Едва выйдя из боя, экипажи всех кораблей Севастопольской флотилии первым делом занялись подсчетом потерь. Общее число убитых во время боя составило двадцать девять человек, среди которых был один мичман и один лейтенант-артиллерист. Куда большим было число раненых, достигшее шестидесяти восьми человек, среди которых было и четверо офицеров. Многие ранения были тяжёлыми, грозя выжившим в битве долгой и мучительной смертью от ран. Но и среди тех, кто, казалось бы, остался здоровым и невредимым, не было почти никого, кто бы не ощущал последствий контузий и колосального перенапряжения сил. Почти все ощущали головную боль, тошноту, жаловались на временную потерю слуха, затруднение дыхания и режущую боль в глазах.

Наибольшие потери в личном составе, как убитыми так и ранеными, понёс, конечно же, «Святой Георгий Победоносец», первым принявший на себя вражеский натиск. Вечером восьмого июля, сразу после окончания боя, погибших вынесли на верхнюю палубу и, уложив в один ряд, накрыли андреевскими знамёнами. Корабельный иеромонах стал служить панихиду. Остальные, молча или со слезами, стояли вокруг. Многие помогали раненным, иные начали восстанавливать такелаж и ставить новые паруса.

Одолеваемый скорбными чувствами, Алексей стоял над телом Модеста. Едва закончилась панихида, он присел на корточки и откинул край знамени с его лица. Ему было жаль, что всё закончилось именно так.

Они никогда не дружили. Учась в одной роте Морского кадетского корпуса, считали друг друга соперниками и даже врагами. Постоянно подначивали один одного и плели мелкие интриги друг против друга. Особенно их неприязнь усилилась после того, как между ними прошла Лиза фон Кведен, в итоге покинувшая их обоих. Даже служба на одном корабле и жизнь в одной каюте не смогла их примирить.

Но сейчас Алексей скорбел так, как скорбят о самом лучшем и единственном друге. В эти минуты к нему пришло понимание того, насколько малы и ничтожны всяческие обиды, ссоры и разногласия, заполняющие нашу земную жизнь, и так важно вовремя простить друг друга и успеть примириться друг с другом, ведь неизвестно, как и когда мы уйдём из этого мира. Он укорял себя за то, что так и не успел простить ему все обиды, кои понёс от него, и попросить извинения за обиды, кои сам нанёс ему. Впрочем, сейчас это не имело уже никакого значения.

Простившись с Модестом, он направился к телу матроса-здоровяка, по сути спасшего ему жизнь, приняв на себя всю мощь взрыва вражеской бомбы. Простившись и с ним, стал помогать матросам ставить новые паруса.

Став на рейд в Феодосии, экипажи стали спускать с кораблей шлюпки, в которых перевозили тех раненых, кому требовалась срочная медицинская помощь. Недалеко от пристани, рядом с мечетью Муфти-Джами, развернули полевой госпиталь, в который, кроме корабельных фельдшеров, собрали всех докторов, каких удалось отыскать в городе.

Сев в одну шлюпку с ранеными, Алексей переправился на берег и, взяв носилки, помог донести до госпиталя тяжело раненного матроса, который чудом ещё оставался жив.

Из самого госпиталя исходил какой-то жуткий тлетворный запах, от одного которого уже можно было умереть. Но ещё страшнее были леденящие душу крики десятков тяжело раненных, особенно тех, кому в качестве лечения прописывали ампутации рук и ног. Кое-как привязав раненого к столу, эскулапы вооружались пилой и, словно доску, перепиливали ампутируемую конечность. Лучше всего было, если раненый просто терял сознание во время такой операции.

Внимание Алексея привлёк один канонир, сидевший у входа в госпитальную палатку. Разговаривая сам с собой, он то и дело хлопал себя по ушам, пытаясь понять слышит ли он собственный голос.

