I

Над Москвой, высоко в темном небе жарко горят усыпанные уральскими самоцветами пятиконечные звезды на Кремлевских башнях. Как язык мятущегося пламени, развевается освещенное прожекторами красное знамя. Мягко, необыкновенно красиво бьют Кремлевские куранты полночь. Секунда тишины – и мощно, по всей необъятной стране, во всех городах, в медвежьих углах, в горах, на морях и на реках, раздаются из репродукторов торжественные звуки гимна.

По Красной площади мчатся, взмахивая лучами фар, автомобили. Несмотря на поздний час, текут, гудят людские толпы на Моховой, на Театральной площади, на Петровке. У станций метрополитена, прежде чем юркнуть под землю, москвичи покупают последние номера «Вечерней Москвы». Большой город в этот час еще живет полной, кипучей жизнью.

В Переделкине уже тихо. Только окна освещенных дач говорят о том, что хозяева не спят. Окружные убогие деревеньки смутно чернеют в октябрьской ночи, там – ни огонька, ни звука.

Ольга поднялась по лестнице, мягко ступая теплыми домашними туфлями, и вошла в кабинет Дениса. Он сидел к ней спиной, за письменным столом, низко склонив голову.

– Ты бы спать ложился…

– А который час?

– Полночь.

– Может, чаю попьем, а? – спросил он, потягиваясь и снизу вверх глядя на жену.

– Хочешь? Я поставлю.

– Поставь, пожалуйста.

Ольга взглянула на стол. Перед Денисом лежала приготовленная к отправке в редакцию журнала «Революция» рукопись «Ивана Грозного». После длительного перерыва в работе Денис вдруг, одним махом, закончил «Грозного».

– Что ты делал?

– Так… Перечитывал поэму, размечал страницы. Знаешь, я выбросил четыре строфы из описания Александровской слободы. Лишние они.

– Какие?

– Помнишь… Да вот – смотри.

И он нашел и показал зачеркнутое.

– Я бы оставила их.

– Почему?

– Так… Они сразу вводят читателя в обстановку… создают колорит.

– Ты думаешь? – тревожно спросил Денис, поглядывая то на рукопись, то на Ольгу. – Ну, я подумаю. Завтра несу в редакцию.

Спустились вниз, в столовую. За чаем Ольга осторожно сказала:

– Денис, я бы не советовала тебе сейчас сдавать в печать «Грозного». Пусть полежит.

– Почему? Думаешь, что сыра еще?

– Нет. Я уже тебе сказала свое мнение – это лучшее, что тобой вообще написано, – сказала Ольга. – Но вот помяни меня: критика тебя заклюет.

Денис рассмеялся.

– Ты не смейся… И – не хитри, – недовольно сказала Ольга. – Ты ведь великолепно знаешь, о чем я говорю. Есть, так сказать, официальный взгляд на Грозного как на великого русского человека, собирателя России… и так далее… А казни и пытки – не в счет… А ты, прости меня, проводишь довольно прозрачную аналогию… Да ты не смейся, не смейся!

– Ну, коли учуют аналогию-то, так просто не издадут, а переделывать вещь я не собираюсь.

– Опять хитришь!.. Ты знаешь, что любую твою вещь издадут – у тебя большое имя… Ну, что ты в самом деле зубоскалишь? – рассердилась окончательно Ольга и толкнула чашку с чаем. Чай слегка выплеснулся на блюдце.

– Нет, я смеюсь на то, как ты стала у меня… как бы это поприличнее выразиться?.. леветь, что ли, потихонечку.

– Оставь глупости…

В столовую вошла Елена Михайловна, в халате и с книгою в руках. Она была, как говорят, «полуночница» и каждую ночь читала до двух-трех часов.

– Что вы расшумелись тут? Разбудите Таню. И что это, обратите внимание, за чай по ночам?

Елена Михайловна довольно быстро полюбила Дениса и радовалась за обоих, что брак их оказался на редкость счастливым. Ольгу же иногда до слез трогало удивительно хорошее отношение Дениса к чудаковатой и одинокой старухе. Кто, собственно, она была Денису? Никто. Мать первого мужа Ольги – «живой укор». Но Денис никогда не ревновал Ольгу к прошлому.

Сняв очки, Елена Михайловна присела к столу.

– Забыла сказать: звонила Варвара Николаевна. Просила передать вам, что послезавтра, обратите внимание, ее концерт в Малом зале. Исключительно из произведений Моцарта. Билетов уже нет. Но для вас оставлены в кассе. Места отличные.

– Она могла бы нам это лично сказать… – недовольно заметила Ольга, мельком взглянув на Дениса.

– Дениса Ананьевича не было дома.

– А она его спрашивала? – резко спросила Ольга.

Денис удивленно поднял глаза на жену. «Зачем она так себя держит? Зачем этот тон? – подумал он. – Ведь знает, как я ее люблю, а все-таки имени Вари слышать не хочет».

– Да, спрашивала.

– А меня?

– Тебя?.. Нет, тебя, обрати внимание, не спрашивала, – спокойно ответила Елена Михайловна.

– Я обращаю… – сорвалось у болезненно ревнивой Ольги. – И даже очень обращаю.

Денис укоризненно посмотрел на жену.

– Ольга…

Елена Михайловна надулась. Она знала свою слабость со знаменитым «обрати внимание».

– Что – Ольга? – взметнулась Ольга Николаевна. – Надоело мне, наконец, слышать про твою Варю. Кругом – Варя, Варя… Ах, Варя красавица! Ах, как Варя чудно играет! Ах, у Вари муж старый! Бе-едная!..

Ничего подобного кругом не говорилось. С Варей Бушуевы виделись редко и редко говорили по телефону. Выдумки жены слегка возмутили Дениса.

– Все это в твоем воображении, Ольга.

– Ах, так! – взметнулась она, мгновенно бледнея. – Может быть, и томные глазки, которые она тебе строит, существуют только в моем воображении?

– Тише, тише же, Оленька, – упрашивала Елена Михайловна.

– Может быть, и то, что она когда-то, бессовестная, первая объяснилась тебе в любви, существует только в моем воображении?

Дениса это обидело.

– Выбирай же ты, по крайней мере, слова… – тихо, но веско сказал он.

Ольга потерялась от ревности – он явно защищал Варю.

– Ты… ты… ее защищаешь? – сверкая мгновенно навернувшимися на глаза слезами, выкрикнула Ольга. – Нет, она больше тебе звонить не будет! Я ее отучу…

И она бросилась к телефону. Вскочив, Денис схватил ее, и в ту же секунду она обхватила его спину и спрятала лицо на его груди.

Примирение было мгновенное и полное, к радости Елены Михайловны.

Это была первая ссора со дня свадьбы.

В концерт не пошли, сослались на нездоровье Танечки.

II

Но с Варей все-таки встретились.

Вскоре после того, как Денис сдал в журнал рукопись «Грозного», состоялся просмотр фильма «Темный лес», сделанного по пьесе Бушуева «Братья».

Просмотр был закрытый, в Доме кино. Как всегда, присутствовали на просмотре видные деятели от литературы и искусства. Был кое-кто и из отдела пропаганды при ЦК партии.

Денис, Ольга и Елена Михайловна сидели в самом конце зала возле прохода. Белецкие, Илья Ильич и Варя опоздали немного и вошли в зал, когда механики уже выключили свет.

В этот вечер Ольга больше всего боялась встречи с Аркадием Ивановичем, хотя никаких причин к тому, чтобы бояться его, не было. Аркадий Иванович как в воду канул. Он не писал, и о нем ничего не было слышно. Денис краем уха слышал, что летом Хрусталев выезжал в Ташкент с какой-то съемочной бригадой на натурные съемки фильма о басмачах, а в сентябре якобы вернулся в Москву. Если он был в Москве, то на просмотр «Темного леса» мог прийти. Но Аркадий Иванович не пришел на просмотр, и Ольга успокоилась.

Впереди Ольги и Дениса сидел автор музыки к фильму Анатолий Шлыков, с женой, маленькой женщиной, аккуратно и со вкусом одетой.

Сам же Шлыков был тучен и неповоротлив, с вечно съезжавшим на сторону галстуком. Человек он был редкой и большой талантливости. Но всего месяц назад его постигла крупная неприятность: Большой театр показал премьеру нового балета Шлыкова «Горные ручьи». На премьере присутствовал Сталин. Музыка Шлыкова ему не понравилась и, кратко бросив: «Это не балет, это – какой-то музыкальный сумбур», он вышел из правительственной ложи и, не досмотрев балета, уехал. Этот инцидент послужил сигналом к жестокому разносу балета печатью. Паникеры предсказывали даже арест композитора. Ареста не последовало, но уже ко всему творчеству Шлыкова стали придираться, и молодой режиссер фильма «Темный лес» Марк Каплан боялся, что если не к постановке, то уж к музыке-то нового фильма обязательно придерутся, только потому, что автор ее – Шлыков.

Побежали первые кадры фильма – мастерски смонтированные куски дремучего русского леса; тихая, тревожная, полная настороженности музыка сопровождала их.

Счастливая Ольга вцепилась в руку Дениса и крепко и уютно прижалась к нему.

Фильм Денису показался слабым – била в глаза откровенная пропаганда. Но отдельные куски режиссерски были сделаны мастерски. Кадр, когда в доме матери встречаются братья, – один – правая рука мятежника-повстанца, другой – руководитель карательного отряда, который жестоко подавляет антисоветский мятеж, – был сделан великолепно.

В этом месте кто-то тронул Бушуева за плечо.

– Как этот кадр, а? – раздался осторожный шепот над самым ухом Бушуева.

Он оглянулся. Над ним стоял, склонившись, Марк Каплан, поблескивая стеклами очков.

– Здорово, Марк, молодец… – искренне вырвалось у Дениса.

– А – в общем?

– Не мешай… Потом поговорим.

На них уже со всех сторон цыкали. Марк отошел.

Когда фильм кончился и включили свет в зале, публика грохнула аплодисментами. Вызвали режиссера. Стали вызывать Дениса, дружно повернув головы к тому месту, где он сидел с Ольгой. Денис к экрану не пошел, поблагодарил зрителей с места. Потом одного за другим, подряд, стали награждать аплодисментами композитора, художника, исполнителей главных ролей. К радости Дениса, исполнительницы главной женской роли, Веры Стекловой, почему-то не было – он это еще с самого начала заметил, как только вошел в зал. И очень был этим доволен.

Перед обсуждением фильма объявили перерыв. Денис с Ольгой вышли в фойе и стали там под чахлой пальмой. И в эту минуту к ним подошли Варя, Илья Ильич и все семейство Белецких. Последней поздравила Дениса Варя. Ольга не спускала с нее глаз.

Поздравив Дениса, которого тут же оттеснили от нее какие-то подошедшие друзья, Варя повернулась к Ольге и спокойно задала стандартный вопрос, внимательно глядя ей в глаза:

– А вам понравился фильм?

– Очень… – чуть насмешливо ответила Ольга. – А вам разве не понравился?

– Как вам сказать?.. – рассеянно ответила Варя. – И да, и нет… Пьеса лучше.

Обе они понимали, что разговор их был – лишь внешнее, маскировочное обрамление другого, молчаливого, разговора глаз, и поэтому-то обе не особенно заботились о смысле и выборе слов для первого, внешнего разговора. Гораздо интереснее и красноречивее был разговор глаз.

«Я тебя ненавижу», – говорили горящие глаза Ольги.

«Да и я тебя не очень долюбливаю», – отвечали спокойные глаза Вари.

«Ты ведь любишь, подлая, моего мужа…» – утверждали глаза Ольги.

«А тебе что до этого?!» – дразнили глаза Вари.

«Ты оставишь его когда-нибудь в покое?» – горячились глаза Ольги.

«А если я тебе не желаю отвечать?» – хитрили глаза Вари.

«Я убью тебя», – обещали глаза Ольги.

– …Но музыка, Ольга Николаевна, по-моему, замечательная. Ах, какой талантище Анатолий Шлыков!.. – откуда-то издалека донеслись до Ольги слова Вари.

– Это, конечно, по вашей части больше, музыка-то… – пролепетала первое, что пришло на язык, Ольга. – Как прошел ваш концерт? Слышала, что играли вы замечательно…

А глаза Ольги сказали:

«Ты, конечно, знаешь, что это я не пустила Дениса на твой дурацкий концерт. И никогда не пущу».

– Благодарю вас. Кажется, концерт прошел не плохо. Но мне самой трудно судить…

А глазами Варя ответила:

«Это ничего не значит. Приглашу в другой раз. Я очень упрямая».

Ольга сверкнула глазами и отошла от Вари.

Началось обсуждение фильма. Фильм расхваливали. К удивлению и радости Марка Каплана, похвалили и музыку. Резко критиковали только игру актера Ключарева, игравшего роль попа. Обвиняли в карикатуре.

Через неделю фильм вышел на экраны столицы, и газеты дружно, хором, одобрили его.

III

Однажды, – это было в начале ноября, когда в Москве стояла сырая и холодная погода, – Дениса Бушуева вызвал по телефону главный редактор журнала «Революция» Звягинцев.

– Товарищ Бушуев, поздравляю, – взволнованно сказал он. – Только что звонил нам в редакцию товарищ Сталин и спросил, что у нас есть в портфеле редакции. Я перечислил, назвал и вашего «Грозного». Так что вы думаете? Товарищ Сталин попросил прислать ему вашу рукопись… Я немедленно распорядился о посылке… Что еще? Да… пожурил нас за статью Блинова о Бакунине, что в прошлом номере опубликовали. Но пожурил мягко, отечески… Так что, товарищ Бушуев, будем ждать, когда Иосиф Виссарионович вернет рукопись, тогда и решим… Возможно, он даст какие-либо указания. Ну, еще раз поздравляю с высокой честью… Пока.

Бушуева это известие поразило, как гром с ясного неба. Такого оборота дела он никак не ожидал. Он, правда, давно знал о том, что у Сталина есть манера звонить иногда в редакции крупных журналов и газет и справляться о материалах, приготовленных к печати; и иногда требовал прислать ему тот или другой материал. Об этом знала вся интеллигентная Москва. Но почему, почему он заинтересовался именно его поэмой о Грозном?

Приехала из города Ольга. Услышав шум подъехавшей машины, Бушуев в одной рубашке выскочил во двор. Ольга ездила в город за покупками. Он помог ей выйти из машины и забрал свертки – какие-то пакеты и кульки.

– Денис Ананьич, – сказал шофер Миша, разбитной паренек, необычайно преданный Денису. – Мне бы на станцию съездить? Теща моя, понимаете, приезжает. Наверно, мирить с женой хочет. Я съезжу. А?

– Поезжай, поезжай… – отмахнулся Денис. Ему не терпелось поделиться новостью с женой.

– Потом шину новую надо… – не унимался Миша.

Но Денис уже не слушал его.

Ольгу очень разволновало сообщение Дениса.

– Мне все это, Денис, очень не нравится, – сказала она, присаживаясь прямо в пальто к окну и глядя в сад.

– Да ты хоть пальто сними.

– Погоди.

– Ничего особенного я тут не вижу, – спокойно сказал Денис, хотя заметно было, что и он взволнован. – Ну, прочтет, скажет свое мнение.

Ольга опустила голову и сжала щеки руками.

– Ах, если б только это… – тихо сказала она.

– А что может быть другое?

– У страха глаза велики… – рассмеялась Ольга Николаевна и стала снимать пальто. – Быть может, в самом деле, ничего тут нет особенного, и я просто стала трусихой.

– Ну, увидим… Что ты купила? – спросил Денис, принимая от Ольги пальто.

– Так… детям кое-что. Вот здесь зимняя одежда для Алеши. Завтра отошлем бабушке. А здесь – теплые чулочки для Танечки.

Приехал всезнайка Якимов.

– С новостью приехал, Денис Ананьич, – сказал он, потирая озябшие уши.

– Что такое?

– Есть сведения из Кремля, что скоро будут присуждены наконец первые Сталинские премии. Целый год прошел с тех пор, как пообещали, и вот – наконец. Самая маленькая – не менее пятидесяти тысяч рублей. И в первую очередь премии будут присуждаться писателям. Очень может быть, что в начале февраля-марта кое-кто уже получит. Слышал я краем уха, что и вы кандидат… Так что – заранее, так сказать, поздравляю.

………………………

О Дмитрии Воейкове было известно только одно: что он был жив и здоров. И даже в деньгах не нуждался. Так сообщал дядя Леня «кодом».

Ольга была рада тому, что Дмитрий не появляется вблизи – она дрожала за Дениса.

Денис же потихоньку принялся за работу над романом «Алый снег», но работал нехотя, через пень-колоду…

О судьбе «Ивана Грозного» ничего не было известно – Сталин молчал. Так прошел месяц. И вдруг в середине декабря Дениса Бушуева вызвали в Кремль, к Сталину.

IV

У Сталина Денис Бушуев пробыл ровно 40 минут. Выйдя через Спасские ворота на Красную площадь, Бушуев только тут заметил, что пальто расстегнуто, а шляпу он несет в руке вместе с перчатками. Падал мягкий, тихий снежок. Возле Мавзолея Ленина дворник расчищал тротуар и оглушительно шаркал метлой. Бушуев застегнул пальто, надел шляпу и, слегка отдуваясь, сдвинул ее с потного лба на затылок.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… – вслух сказал он и направился к Гранд-отелю, где его ждал Миша, с машиной.

Странные, противоречивые чувства переполняли его. Одно чувство – и он сознавался в нем – было чувство некоторого тщеславия: все-таки, он виделся и долго говорил с человеком, которого знает весь мир и перед которым одни – благоговейно преклоняются, другие – дрожат, третьи – ненавидят лютой ненавистью. От одного слова этого человека; летят правительства, государства, Красная Армия парадным маршем занимает целые страны. И этот человек сорок минут занимался Денисом, его творчеством, его личной жизнью.

Другое чувство – было чувство откровенной озлобленности, смешанной с каким-то беспокойством.

Сталина Денис видел несколько раз. Видел он его в правительственных ложах театров, на банкетах в Кремле, но видел как-то всегда издали.

Теперь он с ним столкнулся лицом к лицу.

Невысокий, с солидным брюшком и с немного приподнятым левым плечом, узколобый и рябоватый, с кислыми усами и небольшими темными, блестящими, как у мыши, глазами, Сталин производил неприятное впечатление. Первое, что бросалось в глаза, это – резкое расхождение между настоящим Сталиным и его фотографиями и портретами. Исключение в этом смысле составляли знаменитая «сталинская» тужурка, синие брюки и кожаные сапоги, которые были и на настоящем Сталине, и на его портретах. Поразил Дениса его сильный грузинский акцент. О сталинском акценте Денис, конечно, знал, но никогда не думал, что он настолько силен, что напоминал интонации, с которыми рассказываются знаменитые армянские анекдоты. Говорил, однако, Сталин мало, больше слушал Бушуева. Слушал иногда с чуть полуоткрытым ртом, показывая черные нижние зубы. Эта манера – с лушать собеседника с полуоткрытым ртом – больше всего поразила Бушуева во внешнем облике Сталина.

В уме же Сталину отказать было нельзя – это Бушуев сразу отметил. Все, что он говорил, было продумано и веско. Что же касается до вкуса, то тут Бушуеву показалось, что вкуса Сталин начисто лишен. О вкусах Сталина он еще раньше много слышал. Над надписью Сталина на юношеской поэме Максима Горького «Девушка и смерть» – «Эта штука сильнее, чем „Фауст“ Гёте. Любовь побеждает смерть», – смеялась вся литературная Москва. Аккомпаниатор скрипача Ойстраха, Всеволод Малинин рассказывал Денису, как однажды, на концерте в Кремле, он обратил внимание на то, что Сталин вовсе не слушает игру Ойстраха, а смотрит на его, Малинина, карман брюк, из которого высовывался очешник, и ждал, видимо, когда этот очешник упадет на пол. Все замечания Сталина по поводу художественной стороны поэмы «Иван Грозный» показались Бушуеву безвкусными.

Иное дело – идейная сторона поэмы. В ней-то, собственно говоря, и было все дело.

Сталин прямо сказал Бушуеву, что образ Грозного неверен и исторически, и психологически. По мнению Сталина, Грозный был одним из величайших людей, принесший колоссальную пользу России. Учреждение опричнины Сталин считал исторически оправданным, ибо без нее немыслима была бы борьба с боярами и немыслимо бы было проведение тех государственных реформ, которые наметил и частично провел в жизнь Грозный. Когда же Денис заикнулся о том, что методы, при помощи которых Грозный проводил в жизнь свои идеи, кажутся ему бесчеловечными и предельно жестокими, Сталин кратко сказал: «Все великие ломки неизбежно идут через кровь».

Когда Денис стал прощаться и встал, встал и Сталин. И, глядя на Дениса снизу вверх, – он показался Денису очень маленьким, – высказал наконец то, что было главной и основной, видимо, причиной вызова Дениса к Сталину.

Сталин приказал Денису Бушуеву подумать над тем, что он, Сталин, сказал Бушуеву, и переделать поэму в соответствии с его, Сталина, указаниями. Заключительную сцену, в которой опричник Ванька-Ястреб смело обличает и обвиняет царя в тяжелых преступлениях, Сталин забраковал целиком. «Выкинуть, выкинуть всю эту сцену», – сказал он.

Потом осведомился – не нуждается ли Бушуев в чем-либо? Есть ли у него спокойное и тихое место для творческой работы, достаточно ли средств, велика ли семья… Денис уловил, что личная жизнь Бушуева интересует Сталина так же, как летошний снег, и что спрашивает Сталин о ней только из желания казаться простым и внимательным.

…Подходя к Гранд-отелю, Бушуев вспомнил, что обещал после свидания со Сталиным немедленно позвонить Ольге. Он махнул рукой Мише, чтобы тот продолжал ждать, и вошел в вестибюль гостиницы. Раздумывая над приказом Сталина, Денис все больше и больше мрачнел. «Как же я буду переделывать поэму? – мучительно думал он. – Образ Грозного для меня совершенно ясен, и никакого другого Грозного я не вижу…»

Он позвонил Ольге, вышел из гостиницы, сел в машину и поехал домой. Миша знал, что Бушуев был у Сталина, и сгорал от любопытства. Не выдержал:

– Ну, Денис Ананьич, каков же из себя товарищ Сталин-то?..

V

За окнами, в саду, лежал глубокий снег. Возле того места, где весной адмирал Топиков пытался поставить телефонный столб, стояла кормушка для приблудных птиц, главным образом, воробьев и галок. И Денис, стоя у окна, видел, как Настя сыпала пшено в кормушку.

Ольга взволнованно ходила по комнате и не могла скрыть радости от такого, как она выразилась, «благополучного» исхода свидания Дениса со Сталиным. Все хорошо. Главное – Денис, ее Денис в безопасности, в полной безопасности.

– Я не понимаю тебя, Ольга… – говорил Денис, не поворачиваясь и глядя в окно. – Неужели ты не видишь, что требование Сталина – циничное насилие над моей творческой волей… над человеком вообще?

– Понимаю и не спорю, Денис. Но тебе-то что до этого?.. Я верю в тебя, в твой талант, и убеждена, что поэму ты переделаешь великолепно…

Денис мучительно сморщился и резко повернулся к жене.

– Ольга, как ты… как ты можешь так говорить? – укоризненно сказал он.

– Значит, могу, если говорю.

– Не буду я переделывать поэму. Пусть он идет ко всем чертям!

– Во-первых, тише… – спокойно сказала Ольга, подходя к Денису и кладя ему руки на плечи. – А во-вторых, поэму ты переделаешь и переделаешь хорошо.

– Не буду… – повторил Денис.

– Бу-удешь… – протянула Ольга и поцеловала его. – Будешь. Ради меня, да? – шепнула она.

Через несколько дней Ольга уговорила Дениса начать переделку поэмы.

VI

Бледная, с трясущимися губами стояла Ольга перед Дмитрием. Они находились в кабинете Дениса, в подмосковном доме. За окнами, за наглухо спущенными шторами шумела метель, в сучьях деревьев тонко, противно свистел морозный ветер. На письменном столе горела настольная лампа под широким зеленым абажуром. Все кругом тонуло в полумраке.

