Речные крачки, дурашливо перекликаясь, садились на покатые волны Амура и легко, белыми перышками взмывали в небо. У галечного берега покачивалось судно «Заря», похожее на большую задремавшую чайку. Вереница подростков с рюкзаками, спиннингами и улочками — шумная, беззаботная, как и птицы, — бежала к «Заре». Сергей Порошкин стоял у каменного парапета. Его звали друзья; торопись, дескать, чего застрял, сейчас отплывем! Вот уж «Заря» тяжело присела, будто для взлета, а Сергей все стоял.

— В чем дело, Сережа? — недоумевала Галина Андреевна. — Ты ведь собрался с нами?

— До встречи, парни! — срывающимся, наигранно веселым голосом проговорил Сергей. — До свиданья, Илья Степанович! Прощайте, Галина Андреевна!

— Почему «прощайте»? — удивилась воспитательница, заспешила к выходу. — Подожди, Сережа, что с тобой?..

«Ничего страшного не случилось, — мысленно отвечал ей Сергей, быстро уходя от берега. — Сегодня я, кажется, расстаюсь с детством и — с вами».

«Заря» оторвалась от уреза воды, вздыбила за кормой пенистый бурун и, едва касаясь кормою речной глади, полетела в сторону сопок…

Возле Ильи сидели молоденькая девушка в летнем цветастом платье и полная, средних лет женщина. Опрятно одетый старик с пушистыми, как метелки тростника, усами, сидевший впереди Дегтярева, оглядывался на женщину. Из их разговоров Дегтярев узнал, что все трое плыли в Голубичную только лишь с одной целью — посмотреть дивный дом. Рассказывали были и небылицы о матери Ильи.

— …Намыкались, бедные, пока дом-то построили… — сочувственно говорила девушке женщина и поглядывала на узкий затылок деда. — Зато теперь в газетах про них пишут, по телевизору показывают…

— А не знаете ли вы, гражданочка, — резко повернулся и тоном яростного спорщика спросил дед женщину, — на какие средства возведен терем, а? Любопытно послушать.

— Накопили… — неуверенно начала женщина.

— Во-от! — с укоризной, обрадованно протянул дед. — Слыхали вы, гражданочка, звон, да не знаете, однако, где он. Послушай-ка, дочка, меня. Вот чистая правда… Была хозяйка терема, еще девочкой, в концлагере у фашистов. Замученные люди знали: не выйти им живыми на свободу. Собрали, у кого что было спрятано: золотые серьги, кольца, медальоны… Завязали в узелок и вручили девочке с наказом: «Вырастешь — построй в память людей, убитых фашистами, в память сгоревших городов и сел — выстрой терем!» И помогли девочке убежать от немцев. Вот откуда, сударыня, средства-то взялись, а вы говорите…

Дед молодцевато глянул на девушку, дескать, я еще не такое знаю, фукнул в усы и отвернулся.

Слушал попутчиков Илья, и мать ему представлялась волшебницей. Мысленно спрашивал себя; «Да о моей ли матери я слышу? Может, о какой-нибудь святой, неземной женщине? Неужели люди так сильно тоскуют о красоте, что едут за тридевять земель повидать дом? Или все диво в тереме то, что его построила одна женщина?..»

«Заря» повернула с Амура в Амгуну.

Каждый раз Амгуна представлялась Илье по-новому… Помнит он, когда еще мальчишкой уплывал из дому в далекий интернат, — река летела навстречу плоскодонке хмурая и холодная. Кривуны казались Илье нудно долгими, сквозняковыми: мальчик зяб от острого ветра. Но вот мчался он на попутной моторке из интерната домой — было совсем другое: река ворковала серебряными барашками, то зверя выставляла на берегу для мальчонки, показывала птицу диковинную, коряги замысловатые. А Илье-студенту быстрая Амгуна виделась наполненной каким-то глубоким философским смыслом и наводила на размышления о жизни и быстротекущем времени. В армию река провожала его, будущего солдата, сдержанно-строго: крапал дождь, тальники низко свешивали мокрые пряди ветвей. Зато после службы она встречала Илью веселым половодьем. Вылетала из-за лесных кривунов с вихревой стремительностью и вязала перед ним загадочные письмена! По речным узорам он старался понять, что ждет его дома, какая ему уготована судьба?.. И, наконец, уезжал Илья в город в ПТУ, — Амгуна неслась светлой и тревожной, с частыми перекатами, торчащими топляками, чуть зазевайся — и пробьет лодку, вышибет мотор. Как будто река по-своему говорила что-то, напутствовала Илью.

