. И Брис назвал имя автора, заставив меня вздрогнуть.

– Тебе, конечно, известен некий Александр Григорьевич Егурнов? – обратился Брис ко мне.

Видимо, вид у меня стал обескураженным, и это я понял по улыбкам моих товарищей. Как потом сказал Брис, у меня был вид обалдевшего человека.

И Брис начал зачитывать список, давая краткие комментарии:

– Итак, две статьи из девяносто пятого года. Первая – «Этруски – русы Средиземноморья?».

Все пятеро, включая Гора, выдохнули слова: что-то вроде «вот это да-а-а!». А я понял замысел Бриса, ибо статьи были из моего досье с НЯПами.

А Брис продолжал:

– Там есть подзаголовки – вот они: «Тайны древнейшего магического алфавита», «Забытая цивилизация Европы», «Этруски говорили по-русски?!». Это в первой статье…

Наши младшие коллеги по плаванию крутили головами, но не решались прервать Бриса. А он продолжал:

– Вторая статья – «Суперсенсация», «Писали этруски по-русски»… Вот тут-то народ зашумел – вопросы, вопросы, вопросы, из которых главный – правда ли это или вымысел досужих журналистов?

– Мало ли что напишут? – завелась Ольга.

Брис парировал:

– Это не журналист, а Егурнов, чекист-разведчик, работал в Италии и первым поднял вопрос о русских в Средиземноморье и их языке… Спросите Максима – он его хорошо знает…

Я кивнул, но рассказывать пока не стал, заметив:

– Это длинная история, и о нем поговорим потом, а сейчас нужно решить, как строить мост – вдоль или поперек реки?

Про мост – это была моя любимая присказка, когда нужно было решить сложный вопрос. Но Брис был неумолим:

– Прошу внимания скептиков… еще одна статья – «Откуда взялись русские?». Это уже не Егурнов, а Марина Хакимова из газеты «Моя семья»… Совсем свежие новости про этрусков-русских… Правда или нет, но весьма убедительно… Хотя газета ближе к… женской и немного похожа на сплетницу… Так говорит наш друг Максим, ссылаясь на мнение его домашних женщин…

– Не тяни душу, Брис, – не выдержал Стоян.

– Хорошо, продолжаю, и затем как последнее блюдо – специально для нашей милой торопыги Ольги. Предупреждаю, чтобы не ранить ее милое сердечко, – по-отечески заметил Брис.

Ольга вздрогнула и раскрыла рот от удивления, но в бой не ринулась, стерпела. И с открытым ртом стала слушать Бриса.

– Так вот, в рубрике «Чудеса света» нам газета рассказала в разделах «Этруски», «Это – русские!», «Троя и Русь»… Об этом мы уже говорили… Затем «Тайны этрусских зеркал» и в интригующей части – «Первооткрыватели Америки»…

Брис замолчал. Пауза затягивалась, и ее прервала, конечно, Ольга: закрыв рот, она потребовала:

– И что же специально для меня?

Брис коротко заметил:

– Помните мое упоминание о Танталисе и связи этого города с Русью? Так вот – есть еще одна статья почти что по нашей теме; вот ее загловок: «Этруски – Восточная Атлантида?». Здесь снова: «Атлантида Платона и Средиземноморье», «Секреты этрусских зеркал», «Сыны леопарда» – в основном все об этруско-русской письменности… Неожиданно встал во весь рост Стоян и громогласно высказался, хлопнув себя по лбу:

– Брис, сознавайся, ведьмякин сын, под городом Болонья что-то есть об этрусках, которые говорили по-русски?

– Ты прав, болгарин! – театрально перекинув полу куртки через плечо, немедленно откликнулся Брис.

Все повеселели – еще бы, новый маршрут должен стать весьма интересным. И наш шлюп лег на курс норд-вест-вест в сторону берегов Апеннинского полуострова, где нас ждала жемчужина Адриатики – Равенна.

* * *

Но коли мы начали рассказ об этрусках, то следует расширить наши знания об этом загадочном народе из многих тысячелетий до н. э. Весь переход морем до Равенны мы говорили об этрусках – и я, и Брис, и Ольга, и Стоян. Каждый что-то прочитал и затем делился узнанным со всеми (а назвали мы эти разговоры «этрусскими посиделками»).

Атлантида этрусков?! Итак, согласно Платону, Атлантида была больше Ливии (Северной Африки) и Малой Азии вместе взятых. Могущественная цивилизация атлантов проводила политику экспансии, и власть ее распространялась на соседние острова, на часть африканского и европейского континентов. Однако незадолго до катастрофы племена Восточного Средиземноморья разбили атлантов, освободив народы побережья от их господства.

Ученые утверждают, что Атлантиде противостояла Восточная Атлантида, располагавшаяся на восточном побережье Средиземного моря. Прямые потомки «восточных атлантов» – этруски, чья культура не похожа ни на одну другую культуру.

Ученым удалось найти прямую связь между русским и этрусским языками. Если это так, то корни славянских племен уходят вглубь времени Восточной Атлантиды за девять тысячелетий до нашей эры. Но если была торговля и войны между атлантами и «восточными атлантами», то это означало проникновение более высокой культуры первых в менее развитые племена вторых? И тогда странное, казалось бы, овладение этрусками неизвестными в будущей Греции и Риме ремеслами произошло из самой Атлантиды?

Какие ремесла могли привнести атланты в этрусскую жизнь? Вот их, вернее всего, неполный перечень: градостроительство, планировка городов, домостроение, храмы, некрополи; земледелие (культурные растения), керамика, росписи на стенах и фрески, украшения… И все это создано в 8–7 тысячелетиях до н. э. (восстановлено после катастрофы) и позднее.

Теперь об Атлантиде Платона и других «атлантидах» Средиземноморья.

Югославская версия гласит: якобы континент Атлантида – это огромный остров вблизи югославского берега на Адриатике. Континент ушел под воду. Почему это случилось?

Конец городам-крепостям в государстве атлантов совпадет по времени с концом последней ледниковой эпохи. Земля, описанная Платоном, была расположена в океане и преграждала путь Гольфстриму на север. Когда она, в результате загадочного катаклизма, опустилась на дно (может быть, падение астероида в районе Бермуд?), то теплое течение получило выход к северной Европе.

Льды растаяли: в результате уровень океана поднялся на 150 и более метров, затопив территории европейского континента, во много раз превышающие «остров Платона». Это и была Восточная Атлантида, противостоявшая экспансии атлантов.

…История войн атлантов, рассказанная Платоном, предполагает наличие развитой цивилизации в Средиземноморье с незапамятных времен. Еще недавно археологи не предполагали существование городов со столь древним временем. Теперь такие города открыты в Чатал-Гююке и Чайеню-Тапезе в Малой Азии (8–7 тысячелетие до н. э.).

Жители этих мест знали полтора десятка видов культурных растений (реальность 1), найденные обрывки тканей того периода озадачивают современных ткачей (реальность 2), а техника полировки зеркал из обсидиана поражает (реальность 3). Найдены святилище и храмы, целый жреческий район древнейшего поселения в Чатал-Гююке, которое на тысячу лет старше египетских пирамид (реальность 4)!

Однако считают, что это не Восточная Атлантида, а лишь поздние города, появившиеся после потопа. И хотя они почти современники атлантам и восточным атлантам, основаны они были все же потомками последних.

Анализируя известные сведения (часто спорные и безоговорочно понятные), можно выстроить последовательную цепь цивилизаций с передачей государственного уклада, технического развития, быта, культурного наследия: Атлантида – Восточная Атлантида – Этрурия – Греция – Римская империя. Но Этрурию римляне назвали «величайшей цивилизацией» и считали ее ветвью затопленного древа двух Атлантид (реальность 5).

Ученые – сторонники «русских этрусков» предполагают, что культуры этрусков и древних славян идентичны. Были изучены тысячи этрусских зеркал и сделано заключение, что надписи на полированных бронзовых зеркалах сделаны путем «зеркального копирования».

В конечном счете пришли к заключению: в основе их языка лежат древнерусские и древнеславянские языки, на которых говорили этруски и их соплеменники в Средиземноморье и Черноморье – бриги, трипольцы, лидийцы, ливийцы, ханаанеи, пеласги, древнейшие финикийцы и другие.

Ближайшие родственники этрусков были пеласги, за тысячу лет жившие на территории Афинской республики. После катастрофы многочисленные племена восточных атлантов были рассеяны, многие погибли. Единый язык Средиземноморья начал распадаться. Затем пришли греки, и последним оплотом пеласгов на Средиземноморье стала Троя…

Исторически, то есть в памяти людей, этруски появились три тысячи лет назад. Некоторые историки уверены, что этруски – прямые потомки атлантов. Так, историк из Рима Тит Ливий писал, что империя этрусков простиралась от «нижнего до верхнего морей» – от Средиземного до Атлантического (вероятность 5). Считается, что этруски были превосходными мореплавателями – до сих пор сохранились их монеты с изображением якоря (вероятность 6).

Государственное этрусков возникло на Апеннинском полуострове в начале первого тысячелетия до нашей эры. В конце старой эры они были союзниками огромной армии, которая двигалась с Востока на Запад. Армия одолела западников, и этруски – наши предки построили на полуострове 50 знаменитых этрусских городов, в том числе и легендарный Рим (вероятность 7).

Итальянский историк Мюлештейн утверждает, что местные жители – латиняне были в то время диковатым и забитым народом. Только благодаря «толстым этрускам» латиняне узнали о том, что такое музыкальные инструменты, театр, горное дело, металлообработка, якорь, травление, керамика… Они привнесли на эту землю мелиорацию, а система каналов, построенная этрусками, до сих пор используется римским городским хозяйством (вероятность 8).