Когда лекарь осматривал его руку, Алексею вспомнился рассказ отца о том, как он, получив в руку прусскую пулю, заявил эскулапу, собравшемуся делать ему ампутацию, что лучше умрёт от гангрены, нежели позволит отнять у себя какую-либо конечность. Ровно таким же образом был настроен и его сын. Осколок прошёл навылет, и с виду рана казалась ужасной, но кость осталась цела, поэтому и ограничились промыванием и наложением тугой повязки.

Жарким солнечным днём десятого июля, после тревожного и непродолжительного сна, во время которого ему снился погибший Модест, Алексей вышел на портовую набережную, недалеко от башни Константина. Сияющее летнее солнце, играющее бликами море и крики сотен кружащихся в небе чаек вселяли надежду на что-то лучшее. На ближайшей пристани разгружался огромный торговый галеон, рядом, у края булыжной мостовой, стояла печь и навес торговца чебуреками. А на просторе изогнутого излучиной залива стояла героическая Севастопольская флотилия.

Простояв на набережной около часа и съев пару купленных чебуреков, Алексей стал уже возвращаться в лагерь, устроенный подле госпиталя. Он и не заметил, как совсем рядом остановилась карета и его окликнул чей то голос.

— Месье гардемарин, — послышался красивый женский голос, говоривший по-французски.

Алексей сразу же обернулся, так как вокруг не было никого другого, к кому могло быть направлено сие обращение.

— Да, мадам, — обернувшись, ответил гардемарин.

Из остановившейся кареты вышла красивейшая девица в мужском аристократическом платье и, держа что-то в руке, направилась к нему.

— Месье гардемарин, — снова обратилась она.

— Да, мадам, — также ответил тот.

— Месье гардемарин, позвольте сделать небольшой благотворительный взнос для помощи раненым, — сказала прекрасная особа и протянула ему стопку из восьми банковских ассигнаций достоинством в пятьдесят рублей каждая. На плотной белой бумаге с водяными знаками стояла крохотная цифра «50» и под ней написано: «Объявителю сей государственной ассигнации платит Санкт-Петербургский банк пятьдесят рублей ходячею монетою. 1784 года. Санкт-Петербург.». Внизу стояли четыре подписи, сделанные от руки, и крупный овальный оттиск с державными орлами и надписью «Покоит и оберегает».

— За взнос спасибо. Но почему вы обратились ко мне? — смущённо спросил Алексей, правой рукой беря ассигнации.

— Не знаю, — с истинно девичьим легкомыслием ответила прекрасная незнакомка. — Вы первый, кого я увидела из ваших.

— Покорнейше благодарю, — учтиво поклонившись, сказал гардемарин.

— Будьте здоровы, — сказала благотворительница, и, напоследок красиво улыбнувшись, направилась к своей карете.

Растроганный и изумлённый гардемарин проводил её взглядом. Напоследок он заметил, как она, уже усевшись в карету, мило на него посмотрела.

Проводив взглядом карету прекрасной незнакомки, Алексей, находясь под впечатлением от их встречи, продолжил свой путь в лагерь. Если бы кто-нибудь спросил у него, что он чувствовал в этот момент, то он вряд ли бы нашёл, что ответить.

Вдруг, проходя мимо армянской церкви святого Саркиса, он остановился как вкопанный. Он понял, что раньше уже где-то её встречал. И даже вспомнил где. Это было год назад, летом, в порту, когда они с Павлом и Людвигом собирались в Париж. Она была в компании ужасного старика, похожего на пингвина. И вместе с ним села на галеон, идущий в Росток. Тогда, на петербургской пристани, он наблюдал за ней не больше пяти минут, но прекрасный образ надолго запал в сердце.

Он вспомнил об этом, но пока не решил, как с этим быть.

Зайдя в лагерь, он отыскал казначея «Святого Георгия Победоносца» и передал ему полученные ассигнации. Потом решил прогуляться к стоящим совсем рядом руинам средневековой Кафы.

