Сибирское население из поселенцев. — Худая слава. — Безвыходное положение. — Отношения к старожилам. — Бродяжество и шатание. — Песня. — Испорченность поселенцев и причины этого явления. — Прочного водворения ссыльных не существует. — Бесплодность мер. — Первые шаги ссыльного. — Вражда туземцев. — Богадельни. — Посельщики. — Неспособные. — Смотрители поселенцев. — Воровство. — Свободные самовольные поселения. — Кержаки. — Каменщики. — Ссыльные колонии неведомые и ведомые. — Задичалые поселенцы. — Золотые промыслы. — Поселенцы на приисках в тайге. — Олганджи и миряки. — Евреи в Сибири. ~- Инородцы в ссылке. — Русские раскольники за Байкалом. — Цветущие хозяйства. — Духоборы. — Уральские казаки. — Невинно сосланные и возвращенные. — Поручик Козлинский. — Монахиня. — Странник Иван Захаров Спасов. — Перемена имен. — Неправильность распределения ссыльных по Сибири. — Палачи. — Презрение к ним и результаты его. — Кнут. — Богачи из каторжных. — Чужеземцы в ссылке.

"Поселенец, что младенец, — что видит, то и тащит", — говорит сибирская поговорка, явившаяся результатом двухсотлетних наблюдений сибиряков-старожилов (потомков промышленных людей, доброю волею пришедших в Сибирь на жительство) над теми русскими людьми, которых увела из России чужая воля и преступления и для которых придумано новое название поселенцев.

"Хоть того лучше посельщик (будь самый лучший поселенец), не верь ему!" — выговорилось сибиряком другое изречение, имеющее смысл пословицы, как руководящего житейского правила, с тем оттенком в смысле, что поселенец, названный так в отличие от переселенца (доброю волею покидающего родину для новых и счастливых мест), превратился уже в посельщика. Слово «посельщик» на языке сибиряков-старожилов сделалось бранным, и поселенец, слыша его обращенным к себе, глубоко оскорбляется им в равной степени с другим обидным, бьющим прямо в сердце и бранным сибирским прозвищем — варнак. Сибиряк, готовый называть бродягу, беглого с каторги человеком гульным, прохожим, и даже признавать его на самом деле таковым, сибиряк, называющий всякого ссыльного, идущего в партии по этапам, не иначе, как несчастным и даже болезненьким, — того же самого несчастного, умудренный опытом и коротким знакомством с ним, обзывает уже посельщиком, бранит варнаком. Слово «варнак» он приурочивает именно к поселенцу, потому что собственно для ссыльнокаторжных у сибиряка придуманы другие бранные слова: храп, храп-майор, каторжан, чалдон.

Слову отвечает и дело. Хорошо известен всем тот факт, что только такой старожил-сибиряк не задумается выдать свою дочь за пришельца из России, за человека из поселенческого сибирского люда, только тот, который сумел осилить в себе природное предубеждение и успел стать вне общего народного понятия. Становится поселенец зятем старожила разве лишь в том случае, когда действительно честным житьем сумел смыть с себя без следа пятно и клеймо, принесенные из России, или, на крайний случай, так заполонил сердце красной девицы, что она решилась выйти из воли родительской и отдалась доброму молодцу обычным сибирским свадебным способом убега. В этом отношении положение поселенца действительно безвыходное, и сваты из местных властей, с казенным способом принуждения, до сих пор еще явление нередкое, когда им вздумается считать его политически обязательным или экономически выгодным. Взамен того, мы видим совершенно противоположное явление: благодаря предубеждению сибиряков против поселенцев оказывается множество помесей с инородцами, метисов. На р. Оби русские обостячились, на Енисее — отунгузились, на реках Лене, Алдоне и Мае объякутились, а за Байкалом явилось целое племя карымов от матерей — буряток и монголок и отцов из сибирских казаков и русских поселенцев. Во втором поколении, во внуках, во всех этих четырех-пяти случаях превращение полное, при недостатке освежающих русских начал, за безлюдием и удалением в тайговой и пустынной глуши людей славянской расы и русской кости. Всяких диковинок в Сибири немало, но отчуждение сибирского старожила от русского пришельца там не диковинка. В этом отношении сибиряк последователен и злопамятен. Не простил он ишимцам старого греха — фабрикации фальшивых кредитных билетов, и до сих пор зовет их блинниками (выражаясь их же условным термином, называя фальшивые бумажки блинами). Не забыл сибиряк, что таровцев (жителей г. Тары) когда-то Петр Великий за упорство в расколе и за бунт 1721 года велел сажать на кол, и до сих пор зовет их коловичами, как туринцев — самосадошниками (за тайную сидку вина) и курганцев — конокрадами. До сих пор енисейцев зовут сквозниками (за грехи, объяснение которых не укладывается в печать) и гроболазами. По поводу последнего охотливо рассказывают про них такой случай: плыла-де по Енисею барка, остановилась у города. На барке этой гроб стоял и лежал в том гробу покойник. Бнисейцы приняли гроб за ящик, покойника — за какие-нибудь продажные приисковые товары и, когда заснул ночной караульный, они этот гроб с покойником украли с барки. Про соседей их, красноярцев, у сибиряков для укора придуман даже целый стих, известный в сибирских странах малому ребенку:

Насколько сильно отвращение коренного сибиряка от пришельца — ярко свидетельствуют те факты, что старожилы не только гнушаются принимать и вводить их посредством браков в собственные семейства, но редкий из сибирских крестьян охотно соглашаются взять к себе поселенца даже на простых обязательствах работника-казака. Хотя закон и назначает полплаката арестантского содержания старожилу, принявшему к себе поселенца, но закон этот более 15 лет к делу не применяется. Старожил гнушается поселенцем и делает для него исключение разве лишь в том случае, когда теребит нужда и поселенец стучится к нему в летнее время. Тогда на уборку хлеба не хватает хозяйских средств, а всю траву скосить ни у одного еще сибиряка-хозяина недоставало собственных, а не наемных сил. Летом сибиряк поселенца берет, зимою гонит, но, и приняв его в рабочую страдную пору, стесняет во всем и обижает чем ни попало. Старожил-сибиряк за грех этого не считает, зная и тот коренной закон, что "посельщику нет веры и давать ему ее не велено". Условную заработанную плату хозяин охотнее дает поселенцу перед праздником и на кабак и притом с тем условием, чтобы и водку-то наймит выпил вместе с хозяином. На необходимое и полезное для работника хозяин давать не любит, но у него достает соображения, что, если задавать деньги хорошему работнику из поселенцев исключительно на выпивку и задавать вперед этих денег больше, поселенец запутается в тенетах неоплатных долгов. Он долго удержится на одном месте при тех условиях, которые ему, разумеется, весьма не по вкусу, но для сибирского сельского хозяина весьма на руку.

В притеснениях подобного рода сибиряки-старожилы последовательны, и форма эксплуатации чужого труда посредством чрезмерных и неправильных задатков является в Сибири своего рода законом даже и у золотопромышленников. Доказательства тому мы увидим ниже при последовательном разборе обоюдных отношений новых людей со старыми, рабочего с нанимателем. У самих же поселенцев высказалось это в целой песне, которую, несмотря на ее искусственность, охотно распевают в Сибири повсюду:

Эта песня едва ли не единственный гласный ответ самих поселенцев на все обвинения, взводимые на них, но, во всяком случае, она прямее и непосредственнее силится стать только за тот разряд ссыльных, которые вышли на поселение через чистилище, нами уже описанное и для нас оставшееся теперь назади. Впереди и прямо перед нами тот разряд ссыльнопоселенцев, которого не озлобляла каторга и не портила вконец бестолковая и бездельная бродяжья жизнь. На поселение, как известно, идут из России непосредственно осужденные на этот род наказания ссыльные, по судебным приговорам русских судов. На таких-то по преимуществу «несчастных», на их-то житейской судьбе и бытовой обстановке мы намерены теперь сосредоточить внимание, в расчете на частные видоизменения и кое-какие отличия, хотя в: общем все наши данные не дают нам никакой возможности рисовать картину самостоятельную и другую. Сами ближайшие оценщики такого деления не признают и на тот и другой вид поселенцев кладут одинаковое подозрение и взводят валовое обвинение безразлично. Так поступают старожилы, которые из практики выводят даже такое заключение, что поселенец из каторжных, уходившийся, достаточно пошаливший, «надуровавшийся» на своем веку, — сходнее и ручнее для работ, чем поселенец, прямо пришедший из России и предназначенный для тех же целей свободного труда и вольнонаемных работ. Первый трудолюбивее, добросовестнее второго и требует только кое-каких решительных уступок и особенных приемов в отношениях с ним. Второй, как необъезженный конь, настолько еще дик и своеобычен, что общепринятых приемов и способов действия никак к нему не приладишь. Как в первом замечаются задатки к непременному исправлению, так во втором — наклонность в противную сторону: нельзя ли и в Сибири походить по той стезе, с которою свыкся, но, по несчастью, сорвался в России.