Сомнения – сомнениями, но почему нельзя предполагать, что предки русских – этруски принесли на землю Италии культуру и цивилизацию? Даже опираясь на предания, можно сказать, что этрусская династия правила в Риме с 616 по 509 годы до нашей эры.

К этому времени влияние этрусков распространилось на всю Италию. Этрусский щит, копье, доспехи – это привнесено в последующую цивилизацию ими. А успешные войны с окружающими племенами говорят о том, что военная система – стратегия и тактика – этрусков имела явные преимущества перед другими армиями (вероятность 9).

Мюлештейн пишет: «Этрурия была колыбелью Рима, но Рим стал могилой этрусков. Этруски – мирный народ, они активно ассимилировались с местным населением, а те делали все, чтобы избавиться от „толстых этрусков“».

Спустя столетия культура этрусков стала забываться, их традиции, язык, вера сохранились лишь в легендах. Последующие поколения европейских историков приложили усилия, чтобы следы великой цивилизации этрусков-русских исчезли и не смущали умы католиков. Ватикан решительно пресекал все попытки даже упоминания об этрусках только потому, что за этим стояла русско-славянская история (вероятная реальность 10).

Однако до сих пор в Центральной Европе остался след древних русских. И в их бытность в этих землях названия многих известных городов выглядели иначе: город Липск стал Лейпцигом, Бранный Бор – Бранденбургом…

Осталось немало произведений искусства этрусков. Например, бронзовые зеркала, которые этруски клали в могилы (реальность 11). На них сохранились рисунки и надписи, которые в Европе называли «звездная письменность». Лишь в двадцатом веке русские историки нашли объяснения тайнам этрусских зеркал. Русские буквы наносились при копировании в зеркальном изображении, а слова записывались так, как слышались.

Среди русских специалистов-языковедов бытует весьма обоснованное мнение, что русский язык – один из древнейших на Земле и один из столпов всех современных языков.

Но на Западе было объявлено, что этрусский (русский) язык не поддается расшифровке, и потому появился «занавес», не допускающий даже мысли: Восточная и Центральная Европа были заполнена предками русских. Они принесли высокую культуру и письменность местным диким племенам, которые ни читать, ни писать не умели (вероятность 12).

И западные, и наши историки, признавая мореплавательное искусство этрусков, которые выходили в океан, уверены: предки этрусков побывали в Америке лет на тысячу раньше Колумба (вероятность 13). Ибо в Америке найдены знаменитые этрусские бронзовые зеркала (реальность 11).

Ученые доказали, что на зеркалах в Америке конкистадоры обнаружили рисуни человеческой маски с надписями и нашли имитацию этих масок у местных народов. А это уже цепочка: этруски в Европе – зеркала в Америке – маски у местного населения (реальность 14).

Но это еще не все – имеются веские свидетельства о культурном обмене между этрусками и коренными племенами Америки. Так, об этом говорит сходство календарей, способ захоронения покойников, пирамиды – их этруски стали строить раньше египтян, хотя из нестойкого ко времени материала (реальность 15).

Когда очередные посиделки завершились, мои коллеги по путешествию возмутились особенно бурно. Их потрясло коварство западных правителей в отношении не просто к этрусской истории, но особенно к нам, потомкам русских славян. Все требовали от меня (а говорил об истории этрусков в этот раз я) еще больших доказательств выступления Запада против нашего прошлого.

Естественно, первой высказалась Ольга:

– И эта Европа смеет нам диктовать условия жизни? Называет нас варварами? Не одну тысячу лет измывается над славянами и тысячу лет над их православием?

– Ты права, Ольга, – сказал Стоян, доставая сложенную вчетверо бумажку. – Вот приговор преступлениям Запада против славян… Слушайте…

(Здесь нужно сделать отступление. Дело в том, что к работе с материалом об этрусках были привлечены фактически все мои коллеги. Кто-то получил статьи, кто-то выудил сведения из книг, кому-то достались журналы – и все это из моего архива с НЯПами).

И Стоян зачитал следующее:

«На протяжении всей своей недолгой истории Западная Европа уничтожала следы „этрусского завоевания“. Со времен „европейской античности“ был введен негласный запрет на славянские корни западной цивилизации…».

А я продолжил рассказ о наших предках, корни которых уходили в цивилизацию атлантов. Все более в среде нашего маленького коллектива росла убежденность: успехами в развитии цивилизованного мира на Европейском континенте сегодняшние народы обязаны высокоразвитой цивилизации атлантов.

Продолжение темы «Атлантида этрусков?». В 1619 году европейский историк Демпстер чуть ли не угодил на костер инквизиции за… защиту «атлантического прошлого Европы» с русскими корнями. В своей книге «Царская Этрурия» он писал, что именно этруски «ввели в Италию законы, были первыми философами, геометрами, жрецами, строителями городов, художниками, агрономами» (реальность 16).

Но стоило этому вдумчивому ученому обнародовать свои воззрения на роль этрусков в истории Европы, как Римский Папа запретил его взгляды и задвинул этот труд подальше от глаз просвещенных людей семнадцатого столетия.

И в последующие столетия труд ученого не попадался на глаза современникам выхода Европы «в люди». Говорят, что Папа, «арестовывая сборник доказательств о европейском прошлом», изрек: «Чтобы этруски не путались под ногами великого Рима…».

Не правда ли, подобное отношение к прошлому этого континента – уже доказательство влияния потомков атлантов-этрусков на ход истории нынешних двух десятков стран? Причем не только в Европе (реальность 17)…

Собственно, Папа не был оригинален в своем гонении на этрусков. У него были хорошие учителя в лице римлян, завладевших окончательно землями этрусков в третьем веке до н. э. Освободившись от этрусков, римляне стерли с лица земли многие их города, присвоили себе их произведения искусств, а язык объявили мертвым (реальности 18). Фактически остались только этрусские кладбища – хранилища этрусской культуры. А это росписи стен гробниц, предметы домашнего быта, бронзовые зеркала с письменами. И вот что примечательно: и по сей день находят, казалось бы, чисто этрусские могилы, но… обложенные деревянным срубом. Причем срубы с характерными приемами их изготовления – ну, как у нас, на Руси!

Теперь понятно, почему меня поддержали мои коллеги в последних посиделках на тему этрусков. И я обратился к ним со словами:

– Современные историки говорят: мы, как русские этруски, – прямые их наследники, в наших жилах течет древнейшая кровь!

Меня прервал Брюс, воскликнув:

– Господа присяжные заседатели, путешествие, как говорил мудрейший Эйнштейн, по ощущению тайны продолжается… Новая тайна нам не помеха…

– Значит, – прервал Влад Бриса, – «недостоверное знание в науке – это гипотеза»!

И мы чуть ли не хором воскликнули: «Даешь тайну, даешь новую гипотезу!!!». И всем стало тепло на душе: нас ни тайнами, ни гипотезами не запугаешь…

Вернее всего, мы просто не хотели верить и смириться с тем фактом, что богатые знания русских этрусков исчезли бесследно. Все говорило о том, что придется заняться «бумажными поисками» свидетельств (и хотя бы косвенных доказательств). Получается, что история с русскими этрусками говорит: знания не могли придти ниоткуда…

Закончив посиделки, я объявил о моей новой «болезни»:

– Углубляюсь в поиск этих самых знаний ниоткуда. Более того, хотелось бы разобраться: где они родились? Как погибали знания? Скрыты ли они от нас до сих пор?

И закончил так:

– Главное – попытаться понять: могли ли нужные людям знания прийти от атлантов?

Мы не собирались задерживаться в славном городе Равенна, но он не мог оставить нас равнодушными. Однако, как настоящие и истовые первооткрыватели, мы от причалов в заливе Равенны все же ринулись вначале в Болонью и, проскочив ее, направились прямо к этрусским артефактам.

Из «великолепной семерки» в группу вошли шесть членов экипажа – все, кроме Гора. Трое из нас владели опытом вождения автомобиля по европейским дорогам. Это были Брис, Рида и Стоян. И потому взятый напрокат микроавтобус с кондиционером нас вполне устроил.

Равенна от Болоньи находится километров а шестьдесят, которые мы могли бы лихо промчать минут за сорок, ибо автобан был отличный. В Болонье мы перекусили, так как выехали из Равенны ранним утром и не сразу покинули этот город, петляя по старинным узким улочкам с ограниченной скоростью и обилием указателей.

Путь наш лежал к верховью реки Рено по ее правому берегу, а по другому шла железнодорожная трасса. Километров за пять мы свернули на древний мост и оказались по другую сторону бурной реки.

Дорога уже не была спрямленной, а вилась в предгорье, и виды открывались с поразительной щедростью – так и хотелось остановиться и лицезреть уходящие в синие дали поля и оливковые рощи. Наконец, мы совсем сошли с основной дороги, когда указатель подсказал нам: «Марцаботто. Национальный этрусский музей. 1 километр».

С этого места дорога змейкой выводила нас к далекой горе Чимоне, на пологих склонах которой виднелись строения. И вот мы вблизи здания из дикого камня – то ли развалины крепости, то ли музейный комплекс, имитирующий древность. Как оказалось – и то, и другое: в древний приземистый фасад было встроено новое здание.

Чуть правее просматривался ухоженный некрополь, куда вела широкая каменистая дорога метров на триста. Само местечко (ранее, во времена этрусков, его величали городом) лежало за горой. Подъезд к музею был широк и выложен огромными каменными плитами.

В стороне от музея и некрополя, не нарушая их ансамбль, деликатно пристроилась автопарковка. Она пустовала – видимо в это время года наплыва посетителей не предвиделось. Машины три, не более, причем явно из близлежащих мест – модели были простенькими и, по-крестьянски, столь нужными «стейшен-вагонами», разбитыми работой и горными дорогами.