Дмитрий стоял возле книжного шкапа, глубоко засунув руки в карманы расстегнутого черного драпового пальто, с серым волчьим воротником. Меховая шапка его, с бусинками воды на ворсе от растаявшего снега, лежала, брошенная, на кресле. Ольга тоже стояла одетая – лишь расстегнула шубку.

Кроме них, в доме никого не было. Елена Михайловна с Танечкой на два дня уехали в Тверь к каким-то родственникам Елены Михайловны. Настя со своим ухажёром – сцепщиком со станции Переделкино – была в городе: Ольга подарила ей еще неделю назад два билета в театр. Денис был в Ленинграде. Ольга приехала из города на поезде, сошла на станции Переделкино и пошла на дачу пешком. Возле самого дома, в тени густых елей, ее догнал Дмитрий, следивший за нею от самой Москвы. И Ольге ничего не оставалось, как пригласить его в дом. Оказалось, что Дмитрий точно знал, что Ольга одна в доме.

– Почему ты избрал такое опасное место для встречи? – гневно спрашивала она брата. – Почему ты выбрал наш подмосковный дом? Мы могли бы встретиться в Отважном.

– Я не знал, что ты так переменилась за это время… – грустно и тихо ответил Дмитрий. – Это – первое. Второе: я думал, что мы с тобой обсудим, наконец, как нам встретиться с Денисом.

Ольга вплотную подошла к брату и кратко и веско сказала:

– Никогда!

– Что – никогда? – не понял Дмитрий.

– Никогда я не допущу этой встречи. Тебе ясно?

Наступило невыносимо тяжелое молчание. Лишь метель шумела за окнами.

– Ясно… – тихо сказал брат и, вздохнув, достал из кожаного портсигара папиросу.

– Не кури, Дмитрий… – тихо и примирительно попросила Ольга.

– Почему?

– Я могу забыть выбросить из пепельницы и… Настя заметит окурки. Дениса дома нет. Одним словом…

Дмитрий спрятал папиросу. У Ольги сердце разрывалось от жалости к брату, но сильнее жалости была ее любовь к Денису, и эта любовь топтала и рвала на части все подряд, в том числе и жалость к брату.

Дмитрий тяжело сел в кресло и, взяв в руки шапку, тихо и задумчиво стал ее покачивать.

– Ольга, сестра, объясни мне, пожалуйста, что с тобой стало? – попросил он, и в голосе его послышались те милые нотки, которые так любила Ольга с детства. – Ты понимаешь, что ты попираешь заветы нашего отца?

– Да.

– И все-таки…

Видишь ли, Дмитрий, все это очень сложно… Пойми меня правильно: я не за себя боюсь, я боюсь за человека, который для меня стал всем на свете и жизни без которого я уже не представляю… Денис сейчас на очень скользком пути…

– Ты хочешь сказать – стал, наконец, кое-что понимать? – горько усмехнулся Дмитрий.

– Оставь!.. – сверкнула глазами Ольга.

И, подойдя к брату, вдруг переменила тон:

– Митя, родной, пойми, – тихо заговорила она. – Ты на опыте нашей несчастной семьи знаешь, что значит, когда в дом врывается кожаный сапог с Лубянки… Ты ведь очень хорошо знаешь, сколько горя приносит с собой этот сапог в дом… Я много видела горя и много перестрадала. И вот, наконец, судьба сжалилась надо мной и за все мои страдания послала мне небывалое счастье, нечеловеческое счастье… Митя, я женщина, я мать…

И вдруг, растерянно оглянувшись, она бросилась перед Дмитрием на колени, обняла его ноги и изменившимся, хриплым голосом крикнула:

– Митя!.. Уйди! Оставь нас навсегда… Уйди!..

– Ольга… Ольга… – твердил растерявшийся Дмитрий, пытаясь оторвать цепкие руки сестры.

– Уйди!.. Уйди навсегда!.. – плача, исступленно повторяла Ольга.

Внизу хлопнула входная дверь – кто-то вошел.

Ольга, мгновенно побледнев, вскочила. И, потерявшись, бессильно прислонилась к стене, закинув голову и бессмысленно глядя на Дмитрия. Дмитрий же встал, сунул руку в карман, достал маленький черный браунинг и спокойно, привычным движением переключил тихо щелкнувший предохранитель. Подошел к двери, держа браунинг в опущенной руке. По лестнице кто-то поднимался, осторожно и тяжело ступая. Когда шаги послышались у самого порога, на широких скулах Дмитрия вдруг заиграли желваки… Он подался вперед, рывком открыл настежь дверь и кратко и властно бросил, протягивая вперед тускло сверкнувший браунинг:

– Руки…

VII

Из-за метели ни Ольга, ни Дмитрий не слышали, как подъехал Денис. Поставив машину в гараж, Миша попрощался с Денисом и пошел в свой флигель, что стоял в стороне от дома. Денис взошел на крыльцо, отпер дверь, – ключ у него был. Снял в прихожей шубу. Внизу никого не было. Он решил, что Ольга в его кабинете, быть может, даже спит там, свернувшись на диване, – она любила иногда дремать в кабинете мужа. И он осторожно стал подыматься наверх.

В ту минуту, когда Дмитрий направил на него браунинг, Ольга, еще не видя Дениса, догадалась, что это мог быть только он, и бросилась к брату, и повисла у него на руке. Когда первое замешательство и испуг прошли и Ольга несколько успокоилась, Бушуев с любопытством присмотрелся к гостю. Дмитрий сразу ему понравился. «Дядя, видимо, крепкий, и телом, и душой», – подумал он.

После каких-то незначительных фраз Дмитрий вдруг заторопился и сказал, глядя в пол:

– Ну, Денис Ананьич, мне надо исчезать. Рад был познакомиться с мужем моей сестры… Простите уж, что знакомство вышло такое неловкое… Спасибо вам за деньги, я их благополучно получил, и они мне очень пригодились.

Он надел шапку, взял перчатки, избегая глядеть на Ольгу. Денису же страсть как захотелось поговорить с ним и познакомиться поближе. Но торопиться Дмитрию, в самом деле, было нужно – с минуты на минуту могла прийти из театра Настя. И Денис предложил:

– Вот что, Дмитрий Николаевич, я вас сейчас выведу на дорогу, вы идите по ней до мостика и там ждите меня. Я вас немного подвезу…

Ольга взглянула на мужа.

– Денис… пожалуйста, не делай этого. Дмитрий доберется сам.

– Да, да, лучше не надо… – поддержал Дмитрий, пряча глаза и снова зачем-то снимая шапку.

– Ты забываешь, Денис, что ты не один, у тебя дети… я, наконец…

Секунду Бушуев пристально смотрел на Ольгу молча, почти не дыша. Целый вихрь чувств промчался у него в эту секунду.

– Стыдно, Ольга… – тихо, с каким-то невероятно мучительным оттенком сказал он.

Ольга потупилась, но в то же мгновение гордо вскинула голову и почти шепотом сказала:

– Нет, ты ошибаешься, мне ни капельки не стыдно… В сумасшедшей любви не было и никогда не будет ничего стыдного…

Бушуев подошел к ней и взял ее за руки.

– Ольга…

Она отвернулась, губы ее задрожали.

– Ольга… пожалуйста, не бойся… Все будет хорошо. Дмитрий ведь тоже из любви к тебе рисковал… и рисковал жизнью, идя сюда, чтобы повидаться с тобой… Подумай об этом…

Ольга подошла к брату и молча обняла его.

………………………

– Куда вам? – спросил Денис, когда занесенный снегом Дмитрий Воейков взобрался на сиденье рядом с Денисом и захлопнул дверцу машины.

– Постойте, дайте сообразить… – Дмитрий отряхивал с воротника снег. – Да мне, собственно, надо в Москву, к Брянскому вокзалу…

– Ну, и отлично…

Бушуев дал газ.

– Вы хотите меня прямо в город отвезти? – спросил Дмитрий. – Зачем? Подвезите до станции, я доберусь поездом… Кроме того, не надо доставлять лишних волнений Ольге…

– Ольге я позвоню из города… – ответил Денис, поворачивая к Можайскому шоссе. – Да что вы в самом деле – всего двадцать минут…

– Ну, смотрите…

Дмитрий покосился на Дениса. С каждой минутой Бушуев нравился ему все больше и больше: и своим внешним видом, и молчаливостью, и уверенным спокойствием и, наконец, тем, что особенно притягивало к нему – удивительно мягким и добрым выражением карих глаз.

Минуты три-четыре ехали молча. В мутном, желтом свете фар бесновались хлопья снега.

– Ну, вот, враги едут рядышком, тихо и мирно… – вдруг рассмеялся Дмитрий и достал портсигар. – Хотите закурить?..

Закурили.

– Какой же я вам враг… – тихо и с долей укоризны сказал Денис.

– Зато я вам…

Опять наступило неловкое молчание.

– Тяжело вам жить, Дмитрий Николаевич? – спросил Денис, и в голосе его послышалось столько искреннего участия и теплоты, что даже закаленное сердце Дмитрия дрогнуло.

– Да, не легко… – ответил он искренностью на искренность. – Жизнь, конечно, волчья… Но – не заячья… Но вот, что я сейчас подумал: я ведь, пожалуй, счастливее вас. Вы мне представляетесь человеком очень несчастным, несмотря на вашу славу, деньги, счастливую как будто семейную жизнь…

Дмитрий лгал. С каждым днем он все острее и острее чувствовал свое одиночество и уже давно понимал, как он глубоко несчастен. И понимал, что пора оставить иллюзии насчет какой-то борьбы. Все его попытки найти людей-борцов не имели никакого успеха. Все, с кем Дмитрий встречался, шарахались от него, как от прокаженного, едва только улавливали в нем человека, способного занести руку на ненавистную им власть. А иногда – доносили на него. И, по существу, кроме дяди Лени, на которого Дмитрий мог опереться, как на самого себя, у него никого и не было. Скрываться же становилось все труднее.

– Вам нужны деньги? – спросил Денис.

– Лично мне – нет.

– А так… вообще?

Дмитрий улыбнулся. «Да он хороший парень», – под умал Дмитрий.

– А «так – вообще» нам всегда нужны деньги. И даже очень много денег… – А про себя подумал: «Да нужны ли мне теперь и деньги-то? И кто это „мы“?..»

– Куда перевести?

– На дядю Леню, конечно…

– Только Ольге ничего не говорите, – попросил Денис.

– Конечно.

Дмитрий вспомнил о сестре и секунду поколебался: быть может, не надо принимать денег от Дениса? Но тут же решил – надо.

– Денис Ананьич, – тихо позвал он. – Вы очень любите мою сестру?

– Да, очень.

– Это не слова?

– Нет. Пожалуй, она то единственное, что еще удерживает меня от многого и что еще связывает с жизнью.

«Боже, – подумал Дмитрий, – как сложны взаимоотношения личной жизни человека с его назначением, и как мы мало, мало это учитываем»… А вслух сказал:

– А за браунинг вы уж на меня не сердитесь. Так это глупо получилось.

– Так и ходите с пистолетом? – простодушно спросил Денис.

– Так и хожу, что поделаешь…

О свидании Дениса со Сталиным Дмитрий ничего не знал, хотя уже пол-Москвы знало. Ольга же умышленно ничего не сказала Дмитрию об этом.

– Вы надолго исчезаете? – осведомился Денис, когда они подъезжали к Дорогомиловской заставе. Денису искренне было жаль так скоро расставаться с Дмитрием.

– Очень. Быть может, очень надолго… – о тветил Дмитрий, снова вспомнив об Ольге. Он ясно представил себе ее умоляющие, полные слез глаза и как бы снова услышал это страшное «уйди»… И повторил: – Да, надолго.

– Вам бы за границу удрать… – предложил Денис.

– Зачем? За свою шкуру я не дрожу: попадусь, убьют – и это хорошо. Лучше, конечно, не попадаться. Но дело мое – здесь, и здесь надо быть. А за границей делать нечего, – сказал он, хотя понимал, что «здесь» делать тоже нечего.

– В Отважном бываете?

– Нет… Кстати, как там Гриша? Вот, знаете, удивительный человек.

– Да, он славный. Более того – редкий он человек. Я очень люблю его. Да его и нельзя не любить.

– А как ваш дед?

– Жив, здоров… – оживился Денис и повернулся на секунду к Воейкову. – Знаете, он очень высокого о вас мнения, а дед мой редко ошибается в людях.

– Это приятно слышать, он – цельный, крепкий и умный человек, и я о нем самого лучшего мнения… Старика-то ведь вы освободили из лагеря?

– Да, я хлопотал.

Денис был благодарен Воейкову за такт, за то, что он не затронул больную тему – преступление старика.

– Жаль, что я ему поклон не могу передать.

– О, это вы можете смело! – рассмеялся Денис. – Значит, вы еще плохо его знаете.

– Нет, я потому… не из этих соображений… я – из других.

– Так передать привет-то от вас? – настаивал Денис. Ему почему-то очень хотелось свести как-нибудь старых знакомых по концлагерю и непременно послушать их беседу.

– Нет, не надо, – решительно и строго ответил Дмитрий.

– Ну, в конце концов, это ваше, конечно, дело… Вот и Брянский вокзал. Где вам лучше сойти?

– Да вот притиснитесь к этому дому, тут, кажется, достаточно темновато, – ответил Дмитрий, оглядываясь.

И – добавил:

– Как вы думаете, война в Европе окончится?

– Не знаю… – замялся Денис.

– А я так думаю: скоро и Советский Союз вступит в войну.

– Вероятно. Но, знаете, мне как-то все равно. Вступит – не вступит…

Машина остановилась. Все так же крутил снег. Впереди смутно видна была площадь перед вокзалом, машины и торопливо снующие по площади люди. Дмитрий взялся за ручку дверцы и секунду молча и как-то грустно смотрел на площадь такими же, как у сестры, – голубыми глазами. «Как он в профиль похож на Ольгу», – подумал Денис.

– Знаете… – тихо сказал Дмитрий, продолжая глядеть на площадь. – Когда-то, давным-давно, юношей еще, я однажды стоял здесь, вот там приблизительно, где теперь стоит этот высокий фонарь, и смотрел, как снимали фильм «Путевка в жизнь»… Делали натурные съемки. Помните этот кадр: Михаил Жаров стоит у решетки и наблюдает, как Мустафа крадет у женщины чемодан… Жаров на секунду отбрасывает пиджак, и зритель видит у него на поясе финский нож. Потом этим ножом он убивает Мустафу. Сделано это очень эффектно, и поразило, помню, это меня тогда необыкновенно… Теперь я знаю, почему: в жизни моей, в частности при побеге из лагеря и долго потом, финский нож играл большую роль… Вот тут и не верь в предопределение… – как-то виновато улыбнулся он.

Эту улыбку долго потом вспоминал Денис.

Они тепло простились.

– Берегите сестру… – попросил Дмитрий. – Она много видела горя и заслуживает счастья. А счастлива она, видимо, бесконечно… А я… я скверный человек, и жалеть меня не надо. Так ей и скажите.

Он вышел из машины, поднял меховой воротник пальто и незаметно и быстро смешался с толпой.

Снег повалил еще сильнее и превратился в сплошную белую стену.

Денис вздохнул и развернул машину.

VIII

…Утро выдалось светлое, тихое, снежное. Над Переделкиным в морозной дымке повисло багровое солнце. Сугробы, пышно заиндевевшие деревья в бушуевском саду сверкали веселой радужной изморозью. Жарко горели причудливые морозные узоры на окнах.

За завтраком Денис неторопливо просматривал почту, шутил, весело подтрунивал над Ананием Северьянычем и Гришей Банным, приехавшим из Отважного в Москву погостить к Денису и Ольге и привезшим с собою маленького Алешу. Оба они неторопливо и чинно, до седьмого пота, пили чай.

– Да, забыла сказать, – вспомнила Ольга. – Звонил Черкашин. Просил напомнить, что в субботу ты читаешь по радио.

Денис мельком взглянул на нее, улыбнулся и вдруг рассмеялся.

– Ты – что? – удивилась она.

– Вспомнил, как этот Черкашин орден получал, – отбрасывая письмо и протягивая руку за сахарницей, сказал Денис. – Он ведь страстный поклонник Пастернака и откровеннейший эпигон его, разумеется – в стихах «для себя»… Для печати же строчит стишки на манер «Ах, вы сени, мои сени…». Ну и вот, под пьяную руку, рассказывал: принимаю, говорит, орден Ленина от Калинина, сердечно жму старикашке руку, пламенно благодарю. А у самого, говорит, в голове уже новые стишки готовы: «Орденок-то орденком, а Пастернак – Пастернаком…» Как тебе нравится?

Ольга Николаевна улыбнулась, но с горечью подумала о том, что мысли Дениса вертятся по-прежнему вокруг одного и того же, что невыносимо отравляло ее жизнь в последнее время.

– Чегой-то? – не понял Ананий Северьяныч и, как всегда, когда Денис говорил при нем «туманно», строго взглянул на сына, смешно округлив рот.

– Корешок такой, Ананий Северьяныч, беленький, пастернаком-с называется, – объяснил Гриша Банный.

Денис же, хитро посмотрев на отца, спросил:

– А что, папаша, вот ты уже четвертый раз в Москве, а был ли ты, например, в каком-нибудь музее?

Ананий Северьяныч дернул бороденкой и слегка поперхнулся горячим чаем.

– Да нет, Денисушка, как-то не пришлось. Не пришлось как-то, Денисушка… Разве что на Смоленском рынке – бываю… Опять же – цены подымаются. Хотел было старухе корыто новое купить, да дорого просят…

– Так вот взял бы, да и сходил в музей-то… – посоветовал Денис. – Я вот сейчас в город еду, хочешь подвезу?

Затея понравилась старику, по-своему, разумеется. Дело в том, что не то, чтобы ему уж очень хотелось пойти в музей, а просто представлялся случай щегольнуть наконец новыми блестящими калошами, которые он купил накануне. Гриша Банный охотно согласился сопровождать старика.

Выбор пал на Третьяковскую галерею.

– Ну, так быстро. Собирайтесь! – скомандовал Денис, подымаясь.

Высадив у Третьяковской галереи Анания Северьяныча и Гришу Банного, Бушуев поехал в редакцию журнала «Революция» на заседание редколлегии.

Между тем Ананий Северьяныч и Гриша Банный чинно вошли во двор музея. Сняв при входе заячью шапку, с которой старик ни за что не хотел расставаться, несмотря на неоднократные и настойчивые просьбы сына, Ананий Северьяныч громко высморкался в голубой платок и, сверкая новыми калошами на хромовых сапогах, с беспримерным сознанием того, что он не кто-нибудь, а отец знаменитого писателя, который с самим Сталиным «за ручку», важно вошел в вестибюль впереди путавшегося в длинном драповом пальто Гриши Банного. Это невероятно длинное пальто, рыженькая, клинышком бородка и остороконечная каракулевая шапка делали Гришу удивительно похожим на нестеровского монаха и как нельзя лучше подходили к случаю.

Все как будто складывалось отлично. Гришино драповое пальто и новенький дубленый полушубок Анания Северьяныча остались в гардеробе. Однако парадное шествие Гриши и Анания Северьяныча было слегка омрачено тем, что пытавшегося проскользнуть прямо в мокрых калошах в залы музея Анания Северьяныча – задержали, и только после настойчивых просьб уговорили снять калоши.

Гриша же, после того, как освободился от пальто и остроконечной шапки, самым чудеснейшим образом превратился из нестеровского монаха в мелкого секретаря райкома: под монашеским одеянием оказалась зеленая тужурочка à la товарищ Сталин и тощие синие галифе. Это молниеносное и таинственное превращение так перепугало старушку гардеробщицу, что она на какое-то время перестала соображать и прекрасные калоши Анания Северьяныча сунула наверх (вместо специального для обуви ящика), на чью-то шляпку с пером.

Солидно поднявшись по ковровой лестнице, Гриша и Ананий Северьяныч угодили прямехонько в Левитановский зал. Ананий Северьяныч, с некоторых пор старавшийся решительно ничему не удивляться, при видах Волги сразу же позабыл об этом и пришел в неописуемый восторг.

– Это, Гришенька, друг любезный, я те дам!.. Уж и до чего, стало быть с конца на конец, точно намалевано: здесь те – вода, здесь те – барка, а здесь – тучи… Все правильно.

– Мастерство-с, мастерство-с художника, – покашливая в кулак и одергивая зеленую тужурочку, соглашался Гриша Банный. – А вот здесь, в этой зале – Русь древняя, доложу я вам, Русь старинная…

Ананий Северьяныч с готовностью последовал за Гришей в Васнецовский зал. Но оказалось, что ни богатыри, ни виды исторических сражений не захватили старика.

– Лежат, бедняжечки, убиенные, – вздыхал он, отдавая должное исторической живописи и наспех крестясь. – Лежат, голубчики, в доспехах и со стрелами, стало быть с конца на конец, в грудях. Царствие им небесное… Пойдем, Гришенька, сызнова на Волгу посмотрим.

В Левитановский зал Ананий Северьяныч возвращался несколько раз: походит-походит по другим залам, да – опять к Волге. Наткнувшись же на «Танцовщицу» Семирадского, старик сперва перепугался, а потом стал легонько, через плечо, отплевываться…

– Экой срам, экой срам! Девица нагишом… Неприкрытая! Хоть бы срамные места позакрывала рукой, что ль, али предметом каким… Дура!

Но тут Гриша Банный решительно запротестовал:

– Вот вы и не правы, Ананий Северьяныч, – вступился он. – Тут – оптический обман-с… Красота женского тела, доложу я вам, еще не превзойдена ничем и никем. Красота эта, как известно, царей на войны толкала, а мудрецов ума лишала…

– Ну, разве что какого дурака и лишит… – согласился Ананий Северьяныч более из благодушия, чем по убеждению, искоса, воровски поглядывая на «девицу нагишом». – А ежели, Гришенька, человек рассудительный, так его, стало быть с конца на конец, никакая красота с толку не собьет: ни те женского полу, ни те – мужеского.

Возле картины «Иван Грозный убивает сына» стояла толпа красноармейцев. Маленький, юркий экскурсовод, с вислыми плечами, со значительной лысинкой, в бахроме черных волос, и с круглыми, как пуговицы, странно-неподвижными глазами, что-то бойко и заученно объяснял.

– Гришенька, глянь-кось! – пробормотал Ананий Северьяныч. – Смертоубийство происходит! А кровишши-то, кровишши-то сколько натекло!

Гриша же, склонив набок дынеобразную голову и приподняв седые брови, внимательно прислушивался к тому, что говорил маленький экскурсовод. А маленький экскурсовод журчал, как весенний ручей:

– В чем же, товарищи, состоял социальный смысл учреждения опричнины? Социальный смысл состоял в том, чтобы оказать активное сопротивление антинародной боярской оппозиции до полной ликвидации ее… Вопросы есть? Нет… Крутые меры, предпринятые Грозным в борьбе с боярами, некоторыми историками-реакционерами, как, например, Карамзиным, рассматриваются как проявление лишь жестокости Грозного, без учета классовой и социальной сущности дела… Вопросы есть? Нет… Что касается до служилой помещичьей массы…

Но тут раздался негромкий голос Гриши Банного:

– Разрешите вопросик?.. Осмелюсь, так сказать…

Головы красноармейцев дружно повернулись в сторону Гриши, а маленький экскурсовод недовольно и грозно спросил:

– Что? Я вас не вижу.

– Я могу пройти, – вежливо предложил Гриша. – Я вас тоже плохо вижу…

Он хотел было пройти вперед, в людской коридор, который мгновенно и почтительно образовали перед ним красноармейцы, но раздумал и остался на месте – теперь он хорошо видел экскурсовода, а экскурсовод – его. Минуты две они молча стояли, по-петушиному наклонив головы и рассматривая друг друга. Предчувствуя недоброе, Ананий Северьяныч сокрушенно махнул рукой и спрятался за спину ближайшего красноармейца.

– Очень мне совестно беспокоить вас, товарищ экскурсовод, – вкрадчиво начал Гриша. – Но вы сами изволили не раз осведомиться: а нет ли у слушателей некоторых мыслей, которые можно изложить в простой вопросительной форме? И я, с вашего позволения, решил воспользоваться вашей любезностью…

– Пожалуйста, – пожав плечами, разрешил экскурсовод. – Моя обязанность – отвечать на вопросы.