Общественное мнение единогласно остановилось на том, что поселенцы, приходящие из России и поступающие на жительство, люди испорченные, никуда и ни к чему не годные. Мало того, они — язва молодой страны, жаждущей свежих сил и честного труда. Испорченность, безнравственность их до такой степени сильны, что вредно и гибельно действуют на коренное население, заражая его своим тлетворным ядом. Как в северо-западном крае России невозможно найти такого старожила, который не был бы глубоко убежден в настоятельной необходимости, ради пользы края, в разрешении евреям селиться в каких угодно центральных городах, так редкий из коренных сибиряков не желает прекращения высылки из России ссыльных, в тех же расчетах на несомненное и даже близкое преуспеяние своей родины во всех отношениях. С общественным мнением не идут в противоречие и убеждения начальственных лиц, в отзывах которых по этому делу замечается изумительное постоянство и сходство. Еще в 1835 году один из сибирских губернаторов печатал в своем сочинении о ссыльных, между прочим, следующее: "Редко случается, в особенности летом, чтобы ссыльный исполнял в точности обязанность свою против хозяина и против начальства. Он берет задаток, получает одежду и, несмотря на билет, уходит в горы и леса, ворует, мошенничает и живет или едва живет. Иногда застигает его глубокая зима, и он, голодный, замерзает в пустыне. Иногда сталкиваются они вместе и составляют шайку разбойников, от 8 до 10 человек; отбивают винтовки у промышленников, лошадей у поселян и, под начальством атамана, грабят крестьян, редко проезжающих и никогда ничего казенного. Таких шаек бывает иной год две, три. Они жгут дома, пытают на огне хозяев и обирают все, что можно обобрать. Для них-то учреждены ведеты от Ачинска до Красноярска. Большая дорога совершенно спокойна, но глухие места подвержены опасности. Казаки с помощью крестьян преследуют их, уничтожают, ловят. Более трех лет не появлялись они в Енисейской губернии и решительно с тех пор, когда Высочайшей воле угодно было за поимку их наградить одного храброго крестьянина медалью. Иногда большими толпами бегут ссыльные к России, но Сибирь есть тюрьма колоссальная, с бесчисленными палисадами, в которых-нибудь из них беглецов ловят. Это случается по большей части к зиме и вот, пока идет следствие, пока собирают справки, ибо они беспрестанно обманывают, их зимняя квартира есть тюрьма".

Тридцать лет (уже в 1861 г.) печаталось в одном из московских ученых изданий уже про всех сибирских поселенцев то же самое, но в таком виде: "Следуя общепринятому порядку, ссыльные, по достижении Тобольска, распределяются по губерниям; в губерниях они расписываются по волостям и отправляются на места в сопровождении казаков, которые, по малочисленности своей, служат им более провожатыми, нежели конвоем. В волостях ссыльные распределяются по деревням и отправляются туда уже поодиночке или нестройными толпами, без всякого полицейского надзора. Получив, таким образом, полную свободу, которою не умеют пользоваться, они предаются порочным своим наклонностям: пускаются в воровство, мошенничество и нередко в грабительства. Те из них, которые по необходимости отыскивают работу, по большей части не исполняют своих обязанностей ни в отношении к хозяевам, у которых нанимаются, ни в отношении к начальству. Берут задатки, получают одежду и, обокрав часто своего хозяина, бегут от него и делаются бродягами. Обширность и малонаселенность края, лишая местное управление всякой возможности преследовать их в свое время, дают им все средства к укрывательству до тех пор, пока наступление зимы не заставит их сблизиться с селениями и искать в них убежища от холода и голода. В этом-то положении многие из них погибают в пустынях, а остальные попадаются в руки местных властей. К зиме все тюрьмы наполнены бродягами, начинаются розыски об их происхождении, а между тем они, обеспеченные человеколюбивым правительством во всех естественных нуждах своих, ведут праздную жизнь и, передавая один другому свои преступные похождения, еще более укореняются в безнравственности. К весне оканчиваются дела о бродягах. Они, ежели не откроется уголовных преступлений, после легкого полицейского наказания отправляются прежним порядком в волости и деревни, к которым положительно никогда не присоединяются, и возобновляют прежние беспорядки".

"Крайне трудно, — свидетельствует А.П. Степанов, — изобресть средства со стороны казны удерживать ссыльных от побегов". "В 1827 г. сентября 15-го, — говорит он дальше, — утвержден проект поселения 5955 ссыльных в Енисейской губернии, имеющий в предмете, через сосредоточенный надзор и занятие в хлебопашестве, удержать преступников от побегов и праздности. Поселения сии должны заключаться в 25 деревнях: отведена 15-десятинная пропорция прекраснейшей земли; из сих поселений 6 на большой дороге, остальные в стороне. В каждом дворе назначено помещение четырем посельщикам, трем, как работникам, и четвертому, как хозяину или кашевару. Он приготовляет все нужное для своих товарищей по тогдашнему хозяйству. Каждый ссыльный получил топор — и леса пали под руками работников поселений или будущих хозяев домов. Я видел уже на большой дороге прекрасных пять селений оконченными и не мог ими налюбоваться. Я видел семь достигающих своего конца; я видел четыре, как чертежи, лежали на зеленеющихся долинах по берегам Кана…"

"На это дело, — говорит другой автор, — употреблено до 270 тыс. руб. асе. безвозвратно и, сверх того, на продовольствие поселенцев до урожаев, роздано им около 211 тыс. руб. асе, которые они обязаны были возвратить впоследствии по частям. Но благодетельная сия мера не достигала цели. Посельщики, едва водворенные, оставили по большей части свои дома и устремились к глупой воле, бродяжничеству и преступлениям. Это служит неоспоримым доказательством, что без действительного хозяйственного быта, т. е. без семейства, любви к собственности и надежды на будущее, никакое свободное поселение существовать не может. Но как достигнуть этого, где взять женщин для брачных союзов, тогда как число их в Сибири вообще составляет только около 4 /5 против числа мужчин, а в числе ссыльных бывает их обыкновенно не более 1 /10 части?"

Между тем "большинство поселенцев не имеет прочного домохозяйства и благосостояния", говорит одна из позднейших не напечатанных, но замечательных записок о поселенцах Томской губернии. "К причинам этим можно отнести: 1) нравственную порчу поселенцев и приобретенную ими до поступления в Сибирь привычку жить не своим трудом; 2) бедное и беспомощное положение поселенцев при первоначальном их водворении в Сибирь и 3) общее нерасположение к ним сибиряков-старожилов, выражаемое в бранном слове: варнак, посельщик!" Прислушайтесь к рассказам туземцев, проверьте их личным внимательным наблюдением, обращайтесь с запросом к прошедшему и в официальных и неофициальных сказаниях ищите ответа — везде и неизбежно встречается один непреложный вывод, что положение ссыльного поселенца в Сибири далеко не удовлетворяет всем, даже самым снисходительным, требованиям человеколюбия и цивилизации.

Замечательная правда объяснений этого факта, приведенных в записке, обязывает нас к подробному разбору всех трех высказанных ею положений.

На вопрос, где происходит окончательная нравственная порча ссыльных и приобретается ими привычка жить чужим трудом, давно уже готов ответ положительный, прочно вкоренившийся в общественное положение и — должно сказать правду — ответ, не подлежащий сомнению. Спрашивайте официальных наблюдателей, спрашивайте самих ссыльных о том, где больше и чаще наталкивались они на случаи совращения своих помыслов и убеждений с прямого пути чести и долга, — вам единогласно ответят: в тюрьме!

Вникните в подробности и глубину смысла этого слова, следите за историческою жизнью этого вида государственных учреждений (по всем немногим данным, которые кое-где разбросаны), везде и всегда вы встретите одно, что тюрьма, или попросту острог, была складочным местом всех тех нравственных нечистот, которые порождаются разложением кое-каких частей общественного организма. Складчики и носильщики — это те преступные и порочные люди, которых выделяют из общественной среды, для ее же безопасности, и которые тем с большею охотою я рвением исполняют свою обязанность, что находят себе слушателей и последователей. В этом смысле тюрьмы, после воровских притонов и домов разврата, были самыми благонадежными и прочными резервуарам, куда способнее входить и где легче скопляться всем гнилым и заразительным миазмам, характеризующим в известный момент болезнь человеческого организма.

Чего прежде всего недоставало русским тюрьмам, в чем главнее всего нуждались русские тюремные сидельцы? — Ответ теперь отыскан: нашим тюрьмам недоставало правильного рационального устройства и сосредоточенного надзора и внимания, а заключенные в них, прежде и главнее всего, нуждались в занятиях, в работе. Труд — этот основной закон и главный деятель нашего существования, и притом такой деятель, участие которого в судьбе человека настолько сильно и важно, что труд возвышен в достоинство добродетели, — в наших местах заключения преступников возымел только теперь достаточно практическое применение, в чем могли наглядно убедиться посетители международной выставки минувшего 1890 г. Труд, как самая добродетель, предохраняющий волю человека от дурных наклонностей, в тюрьмах был забыт, как забыто было и то, что, если можно что-нибудь поставить выше самой добродетели, выше встанет труд как утешитель в наших печалях и как всемогущее услаждение в наших несчастьях. Теми и другими в избытке преисполнилась жизнь большей части тех людей, которые сели в тюрьму; на большую половину таких людей эти неудачи и несчастья сложились в таком обилии, что довели их до преступления, а затем лишили свободы.