Невысокая вершина горы виднелась километрах в трех и была доверху покрыта оливковыми деревьями, ряды которых начинались от музея. Тишину нарушал только громкий шелест ветряка, вырабатывающего электричество для нужд музея. Правда, ветряк на высокой опоре также не нарушал общий вид музейного комплекса, и только ветерок напоминал о его существовании.

Пройдя под мощными сводами древней клинической арки, мы оказались в огромном помещении, потоки света в которое поступали с потолка. Экспонатов было не столь много, но много говорилось вообще об этрусской цивилизации. Именно о цивилизации, а не только о культурной стороне ее.

Экспозиция охватывала все северо-западное пространство Аппенинского полуострова, а ныне Тосканской провинции Италии. Отмечалось, что цивилизация погибла из-за внутренних раздоров городов-крепостей, неспособных организовать сопротивление воинственным племенам.

По времени Этрурия постепенно зарождалась после гибели Атлантиды уже в VIII–VII столетиях до н. э. И особенно она стала заявлять о себе в Средиземноморье в начале последнего тысячелетия до н. э.

Милая хрупкая девушка-экскурсовод назвалась Нино и подвела нас к главному стенду, убеждающему в былом величии Этрурии.

– Здесь всего десять пунктов, говорящих о могуществе Этрурии в I тысячелетии до новой эры… Даже сегодня города, объединенные в районы, не могут похвастаться экономическими достижениями в столь разных областях… Все, что здесь перечислено, может быть обозначено так: «Что дали этруски диким племенам?»…

И она стала зачитывать пункт за пунктом и комментировать их значимость для будущего Рима и Италии в целом. Честно говоря, у меня закралось сомнение, что мы имеем дело с коренной итальянкой – столь пылка была ее речь в защиту этрусков! Это же чувство, оказывается, возникло и кое-кого у еще из нашей группы. Уже после экскурсии состоялся разговор об истоках такой «влюбленности» Нино во все, что связано с этруссками.

Вот о чем поведала Нино:

Исповедь Атланточки. Окончательно цивилизация сформировалась в начале I тысячелетия до н. э., создав мощное государство Этрурию. Спустя века на основе этрусской цивилизации возникла древнеримская, которая считается предтечей современной европейской культуры.

Государственное устройство: рабовладельческое, аристократическое, купеческое общество, конфедеративное по структуре. 12 территорий с 30 укрепленными городами и столицей Волин, где размещалось правительство.

Основа хозяйства – скотоводство и земледелие: 14 видов культурных растений, на вывоз – этрусские сорта пшеницы, виноградарство, вина, лен-сырец и льняные изделия.

Оживленная торговля с греческими племенами на юге Апеннин, включая Афины, Коринф, Карфаген с использованием мощного флота.

Ремесла: добыча железной и медной руды, выплавка металла и создание изделий из него; обработка меди, железа, бронзы и золота с высокой степенью совершенства.

Строительство: благоустройство земли, включая мелиорационные и ирригационные сооружения, мелиоративная система каналов, водоводы и водопровод, канализация; километровые туннели в горах, колейные дороги, портовые сооружения, строительство сельскохозяйственных постороек; фортификационные сооружения…

Произведения искусства: зеркала, геммы, мраморные скульптуры, расписные панно, фрески в гробницах, чеканка монет…

– Судя по всему, все эти знания и навыки сохранились со времени атлантов, – кратко резюмировала Нино.

И, не дав ей договорить, всех нас опередила торопыга Ольга:

– Вы – потомок атлантов? Из Атлантиды?

Мы замерли, взирая на девушку, ровесницу Ольги, с надеждой на чудо – встреча с прапрапра… атланткой. Чудо – не чудо, но девушка нас не разочаровала:

– А почему бы и нет?!

Мы ждали продолжения.

– Я окончила Римский университет и стажировалась в самом «древнем» Этрусском музее, созданным еще в 1732 году…

– И вы «заболели» Этрурией? – не выдержала Ольга.

– Вот именно, так и было… Я даже сны вижу об этом славном нашем прошлом… Но перейдем к следующим артефактам…

И вот мы у стенда предметов из… Этрурии. Более того, с надписями… по-русски. Так, по крайней мере, это виделось!

На темном бархате цвета глубокого бордо стояла бронзовая люстра, по ободу которой шли слова, казалось бы, на непонятном языке, но все же нашими буквами.

– И что здесь написано? – спросила Ольга.

– Никто еще не расшифровал, пока, – ответила кратко Нино.

– А я, кажется, знаю, – удивил я всех. – Со мной книжечка моего знакомого, расшифровавшего надписи этрусков.

И я показал брошюру моего коллеги по профессии – Александра Егурнова.

– У меня такая же имеется, – как-то буднично сказала Нино.

– Александр посещал наш музей и оставил нам свою брошюру…

Она взяла в руки брошюру, полистала ее и, вернув мне, сказала:

– Но в ней нет сведений о люстре… О ней он рассказал сам – там написано, с его слов, конечно: «Овраги на Лумне наметили далее мне». Он пояснил, что до того не знал ни Лумну, ни где она, ни что там делали… Ей и мне разговор был понятен, а остальные, хотя и держали брошюру в руках еще на шлюпе, сейчас было здорово озадачены. Да и было отчего: на их глазах рождалось чудо проникновения в тайну.

– И что это означает? Где эта Лумна? – спросила Рида.

– Лумна – это карьер, где рабы добывали мрамор для римских дворцов. Судя по всему, писавший был надсмотрщиком. Об этом говорят слова «наметили мне». Это может означать, что работу в том овраге поручают ему, – пояснила Нино. – Надсмотрщик был состоятельным человеком, так как люстра для того времени была дорогая вещь…

Теперь мы стояли у следующей реликвии. Это был шлем 474 года до н. э., найденный в местечке Кома. И снова надпись. Нино пояснила:

– Александр в своей книжке говорит о надписи на шлеме, и она означает: «Не злоба нужна мне, как и тебе, зверь, а мир твоим и моим детям».

Но более всего нас заинтриговал следующий экспонат – монета 450 года до н. э., найденная в Вольтерре. В экспозиции она была обозначена как… «этрусский рубль».

– Почему «рубль»? – не утерпела Ольга. – Это же чисто русское слово?

– «Русское», но и этрусское… Вы согласны со мной, коллега? – обратился я к Нино.

Та кивнула и продолжила:

– Это типичный пример предметно-рисуночно-буквенного письма.

– И что здесь написано? – нетерпеливо спросил Стоян.

– «Один дубель защищает смело русского купца», – ответила Нино.

Чтобы не завести наш интерес в никуда, ибо этот пример с триадой написания требовал вдумчивых знаний, я прекратил разговор, решительно сказав:

– Ладно, дома разберемся… Разъясню вам этот тройной узелок письмо…

Случилось, казалось бы, невероятное: мы встретили след нашего пытливого соотечественника вдали от Отечества и даже нашли его единомышленника – «этрусско-русского» энтузиаста в лице милой девушки Нино.

Это было то прошлое, которое согревало нам душу и своей тайной, и призрачной возможностью, что так оно и было. Прошлое, а почему бы нет, могло привести к истокам цивилизации атлантов из самой Атлантиды!

Наивно, скажет читатель, не обремененный трепетом перед тайной? Может быть, но уж так нам хотелось чуть-чуть приобщиться к лаврам Генри Шлимана с его Троей!

Впечатление от увиденного из истории «этрусско-русского» было столь велико, что некоторое время, минут десять, мы переживали познанное и не очень-то внимательно слушали пояснения нашей милой Нино.

Услышанное нас не разочаровало:

– И люстра, и шлем, и монета – это муляжи, а подлинники находятся в национальных музеях, посвященных истории Этрурии, и хранятся в экспозициях по месту их находок…

На огромных фотографиях было на что посмотреть – они помогли нам прочувствовать величие этрусской цивилизации: арочный мост (600 г. до н. э.) и крепостная арка с башнями (II век до н. э.), некрополь и гробницы (VII–III век до н. э.), мраморный саркофаг (VI–IV век до н. э.) и урна (ок. 600 г. до н. э.).

И конечно, росписи в гробницах. Завораживала фреска под условным названием «Танцоры и музыканты» 480–470 годов до н. э. На нас смотрели тысячелетия, прожитые этой фреской, пусть даже в подземелье! Все это культурное богатство сохранилось в гробнице «Леопардов» в Тарквинеях. Точнее, перед нами был выставлен лишь фрагмент фрески – ее копия. Оригинал хранился в Национальном Тарквинейском музее, созданном еще в 1924 году.

– Если это даже копия, то все же: почему у подлинника краски не потускнели за три тысячи лет? – заметила Рада.

– А какая динамика фигур и детали музыкальных инструментов?! – вопрошал сам себя Влад. – Как будто, кто-то изготовил их в наше время и играет…

А Ольга с чисто женским интересом обратилась к Риде:

– Одежда так прописана, что хоть сейчас начинай выкраивать…

– Это же мужская одежда, – встрял Влад. – И что ей можно прикрыть?

Вместе с Нино мы оказались на смотровой площадке с видом на две главных достопримечательности: совсем рядом – некрополь, и вдали за горой, в километре, – само местечко Марцаботто.

Но, видя его даже издалека, нам уже не хотелось называть его «местечком» или городом. Лучше всего подходило «городок» – столь хороша была его планировка. Ну совсем как в современных новых городах!

– Эта планировка сохранилась еще со времени этрусской цивилизации, ей несколько тысяч лет, – заметила Нино.