Гриша Банный приятно улыбнулся, показав мелкие черные зубы.

– А раз так, если вопросы посетителей сокровищницы русского изобразительного искусства имеют некоторое отношение к вашей печальной профессии экскурсовода, то уж позвольте задать вам ничтожный и, быть может, смешной вопросик: как поступал товарищ Иван Грозный с семьями и челядью уничтоженных, убиенных и замученных в застенках владельцев вотчин? Уж не ссылал ли?

– Случалось, что и ссылал… – неохотно и как-то нерешительно ответил маленький экскурсовод и вдруг, уставившись на Гришу остановившимся, стеклянным взглядом, испуганно спросил:

– А что?..

– Да ничего… – потупясь, тихо ответил Гриша.

– А что? – переспросил экскурсовод.

– Да ничего… Оптический обман-с… – уклончиво ответил Гриша. – Приятно узнать, что методика насильственных переселений-с применялась еще при товарище Иване Грозном… А как насчет сына-с?

– Какого сына? – так же испуганно переспросил окончательно сбитый с толку экскурсовод.

– Да вот, что на картине… Убит, так сказать?

– Убит. А что?

– Жалко человека… – вздохнул Гриша, не подымая глаз. И, секунду подумав, тихо, совсем тихо осведомился: – А не был ли товарищ Иван Грозный, с вашего позволения, слегка полупомешанным маниаком-с?

Маленький экскурсовод явно бледнел. Зеленая тужурочка и тощие галифе действовали на него гипнотически, отнимая остатки разума.

– Я этого никогда не говорил… – горячо запротестовал он. – Товарищи красноармейцы, разве я что-нибудь подобное говорил?

Несколько неуверенных голосов нестройно, вразброд ответили:

– Нет… Вроде как бы – нет…

И только широкоскулый ярославец, стоявший возле самой картины и давно уже откровенно зевавший, скучно добавил:

– А шут тя знает, о чем ты, милой, балакал. Мы всё едино ни хрена не поняли…

Стало как-то странно. Все как будто бы чего-то перепугались, но чего именно – никто толком не понял. Перепугался вдруг и сам виновник затеянного разговора – Гриша Банный. Он зябко вобрал дынеобразную голову в тощие плечи, бормотнул благодарность маленькому экскурсоводу и на носках, балансируя всем телом и забросив назад голову, боком прокрался вдоль стены к выходу, высоко вскидывая журавлиные ноги. В дверях его ждал Ананий Северьяныч.

– Экой же ты пустомеля, Гришенька! И какого лешего ты лезешь, ежели тебя не спрашивают? И пошто я с тобой связался?

В гардеробной долго не могли найти калоши Анания Северьяныча. Огорченный старик разбушевался не на шутку:

– Дьяволы проклятушшие! – визжал он, тряся бороденкой. – Поразвешали тут голых баб, по полтине взяли неизвестно за што, да еще новые калоши, стало быть с конца на конец, уворовали. Я до «самого» дойду, мой сын сочинитель… как пропишет в газете…

Калоши, впрочем, скоро отыскались. Старик сразу подобрел и при выходе из музея, словно при выходе из церкви, дал даже подаяние – пять копеек – широкобородому дворнику, что расчищал дорожку от снега. Дворник так удивился и растерялся, что безропотно принял монету, а когда спохватился, то было поздно: Ананий Северьяныч и Гриша маячили уже на набережной Москвы-реки. Со всего плеча швырнув монету в снег и грозно потрясая деревянной лопатой, дворник долго и злобно кричал им вслед:

– Я тебя, сивый мерин, вдругорядь лопатой по горбу огрею!.. И напарнику твоему долговязому заодно поднесу, коли вы живописную експозицию от кабака отличить не могёте…

IX

Теплым январьским вечером Денис Бушуев тихо брел по Театральной площади. Над Большим театром высоко в небе взметнулись каменные кони. Электрические огни заливали площадь ярким светом. На углу, на здании кинотеатра «Востоккино», бросалась в глаза огромная цветная реклама – шел «Темный лес». Бушуев взглянул на гигантскую размалеванную героиню, отдаленно напоминавшую Веру Стеклову, – она была нарисована в бушлате, с гранатами на поясе, – взглянул и поспешно отвернулся.

Ему было очень тяжело. Переделка поэмы подвигалась плохо, работал он нехотя, насильно усаживая себя за стол.

Он задумался. Очнувшись же, увидел себя возле консерватории.

В Малом зале, видимо, только что кончился концерт – выходили последние посетители. Денис машинально взглянул на скромную афишу, и первое, что ему бросилось в глаза, это было имя Вари, напечатанное крупным шрифтом, и еще – «Фортепианный концерт»…

Он пошел было дальше, но как раз из вестибюля вышла шумная компания: Варя, Белецкий, Анна Сергеевна и какие-то молодые люди, наперебой сыпавшие комплименты Варе. Один из них помчался искать такси.

Варя была в длинном вечернем платье, поверх которого она накинула короткую шубку. Шумный успех, выпавший на ее долю, – разгорячил ее, румянец заливал щеки, и вся она была необыкновенно хороша.

Все обрадовались неожиданной встрече.

– Денис! – шумел Николай Иванович Белецкий. – Ах, как Варька играла!.. Прямо, брат, всю душу перевернула!

– Жаль, что вас не было… – посетовала Анна Сергеевна.

– Он не любит музыки… – шутила Варя, не спуская с лица Дениса блестящих глаз.

Бушуев поинтересовался: отчего нет Ильи Ильича? Оказалось – он на срочном заседании в Комитете по делам искусств.

Варя быстро разогнала поклонников и, взяв Дениса под руку, предложила:

– Пойдем до угла…

– Варя, в таком платье? – ужаснулась Анна Сергеевна. – Садись скорее в машину.

Такси уже ждало.

– Вот что, – скомандовала Варя. – Вы с папой садитесь в такси и поезжайте домой. А Денис проводит меня до угла и тоже посадит в машину… Попались? – обернулась она к Денису.

Едва они прошли шагов десять-пятнадцать, Варя замедлила шаги и, не глядя на Бушуева, сказала:

– Денис, я очень проголодалась. Что, если мы где-нибудь поужинаем?..

– Чудная идея!.. – выпалил Денис, но тут же спохватился, вспомнив ревность Ольги. «Э-эх, – сокрушенно подумал он, удивляясь на самого себя. – Всю жизнь так: ляпну что-нибудь, а потом – расхлебывай…»

Но идти на попятный было уже поздно. Варя необыкновенно обрадовалась согласию Дениса и уже тянула его к стоянке такси.

Вначале они хотели поехать куда-нибудь в тихое и скромное место, но вспомнили, что Варя в концертном платье, и решили поехать в хороший ресторан.

– «Националь»?.. «Гранд-отель»?.. «Метрополь»?.. – перечислял Денис.

– «Метрополь»! – подхватила счастливая Варя. – Я люблю этот ресторан…

X

…Когда Денис с Варей вошли в большой, ярко освещенный и сверкающий зал ресторана, на эстраде пел цыганский хор. Денис попросил высокого и торжественного метрдотеля провести их к уютному столику где-нибудь в углу. Метрдотель почтительно склонил голову и провел их к маленькому, уединенному столику, хотя ресторан был почти полон.

Но тут и Варя, и Денис вспомнили, что обоим надо звонить по телефону, и пошли к телефону-автомату.

Илья Ильич был уже дома и волновался – от Анны Сергеевны он знал, что Варя с Денисом. Выслушав Варю, он и вида не показал, что места себе не находит от ревности. Он только просил ее долго не задерживаться и сразу после ужина ехать домой.

Иначе сложился телефонный разговор Дениса с Ольгой.

В первую минуту Ольга так оторопела и испугалась, что не могла вымолвить ни слова.

– …Понимаешь, неудобно было отказать… – виновато оправдывался Денис.

– Да неужели ты не видишь!.. Она тебя в конце концов изнасилует, подлая женщина!.. – хрипло крикнула Ольга и бросила трубку.

«Чёрт, как это все нехорошо получилось, – вздыхал Денис, выходя из телефонной будки. – Надо будет поскорее заканчивать все эти чаи да сахары и ехать домой…»

На эстраде грузно вздыхал цыганский хор, расцвеченный хватающим за душу аккомпанементом гитар. Молодая, черноглазая цыганка, с цветной шалью на плечах, выводила красивым грудным контральто:

а хор рыдающе подхватывал:

Варя цвела. Синие глаза ее блестели, щеки горели, длинные тонкие пальцы нервно вздрагивали. Денис почти не пил. Варя же пила охотно, но в меру.

«Ведь вот, – думал Денис, оглядывая ресторан. – Есть у нас и фешенебельные рестораны, и вот эта дореволюционная штучка – цыганы… Вот упившийся и свалившийся головой на стол генерал… И этот почтительный метрдотель… И эти официанты, норовящие обчистить иностранца… И эти вот накрашенные „милые создания“, по-собачьи заглядывающие в глаза мужчинам, выбирая, кто по-пьянее… – все это у нас есть, но ни один из нас, писателей, не может об этом писать…»

обещала молодая цыганка.

подхватывал хор.

Варя и Денис слушали и ели, редко перебрасываясь отдельными замечаниями. Оба любили цыганские песни. Закончили цыгане выступление бешеным, вихревым танцем. Звенели гитары, били бубны…

Цыган сменил джаз-оркестр. В зале выключили яркий свет. Все потонуло в розоватом полумраке. Всхлипнули саксофоны, потекло, полилось воркующее танго. Кое-кто из посетителей, шумно отодвигая стулья, поднялись и стали танцевать. Варя заметила, что многие в вечерних платьях. «Значит, не буду белой вороной», – подумала она и вопросительно посмотрела на Дениса.

Он понял, что она предлагает потанцевать.

– Как ваша переделка «Грозного»? – спросила Варя, как только они с Денисом вошли в толпу танцующих.

– И не спрашивайте… – поморщился Денис. – Вот, знаете, попал в историю…

Варя глазами показала, что их могут слышать, и он замолк.

Оба танцевали хорошо, получалось ладно и красиво. Денис был на голову выше всех, знал, что громадное тело его занимает много места и следил за тем, чтобы кого-нибудь не раздавить. Варе же было необыкновенно приятно ощущать его близость. Вот так же когда-то она обняла его однажды и призналась в любви, наивная девчонка.

– Денис… – тихо позвала Варя.

– Да.

– Денис, можно вас о чем-то попросить?

– Пожалуйста…

– Только поймите меня правильно… не говорите, если можете, Ольге Николаевне, что мы танцевали… Конечно, тут нет ничего плохого, но Ольга все так болезненно воспринимает…

– А зачем же мы тогда танцуем?.. – улыбнулся Денис.

– Ну, это вопрос другой, – поморщившись, сказала Варя и, помолчав, добавила: – Я хочу с вами танцевать… И это уж, простите, мое дело, и только мое…

И Денис почувствовал, как Варя откровенно и крепко прижалась к нему.

– А я жене скажу! – крикнул кто-то позади.

И Денис, и Варя разом повернулись. Справа от них, обнимая какую-то розовощекую девицу, скалил сплошные зубы маленький и тщедушный скульптор Орлов, прославившийся года три назад скульптурным портретом Сталина, отлитым в бронзе и установленным в Центральном парке культуры и отдыха. Бушуев любил талантливого и бесшабашного «Орленка», как звали Орлова среди писателей и художников, и весело крикнул ему:

– А сам-то, с женой, что ль?

– Так значит – квиты! – крикнул Орлов. – Я – молчок, и ты – молчок!..

Какой-то китаец, в роговых очках и в черном костюме, задом толкнул Варю и, повернувшись, извинился на ломаном русском языке. Орлов как-то развеселил Дениса.

– А знаете, Варя, ей-богу, хорошо, что вы меня вытащили потанцевать. Иногда это надо… – искренне признался он.

– Правда? – радостно спросила Варя.

– Правда…

– Денис, вы не собираетесь поехать в Отважное? – тихо спросила она.

– Вероятно, скоро поеду. Здесь мне что-то плохо работается. Отвлекают всякие заседания да совещания. Очень может быть, что в конце месяца и поеду.

Оживленные и усталые, они вернулись к своему столику. Джаз оглушительно играл румбу. Китаец, тот самый, что толкнул Варю, с такой страстью и с таким мастерством отстукивал ногами по полу вместе со своей партнершей – маленькой изящной блондинкой, – что обращал на себя внимание всего ресторана.

– Ай да ходя!.. – восхищенно сказал Денис, простодушно дивясь на китайца.

– …Это крупный работник Коминтерна… – долетело с соседнего столика.

И вдруг Денис, взглянув на входные двери, оторопел.

В дверях стояла Ольга, в шубке и ботиках, стройная и мрачная. Глазами она искала Дениса и Варю, увидев же их, стремительно и твердо подошла к их столику. Денис встал. Варя вспыхнула, но тут же взяла себя в руки и спокойно взглянула на Ольгу. Секунду они молча глядели в глаза друг другу. Губы Ольги чуть подергивались.

– Вы когда-нибудь оставите в покое моего мужа? – громко и четко, отделяя каждое слово, сказала Ольга.

– Я ничего не хочу от вашего мужа… – спокойно сказала Варя.

– Лжете! – крикнула Ольга, сверкая слезинками в помутившихся глазах.

Ближайшие столики притихли. Все с любопытством повернули головы к месту скандала.

– «Достойно кисти Айвазовского»… – шепнул скульптор Орлов своей соседке, пряча голову за ее плечо, чтобы Ольга не узнала его. – Кажется, Бушуев влип!..

Денис растерянно оглянулся и укоризненно, негромко сказал:

– Ольга…

Она повернулась, секунду бешено смотрела на него и вдруг, как-то разом вся обмякнув, тихо, с мучительным укором сказала:

– Денис, что ты делаешь? Зачем?

И молча пошла к выходу, низко склонив голову.

XI

На этот раз примирение состоялось не сразу. И бог знает, как бы долго Ольга еще сердилась, если бы не помог примирению случай. Центральная печать опубликовала наконец имена писателей, удостоенных Сталинских премий. В числе писателей, удостоенных Сталинской премии 1-й степени, был и Денис Бушуев. Как и орден Ленина, Сталинская премия присуждалась ему все за ту же поэму «Матрос Хомяков». И как-то само собою вышло – Ольга помирилась с Денисом.

В Европе в то время вовсю бушевала война. Пикирующие бомбардировщики громили Лондон. В Москве, в кругах, близких к Кремлю, все чаще и чаще поговаривали о возможном вступлении в войну и Советского Союза. Продовольствие и одежда быстро исчезали с рынка, и кое-что уже трудно было купить. Народ тянулся из последних сил. Но не унывали аристократы.

Сталинская премия и новый авторский гонорар за «Братьев» – с начала нового сезона пьеса шла сразу в двухстах театрах страны – принесли Бушуеву в короткий срок 300 000 рублей. Как раз началась подписка на очередной государственный заем. От вездесущего Якимова Бушуев узнал, что Н. Погодин подписался на 40 000 руб лей, И. Дунаевский – на 35 000, А. Толстой – на 30 000.

Дениса ужасно подмывало демонстративно подписаться рублей на 50. Дело в том, что фамилии «героев подписки» публиковались в «Правде» и в «Известиях». После пятизначных цифр, стоявших против фамилий новых богачей – всех этих Толстых, Погодиных, Дунаевских, Бушуевых – шли четырех и трехзначные цифры, птица шла помельче. И каждый год парад подписчиков замыкал писатель Иван Кимов, автор романов «Заозерье» и «Колокола», который упорно, из года в год, подписывался только на 100 рублей. Его стыдили и в редакциях, и в групкомах писателей, но он твердо стоял на своем и ни копейки не прибавлял.

Денису хотелось переплюнуть и его: подписаться на 50 рублей, смеха ради, и встать в конце колонны, но Ольга возмутилась и перепугалась.

– Ты с ума сходишь, по-моему!.. – заявила она и заставила Дениса подписаться на 35 000 рублей.

Тайно от Ольги, Бушуев систематически небольшими суммами (чтобы не возбуждать подозрение) посылал Дмитрию деньги через дядю Леню.

Переделка поэмы шла из рук вон плохо. Ольга упрашивала Дениса уехать из Москвы, в тишину, в Отважное.

– Ну, представь, Денис, что если Сталин справится, как подвигается твоя работа над «Грозным»? Ну, что ты будешь отвечать?

Но Денис не хотел ехать в Отважное и под всякими предлогами откладывал и откладывал свой отъезд. И вскоре выкинул такой номер, что насмерть перепуганная Ольга Николаевна решительно турнула его из Москвы и сама усадила в поезд.

А номер Денис выкинул вот какой.

XII

Ольга Николаевна настояла на том, чтобы отпраздновать получение Денисом Сталинской премии, – сам он отнесся к этому событию довольно равнодушно и не хотел никаких сборищ и поздравлений. Но, в конце концов, как всегда, уступил жене, и гости собрались. Приехали супруги Ватаевы, композитор Крынкин, Наточка Аксельрод с мужем – она в декабре вышла замуж за сценариста Кирюхина, – Семен Винокуров, Шаров, какие-то молодые люди и молодые женщины – новые знакомые Ольги – словом, гостей собралось человек двадцать – двадцать пять.

Шум, как полагается, подняли большой.

– Т-товарищи! С учреждением Сталинских премий, писателям «жить стало лучше, жить стало веселей»! – шумел Сашка Шаров.

– Даже совсем весело… – заметила жена Батаева.

– Ну, как, Валентин Евгеньевич, закончили наконец роман? – спросила Ольга у Ватаева.

– Закончил и сдал даже, – ответил высокий и красивый Ватаев. – И в партию вступил.

– Поздравляю. По всем статьям.

– Спасибо.

– А Бирюков-то все-таки получил Сталинскую премию… – приставал маленький и черненький Якимов к Кирюхину. – Помните, Глеб Николаич, мы спорили…

– Не помню… – буркнул Кирюхин.

– Да как же так? – удивился Якимов. – Здесь же, у Бушуевых. Вы говорили, что роман слабый.

– Говорю – не помню, значит – не помню… – рассердился, наконец, Кирюхин. – И – оставьте меня в покое!

Ольга Николаевна, в скромном темно-лиловом платье, ладно и красиво сидевшем на ней, переходила от одной группы гостей к другой и всюду успевала – она была мастерица принимать гостей.

Сверкая тоненькой, скромной ниткой жемчуга на шее и милой улыбкой, она для всех находила приятное и уместное словцо. Беспокоило ее лишь мрачное настроение Дениса. Он угрюмо и невежливо сидел в углу с писателем Павлом Рыбниковым и мрачно пил.

Павла Рыбникова считали «неудачником». На самом же деле, Рыбников был необыкновенно талантлив, но упорно не хотел писать в тон большинству писателей. Он писал блестящие маленькие охотничьи рассказы и изредка помещал их в юношеских журналах, и очень бедствовал. Денис за последнее время очень полюбил его и привязался к нему. И часто читал вслух Ольге его рассказы, восхищенно приговаривая:

– Ах, Ольга, послушай, как хорошо! Как он пейзаж расписывает – словно вышивает! Ну и мастер!

Павлу Рыбникову было лет 35. Был он толст, угрюм и очень молчалив. Черноволосый и черноглазый, он носил маленькую, клинышком, бородку и старомодное пенсне.

– «Грозный» твой хорош… – лениво говорил Рыбников. – Я бы, брат, премию-то тебе дал не за «Матроса» – вещь, будем прямо говорить, слабая, «Матрос»-то твой – а за «Грозного»… Ну, брат Денис, и удивил ты меня этой вещью. Я прямо больной ходил несколько дней…

– Искренне?.. – вскинул на него захмелевшие глаза Денис, хотя знал, что Павел Рыбников всегда говорит искренне.

– Вполне, Денис… Но вот, брат, что: очень меня беспокоит твоя переделка поэмы…

– Меня самого беспокоит… – тихо признался Денис, потупляя глаза.

Вся литературная Москва уже знала, что Сталин заставил Бушуева переделать поэму. Одни – завидовали ему, другие – откровенно и злобно подсмеивались, третьи – их было немного, в том числе и Павел Рыбников – искренне жалели Дениса Бушуева.

– Паша… – негромко позвал Денис.

– Что?

– А ведь я гублю вещь-то…

– Я это знаю… – спокойно ответил Рыбников.

– Что же делать?

– Не знаю, брат, не знаю… Вот выпей пока что…

И Рыбников налил водки.

Денис выпил и хрустнул соленым огурцом – закусил.

Подошла Ольга Николаевна.

– Что же это вы уединились? – сказала она и сразу помрачнела, увидав захмелевшее лицо мужа. – А ты все пьешь, Денис?

– Пью… как видишь… – угрюмо ответил он.

– Павел Спиридоныч, пожалуйста, не пейте с ним… – умоляюще попросила она Рыбникова. – Он стал так много и часто пить, что я боюсь уже…

– Наверно, с горя, Ольга Николаевна.

– Да какое же у него горе! – делано удивилась она, хотя обо всем знала и обо всем догадывалась, но – не сдавалась, и из последних сил отчаянно дралась за свое счастье.

– Значит, есть… – упрямо сказал Рыбников.

«Вырву его и из твоих лап, дружок, – мысленно пообещала она Рыбникову. – И узнаю, о чем вы тут шептались…»

Захрипел электрофон.

– Пойдемте-ка, Павел Спиридоныч, танцевать!.. – предложила она и решительно потянула Рыбникова за плечо.

– Да я плохо танцую, – попробовал было он улизнуть: ему хотелось побыть с Денисом.

– Пойдемте, пойдемте. Нечего… Катя! – крикнула она подруге. – Забирайте моего мужа и тащите его танцевать!

Рыбников неохотно поднялся и пошел с Ольгой к танцующим. Денис же так взглянул на подошедшую было Катю, что та мгновенно отошла прочь.

Оставшись один со своими невеселыми мыслями, Бушуев стал пить стакан за стаканом, не обращая внимания на то, что на него уже косо поглядывают.

– Настя… – шепнул он проходившей мимо прислуге. – Позови, пожалуйста, Мишу… Машину не надо выводить. А пусть так придет… повеселится с нами. Сходи, пожалуйста.

Вернулись Ольга с Рыбниковым.

– Умоляю, Денис, милый… – зашептала она дрожащим голосом. – Ну, не пей ты больше… Так неудобно… Ну, пожалуйста, молю тебя.

Она хотела было присесть, но кто-то подхватил ее и снова увлек.

Пришел заспанный шофер Миша, в сереньком потрепанном костюмчике, и робко подошел к Денису. Бушуев же страшно почему-то ему обрадовался.

– A-а, Миша!.. Садись, друг… Да не туда, а вот к нам, за этот столик.

Миша присел возле Дениса и удивленного Рыбникова.

– Что ж ты меня с премией-то не поздравишь? – насмешливо спросил Денис, наливая Мише водки.

– Поздравляю, Денис Ананьич… – повеселел Миша и взял стакан. Он очень любил хозяина и гордился тем, что он шофер прославленного писателя.

Эта новая выходка совсем озадачила Ольгу, хотя особенного в ней ничего и не было: и Денис, и она любили преданного шофера. Но что-то все-таки тут было не то.

– Слушай, Миша, вот что я хочу тебе сказать… – говорил между тем Денис, – довольно тебе шофером ездить… Становись сам барином… Поэм, конечно, во славу советской власти, ты писать не умеешь…

Рыбников испуганно толкнул Дениса под столом. Бушуев досадливо отмахнулся.

– …Но барином жить ты имеешь такое же право, как и я… и как вот… все эти, что орут и пляшут… Вот я и хочу купить новую машину и подарить ее тебе… да похлеще, чем у любого из этих вот, орущих и пляшущих… Хочешь?

– Да ведь я не знаю… – уклончиво ответил Миша, поняв, что Денис очень пьян.

– Чего там – не знаю! – рассердился Денис. – Бери… и все… Он встал и, качнувшись, пошел из комнаты. Ольга подбежала к нему.

