Тонкая прозрачная струйка ледяной жидкости ровно, без всплеска и пузырьков, вливалась внутрь цилиндрической рюмки с толстым, тяжёлым дном. Когда до края осталось буквально пара миллиметров, горлышко графина ловко подпрыгнуло вверх, не уронив ни капли. Уровень водки в стопке в результате оказался почти вровень с краями. «С горкой», как говорят иногда в таком случае. Стеклянные стенки начали немедленно мутнеть, зарастая инеем.

Полногрудая искусственная блондинка улыбнулась в ответ на кивок Михайлова одними уголками губ, как бы извиняясь: «Ты неплохой мужик, но здесь не хозяин». Поставила графин на стол, отошла в сторонку и встала, сложив руки спереди белого фартучка, который, несмотря на весьма скромный размер, всё же опускался на пару сантиметров ниже края её юбки. Если то, что на ней было надето, можно было в принципе называть юбкой.

За столом помимо подполковника сидело ещё два человека.

Шеф местного управления охраны «Транснефти» Юрий Кузнецов напоминал несколько животных одновременно. Багровая физиономия походила на морду разъярённого хряка, готовящегося разнести в щепки свой загон свинарника. Интенсивно работающие челюсти, с постоянной, почти механической частотой перемалывающие куски жареного мяса, больше подошли бы бойцовой собаке, а крепко стискивающие нож и вилку кулаки вовсе не казались пухлыми. Напоминали скорее мощную пятерню шимпанзе. Очень раздражённого и опасного.

Третьим за столом был тот самый гэбэшник, который инструктировал Михайлова перед вылетом. Всё тот же неприметный тёмный костюм, скользкие, незапоминающиеся черты лица. Совершенно неуместный тут тип, искусственный, как декорация.

Гэбэшник практически не обращал внимания на Кузнецова, зато лицо подполковника разглядывал с неподдельным интересом. Что было не удивительно. Посмотреть, в самом деле, было на что. Александр кожей ощущал скобы, стягивающие края раны на лбу, и многочисленные ленточки пластыря, закрывающие мелкие ссадины, царапины и главное – повязку на носу. Сломанном в очередной раз. Воздух через него не проходил, отчего приходилось есть и дышать по очереди.

Он дожевал небольшой кусочек, проглотил, сделал несколько вдохов и выдохов, после чего взялся за рюмку. Кузнецов что-то буркнул при этом саркастически, но Александру было совершенно наплевать. Он очень устал и хотел бы ужраться вусмерть, будь у него возможность. Или хотя бы просто крепко надраться. Тут уж как получится.

– Вы хотите поскорее избавиться от нашего общества, подполковник?

– С чего вы взяли?

– Это уже третья рюмка за двадцать минут.

– Не знал, что вас прислали контролировать мою дозу спиртного, – Александр попытался придать голосу максимально саркастичную интонацию, но от этого у него сразу в нескольких местах заболело лицо, так что непроизвольно скорчилась страдальческая гримаса. Отчего стало ещё хуже. Поспешно закинул содержимое рюмки в рот, едва не подавился, закашлялся. Из глаз полезли совершенно лишние сейчас слёзы.

– А вам бы, похоже, не помешал такой контроль, – гэбэшник откровенно забавлялся.

– А вам не помешало бы пойти к чёртовой матери и не мешать людям отдыхать после работы.

Прошло меньше часа после того, как они вернулись на базу «Транснефти». Позади остались бессонная ночь и почти целый день, насыщенный действием и суетой. Воспоминания мешались друг с другом, путались в последовательности, как обычно бывает после лёгкого сотрясения мозга. Потом, уже по дороге обратно, он попытался выстроить их в подобие хронологического порядка.