Городок предоставлял экскурсантам для ознакомления обширные археологические раскопки. К ним вела широкая мощеная плоскими камнями тропа. И вот что характерно: тропа имела небольшой уклон в сторону городка, но обратно мы поднимались без всякого труда. Она состояла из горизонтальных ступеней, каждая из которых былапо 5-10 метров длиной.

– Смотрите, – воскликнул Стоян, указывая на ступени, – это же «дорога майя». Там такие же ступени тянутся в горах на сотни километров…

– Это и понятно, – заметил Влад. – Там не знали колеса…

– Знали, – возразил Стоян, – только почему-то не захотели пользоваться колесом… И в гробницах находили тележки с колесами… Правда, там ступени были высотой сантиметров в семьдесят…

Так, переговариваясь, мы шли от музея к городским раскопкам. Сам городок находился на северной стороне от древнего города, и на фоне современных задний раскопки возвышались над новыми кварталами, такими же строгими по планировке.

А раскопки были как все раскопки – такие я видел в разных концах света, от Херсонеса в Севастополе до Вавилона на Вечной Реке, у многих народов Евфрата в Месопотамском Двуречье.

Но над всем этим царила аура присутствия на древней земле. Правда, здесь была заметна строгая геометрия – улицы и дворы вписывались в периметр городка четкими квадратами и прямоугольниками. Говорить не хотелось, и каждый, верно, углубился в свои думы о прошлом этой Земли, о своей Земле, о нашей планете Земля…

Так вот, шагая назад к музею по довольно высоким и длинным ступеням, я предложил Брису воспользоваться уникальной возможностью, которая обогатила бы, значительно расширила бы наши знания и отлично вписалась бы в непредсказуемый маршрут нашего путешествия.

– Слушай, Брис, – начал я шутливым тоном интриговать моего старого друга-врага. – Не все тебе шантажировать нас неожиданными отклонениями от главного маршрута…

– И что ты придумал, мой лучший друг из нашей великолепной семерки и вне ее? – не менее шутливо мгновенно отреагировал Брис.

– Ты кое-что из исторического похода Суворова в Альпах со школьных времен помнишь? – уточнил я у моего друга.

– Так, – остановился Брис, и к нашему разговору стали внимательно прислушиваться остальные. – Видимо, лавры первооткрывателя новых маршрутов не дают покоя Максиму…

Последний возглас Бриса был обращен ко всей группе, которая уже окружила нас. И хитрый лис и мастер интриги Брис на глазах у всех присвоил себе лавры моего предложения об изменении маршрута. Но все было разыграно как по нотам – мы друг друга понимали с полуслова.

– Я бы и сам предложил вам этот маршрут, но Максим опередил меня, – торжественно провозгласил Брис. – Пусть он объявит его сам. Я с ним согласен, и потому пока счет «за» и «против» – один к четырем; пока, правда…

Все с выжиданием уставились на меня. И я моих друзей не разочаровал:

– Вот что, коллеги, мы находимся в трехстах километрах от Чертова моста, который в 1799 году штурмовали чудо-богатыри фельдмаршала Суворова…

– Триста? Это как? По прямой? – уточнил Влад, казалось бы, не обратив внимания на саму идею посещения исторического места.

– Влад, – упрекнул я его, – ты бы поблагодарил меня за подарок – побывать в Суворовских Альпах!

– Благодарим, и я, и Влад… Но ведь и так ясно – мы едем в Швейцарию, – заступилась за Влада Ольга.

А я обратился к Брису:

– Я правильно понял твою мысль, которую ты, как курица яйцо, уже вынашивал с момента, когда мы ступили на землю Италии – вынашивал и помалкивал?

– Очень даже правильно понял, – съязвил Брис, – если не считать, что три минуты назад я об этой новой затее даже и не думал…

Вот так, с шуткой и радостным весельем, мы походя приняли решение побывать в героическом месте Русской Славы. А пока мы дошли до раскопок, где все вместе продумали детали нового похода.

Командовал, конечно, Брис:

– Влад, рассчитай маршрут… И на чем поедем?

– Может быть, лучше полетим? – предложил Стоян.

На это согласием отреагировали все, кроме меня. Дело в том, что после моих многочисленных полетов за рубеж в четыре стороны света самолет вызывал у меня тревожность. Это было состояние человека, убывающего в чужую страну со спецзаданием, которое он во что бы то ни стало обязан был выполнить.

И главное в его состоянии заключалось в том, что из самолета в незнакомой стране он должен выйти абсолютно спокойным и оставить все тревоги позади, в воздухе где-нибудь над океаном. Нам, трем профи, – Брису, Стояну и мне – это состояние было понятным.

Правда, в этом конкретном случае я молчаливо согласился на полет. И только Брис по мгновенно пробежавшей по моему лицу тени все понял и крепко пожал мне локоть.

Мы тепло расстались с Нино:

– Вы останетесь для нас вечной хранительницей памяти – памяти об атлантах, и в душе мы будем вас называть «наша Атлантидочка»…

И каждый, пожимая ей руку, стремился не только сказать что-то теплое, но и оставить что-либо на память – чисто русское. Через минуту на ее ладошке появилась стопка русских монет разного достоинства.

Было видно, что сувениры ей понравились. Тем более, что каждый приговаривал:

– Это наш нынешний рубль, – намекая на экспонат с монетой из глубокой старины и самой Этрурии с ее тысячелетней историей.

 

Прыжок в Альпы

На обратном пути Влад доложил расчеты по дням и часам:

– Итак, сейчас за полдень. К вечеру будем в Болонье… Из музея мне удалось связаться с аэровокзалом в этом городе – взлет оттуда? Как часто? Время в воздухе? Где посадка там, в Альпах? Сколько стоит все это на шестерых… Кажется, все, – обратился Влад к Брису.

Тот кивнул в знак согласия и спросил меня:

– Ты ведь бывал в Швейцарии? И кажется, не раз? А в Альпах?

– Бывал и в Альпах. И потому предлагаю прилет в район городка Вивье, что на Женевском озере… Там рядом, километрах в десяти, замок Шелон… Типичное средневековое сооружение и отличный музей феодализма… В этом замке зачиналась швейцарская конфедерация… Будет там и сюрприз, – закончил я интриговать товарищей.

– А как же Альпы? – встревожилась Рида.

– Он, замок, хотя и на берегу озера, но и на склонах Альпийских гор, – ответил я. – В отношении автомобиля… Проблем не будет.

И я предложил заказать в городке Вивье микроавтобус и на нем добраться до замка, затем – в Верхние Альпы к Чертову мосту и перевалу Сент-Готард.

– Ночевать будем в Андерматте, деревушке вблизи перевала. Думаю, что на сам перевал мы не попадем – он еще закрыт из-за снегов… Я там был, как и сейчас, в апреле… И дальше деревушки хода нет.

– А Чертов мост? – забеспокоилась Ольга.

– Тут – без проблем. Его солнышко уже «расчистило», – весело закончил я.

Итог подвел Брис.

– Итак, сегодня ночуем в Болонье, завтра – перелет в район Вивье, визит в замок и автомашиной в Альпы… Сколько туда по времени займет? До Чертова моста?

– Часа три, естественно, неторопливых часа три… Часа полтора на мосту с его достопримечательностями, и к вечеру будем в деревушке… Там я надеюсь застать двух милых англичанок-пенсионерок… У них я тогда ночевал… Если они, конечно, еще живы. Ведь был я там в семьдесят пятом году…

– И от ночевки куда мы двигаемся? – спросил Стоян.

– Думаю, в сторону Люцерны. Это километров 60–70, и все под горку… Там где-то есть аэродром… Помню, видел я самолеты в небе, когда подъезжал к этому городу на воде, – ответил я.

– Там оставим автобус и улетим в Болонью, – заметил Брис. – Но все нужно проговорить из Болоньи уже сегодня… Стоян, займись этим вопросом… Твой английский лучше, чем у Влада…

Ольга радостно и заботливо вздохнула:

– Всего-то три дня, и мы снова будем дома, на борту нашего «Аквариуса»…

К вечеру, после шести часов, мы оказались в Болонье, но бродить по городу не захотели – здорово устали. Расположились в скромном отеле, хотя и в центре города. И мгновенно заснули, решив встать в шесть утра, ибо наш отлет в Альпы был назначен на семь тридцать.

Минут за двадцать до отлета на двух такси мы прибыли на окраину Болоньи, где на небольшомполе ожидал нас частный самолет.

Крохотный аэровокзал с маленькой диспетчерской-фонарем наверху. И над всем этим на высокой мачте – полосатый полотняный конус-указатель направления и силы ветра. Сейчас он показывал полный штиль.

Нас уже ждали: возле входа стояла прелестная девушка в бирюзового цвета форме со скромными регалиями, говорящими о принадлежности к авиации. Вещи перекочевали к носильщику, а нас повели на летное поле. Там стоял крохотный самолетик серии «Сессна» человек на десять. У трапа стояли двое – то ли оба пилота, то ли пилот и стюард. Мы заняли места в креслах, и один из экипажа тщательно проверил, как мы пристегнулись.

Ровно в назначенное время самолетик, пробежав полкилометра, оказался в воздухе. Под крылом проплыли древние кварталы Болоньи, которые с высоты казались декорацией из какого-то фильма. И наш двухмоторный самолетик стремительно направился в сторону Женевского озера со скоростью в двести километров в час.

Наш утренний кофе из кофеварки «эспрессо» в вестибюле отеля лишь имитировал бодрость. И тут-то один из команды предложил нам легкий завтрак: естественно, кофе, естественно, крохотный бутерброд с болонским сыром, естественно, стакан кристальной прохладной воды.