Когда-то могущественная генуэзская Кафа всё ещё хранила на себе тень давнего былого величия. Будучи в былые века наиболее крупным и значимым центром всего крымского полуострова, она, как будто, всё ещё требовала к себе должного внимания и почтения. Являясь конечной точкой одной из веток Великого шелкового пути, она была важнейшим восточным владением Республики Святого Георгия и видела восход и зенит могущества Блистательной Порты, когда-то наводившей дикий панический ужас на державы и народы трёх континентов. Но когда-то значимая и богатая Республика Святого Георгия, после потери Корсики в 1768 году, скатилась до положения захолустного провинциального города на севере Италии, а катящаяся к окончательному упадку Блистательная Порта, ныне, представляла собой такую же тень былого величия, как полуразвалившиеся башни и стены Кафы. Но больше всего во внимание бросалось то будничное равнодушие, с каким местные жители относились к великим древним руинам. К остаткам оборонительных стен они пристраивали свои выбеленные известью и покрытые черепицей домики, через проломы в этих же стенах каждый день ходили по своим делам, в уцелевших остатках башен играли и резвились дети.

Солнце клонилось к закату. Поднявшись по пологой каменистой тропе к башне Криско, Алексей то, задрав голову, смотрел на сию могучую твердыню, у подножия которой стоял, то, немного спустившись по тропе вниз, глядел на играющее бликами море, где стояла его флотилия.

Овладевающие им мысли и чувства по своей значимости для него были большими, нежели значение кафских торговых факторий для генуэзского дожа. Ночью, за два часа до рассвета, флотилия снималась с рейда и отправлялась в Севастополь. Всем членам экипажей, оставшимся в строю, до полуночи велено было вернуться на корабли. В распоряжении Алексея был один вечер, во время которого он таки решился сделать шаг, способный изменить его жизнь.

Спустившись с Карантинного холма, на котором стояли останки кафской крепости, он отправился в город на поиски прекрасной незнакомки, хотя ещё не вполне представлял себе, зачем это делает.

Феодосия была крохотным портовым городком, местные жители которого, по большей части, знали друг друга, а богатых приезжих отдыхающих здесь видно было издалека. Алексей и не сомневался, что ему удастся её разыскать, но совершенно не представлял себе, что с этим потом делать.

Снова пройдя мимо церкви святого Саркиса и башни Константина, недалеко от которой и состоялась их судьбоносная встреча, он направился к набережной, где по вечерам непременно собирались все отдыхающие.

Солнце коснулось моря, заполняя всё вокруг длинными густеющими тенями и переливающимися сиреневыми красками. Тёплый и душный воздух немного освежал дующий с моря бриз. В гуще высоченных кипарисов и диких олив метались стаи стрекоз, а выше, над их верхушками, кружились чайки. У деревянных пристаней, рядом с лодками и небольшими судами, качались на волнах лебеди, а скачущие по берегу дети бросали им куски хлеба.

Феодосийская набережная была уже наполнена знатными отдыхающими в дорогих фраках, напудренных париках и кружевных платьях. Алексей и не ожидал того, насколько быстро ему удастся обнаружить предмет своего поиска. Сию удачу можно было трактовать только как благоволение самой судьбы.

Прекрасная незнакомка была почти одна, в компании старой горничной и десятилетнего посыльного мальчика. Строгий мужской костюм она сменила на просторное прогулочное платье, полностью обнажавшее шею и плечи и лишь немного наброшенное на руки лёгкими кружевными рукавами. Её и без того светлые волосы, с помощью талька набелённые до цвета мела, были взбиты высоким тупеем и на затылке связаны в шиньон с завитыми по его бокам круглыми валиками.

В момент, когда Алексей заметил её, ей досаждал какой-то слащавый франт, которому было явно жарко в его парике и душно в высоком, туго затянутом жабо. Но не прошло и минуты, как он оставил её в покое.

Начать разговор Алексей решил с благодарности за сделанное пожертвование. Немного удивлённая его появлению, красавица выслушала слова признательности, после чего сказала, что помогать другим людям является для неё обычным делом. Несмотря на овладевшее ею удивление, Алексей смог понять, что его общество и беседа с ним ей всё же приятнее, нежели общество слащавого франта, покинувшего её незадолго до этого.