В самом начале зиял пустой чёрный провал. То, что произошло в заброшенном доме на окраине Екатериновки после того, как входная дверь вступила в тесный контакт с его лицом, он узнал уже из вторых рук, со слов своих собственных бойцов. Кто-то из охранников «Транснефти» услышал звук взрыва светошумовой гранаты, на проверку отправились три человека на бронированном джипе. Обнаружили два трупа и самого Михайлова, заваленного обломками пресловутой двери. Сунулись за дом и заметили людей, удирающих в лес. Попытались догнать, но угодили под огонь прикрытия. Неизвестный снайпер одним выстрелом продырявил бронебойной пулей двигатель вездехода, а потом пулемёт с фланга прижал их так, что носа не высунешь. Один наёмник словил пулю по касательной, другому посекло лицо крошкой от пуленепробиваемого стекла и мелкими осколками от расколовшихся о броню пуль. Когда стало ясно, что атака на блокпост с другой стороны была отвлекающим маневром, и к месту побега подтянулось подкрепление на единственном уцелевшем броневике, ломиться в лес за беглецами было уже бессмысленно. И слишком опасно. Потерь и так хватало.

Бронированный джип, в который врезалась нагруженная взрывчаткой и бензином машина, сгорел дотла, оставив после себя только металлический корпус. Один из охранников «Транснефти» при этом лишился кисти левой руки и получил ожоги, а ещё несколько – лёгкие и средние ранения. Двигатель второго броневика вывела из строя пуля снайпера. Два бойца убиты в доме. С оставшимися боевыми ресурсами о поисках не могло быть и речи. Наоборот, все тряслись от мысли, что из леса может последовать полноценная атака. Страх произвёл необходимое отрезвляющее действие на каждого, включая Кузнецова. Он, конечно, горланил, матерился, размахивал пистолетом и грозился перестрелять всех иностранцев к чёртовой матери, но довольно быстро вернулся в адекватное состояние. Тем более, что Михайлов отдал своим бойцам чёткий приказ стрелять на поражение при попытке причинить задержанным любой вред. И подполковник не поленился повторить его несколько раз, отчётливо и громко, так, чтобы смысл сказанного дошёл до самого тупого.

Поскольку шеф охраны «Транснефти» самым тупым не числился, большая часть его угроз и размахивания оружием были не более чем спектаклем, причём в основном для местного населения, а не для того же Михайлова или его людей. Александр после полученного по голове удара дверью был на удивление глух к угрозам, а сам Кузнецов быстро сообразил, что весь фейерверк устроили ради вызволения того самого водителя автобуса. Это дало ему дополнительный повод для гнева и досады, поскольку стало ясно, что главной их добычей за день был именно этот мужик, а вовсе не пара десятков покалеченных иностранцев. Конечно, с его, Кузнецова, точки зрения. В конце концов, это подполковник припёрся сюда искать самолёт, а вот ему гораздо интереснее местная публика. Совсем как если взять охотника, которому важнее здешние волки, чем случайно заблудившийся в лесу верблюд.

В итоге, хоть шеф охраны и орал во всё горло, брызгал слюной и тряс пистолетом, в открытую конфронтацию с военными вступать не стал. Все оставшиеся силы, включая жиденькую шайку перепуганных местных полицейских стянули к больнице, перегородив ведущие к ней улицы. Медиков поголовно перевели на казарменное положение, пригрозив жестокой расправой, если кому-нибудь придёт в голову устроить пакость в отместку за дневное насилие. Так и протряслись в осаде полтора часа, пока до них не добрался первый из патрульных вертолётов. Выгрузил из себя дежурную команду и тут же снова ушёл в ночь. Потом, спустя несколько часов прилетели ещё две машины, одна из которых была полна военными – почти всей командой Михайлова. Подклеенный и заштопанный к этому моменту подполковник прямо послал куда подальше Кузнецова с его предложением начать поисковую операцию в лесу, приказав вместо этого своим людям взять под охрану больницу.

Ночь прошла без происшествий. Медики возились с ранеными бойцами «Транснефти» и иностранцами. Кузнецов демонстративно избегал Михайлова, перенеся свой штаб в местное отделение полиции. По периметру Екатериновки над лесом один за другим ходили два вертолёта, готовые в любой момент залить напалмом любое место, где им почудится движение. Честно говоря, Кузнецов готов был это сделать сразу, если бы не одно «но». К обеду обещали прислать пару «охотников», которые должны были проверить следы, оставленные нападавшими в лесу. Только это и уберегло ни в чём не повинную тайгу от бессмысленной расправы.