Правее по курсу синели, вероятно, горы, пока еще не придавленные тяжестью снежных вершин. Легкое покачивание убаюкивало, и мы задремали. Сквозь сон мы слышали тихий голос из динамика:

– Мы не хотели бы вас беспокоить, но скоро будут Альпы и Женевское озеро…

И действительно, Альпы вставали перед нами, заполоняя справа по ходу полета все пространство с его зелеными предгорьями и ущельями, темноватой полосой между лугами и снежным покровом, переходящим в ледяные шапки на хребтах и остроконечных вершинах.

Летели мы, вернее всего, на высоте в две тысячи метров, лишь наполовину достигнув высот главного Альпийского хребта. Это про него уже с древних веков говорили, что Альпийский горный массив походит на дракона, который улегся в верхней части Аппенинского полуострова. Самолетик постепенно стал терять высоту, и через час с небольшим перед нами открылось Женевское озеро, темно-синее в центре и темноватое по береговой линии. Да и линии почти не было – сплошные дома, дома, дома…

Справа мелькнул притулившийся к берегу массивный замок, и, сделав резкий разворот, наш самолетик уже твердо бежал по крохотному летному полю. Из динамика сообщили:

– Вы прибыли в аэропорт города Вивье…

Первое впечатление после выхода из самолетика – это свежесть воздуха, которая бывает только рядом с горами. Пахло талым снегом. От крохотного здания вокзала к нам шла девушка все в той же бирюзовой форме. От нее мы получили ключи и документы на микроавтобус, который должен был стать нашим транспортом на альпийских дорогах на ближайшие полтора дня.

Передавая ключи, она сказала:

– По ту сторону Альп вас встретят в аэропорту под Люцерной… Там оставите автобус и рассчитаетесь за аренду и километры…

Не устоял Влад:

– А далеко аэропорт от Люцерны? Мы будем ехать со стороны Сент-Готарда… Аэропорт до Люцерны или за ней?

Девушка ответила, что это будет километрах в десяти за Люцерной… И с улыбкой передала Владу туристические проспекты, сказав:

– Здесь все об Альпах и, как нам сказали, о предмете вашего особого интереса – Чертовом мосте…

Комфортабельный микроавтобус с кондиционером и телефоном пересек городок Вивье. Минут через двадцать после посадки мы уже катили по восточному берегу Женевского озера. Курортный городок Вивье, или, как его зовут в туристических буклетах, «городок величественных знаменитостей», конечно, нас интересовал, но…

Правда, я успел показать виллу Пикассо и Чарли Чаплина, этих граждан мира от искусства.

– Двадцать лет назад я оказался возле дома Чарли Чаплина через несколько месяцев после его похорон. И еще в Женеве я узнал из газет, что гроб с телом великого артиста с кладбища похитили и за его возврат запросили огромный выкуп, – как мог, я давал пояснения к немного известным мне местам. – Таковы нравы Запада…

Миновав Вивье, автобус направился к городку Монтре, что в нескольких километрах восточнее. И вот из-за поворота виноградных холмов показался замок. Вначале он мелькнул вдали, занимая на далекой панораме место со спичечный коробок. Это было что-то красное с остроконечными крышами. Но чем более он приближался на фоне безлиственной виноградной лозы или озерных вод, тем рельефнее становились его стены и башни.

На высоком холме мы притормозили и прильнули к окнам, высунув головы наружу.

– Это же крепость в крепости, – воскликнул Влад. – Еще в детстве я увлекался конструкциями разных замков… И, видимо, рисовал и этот…

На плане замок Шелон напоминал корпус корабля, который одним бортом пристал к берегу величественного озера. Приблизившись к замку, по его внешнему виду мы поняли, что это замок-музей не бедствовал – все было в отличном состоянии: кирпич к кирпичу, камень к камню, покраска и… чистота.

Мы оставили автобус на парковке и вошли в величественные ворота с массивными петлями, металлическими полосами, пересекающими деревянные створки и огромным засовом из толстого дерева. И сразу, стуча по каменным плитам каблучками, к нам подошла девушка-гид. Но ничего от музейного работника в ней не было – ни формы, ни указки. И одета была в простое платье с теплой безрукавкой. Разве что на груди – планочка с ее именем.

– Здравствуйте, – произнесла она на французском языке, и тут же поправилась. – На каком языке вам нужен перевод?

– Конечно, английский, – чуть ли не хором подтвердила мы.

Строительство замка по документам было начато в 1150 году, а сейчас здесь работал этнографический музей. День был обычный, рабочий, и экскурсантов в то апрельское утро видно не было.

Под краткие пояснения нашего гида мы прошли по двору, запрокидывая головы к галереям, на которых во время штурма толпились солдаты наемной армии феодала-владельца замка. Из одной части замка в другую вели еще одни ворота, но низкие с массивными балками-затворами. Неназойливые надписи-указатели ориентировали посетителей среди стен и помещений замка. Но все же сведения в деталях из жизни этого средневекового монстра среди других замков лучше было получать от сведущего гида.

Насколько нам повезло с посетителями, мы поняли, когда оказались в зале церемоний – здесь никто не отвлекал нашего внимания от объемного восприятия величественного пространства. Полукруглый потолок зала был облицован темными деревянными брусьями, неплотно прилегающими друг к другу. Они создавали эффект устремленности вверх. Пять огромных балок пересекали зал от стены до стены, выложенной крупной плиткой белого камня.

Зал украшал огромный камин метра в два высотой, рядом с нами на стене висело холодное рыцарское оружие и кое-что из утвари. Мебели не было, разве что два массивных резных стола среднего размера, пара кресел в том же стиле и пара стульев около низкого резного комода.

Мы постояли перед десятком образцов рыцарского вооружения, обсудили его достоинства и последовали за терпеливо ожидавшим нас гидом в зал правосудия.

Здесь было много солнечного света, струившегося из полуовальных окон с видом на озеро, гладь вод которого просматривалась на километры с высоты третьего этажа. Судя по скату потолка, зал правосудия был последним из этажей.

– Почему «правосудия»? – спросил Влад.

– Местный феодал здесь правил суд… И вернее всего, это было место сбора судей в этой части средневековой Швейцарии, еще не объединенной в конфедерацию…

– Праведный? – с иронией спроси Брис. – Или в чью-то пользу?

– Да или нет – это время было феодальное, – ответила гид. – Но одно можно с уверенностью сказать: свод законов Швейцарии очень древен, и старше в Европе только Британский…

Я обратил внимание всех на еще один огромный камин:

– Смотрите, над камином, видимо, символ феодала, но с гербовым щитом. На нем флаг уже всей Швейцарии?

Продолжила гид:

– Здесь все сохранилось, как двести лет назад, когда кантоны страны объединялись. Поэтому именно этот флаг принадлежность всей страны… Зал был не столь велик, но казался просторным за счет эффектной гармонии всего зала с потолком – по цвету, камню стен, светлого пола из выложенных плит. Тонкие колонны довершали устремление вверх.

Гид пояснила, что замок неоднократно укреплялся, достраивался и перестраивался.

– В нем фактически четыре этажа, – говорила она, ведя нас по узкой каменной лестнице куда-то вниз.

Так мы оказались в подземелье, но не совсем под землей. Это был тюремный зал, но какой! Во-первых, он был светел, потому что окна выходили на уровень воды озера – по потолку гуляли светлые блики и зайчики от дневного света. Во-вторых, это была часть замка, сохранившаяся с его первых дней. Вернее всего, тогда здесь была не тюрьма, а обычный зал, одна из стен которого сплошь состояла из простой скальной породы.

О том, что это все же был изначально зал замка, говорили колонны с цветком лотоса наверху. Поддерживая потолок, восемь вертикалей создавали ряд полукруглых сводов, плавно и крестообразно пересекающихся друг с другом.

– Смотрите сюда, – воскликнул я, указывая вверх. – Там – надпись… И каждый стал, шевеля губами, читать короткое «Байрон», по-английски, конечно.

И уже не гид, а я сам пояснил:

– Здесь в двадцатых годах прошлого века, незадолго до роковой поездки Байрона в Грецию, он был пленником местного феодала. Поместили поэта сюда за дерзость и независимый характер, обвинив его в… шпионаже…

По выход из замука, прежде, чем ринуться в горы, мы перекусили бутербродами из еще теплой булки с острым сыром и вкусным местным молоком. Ну совсем как у нас в Подмосковье – молоко продавали тут же, разливая из бидона в грубые обливные кружки или в пластиковые стаканчики.

Почему кружки? Дело в том, что на кружках было изображение замка Шилон с пожеланием встретиться с посетителями еще раз. Такая керамическая кружка – не просто сувенир, а память о швейцарском молоке от знаменитых на весь мир швейцарских коров!

Так случилось, что каждый из нас был дважды осчастливлен – и молоком, и кружкой. И по сей день среди сувенирных кружек из многих стран мира эта «молочная» кружка всегда привлекает внимание новых людей в моем доме.

Арендованный приземистый микроавтобус английской марки «Остин», как нам сказали, особенно хорошо приспособленный для поездок по узким горным дорогам, понес нас от замка вдоль правого берега реки Роны. Через полсотни километров мы свернули на север и, все еще вдоль реки, стал подниматься по пологим склонам долины Мартинивилль в горы.

Склоны то ли уже зеленели, то ли всегда были такими, но по ним там и сям бродили стада коров, чаще всего светлых тонов – от палевого до коричневатого. Крепкие и коротконогие буренки волочили вымя по траве, а может быть, она была такая высокая и густая?

Дорога была узкая и асфальтированная. Местами на северных склонах оврагов и небольших ущелий еще лежал снег, отчего контрастность белого, зеленого и серо-скального радовала глаз.