Из недолгого, но весьма занимательного разговора, продлившегося около часа, Алексей узнал, что зовут её Ольгой, происходит она из новгородских посадских бояр Хотовых, но после замужества приняла немецкую фамилию мужа фон Кронберг. Её отец, наделав гигантских долгов после целой серии неудавшихся коммерческих предприятий, выдал её замуж за очень богатого и знатного престарелого немца, который, в обмен на свою женитьбу на юной русской красавице, погасил долги её отца и спас его от окончательного разорения. Супруг её оказался настолько же стар и болен, насколько был богат и знатен. Сильнейший радикулит и чудовищная подагра отравляли всю его жизнь. С полгода проведя в Баден-Бадене и немного подлечившись на тамошних озёрах, он решил испробовать знаменитую лечебную крымскую грязь, ради которой и приехал на полуостров. Вместе с ним приехала и его замечательная супруга. Алексей, в свою очередь, рассказал немного и о себе, что родом из графской семьи, что с детства мечтал о море, закончил Морской кадетский корпус и теперь служит в Севастополе. Неожиданно для Алексея Ольга поинтересовалась ходом войны и, в частности, минувшего Керченского сражения, при этом узнав, что, если бы не доблестные русские моряки, янычары были бы уже где нибудь в окрестностях Феодосии или Судака.

Прощаясь, Алексей спросил разрешения написать ей письмо, чтобы рассказать о судьбе раненых, для которых она сделала своё пожертвование, и о дальнейшем ходе войны с турками, если таковая её интересует. На что прекрасная собеседница ответила, что ей будет весьма интересно обо всё этом узнать, и назвала адрес дома в Феодосии, куда он может прислать своё письмо.

Так завязалось это прекрасное и романтическое знакомство, хотя в тот вечер оно и не сулило чего-либо более серьёзного.

Первое письмо в Феодосию Алексей написал уже через две недели, в коротком перерыве между ремонтными работами на корабле, второе, в августе, перед боевым походом к острову Тендра, третье, и самое длинное, уже в сентябре, по возвращении, где во всех деталях и красках описал минувший победный бой. И на все три письма получил милый и любезный ответ.

Поздней осенью, когда флот стал на зимовку и члены экипажей получили больше свободы, он отправился в Феодосию, где состоялась их новая встреча. Прохладным пасмурным днём они гуляли по пустой набережной, ступая по золотому ковру из опавших листьев и слушая ненастные раскаты штормящего моря. В тот день, после прекрасной двухчасовой прогулки, Ольга сказала, что скоро вместе с мужем возвращается в Пруссию, но назвала два адреса, в Берлине и Санкт-Петербурге, по которым он может продолжать писать.

Покидая в тот день Феодосию, Алексей думал, что больше они уже не увидятся, отчего преисполнился безмерной тоской.

Прошёл год, за это время он написал восемь писем, четыре в одну столицу и четыре в другую, каждый раз разрываясь между влюблённостью и рассудком, неустанно твердившем, что из этих романтических отношений, так ничего и не выйдет. Правоту рассудка подтверждало то, что за весь год на его письма не пришло ни одного ответа.

Тем временем в Яссах был заключён мир, и длившаяся больше четырёх лет война подошла к концу. Большинству служащих героической Севастопольской флотилии был дан заслуженный полугодовой отпуск. Произведённый в звание мичмана, с наградным офицерским крестом на груди, Алексей поехал домой.

Через два месяца пути он прибыл в Санкт-Петербург, с три дня пробыл в родительском доме, после чего, всё ещё не утратив надежду на продолжение их романтических отношений, отправился на поиски дому, по адресу которого писал письма. В тот день судьба снова благоволила ему, ведь именно там он и встретил свою возлюбленную.

И в тот же вечер они гуляли уже по набережной Невы. Ольга сказала, что получила все его письма и извинялась за то, что не отвечала на них, так как совершенно не знала о чём написать. И сообщила самое главное, заключающееся в том, что её ужасный немецкий супруг почил ещё осенью и уже с полгода, как она стала вдовой.

А спустя два месяца они поженились и в Севастополь вернулись вместе, где и поселились в прекрасном доме на берегу Балаклавской бухты. Своего первенца, родившегося на следующий год, Алексей назвал Модестом.