– Тебе плохо? – тревожно спросила она.

– Очень…

По тону его она поняла, что «плохо» не физически, а – душевно, на это он и намекал.

– Ты пойди, приляг.

– Вот об этом-то я и думаю.

– Иди, иди… – обрадовалась Ольга.

– Я Мишке автомобиль подарил… напомни мне завтра.

Опьянение было нехорошее, тяжелое. Войдя в кабинет, Денис снял пиджак, галстук, верхнюю рубашку, ботинки и присел на диван. Мутным взглядом оглядел шкафы с книгами и рукописями. «Зачем мне все это?» – с тоской подумал он и грустно оперся о валик дивана. И, как патока, потянулись невеселые мысли. Ах, как было хорошо, когда он был маленьким, никому не известным Денисом!..

– Товарищи! – орал внизу Сашка Шаров. – Выпьем за товарища Сталина!

– Ура! – подхватили гости.

Качнувшись, Бушуев тяжело встал и секунду тупо и пьяно смотрел перед собой. Потом медленно взял со стола первое, что попалось на глаза – длинную и тяжелую линейку, принесенную, видимо, сюда Танечкой бог весть откуда, – и, покачиваясь и тяжело ступая, в одних носках, в нижней рубашке, с обнаженной грудью, пошел вниз.

– Вон! – закричал он, показываясь на лестнице.

Он стоял, левой рукой держась за перила, а в правой руке сжимал в большущем кулаке линейку.

Все оторопели. Икнув, смолк электрофон – кто-то выключил. Ольга Николаевна бросилась к Денису и, обняв его, преградила ему путь в комнату. На помощь ей подбежал Павел Рыбников, обладавший недюжинной силой, и схватил Дениса за руку с линейкой.

– Я вам, кажется, русским языком говорю: все вон! – повторил раздельно и веско Бушуев, не обращая внимания ни на жену, ни на Рыбникова. – Мишка! Гони их, бей чем попало!..

– Товарищи, Денису Ананьевичу плохо. Пожалуйста!.. – показывая глазами на дверь, спокойно сказал в наступившей тишине Рыбников.

Толкая друг друга, гости бросились в переднюю.

– Перепил…

– И – здорово.

Торопливо разбирали пальто и шубы, кой-как натягивали их и бежали из дома.

– Денис… Денис… – умоляла Ольга, обнимая его большое тело.

Дениса же вдруг охватил дикий припадок бешенства. Он вырвался из объятий Ольги, легко, как перышко, оттолкнул Рыбникова и, размахивая линейкой, врезался в толпу еще не успевших уйти гостей, суетившихся в передней.

– A-а… вы еще здесь! – закричал он. – А ты, негодяй, чего ждешь? – набросился он почему-то на Шарова. – Вон!

Шаров пулей вылетел на крыльцо и второпях потерял ориентировку – помчался не к воротам, а к забору. На дворе в это время стояло столпотворение вавилонское: гудели отъезжающие автомобили, кричали женщины, ругались мужчины. Когда же Денис Бушуев показался на крыльце, огромный и страшный, стоя в одних носках на снегу, с линейкой в руках, то паника поднялась еще большая.

Денис же, увидев улепетывающего Шарова, бросился за ним, утопая по колено в снегу. Заметив это, ошалевший от ужаса поэт потерял остатки разума и полез на забор, к адмиралу. Бушуев догнал его в тот момент, когда поэт с удивительной быстротой взобрался на забор и, упираясь в забор руками, уже собирался покинуть пределы бушуевского имения и перекочевать во владения адмиральские. В этот момент Денис вытянул его линейкой вдоль спины, смачно охнув:

– Э-эх!..

Поэт взвизгнул женским голоском и пропал за забором.

………………………

– Стыдно? – спрашивала Ольга наутро у Дениса.

– Очень… – чистосердечно признался он. И вспомнил, как один пьяница-художник рассказывал: «Иногда я в беспамятстве такого натворю, что потом неделю или две прыгаю на улицу через окно – стыдно ходить по коридору».

– Поезжай, Денис, в Отважное… – попросила Ольга.

И в тот же день Денис уехал.

XIII

Денис приехал в Кострому поутру. В городе у него были кое-какие дела и закончил он их только к вечеру.

Заночевал в гостинице, с тем, чтобы утром нанять сани и поехать по снежной Волге в Отважное.

Еще с вечера, в гостинице, перед сном его снова охватили те беспокойные мысли, что последнее время все чаще и чаще приходили ему, и теперь липли, как мухи. В эти мысли – о назначении творчества и художника – как-то нелепо вплетались отдельные высказывания Сталина.

К этим мыслям его вернул томик сочинений Л. Андреева – первое, что попало ему под руку, когда он перед сном раскрыл чемодан, – вернее, одна фраза; читая, наткнулся: «…В жизни так много темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, что каждый из них нужно беречь, как драгоценный алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков…»

«А что, – подумал Бушуев, следуя по какому-то совершенно нелепому течению мысли, – а что, существовали ли истинные таланты, воспевавшие, оправдывавшие деяния негодяев?»

И это так разволновало его, что он долго не мог уснуть.

Подъезжая к Отважному, он не испытал уж того трепетно-радостного чувства, которое всегда охватывало его раньше, когда он был просто Денис Бушуев, лоцман, сын своего села, а не «писатель-орденоносец, лауреат Сталинской премии». В ту минуту, как только он увидел свой огромный, красивый дом, высоко поднявшийся над отважинскими убогими хатенками, родилось иное чувство – чувство непримиримого стыда за этот контраст богатого дома и бедных избенок.

* * *

Ночью шумела метель, гудели печные трубы и что-то гулко и надоедливо стучало под застрехой. К утру все кругом замело. Бушуев проснулся чуть свет. В просторной комнате, на верхнем этаже, с окнами на Волгу, комнате, служившей Денису и спальной и рабочим кабинетом, стоял голубой сумрак. Тускло белела кафельная голландская печь, чуть поблескивали застекленные шкафы с книгами, уютно трещал сверчок. Денис лежал с открытыми глазами, курил, наблюдал зимний рассвет.

С охапкой дров вошел на цыпочках Ананий Северьяныч. Осторожно положил дрова, присел перед печью, но, заметив, что Денис не спит, громко высморкался и спросил:

– Не спишь?

– Нет.

– А я вот дровишек тебе принес, печку, стало быть, растопить надо… Стужа на дворе – не приведи господь! Уж такая нонче лютая зима, что я и не запомню такой.

Он поморгал глазами, дунул на красные руки и стал укладывать дрова.

– А Катька-то опять вчерась за полночь пришла… Все гуляет, все гуляет, чертовка… – огорченно сообщил он.

– Ну и пусть себе гуляет, тебе-то что? – заступился Денис.

– Как это – что? – возмутился Ананий Северьяныч. – Вот как трипперишшу принесет в избу, тогда и будет – что! И опять же: делов по дому да по хозяйству пропасть, мы ей деньги за услуги, стало быть, платим. Двести рублёв платим, деньги не шуточные, и разгуливать за такую сумму не приходится…

Денис весело рассмеялся и одним рывком вскочил с постели. Сунул ноги в меховые туфли, накинул теплый бухарский халат (подарок секретаря Ташкентского горкома партии) и, с хрустом потянувшись, предложил отцу:

– Ты, папаша, иди. Я сам растоплю.

– У тебя, Дениска, другие заботы, – запротестовал Ананий Северьяныч, – ты пиши себе, знай, пиши да пиши, а пустяками не занимайся. Дела твои тысячные, а печки топить – дела копеечные…

Но Денис выпроводил отца, растопил печь, уселся на маленькую скамеечку и, глядя на огонь и корчащуюся в смолистом дыме бересту, задумался.

Вот уж десять дней прошло с тех пор, как он приехал в Отважное, а работа над переделкой поэмы не сдвинулась, в сущности, ни с места. Все ему не нравилось, новые варианты рвал один за другим. И чем тщательней изучал материалы, чем больше задумывался над образом царя Иоанна, тем все больше и больше образ этот расходился с образом, нарисованным Сталиным, и вместо привычной радости творчества Денис испытывал невыносимую тяжесть неудовлетворенности. Раздумывая, он приходил к выводу, что первый вариант, подвергшийся беспощадной критике Сталина, и есть самый лучший, самый непосредственный, самый удачный вариант.

В девять утра Денис сел за письменный стол. Сквозь не оттаявшие еще морозные узоры на окнах лилось в комнату яркое солнце. В саду, на высоких березах, на крыше утонувшего в снегу погреба, звонко, по-зимнему галдели галки, щебетали воробьи. По Волге, окутанная паром, бежала лошаденка, запряженная в розвальни, и в открытую форточку слышны были ее пофыркиванье и скрип полозьев.

Бушуев наскоро написал два письма – Ольге и в издательство «Советский писатель» – и подвинул к себе рукопись «Грозного». И вновь, в сотый раз перечитал заключительные слова Ваньки-Ястреба.

Пришла Катя, принесла газеты и письма. Потом шумно вбежал Алеша с мертвым воробышком в руках.

– Папа, смотри, замелз, замелз…

Вслед за Алешей приковылял Ананий Северьяныч, еще с лестницы крича:

– Алешка! Не мешай, чертенок, отцу! Не парень, а – чистое наказанье!..

Зазвонил телефон. Денис, обнимая Алешу, снял трубку. Послышался взволнованный голос телефонистки с костромской станции:

– Товарищ Бушуев?

– Да.

– Вас вызывает Кремль. Не отходите от аппарата. Переключаю на правительственный провод.

Некоторое время было тихо, лишь слегка что-то потрескивало в мембране. Денис снял с колен сына и передал Ананию Северьянычу. Треск прекратился и послышался мягкий, приятный баритон.

– Алло!

– Да, слушаю, – отозвался Денис.

– Товарищ Бушуев?

– Да.

– Вас вызывает товарищ Сталин. Не отходите ни на минуту от телефона. Соединение продлится, быть может, минуты две-три. Пожалуйста, не отходите.

– Хорошо, – ответил Денис и, прикрыв трубку рукой, шепотом приказал отцу:

– Папаша, уведи Алешу… Сталин вызывает… – и подумал, неприятно удивленный: «Зачем же я сказал, что Сталин вызывает, – будто хвастаюсь. Ах, мать честная!»

Ананий же Северьяныч так перепугался, что от страха подпрыгнул даже, поскользнулся и, схватив в охапку внука, – вниз головой, второпях-то, – опрометью, со всех ног, бросился вниз по лестнице. На кухне Ульяновна и Катя готовили обед. Гриша Банный сидел на полу и мастерил для Алеши буксирный пароход. Ананий Северьяныч швырнул внука на стул и волчком завертелся по кухне.

– Ульяновна… Ах, ты господи!

– Чего ты, старик? – перепугалась Ульяновна.

– Ах ты, господи! Сам товарищ Сталин, с Кремлю, стало быть, звонит Дениске-то нашему. С чего бы это? А?

Гриша Банный бросил пароход, молниеносно распрямил пружинные ноги и задом вспрыгнул на лавку, стукнувшись затылком о стену. Огромная шапка-кубанка с красным крестом поверху, которую Гриша в последнее время редко снимал даже в помещении, боясь простуды, съехала ему на глаза и уперлась в кончик хрящеватого носа.

– Оптический обман-с… – прошептал он, щелкая большими ножницами для жести, как волк зубами.

– Цык! – шикнул на него старик. – У тя, дурака, все на свете обман!.. Брось щелкать ножницами – тут те не пошивочная! Брось, дуралей! Я кому, стало быть с конца на конец, говорю?

– Сами щелкают… – оправдывался Гриша, продолжая бешено стричь в воздухе ножницами.

Старик, судаком округлив рот, набросился на Гришу.

– Сами, говоришь? Такого не бывает! – и, вырвав из рук Гриши ножницы, отбросил их. – Тут – товарищ Сталин, а он – ножницами пощелкивает! Тише! Все тише! Катька, не греми посудой! Забирай Алешку и – марш на двор! Вишь, хнычет!

Между тем Денис ждал, напряженно вслушиваясь. Сердце взволнованно постукивало.

– Алло! – снова послышалось в трубке.

– Да, да, я здесь… – поспешно ответил Денис, узнав баритон незнакомца, и опять рассердился на ту нехорошую поспешность, с которой отвечал.

Еще несколько минут тишины и – низкий голос, с характерным акцентом. Денис мгновенно узнал этот голос.

– Товарищ Бушуев?

– Слушаю, товарищ Сталин, – сразу как-то овладев собой, твердо ответил Денис, но подумал: «Быть может, надо было – „Иосиф Виссарионович“?» При первом свидании он называл его по имени-отчеству. Теперь почему-то не хотелось называть Сталина по имени-отчеству.

– Здравствуйте…

– Здравствуйте, товарищ Сталин.

– Вот хочу справиться… – медленно растягивая слова, заговорил Сталин. – Как подвигается ваша работа над поэмой?

Денис замялся. Лгать он не умел, а правда была неутешительная. Подумал и ответил уклончиво:

– Спасибо… Медленно очень. Хочется хорошо сделать, а – трудно.

Послышался легкий шлепок разжимаемых губ и глубокий вздох – Сталин, видимо, курил.

– Почему – трудно?

– Не знаю, товарищ Сталин. Нашел новые материалы… Пока изучал их… Потом сделал несколько вариантов и – порвал, не понравилось… Теперь вот припоминаю все, что вы говорили о Грозном («Ах, зачем это я сказал? – с досадой подумал он, – словно в чем оправдываюсь или заискиваю»).

– Да ведь я – что ж? – снова медленно заговорил Сталин, и Денису показалось, что Сталин словно бы улыбнулся. – Я только хотел помочь вам разобраться в том, чего вы, видимо, недопонимали… И не столько в Грозном, сколько в ходе самой истории. Роль опричнины вами совершенно неправильно понималась. И еще раз напомню вам, что в борьбе с боярами без опричнины Грозный не мог обойтись, и учреждение опричнины – исторически оправдано…

Сталин опять затянулся и снова выдохнул дым. Наступило молчание.

Бушуеву надо было что-то сказать на замечание Сталина – он чувствовал это, но не знал – что, и молчал. Молчал и Сталин. Становилось неловко.

– А что сын? – вдруг осведомился Сталин.

– Спасибо. Здоров. Вырос. Здесь ведь, на Волге-то, хорошо… – И подумал: «Не забыл ведь про сына-то! Я, кажется, об Алешке лишь вскользь упомянул в Кремле. Впрочем, опять, наверно, эта деланная внимательность…»

– Это хорошо, что здоров. Нам нужно сильное, здоровое поколение… Сколько лет Алеше?

– Скоро три будет, в феврале.

– Ну, вот что, товарищ Бушуев… Вы – один из лучших поэтов страны, и ответственность на вас лежит огромная, – снова заговорил Сталин, резко меняя и тему и тон разговора. Эту его манеру – неожиданно менять тему – Денис приметил еще при первом свидании; и всегда при таких «сменах» испытывал странное чувство, похожее на чувство, которое испытывает человек, вдруг услышавший свист снаряда и напряженно ожидающий – где же этот снаряд разорвется?

– …Ваш талант нам так же нужен, как труд шахтера, как труд ученого, – продолжал Сталин. – Только надо всегда помнить разницу между буржуазным художником и советским. Буржуазный художник, как слепой котенок, тычется то в одну проблему, то в другую, копается в искалеченных душонках и выдает свою стряпню за откровения…

Денис напряженно вслушивался, пытаясь уловить то неуловимо-недосказанное, что, ему казалось, он не до конца уловил при их первой беседе и что – он чувствовал – надо было во что бы то ни стало уловить теперь.

– …Перед советским же художником – прямая и ясная задача: помогать всеми силами строительству социализма, – звучал в мембране ровный, уверенно-спокойный голос. – Для этого надо, прежде всего, глубоко прочувствовать смысл той великой перестройки мира, что задумана Марксом, а нами, большевиками, осуществляется.

Он помолчал, приглушенно кашлянул и вдруг спросил:

– Вы в партию-то думаете вступать?

Бушуев слегка растерялся: опять этот резкий переход!

– Я как-то еще не задумывался над этим, товарищ Сталин, – помолчав, ответил Денис.

Сталин ничего не сказал на это.

– Ну, Денис Ананьич, работайте, пишите. Если в чем затруднения или нужда будут – сообщите мне… Желаю успеха. И надеюсь в будущем году поздравить вас как дважды лауреата Сталинской премии…

– Спасибо…

– А теперь простите: у меня дела. Будьте здоровы, товарищ Бушуев.

– До свиданья, товарищ Сталин.

Денис подождал несколько секунд: не добавит ли чего Сталин – нет, не добавил. И положил трубку.

В дверях стоял, как изваяние, Ананий Северьяныч, с открытым ртом и скривившейся на сторону бородкой. Животом – на лестнице, головой – на пороге лежал Гриша Банный и одним глазом выглядывал из-под шапки-кубанки. Чуть слышно было сквозь внизу прикрытую дверь, как Ульяновна унимала раскапризничавшегося Алешу.

Денис отвернулся, положил вытянутые руки на письменный стол и низко склонил голову. И опять, как-то без всякой связи с ходом мыслей, вспомнил: «Существовали ли таланты, воспевавшие негодяев?»

Вечером Ананий Северьяныч, облачившись в добротный романовский полушубок и новехонькие валенки-чёсанки, ходил по селу из дома в дом и рассказывал о том, что Денис целый день разговаривал со Сталиным по телефону и что Сталин раз десять справлялся у Дениса: «А что, мол, как Ананий Северьяныч? Не хочет ли Ананий Северьяныч побывать у Сталина в гостях и отведать стерляжьей ухи?»

Рассказывал – и угощал односельчан шикарными папиросами «Казбек».

Односельчане угрюмо выслушивали старика, охотно курили его папиросы и отмалчивались. Только жена матроса с «Товарища», Алена Синельникова, многодетная баба, злобно заметила:

– А не сказал твой сын Сталину-то, что нам жрать нечего?.. А за Волгой уж скот начали соломой кормить… И-ex, ты, «стерляжья уха»! – презрительно бросила она Ананию Северьянычу.

«От ведьма», – огорченно подумал старик и заковылял домой.

XIV

В Ростове-Ярославском, в маленьком старинном городке, известном когда-то «малиновым» монастырским звоном, Дмитрий Воейков остановился переночевать в «Доме крестьянина».

Тесный, убогонький «Дом крестьянина» стоял на берегу озера, на обрыве, напротив был виден монастырь, с шапками снега на бескрестных куполах собора; по укатанной дороге, густо усеянной темными пятнами конского навоза и клочьями сена, бежали окутанные морозным паром лошаденки. Скрипел снег под полозьями розвальней, галдели галки. Синие зимние сумерки спускались на городишко, и кое-где в окнах, то здесь, то там, вспыхивали желтые огоньки.

За рубль десять копеек Дмитрию дали крохотную комнатушку, смежную с чайной «Дома крестьянина». Тесовая перегородка со следами раздавленных клопов была тонкая, старая, с большими щелями, и галдеж, стоявший в чайной, доносился в комнату беспрепятственно. Дмитрий зажег оплывшую свечу на столе, задернул грязную занавеску на окне и прямо в шапке и в пальто присел к столу. Смертельная тоска, как клещами, сжала сердце. Он уронил голову на руки и задумался. Что же делать дальше? Как жить? Все было, как в тумане.

С того дня, когда арестовали Стеллу, жизнь опостылела Дмитрию еще больше. Он никогда не предполагал, что так сильно привязался к Стелле, и однажды, в бессонную ночь, поймал себя на том, что щеки его мокры от слез. Жаль ему было Стеллу бесконечно. Сознание же, что он ничем, решительно ничем не может ей помочь, – еще больше усиливало жалость к Стелле и тоску по ней. Он даже не знал, где, в какой тюрьме она сидит.

Удары беспощадно сыпались один за другим: арест Стеллы, новое отношение сестры и тот факт, что, по существу, она выгнала его из дому, а над всем – бессмысленность существования, беспомощность и призрак убитого им человека. «Сознайся, сознайся же, что наступает конец», – шептал Дмитрий спекшимися, обветренными губами.

За стеной кто-то крепко ругался. Дмитрий повернулся и заглянул в щель. В такой же маленькой каморке, какой была и его каморка, сидели у стола двое: один, бородатый и потный – ругался, другой – маленький мужичонка в накинутом на плечи тулупе – растерянно перебирал в руках какие-то квитанции.

– Я тебе всю морду разобью, ежели ты не внесешь эти деньги в расход за цемент!.. – обещал бородач.

– Да как же я отчитаюсь-то? – чуть не плача возражал мужичонка в тулупе. – Бухгалтер-то колхоза, чать, не дурак…

Бородач поднял растопыренную красную ладонь.

– Стой, стой! Колхозные деньги мы с тобой растратили вместе? – Вместе… – покорно подтвердил мужичонка и корявыми пальцами отщипнул оплывший стеарин на свече.

– Значит, и ответ будем держать вместе. Внеси в расход за цемент.

– Так это уж не вместе получаца… Это получаца я один. Накладные на цемент мои. Ты внеси в свои, что на овес… Ну, хоть половину растраты-то внеси… – предложил мужичонка.

Бородач потянулся через стол и схватил мужичонку за горло.

– Говорил я тебе, что морду разобью, значит – разобью!

Дмитрий вздохнул и отвернулся. Потом встал и вышел в чайную.

В большой комнате с бревенчатыми стенами, заставленной грязными деревянными столами, было шумно, смрадно и душно. Голубым туманом плавал махорочный дым. Народу было полно.

Колхозники, намаявшиеся за день на базаре, до седьмого пота пили чай, густо облепив столы. Кроме чая, в буфете можно было еще спросить винегрет и капустную селянку. Этой селянкой воняло на всю чайную, и кое-кто из мужичков под эту селянку исподволь пил водку.

Дмитрий кое-как протиснулся к дальнему столику, что стоял в углу, снял шапку, сел, расстегнул пальто и спросил чаю. За столиком было довольно свободно. В самом углу сидела какая-то древняя старушка, а возле нее – три крохотных девочки. Одну из них, самую маленькую, лет, видимо, двух-трех, старушка усердно потчевала чаем. Вид этих девочек Дмитрия ужаснул. Оборванные, грязные, бледные, как известь, с ввалившимися, голодными и какими-то недетскими глазами – они напоминали тех утрированно жутких детей, каких рисуют на антикапиталистических плакатах. Старшая девочка, лет девяти-десяти, была, видимо, совсем больна. Она лежала на лавке, на разостланном стареньком тулупе, и часто, и густо кашляла. Иногда подымала тонкую, высохшую руку и прикрывала глаза – то ли от света, то ли от дыма – прозрачной, как воск, ладошкой.

– Как тебя зовут, девочка? – спросил Дмитрий, наклоняясь к ней.

– Лиза… – лениво и неохотно ответила девочка, подымая на Дмитрия голубые глаза, тусклые и неживые.

– Что ты – больна?

– Да, больна…

– Все они больные… – объяснила старушка, оглядывая Дмитрия теплым и добрым взглядом по-старушечьи лучистых глаз. – Да не шали ты, стрекоза! – прикрикнула она на самую меньшую, выливавшую чай из стакана на стол.

– А мать-то где? – поинтересовался Дмитрий.

– Мать? – переспросила старушка. – А мать вона у буфета… Чегой-то покупает детишкам…

Официант принес тем временем пузатый чайник с чаем и желтоватый граненый стакан на блюдце и поставил перед Дмитрием. Дмитрий хотел было спросить чего-нибудь для детишек, но вспомнил, что у него осталось всего десять рублей да билет на поезд до Костромы. И – не спросил. Словоохотливая старушка между тем рассказывала:

– Горе, батюшка, кругом одно только горе. Вот хотя бы эта Анна, вот мать этих малюток. Одна-одинешенька, на руках – больные детишки, на пенсию прожить никак не может, так и живет Христа ради. Теперь вот пробирается куда-то в Среднюю Азию, родня, кажись, там есть у нее дальняя…

– А вы что: бабушкой приходитесь детишкам-то?