Неожиданно нам повстречалось стадо, вернее, стадная процессия – впереди шли козел и козочка, которыми «управлял» молодой парень в черной куртке с красной окантовкой и белоснежной рубашке. За ними шли пять коров, к рогам которых были привязаны крохотные елочки с искусственными цветами и лентами.

Пропуская процессию, мы остановились и наблюдали, как из-за поворота выходили все новые палево-коричневые буренушки с веточками ели, цветами и лентами на рогах. Глухо звякали колокольчики – главная гордость швейцарских владельцев коров.

Все это что-то обозначало, но мы были настолько увлечены картиной патриархальности, что не подумали спросить: что за действо это было? Так и простояли мы, пока процессия не скрылась за поворотом.

Что меня поразило, так это отсутствие коровьих лепешек на асфальте. Об этом своем открытии я уведомил Бриса.

– Культурная страна, Максим, – с коротким смехом молвил он, – а если серьезно, то отлично налаженный режим – поели, поспали и…

– Это хорошо не только скоту, но и людям, – встрял Стоян. – В этом случае мы становимся более свободными в своем времени…

Дорога уводила нас все выше в горы. Как с идущего на посадку самолета, в долине под нами оказались красночерепичные домики, нанизанные на дороги и улицы. В центре городков и сел выделялись белые башенки-колокольни с обязательным циферблатом часов. В конце концов селения внизу стали походить на топографическую карту.

Не поспешая, мы карабкались в горы уже часа два и решили остановиться у мостика, каменные блоки которого замшелостью и неуловимыми признаками наводили на мысль об их древнеримском происхождении.

Автобус встал у обочины, склон которой уходил далеко вниз, к ручью. В полной тишине снизу доносился шелест воды на больших и малых камнях. Мы открыли дверцы авто сбоку и сзади, сели на сидения и в багажник, выставив наружу ноги. В расщелине гор виднелась голубая долина с одинокими домиками и линией дороги возле них.

Голубое небо, много солнца и свежесть ветерка, приносящего с вершин гор запах талого снега, убаюкивали нас. Говорить не хотелось. Мы были в другом мире и каждой жилочкой ощущали те блага, которые недоступны нам – жителям крупных городов.

– Знаешь, Максим, – задумчиво произнес Стоян, – пара дней, прожитых среди этой красоты, – это заряд бодрости на месяцы.

– Знаю, Стоян! – согласился я ним. – Причем с возрастом все больше влечет в глушь, подальше от дорог и вообще скоплений жилья.

– Максим, ты тяготишься скоплением людей? – присоединился к разговору Влад.

– Очень! Меня и множество людей, и множество автомашин, и множество зданий угнетает…

– И где ты чувствовал себя всего неудобнее? – просил Брис.

Я помолчал и собрался с мыслями, хотя знал наверняка, что все это уже не раз отмерено и отрезано. И ответил:

– В Токио – в толпе людей, а в Нью-Йорке – среди бетона, стекла и железа зданий…

– А техника?

– Странно, Брис, но завод, даже металлургический гигант, меня не тревожит…

– Это потому что в нем ты видишь разумное начало. Как бы живой организм…

– Верно, Брис, – воскликнул Влад. – Я даже автомашину воспринимаю как сходную с живым организмом… И люблю возиться с этой конструкцией…

Солнце стояло высоко в чистом небе. Мы дружно молчали. Прервала наше умиротворяющее состояние Ольга.

– Сейчас подкрепимся и двинемся дальше, – обыденным тоном сказала она.

Мы воспрянули и хором спросили нашу торопыгу:

– А чем?

– Вот этим! – взвесила на руке Ольга объемистый пакет, извлеченный ею из сумки. – И не благодарите меня – это указание Бриса… А подготовила Рида… Все сделано было в гостинице заранее, с вечера. И только утром перекочевало в мою сумку…

И каждый получил по крупному сандвичу и стаканчику прохладной минеральной воды. После легкого завтрака разошлись вдоль дороги – «мальчики налево, девочки направо».

Мы прошли с Брисом шагов на тридцать по ходу дороги. И тут я рассказал ему о событии двадцатилетней давности, которое произошло со мной у этого мостика. Тогда я оказался здесь, естественно, не случайно, с источником информации, работавшим по американцам. Конечно, разговор был краток.

– Ну что, подкрепились? Сейчас двинемся дальше, – сказал Брис. – Вы все подремлите, а я вас аккуратненько провезу по горам… Доверяете мне?

– Доверять тебе? Нисколько, – возмутилась Ольга. – Значит, ты предлагаешь нам спать, а сам будешь любоваться Альпами? Мы поспать можем и в другом месте, не затем ехали, чтобы…

– Чтобы за сто верст киселя хлебать, – закончил тираду Влад. Подначка взбодрила Бриса, и он радостно изрек:

– Все же достал я вас: то молчите, то ворчите… Не угодишь на вас… Быстрая еда, а проголодались мы здорово, с традиционным кофе и сэндвичами подвигла нас на ускоренный отъезд с места остановки. Но, отъехав километра два, мы остановились: впереди и внизу перед нами открылась величественная панорама. Мы вышли из автомобиля.

Там, чуть ниже, на высоте полторы тысячи метров, домики еще находились в плену снегов. Красных крыш видно не было – они оказались надежно укрыты толстой горбушкой снега. Игрушечные домики и игрушечная церковь, казалось, были перед нами на расстоянии вытянутой руки – столь чист и прозрачен был воздух. Голубые тени скользили по долине, и чуть красноватые блики на вершинах гор подсказывали нам о приближающемся вечере. Вокруг все было насыщено запахом талого снега…

– Что выбираем? – обратился я ко всем. – Сегодня на перевал Сент-Готард и около него ночевка, или ночевка в ближайшей деревне, а утром – на перевал?

– На перевал, и немедленно! – завопили все. – Там Чертов мост… Там прошел Суворов…

– Отлично! Решение принято… Тогда – по коням…

И мы наперегонки бросились к микроавтобусу.

Чуть более часа головокружительной поездки по альпийской старой дороге, когда приходилось все чаще и чаще пересекать сползающий на асфальт рыхлый и крупнозернистый снег, и мы оказались вблизи знаменитого моста.

Перед нами, пока еще вдалеке, виднелось, казалось бы, хрупкое каменное строение Чертова моста – места славы русских гренадеров во время итальянского похода фельдмаршала Александра Суворова, последнего из семидесяти сражений в его жизни.

Последнее сражение Суворова. Даже глядя на простую географическую карту, поражаешься мощи горного хребта, который одни с древних времен сравнивают с телом дракона, а другие – с динозавром. Альпийские вершины чередой простираются в верхней части «итальянского сапога» – от Вены до перевала Сен-Готард.

В 1799 году Сен-Готардом, этим ключом к Европе, овладела лучшая армия того времени во главе с семидесятилетним князем Александром Суворовым, генерал-фельдмаршалом русской армии.

С 1792 года на континенте велась кровопролитная война европейских монархий с революционной Францией. Державная правительница Екатерина II в войну не ввязывалась и лишь в год своей смерти согласилась отправить 60-титысячную армию Суворова в Старый Свет, но так и умерла, не доведя свое решение до конца.

Но когда французская революция вышла за пределы Западной Европы – перешагнула в Египет, Италию, нависла над Австрией, Англией и Турцией – Суворов был востребован императором Павлом I? и русские гренадеры и казаки вышли к подножью Альпийских гор.

Труден был поход русского войска в Альпы, но не только физически, а из-за интриг западных союзников с их «подковерной дипломатией». Они путали карты чужаку Суворову. Премьер Британии вместе c канцлером Австрии настояли на военном плане своего масштабного наступления на Францию, послав (через Павла) Суворова в Альпы.

Альпийский поход русской армии начался со столицы швейцарского кантона Тичино, в которой три средневековых замка запирали дорогу к пяти перевалам. Русские избрали для перехода главный – Сен-Готард.

Вьючные мулы для горных пушек, патронов и провианта австрийская сторона не приготовила? и все это хозяйство загрузили на тысячу лошадей спешенных казаков.

Маршрут русской армии в 21 тысячу человек пролегал следующим образом: Беллинцона – Сен-Готард (сражение) – Чертов мост (сражение) – Альтдорф (сражение) – перевал Прагель (сражение) – Милитор – перевал Паникс и затем вдоль реки Рейн к озеру Боден.

Русский солдат нес всю тяжесть суворовского похода – от Сент-Готарда путь налегке занимал два часа с перепадом высоты в тысячу метров. Но в этом походе солдат нес на себе мушкет, патроны и четырехдневный запас сухарей. И еще – должен был сражаться…

И русская армия стратегическую задачу решила – французов в Италию не пустила. Но в Альпах навеки остались 5000 солдат, причем больше всего пострадали мушкетерские полки и только несколько сот казаков.

А тем временем пока в генштабах австрийцы и русские генералы обвиняли друг друга в ошибках. Император Павел обиделся и пошел на сближение… с Францией. Суворову, спасшему русскую армию в безвыходной ситуации, царь пожаловал чин генералиссимуса и оказал ему царские почести.

И как это бывает в России, возможно, чаще, чем в других странах, умер Суворов все же в опале – на похоронах не было даже его гвардии.

И вот что примечательно: 24 мая 1800 года, когда гроб с телом великого усского полководца Александра Васильевича Суворова, генералиссимуса князя Рымникского, опускался в могилу, на один из перевалов Альп взошел со своей армией Наполеон…

…По серпантину дороги мы спустились к одному из мостов – теперь их было здесь два, даже три, включая железнодорожный через туннель. Но все под одним и тем же названием – Чертов мост. Естественно, нас интересовал старый, еще суворовских времен. Как и в те годы, мост был в рабочем состоянии.