Задействовав весь свой скудный словарный запас в иностранных языках, подполковник выяснил из разговора с немногочисленными здоровыми пленниками, что они пассажиры самолёта, потерпевшего крушение над тайгой. Из чего следовало, что нечаянно найденные чужаки оказались его клиентами. Сомневаться не приходилось – упоминание о взрыве перед началом падения очень удачно стыковалось с рапортом истребителя ПВО об успешном перехвате нарушителя. Теперь главными становились другие вопросы. Насколько соответствует действительности то, что они рассказывают? То есть, не является ли история о невинных пассажирах частью легенды на случай провала? Наличие малолетних детей вроде бы сводило такую вероятность к минимуму, но кто знает, на какие хитрости готовы пойти люди, планирующие спецоперацию? Всё это могли выяснить только специалисты контрразведки, в достаточной степени владеющие иностранными языками, искусством допроса и располагающие ресурсами для перепроверки полученных сведений. Михайлову на эти детали было наплевать, а после инцидента с дверью – наплевать с высокой колокольни. Его задача – найти самолёт и людей. «Этого летуна», как выразился начальник Генштаба. Что ж, кое-что он уже нашёл. Осталось отыскать сам самолёт и остальных его пассажиров, затерявшихся где-то в лесу.

Поздним утром пришла транспортная колонна с вооружённым конвоем. Руководивший ей здоровенный охранник «Транснефти» смешно оправдывался перед Кузнецовым за то, что так долго ехали. Смешно потому, что по своим габаритам раза в два превосходил своего совсем не мелкого начальника. Казалось, что при желании он мог бы отправить того в нокаут, просто отвесив по лбу щелбан покрепче. Однако, поди ж ты – стоял, смотрел сверху вниз, разводил могучими ручищами и только повторял в ответ на матюги: «Ну как же, вы же сами запретили рисковать. Приказали, чтобы ночью никто на дороги даже не совался».

– Какая нахрен ночь! – яростно сипел в ответ уже окончательно сорвавший голос Кузнецов. – У нас во сколько светать начинает? В четыре утра почти день уже! Вас где, баранов, носило всё это время?

Здоровяк мучительно пожимал плечами и мямлил: «Готовились…». И получал в ответ новый поток бесконечной хрипатой ругани.

Под дулами автоматов загрузили в машины всех раненых – иностранцев и своих. На робкие протесты врачей Кузнецов отреагировал просто: распорядился взять им с собой всё необходимое, «чтобы эти не передохли по дороге» – и загнал их в грузовики тоже. Обошлось без лишнего рукоприкладства, потому как везде маячили ребята из команды Михайлова и его собственная угрюмая, поцарапанная и побитая физиономия.

Он доложил обо всём в Москву ещё среди ночи, с рации одного из вертолётов, и поэтому не сильно удивился, когда на базе службы охраны «Транснефти» их встретила целая делегация. Переводчики и дознаватели в форме и в штатском, военные медики – общим числом примерно как вся поисковая группа Михайлова. На бетонке аэродрома стояли две «вертушки». Один, военно-транспортный Ми-171, оказался той самой машиной, что доставила их сюда несколько дней назад. Вторым был огромный летающий мобильный госпиталь Ми-26MS совместного подчинения Министерства обороны и МЧС. На пару они заняли почти всё свободное пространство площадки, которая казалось просторнее обычного. Похоже, что основная часть вертолётов «Транснефти» ушла прочёсывать местность. Вряд ли эта затея принесёт много пользы, ведь при желании в тайге можно спрятать весь народ Израилев, бегущий из Египта, даже если всё небо над ними будет кишеть ищейками фараона, как мухами. Однако традиция требует в ответ на щелчок по носу отвечать бурной деятельностью, пусть даже и бессмысленной.