– Ни-ни… куды там! Вот только здесь, в чайной-то, мы и разговорились с Анной-то… Я домой от сына еду. Сын у меня здесь недалеча… А с Анной вот что приключилось…

Старушка быстрым движением утерла сухонькой рукой запавший беззубый рот и с удовольствием принялась рассказывать:

– Муж-от Анны служил на железной дороге, бумаги всякие проверял по поездам. И вот однажды, – когда это? – да, вот по весне, в прошлом году… пошел он, значит, курьерский поезд проверять, а его кто-то там и пристрелил… Так между вагонов, на проходе-то, и пристрелил…

Дмитрий побледнел, задрожавшая рука с трудом поставила стакан на блюдце, лицо его и шея сразу и обильно вспотели.

– Где… где же это случилось?

– Чегой-то? – не поняла старушка.

– Где, говорю, это случилось? На какой дороге?

– А вот уж не знаю, батюшка, не знаю… Только с той поры плохо стало жить Анне, почти что по миру пошла.

К столу подошла Анна. Маленькая, плохо, но как-то аккуратно одетая, с увядшим, но все еще миловидным лицом; она неторопливо сказала Дмитрию, вскинув на него карие, скорбные глаза:

– Здравствуйте…

У Дмитрия захватило дыхание, потемнело в глазах и снова, как тогда, после убийства, потянуло на тошноту.

Старушка поднялась и шепнула что-то на ухо Анне. Обе женщины тихо рассмеялись, и старушка заковыляла к двери на двор. Анна присела к столу и принялась кормить детей, не обращая внимания на Дмитрия. Дмитрий же глаз не спускал с нее. Где-то в глубине души еще теплилась надежда, что это не «та» женщина. Не выдержав – спросил, волнуясь и заикаясь:

– Простите, пожалуйста… но пока вас тут не было, эта женщина… эта женщина рассказала мне всю вашу историю… вашу страшную историю. И… и… где, на какой дороге убили вашего мужа?

Анна необыкновенно тепло и приветливо взглянула на него и неторопливо и как-то равнодушно ответила:

– Скорый поезд он проверял, Ростов – Москва. Только не этот Ростов, а другой, что на Дону…

Последняя надежда рухнула. Дмитрий бессмысленно, тупо оглядел детей, взял шапку и встал, сильно качнувшись, словно пьяный. Где же взять сил, чтобы перенести и это? Зачем эта страшная встреча? Бледный, со вздрагивающими губами, он перегнулся через стол и хрипло, шепотом выдавил:

– Это я убил его…

Женщина не пошевелилась. Лишь быстро взглянула на него. Но не с испугом и отвращением взглянула, а с какой-то растерянной, жалкой мукой.

– Зачем?.. – так же почему-то шепотом задала она бессмысленный вопрос, не спуская с него глаз.

– Я тоже жить хочу… – ответил Дмитрий первое, что пришло в голову. – Впрочем, вру я: теперь, пожалуй, я и жить-то даже не хочу…

Он суетливо порылся в карманах, достал последний червонец и сунул его в руку женщине. Сунул, понимая в то же время, что делает что-то уже совсем нелепое и безобразное.

Расталкивая колхозников, он добрался до двери и вышел на двор. На дворе было уже совсем темно. За спиной услышал, как страшно, дико закричала женщина в чайной. Дмитрий метнулся за дом и быстро пошел вдоль забора, на ходу застегивая пальто.

В эту ночь его едва-едва не схватили. Стреляли по нему. Раненый – убежал из последних сил.

XV

Дня через два после телефонного разговора Дениса со Сталиным в отважинский дом Бушуева явились трое незнакомцев. Они были одеты в добротные полушубки и валенки. Старший отрекомендовался майором государственной безопасности Светловым и попросил Дениса переговорить с глазу на глаз. Бушуев пригласил его в кабинет. Двое других остались внизу, на кухне.

Как только Денис с майором поднялись наверх, в кабинет, майор предъявил Денису ордер на обыск.

– Я прошу прощения, что мы вынуждены беспокоить вас, товарищ Бушуев… – сказал майор. – Но мое дело – исполнять долг. Собственно говоря, это не обыск в том смысле, как его принято понимать – никаких ваших бумаг и вещей мы не будем трогать. Мы осмотрим лишь ваш дом, сад и погреб… И, поверьте, весь этот обыск не имеет решительно никакого отношения к вам. Мы ищем одного человека, а так как этот человек с некоторых пор стал вашим родственником, то… уж извините…

Майор Светлов был тучен и высок; сидя в кресле, в валенках и полушубке, он держал на коленях меховую шапку и время от времени повертывал ее. Под рыхлым, большим носом его чернели усики, серые, с зеленоватым оттенком глаза смотрели на Дениса прямо и умно.

Рассматривая ордер на обыск, Денис обратил внимание на то, что ордер был подписан заместителем наркома внутренних дел А. Бергом. Фамилия показалась ему удивительно знакомой, но – откуда и почему – он вспомнить не мог. Было несомненно: с Дмитрием что-то стряслось.

– Ну, если так… ищите… – сказал Бушуев. – Только, я думаю, вы лучше меня знаете, что у меня в доме никого нет и никого я не прячу.

Майор поднялся, поблагодарил и приступил к обыску.

Домочадцы перепугались насмерть. Ананий Северьяныч залез со страха на печь и с головой укрылся полушубком.

– Гриша… – шептал он. – Ты бы сходил с ими в погреб-то… Как бы не уворовали чего из съедобного-то… из съестного-то не уворовали бы чего…

А боялся Ананий Северьяныч за молодого теленка, недавно им купленного на мясо. Теленка Ананий Северьяныч зарезал, освежевал и положил на лед в погреб.

Но Гриша Банный сам не знал, куда деваться со страху. Он забился в угол за горку с посудой и вытянулся там, как жердь, стуча зубами и выглядывая одним глазом из своего укрытия.

Увидев его за горкой, майор улыбнулся, показав белые, сплошные зубы.

– А вы, товарищ, не прячьтесь, мы не кусаемся… – заметил он Грише.

– У Поморцева М. М. в книге… – начал было Гриша, но смолк.

– Что такое? – не понял майор.

– В книге Поморцева М. М. з-замечательно описано… как с-солить огурцы и… и м-мандарины… – еле выдавил Гриша, выстукивая зубами унылую дробь.

– А про арбузы там ничего не сказано? – усмехнулся майор, поняв, что имеет дело с идиотом.

– Т-тоже сказано… – охотно подхватил Гриша. – Но арбузы, д-доложу я вам, с-солить труднее… из-за их непомерных размеров… С-солить же можно все решительно… Один п-поручик, до революции, разумеется… засолил даже кожаные сапоги… целую кадку старых солдатских сапог…

Но майор уже не слушал его – направился в сад.

Обыск незнакомцы произвели быстро, но тщательно. Под конец майор Светлов еще раз извинился перед Бушуевым, и все трое ушли.

Это было поздним вечером. А ночью позвонила из Москвы Ольга и сообщила Денису, что в их подмосковном доме тоже был обыск. Выяснилось, что и там, и тут обыски были произведены в одно и то же время. Оба, и Ольга и Денис, понимали, что их телефонный разговор, вероятно, подслушивается, и оба выразили якобы недоумение по поводу непрошеных ночных гостей. Потом Ольга справилась у Дениса насчет работы и спросила – когда он думает вернуться в Москву? Денис сказал, что вероятно – скоро, так как получил приглашение участвовать на вечере в Колонном зале Дома Союзов. О вечере Ольга знала уже из газет.

– Что будешь читать? – поинтересовалась Ольга. – Отрывки из «Матроса»?

Голос ее дрожал и прерывался. И Денис чувствовал, что говорила она сквозь слезы.

– Не знаю еще… – лениво ответил Денис. – А ты, Оленька, не волнуйся. Все это простое недоразумение.

– Учти, Денис, вечер будет транслироваться по радио… – сказала Ольга, как бы не заметив последних слов мужа. – Да, да, вечер будет транслироваться по радио. И прочесть ты должен хорошо…

Разговаривая так, они оба в эту минуту думали о Дмитрии и мучились догадками – где он и что с ним.

О своем телефонном разговоре со Сталиным Денис не обмолвился ни словом. Коротко сообщил Ольге о нем в письме, что послал на другой день.

Одновременно с письмом Дениса, Ольга получила длинное письмо от Аркадия Ивановича из Средней Азии. К письму была приложена фотография: Хрусталев стоял с киноаппаратом среди крутых, скалистых гор. Письмо было необычайно теплое, полное любви, но какое-то странное, в нем было что-то новое и необъяснимое. «Я бесконечно рад, – писал Аркадий Иванович, – что вы счастливы. Такова, по-моему, и есть истинная, настоящая любовь, когда умеешь радоваться счастью любимого человека, даже если этот любимый человек – с другим».

А еще через несколько дней Ольга Николаевна получила краткое известие (писал какой-то друг Хрусталева), что Аркадий Иванович во время съемки сорвался со скалы и разбился насмерть.

XVI

…Через неделю после обыска появился в Отважном Дмитрий. Ночью, в пургу, он пробрался в куток Гриши Банного и «залег» там, как он сам выразился. К его удивлению и радости, он нашел куток в «боевой готовности». Вскоре после обыска Гриша Банный все приготовил к тому, чтобы забредший туда путник ни в чем не нуждался. Каким-то непостижимым чутьем Гриша догадался, что Дмитрий снова будет искать надежного убежища и появится в Отважном.

Предусмотрел Гриша все с удивительной тщательностью. Зная, что печку в кутке дровами топить нельзя из-за дыма, он съездил в город и привез каменного угля, бог весть где им раздобытого.

Дмитрий ввалился в куток ночью, добравшись до Отважного из последних сил – он был ранен в левую ногу.

XVII

Лежа на грязной койке и прислушиваясь к монотонному, нудному завыванию метели, Дмитрий остро и гнетуще почувствовал волчье одиночество и понял, что он обречен.

– Волк… загнанный волк… – шептал он обветренными, потрескавшимися губами.

Огня не зажигал. Сквозь открытую дверцу чугунной печки падал красноватый свет от углей, освещая прогнившие доски пола и край койки, на которой лежал Дмитрий, – верхняя часть туловища находилась в тени, и видны были лишь глаза Дмитрия, лихорадочно блестевшие в темноте.

Где-то высоко, высоко, над крышей, словно костями, стучали обледенелыми ветвями мерзлые деревья – и этот их громкий стук слышен был сквозь шум метели. Изредка ветер швырял в стекло охапку сухого, звенящего снега.

Дмитрий лежал и перебирал в памяти последние события. Жена убитого им оперативника, видимо, донесла на него – его опять выследили, и на этот раз ловко: чуть было не схватили в поезде в шестидесяти километрах от Костромы, на перегоне Ярославль – Нерехта. Пришлось на ходу прыгать с поезда. По нему стреляли и ранили в ногу. Была ночь, и это Дмитрия спасло. Однако, прыгая с поезда, он потерял браунинг, и это больше всего его огорчало.

С некоторых пор Дмитрий вменил себе в привычку всегда носить с собой «индивидуальный пакет» военного образца. Пакет этот очень ему пригодился при ранении. В лесу он сделал перевязку. Правдами и неправдами кое-как добрался до Отважного. Отважное оставалось единственным и последним убежищем. Он знал, что кольцо агентов, идущих по его следам, замыкается вокруг него все туже и туже. И он, уже не думая о себе, просил судьбу только об одном – дать ему возможность залечить рану и поскорее покинуть Отважное, с тем, чтобы, когда его настигнут и раздавят, он был подальше от сестры и Дениса, чтобы ни тени, ни пятнышка не упало на них…

Когда первая усталость прошла, Дмитрий присел на койке и стал перевязывать ногу, морщась от боли. Красные отблески от печки падали на его бледное, осунувшееся лицо. Колечки сальных, давно немытых волос беспомощно свалились на лоб. «Нет… – думал Дмитрий, – все проиграно, и ничего сделать нельзя. Все очень ловко и здорово устроено в этой проклятой стране, и все наши мечты о свободе так и останутся мечтами. Все пустое. Все – иллюзии…»

– А меня, наверно, скоро шлепнут, как дурака… – вслух сказал он, обматывая ногу свежим бинтом. – Поставят к стенке и – шлепнут. Скверно.

«Лишь бы только не тронули Ольгу и Дениса, – подумал он уже про себя… – Родственничек-то у прославленного писателя, надо сказать, никудышный, препаршивенький… И по-своему Ольга права, что турнула меня из дому. Ах, Ольга, Ольга, сестра ты моя, милая…

Как бы я хотел, чтобы ты так и прожила свою жизнь в твоем иллюзорном, но таком полном счастье, которому, право, позавидуешь…» И, тяжело вздохнув, Дмитрий снова повалился на койку. Угли прогорали, и каморка погружалась в темноту, встать и подкинуть углей Дмитрию было лень. Он повернулся на бок и по-детски подложил руку под щеку. И вспомнил детство. Вот точно так же он лежит на диване в столовой и слушает беседу взрослых. Ему очень хочется спать, но не хочется и уходить. Мать – высокая и красивая – подходит к нему, наклоняется; ароматная, мягкая рука гладит его голову, и Дмитрий почти физически ощущает ее нежный поцелуй на щеке. «Мама… Мамочка…» Тонкой детской ручкой он обхватывает ее за шею и притягивает к себе. «Пора спать, сыночек. Давай я отнесу тебя в кроватку…» Вот другое: он идет вместе с Ольгой на каток, за Москва-реку. Маленькая Оля, позвякивая в руке коньками-«снегурочками», до того хороша, что прохожие оборачиваются, – так ему, по крайней мере, кажется. Щечки ее разгорелись, губки от мороза – как кровь, жемчугом сверкают зубы. Она что-то рассказывает и заливается задорным, счастливым смехом. Но что это? У катка толпа народу, Дмитрий тревожно озирается по сторонам. Они с Ольгой подходят к толпе, и все перед ними разом расступаются, и Дмитрий с ужасом видит, что в центре толпы прямо на снегу стоит на коленях Баламут и, страшно закинув голову, с иссиня-бледным лицом и с выбитым глазом, из которого на щеку течет что-то темное и склизкое, просит: «Ножом добей меня, Дмитрий!.. Ножом…» Ольга тянет куда-то Дмитрия, плача: «Бежим скорее, Митя, бежим». Его тоже охватывает ужас, и они бегут назад, к Крымскому мосту… Но вот Крымский мост куда-то исчез – они бегут пустым, снежным полем, и Ольга уже не маленькая Оля, а – Ольга Николаевна, жена Бушуева, такая, какой он видел ее в последний раз… Она вдруг бросается к нему в ноги и чужим, не своим голосом кричит: «Уйди от нас, Дмитрий… Уйди навсегда…» И вот он в поезде… Агенты идут с двух концов – с головы и с хвоста поезда – зажимая, стискивая Дмитрия где-то посредине состава. Он чувствует это и выходит на площадку… Висит на подножке вагона, не решаясь разжать руки и выпустить холодные стальные поручни. Морозный ветер бешено бьет его по лицу. Внизу мчится заснеженное полотно. Кругом непроглядный мрак. За спиной его хлопает вагонная дверь. Дмитрий разжимает руки и прыгает в мрак, в ветер, в ужас… Выстрелов он не слышит, но, вскочив, измятый и растерзанный, чувствует боль в ноге и, прихрамывая, весь в синяках и ссадинах, залепленный снегом, бежит в лес… Но в ту минуту, как только входит в лес, он снова видит стоящего на коленях Баламута, с выбитым глазом, облитого призрачным лунным светом. «Ножом добей, Дмитрий!.. Ножом!..»

Дмитрий застонал и проснулся.

– Что это?.. Бред… Бред…

Он снова повалился на койку, лицом вниз, и закусил белыми и сильными зубами подушку.

– Боже… как тяжело… – вырвалось у него.

XVIII

Снаружи послышался скрип снега – кто-то осторожно подошел к двери. Дмитрий насторожился, но не встал. Кто-то дернул дверь и, заметив, что она заперта изнутри – осторожно и равномерно стукнул три раза, а через две-три секунды – еще раз.

«Гриша», – обрадованно подумал Дмитрий, узнав условленный стук.

И, с трудом встав с койки, откинул дверной крючок.

Запорошенный снегом, вошел на журавлиных ногах своих Гриша Банный. Сняв шапку-кубанку, с красным крестом поверху, Гриша стал у порога, молча и бессмысленно глядя не на Дмитрия, а на пол.

Дмитрий же бесконечно обрадовался Грише – единственному человеку в мире, кто еще остался возле него.

– Гриша!.. Друг милый!.. Вот хорошо, что ты пришел…

Гриша Банный плотнее занавесил окно, зажег семилинейную керосиновую лампу, подбросил углей в печку и сообщил, что угли дают гораздо больше тепла, чем дрова.

Дмитрий быстро и охотно согласился с ним – убогонькие сентенции Гриши звучали для него теперь музыкой, и он готов был слушать Гришины изречения хоть до утра. Он привстал и потянулся за кисетом с махоркой, что позабыл на столе.

Только тут Гриша заметил, что с Дмитрием что-то неладно.

– Вы хромаете? – спросил он, подавая Дмитрию кисет.

– Да, Гриша… Ранен… Подстрелили меня, брат, как куропатку.

– Это плохо, – заметил Гриша, округляя белесые глаза.

– Очень, брат, плохо… Ну, вот что: расскажи – Ольга Николаевна с мужем в Москве?

– Нет-с, Денис Ананьич здесь… А Ольга Николаевна действительно – в Москве-с…

– Денис здесь? – обрадовался было Дмитрий, привставая на койке, но тут же скис: «А что он мне?» – горько подумал он. – Гриша, ты, смотри, конечно, Денису ни гу-гу…

– Ни гу-гу? – переспросил Гриша, присаживаясь на корточки перед печкой.

– Конечно.

– Вы – поели? Я вам тут все оставил на всякий случай…

– Да, поел… Скажи мне, пожалуйста: с каких это пор ты стал ждать меня?.. Ведь ты ждал меня, Гриша?

– Ждал-с… И знал непременно, что вы придете, ибо симптомы-с плачевные вдруг появились, как красная сыпь при цинге…

Дмитрий насторожился.

– Какие, Гриша?

– Неделю назад вас искали-с у Дениса Ананьича в доме… И не только здесь, в Отважном, с вашего позволения, – а и в Москве, у Ольги Николаевны… Это я совсем случайно, доложу я вам, узнал… Так, краем уха слышал телефонный разговор Дениса Ананьича с Ольгой Николаевной-с… Между прочим, вы соленые арбузы когда-нибудь ели?

«Надо уходит из Отважного, – подумал Дмитрий, – и уходить немедленно, пока не арестовали Ольгу и Дениса… Боже, какой я негодяй, что втравил их в свои дела… Не надо мне было вообще после побега видаться с Ольгой. Ах, какой я негодный эгоист… Какой я, в сущности, подлый негодяй…»

И, продолжая мысленно ругать себя, Дмитрий брезгливо сморщился и закрыл глаза. Прошло минут пять в молчании.

– Гриша… – тихо позвал Дмитрий.

– Что-с?.. – так же тихо отозвался Гриша Банный, прислушиваясь к шуму метели.

– Вот что, Гриша… Мне, брат, надо уходить из Отважного.

– Некуда… к сожалению-с… – потупясь, тихо ответил Гриша.

Дмитрий даже привстал от неожиданности, и что-то похожее на бешенство вдруг охватило его.

– Да ты что за пророк такой? – крикнул он, теряя осторожность. – Откуда это ты знаешь, что мне некуда бежать?.. Ты кто? Кто ты такой?

Гриша молчал. И не проявил ни малейшего испуга.

Минуту Дмитрий бешено, с ненавистью глядел на Гришу, ему вдруг показалось, что своим ответом Гриша, не ведая того, как бы подписал ему смертный приговор… Он скрипнул зубами и с размаху опрокинулся на спину.

Оба долго молчали.

– Верно… твоя правда… – тихо проговорил Дмитрий, смотря на потолок остановившимся, стеклянным взглядом, – бежать мне больше некуда… И остается только мужественно принять смерть… Некуда… Крепкое и выразительное, брат, словцо…

И вспомнил: «Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?»

– Гриша, я погибну?..

Гриша молчал.

– Отвечай, что ль… Я погибну?

– Вероятно… – еле слышно ответил Гриша и, помолчав, добавил: – Вас может спасти только Денис Ананьич.

– Это еще что за новости?.. – удивился Дмитрий. – Каким это образом?..

– Он, доложу я вам, все может… Я верю в Дениса Ананьевича… Он – может.

– Чушь!.. чушь ты городишь, Гриша, – досадливо отмахнулся Дмитрий. – А если ты проболтаешься Бушуеву, что я – здесь, то я тебя зарежу. Так и знай.

И Дмитрий показал Грише нож, что болтался у него на поясе. Гриша покосился на нож, вздохнул и сказал:

– Вы мне так и не ответили: любите ли вы соленые арбузы?.. Я, например, не очень долюбливаю… Меня сейчас очень занимает один вопрос: какой процент человечества любит соленые арбузы?.. И я произвожу некоторые вычисления, путем непосредственного опроса местного населения… Даже товарища, производившего обыск в нашем доме, я тоже успел допросить… Между прочим, Денису Ананьевичу недавно звонил Сталин…

– Сталин? – встрепенулся Дмитрий и во все глаза посмотрел на Гришу.

– Да-с, сам товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, как вы, наверно, знаете… Он необыкновенно покровительственно относится к Денису Ананьевичу, как я успел заметить…

Дмитрия это сообщение Гриши разволновало необыкновенно. Но путного от Гриши он ничего не добился: о чем же Сталин говорил с Денисом – так он и не узнал.

После долгого и тяжелого раздумья Дмитрий вдруг спросил:

– А как сам Денис?

– Ничего, спасибо… Но – пьют-с…

– Денис пьет?.. – удивился Дмитрий.

– Пьют-с… Почти каждый день… Мне кажется, Дениса Ананьича что-то необыкновенно гнетет-с…

Новый порыв ветра швырнул в окно снегом. Задребезжала рама. Гриша встал и нахлобучил на дынеобразную голову шапку-кубанку.

XIX

…Они сидели друг против друга и тихо беседовали. Дмитрий полулежал на койке, вытянув больную ногу поверх одеяла и поставив здоровую на пол. Облокотясь на койку, Дмитрий задумчиво покручивал в руках жестяную кружку. Денис Бушуев сидел на табуретке у стола, грустно подперев белокурую голову, и смотрел на Дмитрия хмельными карими глазами. Лампа горела за его спиной, так что Дмитрий видел лишь его силуэт. На краю стола стояла до половины отпитая бутылка водки. Гриша Банный все-таки проболтался Денису о том, что Дмитрий скрывается в Отважном, и Денис немедленно пришел к Дмитрию в его убежище.

Денис предлагал Дмитрию следующий, и единственный, на его взгляд, путь к спасению: он, Денис, попросит у Сталина новое свидание и чистосердечно расскажет ему о положении Дмитрия и попросит за него. Внутренне Дмитрий был поражен смелостью Дениса и тронут его предложением: Денис рисковал не только своей жизнью, но и жизнью Ольги, ради спасения его, Дмитрия. Но внешне Дмитрий и виду не показал, что тронут предложением Дениса. Он помнил, твердо помнил, что Сталин – первый и самый ненавистный враг его. И на предложение Дениса он лишь злобно рассмеялся: «От этого негодяя я даже избавления от смерти не хочу принимать… Да, по совести говоря, и не верю в то, что он способен такого матерого волка, как я, помиловать… Да пошел он, вообще говоря, к чёрту… И не будем на эту тему говорить…»

На дворе стояла тихая, лунная ночь. Вызвездило. Длинные, синие тени легли на сугробы от домов и деревьев.

– А вы, говорят, пьете? – спросил вдруг Дмитрий.

– Пью… – сознался Денис, еще ниже клоня голову.

– Э-эх… Россия наша матушка… – вздохнул Дмитрий. – Как душа трещину даст, так – и за водку… Вы бы хоть Ольгу-то пожалели.

И вдруг мягко и тихо спросил:

– Денис Ананьич, что с вами происходит? Объясните мне, пожалуйста…

– Не знаю… – уклончиво ответил Денис.