С уверенностью, основанною на фактах, можно сказать, что большая часть тюремных сидельцев, а в особенности тех, которые приговорены на поселение, — не что иное, как именно жертвы праздности, бродяги. Презрение к труду выработало из этих людей особый класс, организовало их в самостоятельное целое, обрекло на иной быт, не имеющий ничего сходного с обыкновенным законным и естественным течением настоящей жизни. Постоянная жизнь в праздности привела их к тому, что они лишились всякой предусмотрительности, основанной на заботах и запасах на будущее, и всякой энергии, за отсутствием которой явилось тупое равнодушие, отнявшее у них даже тень самостоятельного характера. В бродяге неизбежно выяснился первообраз всех классов злодеев. На почве бродяжничества свободно улеглось и возросло всякое злое семя, вредное и враждебное обществу. Бродяга, в виде дерзкого вора, смелого мошенника, конокрада, контрабандиста, сел в тюрьму, чтобы оставить в ней следы своей науки и своего опыта и потом уже ушел в ссылку на поселение, еще более изуродованный и испорченный. Бродягами, людьми легкого промысла, не требующего честного труда, переполнены наши тюрьмы. У бродяги либо совсем нет приюта и он (говоря метким выражением из их же искусственного языка, ими на досуге придуманного) — либо "куклиш четырехугольной губернии", либо он житель каменного мешка, студент палочной академии или попросту обыватель острога. Острог достаточно убедил нас (даже в Сибири) в том, что бродяжий дух повсюду веет и целостно живет во всем составе наших тюрем. Внутренний порядок общежития устроен по уставу, принесенному непосредственно из мошеннических ассоциаций, бродяжьих товариществ. В условном тюремном языке ясны следы того языка, который известен у столичных жуликов и мазуриков под именем музыки.

Какое же понятие о труде и какие средства к полезному взаимодействию могли внести в сибирские тюрьмы эти люди без правил, беспечные и ленивые до самых крайних пределов возможности! Могли ли они не влиять вредно, не развивать на досуге своих правил, когда и в тюрьме встречали они безграничный досуг в длинные сроки при казенном обеспечении во всем том, для чего он прежде ходил, будучи на воле, с легкими орудиями праздного и порочного человека? Тюрьмы стремились только к одной цели — удержать заключенных в своих стенах (а потому и строились предпочтительно каменными и обставлялись вооруженными часовыми), а смотрители старались не уморить сидельцев с голода (а потому и руководствовались кое-какими подаяниями и жертвами благотворителей). О том, чтобы занять сидельцев делом и помешать испорченной воле развивать себя на безделье и праздности, в тюрьмах не думали.

Как и следует быть жилищам бродяг, людей, подчиняющих себя только собственной воле, но теперь заключенных, сибирские тюрьмы ведут нескончаемую летопись о различных способах к побегам, т. е. достижению того самого состояния бродяжничества, которое на этот раз делает уже из бродяги искателя приключений и сильных ощущений в самом широком значении этих слов. До тюрьмы бродяга человек еще очень терпимый и не всегда опасный; бежавший же из тюрьмы бродяга — одно из звеньев в цепи опасных и вредных классов населения. Между тем положительно известно, что ни одна из русских внутренних тюрем не может похвалиться тем, что в ней не было сделано подкопов и не учинено побегов. В самых счастливых из них только что не каждый год случались эти несчастья. Но для обеспечения бродяжества надобится на крайний случай паспорт, какой-нибудь вид и, хотя на первое время, какая-нибудь денежная сумма. И вот, опять редкая тюрьма не писала в своих ежегодных дневниках случаев находок при обысках поддельных штемпелей и печатей и ясных следов работы фальшивых бумажек. В этой круговой подчиненности и взаимной зависимости одного преступного дела от другого уже счастливым результатом должно полагать то явление в наших тюрьмах, когда арестанты начнут выпускать на охотников и любителей плоды своих работ в виде голубков, искусно сделанных из лучинок, в виде разных безделушек точильного мастерства, поразительных тщательною и терпеливою отделкою. Но в тех и других, с одной стороны, нельзя не видеть большого избытка во времени, истрачиваемом на такие непроизводительные пустяки, а с другой стороны, нельзя не видеть и того, что заключенники совсем не прочь от труда, что они все-таки трудятся, хотя труд их и не направлен в полезную сторону; кроме того, нельзя не видеть также и того, что руководство и наблюдения приставников слишком вялы, бесцельны и непроизводительны, и собственно сибирские тюрьмы в этом отношении стоят по своему уровню очень низко.

Если же дело стоит за случаями, на которые наталкивают осмотры, то мы можем указать на одну такую тюрьму, где арестанты на досуге и ради шалостей устроили в острожной казарме малое подобие питейному откупу со всеми его департаментами. В разных местах обширной казармы найдены были застигнутыми врасплох различные питейные выставки: в одном углу питейный майдан назывался ведерного, в другом углу носил прозвание штофной лавочки, в третьем — распивочной. Конечно, в ведерной продавали не более косушки, в штофной производили торговлю стаканами, в распивочной — рюмками. Такое устройство существовало в этой тюрьме — по сознанию самих арестантов — не одну неделю, до того "недостаточна была заботливость о том заведующих тюрьмами" и до того не "тесно помещение"! Водку доставлял в острог тот же самый сторож, который ходил с ящиком в аптеку за лекарствами для больных арестантов. На открытие такого подвального натолкнул также случай. Раз он, проходя мимо начальства, споткнулся и разбил склянки. Начальство, ошеломленное спиртным запахом, не менее удивлено было тем, что и сигнатурки были поддельные, а подделывал их, как показал на допросе сторож, один из тюремных фельдшеров. Вот когда догадался смотритель, отчего от многих арестантов припахивало, а другие попадались ему и совсем пьяными.

"Духовные назидания совершаются в немногих тюрьмах и весьма редко (свидетельствует статья "Сев. Почты", составленная по официальным данным). Даже там, где есть церкви и священники, эти последние всю свою деятельность ограничивают обыкновенно совершением службы в праздничные дни и вовсе не заботятся об исправлении арестантов, не говоря им ни проповедей, ни поучений, и вообще далеко не выполняют той обязанности, которая лежит на них в отношении порученных попечению их арестантов. Директоры тюремных комитетов, хотя и принимают в некоторых тюрьмах на себя обязанность пещись о нравственном совершенствовании арестантов, но деятельность их, как одиночная и совершаемая по преимуществу без системы, малоплодотворна. Большинство между ними остается совершенно равнодушным к делу исправления преступников. Обучения арестантов не было до последнего времени, и лишь только в недавние годы заведены в немногих тюрьмах школы или, вернее, введено обучение частными лицами из благотворительности, без всякого вознаграждения, но и тут встречаются затруднения в отводе помещения. Книги духовно-нравственного содержания находятся в немногих тюрьмах, но их арестанты не читают и не хотят читать; других же общеполезных книг нет, и по правилам они не допускаются".

Не только безграмотность заключенных, не только недостаток книг и отсутствие духовных назиданий, но вместе с тем и равнодушие тюремных попечителей должно полагать в числе коренных причин тюремного несовершенства, Причины эти только косвенным образом оправдывают существование зла, корень которого, несомненно, лежит в дурном устройстве всего дела, в неправильности и бестолковщине отношений между дозорщиками и дозираемыми и, конечно, главным образом не в одном ленивом отправлении своих обязанностей первыми, но и в том, что обязанностям этим не придано надлежащего направления, духа единства и духа жизни. Живые на бумаге, правила эти мертвы в жизни и на практике произвели на противоположной стороне сильный противовес, выразившийся в существовании тюремной общины. Острог, воспользовавшись тем, что враждебная ему сила, вяло действуя вообще, вооружалась на него урывками, кое-как и кое-когда, вел свою работу систематически и добрался-таки до того, что организовал из себя отдельный мир, мало похожий на тот, который кишит за стенами его. В тюремной общине выдержанность общего тона поразительна: "он составлен из какого-то особенного собственного достоинства, как будто звание каторжного доставляло какой-нибудь чин, да еще и почетный". Хотя состав этого мира и немногочислен (бывает, впрочем, в нередких случаях не меньше 400 душ населения), хотя он, по-видимому, и изолирован, как отдельная община, но для людей, обреченных в ссылку, в одной общине первого острога он только начинается. На пути (в этапах) он только несколько видоизменился, но в основных чертах остался тем же, а в сибирских тюрьмах достиг конечного своего развития; "недаром, — говорят острожные, — черт износил трое лаптей, чтоб сбить нас в кучу". Всем своим составом мир этот противодействует всяким начинаниям, направленным к благой цели исправления, и в нем-то главным образом надо видеть основную причину всем неудачам, испытываемым и тюремными смотрителями, и попечительными комитетами. "Замечательно то, что в продолжение нескольких лет, — говорит наблюдатель, сидевший с арестантами, — я не видел ни малейшего признака раскаяния, большая часть из них внутренне считали себя правыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры молодечества, ложный стыд во многом тому причиной". Замечательно при этом также и то, что руководящие жизненные начала до того выработаны и деятельны, что по всем тюрьмам они поражают сходством, и в русских правила тюремной жизни преподаются только новичкам. В русских тюрьмах, одним словом, начинается та нравственная порча ссыльных, от которой в Сибири не знают, чем защищаться. Вот почему там в общее сознание прошло то убеждение и желание, чтобы исправление ссыльных начинать во время содержания в острогах при суде, т. е. в русских тюрьмах. По численности преступников, по огромному развитию и разнообразию требований молодой страны, при недостатке свободных и способных людей на такое дело-в Сибири исправление преступников весьма трудно, даже невозможно.

Мы отчасти видели прежде, до какой степени бесполезно посылать в Сибирь преступников, присужденных к работам собственно каторжным; впоследствии мы увидим это еще яснее. Теперь остановимся по поводу занимающего нас разряда ссыльных — на поселенцах. Вопрос о каторжных, по гораздо меньшей численности их в сравнении с количеством поселенцев, нам кажется несколько менее важным, чем вопрос о поселенцах. Исключительное назначение первых на казенные работы на промыслах и в рудниках, самый способ применения труда их, подробности содержания за труд ясно показывают, что ссылка этих людей имеет исключительное значение карательной меры. Ссылкою хотят их наказывать, работами бесплатными и принудительными имеют намерение привести в чувство и раскаяние, да, кстати, и выместить тем на них неудовольствие и презрение общества. Совсем противоположное предполагается в судьбе ссыльного поселенца: его ссылают, чтобы очистить испорченное им место и не дать ему возможности больше вредить обществу. В разлуке с родиной ему полагается мера взыскания и наказания, но в акте поселения его в новой стране видится уже желание иметь в нем для новой страны жителя, деятеля, со временем гражданина, впоследствии на честном труде селянина и семьянина, т. е. честного человека. Может ли он быть таким, выйдя из русской тюрьмы, пройдя сквозь мытарства этапов и сибирских тюрем, наглотавшись их смрадного и заразительного духа?