Вникать в процедуру передачи найденных людей ему вовсе не улыбалось. Башка разболелась, усталость и раздражение взяли верх настолько, что Александр уже и не понимал, чего ему хочется больше – залезть в душ, а потом выпить или просто хорошенько дать кому-нибудь в морду, чтобы выпустить накопившийся пар досады и раздражения. Поэтому он от греха подальше оставил распоряжаться всем своего заместителя, а сам ушёл в выделенный его людям домик, отмахнулся от доклада оставшихся на дежурстве бойцов, велел им почистить своё оружие и привести в порядок снаряжение, а сам ушёл в душ. Долго-долго стоял под тёплым потоком, бегущим по короткому ежику волос, ушам, шее, плечам, усталому, побитому телу. Ранки, ссадины и царапины на лице ныли, размокали под набухшими водой повязками. Под конец он сгрёб с лица все остатки перевязок, слепил в комок и зашвырнул в угол кабины. С размаху швырнул, глубоко прочувствованным движением. Вышло не очень. Лёгкий клубок марли и пластыря влажно шлёпнулся о кафель и развалился, сполз на пол бесформенной массой. Александр вздохнул, выключил воду и поплёлся наружу.

Аккуратно промокнул лицо полотенцем и долго, внимательно разглядывал его в зеркало. От рассечения на лбу точно останется шрам. На вновь сломанной переносице, похоже, тоже. Ну и хрен с ним! Не потому, что шрамы украшают мужчину, просто какой смысл расстраиваться по пустякам. Глаза на месте, уши целы, всё в порядке… почти. Только вот голова раскалывается и внутри погано как-то. Может быть, конечно, всё дело в усталости и контузии. А может, и нет. Как-то неправильно всё пошло. Не готов он оказался. К этому всему. Что они вот так раз – и наткнуться на то, что ему нужно. Сразу, без подготовки и предупреждения. Люди, раненые и чужие здесь. Лишние и беззащитные. И не только они. Вспомнил избитых врача и медсестру. Снова ощутил в ладони привычную форму пистолетной рукояти, увидел прямо перед собой прицельную планку с прорезью и двумя точками по бокам от неё, метками, что начинают светиться в темноте. В прорези аккуратно, как на картинке, видна мушка, а за ней – лицо. Круглое, неприятно, отвратительно румяное, с припухшими веками, из-под которых его глаза колют острые серые лезвия. «Спокойно, подполковник, не истери…». Хладнокровный, уверенный в своей даже не правоте, а в полной безнаказанности, привыкший плевать на всё и всех. Цепной пёс. Матёрый хищник. Обыкновенный убийца.

Александр попытался вспомнить, почему его указательный палец остановился. Ему оставалось только завершить движение, каких-то несколько миллиметров, сгиб между фалангами уже чувствовал привычное сопротивление пружины спускового механизма. И ведь не было у него в ту секунду ни капли сомнений, что закончи он его, выпусти из ствола пулю прямо в ненавистную рожу – мир вокруг стал бы лучше. Не добрее, нет. Но не таким злым, как прежде. Это уж точно.

Так что же? Почему он снова остановился на полпути, отлично зная, что правильно и как именно нужно поступить? И что самое неприятное, отчего это чувство гадливого дискомфорта так ему знакомо? Может, потому, что оно уже возникало? Причём, не раз и не два. Что самое грустное, ощущение было абсолютно одинаковым как для случаев, когда он делал то, чего делать не стоило – изменял жене, к примеру – так и тогда, когда он, наоборот, бездействовал в ситуации, требовавшей обязательной реакции. Например, когда знал о воровстве среди сослуживцев или вышестоящих командиров, преступлениях, принуждениях к совершению преступлений, замалчиваниях, передёргиваниях и подтасовках, прямом предательстве интересов страны в угоду своем шкурным интересам – короче, всех тех многочисленных мерзостях, которые прошли перед ним чередой за время службы в Российской армии. И особенно тошно было при этом сознавать, что тот незнакомый мужик в заброшенном доме, измордованный, безоружный и беззащитный оказался прав, когда выплёвывал ему в лицо обвинения окровавленными губами: «Какая честь, какая совесть. Ты в армию пошёл за кормом и безответственностью». И чем он, спрашивается, в этом случае лучше того же Кузнецова? Тот, по крайней мере, не страдает иллюзиями и не пытается выдать себя за кого-то другого. Чётко говорит сам про себя – я сторожевой пёс, меня кормят, а я за это глотки грызу. Без сомнений и угрызений совести. Без оправданий и поиска глубинного смысла. Так что же получается, что этот жирный ублюдок лучше него, кадрового офицера, столпа и опоры державы? Выходит, что да. Если не по поступкам, то по степени честности точно.