Рядом в скале был вырублен огромный православный крест, серый цвет которого хорошо смотрелся в любое время года. Сейчас он был чуть припорошен снегом, и лишь отдельные огромные метровые буквы говорили, что надпись сделана по-русски.

«Доблестным сподвижникам генералиссимуса-фельдмаршала графа Суворова Рымникского – князя Италийского, погибшим при переходе через Альпы в 1799 году».

Считается, что это память и австрийцам, и швейцарцам, которые шли в Альпы под командованием русского полководца. Монумент возведен стараниями полковника князя Сергея Голицына в 1898 году. И решением местной общины этот участок скалы был передан России в бессрочное владение. Причем и Императорский двор, и ЦК КПСС выделяли все годы средства на содержание и ремонт памятника.

Но в год нашего визита в Альпы платить было некому. Было видно, что буквы потускнели. Позднее деньги нашлись… в Национальном резервном банке Швейцарии у защитника русской славы предпринимателя Ахметова.

Микроавтобус мы оставили на изгибе дороги около кафе. Подошли к старому мосту и насладились тишиной и мыслями, возникающими в момент присутствия в этом историческом для каждого русского месте. Справа и выше от креста в массу горы уходила железная дорога, судя по всему, сейчас бездействующая. А ведь мы хотели добраться до Сен-Готард именно по узкоколейке! Однако в кафе нам сказали, что перевал еще закрыт – кругом снега, ибо еще не сезон. Правда, посоветовали добраться автомашиной до местечка Андерматт, где имеется гостиница и дома частного пансиона.

Про наш шестиместный «остин» говорили, что он внутри больше чем снаружи (такой вот архитектурный прием!), и он старательно перебирал колесами уменьшенного размера, увязал в снегу, но все же вывез нас к деревеньке, которая совершенно утонула в снегу и темноте.

Мы решили не останавливаться в гостинице, а попроситься на ночлег в швейцарский дом. Искали по размерам – все же нас было шестеро. Осторожно и гуськом двигались мы от дома к дому по узким, аккуратно врезанным в снег тропинкам. Нашли быстро – трехэтажное беленое чудо, утопавшее в снегу по окна первого этажа. У калитки увидели объявление в одно слово: «комната», правда, на трех языках – немецком, французском и итальянском.

– А почему нет на английском? – шепотом, видимо, боясь нарушить патриархальную тишину под светящимся огромным циферблатом местной церкви, спросила Ольга.

– Английский – общедоступный, – коротко ответил Стоян.

И он решительно двинулся по ступенькам к дверям дома. Через минуту нас принимали две благородного вида, неопределенного возраста дамы. Они вступили с нами в разговор на английском и, не расспрашивая, разместили нас по разным комнатам. Как мы поняли, комнаток было как раз шесть – крохотных, чистеньких и уютных. Молодежь ушла на третий этаж, едва помещаясь в проемах крохотной деревянной лестницы. А мы, трое мужчин, остались на втором этаже.

Только я снял куртку и умылся над фарфоровым тазиком, поливая сам себе из кувшина, как услышал серебряный звук колокольчика, а затем голос одной из дам, звавшей спуститься вниз.

В миниатюрной гостиной для нас был накрыт стол: по булочке, горка галетного печенья, много сортов сыра, квадратный, из разрисованного голубого фарфора чайник и такого же рисунка кувшинчик с молоком. Дам не было, как и следов их присутствия – стояла мертвая тишина, нарушаемая мерным звуком хода напольных часов.

Через несколько минуту голодные путешественники расправились с булочками и галетами, на которые намазывалось отличного качества масло, такого ярко-желтого цвета, что казалось, что это сыр. Сыр исчез весь, хотя кое-кто предлагал оставить по кусочку… из вежливости. И молоко выпили из большого кувшина полностью, запивая им сооружение в виде бутерброда из булки, масла и сыра. Молоко долили в чай только Стоян, Брис и я, а молодежь фыркнула – мол, с детства не терпят такого чая.

Только закончив трапезу, вернее, расправу с едой, мы обратили внимание на крохотную сахарницу с крохотными кусочками и крохотными щипчиками для них. Переглянулись, улыбнулись и пошли наверх. Хотелось спать, но хотелось и оглядеться. Приехав затемно, мы упустили переход дня к ночи во всем его горном великолепии. Со склона горы из окна домика открывался вид заснеженной, далеко внизу лежащей долины, в колорите которой преобладали три цвета: общий сине-фиолетовый фон, желтые пунктиры и точки освещенных домов и почти черное небо. Неожиданно все преобразилось – из-за гор вышла луна, придав всему округ серебристую окраску, а в теневых местах – зеленоватость.

Мне это видение было знакомо по первой поездке в Альпы еще в семидесятые годы. Но и тогда, и в этот визит, и сегодня, когда пишутся эти строки, закрыв глаза, вижу это чудное видение, напоминающее мне картины Архипа Куинджи, включая его лучшую – «Украинская ночь».

Ранее утро снова выдалось солнечным. Опять такой же завтрак, но с ломтиком грудинки, и мы, рассчитавшись и тепло распрощавшись с милыми дамами, были готовы тронуться в путь. Но нас остановили хозяйки принявшего нас на ночлег дома:

– Там, на пригорке, находится местный музей, но национального значения… И носит он название «Суворов Хаус»… Вам это интересно? – спросила одна из дам.

В этом домике, расписанном как старый терем (и таким он был во времена Суворова), располагался штаб фельдмаршала. Музей – краеведческий, и памяти Суворова отведено несколько, как нам сказали, «суворовских комнат». В небольших комнатках воссоздана обстановка тех лет, когда Суворов спланировал атаку на Чертов мост. В одной из комнаток висела картина «Суворов в Альпах» кисти советского художника – подарок музею от министра обороны Грачева.

Через час мы снова были у Чертова моста. И здесь, в кафе с музейным уклоном, побеседовали о памятных событиями времени, когда Суворов и его гренадеры вели сражения в Альпах.

Кафе носило громкое название «Историческое», о чем говорили изображенные на его фасадах портрет Суворова и картина схватки русских с французами. И еще надпись на стене: «Парижская площадь». Последнее было данью крохотной площадке перед кафе на три автомашины.

И вот мы снова в дороге, в основном под горку вдоль берега реки Рейс, впадающей в озера, где стоит знаменитый средневековый город Люцерн. По пути в Альтдорф нас ждал «Суворовский дом». Здесь якобы Суворов говорил с местным народом, заявляя, что пришел освободить мир от «атеистов и тиранов».

Мы чуть не проскочили мимо еще одного «Музея Суворова» – в Муотатале. Указатель остановил нас при выезде из Альтдорфа, и мы ринулись в сторону от озер Люцерны.

Остановились у гостиницы «Почтовая» и, войдя в ее пределы, поразились ее убранству – везде суворовская тема: портреты полководца, карты со стрелками его походов, сабли на стенах и ружья в простенках…

Но, как поведал старожил города и страстный собиратель всего суворовского, отставной полковник Роберт Гвердер, в этом месте Суворов никогда не был. Он издали увидел, что подъехали в столь несезонное время посетители, и понял, что среди них есть русские.

– Суворов держал свой штаб в женском монастыре, – пояснил он. – Пойдемте, я провожу вас…

В монастыре нам показали толстенную книгу-дневник, в которой говорилось, что Суворов выглядел «набожным стариком» во главе «оборванной и голодной армии». Запись относилась к концу сентября 1799 года.

Монахини лечили и русских и французов, а Суворов пленным французам читал воспитательные молитвы. Сам фельдмаршал жил в маленькой комнатке, куда мы поднялись по скрипучей лестнице – свидетельнице тех времен. Витражные окна XVIII века дополняли чувство нашего присутствия в суворовском времени. Из окна «суворовской комнаты» открывался великолепный вид на зеленый луг, окружавший монастырские строения.

– Здесь похоронены умершие от ран русские… Все вместе – и солдаты и офицеры, – печально молвила сопровождавшая нас монахиня. – Сотни и сотни…

Когда мы вышли на дневной свет, залитая солнечными лучами зелень луга резала глаза – и не столько от яркого солнца, сколько от острого чувства, что это поле хранит останки наших воинов, нашедших свою ратную судьбу за тысячу верст от дома…

И вот снова дорога. Мы долго ехали по северному высокому берегу одного из озер, пока не достигли города Люцерны, который все это время был у нас на виду и никак не хотел приближаться.

Главными достопримечательностями города были мост-часовня, Водяная башня и гора Пилат над этими двумя архитектурными памятниками. Сам город, как и Венеция, был связан с водами озер. И его облик определялся видами в на озерную гладь с заснеженными вершинами далеких гор.

Крытый мост-часовня был построен в 1333 году, затем многие годы расписывался изнутри библейскими сюжетами, десятки которых привлекали туристов со всех концов света.

Короткая задержка в Люцерне, и мы снова на дороге, которая должна привести нас к крохотному аэродрому частной авиации. Все чаще дорога спрямляется, напоминая знаменитые немецкие автобаны. И вот, выскочив из очередного туннеля, мы оказались у памятника Тилю Уленшпигелю с сыном.

Русское представление о герое местного эпоса отличается от того, что было представлено в бронзовом изваянии у дороги. Первым отреагировал Стоян:

– Смотрите, Тиль – не стрелок из лука, как думается у нас в Болгарии, а мастер арбалета?!

– Ребята, вы знаете о Куликовской битве? – спросил я всех присутствующих, в чем-то прозревая.

– Почему ты спрашиваешь? – уточнил Брис.

– И какая дата? – обратился я к Владу. – Помнишь?

– Конечно, 1380-й…

– А смотрите на дату, на памятнике?

– 1307-й… И что же? – спросила Ольга.