Теперь Амгуна встречала Дегтярева буйным разноцветьем трав и кустарников. В ложбинах — алые разливы зацветающего иван-чая, дудник и медуница убеляли поляны. Едва посторонятся, раздвинутся береговые сопки — вдали катятся горы, сизые от кедров и ясного неба.

Галина Андреевна стояла у борта, на ветру. Ей так и верилось: все, что она видит, — эти рослые травы, деревья, крупные цветы, далекие сопки — все совершенство. Она с благодарностью смотрела в круглое оконце на Дегтярева, будто здешняя природа — творение его рук.

«Каким-то слишком суровым, взыскательным был для нас этот год, — думала Галина Андреевна. — Жили так, будто мы не способны ни увлекаться, ни любить. Одна забота, одна тревога, одна надежда — «наследнички»… — Она улыбнулась с грустинкой, глянула на Дегтярева, сидевшего с задумчивым видом в салоне, — они встретились взглядами. Галина Андреевна повернулась загоревшимся лицом навстречу ветру.

«Да… Вот и миновал год, — думал Дегтярев. — Мама, наверно, полностью дом построила… А мы с Галиной Андреевной порою неумело, но старательно, как могли, учили ребят. И чует мое сердце; мне без Галины не обойтись. Ни в училище, ни где бы то ни было. Что это — привязанность, боязнь остаться без хорошей помощницы или увлечение, любовь?.. Что-то мне журчит, на что намекает Амгуна? — в душе улыбался Дегтярев. — Ведь я с Галиной Андреевной к матери плыву».

К вечеру «Заря», пластая волны, отбросила назад последний поворот реки и очутилась перед голубым домом. Дом и флигель искусно расписаны орнаментом. Ребята, обгоняя друг друга, устремились с «Зари», словно дом возник лишь на мгновение и мог исчезнуть в любую минуту.

Каждый, кто приезжал сюда, видел в доме свое: один раскраску и орнаменты, другой любовался скульптурами животных, птиц, водяной мельницей, третий осуждал хозяев за то, что не умеют они получать прибыли за свои таланты. Вот если б в городе поставить такой терем, тогда и денежки можно бы брать за смотр. А в тайге зачем дворец отгрохали, для какой выгоды?

Ребята не рассуждали, не спорили, они увлеченно глядели на терем, на мельницу, на зверей в саду, наверно, мысленно перенесясь в мир сказок и легенд.

— Неужто опять никого нет, — отчаивался усатый дед. — Вот невезучий я, прости господи! Второй раз приезжаю и — к замку. Под кустом ночь перебьюсь, но в дом проникну.

Галина Андреевна не спускала глаз с фигурных окон дома, с расписного флигеля, ей бы хоть издали глянуть на мастерицу.

Из проулка, гремя пустыми ведрами, выкатилась на берег приземистая женщина в фуфайке без пуговиц, в ботинках «прощай молодость». Маруся Морокова, мать Игоря, с каких-то пор взяла на себя по доброй воле обязанность встречать любознательных и рассказывать им, где приукрасив, где подчернив, про Дегтяревых, их дом. Обычно Маруся крутилась на берегу, в ожидании гостей, а теперь где-то замешкалась, опоздала.

— Неужели женщина построила дом? — обратился к Марусе усатый дед. — Или пустые слухи?

— А кто ж еще! — вроде недовольно, грубоватым голосом ответила Морокова. — В деревне у нас одна баба с вывихом. Сама разукрасила, образин на стены понавешала. Все сама… Правда, и моего труда немного есть… Семь лет уже пурхается. Тут и без художества не знаешь, с утра за что хвататься, — строчила бабенка. — А где же сама-то Дегтяриха? Только что она шуганула полную лодку зевак. Маленько выпимши были мужики, так ей не понравилось… Она такая, Надька, кого примет в терем, а кого и на порог не пустит.

— Она кто, художница? — обступили Марусю приезжие, каждому хотелось послушать об интересном человеке.