Хреновый расклад.

Из него вытекает, что он не пристрелил шефа охраны «Транснефти» потому, что не чувствовал права на это. Неважно, морального или юридического. Или просто струсил. Или в который раз сработала привычка ничего не делать, уклониться от ответственности. Или понимал, что этот свирепый зверь ему действительно нужен, также как и его хозяевам. Те тоже, небось, воротят нос при встрече с Кузнецовым и вряд ли позовут на день рождения к своим детям. Но осознают его практическую пользу и необходимость. А может всё это вместе.

Неважно.

Что же до чувства гадливости и глухого презрения к самому себе…

Ничего не попишешь, бывает. Подумаешь, обделался. Первый раз, что ли. Главное помыться почище, да штаны отстирать. Ну и выпить ещё можно, покрепче. Чтобы думалось меньше и как можно скорее стало неважно, от чего тебя тошнит – от выпитого или от самого себя.

 

***

В положении Андрея, как единственного доступного пострадавшего по итогам поездки в Екатериновку, присутствовала некая многомерность. С одной стороны, он терпеть не мог быть в центре внимания, но, угодив в полное распоряжение Марины, был окружён этим вниманием сверх всякой разумной меры. С другой стороны, очутившись в роли пациента, он оказался надёжно изолирован от необходимости немедленно реагировать на последствия этой не самой удачной поездки. Рассказать о ней остальным пассажирам вызвался пастор, которому кроме этого надо было как-то утешать Джима Шэннона, чья жена вместе с прочими теперь оказалась в непонятном статусе. Арестованная? Задержанная? Военнопленная? Чёрт его знает, какое определение применимо в сложившейся ситуации.

Разбором полётов с точки зрения тактической занялся, естественно, Серёга. Ему же досталась не самая приятная миссия объяснить Рустаму, каким образом они лишились сразу двух единиц техники – джипа и автобуса. Ну и что, что первый в этой паре – старое корыто, чья конструкция явно черпала вдохновение в боевиках 80-х годов про постапокалипсис, а второй был в руках Татарина меньше двух дней и никто особо не рассчитывал на его долгожительство. Главный механик привязывался к железякам сразу и навсегда, переживал все поломки и потери крайне болезненно и казнил виновных в этом непреклонно и сурово. Сначала вспышкой безудержного гнева, а потом холодным, изматывающим игнорированием. Вот и на этот раз он сначала пять минут орал на Новикова, потом внезапно резко повернулся и ушёл прочь. К себе в мастерские, чтобы среди близких его сердцу машин и механизмов перестрадать обрушившееся горе. Серёга пошёл было вдогонку, но на выходе из лагеря его тормознула Гузель, жена Рустама. Сказал просто: «Не надо. Я разберусь». Взяла с собой младших дочерей и отправилась по тропинке в сторону укрытой в лесу поодаль от основного поселения базы техники. Новиков облегчённо вздохнул и потопал докладывать Андрею.

Тот тем временем обнаружил, что к двум первым состояниям – дискомфорту от избыточного внимания и облегчению из-за отсутствия необходимости решать и обсуждать неотложные вопросы – примешивается третье, странное и немного тревожное чувство. Кайф оттого, что можно на время забить на всё и просто побыть больным. Не принимая решений и не беря на себя ответственности. Безнаказанно повалять дурака, уступив настойчивости Марины, загнавшей его в постельный режим «хотя бы до вечера». Понятно, что уже к этому самому вечеру ему станет невыносимо вынужденное безделье, он слезет с кровати, возьмёт в руку палку, и, хромая, пойдёт снова заниматься своим привычным делом. Вникать в детали, решать вопросы, планировать и распоряжаться. Брать на себя ответственность.

Ну а пока пару часов можно побыть захворавшим школьником, расслабиться и полностью довериться ловким заботливым рукам Марины, которая втихаря поругивая Новикова, приводила в порядок его раны и болячки.

– Вот ведь чёрт большерукий, кто ж так делает-то, – доносился из-под марлевой повязки глухой бубнёж.