– Э-эх… – опять вздохнул Дмитрий. – Чем так спиваться-то, вот бы взял, да и укокошил «папашу»-то, там, в Кремле-то, когда к нему ходил… В ножки бы народ-то тебе поклонился…

Денис улыбнулся. Ему понравилось это неожиданное «ты», сорвавшееся у Дмитрия.

– Хотите… хочешь – на «ты»? – почему-то робко спросил Денис, продолжая рассеянно улыбаться.

– Конечно… – оживился Дмитрий.

Они выпили.

– Слушай, Денис, вот что я тебя попрошу: уезжай ты, пожалуйста, отсюда. Уезжай поскорее.

– Почему? – поднял усталые глаза Бушуев.

– Если ты мою сестру любишь, то сделаешь это ради нее. Я знаю – она дрожит за тебя и места себе не находит от страха, что тебя из-за меня схватят… И если узнает, что мы с тобой видимся…

– Сестра гонит из Москвы в Отважное, а брат – из Отваж ного в Москву, – грустно рассмеялся Денис.

– Я не шучу… А я, брат Денис, почти уже пойман. Так что… Подумаем об Ольге. Это сейчас главное…

XX

Несмотря на запрещение Дмитрия, Денис стал приходить к Воейкову почти каждую ночь и иногда засиживался до утра. Мало-помалу они очень привязались друг к другу. Денис ездил в город за перевязочным материалом для Дмитрия, собственноручно готовил ему обед. Рана Дмитрия подживала, но медленно. Писать Бушуев совсем бросил и жил в каком-то полупьяном тумане.

Как-то, в одну из ночей, когда Денис с Дмитрием, по обыкновению, мирно беседовали и темой их была извечная тема – горечь русской истории, Денис заметил:

– Да был ли у нас период хоть относительной свободы-то, Дмитрий?

– Был. К сожалению, всего лишь восемь месяцев. Я имею в виду демократический период после февральской революции.

– Это при Керенском?

– Да, при нем… И я тебе скажу откровенно, если бы не Октябрьская революция, то, кто знает, где бы сейчас была Россия. Очень может быть, что она уже давным-давно шла бы в ногу с Америкой. Что же касается до человеческих жизней, то уж, во всяком случае, десятки миллионов жизней были бы сохранены.

– А нельзя ли было обойтись и без Февральской, и без Октябрьской революций? – простодушно спросил Денис.

– Нет, нельзя, – твердо и убежденно ответил Дмитрий. – По крайней мере, без первой. Россия тогда зашла в тупик.

– Ты мечтаешь о демократическом строе у нас? – спросил Денис.

– Я ни о чем не мечтаю… – тихо и грустно сказал Дмитрий. – Ты меня спросил, я тебе ответил.

И после некоторого раздумья добавил:

– Нет, демократия у нас вряд ли возможна. Горло друг другу перегрызем, при многопартийности-то… Да и слабого в демократическом строе до чёрта.

– Ну, хорошо, – не унимался Денис. – Как же ты себе представляешь будущее страны в случае падения советской власти?

– По совести говоря – туманно… – сознался Дмитрий. – Думаю, однако, что какой бы строй ни установился, все-таки он будет лучше сталинского. Поэтому прежде всего надо думать о свержении советской власти. А там, конечно, судьбу страны надо передать в народные руки. Пусть народ выбирает, как ему лучше жить… Знаю одно: жизнь под советской властью оставит следы, с этим надо будет считаться, и мечтателям от многого придется отказаться в будущем: от возрождения крупной частной собственности, помещичьих усадеб, от платных больниц и еще от многого и многого.

Денис негромко рассмеялся.

– Ты что? – удивился Дмитрий.

– С каким бы удовольствием отважинцы давным-давно разнесли мою усадьбу, если бы не страх…

Дмитрий тоже рассмеялся.

– Ну, выпьем, что ли, сталинский помещик? – предложил он.

Разговор, как всегда, затянулся до утра. Денис плохо разбирался в политике, и многое из того, о чем говорил Дмитрий, было для него ново и интересно. Но многое и ускользало. Одно он подметил сразу: у Дмитрия не было ни определенных политических взглядов, ни ясного мировоззрения.

Спустя дня два, к вечеру, Денис тихо шел вдоль села, похрустывая снегом под валенками. Над бескрестной церковью висел зеленый рог месяца. Было тепло и тихо.

У колодца, возле дома Колосовых, стоял дед Северьян и поджидал внука – заметил Дениса еще издали. Денис подошел. Старик молча, долго и строго смотрел на внука, потом негромко осведомился:

– Все бродишь?

– Брожу, дедушка…

Старик присел на колодезный сруб, скрестил на коленях руки и посмотрел на свои корявые, сильные пальцы – он был без рукавиц.

– Покоя, что ль, не находишь?

– Нет… – тихо ответил Денис и присел возле старика.

– Как же дальше жить думаешь? – поинтересовался старик.

Денис молчал.

– Как, говорю, жить думаешь? – строго и громко переспросил дед Северьян.

– Не знаю…

– А кто же за тебя знает?

Денис стряхнул перчаткой снег с валенка и ничего не ответил.

Старик встал.

– Вот что, Денис… Весна придет, и иди-ка ты, брат, на пароход. Лоцман из тебя хороший. Иди, брат. Ведь душа-то твоя мается отчего? Оттого, что со стези своей сбился. Да так сбился, что аж на сатанинскую тропу вышел… Иди, брат, на свою стезю. Иди, пока не поздно.

Денис вяло и недоверчиво взглянул на деда.

– Не поздно?.. – как эхо, переспросил он.

– К благому делу никогда не поздно возвращаться… – уверенно сказал дед Северьян. – Подумай, и – с Богом – по весне назад, на Волгу…

Проходя мимо дома Белецких, Денис услышал звуки рояля. «Варя приехала», – обрадованно подумал он и круто свернул на тропинку к дому. От тоски и скуки ему было все равно – с кем быть, лишь бы не быть одному, не оставаться наедине со своими мыслями.

Однако, взойдя на крыльцо, он вспомнил разыгравшуюся в ресторане сцену и подумал о том, что нехорошо делает, идя к Варе. Но одиночество и тоска с такой силой обрушились на него, как только он отошел от крыльца, что он решительно повернул, снова взошел на крыльцо и постучался так сильно, словно за ним гналось привидение.

В доме Белецких по зимам, как всегда, жил престарелый учитель немецкого языка Квиринг. Варя приехала одна, на несколько дней.

………………………

Было далеко за полночь, когда Квиринг, доиграв с Денисом партию в шахматы, пошел спать.

Денис сидел на диване и тихонько помешивал простывший чай. Варя сидела в кресле возле него и думала о том, как изменился за последнее время Денис, и старалась понять – почему. И разглядывая его, она все острей и больней чувствовала, как милы и дороги ей, как бесконечно дороги эти грустные карие глаза, этот знакомый с детства профиль, эти крупные руки… И сердце ее, под мягким белым свитером, красиво и крепко охватывавшем ее упругую грудь, билось взволнованно и громко. Стенные часы пробили час, мягко и протяжно. В комнате стоял полусумрак. Наискось от дивана, на круглом столе горела тяжелая керосиновая лампа, под зеленым абажуром, и светлый круг от нее не доставал до дивана и кресла, где сидели Денис с Варей.

– Как же это вы надумали приехать сюда? – лениво спрашивал Денис.

– Так… – уклончиво ответила Варя. – Так же, как и вы: захотела в тиши побыть, позаниматься, благо здесь и рояль есть.

– А я вот, Варя, как-то устал от этой тишины… – признался он.

– Вы очень, очень переменились, Денис.

– Вы находите?

Он поднял на нее глаза и усмехнулся. Усмехнулся незнакомой ей усмешкой. Встал, отнес стакан с недопитым чаем на стол и, вернувшись, снова сел на диван.

– Когда-нибудь, милая Варя, вы многое узнаете и поймете, почему я переменился…

– Почему – не сейчас? Расскажите…

– Потому что тайна того, что со мной происходит, принадлежит не только мне.

– Это другое дело.

– Скажу лишь одно. Я иногда просто близок к самоубийству. И если бы не Ольга – очень может быть, я бы и покончил с собой. Поверьте: я не рисуюсь. Мне очень, очень тяжело…

«Опять эта Ольга… – с досадой подумала Варя. – Как, однако, он ее любит. Боже, ну почему, почему он ее так любит? за что? Как бы она, Варя, была счастлива, если бы он любил так дико ее, Варю, а не эту Ольгу, в которой, право, нет ничего особенного. Какие странные мужчины: ну как он, Денис, не видит того, какой бы замечательной, преданной женой она была бы ему. Как бы они бесконечно были счастливы».

И, думая так, Варя вдруг, подчиняясь какой-то необъяснимой, но властной силе, медленно поднялась с кресла, перешла на диван и села возле Дениса. «Что я, сумасшедшая, делаю?» – с тревогой подумала она, но в тот момент, как только она опустилась на диван рядом с Денисом – с человеком, которого она уже много лет подряд любила крепкой и сильной любовью, – все сразу, как в мутном осеннем тумане, потонуло в том необъяснимо-сладком чувстве, которое всегда и мгновенно рождалось, как только она ощущала близость Дениса. Он же, погруженный в свои мысли, как бы и не заметил, что Варя пересела, и теперь сидит рядом с ним, касаясь своим плечом его плеча…

– Нехорошо мне, Варя, нехорошо… – тихо проговорил он.

– Я это вижу… – еле выговорила Варя.

Голова ее была, как в тумане; нехорошо, пьяно мутились голубые, как озерки, глаза. И думая, что ей очень, очень жаль Дениса, она подняла руку и робко, необыкновенно нежно провела по его волосам, уже ни о чем не думая.

– Денис…

Он повернулся, удивленно посмотрел на нее. Но то, что вдруг ему бросилось в глаза, мгновенно затуманило и его. Варя с такой мучительной любовью и страстью смотрела на него, что он на какое-то мгновение перестал дышать, не спуская глаз с ее лица. Почувствовав ее грудь под белым свитером, вдруг коснувшуюся его, он удивился той поспешности и легкости, с которой вдруг обнял ее гибкое тело и забросил назад покорную голову. Черные, пушистые волосы ее сразу и как-то беспомощно свисли назад, на спину, на мягкий пух белого свитера. Полуоткрытые, яркие губы ее откровенно ждали… Он наклонился и поцеловал их. Она тут же, мгновенно, жарко ответила ему, обхватив руками его шею.

Этот поцелуй совсем не был похож на тот поцелуй, когда-то там, в лесу…

Целуя его, порывисто и непрерывно, Варя чувствовала, что все тело ее вздрагивает нехорошей, темной дрожью, и чувствовала, что эта дрожь передается и Денису.

– Зачем все это… Варя? – едва слышно прошептал Денис, чувствуя, что теряет последние силы и больше не может бороться с собой.

Но она ничего не ответила. Лишь крепче и жаднее прижалась к нему.

Секунда – и случилось бы то непоправимое и страшное, чего все-таки где-то в глубине своих чистых сердец боялись и он, и она. В тот миг, когда голова Вари бессильно упала на валик дивана, а черные волосы, беспорядчно растрепавшись, наполовину закрыли лицо, в комнате, что находилась возле бывшей комнаты Вари и Жени, громко и тяжело закашлял Квиринг – его последнее время одолевали приступы болезненного кашля. Потом послышался стук отодвигаемого стула – он, видимо, еще не спал.

И это как-то сразу отрезвило и Варю, и Дениса. Он встал и подошел к окну. И стал там, спиной к ней. Она поднялась, поправила волосы.

Обоим было мучительно неловко.

– Варя… давайте дадим друг другу слово, что никогда ничего подобного не повторится… – тихо попросил Денис.

Варя со злобой подумала, что он и в эту минуту непременно думает об Ольге, и, удивляясь на свою смелость, спокойно и твердо сказала:

– Я вам такого слова дать не могу. И вот почему: я вас по-прежнему люблю, как любила и раньше.

И, помолчав, добавила:

– Да ведь вы это, впрочем, и без меня знаете.

В дверях столовой показался в халате и туфлях Митрофан Вильгельмович.

– А вы еще все не спите? – зевая, спросил он. – И мне, по совести говоря, что-то не спится… Денис Ананьевич, может, того… еще партию сыграем?..

XXI

Сразу после отъезда Вари в Отважное, отъезд которой показался Илье Ильичу Кострецову подозрительным, Илья Ильич позвонил Бушуевым под каким-то предлогом: так оно и оказалось – Денис был тоже в Отважном. Узнав, что Варя уже там, потерявшая самообладание Ольга накричала на Илью Ильича:

– Неужели вы не видите, что они нас с вами обманывают?..

И принялась звонить на вокзал, чтобы узнать расписание поездов на Кострому.

На другой день она была уже у Дениса.

Объяснение было бурным, диким: Ольга окончательно перестала владеть собой и, плача, выкрикивала какие-то страшные, оскорбительные слова в лицо Денису, не выбирая их и не желая подбирать. Это случилось сразу же после того, как Денис рассказал ей самым подробным образом все, что произошло у него с Варей.

Когда первая буря гнева и боли улеглась, Ольга про себя отметила, с бешеным порывом радости, что все-таки дальше поцелуя дело не пошло и Денис не изменил ей. А это, в конце концов, было самым главным. Денису же она верила и знала, что если бы он изменил ей, то непременно бы сказал об этом.

Узнав же, что ко всему еще Денис начал тут в одиночестве пить, и пить серьезно, а поэма лежит нетронутая, Ольга совсем расстроилась и призналась вечером, готовясь ко сну:

– Боже мой, сколько мне с тобой – горя и волнений… И потом: ведь я тебя не раз предупреждала, что у твоей Варьки совершенно определенная цель – подлая и низкая… Да и ты хорош! Идешь к ней, зная, что она одна… И – пьяный. Вино, между прочим, ужасно подымает чувственность.

В слепой ненависти к Варе, Ольга не обратила ни малейшего внимания на то, что из рассказа Дениса следовало бы сделать вывод, что вся вина лежит на нем одном – так уж он построил свой рассказ.

Денис вздыхал, разводил руками и не противоречил жене – он был очень рад, что так относительно благополучно кончилась вся эта история.

Сгоряча Ольга хотела было непременно идти к Варе объясняться, но поняла, что как раз этого-то и не надо делать, так как ненавистный враг ее, пользуясь случаем, мог и поиздеваться над нею и высмеять ее.

Перед такой бедой, как измена Дениса, все остальные беды казались ей ничтожными и жалкими, поэтому в первые часы приезда она даже и не вспомнила ни об обысках, ни о Дмитрии. Денис же исполнил просьбу Дмитрия и ничего не сказал Ольге Николаевне, что видится с Дмитрием.

Решив, что Денис тут, в одиночестве, окончательно сопьется, или, что еще хуже – подкатится к нему «новая Варька», Ольга настояла на немедленном отъезде в Москву, ссылаясь на то, что на днях Денису предстоит читать в Колонном зале Дома Союзов.

Бушуеву очень не хотелось уезжать из Отважного в такое тревожное для Дмитрия время. И он про себя решил, что сразу после вечера в Доме Союзов он непременно вернется к Дмитрию. Грише Банному он строго-настрого наказал смотреть и ухаживать за Дмитрием по-прежнему.

По совершенно случайному совпадению, в Костроме, на вокзале, они столкнулись с Варей. Остолбенев от негодования и бешенства в первую минуту, Ольга пришла в такое откровенное отчаяние, что чуть не разрыдалась на глазах у соперницы. Но быстро взяла себя в руки – так, как она умела это делать в тяжелые и решительные минуты, – и, бросив на ходу: «Негодная!..» – потащила Дениса на перрон, в чем еще совсем не было надобности.

XXII

Арсений Георгиевич Берг, один из заместителей Наркома внутренних дел и начальник особого отдела, маленький, толстый и кривоногий человечек, с большой круглой головой и с небольшими английскими усами под рыхлым носом, приехал на работу, как всегда, к девяти утра.

Выйдя из машины на Лубянской площади у здания своего наркомата, Арсений Георгиевич проковылял мимо застывших, как изваяния, часовых, прошел в вестибюль, поднялся в лифте на третий этаж вошел в свой кабинет и сразу же потребовал начальника оперативной части – полковника Мезенцева.

– Что нового? – коротко осведомился он у вошедшего высокого и красивого полковника в новехонькой, с иголочки, форме.

Мезенцев понял, что вопрос относился к делу Дмитрия Воейкова, безуспешными поисками которого занималась и оперативная часть и спецотдел.

На этот раз у полковника было нечто утешительное.

– Только что получил донесение, товарищ заместитель наркома, что Дмитрий Воейков скрывается все-таки в Отважном и, к сожалению, не без участия Бушуева…

– А что я вам всегда говорил?.. – рассмеялся Берг.

– Да ведь сами знаете… – замялся полковник, намекая на отношение Сталина к Бушуеву, которое хорошо было известно и ему, и Бергу.

– Это ничего не значит… – задумчиво сказал Берг, прикрывая глаза пухлыми, красными веками. – Как только Воейков будет арестован, и если действительно он находился под крылышком нашего ба-альшого писателя (слово «большого» Берг сказал с явной иронией), то нарком немедленно уведомит об этом Иосифа Виссарионовича… Перерыть все село вверх дном, а Воейкова найти и арестовать во что бы то ни стало. Люди посланы?

– Да.

– Кто?

– Майор Светлов. Он уже был там и знаком с обстановкой. Кстати, есть сведения, что Бушуев посылал Воейкову деньги…

Берг даже привстал от радости.

– Открывайте дело на Бушуева, – быстро и решительно приказал он. – С этого сообщения вы и должны были начать ваш доклад. Это оч-чень важно.

Полковник недоверчиво посмотрел на него. Берг повторил:

– Открывайте, открывайте… И – на жену, конечно.

– Есть, открыть дело.

– Каким образом выяснилось, что Бушуев посылал Воейкову деньги?

– Вчера арестован в Баку Алексей Черных – дальний родственник жены Бушуева. Некто «дядя Леня». Ему-то и посылал деньги Бушуев для Воейкова. Но – не признается, что получал от Бушуева деньги. Подлец порядочный… С арестом Воейкова «организация», состоявшая из двух человек, – со смешком добавил полковник, – будет ликвидирована. Воейков будет вторым и последним.

– Не думаю… – выразительно и в совершенно определенном смысле сказал Берг.

– Дело Бушуева выделять не будем? – быстро спросил Мезенцев.

– Нет. А пока что поведем параллельно…

Берг достал из письменного стола свежую папку и собственноручно вывел номер дела.

XXIII

Морозное солнце наполовину скрылось за дымчато-сизой стеной леса, за Волгой. Стояли последние морозы.

На бледном, розовато-фиолетовом небе зажглись робкие, тусклые звезды. В Отважном кое-где топили печи, и дым из труб подымался в морозный воздух багряными столбами. Солнце еще не скрылось, а на небе уже ярко обозначилась светлая, ущербная луна.

Дед Северьян зашел к Ананию Северьянычу за паклей. От Бушуевых вышел из дому вместе с Гришей Банным. Гриша нес под мышкой что-то объемистое, завернутое в тряпку, и на вопрос старика – что это, – Гриша кратко ответил, что идет в Спасское к одному бедному и многосемейному колхознику, чтобы подарить ему старые валенки. На самом деле это были новехонькие валенки, купленные Гришей в городе для Воейкова.

– Эх, Гриша, Гриша, человече ты Божий… – вздыхал старик, искоса поглядывая на уныло шагавшего Гришу. – Много, брат, в тебе придурковатого, а сердце у тебя – золото.

– Золото-с… – тихо и охотно согласился Гриша, сычом выглядывая из-под надвинутой на глаза огромной своей шапки.

Дед Северьян бесконечно был благодарен внуку, что Денис приютил убогого человека. И – гордился этим поступком внука, охаивая и осуждая его в то же время за многое.

– Ананий-то… не того… не шибко обижает тебя? – поинтересовался дед Северьян.

– Нет-с… Ананий Северьяныч прекраснейший человек.

– Да ведь у тебя – все хорошие.

Под могучей, занесенной снегом березой, где ответвлялась дорога на село Спасское, они на минуту остановились. Гриша уныло стоял перед стариком, потупя глаза, и как-то необыкновенно грустно склонил голову, приподняв острое, как пика, плечо. Что-то новое и странное показалось деду Северьяну в бледном лице Гриши, освещенном зеленоватым светом луны. Лунный свет боролся с другим светом, внутренним, идущим из самого, казалось, Гриши, из неподвижного, застывшего лица его. От этого казалось, что и сухая, потрескавшаяся кожа на лице Гриши как-то посветлела и разгладилась. «Божий, Божий человек…» – подумал дед Северьян.

– Ну, прощевай, что ли, Гриша.

– Прощайте, Северьян Михайлович…

Отойдя шагов двадцать, старик оглянулся: Гриша по-прежнему стоял под березой в той же позе, как одинокая зимняя веха на Волге. От неуклюжей фигуры его легла на снег лиловая, уродливая тень.

Старик вздохнул и пошел восвояси.

Гриша же стоял, не шелохнувшись, еще долго, быть может, минут десять-пятнадцать. Что-то мешало ему идти, он это чувствовал. Потом поднял голову и долго, бессмысленно смотрел на луну.

– Господи, страшно-то как кругом… – прошептал он и, вздрог нув, оглянулся. Синий, тихий вечер окутывал Отважное.

И тут Гриша почему-то подумал о том, что во всем мире только он один знает страшную тайну: Мустафу убила Манефа, приняв его, спящего, за нелюбимого мужа.

С трудом двигая вдруг ослабевшими ногами, Гриша побрел к берегу и вскоре пропал в заснеженных кустах бузины возле колосовской бани.

XXIV

Дмитрий Воейков сидел за столом и читал книгу при свете керосиновой лампы. В каморке было жарко натоплено, и Дмитрий сидел в одной белой нижней рубашке, распахнутой на груди. Темно-синие брюки галифе он заправил в теплые шерстяные носки. На ногах – мягкие, домашние туфли. С некоторых пор Дмитрий старался всегда быть одетым и спал даже одетым. А тут – поленился одеться, да и жарко было. Рана быстро подживала, и с каждым днем Дмитрий радостно отмечал, что чувствует себя лучше и все легче и легче становится ходить.

С отъезда Дениса он снова остро и гнетуще почувствовал свое беспросветное одиночество, и старался хоть как-нибудь забыться в чтении. И читал много, все подряд. В минуты же мучительного и тоскливого раздумья, он чаще всего и больше всего думал о моральной ценности той неравной борьбы, которую он вел, и которой, судя по всему, пришел бесславный конец. Стоило ли, стоило ли то ничтожно малое, полезное, что он успел сделать, тех страшных жертв, которые придется понести ради этого ничтожно малого и полезного? Можно ли, справедливо ли так распоряжаться чужими жизнями, как распорядился он, даже в том случае, если принять во внимание то, что борьба ведется за будущее счастье человечества? «Ведь вот, – думал он, – для коммунистов этот вопрос давно и до конца решен. А для нас – нет. Что из того, что, погибая сам, я увлеку за собой в могилу ничем не повинных Дениса, Гришу, сестру Ольгу?.. Ту самую сестру Ольгу, за которую, за один волосок, упавший с ее головы, я способен собственноручно зарезать десяток людей. А тут – я сам, с полным и абсолютным сознанием того, что не только разрушаю ее счастье, так редко выпадающее в наше время на долю человека, но что я и гублю ее в самом прямом и точном смысле – сам подписываю смертный приговор бесконечно дорогому мне человеку…»

Дмитрий закрыл книгу и, подойдя к окошечку, чуть отогнул одеяло. За окном, на просветленном небе тихо горели звезды. Луны он не видел, но видел зеленый свет на снегу в просветах между деревьями и видел краешек Волги, насмерть застывшей под льдом и снегом.

– Ах, и ночь!..

Вот такой же ночью ехали они с Ольгой однажды на розвальнях под Москвой. Ольга хвасталась, что знает все созвездия наперечет, и ужасно рассердилась на Дмитрия, когда он заставил ее разыскивать какое-то созвездие, невидимое в ту пору.

– Ольга, родная ты моя сестра… – вздохнув, прошептал Дмитрий. – Как необдуманно и жестоко я поступил, играя твоей жизнью.