— Еще какая художница! — двусмысленно выкрикнула Маруся. — Такую бабу, как наша Надька, надо днем с огнем поискать — и то не найдешь. Что вы на наружность дома уставились! По сравнению с тем, что нагорожено в тереме, внешность — тьфу. Вы внутрь зайдите, если она пустит. Там — это да! Все этажи обставлены мебелью, да не простой, а работы собственных рук Надьки. Она что вытворяет, зараза! Видите, плывут по речке чурки да коряги? Дегтяриха ловит их, затаскивает под навес, потом из коряг этих кресла, препотешные стулья выдалбливает…

Подростки смотрели на Марусю восторженно, просительно, словно она распоряжалась теремом.

— И не стремитесь напрасно в хоромы. Не вы первые… Вот так же прикатят, походят вокруг да около и, разнервированные завистью, обратно уплывают… Илюша-а!.. — растерянно пропела Морокова. — Как же я тебя сразу-то не приметила? Вот стыдобушка! Плету, наговариваю и сама не знаю, про что. — Маруся протянула Илье крупную, под стать мужской, руку здороваться.

Илья обнял за плечи Марусю, поцеловал в рыхлую рябоватую щеку. Лицо его светилось радостью и добротой.

— Соскучился я по вас, голубичникам! — сказал.

— Матери с отцом нету, на пасеке, кажись. Да что ж ты не сообчил, встретили бы. — Морокова хитренько, с любопытством глядела на Галину Андреевну. — Игорь два дня ждал вас, а потом ушел к отчиму на пасеку. Игорь-то мой такой серьезный стал, как ты, Илюша, — радовалась за сына мать. — Не скажет лишнего слова, не усмехнется. Что-то шибко умный, как я погляжу. Даже побаиваюсь за него… Поднялась было я ругать Мишку, мужика своего. А Игорь на меня: «Уймись, — говорит, — мать. Как будто все отчимы были плохие, одна ты хороша». Мишку называет Михаилом Авдеевичем. Так и говорит: «Пойдем, Михаил Авдеевич, на пасеку, помогу тебе дров напилить, а то зимой будешь один кожилиться». Вот каким хорошим человеком стал мой сын! — гордилась Маруся. — А тебя-то как он нахваливает, ты бы послушал, Илюша!.. А это твоя невеста? — увлеченно осматривала с головы до ног Галину Андреевну. — Деваха ничего. А волосы-то какие густые да, видно, длиннющие. Небось, до пояса! — И с досадой ворохнула свою короткую, кудлатую стрижку. — Вот мать с отцом обрадуются…

— Кто-то огородом к дому идет, — заметил усатый дед. — Может, она, хозяйка? — И первым подступил к узорной калитке.

Приезжие замолчали, на лицах почтительность и робость; не чаяли увидеть мастерицу, а увидев ее издали, растерялись.

Мать Ильи шла с пасеки в защитной куртке и косынке.

Дегтярев отворил калитку, все заторопились пройти во двор.

— Вы-то куда? — закричала на непрошенных гостей Маруся. — Вас-то кто звал? Бегите, бегите. Сейчас вам будет от ворот поворот.

Маруся замыкала нетерпеливое шествие.

— Ну, что мне с вами делать?! — встретив толпу любопытных, с неподдельным отчаянием воскликнула Надежда Алексеевна. — Утром проводила две лодки. Даже белье постирать не дают.

— Я им уже сто раз про это говорила! — громко поддержала хозяйку Маруся, растолкав гостей, вырвалась вперед. — Ни свет ни заря едут и едут. Вот житуха у тебя, Надежда: встречать да провожать зевак — не позавидуешь. Понамудрила на свою беду. Вот и майся теперь, не жалуйся. Гляди-ка, сына твоего оттеснили назад. Комедия и только!

Илье, и верно, гости не давали выбраться: не верили, что он родной сын мастерицы, потому и не пропускали вперед. Все засмеялись. И Надежда Алексеевна подобрела. Приезжие, обгоняя друг друга, ринулись к хозяйке.

— Куда вы толпой-то? Толпой, кроме своих лиц да ног, ничего не увидите. Ладно уж, заходите в дом по пять человек, смотрите…

От того, что Галина Андреевна увидела, мчась по реке, от знакомства с теремом, его мастерицей, она приблизилась душой к Илье и не отводила очарованных глаз от его матери. В хозяйке дома ей казалось все необыкновенным — и спокойный, с насмешинкой, тон разговора, и руки деревенской женщины — обветренные, быстрые — руки созидательницы.

Проводив гостей, Надежда Алексеевна взялась разжигать примус в летней кухне.

