Низенькая зырянская лошаденка, запряженная в земляную грабарку, лениво тащится по раскисшей весенней земле. Таежная дорога так узка, что сучья деревьев хлещут лошаденку по морде, цепляются за дугу. На грабарке лежат наши мешки с вещами и музыкальные инструменты – весь скарб лагерной «концертной бригады».

Увязая по колено в грязи, согнувшись, я иду за грабаркой с гитарой под мышкой. За мной тянутся еще восемь человек «артистов». Все мы едем на шестой лагпункт давать концерт для заключенных.

Уже полгода, как я нахожусь в «концертной бригаде». За это время я научился играть на гитаре, петь и танцевать.

На грабарке, закутавшись в темный полушалок, лицом ко мне, сидит моя партнерша по танцам – двадцатилетняя Женя Малинина. На ее бледных щеках и лбу густо выступили веснушки, карие глаза с невыразимой тоской смотрят на тайгу, а тонкие, прозрачные руки судорожно прижимают платок к груди. Она очень больна. Временами она часто и густо кашляет, с надрывом, закатывая глаза.

– Что, Женя, плохо себя чувствуешь? – спрашиваю я.

– Плохо. Грудь болит, голова болит.

– Ну, ничего. Приедем на лагпункт, я скажу начальнику, что ты заболела, и перенесем выступление на завтра, – утешаю я ее.

– Хорошо бы… – мечтает она.

Кое-где в лесу еще лежит рыхлый снег. Птицы весело перекликаются в кустах дикой малины, журчат ручьи в оврагах, хорошо пахнет сосной. Май месяц.

Весна…

В пять часов вечера мы приехали на шестой лагпункт. Начальник лагпункта Вольнов, маленький, седой человек, и воспитатель Кукушкин – старый вор – встретили нас с распростертыми объятиями.

– Вот это вовремя! – говорил Вольнов, – ощупывая наши музыкальные инструменты тонкими, грязными пальцами.

– Мне очень надо развеселить заключенных, падает производительность труда… мало культурного обслуживания… совсем нас КВЧ забыло… Я уж своими средствами действую: вот воспитатель стенгазетку выпустил, лозунгов понавешали, а для вашего брата-артиста только вчера закончили производством маленькую эстрадку на вольном воздухе…

– Не рано ли на воздухе? – спросил я, помогая Жене слезть с грабарки. – Холодно еще. Вы уж разрешите нам в бараке дать концерт.

– Ни-ни… – прогудел басом воспитатель Кукушкин. – А для ча же мы эстраду строили? Деньги затратило государство, значит, надо ей пользоваться.

Придя в конуру, отведенную нам в одном из общих бараков, мы хотели было расположиться на отдых, как вдруг пулей влетел Кукушкин и заорал:

– Скорее собирайтесь, артисты. Начальник лагпункта приказал через час начать концерт… Уже заключенные собираются возле эстрады… Я сейчас всех оповещу.

Он выбежал, и мы услышали, как он начал командовать в общем бараке:

– Граждане заключенные! Сейчас артисты будут давать для вас концерт. Все должны выйти из бараков и смотреть на концерт, который будет происходить на вновь построенной эстраде.

– Не надо нам концертов! – сказал кто-то из заключенных. – Мы намаялись на работе, дайте отдохнуть спокойно. Артисты, небось, тачек не возят… им что?

– Артисты такие же заключенные, как и вы, – спокойно возразил Кукушкин. – Да ведь они не отказываются сделать вам удовольствие, а вы, ослы, не хотите идти… Приказываю всем немедленно покинуть барак и идти культурно развлекаться… Без культурно-воспитательного дела вы не перевоспитаетесь…

Громко проклиная день и час, когда они попали в лагерь, ругая и нас – артистов, и воспитателя, и начальника, заключенные лениво стали выходить из барака.

Я разыскал суетливого начальника лагпункта и сообщил ему, что мы выступать не можем, ибо наша главная исполнительница серьезно заболела.