Русская тюрьма (да и всякая) прежде всего отрицает всякую собственность: денег держать при себе нельзя, а также ни табаку, ни водки; платье казенное, пища казенная и ремесло и искусство — также чужое достояние. Тюремная община, сложенная, как мы сказали, бродягами, людьми, ничего не имущими, и руководимая и направляемая ими же, — так как из них состоит большинство тюремных сидельцев, — в этом отрицании собственности ушла еще дальше. Воровство вина у собственников его, табаку у товарищей, заручившихся им, не считается за грех и не вменяется в преступление. Да и всякое воровство каких бы то ни было вещей у зазевавшегося союзника до такой степени обычное дело, что тюрьма ворует поголовно. Безделье породило игру, внезапные обыски денег развили пьянство: надо тратить, а то отнимут. На пьянство нужны деньги, взять негде — надо красть либо эти деньги, либо такую вещь, которая стоит денег и которую охотно покупает свой же брат-арестант, умеющий выпустить ее за тюремные стены. Обворованный имеет право сам выследить зазевавшегося товарища и на его собственности выместить свою беду; в совместном житье такая круговая порука — дело понятное. "Я и сам бы сделал так", — думает арестант и только слегка ругается для очистки совести. Вот почему тюремное воровство бесконечно. Эта болезнь так заразительна, что раз попавший на эту стезю с нее не срывается; по пословице: "вор беду избудет, опять на воровстве будет". Если существуют в тюрьмах замысловатые и остроумные хоронушки и дозволяются собственные сундучки, воровство там одна из сильных и прилипчивых болезней, как у людей, не имеющих никакой движимости и недвижимой собственности и у которых всякая тряпка в цене. Исключения в добрую сторону до такой степени редки, что брать их в соображение мы совершенно не можем. Тюрьма есть и школа воровства, и первый пробный камень этого незамысловатого искусства. Воровство в тюрьмах доходит до изумительной степени совершенства, которому не посвященные в дело с трудом могут верить. От легкого способа приобретения немного шагов до страсти к расточительности после удачи, а потому в тюрьмах собственник пропивает все, потому что одновременно развиваются в нем и два других недостатка: непредусмотрительность и вера в случай. Последняя очень пригодна для картежной игры, значительно распространенной в тюрьмах и любимой этими людьми сильных страстей и живых темпераментов.

В такую-то сферу, под влияние таких-то начал и правил поступает тот, кому судьба судит потом сделаться гражданином Сибири, эксплуататором ее богатств и сокровищ! Поступающий из бродяг, разумеется, не теряет присутствия духа. Тюрьма его не пугает. Время, которое он в ней проведет, бродяга сочтет за неудачный случай в его бродяжьей жизни, но вскоре и в том успокоится, встречая в тюремных правилах и житейских приемах много знакомого, много того, чем он и сам руководился до сих пор. Но трудно овладеть тюрьмою человеку, оторванному от честного крестьянского труда каким-нибудь несчастным случаем, часто невольным и не во всем от него зависевшим. Положение этих людей в таких тюрьмах должно преимущественно возбуждать сострадание и больше всего требует защиты и участия, каковые к тому же и дать им легче. Насколько не затрудняют тюремные обычаи преступников, порождаемых городами, настолько они исключительно и непременно действуют вредно на ссыльных, вышедших из деревень и преимущественно попадающих на поселение (мы это докажем впоследствии фактами и цифрами). Остановимся на них.

Пока человек упорно и крепко держался за семейное и общественное право, пока первое обуздывало его примерами, а второе — своими учреждениями, догматами и законами, пока, наконец, труд увлекал его, человек был крепок обществу и связывался с ним прочно. Но лишь только какое-нибудь внешнее враждебное возбуждение, каковы, например, крайняя и безнадежная нищета, чужие примеры, испорченная и безнравственная общественная среда, успели зародить в сердце порочную наклонность и ее воспитать — падение недалеко. Кто-то давно сказал, что в праздном человеке уже зародился опасный порок, уже он гнездится в сердце, и преступление ждет только удобного часа и поводов. Та же общественная среда, которая умела до сих пор обуздывать человека, сумеет разнуздать страсти, давая из себя избытки зла едва ли не в большем количестве, чем сколько давала она добрых примеров и хороших руководств. И, терпя в среде своей только порочного человека, общество уже не терпит преступного. Преступление обязывает общество выбросить из себя виновного и, выбрасывая его вон, оно уже отрекается от него. С этой поры перестают действовать законы общественные, более уступчивые, мягкие и терпеливые. Настает время деятельности и проявления силы других законов, для которых уступка, смягчение и кротость не составляют уже обязательного и неизбежного качества. Карающая сила, ищущая возмездия, заступает место силы, много прощавшей и уступчивой.

Преступник, взятый не только из среды общества, но из, собственного семейства, становится в новое положение, зависимое и несвободное. Лишенный прав располагать своею волею, он уже заключенник, тюремный сиделец. На первых порах эта огромная разница, крутой жизненный переворот для неопытных людей не проходит даром. Они прежде всего теряют всякую волю и обязывают себя на исключительное подчинение всем новым порядкам чужого монастыря. Их даже намеренно и застращивают взятием особой суммы денег, так называемого «влазного», поступающего в обширный тюремный капитал. От них настойчиво требуют подчинения обрядам и обычаям общины и серьезно преследуют и наказывают за всякое уклонение жгутами, молчанием, лишением дорогих и заветных вещей посредством кражи и проч. Старание убить волю до такой степени искусно ведется и приспособляется в тюрьмах, что редкие из новичков выстаивают, не подчиняясь боевым и бывалым, каковы бродяги и другие, не раз посидевшие в тюрьмах, преступники. Угождение товарищам, желание подслужиться им и подчиниться им — единственный выход и в тюремных общинах, как действителен он же и во всяких других товариществах, хотя бы даже и в корпусных, гимназических и семинарских при прежних положениях. Человек с воли и с широкого деревенского раздолья всегда в этом случае играет страдательную роль. Замечают, что люди подобного закала на первых порах безропотно покоряются своей участи, покорны и почтительны к своим начальникам и спокойны в своем несчастье до тех только пор, пока пагубные советы старых кадет, их опасные примеры и отчаянность не сделают их столько же развратными, как и те. Каким образом совершается такая перемена — это тюремная тайна, но факт превращения происходит замечательно скоро. Посидевший в тюрьме несколько месяцев (что сплошь и рядом случалось при старых судах) превращался уже из простоплетного, добродушного человека в скрытного, уклончивого, ловкого и опасного плута. Эта опасность может исчезнуть только тогда, когда правительство, обязанное заботиться о благосостоянии и свободе своего народа, удалит этого преступника вместе с его товарищами и учителями в другую и отдаленную страну. Там, имея меньше возможности вредить кому-либо, они- должны будут заняться работою, отказаться от своих порочных наклонностей и принять убеждения более общественные и правила более нравственные, подходящие к назначению человека.

Общество в таком удалении порочных людей нашло для себя залог собственного спокойствия и некоторой безопасности. Нравственность много выиграла, потому что ссылка предупредила преступления больше, чем всевозможные наказания, внушив страх остальным людям, находящимся на пути к преступлению. Пусть вообразят они себе то отчаяние, которое причинила ушедшим разлука с родиною, друзьями и ближними навсегда. Между ними мог попасться муж и отец, разлученный с женою и детьми, не пожелавшими следовать в ссылку. Без сомнения, было бы лучше и полезнее для человечества найти основу преступлений и предупредить их, истребив причину в корне, чем наказывать преступников; но как бесполезно стараться уничтожить зло, пока человеческое сердце служит местом- для страстей, то усилие отвращать зло — пока единственное к тому средство, а самый удобный способ — это ссылка.

Человек может перенести самую тягостную жизнь, потому что, несмотря на все страдания и несчастья, он видит возможность избавиться от них в будущем и эта надежда его утешает. Мысль потерять навсегда то, что ему дорого, уже свыше его сил. И какой неоцененный случай застать его в этих размышлениях, развить в нем сознание преступления, если бы ваши ссыльные находились в руках людей, разумеющих и оценивающих в них человеческое достоинство! То ли бывает на самом деле у нас, в России, которой сознательно и справедливо завидуют европейские государства, не имеющие под руками таких удобных и счастливых мест для колонизации? Наши ссыльные на пути к раскаянию попадают в руки, еще сильнее увлекающие их к пороку, а на дороге в ссылку наталкиваются на новые искушения и соблазны, еще более резкие, грозные и гибельные. Не будем уже удивляться теперь, после знакомства со всею предшествующею ссылке обстановкою, тому, что опытные старожилы сибирские встречают их недоверием и даже презрением. Поговорки сибиряков потому и сильны своим смыслом, что характеризуют одну из главных черт поселенцев, благоприобретенную в тюрьмах и развиваемую в Сибири, на самых местах поселения. Действительно, редкий поселенец свободен от страсти к воровству, потому что он утратил в тюрьмах уважение к чужой собственности и потерял в дороге по этапам, от бесчисленных вымогательств, последнюю надежду на личную собственность. Поселенец не отстает от тюремной привычки и на месте водворения, потому что, как известно, он в Сибири, по прибытии из партии на "место причисления", пособия не получает и сам ничего не имеет, кроме ветхого рубища и измызганной обуви, прослуживших ему на сотнях верст. Насколько он сохранил в себе самоуважение, насколько принес он с собою сознание человеческого достоинства — это еще вопрос, подлежащий большому сомнению, после того, как привели ссыльных гуртом, в стаде, которое и гонят к тому же так, как будто это не люди, а что-то подобное скотам, нечто отличное от обычных людей. На этапах и в тюрьмах нет особых протестов против унижения человеческого достоинства. Арестанты одеты так, что одежду их, не обинуясь, можно назвать лохмотьями, хотя лохмотья, на всех ступенях человеческих состояний, больше всего унижают и бесчестят того, кто покрыт ими. Пища, которою кормят ссыльных, завершая полноту унижения, в то же время качеством и количеством своим немного дает задатков к тому, чтобы ссыльный мог достаточно сберечь в себе силы для предстоящих работ в Сибири. Вся обстановка подготовительного быта как бы намеренно стремится к тому, чтобы унизить, а по возможности и уничтожить в человеке человека.