– Это означает: еще за семьдесят лет до нашей битвы арбалет был хорошо известен в Европе и значит… где? – вопрошал я.

– …на Руси? – с сомнением спросила Ольга.

– Вот именно, на Руси…

– И что же это означает? – вступил в разговор Брис.

– Не здесь ли кроется загадка победы малочисленного войска Дмитрия Донского над превосходящими силами Мамая?

– Ты имеешь в виду эту новинку? – уточнил Влад. – В русском войске тех лет?

– Почему «новинку»? – спросил Стоян.

– Дело в том, что ни до, ни после битвы арбалетов на вооружении русского войска не было. Мы как бы перешли от лука к пищали… Сразу перешли, – пояснил я.

– Кажется, я начинаю понимать, – сказал Брис. – Речь идет о дальности стрельбы: лук, арбалет, пищаль…

– И тогда тактика боя меняется для русских… В пользу русских, – вслух рассуждал Стоян.

И мы молча взирали то друг на друга, то на памятник, обдумывая услышанное. Наконец наши взгляды сосредоточились на арбалете на плече Тиля, а затем – на мне, как инициаторе разговора.

А я затеял этот разговор, конечно, неспроста: хотелось узнать мнение неравнодушных к истории нашего Отечества людей, моих спутников – мнение об одной из гипотез времен Куликовской битвы. Ее, не афишируя, я вынашивал не один год.

– Есть гипотеза, Брис, что на Куликовском поле русские применили арбалеты… С их помощью удалось остановить главное, причем грозное и массовое оружие Мамая, – его конницу первого удара с облаком стрел…

– Ты хочешь сказать, Максим, что русские не подпустили татарскую конницу на выстрел стрелы? – озадаченно спросил Брис.

– А встретили ее «крылатой пулей», арбалетной и металлической? – уточнил Влад.

– Откуда у русских могло появиться столько «пуль»? Они же железные? – скептически высказалась Ольга.

Я спокойно выжидал и подытожил:

– Вот вы сами и на все вопросы ответили… Ты, Брис, прав – «не подпустили»… И ты, прав, Влад, – «встретили»… А ты, Ольга, не права – выковать нашим умельцам «металлическую пулю» было совсем не сложно…

– А ведь верно, Максим, – заметил Брис. – Первые ряды конницы оказались «стреноженными» этими «пулями» и падали на землю, а на них наваливалась вся масса идущих сзади…

– Вернее всего, именно так была сорвана первая и решающая атака Мамая, – подытожил я. – Если вы помните, за счет двух лесных массивов русским удалось заманить Мамая в узкое место…

– А доказательства? – спросил Стоян. – «Пули» найдены?

– Найдены, но очень мало… И, как представляется, причин две: или их собрали после битвы сами воины – это наиболее убедительная версия, ибо в то время железо было дорогим удовольствием. Или их собрали, по той же причине, местные жители…

– Можно говорить и о третьей причине: русло реки изменило свое направление и сегодня проходит по самому полю, – заметил Брис.

– Мне лично нравится первая версия, – молвила Ольга. – Ведь известно, что всех погибших русские увезли с собой… И вполне вероятно, что при поиске раненых и убитых на поле брани они могли собирать оружие… Собрали и «пули». Как вы думаете?

Бронзовый Тиль был перед нами в лице крепкого мужика-викинга, мужика-витязя, правда, с голыми ногами в коротких кожаных штанах. Но борода, стать и мужественность черт лица говорили о его простом происхождении. Да, такой защитник простых людей наверняка не очень-то нравился местным рыцарям-феодалам и вполне мог быть их карающей десницей.

 

Равенна – часть Венеции

От памятника – рукой подать до аэродрома, где нас ждал все тот же самолетик с все той же стюардессой. Мы оставили полюбившийся нам микроавтобус «Остин» на стоянке аэропорта, вручив ключи от него дежурной сотруднице.

Через пару часов мы оказались в Равенне. И тут Брис нас «принудил» посмотреть город. Его довод был от обратного – он ему не понравился, и он не остался в нем жить, а променял его на остров Занд.

Свою атаку на нас он начал еще в самолете. Он избрал знакомый ему путь к нашим сердцам – зачитал хронологию становления города-памятника.

– Друзья, – начал он на патетической ноте, – все мы устали, но… Простите за каламбур, но вы себе не простите, если не увидите хотя бы из окна автомашины этот город с 1900-летней историей…

И тут же выпад в адрес угрюмого Влада и скептической рожицы Ольги.

– Ольга, тебе не интересно, что город был заложен римским императором Августом? И слыл любимым местом Карла Великого? И что его разграбили войска Людовика ХII? И что в нем тысяча памятников?

И он перешел к Владу:

– Мы были в Боке. Но Бока была во времена Петра I венецианской. Равенна – часть Венеции… Может быть, и тебе, и Ольге неинтересна Равенна «поэтическая»?

И ко всем нам:

– И вам всем не нужно видеть восемь чудес Равенны, взятых под охрану ЮНЕСКО? Это на одно чудо больше, чем в мире чудес!

Мы сдались, ибо наш Брис всегда оказывался прав – это интересно, даже если альпийские дороги измотали нас.

Правда, решили проучить Бриса, за его непредсказуемость: мы демонстративно отвернулись от него. Пошептались и с угрюмым видом подошли к его креслу, ухватили за одежду и сделали рывок, готовясь выбросить… с самолета. Затем оставили его в покое и дружно выдохнули: «Отоспимся на „Аквариусе“!». Конфликт, не начавшись, был исчерпан.

По рации заказали микроавтобус, который вел сам Брис. Нам достаточно было часа полтора, чтобы мы представили себе величие города.

А «плясать» начали от Порта-Нуова – Новых ворот, построенных в ХVI веке на месте древнего въезда в Равенну. Сегодня это были ворота в историческую часть города.

– В момент создания город представлял собой кучу полузатопленных островков, пересеченных каналами, – говорил Брис. – Что-то вроде Венеции… И назывался он военной гаванью Классис, от латинского «флот». Правда, единственным напоминанием о том, что два тысячелетия назад Равенна была римским военным портом, был бронзовый Август.

Чудеса Равенны оказались базиликами, мавзолеями и церквями, правда, весьма старыми. Что поражало, так это идеальная сохранность всех исторических памятников и… чистота.

Уже по нашему настоянию мы уговорили Бриса высадить нас возле чего-либо «очень исторического» и указать нам путь к гавани, например, к морскому вокзалу. Конечно, мы не смогли осмотреть все двадцать главных памятников Равенны, но духом старины пропитались, что сказалось и на наших головах с шеями (крутили ими направо и налево), и на наших ногах – едва доползли до места встречи с Брисом.

– Это вам еще повезло, – съязвил встречавший нас Брис. – Древняя Равенна встретила меня современным шумным вокзалом, типовой застройкой улиц и оживленным городским движением.

– И это привело к отказу проживать здесь постоянно? – уточнила Ольга.

– Знаешь, торопыга, – спокойно парировал выпад Брис, – тогда, в первый момент, мне показалось, что путеводители и книги по истории искусства меня надули – я не видел никаких признаков «прекрасного наследия». Разве что несколько высоких колоколен…

– Так что же все-таки «выдворило» тебя из Равенны? – спросил я.

И все радостно закивали в знак согласия со мной.

– Когда я узнал, что по концентрации архитектуры V–VII веков этот маленький городок занимает первое место в мире… Честно говоря, я растерялся…

– Вот это да! – не понял Влад.

– Проникая в, казалось бы, приятное течение провинциальной жизни этого городка, – говорил Брис, – я стал воспринимать его как величественную столицу Римской империи… А это уже был перебор для моих измотанных переездами по миру нервов… И я из города, как мы говорили в детстве, слинял…

– На остров Занд? – радостно вскричала Ольга.

– Да, на остров. Его вы видели и можете сами сравнить: лучше жить там или быть экспонатом второй половины двадцатого века среди артефактов давности двух тысячелетий…

При этом Брис махнул в сторону микроавтобуса и призвал нас:

– Теперь – по коням…

Мы стремительно двинулись от морского вокзала вдоль Адриатического взморья в сторону Классиса. Здесь прибрежные поселки выглядели запущенными, рядом – современный порт. Миновали «пляж Данте».

– Напомню вам, – сказал Брис, – Великого Данте ревниво делят между собой два города: его родная Флоренция, где он нашел свою Беатриче, и Равенна, где был в «дипломатическом» изгнании и умер от малярии в 1321 году.

В разговор вступил Стоян:

– …а шестью столетиями позднее за дамой сердца в Равенну последовал лорд Байрон. Здесь он написал ряд драматических стихотворений, среди которых «Пророчество Данте». И здесь он присоединился к карбонариям, был изгнан, жил в Пизе и Генуе. Отсюда выехал в Грецию, где умер в 1824 году во время участия в освободительной войне греков за свою независимость…

После визита в места, овеянные жизнью Данте и Байрона, мы оживились и простили Брису его «волюнтаризм» с Равенной.

Через полчаса, оставив автобус на морском вокзале, мы уже были на борту шлюпа. Перехватили бутербродов и завалились спать. Усыпляющим лекарством для нас стала бурлившая в жилах кровь, насыщенная альпийским воздухом, и усталость тела и души от обилия древностей Равенны. Мы не слышали, как «Аквариус» снялся с причала и вышел в море.

Проспав восемь часов, мы были разбужены веселой детской песенкой Бриса: «Вставай – вставай, дружок, с постели на горшок…». Он повторял эти пять слов, словно испорченный патефон, пока мы не стали рыкать в его сторону. Но когда мы вышли на палубу, вся горечь прерванного сна пропала – море сверкало золотом восходящего солнца!