– Ерунда! – крикнул Вольнов. – Надо войти в положение моих заключенных. Они никаких удовольствий не видят. Кроме того, меня же будет греть начальство за то, что я не развлекаю культурно своих рабочих.

– Но завтра же мы дадим концерт, – пообещал я.

– Завтра вы еще один дадите, кроме сегодняшнего.

Я долго с ним спорил, доказывая, что нельзя больного человека заставлять работать, да еще на воздухе. Под конец спора Вольнов совсем рассердился и, зло сверкая маленькими глазками, крикнул:

– Хватит разговоров! Или будете выступать, или всех вас посажу на ночь в холодный карцер! Не забывайте, что все вы тоже заключенные.

Я сообщил об этом своим товарищам. Женя первая стала готовиться к концерту. Решено было выступать.

Перед маленькой, грубой эстрадой, сделанной из неоструганных досок, собралось все население лагпункта. На табуретках, поставленных возле самой сцены, расселись «вершители судеб»: Вольнов, Кукушкин, прораб, коменданты, завхоз и повар.

Концерт наш начинался с матросского танца «Яблочко», исполняемого мною и Женей. Стоя за одеялами, заменявшими кулисы, в легких парусиновых костюмах, мы тесно прижались друг к другу, чтобы как-нибудь согреться. Тяжелое свинцовое небо низко нависло над нами, по нему быстро бежали темные облака, посылая на наши головы и плечи холодные, редкие капли весеннего дождя. Женя еле-еле держалась на ногах. На ее лбу, несмотря на холод, выступил мелким бисером пот, бескровные губы странно дрожали, а карие глаза блестели больным, лихорадочным блеском.

На эстраде утомительно долго нес несусветную чушь наш «конферансье» Пахач, попавший в лагерь, кстати сказать, за болтливость – он любил рассказывать антисоветские анекдоты.

– Я не могу… – прошептала Женя. – Я не могу стоять…

В этот момент раздались знакомые звуки баяна. Пошел наш номер. Женя, тряхнув головой, собрав последние силы, стремительно выбежала на эстраду. Я видел, как она добежала до противоположных кулис, повернулась и, раскинув руки, медленно пошла вокруг сцены, грациозно, как всегда, покачиваясь и улыбаясь своей светлой, милой улыбкой.

Женя была «молодым матросиком», я же выступал «кочегаром». Мой костюм и лицо были испачканы сажей, волосы взлохмачены, в руках я держал ведро.

Дождавшись, когда Женя обошла полный круг, я взял с пола ведро и выскочил на сцену. Мое появление, как всегда, было встречено хохотом.

– Братишка! Давай! Жми! – кричали непосредственные зрители.

запел я глупую песню.

– Давай! Жми! – орала публика.

Темп танца все ускорялся и ускорялся. Я видел довольные, расплывшиеся в улыбках лица Вольнова и Кукушкина, видел обращенный ко мне с тоской и мольбой взгляд Жени, и у меня появилось страстное желание запустить ведро в первый ряд зрителей. Но в эту минуту Женя упала, гулко стукнувшись головой о доски эстрады. Я подбежал к ней и наклонился.

Смех мгновенно стих.

Я поднял ее на руки и понес за кулисы.

– Чегой-то она? Эй! – кричали зрители.

Я остановился и сказал в наступившей тишине:

– Нельзя ей было танцевать. Она больная совсем.

С помощью баяниста я понес Женю в барак.

– Чего ж больную заставляете?

– Сердца у вас нет… сволочи!

– Расшиблась, наверно! – шумели заключенные, расходясь по баракам.

…Я сидел возле больной и смотрел на нее. Женя тяжело дышала, закрыв глаза. Плотно сжатые губы странно кривились. И понял я тогда, что не дожить ей до радостного дня, не дожить последних трех месяцев, что оставались ей до освобождения.

Понял я, что скоро еще одну мученицу примет в ледяные объятия чужая зырянская земля и споют Жене сосны о небесном счастье, которого она на земле так и не увидала за свою короткую жизнь…