Этапное путешествие производит наклонность к бродячей жизни даже и в тех поселенцах, которые не были до сих пор бродягами, и подрывает охоту к более порядочной, оседлой жизни и, во всяком случае, сделало его неспособным к постоянному усидчивому труду, какого требует и вправе требовать от него новая страна, девственная земля и новая и незнакомая бытовая обстановка. Отчуждение от семейной и лишение правильно размеренной и устроенной жизни вконец довершили удар и произвели окончательную порчу над этими людьми, которым судьба указывает быть колонизаторами богатой страны.

Внушает ли кто до ссылки и во время путешествия арестантов в ссылку о тех обязанностях, которые ожидают их на новом месте? Знакомят ли их с теми требованиями, которые тотчас же заявит новая страна, и дают ли даже какое-либо понятие о Сибири? Вместо того чтобы каждый день и каждую минуту внушить о предстоящем счастье для тех, которые честно исполняют свой долг, основанный на труде и предусмотрительности, ссыльные остаются в том же убеждении, что их гоняют в такую темную беспросветную даль, где, судя по началу, и ждать лучшего нечего, и надеяться на какие-либо льготы и уступки никак невозможно. По прибытии их на места ссылки" принимают ли их лица, специально назначенные для i попечения о них, долго жившие между преступниками, хорошо изучившие посредством долгого и пристального наблюдения их характер, нравы и привычки и, наконец, лица, хорошо знакомые с требованиями страны, с сельским хозяйством, с условиями; торговли, с ходом ремесел и с нуждами окольного люда? — Напротив, деятельность и значение смотрителей поселенцев ослаблены. Люди, косвенным и прямым образом ведающие ссыльных, люди случайные, весьма часто новые и, во всяком случае, не имеющие никакого понятия о том, что требуется положением поселенцев. Внимательное изучение и наблюдение приведет даже к тому заключению, что быт поселенцев оставлен на произвол судьбы. Люди, которым они вверены, слишком равнодушны к ним, даже до того, что в отношениях к ссыльным показывают, при постоянном равнодушии, в моменты внимания больше раздражительности и несправедливости, чем правды и сердечного участия. Как будто ссыльные — лишнее бремя и посторонняя инстанция, которая отвлекает от прямых обязанностей по должности, без вознаграждения за труды, без ежемесячного жалованья и без надежды на награду и отличия. Скажем настоящую правду: на всех делах, по отношению к ссыльным, лежит печать слишком явного равнодушия и распущенности. Предупредительных мер никаких, карательных очень много, и все дело поселенцев так запутано и в таком заколдованном круге, как будто из него и никакого выхода нет. Покажем все это на фактах.

На первых шагах в Сибири, после освобождения пришельца от тюрем и этапов, к довершению беды испорченного ими человека его встречает обязательство податей наравне с крестьянами-старожилами, но от повинностей поселенцы освобождаются. Так установил устав о ссыльных 1822 года: "Поселенцы должны были по уставу платить подати по прибытии в волость с первого января; не уплативших вовремя устав велел отдавать за приличную плату и содержание в работу старожилам. Вообще они состоят под строгим надзором, пока не обзаведутся. Для обзаведения положен пятилетний срок. Если ссыльный в это время устроится, то причисляется в крестьяне и поступает под обыкновенный земский надзор; причем с первого по водворении года пользуется трехлетнею от податей и 20-летнею от рекрутства льготою и получает собственные деньги, которые имел он до отправления в Сибирь. Если же в течение пяти лет не обзаведется, то платит положенную подать, оставаясь в прежнем положении". Вот чего желал гр. Сперанский и вот что оказалось в применении на практике через два-три года, судя по словам генерал-губернатора Восточной Сибири, написавшего 20 марта 1825 года: "С 1823 по февраль 1825-го поступило в Енисейскую губернию на поселение 5306 и неспособных 476; всего 5782. При этом найдено, что в губернии немного уже остается селений, к которым можно приселять ссыльных, да и те вскоре могут наполниться и в таком случае должно будет приступить к поселениям на счет казны. Приселенные ссыльные, быв обложены податями, оказываются несостоятельными к платежу, потому что немногие из старожилов могут принимать их в работу, и оттого ссыльные, не имея ни занятий, ни средств к пропитанию, самовольно переходят в другие селения и волости, в которых или работаю! из-за одного хлеба, или проживают праздно, со вредом для старожилов, меры же обыкновенной полиции не сильны сему поставить преграду". Нельзя ожидать скорого водворения ссыльных, ибо "сверх невозможности выдавать им деньги вскоре по прибытии в волости, они поступают в места своего назначения в ноябре и декабре и, не успев осмотреться, находятся в обязанности платить подать, к приобретению которой удобно в Сибири только летнее время, прочее же затрудняет их даже и в пропитании. Почему и остаются они у казны в долгу и едва ли в продолжительнейшее время будут в состоянии водвориться". То же самое происходило и в Западной Сибири. Представления губернатора разрешены были тем, что ссыльных, поступающих на поселение с сентября до мая, велено облагать податями и 50-копеечным сбором с 1 июля; поступающих же с мая по сентябрь облагать с 1 января, "дабы они могли воспользоваться рабочим временем для приобретения денег на подати". Тогда же разрешено выдавать ссыльным собственные их деньги при начале поселения. В ответ на это двести человек ссыльных, поступивших на приселение к одной из волостей Каннского округа, жаловались (и жалоба их дошла до Петербурга) на то, что с них, едва лишь они начинают промышлять об обзаведении домами и скотом для хлебопашества, уже требуют подати со всею настойчивостью и при невозможности уплачивать продают скудное их достояние за бесценок, а сами они отдаются за малую плату (по 25 и 30 руб. в год) в работники в тех же самых селениях, к которым причислены, тогда как и в других селениях могли бы они получать гораздо большую плату. Сенаторы, ревизовавшие Западную Сибирь, удостоверились на месте в крайней и величайшей трудности посельщикам, по освобождении их из тюремного заключения безо всего, кроме полуизношенного, оставляемого им казенного одеяния, вдруг найти средства к пропитанию домоводством и к платежу податей, и что "собственно от сего многие из них впадают в уныние и даже отчаяние, а некоторые дерзостнейшие с того самого времени, как освобождаются из тюремного заключения, ищут случая к побегу назад в Россию или начинают в Сибири новые преступления, покушения на воровство, грабежи и разбои". Эта жалоба вызвала льготные годы, и 9 ноября 1832 года постановлено: тех из ссыльнопоселенцев, которые обзаведутся в течение льготных трех лет хозяйством, записывать в крестьяне и освобождать от податей и повинностей еще на три года. Не умевших обзавестись велено облагать поселенческою податью, отдавать за неплатеж в работники и продолжать за ними строгий надзор; по совершенном же водворении записывать в крестьяне, но без вторичной льготы.

Неопределенность положения ссыльнопоселенцев этими мерами все-таки не исправлена; нам приходится убедиться в том, что прочного водворения ссыльных не достигнуто. Сибирь до сих пор представляет страну, где бродячие народы мало-помалу становятся оседлыми, но оседлые люди сделались бродячими. Ссыльное население этой страны представляет движущуюся массу, постоянно переменяющую свое место, где ни один индивидуум не сидит спокойно на месте. Если у кочующих народов замечается определенный закон, по которому они совершают свои передвижения, то у кочевников из оседлого племени людей вместо закона встал произвол и передвижениями их управляет какой-то незримый и непонятный рок. Только некоторая часть этих людей обнаруживает определенное стремление на запад, в Россию, на родину. Остальная часть безразлично и непоседливо бродит по всем сторонам Сибири, наполняя ее тюрьмы снизу доверху и затрудняя местные власти 3 крайней степени. Вот что говорят правдивые цифры в подкрепление нашей первой мысли. В 1833 глдк принято Сибирью посланных на поселение и на житье 5011 мужч., 970 женщ. В 1838 году возвращено из России бежавших с мест поселения 995 мужч., 41 женщина (с лишком пятая часть всего количества).

Таким образом, из 52 651 мужч. и 11 123 женщ., сосланных на житье и на поселение, бегали в Россию 5800 мужч., 208 женщ., или с лишком 10-я часть всего поселенческого населения, вновь собранного в Сибири за те же девять случайно нами взятых лет.