Он прилег на койку и подложил ладонь под щеку. И долго, измученным, потухшим взглядом смотрел на прислоненный в углу около двери топор и не видел его. И странно как-то, без всякой связи с тем, о чем думал, – а думал он в эту минуту о том, что как только поправится, то уйдет куда-нибудь далеко, далеко, подальше от сестры и Дениса, – отчаянно, с презрением к себе, смешанным с налетом простой человеческой жалости, сказал:

– Волк…

Потом почувствовал, как странно и неровно забилось сердце. И закрыл глаза. Но в ту же секунду открыл их и насторожился.

За дверью послышался скрип снега – шаги. Потом он услышал шум борьбы, и кто-то с налету, с грохотом ударился о дверь. И в ту же секунду надрывно и одиноко взметнулся голос Гриши Банного:

– Беги-и-ите!..

Одним страшным рывком вскочил Дмитрий с койки, с мгновенно досиня побелевшим лицом. «Конец»… – мелькнуло у него. Схватив топор в правую руку, он левой откинул дверной крючок, и в ту же секунду – дверь отворялась внутрь – дверь настежь и сильно распахнулась, и вместе с морозным паром под ноги Дмитрию что-то тяжело свалилось, отчаянно барахтаясь.

Гриша Банный падал спиной, уцепившись костлявыми руками за шею массивного человека в коротком дубленом полушубке. Но, падая, они как-то перевернулись в воздухе, и когда очутились на полу, то Гриша оказался наверху противника. Шапки на нем не было, она валялась на снегу возле порога. Еще в тот момент, как только распахнулась дверь и под ноги Дмитрию что-то метнулось, Дмитрий, отступив немного и откачнувшись всем телом назад, мягко занес топор, тускло и льдисто сверкнувший лезвием, и хотел опустить его, – он видел, что Гриша наверху, но уже не мог остановить взметнувшейся руки с топором, – но не рассчитал: топор кончиком лезвия задел низкий потолок и, звенькнув и сверкнув, вырвался из его руки и, крутясь и переворачиваясь, шлепнулся на пол рядом с Дмитрием, едва не ударив Дмитрия по голове.

В одних носках – туфли-шлепанцы каким-то образом уже слетели с ног – и в белой исподней рубашке, он метнулся в открытую дверь на снег и на какую-то тысячную долю секунды остановился, облитый лунным светом, мгновенно положившим черные тени в складки его рубашки.

– Руки!.. Руки вверх!..

Из-за угла кутка выглядывал майор Светлов – бледный, с дергающимися губами, он тянул вперед руку с револьвером. Черный дульный глазок целил Дмитрию прямо в лоб. В эту минуту с невероятной, непостижимой быстротой, как из-под земли, вырос между Дмитрием и Светловым Гриша Банный. С избитого, окровавленного лица его дико смотрели обезумевшие глаза. Длинное, черное пальто было распахнуто. Дмитрий, позабыв о больной ноге, воспользовался прикрытием – сделал молниеносный прыжок и вымахнул на узкую тропинку, круто спускавшуюся к Волге. Треснул выстрел. Пуля царапнула Дмитрия в плечо. Светлов шагнул в сторону и снова поднял револьвер, широко расставив ноги. И опять между ним и Дмитрием выросла высокая фигура в черном пальто, закрывая собою Дмитрия.

– Гад!.. – вырвалось у Светлова, когда за мушкой револьвера появилось избитое лицо Гриши.

Выстрела Гриша не слышал. Взмахнув костлявыми руками, он легко опрокинулся навзничь, рядом с валявшейся на снегу шапкой-кубанкой. Ни стона, ни крика.

Навстречу Дмитрию из кустов, куда ныряла тропинка, поднялись сразу двое. И они тянули к нему черные рыльца револьверов. Поняв, что он погиб, Дмитрий бросился было в сторону, в сугробы пышного снега, но два-три выстрела, раздавшихся почти одновременно, разом скосили его. Он упал, сначала на колени, потом – на руки, мотая головой. С подбородка капала на снег черная кровь.

Прямо перед собой он увидел пушистые, чистые, разноцветно сверкавшие под лунным светом звездочки снежинок: розовые, белые, голубые… Как они были чисты и хороши!

«Какое же это созвездие?..» – подумал Дмитрий.

И ткнулся лицом в снег. Белая рубашка пузырем вздулась на его спине.

XXV

Денис Бушуев стоял перед зеркалом и надевал воротничок к рубашке. Через час ему предстояло читать на литературном вечере в Колонном зале Дома Союзов. Ольга, уже одетая, унимала в детской раскапризничавшуюся Танечку.

Денис был мрачен. Приехав в Москву, он все в ней возненавидел, и его сильно тянуло назад, в Отважное, к этому странному, необыкновенно полюбившемуся ему человеку – Дмитрию. И, завязывая галстук, он думал все время о том, о чем одном мог думать в последнее время: как спасти Дмитрия и перекинуть его через границу, пока не поздно.

– Чёрт! – выругался Денис, стараясь вставить запонку в туго накрахмаленный воротничок. «Вечная история с этими воротничками, – подумал он. – То ли дело водницкий китель!..»

Зазвонил телефон.

– Телефо-он! – весело и протяжно крикнула из детской Ольга.

Звонил учитель Квиринг из его, Дениса, отважинского дома.

– Денис Ананьевич, по просьбе вашего отца, я взял… Я взял на себя тяжелое поручение… – тихо начал было Квиринг и вдруг смолк.

У Дениса остро и больно кольнуло сердце, помутилось в глазах.

Слышно было, как Квиринг вздохнул и вдруг спокойно и твердо сказал:

– Час назад убиты Григорий Григорьевич и еще какой-то незнакомый человек возле бани Колосовых…

И Квиринг рассказал то, что знал – а знал он очень немного.

Бушуев не сказал ни слова. Первая мысль его была – о Дмитрии, вторая – об Ольге. Он молча, чуть вздрагивающей рукой положил трубку.

– Кто звонил? – снова крикнула Ольга.

– Никто… Ошиблись номером… – громко ответил Бушуев и, качнувшись, вцепился длинной и сильной рукой в косяк двери.

«Наверно, эта противная Варька проверяет – где Денис», – подумала Ольга и, накрыв дочь голубым стеганым одеялом, поцеловала ее.

– Спи, доченька… Скоро приедет бабушка Ульяновна с братцем твоим.

– С Алешей?

– Да, с Алешей. Спи…

– В зоосад пойдем тогда? – лепетала девочка.

– Обязательно. И Алеша уже у нас навсегда останется… – сообщила Ольга и подумала о том, как трудно будет забрать мальчика у Ульяновны. А забирать уже была пора – пора было приступать к его воспитанию.

Между тем Денис, шатаясь, как пьяный, тяжело пошел наверх, в кабинет, и сел там в кресло, бессмысленно и страшно глядя перед собой. Как, что сказать Ольге? И что вообще теперь делать? Как жить?..

И вдруг он встал, с треском разломил вечное перо, которое, садясь в кресло, машинально взял с письменного стола, и уже твердо, определенно зная, что именно теперь надо делать, пошел вниз.

– Ну куда ты, Денис, пропал? – недовольно спросила Ольга, когда он сошел вниз. – И все еще не одетый!.. – всплеснула она руками.

И вдруг, взглянув на него, помрачнела:

– Ты что? – тревожно спросила она.

– Ничего.

– Тебе плохо?

– Нет… Впрочем, лгу: чувствую я себя неважно… Где мой галстук?

Повязывая галстук, он в зеркале видел отражение Ольги, с мягкой, нежной улыбкой, полной счастья, наблюдавшей за ним. Темное платье к ней очень шло – красота ее как-то особенно расцвела за последнее время. И это Денис, смотря на нее, отметил, но не с радостью, а – с болью и тоской.

XXVI

Тысячами разноцветных огней сверкали хрустальные люстры. Белые, стройные колонны по бокам огромного зала выстроились, как могучие каменные часовые.

Конферансье взбежал на эстраду; развязно, мастерски взбежал.

– Писатель-орденоносец, лауреат Сталинской премии… – он сделал выразительную паузу.

– …Денис Бушуев! – артистически выкрикнул он и, показывая стозубовый рот в заученной улыбке, почему-то поднял вверх руки. Второе слово – «Бушуев» – уже утонуло в громе аплодисментов.

Взойдя на эстраду, с застывшими, как лед, глазами, высокий и стройный, Денис Бушуев остановился и слегка огляделся. Сотни белых пятен лиц зрителей обратились к нему – из партера и с хор, что шли по-за колоннами, высоко наверху.

Аплодисменты, с появлением на эстраде Дениса, загремели еще дружнее и еще оглушительнее. Денис скосил глаза на край пятого ряда – там сидела Ольга. Он мгновенно заметил ее; смешно морща нос, она улыбалась ему и мотала головой, что надо было переводить так: «Смотри же, читай хорошо». И – еще: «Мучительно люблю тебя, мучительно…»

Еще в то время, когда шла программа 1-го отделения, и позже – в антракте, Ольга не переставая шарила глазами по публике, отыскивая Варю, и, убедившись в том, что соперницы в зале нет, – успокоилась.

Вдруг Бушуев увидел на другом конце пятого ряда возле колонны чьи-то глаза, холодные и внимательные. «Берг! – сразу вспомнил Денис. – Он, точно… Берг». Они встретились взглядами, и Бушуеву показалось, что Берг чуть, одними губами, усмехнулся. Вот он повернулся и что-то стал быстро говорить соседу, сверкая золотом зубов.

Бушуев отвернулся. Он по-прежнему молча стоял, пережидая гремевшие аплодисменты – русский народ щедр на аплодисменты, да кроме того – многие в зале были искренними и горячими поклонниками Дениса Бушуева.

Впереди и чуть слева от Бушуева стоял микрофон – вечер транслировали по радио. Когда аплодисменты стали стихать, Бушуев, часто и много читавший с эстрады, заметил, что микрофон находится слишком далеко. Он подвинулся ближе, решительно ступив несколько шагов.

К нему подошел конферансье и шепнул: «С чего начнете, товарищ Бушуев?» Денис сказал. Конферансье выпрямился:

– Сцена смерти партизана Семенова из поэмы «Матрос Хомяков»!.. – громко и выразительно сказал конферансье в наступившей тишине и, бесшумно ступая черными лакированными ботинками, пошел за кулисы.

Денис Бушуев читал предпоследним во втором отделении. До него, в первом отделении, читали Александр Шаров, Маргарита Крылова, Борис Густомесов и другие. Успех был у всех сравнительно одинаковый – публика принимала выступавших хорошо и дружно. Не повезло лишь Борису Евгеньевичу Густомесову, плохо читавшему, потому что Денис Бушуев испортил ему настроение перед началом. Усадив Ольгу, еще до начала первого отделения, Денис Бушуев сразу же ушел за кулисы, в знаменитый Круглый зал, где собираются выступающие, и больше уже не выходил в зрительный зал, знал – «будут пялить глаза», а он этого терпеть не мог. Тут, в Круглом зале, он впервые за много лет столкнулся с Борисом Густомесовым, который боялся его и старался не попадаться на глаза Денису. Столкнулись они лицом к лицу. Густомесов хотел было сделать вид, что не узнал Дениса, но Денис крепко схватил его за руку повыше локтя, насильно остановил его и спросил, зло усмехнувшись: «Ну, кого еще изнасиловали за это время?..» Красивое лицо Бориса Евгеньевича мгновенно стало меловым. Он попробовал было вырваться, но – куда тут – сила у Дениса была страшная. «И вот что еще, – продолжал Денис уже строго и серьезно, – вы бы хоть сыном-то поинтересовались, что ли…» И, выпуская руку Густомесова, уже тихо и примирительно сказал: «А мальчик чудный… И с моим Алешкой они молочные братья – выкормила их Финочка молодцами».

Читал Денис на этот раз на редкость хорошо. Он вообще хорошо читал, но в этот вечер как-то особенно ярко. Он доносил до слушателей каждое слово. Голос его звучал сильно и выразительно, гулко разносясь по залу.

Сцена смерти партизана Семенова из поэмы «Матрос Хомяков» занимала в чтении восемь минут – время для эстрадного чтения большое. Но за все эти восемь минут публика не шелохнулась, напряженно вслушиваясь в то, что читал Денис. Ольга вначале беспокойно следила то за мужем, то за публикой, за ее реакцией, потом успокоилась, поняла – успех обеспечен. Влюбленно глядя на Дениса, стоявшего в трех шагах от рампы, огромного и сильного, облитого ярким светом рампы и люстр, она огорчалась только одним – великолепный темный костюм мужа можно было бы и получше погладить.

Денис кончил читать. Грохнули аплодисменты. Какая-то девушка в ситцевом платье подбежала к рампе и бросила на эстраду записку, другая, с балкона, – цветок.

– Паршивки!.. – злобно вырвалось у Ольги.

– Что такое? – переспросила соседка, поджарая старушка старорежимного вида.

– Ничего… это я так… про себя… – смутилась Ольга и слегка покраснела.

Но тут же заметила, что Денис не поднял ни записки, ни цветка, поднял их подбежавший конферансье. Денис же по-прежнему стоял и, казалось, не замечал никого кругом и, чуть хмурясь, всматривался во что-то только ему видимое. Раньше на аплодисменты он невольно и простодушно отвечал публике легкой, славной и скромной улыбкой. И эту его слегка сконфуженную улыбку Ольга очень любила. «Да ну же, улыбнись, медведь мой…» – мысленно подстрекала она мужа.

И он посмотрел в ее сторону. Но встретившись с ним глазами, Ольга сразу, мгновенно почувствовала и поняла, что с Денисом происходит что-то неладное. Взгляд его карих глаз, с золотой искоркой – особенно эта искорка была видна на эстраде, – на этот раз был пуст и мутен. Ольга беспокойно, настойчиво спрашивала его глазами: «Что с тобой? Что?»

Но он не ответил ей.

Аплодистменты стали стихать и вскоре совсем стихли. По программе, утвержденной реперткомом, Бушуев должен был прочесть еще одну вещь – прозаический отрывок из повести «Ночь». Конферансье, хотя и знал, что будет читать теперь Денис, для формы, однако, снова подошел к нему, почтительно склонив ухо.

Бушуев медленно отстранил его длинной рукой и громко, веско сказал в напряженной тишине:

– Заключительная сцена из поэмы «Иван Грозный».

И сразу могуче и страшно стал бросать в зрительный зал железные куски-слова – чудовищное обвинение царю Грозному.

Это был тот вариант поэмы, который забраковал Сталин. Ольга с первых же строк узнала этот вариант и, слегка вскрикнув, в ужасе сжала виски руками и наклонилась, пряча от публики лицо и прикусывая губу, чтобы еще раз не закричать, и на этот раз – страшно и дико…

Денис Бушуев все продолжал и продолжал бросать в зал жуткие, обнаженные слова. Голос его то гремел, сотрясая хрустальные люстры, то переходил почти на шепот, страстный и сильный, хватавший зрителей за сердца и вызывая холод в спинах. Глаза Дениса – прежде холодные и мутные – загорелись лихорадочным, больным блеском. Пальцы крупных рук чуть вздрагивали, и вздрагивали в паузах тугие, слегка побледневшие губы.

Зал замер. Если до сознания слушателей, всех, кроме Ольги и, быть может, Берга, еще не доходил истинный смысл слов Дениса, то подсознательно они уже понимали, что происходит что-то совершенно исключительное и страшное. Микрофон выключили только тогда, когда прошло уже две-три минуты и до конца, до заключительных слов, оставалась лишь минута чтения.

Раздавленная, потерянная Ольга встала с кресла и, шатаясь, пошла за колоннами к эстраде, в Круглый зал. Берг тоже встал на своих кривых и коротких ножках и, прислонившись к колонне, скрестил на груди руки.

Кончив читать, Бушуев секунду стоял неподвижно, глядя прямо перед собой, и вдруг, круто повернувшись, спокойно и твердо пошел за кулисы. Все еще было необыкновенно тихо, и стук его шагов был отчетливо слышен. Но вот кто-то на балконе захлопал, и в ту же секунду зал вздрогнул от дружных, оглушительных аплодисментов. Бушуев ни разу не обернулся, он так же спокойно и твердо сошел по короткой лестнице позади эстрады и вошел в Круглый зал.

К нему сразу бросилось несколько человек с поздравлениями, но Денис, растолкав их, пошел к тому месту, где одиноко в уголке дивана сидела Ольга и молча, с такой невероятной болью смотрела на Дениса, что у него на какой-то миг все помутилось в глазах. А зал все еще ревел, и отчетливо доносились отдельные голоса, вызывавшие Бушуева.

– Товарищ Бушуев, на сцену! – крикнул конферансье, на секунду появляясь в дверях.

Бушуев стал перед Ольгой и опустил голову.

– Что ты наделал? – тихо, почти шепотом спросила она, поднимая на него глаза и сверкая слезинками.

Бушуев молчал. Он уже думал о том, как, когда сообщить Ольге о гибели брата.

Собственно говоря, ничего не было особенно страшного в том, что Денис читал «Грозного» – внешне, по крайней мере. Микрофон же выключить поторопились просто потому, что испугались, что Бушуев читает не указанную в программе вещь, а следовательно, и не прошедшую предварительной цензуры. Микрофон даже очень скоро опять включили (радиостанция «Коминтерн», транслировавшая вечер, сослалась на неполадки), так что радиослушатели услышали конец выступления Бушуева и шумные аплодисменты, выпавшие на его долю. Правда, сразу, как только Бушуев вошел в Круглый зал, кто-то быстро подошел к нему и строго сказал, что будет жаловаться на него – кто-то, кажется, из реперткома. Но опять-таки это не было уж так страшно.

Но несмотря на все это – и Ольга и Денис – понимали, что случилось что-то непоправимое.

Так оно и оказалось.

XXVII

Камера была маленькая и тесная, в подвальном помещении Лубянки, 2, в так называемом «собачнике», где обычно содержатся подследственные в первые дни ареста. Окна в камере не было. Под потолком тускло горела маленькая, желтая лампочка. Между железной койкой, с сенным матрацем, и стеной было короткое пространство, всего две-три четверти, так что если надо было встать с койки и пройти к двери, то пройти можно было только боком.

В окованной железом двери – стеклянный, маленький глаз; в него часто заглядывал дежурный по коридору: преступник содержался важный.

Денис Бушуев лежал на койке лицом вверх, подложив под голову руки, и смотрел на тусклую лампочку. После всего пережитого за последние три дня он вдруг здесь, в камере, ощутил какое-то странное успокоение и примирение со всем решительно. И лежа на койке, думал совсем не о том, о чем мучительно думал в последнее время – об Ольге и о тех событиях, вдруг обрушившихся на нее и сжегших все ее счастье дотла, до пепла, – нет, теперь он уже устал об этом думать, и думал о другом, и даже не думал, а просто – теснились перед ним какие-то образы, наплывая один на другой. И теснились удивительно нелепо и нелогично.

То он видел себя мальчиком, сидящим с Варей на большом камне, с которого он учил ее нырять, – это он вдруг вспомнил, и вспомнил, как однажды Варя рассердилась на него за то, что именно этого он не мог вспомнить. То видел деда Северьяна таким, каким он пришел из лагеря. То Манефу, разговаривающую почему-то с Ольгой, чего уж никак в действительности быть не могло…

В двери громко и звонко щелкнул ключ. Вошел дежурный.

– Фамилия?

– Бушуев.

– Имя-отчество?

– Денис Ананьич.

– Пойдете со мной.

Денис лениво встал. Внакидку надел на плечи пальто.

– На допрос, что ль?..

– Этого я не знаю.

– Ну не знаешь, так и – не знаешь… – согласился Денис и вышел из камеры.

В большом, хорошо обставленном следовательском кабинете его ждал сам Арсений Георгиевич Берг. Он сидел за массивным, но почти пустым письменным столом и перелистывал дело Дмитрия Воейкова. В углу, возле другого стола, сидели и перерывали какие-то бумаги двое помощников: у одного был чин капитана Государственной безопасности, у другого – старшего лейтенанта. Арсений Георгиевич был в штатском в сером костюме, в скромном, со вкусом подобранном галстуке и в ослепительно белой крахмальной рубашке.

Берг пожелал сам вести дело Дениса Бушуева.

За решетчатым окном был виден внутренний двор тюрьмы и вверху – клочок чистого, голубого неба. И когда Дениса ввели в кабинет, то он прежде всего отметил, что на дворе – день. Увидев Берга, он почему-то совсем не удивился этому, к досаде самого Арсения Георгиевича, который ожидал, что Бушуев будет огорошен этой встречей. Ведь с тех пор, как они виделись на пароходе «Крым», прошло много лет. За это время Арсений Георгиевич сделал головокружительную карьеру. Не менее головокружительную карьеру сделал и Бушуев: от никому не известного молодого волжского лоцмана до крупного писателя, лауреата Сталинской премии. Но была одна существенная разница между этими двумя карьерами: Арсений Георгиевич ждал повышения по службе в самом скором времени, Бушуев же свою карьеру кончил так же головокружительно, как и начал ее. Мало того, из всесоюзной знаменитости легко и быстро превратился в ничто.

Видя, что никакого эффекта из этой встречи не выйдет (Денис лишь рассеянно скользнул по Бергу усталыми глазами и перевел их на клочок голубого неба в окне), Берг сделал знак, чтобы все вышли, и, когда конвоир и те двое, что сидели за вторым столом, вышли, предложил Бушуеву сесть. Бушуев грузно сел в тяжелое кресло возле письменного стола.

– Узнаете? – спросил Берг, чуть улыбаясь и поглаживая короткими пухлыми пальцами свинцовые волосы на затылке – он еще больше поседел с тех пор, когда Денис встретил его в салоне «Крыма».

– Да, узнаю.

Денис сказал это негромко, но с оттенком явной иронии. Перед Бергом лежал чистый лист бумаги, с размашисто выведенным на нем заголовком: «Протокол допроса»… Но за всю их беседу, при этой, первой встрече, он не сделал ни одной заметки.

– Жену арестовали? – спросил Бушуев.

– Да, конечно. Вчера.

– Как она себя чувствует?

– Плохо… – сознался Берг.

Он чуть прикрыл льдистые, холодные глаза пухлыми, красными веками и вспомнил Ольгу – до чего же она была хороша!

Дениса арестовали первым, а через сутки – Ольгу Николаевну. Но Денис сразу же приготовил себя к тому, что ее тоже арестуют, и сообщение Берга его не удивило. Только глаза его слегка сузились, и рывком, до боли сжалось сердце. Еще до ареста, видя, что над их головами собирается гроза и что скрывать от Ольги смерть брата становится все труднее и труднее, Денис рассказал ей все. И теперь вспомнил, как подстреленной птицей билась Ольга…

– Очень хорошо вы прочли «Грозного» в Колонном зале… – вдруг сообщил Берг, с трудом отрываясь от воспоминаний об Ольге – он сам присутствовал при ее аресте.

– Да, неплохо… – охотно согласился Денис. – Особенно приятна, знаете, реакция публики…

Берг понял, что Денис издевается над ним, и решил отплатить.

– Но была, знаете, еще и другая реакция, – в тон Денису ответил Берг. – Реакция, которая и привела вас сюда. То есть, вообще-то говоря, вы рано или поздно все равно попали бы сюда, но эта «реакция» очень ускорила ваш арест.

Берг помолчал и, внимательно следя за выражением лица Бушуева, сказал:

– Я говорю о товарище Сталине, который совершенно случайно слышал по радио ваше замечательное чтение… Так что вы можете законно гордиться двумя вещами: во-первых, ваше выступление слышал великий Сталин, и, во-вторых, арестованы вы, так сказать, «с высочайшего повеления».

Денис вдруг откровенно рассмеялся. И этого не ожидал Берг.

– А ведь вы в эту минуту сами, между прочим, иронизируете над великим товарищем Сталиным, – смеясь, сказал Денис. – Ну-ка, давайте на откровенность?..

Игра пошла интересная.

Берг понял, что расчет Дениса построен на том, что он, Берг, придет в негодование от такого кощунства и этим негодованием доставит наслаждение Бушуеву. Не дать. Во что бы то ни стало – не дать.