– Не зуди, – поморщился Андрей, когда она потащила пинцетом с его скулы кусок марли с присохшей к ней кровавой корочкой. – Дело ночью было. И в лесу, в придачу ко всему прочему.

– Да какая разница. Сколько раз говорила ему, что рассечения и порезы надо заклеивать поперёк, чтобы края стянуть. Вот кто теперь будет виноват, что у тебя на самом видном месте шрам останется?

– Наверное, тот, кто меня по роже лупил…

– Это ясно, вот только и Серёжа мог бы голову включить. Объясняла ведь ему всё, показывала…

– Я догадываюсь, на что он смотрел и о чём думал, пока ты ему показывала…

Поймал на себе сердитый взгляд серых глаз поверх хирургической повязки и ощутил лёгкий шлепок по лбу чем-то мягким и влажным.

– Помалкивайте лучше, гражданин пациент. Помни, у кого в руках тампон с йодом, а то разукрашу всего и будешь ходить пятнистый… как кот.

– Ладно, молчу…

Молчать и подчиняться было подозрительно приятно. Даже йод и перекись водорода не так щипали сырое побитое мясо на лице.

– Ты чего мне вколола?

– Закрой рот, ты мне мешаешь. Ничего вредного. В твоём положении всё полезно, что в шприц полезло.

Несколько минут прошло в молчании. Только позвякивали об эмалированный лоток медицинские инструменты.

– Марин, а, Марин…

– Чего тебе?

– Я ходить когда смогу?

– Сложный вопрос. Если как обычно, когда дуракам закон не писан, то можешь вставать хоть сейчас и валить на все четыре стороны. Только потом не жалуйся, когда ноги отваляться. А если по уму, то денёк-другой тебе надо бы посидеть спокойно. А лучше полежать. И ходить строго по необходимости, точнее говоря, по нужде. А потом умная женщина Марина посмотрит ещё раз и скажет своё профессиональное мнение.

– Оно понятно, вот только это вряд ли получиться.

– Чего вдруг?

– Мне бы с Анатольичем потолковать надо. Что там дальше с нашими иностранцами происходит.

– Во-первых, с каких это пор иностранцы стали нашими? Хороший ты мужик, Смирнов, вот только увлекаешься. Нельзя так. Если бы я начала испытывать нежные чувства к каждому, кому помогла или кого заштопала, то уже давно стала бы матерью-героиней. Дистанцироваться надо уметь. Во-вторых, с чего ты взял, что кроме тебя с Виктором Анатольевичем поговорить больше некому?

– Ну, у них с Серёгой отношения не ахти…

– Не мотай головой. В-третьих, почему ты решил, что кроме Сергея это больше никто не сделает? После того, как он твою физиономию обработал, я ему ничего, кроме чистки картошки не доверю.

– Но…

– Тихо. Не дёргайся. Знаю, что больно. Я сама съезжу. Мне-то ты доверяешь?

Он помолчал с минуту. Естественно, доверяет. Иначе разве лежал бы он сейчас перед ней не кушетке?

– Опасно это может быть, Марин…

– Для кого? – она фыркнула под маской. – Для меня? Я тебя умоляю. Вот если тебя кто-нибудь заметит, всего заклеенного и забинтованного – это да, действительно опасно. Тем более что бегун ты сейчас так себе. А вот я – другое дело. Подумаешь, приехала скромная симпатичная женщина, зашла в больницу, поболтала с доктором. Обычная история.

– Всё равно, как-то это…

– Нормально это. Абсолютно нормально. Если тебе так спокойнее будет, могу взять с собой кого-нибудь. Гузель могу. Или Олю Самохину.

– Ладно, – он сдался. Подчиняться было по-прежнему как-то особенно легко. – Если так – тогда ладно. Олю возьми, она надёжная.

– Это мы уж как-нибудь без вас разберёмся, товарищ командир. Ишь, раскомандовался, ваше ободранное величество. Всё, замолкни, а то я до ночи с тобой возиться буду.

Андрей послушно замолчал и даже прикрыл глаза. Хорошо, будь по-твоему. Пару часов небо могут подержать на своих плечах другие.