Некогда, в тридцатых годах, подобное яркое явление объяснили просто тем, что "ссыльным не нужно поселений, их желание — стремиться к бродяжеству, глупой воле и преступлениям", что "побеги повторяются несколько раз сряду, пока беглецы, узнав по опыту невозможность побега в Россию, не сделаются домоседами". Теперь нам нет нужды прибегать к таким голословным выводам, мы достаточно видели и причину постоянного скитания поселенцев по чужим дворам, и доказательства, слишком яркие для того, чтобы считать побеги в Россию не только возможными, но и весьма легкими. Конечно, всему бывает конец: ссыльные поселенцы действительно делаются, после бесчисленных шалостей, преступлений и бродяжества, оседлыми. Бывают и такие случаи, что поселенец с первого раза садится на место и сидит на нем, не срываясь и не сбегая. Но это все частные, отдельные случаи; общая картина показывает другое. Так, например, в течение тридцати пяти лет сослано в Сибирь на поселение и на житье 214 583 человека (181 822 муж. и 32 761 жен.), а между тем сибирский край не заселяется в такой мере, как это необходимо для его собственного блага и пользы государства вообще. С отменой в 1753 году смертной казни в России из русских губерний отправляется в Сибирь еж годно около 10 тысяч человек, из которых до 8 тыс. назначается на поселение. Казалось бы, что народонаселение Сибири должно значительно увеличиться но факты не оправдывают этого предположения. Несмотря на естественное умножение русских старожилов, общее народонаселение Сибири давно уже остается в одном и том же положении. К числу многих причин относят также и безнравственность поселенцев, их распутную жизнь, а вследствие того, и ту порчу от них, которая пускает глубокие корни даже между старожилами. Один из старожилов выражает такое сетование: "Исчезло прежнее простодушие сибиряков, которым они так славились. Обилие страны и легкость приобретения всех жизненных потребностей породили леность, беспечность, а затем плутовства всякого рода сделались главными основаниями их действий". Отсюда произошло непомерное возвышение цен на хлеб и другие продукты. Все это произошло в такой стране, где "необыкновенное плодородие почвы, без всякого удобрения, даже обработанной, дает нередко урожаи ржи сам-15 и более и где необъятные пространства тучных пастбищ покрывались прежде многочисленными стадами разного рода скота! Леность и нерадение — вот главные виновники всего зла, и нужны сильные меры, чтобы остановить эту нравственную болезнь. Для этого необходимо: 1) изменить в некоторой степени образ ссылки и водворения преступников в Сибири; 2) изыскать средства к их занятиям, которые принесли бы большую пользу как им самим, так и обществу и государству; 3) принять меры к устранению по возможности безбрачной жизни ссыльных; 4) прекратить бродяжничество между ссыльными, ныне в Сибири находящимися, и 5) устроить всевозможные меры к прекращению плутовства при всех сделках и по всем, отраслям промышленности".

Такова картина, представляемая в настоящее время бытом поселенцев, когда взглянем на нее попристальнее и вникнем в частности.

Ни один еще поселенец не уходил в Россию тотчас по прибытии на место; во всяком из них довольно еще энергии, чтобы попытаться, не будет ли здесь лучше, нельзя ли пожить на себя и на семью. Даже в поселенцах, пришедших одиночками, достаточно убереглось покорности судьбе и желания подчиниться своей участи. Надо весьма пожить в тюрьмах и там поучиться, надо много и сильно осмотреться и в самой Сибири, кругом себя, чтобы дерзнуть предпринять такое смелое и трудное дело, каково обратное путешествие на дальнюю родину. Если, с одной стороны, чрезвычайно сильно развита и весьма знаменательна в русском человеке любовь к родным местам и, при разлуке с ними, желание побывать и увидеть их снова, то, с другой стороны, понадобится много сильных причин, чтобы привести в исполнение такое дело, которое на глазах самих же поселенцев не всегда удается. В редком селении нет таких, которые были за то наказаны и, возвращенные опять, водворены с новыми стеснениями при кое-каких правах и льготах (отданы в работники, записаны в крестьяне без вторичной льготы, с хороших мест водворены на худшие, побывали в заводских работах и проч.). Между тем не редкость такие случаи, что бегали в Россию семейные поселенцы и уводили с собою жен, детей и родственников, пришедших за ссыльными по собственной воле. Конечно, в большинстве случаев прочнее сидит на месте семейный поселенец, но опять не диковинка тот факт, что неудачи и несчастья разбивают семью, и члены ее расходятся в разные стороны искать пищи и заработка. Отец-большак делается кукушкою в истинном и переносном значении слова: либо покидает детей в чужом гнезде, либо бродит по лесам и дебрям, на вестях у генерала Кукушкина. Про одиночек из поселенцев и говорить много нечего. Для них, разумеется, уже нет крепких пут, привязывающих к месту, даже и таких, не совсем надежных пут, какими, по-видимому, пользуются семейные их товарищи. Одиночку, а в особенности вновь прибылого, старожил всегда встречает недружелюбно. Сколько бывало таких случаев, что поселенец, получивший надел земляного участка, отдавал его первому охотнику из крестьян в кортому, а сам брел искать счастья в чужих и дальних людях.

Против одиночек из поселенцев ставят преграду, как мы выше сказали, сибиряки-старожилы, неохотно отдающие дочерей своих за поселенцев. Правительство издавна хлопотало об истреблении этого предрассудка льготами, острастками, наставлениями и внушениями синода. В 1825 г. женский вопрос все-таки остановился на приобретении "покупкою или выменом" от сопредельных Сибири кочующих народов детей женского пола для вознаграждения недоимки в Западной Сибири женского пола. "Приобретение детей, — говорит сенатский указ от 11 февраля 1825 г., - удобнее рослых и на будущее время средство сие упрочиться могло бы с лучшею удобностью. Довольно употребить для лучшего успеха нужную денежную награду тем, кои таковых женского пола детей приобретать будут". Малолетних девочек, окрестив в православную веру, велено размещать по семействам, в женском поле наиболее нуждающимся, а чтобы содержание их не было тягостным, определить для каждой потребное денежное и хлебное содержание до 15-летнего возраста. При выдаче замуж никогда не принуждать выходить в те семейства, где они воспитывались, а предоставлять каждой в том полную свободу. Расходы по этому предмету дозволен но употреблять по принадлежности из остатков сбора на земскую повинность, "яко издержки для общественной пользы потребныя". В 1831 году положено было выдавать 150 руб. казенных денег каждому старожилу из казенных крестьян и мещан, который отдаст за ссыльнопоселенца свою дочь или родственницу и примет зятя для житья и работ в собственном доме; в 1840 году принуждены были придумать новую меру, вызванную неудачею первой. Женщине свободного состояния, вышедшей в замужество за поселенца, вступающего в Сибири в первый брак, велено выдавать 50 руб. Поселенцу, вступающему в первый же брак с ссыльного, выдается от казны 15 руб. сер. безвозвратно и 15 руб. сер. в десятилетнюю ссуду заимообразно. Пробовали заинтересовать и семейства, предоставляя им наградные деньги, если невеста выходит из дома, и невесте самой, если она живет отдельным хозяйством (указ 3 мая 1843 г., разъясняющий положение 5 апреля 1837 г.). Но предначертания не обессилили предубеждений. Брак — этот легкий и верный способ для смягчения сердца, даже у людей жестких, злых и сильно огрубевших в пороках, не способствует ни перемене испорченных нравов у поселенцев, ни служит и основанием надежды, что эти несчастные могут воспользоваться благотворными последствиями священного союза. Браки поселенцев в Сибири до того большая редкость, что многим туземцам приходила в голову мысль исправить это зло посредством переселения в Сибирь публичных женщин из обеих столиц и других больших городов Империи, по примерам, неоднократно повторенным в царствование Екатерины II.

Замечательно, что предки нынешних сибиряков, первые пришельцы русские, казаки, воровали себе жен в России, оправдывались дозволением царя Грозного, выраженным в грамоте атаману Кольцу, подписанной дьяком Андреевым. На эту грамоту ссылались сибиряки в 1622 г., когда патриарх Филарет вознамерился прекратить зло и послал тобольскому архиерею Киприану обличительную грамоту. Филарет приказал выслать в Москву эту грамоту, как несовместную с уставами православной церкви, и поставляет на вид: 1) "что в Сибири не носят крестов, не хранят постов, живут с некрещеными женами, кумами и свояченицами, при отъезде закладывают их на срок и, не имея чем выкупить, женятся на других; 2) что духовные венчают без оглашения и потворствуют воеводам, которые краденных в России девиц продают в замужество и заставляют при себе их венчать. Монахини уходят из обители и живут в мире". В 1637 году прислано было в Тобольск 500 семей и 150 девиц, для женитьбы казаков, из Вологды, Тотьмы, Устюга и Сольвычегодска. В 1728 году сибиряки начали жен уже покупать; так, в этом году делается известным, что русские березовцы покупали у остяков девочек и платили за семилетнюю остячку 20 коп. медью. Покупали они и мальчиков, которые, того же возраста, стоили 25 копеек.