— Разрешите мне? — вызвалась Галина Андреевна.

— Охотно уступаю, — хозяйка дала ей фартук, повязала голову ситцевой косыночкой. У гостьи сразу куда-то исчезла скованность, стало ей свободно и легко.

— Помоги, Илюша, своей сотруднице, — не без какого-то скрытого намека сказала мать. — А я быстренько достираю: того и гляди лодка или катер прикатят с любознательными. Они меня скоро выведут из терпения. Вот как рассержусь да начну каждого приезжего заставлять дрова рубить и картошку окучивать… сперва поработай, а потом посмотришь мой дом, — добродушно засмеялась.

— Возьмете меня помощницей? — откликнулась Галина Андреевна.

Надежда Алексеевна, в который раз, одобрительно посмотрела на сына и его подругу, вышла из кухни.

Илья стругал рубанком рейки и удивлялся общению матери с воспитательницей. Словно встретились сердечные подруги, имея много сходного в характерах, во вкусах, поэтому, встретясь, не могут они разлучиться ни на минуту, не могут наговориться. Выпив чашку чая, Галина Андреевна побежала помогать матери стирать белье. Она и молодой картошки набрала ведерко, и печку растопила — все делала быстро и весело. Знала, о чем спрашивать у хозяйки, чтобы той было интересно рассказывать, и сама увлекательно поведывала о своем городском детстве, о работе с подростками.

— Она всегда такая? — улучив минуту, спросила мать сына. И неожиданно сказала: — Велики ли мои заслуги — трое сыновей и дом… А тебе, Илья, трудно будет в жизни, — тебе надо воспитать сотни мастеров. Сможешь ли в одиночку?..

Галина Андреевна ходила по саду, останавливалась возле каждой скульптуры. Потрогала кофту из мешковины на бабе-яге. Ведьма воровато выглядывала с чердака мельницы. Сидя на метле, она точно выжидала ночной час, чтобы вылететь на колдовские козни. Постояла Галина Андреевна возле деревянного колеса. На лопасти, брызгаясь и шумя, падал ручей, и они медленно вращались, словно кому-то, уходящему в ночь, прощально махали. Потом видит гостья: у порога мельницы сидит смуглолицый старик. Сидит он на чурбачке, обеими руками держит палку, на жилистых руках — щетинистый подбородок; сидит старик, и пот блестит на его лице, самокрутка в зубах дымится.

— Илья Степанович! — воскликнула воспитательница. — Вы присмотритесь к этой скульптуре. Ну, как живой старичок!

Неожиданно мельник шевельнул опаленными солнцем бровями, открыл голубоватые глаза и ухарски подмигнул незнакомке.

— Ой!.. — Галина Андреевна кинулась под навес, к Илье.

Прибежала Надежда Алексеевна, обняла гостью, как невестку. Она знала: к кому бросится девушка в испуге, тот и будет ее суженым.

— Ме-ельник… живой… — кое-как выговорила Галина Андреевна.

— Где, какой мельник, голубушка? Да это же все из глины…

— Вон там сидит.

Пошли все трое в сад и видят: посиживает на чурбачке преподобный отец Ильи — смирный, даже комаров не гонит с лица.

— Что это за фокусы такие? — упрекнула Надежда Алексеевна. — Девушку до смерти напугал. Ты же остался на пасеке, как очутился тут? Шутник выискался…

— Сижу, где полагается, — пробурчал отец и пристукнул березовой палкой. — Ну, что так, красавица? — обратился к Галине Андреевне. — Ведьму трогали — и ничего, а меня испугались.

— Да, ведьма не подмигивала, не фыркала, а вы… — воспитательница держалась поодаль от пасечника, все еще не веря, что перед ней человек, а не статуя.

— Ступай-ка под душ, — сказала мать отцу, — ужинать пора.