Что же до месье Мариса?

Бежав от гнева майора де Бюи, он укрылся в одной тёмной и пустой подворотне на улице Сен-Мартин, где, забившись в угол, просидел остаток дня и всю ночь, пока Париж был охвачен уличными боями. А утром, убедившись, что восставший народ победил, отправился вместе с ним брать Бастилию, где собственными руками выпустил из тюрьмы знаменитого маркиза де Сада, ещё большего негодяя и проходимца, нежели он сам.

Напялив на голову революционный фригийский колпак, он стал участвовать в политических диспутах и всевозможных предприятиях, пытаясь занять какое-нибудь важное место среди санкюлотов. Но, несмотря на всю его беспринципность, полившаяся бурлящими потоками кровь очень быстро ему опротивела. Вдоволь насмотревшись на всякого рода кровавые зрелища и от души нагулявшись по брошенным и разорённым дворцам, месье Марис покинул ряды пламенных революционеров и обратился к своему старому проверенному ремеслу, не раз выручавшему его в трудных жизненных ситуациях.

Вооружившись новенькой колодой карт, в которой валетов заменили «равенствами», дам- «свободами», королей- «гениями», а тузов- «законами», он с лёгкостью обыгрывал пьяных вдрызг санкюлотов и скучающих национальных гвардейцев, отчего однажды чуть было не отправился на тот свет.

Когда на площади Революции, не зная пощады и устали, заработала «мадам Гильотина», он ни разу не ходил любоваться на казни, нарушив это своё правило лишь однажды- в день казни короля.

Но природное чувство предосторожности однажды всё таки ему изменило, когда он дал себя втянуть в подпольную торговлю поддельными ассигнациями, приносившую в голодающем Париже отличный доход. Вскоре он был схвачен, преданный одним из своих компаньонов, оказавшимся ещё большим подлецом нежели он сам, и брошен в казематы Консьержери, где просидел три месяца, ожидая казни, назначенной на середину месяца термидора.

Но девятого числа этого прекрасного летнего месяца, когда через неделю месье Мариса ожидал бы печальный конец, этот самый конец постиг революционное правительство якобинцев. В тот же день новые власти открыли ворота Консьержери, почти поголовно отпуская на волю «жертв якобинского произвола». И одной из таких «спасённых жертв» оказался известный во всех парижских притонах карточный шулер.

Для непревзойдённого игрока, всю жизнь бросавшего вызов судьбе, смерти, Богу, дьяволу и всему чему только можно бросить вызов, настал звёздный час.

На следующий день после освобождения он выступил с речью в Конвенте, когда в него внесли насаженную на кол отрубленную и изувеченную голову якобинского диктатора Робеспьера. Конвент рукоплескал им обоим. А после его пригласили в ряды депутатов, на одно из свободных мест, оставшихся от отправленных на эшафот якобинцев.

Прекрасно умея хвататься за полученный шанс, месье Марис завёл знакомства с самими Фуше и Баррасом и, сидя в лучших парижских салона, уже обыгрывал в вист и пикет «жирных котов» Директории.

Он обзавёлся прекрасным особняком недалеко от Сен-Клу с фонтаном и парком и, подумывая о том, чтобы, наконец таки, остепениться, женился на прекрасной юной особе, бывшей вчетверо моложе его.

Одеваясь в самые лучшие и дорогие костюмы и постоянно куря длинную и тонкую сигарету, вставленную в ещё более длинный и тонкий мундштук, он со знанием дела коллекционировал самые лучшие и дорогие вина, разливая их по хрустальным фужерам от фабрики «Баккара», и время от времени, когда выпадала их встреча, помогал дельными советами одному очень молодому и очень перспективному корсиканскому генералу, решительными действиями спасшему от краха режим Директории и вскоре после этого ставшему командующим французской армией в Италии.

И всякий раз, куда бы он не направлялся, на обычную прогулку или на пышный светский приём, его неотступно сопровождал чёрный доберман по кличке Вильгельм.