Пособия, выдаваемые поселенцам и их женам (по 766 ст. уст. о ссыл.) для поощрения к семейной жизни и "для улучшения домообзаводства", не достигают своего назначения. Деньги иногда выдаются совершенно бездомным, живущим на золотых приисках или в чужих домах. Надзора за правильным употреблением денег никакого нет. Деньги выдают исправники, которым нет физической возможности наблюдать за тем, куда истрачены они, даже и волостные правления не поставлены ими в подобные обязательства надзора. Волостные правления знают от экспедиции о ссыльных, что деньги назначены к выдаче такому-то, а когда и сколько получит он их — правлениям неизвестно. Смотрители поселенцев не знали даже и того, кому, когда, сколько назначено пособия, и сами губернские правления, сообщая в казенные палаты о выдаче денег, не имели сведений ни о времени, ни о количестве выданного. Само собою разумеется, что и деньги эти, переходя из рук в руки, значительно сокращаются, мельчают и доходят по принадлежности в уменьшенном размере (волостные писаря в Сибири наживают большие капиталы). Мы знаем случай в Томской губ. (Каннского округа), где вместо 50 р. сер. получено тремя поселенцами только по 112 р. ассигнациями, т. е. всего 32 р. сер.; 54 р. завязли в карманах передатчиков. Вот какова процедура выдачи денежного пособия на вступление в брак: назначает деньги губернское правление и сообщает казенной палате; эта предписывает казначейству, казначейство выдает исправнику, исправник, если не может выдать поселенцу сам, отправляет деньги в волость. Не лучше ли было бы поступать так (во избежание бесполезной переписки и излишней проволочки времени): ассигновать на этот предмет ежегодно известную сумму, и тогда назначенные губернским правлением деньги из экспедиции отсылать прямо в волостное правление, возложив на обязанность последнего наблюдение, а на смотрителей поселенцев поверку на месте, что именно сделано на выданные деньги, и доносить о том экспедиции? К чему был припутан исправник, когда специально для ссыльных учреждены экспедиции, а смотрители поселенцев были не что иное, как писцы экспедиции?

Более действительными мерами по усилению женского населения в Сибири оказались следующие: 1) жены крепостных людей, пересылаемых в Сибирь по воле помещиков, обязаны были следовать за мужьями, хотя бы, по рождению своему, они принадлежали к состоянию свободному с детьми (указ 22 марта 1832 г.); 2) воспрещено евреям следовать в Сибирь за женами их, ссылаемыми туда на поселение (указ 1 окт. 1827 г.); 3) дозволено еврейкам следовать за мужьями только с детьми женского пола (указ 1836 г.); 4) позволен брак поселянок с каторжанами.

Если, таким образом, уход поселенцев с мест водворения в русскую сторону вызывается, в одно время, и тоскою по родине, и негостеприимством нового места и новых соседей, то вообще тасканье по чужим людям и в соседстве вынуждаются другими причинами, в которых поселенцы также мало повинны и являются страдательными участниками. В число бродяг и в это звание, поставляемое в укор поселенцам, попадают в Сибири сплошь и рядом даже те из них, которых, собственно, этим именем и называть несправедливо. Так, например, губернские остроги и остроги тех городов, в которых бывают торговые и промышленные съезды (в виде ярмарок, базаров и съездов для найма на золотые промыслы), часто переполняются под видом бродяг теми из поселенцев, которые перешли за пределы района, дозволенного законом. Как известно, по распоряжению высшего начальства поселенцы по прибытии на место не имеют права отлучаться из своей волости в продолжение двух лет, полагаемых достаточными для обзаведения хозяйством. Мера эта, благодетельная по принципу, когда сопровождается правильным надзором, без материального пособия в неблагоприятном положении поселенцев, не приносит пользы даже и наполовину. Для хозяйства нужны деньги и упорный труд; у большей части поселенцев нет гроша медного, а новоприбылым и собственных денег их не выдают до окончательного их водворения; к тому же этапы и тюрьмы выучили враждебным труду началам. Ссыльный идет в другую волость, где сильнее требование на работника, идет в город, где всегда вернее заработок, — и попадает в тюрьму. В тюрьму попадает без разбора даже и такой, который шел по приглашению и с намерением непременно заработать деньги для платежа податей и собственной надобности. В томском остроге в конце июля 1858 г. сидело таких поселенцев 20 человек; и такие мнимые бродяги содержатся нередко от 6 месяцев до 1 года и более, все — из водворенных в ближайших к Томску волостях, все — приехавшие на базар и взятые "за бесписьменность". Эти люди, просидевшие в тюрьме летние месяцы, необходимые для крестьянина, нередко приходят в крайнее разорение, особенно если таковой поселенец одинокий человек. Пока он сидит в тюрьме, у него растащат и последнее достояние, и только лишь вышел из нее — он уже пролетарий насквозь и неплательщик никаких податей. В том же томском остроге пишущий эти строки в числе этого сорта бродяг видел и такого, который при нашем появлении вслед за другими сполз было с нар, хотел встать на ноги и тотчас же, против собственной воли, опрокинулся снова на нары. Этот несчастный был дряхлый старик, сугор-бый, с одышкою, весь искалеченный и до невозможности слабый, как может быть слаб сибирский поселенец в 76 лет и уже давно записанный в разряд неспособных. Сидел этот безногий старик, этот живой мертвец, также за бродяжничество и ответ его о причине ареста, сказанный громко и с кашлем, вызвал неудержимый хохот всей серьезной казармы. Несчастный вместо богадельни попал в тюрьму.

Из богаделен, назначенных для ссыльных поселенцев, нам известны две, обе в Томской губернии. Выстроенная в г. Мариинске (недавнем селе Кие — бойком и достославном некогда пункте найма рабочих на золотые промыслы) содержалась опрятно и даже щеголевато, но в ней помещалось только 20 чел. На 20 же человек устроена и другая нам известная богадельня в Боготоле (селении Мариинского округа). Про третью (и последнюю для всей Томской губернии) богадельню в селе Покровском (Каинского округа) мы знаем то, что она занимала два ветхих дома, наделенных огромным двором, который обнесен полуразвалившимся плетнем. Но в этой помещались избранные счастливцы, тогда как сотни других «неспособных» терпели холод и голод в полнейшем значении этих слов. В тех селениях, где находятся волостные правления, существуют так называемые частные богадельни или, вернее сказать, "полуразвалившиеся лачужки, где лежат на клочках соломы полунагие, в изорванных рубищах, дряхлые и совершенно бесприютные поселенцы без всякого призрения. Кто из них может передвигать ноги и бродить по миру, тот собирает малые куски для своих товарищей, лишенных сил просить даже милостыню. Здесь, таким образом, бедность и нищета являются в самом грозном и отвратительном виде". Между тем обе губернии, Тобольская и Томская, по силе указа сената (15 июля 1853 г.), предписывающего отсылать всех поселенцев в Восточную Сибирь, оставались преимущественно при прежних поселенцах, дряхлых и слабых стариках, которые не только не могли обзавестись домами, но и прокормить себя трудом рук своих.

Разряд «неспособных», как известно, определяется тюменским приказом о ссыльных, который распределяет всех ссыльных поселенцев по четырем губерниям и по пяти категориям (во временные заводские рабочие, в ремесленники, в цех слуг, на поселение и на житье и в неспособные). При этом, судя по табели тобольского приказа за 29 лет (1823 по 1852 г.), замечательно то, что во временные заводские рабочие из всего числа поступило всего больше в бывшую Омскую область; ремесленниками обильнее заручилась Тобольская губерния, слугами она же (своя рука — владыка). На поселение и жить больше ушло в Енисейскую губернию, а на Томскую, в утешение, всего больше досталось неспособного люда. При этом особенно замечательно, что на Томскую губернию во все 29 лет попало только четыре ремесленника. Пределы статьи не позволяют нам уходить в дробные частности, представляемые табелями приказа (смысл которых мы разъясняем в отдельном трактате). Возвращаемся снова к поселенцам, которые уводят нас снова в сторону и опять на торную дорогу их бездомного скитания и бесконечного бродяжества. На этот раз вместе с самими поселенцами мы радуемся тому счастливому случаю, что некоторым удается сразиться со всеми трудностями и препятствиями первого обзаведения, и они заводятся хозяйством и попадают в число бродяг только по ошибке, вследствие недоразумений. Другие, достаточно пошатавшись, находят приют, но там, где их не ожидают, и так, что в Сибири их за то не одобряют. Но первым хуже, вторые счастливее; докончим о первых, нам остается сказать немногое.

Если благоразумному и предусмотрительному поселенцу удается каким-нибудь образом выстроить себе дом и обзавестись маленьким хозяйством, он и тогда не избегает разных притеснений. Между прочим, ему не дают в достаточном количестве ни земли, ни лугов. Поселенцы единогласно и повсюду жалуются, что лучшие земли и покосы остаются в пользовании старожилов, что старожилы постоянно их окашивают и опахивают. Во многих местах на притеснения, делаемые в земляных угодьях, жалуются не только поселенцы, но и бедные крестьяне-старожилы. На это зло в Сибири давно сложился крупный тип мироеда-богатея. Ерофей Хабаров, знаменитый герой Амура, был одним из первых, положивших начало и корень таким алчным приобретателям и обидчикам. Знаменитый богач Кандинский, ворочавший в недавние (уже в наши) времена всеми торговыми и промышленными делами целой половины Забайкалья, т. е. всего Нерчинского края, был не последним. Простодушие сибирского люда привыкло видеть в таких ловких капиталистах не только первых и коренных ценовщиков их труда, но и советников во всех житейских делах и политических вопросах. Если время и ослабило их деспотическую деятельность и грозный образ Хабарова — отнявшего у яоселенца жену и поколотившего и искалечившего якутских поселенцев, присланных в Киренск на его заимку для поселения, — значительно побледнел теперь, он измельчал, — но все-таки идея его живуча и способы эксплуатации чужого труда все те же. Не так крупны, грубы и жестоки сделались припадки, но болезнь все еще гнездится в организме. Больных таким числом стало еще больше, и нет в Сибири околотка, где бы какой-нибудь мироед не путал в своих крепких тенетах и простодушных старожилов, и беззащитных поселенцев. В России такие люди уже не так сильны, в Сибири они еще поражают силою своего влияния, прочностью положения, несмотря на то, что со стороны властей делались на них энергичные вылазки и наскакивала коса на камень, но не везде. Западной Сибири в этом отношении счастливилось меньше Восточной. Мироеды эти, известные каждый в своем околотке под шутливым прозвищем «губернаторов», во многих местах поражают до сих пор крупными дикими чертами, как почти все в этой сильной и дикой стране, называемой Сибирью. Обидчики, вроде купцов Л…, П… и других, и для Западной Сибири настолько сильны, что быт поселенцев, успевших водвориться, значительно утеснен и обездолен.