Пришел отец к столу в чистом, рядками влажных волос прикрыл загоревшую лысину, но щетину не сбрил с лица — может, хоть этим хотел досадить жене. Сел на краешек табуретки, взял с блюдца тонкую корочку хлеба. «Что случилось с моим отцом? — думал Илья. — Неужели правду говорит Маруся Морокова: доконали его любознательные туристы. Или постарел да прячет какую-то недобрую перемену в себе?» Хотелось верить Илье, что все это у отца напускное и временное. Он всегда держался дома в ровном настроении. Бывало, летом отец неделями не являлся с пасеки, зимой часто уезжал на охоту, потом дома молча работал. Отца дети уважали. Любое поручение его спешили выполнить наперегонки, получше. От его скуповатой улыбки становилось будто бы светлее в доме. Видели ребята, как всегда внимательна к отцу мать. Когда придет он с работы, воду греет ему, еду готовит. «Ребятки, отец идет!» — воскликнет мать и внешне преобразится: волосы поправит у зеркала, взглянет на себя критически и выбежит отца встречать. Пока отец переодевается с дороги, мать так и вьется вокруг него ласточкой…

— А что, отец! — озорно сказала мастерица за столом. — Подарим терем ребятам? — И обратилась к Илье: — Возьмете? А мы новый срубим.

— Давай, женушка, — вроде бы согласился отец Ильи. — Снова да ладом разворачивай стройку. Начинай, пока я не забыл должность экспедитора. Только ради строек и живем с тобой на свете, других удовольствий у нас вроде бы и нет.

— Я ведь не шучу, — блестели карие глаза хозяйки. — Здесь можно санаторий или дом отдыха открыть. Тут ли ребятам не приволье: сопки, река, озеро…

Отец Ильи ушел к соседу, мать принялась за домашние дела. Едва заикнется Илья что-либо сказать — мать так и насторожится, — ждет от него чего-то последнего, решительного. Прибирает она комнаты, но Илья видит: не думает о том, что делает, — одну и ту же вещь перекладывает с места на место. Ее мысли о сыне, о гостье. Зачем гостья в доме, кто она все-таки для Ильи?..

Галина Андреевна ходила по гостиной, негромко о чем-то напевала, осматривала роспись на стенах.

— Сыграй, мама, что-нибудь, — попросил Илья.

— Да уж поздно…

Однако Надежда Алексеевна взяла с этажерки баян в присела на стул. Трогала тонкими пальцами перламутровые клавиши, подбирала голоса, созвучные своему настроению.

— Застоялся мой дружок, обезголосился… — Мать чему-то рассеянно улыбалась, продолжая перебирать клавиши.

И вот послышались аккорды. Галина Андреевна сразу представила себе широкий разлив Амура, медленный, неотвратимый накат волн — пенистые волны наступали от вечерней зари, забавлялись камешками, растекались прозрачными ручейками…

Поцеловав хозяйку в щеку, гостья вышла из дома. Илья — за ней.

Речка была залита лунным светом — струилась и трепетала. Полыхающий костер высоко освещал черный вал тальников. От костра доносились говор, громкий смех ребят. В деревне ни огонька, только в окне соседа мерцала свечка: электростанция выключилась в полночь.

Они шли рядом белеющей тропинкой к огню ребят.

— Знаете ли? — сбивчивым голосом сказала Галина Андреевна. — Сегодня, как никогда, я чувствую себя перед кем-то виноватой, будто что-то важное нельзя забывать, а я взяла да забыла, как будто жила без роду, без племени, — ничего не видела, не знала. Но вот увидела ваш дом, и в памяти моей озарилась судьба далеких предков с лесами муромскими, с теремами и соборами. Я, наверно, старомодна, к прошлому тянет, а еще воспитательница…

Илья взял ее теплую, шелковисто-сухую руку, чувствовал лесной, цветочный запах волос, вслушивался в ее голос.

Галина Андреевна нерешительно высвободила свою руку и подумала: «Странно все это… Речка Амгуна, родительский дом Ильи… А свечка все горит…»

Илья остановил Галину Андреевну и вплотную увидел ее большие, с лунным светом глаза.

— Ну, что вы? — тихим, напряженным голосом спросила она. — Что-то непонятное сегодня происходит со мной… С нами что-то творится… Вот и Сергей собрался было плыть сюда, к дому-дворцу — и вдруг отказался. Почему, что с ним?.. Пойду к наследничкам, они для меня палатку поставили. И вам спокойной ночи. Нет, спокойного утра…

У дома, смутно освещенного луной, то и дело поскрипывала калитка. Может быть, стояла мать и в тревоге касалась калитки. Звенела, шумела Амгуна, залитая желтым светом…

Через какое-то время на востоке стала заниматься заря. Покатая сопка осветилась бледно-алым контуром. В тальниках запорхали, робко пробуя голоса, птицы. Крупная рыба взыграла на перекате.

На земле начиналось новое утро.