– Очень может быть, – сказал он.

– Что – очень может быть? – не понял Денис.

– Очень может быть, что и я иронизирую над товарищем Сталиным, – спокойно сказал Берг. – Честно признаюсь вам, что я частенько прямо-таки издеваюсь и над скудоумием нашего дорогого и любимого, и особенно над его вкусами. Вспомните-ка его надпись на бездарной горьковской поэме – «Эта штука посильнее, чем „Фауст“ Гёте. Любовь побеждает смерть…»

– Ах, вы… тоже? – обрадовался Денис, понимая в то же время, что где-то и в чем-то он уже побежден в игре с Бергом.

– Тоже… – серьезно сознался Берг. – К последней же мудрой сентенции насчет любви, побеждающей смерть, я бы еще прибавил: «А Волга впадает в Каспийское море»… Но ведь вот в чем дело и вот в чем разница между мною и вами. Вы уже попались и сидите. Я же с моим невинным похохатыванием над товарищем Сталиным никогда не попадусь – уж будьте уверены! Если бы вы, допустим, это мое невинное и чистосердечное – заметьте: чистосердечное – признание захотели использовать… ну, скажем, в целях самозащиты или так просто, из желания сделать мне маленькую неприятность, то ведь как это будет рассматриваться?

Берг, как католические монахини, сложил пухлые ладошки и положил подбородок на концы пальцев. Денис молчал.

– А рассматриваться это будет так: как провокация с вашей стороны и как клевета на крупного представителя советской законности. И привлекут вас… – он вдруг весь заколыхался от смеха. – Да я же, я же – больше некому – я же и привлеку вас по новой статье за клевету…

И, достав платок, он стер с уголка левого глаза набежавшую слезу, весело глядя на Дениса.

Бушуев, чуть наклонясь, долго смотрел на Берга, не зная, что ответить.

– Подлец, однако, вы порядочный… – тихо и раздельно сказал он, наконец.

Это ничуть не рассердило Берга.

– Не больший, впрочем, чем вы… – серьезно сказал он. – В самом деле, почему я больший подлец, чем вы? Вы, ненавидя Сталина, угодливо служили ему… ну, если не лично, – в ваших писаниях, насколько я помню, о Сталине нигде не упоминается, кроме аллегорического «Грозного», – то служили верой и правдой его и ленинской затее с коммунизмом. Писали во славу этой затеи. А я, тоже не очень долюбливая нашего великого, допрашиваю его врагов. Так в чем дело? Мы с вами квиты. И ярлычок «подлец» так же идет к вам, как и ко мне, и так же отлично идет к нам обоим орден Ленина.

«Да ведь горбун-то был умнейший человек!» – вспомнил вдруг Денис слова Берга, сказанные когда-то там, на пароходе.

Бушуева тошнило. Он брезгливо поморщился и попросил:

– Вот что… Мне надоела ваша пошлая философия. Допрашивайте, что ли!

Берг расхохотался. Он был доволен тем, что легко и быстро победил противника.

XXVIII

Допрашивали и Дениса, и Ольгу каждый день и подолгу. Денис не скрывал ни своих убеждений, ни ненависти к советской власти. Признался и в том, что посылал деньги Дмитрию Воейкову, но тайно от жены – Ольгу он выгораживал, как только мог, и мало-помалу у Берга стало создаваться впечатление, что в самом деле Ольга ничего не знала ни о брате, ни о том, что Денис с ним встречался.

Еще перед арестом Денис с Ольгой о многом условились. На этом настоял Денис, чтобы принять на себя весь удар. Он ей доказал, что для обоих будет лучше, если НКВД будет меньше знать. В частности, будет совсем хорошо, если не узнают о встречах Ольги с братом. Чем меньше будут знать, тем лучше. Но, выгораживая Ольгу, себя Денис с каждым допросом зарывал все глубже и глубже.

Ольга же на допросах бешено сопротивлялась. Сопротивлялась с какой-то невыносимой страстью и отчаянием. Она никак не хотела расставаться со своим счастьем и цеплялась за каждую соломинку.

Ежовщина, кровавый разгул по стране уже прошли, времена наступили относительно «либеральные» – заключенных на допросах не били и не вытягивали из них показаний пытками. Да и дело Бушуева с Ольгой было настолько ясно для Берга, что применения силы и не требовалось.

На одном из допросов, Берг, как бы между прочим, сообщил Бушуеву, что Гриша Банный не убит, – он был лишь тяжело ранен, – и что находится он в тюремной больнице.

– Будем и его судить… – пообещал Берг.

XXIX

Арест Бушуева произвел удручающее впечатление как в Москве, так и по всей стране. Книги его были немедленно изъяты и из продажи, и из библиотек. Несмотря на то, что он не был еще осужден, оба его дома – и в Отважном, и под Москвой – конфисковали вместе со всем имуществом.

Ананий Северьяныч вместе с полумертвой от горя Ульяновной и с внуком Алешей переехал к деду Северьяну. Было очень тесно, но другого выхода не было. Дед Северьян принял их с большой теплотой и лаской, поскольку он умел высказывать свои чувства. Сразу после конфискации дома односельчане сменили гнев на милость и уже откровенно жалели семью. Таков уж русский народ.

Елена Михайловна с Танечкой нашли приют у Павла Рыбникова.

Белецкие – и Анна Сергеевна, и сам Николай Иванович – трусливо дрожали; боялись, что за многолетнюю дружбу с Денисом и они могут пострадать. Только Варя показала себя с самой лучшей стороны. Она, тайно от мужа, отчаянно добивалась свидания либо с Денисом, либо с Ольгой Николаевной. Видя такое упорство с ее стороны, Берг вдруг разрешил ей свидание с Ольгой. У него были свои соображения на этот счет.

Но Ольга отказалась от свидания с Варей.

XXX

Делу дали необыкновенно быстрый ход. В предельно короткий срок было закончено предварительное следствие. В конце мая дело Дениса и Ольги слушалось при закрытых дверях спецколлегией Верховного Суда. Обвинялись они по многим пунктам пятьдесят восьмой статьи, в главном же обвинение сводилось к антисоветской деятельности. В материалах предварительного следствия Берг несколько смягчил обвинения против Ольги, кто знает – почему. Всего вероятнее, тут был момент личной симпатии. Что касается до Дениса, то Берг сделал все, что от него зависело, чтобы придать делу Бушуева самую мрачную окраску.

– Учитываю гнев товарища Сталина на вас… – цинично заявил он как-то на очередном допросе, пытаясь выудить у Бушуева какие-то явно нелепые признания.

Приговорили Бушуева к двадцати пяти годам заключения, с отбыванием срока наказания в отдаленных лагерях, с конфискацией всего имущества и с поражением в правах на пять лет после отбытия срока. Берг, зашедший в камеру Бушуева после суда, сказал по поводу приговора:

– Мало, мало вам дали… Я бы вас приговорил к расстрелу.

– Дождетесь своего… – мрачно ответил Бушуев.

– Конечно, лагерек я вам выхлопочу повеселее, так что неизвестно, что лучше: расстрел или этот лагерек… – сообщил Берг с таким видом и таким тоном, словно сообщал Денису что-то необыкновенно приятное. – Ну, может быть, год протянете – за больший срок не ручаюсь. Но неприятно, знаете, – вши, тоска, непосильный труд… Нет, расстрел лучше, что ни говорите. Так что вы не сердитесь на меня: в данном случае я поступаю, как великий гуманист.

– Жаль, что я не кокнул в Кремле одного такого великого гуманиста… – вздохнув, посетовал Бушуев. – Там, кажется, довольно удобная пепельница стояла на этот случай.

– Да вам что волноваться-то по этому поводу! – рассмеялся Берг. – Врагов у него много… Вы думаете, нам он, что ли, доверяет, верным псам его? Или – любит? Ничуть не бывало! Боится, пожалуй, больше, чем кого-либо другого… Но такой уж мы народ странный – служим все-таки хорошо, не за страх, а за совесть… Ведь вы смотрите: нашего-то брата он подряд режет. Ягоде голову срезал? Срезал! Ежову, Николаю Ивановичу, Царствие ему Небесное, срезал? Срезал! Лаврентию Палычу со временем тоже срежет. К этому же времени очень может быть, что я займу его пост… Ну, и что вы думаете?..

Бушуев с необыкновенным интересом взглянул на Берга и, подмигнув, спросил:

– Срежет?

– Конечно… – поспешно, с оттенком даже какой-то радости ответил Берг.

– И… и несмотря на такую уверенность в невеселом конце своем, вы примете высокую честь и покорно займете пост наркома?

– Конечно.

Бушуев прошелся по камере и тихо сказал:

– А вы у психиатра когда-нибудь были?

Берг презрительно фыркнул, достал массивный портсигар и предложил Денису папиросу. Бушуев отказался.

– Нет, мне незачем идти к психиатру… – тихо ответил Берг после небольшого раздумья. – Мой мозг покрепче вашего. Но вы никогда не поймете, что значит власть, что значит упоение властью… И если меня завтра назначат наркомом, и всего только на один день, а там – смерть, я, конечно, ни секунды не буду раздумывать… Да ведь это не ново: платил же когда-то любовник своею жизнью за одну ночь с возлюбленной.

Бушуев ничего на это не сказал – на этом их свидание и закон чилось.

Ольгу приговорили к десяти годам. Павел Рыбников и Елена Михайловна получили разрешение на свидание с Ольгой. Рыбников пообещал Ольге, что никогда не оставит ни ее, ни Елену Михайловну.

Денис был поражен мужеством, с каким Ольга держалась на суде.

– Почему нам не дали защитников? – спросила она в самом начале заседания у председателя суда.

– Да потому что вам не полагается.

И приговор выслушала она мужественно.

Лишь на последнем свидании с Денисом, перед отправкой обоих по этапу, силы ее оставили и она разрыдалась. Она наконец поняла, что все кончено и что не только их счастье, но и их жизни растерты в пыль.

Десятиминутное свидание происходило через железную сетку. Когда время истекло, Ольга никак не хотела уходить. А когда двое конвоиров стали оттаскивать ее силой – она бешено забилась в их руках и крикнула:

– Денис!.. Помни: всегда буду любить… Береги себя, и я себя буду беречь. И верь в то, что мы еще встретимся. И – живи этой верой.

И во взгляде ее Денис прочел столько мучительной любви, что не вынес и, быстро повернувшись, молча ушел за конвоиром.

Гришу Банного не судили. Судебно-медицинская экспертиза признала его ненормальным, и Гришу посадили в сумасшедший дом.

В середине июня и Ольгу, и Дениса отправили по этапу в лагери. Ольгу – на один день раньше. Для нее избрали лагерь в Рыбинске.

Дениса Бушуева отправили на Воркуту.

Путь его лежал по железной дороге через Ярославль, Галич, Киров. Но в Ярославле несколько вагонов с заключенными отделили и прицепили к другому этапному поезду, шедшему на Кострому.

XXXI

Денис Бушуев, прислонившись плечом к стене, стоял у маленького решетчатого окна товарного вагона. Шел дождь, блестящие капли воды бежали по стеклу, оставляя светлые полосы.

Была ночь, и темень стояла непроглядная. За окном мелькали смутные очертания перелеска. Поезд шел где-то за Нерехтой, и скоро должен был проехать по мосту через Волгу.

Бушуев курил и вспоминал.

Вот где-то здесь, на этом перегоне, он хотел вернуться назад, в Отважное, но поехал в Москву. С этого нелепого решения – поехать в Москву, чтобы отдаться там только творчеству, все и началось.

В вагоне было душно и смрадно. У кого-то нашлась стеариновая свеча, ее поставили почему-то на пол. Теперь она превратилась в уродливый, оплывший огарок. Прислушиваясь к монотонному и грустному постукиванию колес, заключенные вполголоса переговаривались, крутили цигарки, курили. На нарах места не хватало – сидели и даже лежали прямо на грязном полу вагона. Какой-то старик, сидя на полу и сложив ноги крест-накрест, тихо раскачивался из стороны в сторону и, закрыв глаза, негромко напевал дребезжащим, сухоньким голоском:

Ой, горе, горе всем нам.

Ой, пойду по святым местам…

Еще в Сергиеве, до которого от самой Москвы в вагоне находились только политические заключенные, в вагон впихнули десяток уголовных преступников; они сразу начали терроризировать политических: посбрасывали кое-кого с нар, поотнимали хлеб. И если бы не Денис, то так бы и продолжали отравлять людям уже отравленную жизнь.

– Эй, вы, социально-милые!.. Кости поломаю! – пообещал он.

Жулье было мелкое, трусливое и быстро стушевалось – могучая фигура Бушуева внушала им страх.

Еще в Ярославле они начали вести себя как-то странно: залезли под нары и принялись там за какую-то работу – из-под нар все время доносилось не то постукиванье, не то скрип.

Денис рассеянно думал то об одном, то о другом. Но больше всего и чаще всего – об Ольге и о сыне. «В сущности, – думал Денис, перебирая в памяти всю свою жизнь, – я как-то мало дал радости людям. Не знаю, прямо ли виновен я в этом, или косвенно, но горя я посеял вокруг себя много… И – зла…»

Думал и о Дмитрии. Этот человек, после своей смерти, вырос в глазах Дениса еще больше. «Он прожил свою жизнь хорошо, правильно и честно прожил…» – думал Денис.

Когда поезд, замедляя ход, стал тяжело подыматься на насыпь к Костромскому мосту через Волгу, Бушуева охватило только одно чувство – чувство сознания того, что всего в восемнадцати километрах село Отважное, его родина, та бедная и убогая родина, милее которой нет ничего на свете. «И сын мой, и сын мой здесь! Здесь, совсем рядом!»

И Денис заметался по вагону, как смертельно раненный, но страшный зверь. Он бросался от одного окошечка к другому, наступая на ноги людям, бормоча и выкрикивая что-то дикое и непонятное. Потом сел на пол, обхватил колени руками и затих, уронив на колени голову.

С трудом волоча тяжелый, длинный состав, поезд въехал на мост – это Денис угадал по вдруг изменившемуся стуку колес, хотя поезд шел очень медленно. И в ту же секунду где-то рядом, за вагоном, раздался выстрел. Потом – другой. Выстрелы захлопали часто и резко. Слышны были крики – должно быть, крики конвойных.

Поезд резко затормозил. Бушуев поднял голову. В вагоне притихли. Вдруг кто-то злобно и громко выругался. И дернул Дениса за штанину. Это был тот самый старик, что напевал «Ой, горе, горе всем нам». Он лежал животом на полу и молча показывал Денису под нары.

Поезд стал. Денис заглянул под нары и увидел, что уголовников нет – у стены вагона, как раз посередине ее, в полу, чернел неровный квадрат. Видимо, жулики каким-то образом вырубили пол и бежали в тот момент, когда поезд, убавив ход, взбирался по насыпи к мосту.

Ни одной секунды не раздумывая, Денис заполз под нары, бросил свое тяжелое тело в пролом и очутился между рельсов, за задними колесами вагона. Внизу, где-то далеко внизу, в просвете между шпал Денис смутно увидел черную, как смола, реку. И в первую минуту он хотел сразу, тут же прыгнуть в Волгу. «Нет, разобьюсь», – мелькнуло у него. И он выполз из-под вагона. Но как только он выполз из-под вагона, откуда-то справа открыли по нему стрельбу. Денис повернул было в другую сторону и уже сделал несколько скачков по направлению к пыхтевшему паровозу, как вдруг увидел, что прямо на него кто-то бежит, на ходу клацая затвором винтовки.

Денис схватился за мокрый и скользкий переплет фермы и вымахнул на узкий деревянный настил для пешеходов. Перемахнув через перила, он стал на краю моста и, не выпуская из рук холодных и мокрых перил позади себя, сделал секундный расчет и тяжело прыгнул вниз.

…Летел он что-то очень долго. И думал о том, чтобы правильно упасть и смягчить удар о воду, с тем, чтобы первыми коснулись воды его ноги, обутые в ботинки. Но уже скоро, очень скоро, он понял, что летит неправильно и что надо во что бы то ни стало выправить в воздухе положение тела. Но успел только подумать об этом.

Удар был невероятно сильный. И в первые две-три секунды Денис потерял сознание. Он почувствовал глухой и страшный удар воды о грудь и лицо, словно он упал не в воду, а на камень. Потом он долго, бесконечно долго шел ко дну. Место было глубокое. Позднее он вспомнил, что раз проходил тут на «Товарище» и слышал от команды, что здесь глубокие ямы, образовавшиеся от кессонов, при постройке моста.

Вынырнув на поверхность, он прежде всего ощутил одну лишь черную муть вокруг себя. Дул сильный ветер, и волны били Дениса по лицу. На небе – ни звезд, ни туч: черная муть. И Денис не сразу сообразил, где берег.

Едва он сделал первое движение руками, чтобы поплыть, как почувствовал невыносимую боль в груди и рот его сразу наполнился чем-то соленым и липким. «Кровь… что-то я отбил…» Собрав остатки сил, Бушуев поплыл. На левой ноге ботинка не было, он, видимо, слетел при падении. Правый мешал плыть, и Денис несколько раз пытался его сбросить, но не смог – так и доплыл до песчаной косы в ботинке.

Встав по грудь в воде, Бушуев качнулся и выплюнул тяжелый сгусток крови. Взглянув наверх, он увидел где-то высоко в черном небе смутные силуэты переплетов моста и пыхтящий, выбрасывающий снопы искр паровоз.

Шатаясь, Денис Бушуев вошел в кусты тальника и побрел вдоль берега, часто икая и выплевывая кровь.

XXXII

В непроглядной ночи шумели листвой на яру тополя и березы. Шел дождь, монотонно стуча по крышам. На Волге, против Отважного, в кромешной тьме боролся с ветром буксирный пароход, тревожно и тоскливо свистя.

Этот свист и разбудил деда Северьяна. Старик поднялся и вздул керосиновую лампу. Загораживая свет ее широкой ладонью, вглянул в угол – не разбудил ли правнука. Нет, Алеша спал, тихо посапывая носом. Он лежал, укрытый лоскутным цветным одеяльцем, на окованном медью сундуке, отвернув льняную головку к окну. Ульяновны и Анания Северьяныча не было: еще накануне уехали в город, на базар, – продавать деревянные ложки, за продажу которых Ананий Северьяныч принялся тотчас же, как только Бушуевы, после конфискации отважинского дома, переехали к деду Северьяну.

Дед Северьян чувствовал себя как-то странно, словно его охватило какое-то беспокойство, что редко с ним бывало. На бревенчатой стене, туго проконопаченной мхом, звонко тикали старенькие ходики с помятыми гирями. Было три часа ночи. Спать старику не хотелось. Он неторопливо натянул холщовые штаны и присел было на кровать, как вдруг услышал, что на крыльцо кто-то входит, но входит как-то странно: ступит ступеньку и – остановится, и снова подымется на ступеньку. И опять остановится.

Дед Северьян встал и с размаху настежь распахнул дверь. Желтый свет лампы упал на крыльцо, и в комнату ворвался шум дождя и ветра, заколебалось пламя лампы.

На крыльце, держась обеими руками за перила, согнувшись, стоял промокший до нитки и босой Денис Бушуев и выплевывал кровь на мокрые ступеньки крыльца. За его спиной падали косые, тускло поблескивавшие полосы дождя. В первый момент дед Северьян не узнал внука, шагнул назад и в сторону, чтобы не заслонять телом своим свет лампы. Денис, не разгибаясь и продолжая держаться за перила, устало поднял голову и взглянул на старика.

– Дедушка…

С красного, отбитого лица его тускло смотрели неживые карие глаза, и взгляд их был страшен. Из левого уголка тугих лиловых губ его бежала на подбородок тоненькая струйка крови. Мокрая клетчатая рубашка была изорвана, и на ней видны были темные пятна крови.

– Дедушка… – тихо повторил Денис и, уронив голову на руки, хрипло закашлялся.

Дед Северьян подошел, обнял его, помог войти в избу усадил на кровать и притворил дверь. И стал у косяка, тревожно глядя на внука. По красному лицу Дениса и по буро-синей груди, выглядывающей из-под разорванной рубашки, он как-то сразу догадался, в чем дело, и уже не мог отделаться от мысли, что Денис не жилец на этом свете.

– Отшиб грудь, что ль, бурлак? – тихо спросил он.

– Отшиб… Убежал с этапа.

Только тут Бушуев заметил спящего Алешу. Он встал, нетвердо ступая, подошел к сыну и склонился над ним. Хотел было поцеловать сына, но вспомнил, что губы в крови.

Идя назад, к кровати, сильно покачнулся, взмахнул руками, – старик хотел было поддержать его, но не успел, Денис грузно упал на пол. Старик поднял его и положил на кровать. Страшно икая, Денис повернулся на бок и свесил с кровати белокурую голову с мокрыми, свалявшимися волосами. Кровь пошла так быстро и так обильно, что через несколько секунд на полу образовалась лужа. «Господи, сохрани его, Господи…» – молил дед Северьян, присев возле внука и тихонько поглаживая его плечо.

– А где… а где отец с матерью? – спросил Денис, не поднимая головы и глядя на пол, на лужу крови.

– В город уехали, баклуши продавать… – тихо ответил старик, думая о том, что Денис доживает последние минуты. «Сбегать за фелшером?.. Нет, не надо. Пошто он? И к тому же – Денис беглый».

Денис повернулся и лег на спину. Красная змейка мгновенно сбежала изо рта на щеку. Глядя прямо в глаза старику, негромко спросил:

– Дедушка, кто убил Мустафу?.. Ведь не ты?

Старик только на один миг подумал о том, что теперь настал час сказать Денису правду, но тут же решил: не надо. Зачем утяжелять умирающему последние минуты?

Дернул изуродованной губой и твердо сказал:

– Я.

– Ты говоришь неправду…

– Я… – повторил старик.

Денис отвернулся. И опять хлынула кровь.

– Гриша… Гриша Банный не умер… – выдавил Денис. – Он в больнице…

Тускло мигала керосиновая лампа. Стучал по крыше неугомонный дождь. Знакомый с детства шум вековых берез доносился до слуха Дениса, и он напряженно прислушивался к этому шуму, такому далекому и милому. «Господи, прими с миром его намаявшуюся душу», – молил старик.

– Дедушка… не оставь мальчишку-то, – попросил Денис.

– Нет.

Денис закрыл глаза, но тут же снова открыл их.

– А приведет тебя Бог встретиться с Ольгой… скажи…

Он закашлялся и потерял мысль. Приступ мучительного кашля прошел, и Бушуев снова лег на спину и снова закрыл глаза. И, не открывая их, сказал.

– А помнишь, как мы с тобой сидели у погреба под бузиной… я мальчишкой был… и ты мне рассказывал про старину. Помнишь?

– Помню… – хрипло выдавил старик. Ему что-то страшно сдавливало горло. Он подошел к ведру с водой и, зачерпнув ковшом, отпил несколько глотков.

– Дай и мне… – тихо попросил Денис.

Дед Северьян поднес к его губам ковш, приподнял ему голову. Денис чуть отпил и снова лег.

– Из Волги… вода-то, – улыбнувшись, сказал он, сразу угадав, что вода не колодезная, а волжская.

Когда дед Северьян повесил ковш на место и вернулся к внуку, Денис был в забытье. Он лежал на спине, чуть отвернув в сторону белокурую голову и положив на грудь руку. Карие глаза его стеклянно смотрели куда-то в угол, а на губах застыла ласковая, добрая улыбка. Дед Северьян наклонился над внуком, минуту молча и внимательно присматривался к нему, тихо поцеловал в лоб и, устало выпрямившись, прошел в угол.

Долго, истово молился на ту самую икону, которую когда-то подарил Манефе.

А за окном все шумел дождь, и слышно было, как немолчно плещутся волны на разбушевавшейся Волге.

Снова засвистал буксирный пароход, но на этот раз где-то уже далеко. Он протяжно и монотонно высвистывал лодку. Нет на Волге тоскливее пароходного сигнала, чем этот посвист.

Алеша спал.

Кончив молиться, дед Северьян опять подошел к Денису и стал над ним, склонив лысую голову и тяжело опустив длинные руки.

И так простоял до утра.