Присяжные защитники поселенцев, так называемые смотрители, настолько слабы значением своим перед богатыми тузами, умеющими хорошо кормить и угощать, и настолько ничтожны влиянием, парализованным вмешательством более крупных властей, что на них даже и крестьяне смотрят с пренебрежением, только за то, что они, хотя и чиновники, но все-таки предстатели посельщиков. Общее, вкоренившееся недоброжелательство к поселенцам до того сильно в сибирских крестьянах, что они, всегда считая их чуждыми своего общества, в делах интереса смотрят на них, как на парий. Отсюда — перед крестьянином поселенец всегда виноват. Смотрители, вместо того чтобы быть адвокатами и посредниками в делах поселенцев, иметь строгое наблюдение за сбором у них податей, принимать должные меры к устройству их быта, — на самом деле остаются без прав (которых им не дано). В своих действиях они постоянно встречали оппозицию со стороны земского и волостного начальств. Оттого положение смотрителей было пассивным. Сибирский крестьянин, привыкший перед всяким новым человеком снимать шапку, перед поселенческими смотрителями этого не делал, смело оправдываясь тем, что он-де крестьянин, а не поселенец. Волостные правления не исполняли никаких смотрительских требований, как бы желая, чтобы права смотрителей были более укреплены, чтобы административные и хозяйственные дела поселенцев для пользы и блага последних исключительно были переданы в их ведение и проч. Сюда находили необходимым отнести следующие обязанности: увольнение поселенцев на работы и золотые промыслы, выдача билетов, сбор податей, всю отчетность в денежных суммах, заботы о бытовых нуждах в качестве депутата при исковых делах между поселенцем и крестьянами. И тогда на смотрителей возлагали обязанности, подобные заведению алфавитов, приведению в порядок всегда сильно запущенных дел по поселенческой части, но все это в форме временных правил и частных распоряжений. Права и обязанности смотрителей законом совершенно не были определены, а с 1841 года поселенцы и все дела о них переданы были земской полиции. Между тем уже в 1852 году замечено было, что незаконный побор за выдачу билетов на золотые промыслы начал в особенности возвышаться с тех пор, как выдача билетов перешла из ведения смотрителей в ведение волостных правлений. До 1841 года злоупотреблений было менее, сбор податей шел успешнее, и недоимка на поселенцах начала значительно накопляться с 1842 года.

Когда под ведение земской полиции поселенческие недоимки стали значительно возрастать и возбудили серьезную заботу и когда исследованы были ближайшие причины (не во многом от самих поселенцев зависевшие), то замечена была одна любопытная. Подати с поселенцев, как известно, собирают особые сборщики из крестьян, отличающиеся добросовестным исполнением обязанностей относительно земляков-односельцев. По отношению же к поселенческим деньгам, в силу общественного положения поселенцев и обыкновенного взгляда на них, сборщики податей нередко взысканные деньги совсем не представляли, или сдавали в уменьшенном количестве, или, наконец, делали таким образом, что взысканные с поселенцев подати вносили за крестьян — своих родственников или приятелей. Если крестьяне уплачивали, то сборщики вносили за поселенцев, в противном случае оставляли так, как было дело, и на плательщиках считалась недоимка увеличенною. К тому же волостное начальство по укоренившемуся с давних времен обычаю собирало подать с одних наличных поселенцев, нанимающихся на прииски, при выдаче им билетов, и то не всегда, за целый год, а только за половину следующего. Недоимка росла на бесчестье поселенцев и на валовое обвинение их, а между тем волостные правления сами не исключали из списков умерших, бежавших и выбывших разными случаями или оказавшихся, по медицинскому свидетельству, не способными к работам (причем крупнее цифра недоимки за умершими, потом за неспособными и, наконец, за бежавшими). Казначейства считали недоимки также неправильно, насчитывали большие цифры. Исправный платеж податей падал не на общество, а на личную ответственность каждого поселенца. Между тем поселенцы, уличенные в новых преступлениях, до решения дела сидели в тюрьмах иногда по несколько лет, податей в это время не платили, а недоимка росла. Между тем экономический капитал ссыльных, нарастающий от взносов поселенцев и не идущий на них, — значительный. Из этого капитала весьма малая часть тратилась на лечение ссыльных в больницах, а добрая доля его прилаживалась обыкновенно к какому-нибудь крупному предприятию, совершенно стороннему и ничего общего с делом ссыльных не имеющему (вроде, например, приобретения Амура, яму которого долгое время хорошенько завалить не могли). Каторжных уволят от обязанностей, причислят к какой-нибудь волости, на том все и заботы покончат, а там хоть трава не расти. Стяни что-нибудь, иди в кабак и опять ступай на прежнюю дорогу, в каторгу или на заводы, смотря по преступлению или проступку, обличившему тебя, горемыка!

Преступления, за которые судятся поселенцы в Сибири, группируются более крупною цифрою около так называемого преступления "побега из Сибири", затем следует воровство со взломом, — преступление, которое служит обыкновенно коренною причиною ссылки поселенца, а в Сибири является следствием безвыходности положения. Затем поселенцы делаются убийцами, дотом виновными в развратном поведении (в особенности поселянки), в побегах из-под стражи, во взломе тюрем и в деланье фальшивых билетов. Число других поселенческих преступлений, по количеству и сравнительно с предыдущими, довольно незначительно, чтобы делать какие-либо серьезные выводы. Во всяком случае, они не так многочисленны, как можно бы было ожидать при условиях бродяжьей жизни, при сильно развитом в людях этих пьянстве и по тому поголовному обвинению, которое взводят на них люди, судящие не по цифре и скрытому в ней смыслу, а из своекорыстного расчета оправдать свою неправильную деятельность или совершенное бездействие. Искание одной дикой воли и совершенного бездействия, в которых эти люди находят оправдание себе и обвинение поселенцам, — аргументы крупные и сильные на бумаге, но на деле не выдерживают критики. Всякий человек ищет для себя лучшего — таково свойство людской природы. Вообще всеми давно признано, что человек остается охотно там, где ему хорошо, охотно работает и трудится, когда его положение кажется ему сносным и когда постоянные неудачи и препятствия не доводят его до утраты веры в себя и не уничтожают его бодрости. Не забудем, что поселенцы довольно часто приходят с семействами: в 29 лет двести тысяч сосланных на поселение лиц обоего пола увлекли за собою семнадцать тысяч пришедших по собственной воле жен, детей и родственников. В той же Сибири имеются доказательства противного, слишком определенные, но достаточно не исследованные. В Сибири нет того места, где бы не жили староверы или, по-тамошнему, кержаки и где бы не рассказывали за верное, что редкий из этих богачей не имеет собственной деревушки, куда он едет, как помещик, и встречается, как архиерей. Сюда, по завету отцов, богатые кержаки за удовольствие полагают для своей души принять всякого странника и тщательно уберечь его от грядущих напастей и зол. Говорят, что некоторым приходилось прятать и беглых каторжных, и шатающихся поселенцев. При обысках они умели откупаться по древнему способу, которого не чуждался и сам де-Геннинг — основатель города Екатеринбурга, умевший не брезговать беглым ссыльным и за крепкие подкупы приселявший к новому городу даже беглых с каторги. Около Екатеринбурга и около Тюмени испокон веку бывали притоны для бродяг из раскольников.

В Сибири повсюду рассказывается недавний случай находки одним из земских чиновников целого селения, нигде в книгах не записанного, нигде на картах не нанесенного, о котором ближайший становой пристав (по-сибирски заседатель) ничего не знал и ни от кого не слыхал.

Для кого же теперь тайна организации свободных или, как привыкли выражаться, самовольных поселений, не говоря о ежемесячных приселениях каторжных к поселенцам и — наоборот? Кому не ясно, что более счастливые плодородием и более защищенные природою и безопасные места в Сибири охотнее избираются самовольными поселенцами для свободных поселений и что между ними Алтай по преимуществу облюбленное место? В том обширном клине благодатной земли, который врезался между реками Биею и Катунью, стремящимися слиться в Обь, давно уже велась эта опасная игра в ставки новых деревень по народным образцам допетровских времен, еще очень живучим и хорошо прилаживаемым в Сибири. Для Сибири вопрос о свободной народной колонизации не кончился, хотя, правда, и в России он совершенно убит только в середине нынешнего столетия. В Сибири мы сами видели, в 1861 году, десяток малороссов, пришедших из Киевской губернии в нахваленную им Сибирь поискать хороших земель, под Омском схваченных за бродяг и в Омской тюрьме откровенно и простосердечно высказавших нам то же самое показание, какое дали они и по начальству. А сколько сибирские экспедиции о ссыльных записали под именем поселенцев — также в недавние и наши времена — дворовых людей (преимущественно губерний Московской и Пензенской), бежавших от господ, и крепостных крестьян, пришедших из густонаселенных губерний на золотые прииски, полюбивших Сибирь больше родины и пожелавших в ней остаться. Схваченные за бродяг, посаженные в тюрьму и выученные там по дешевому способу показать себя не помнящими родства — они достигали цели: наказанные при полиции, они записывались в звание поселенцев. Некоторые, для вящего удостоверения в показаниях своих, делывали на лицах искусственные шрамы, чтобы походить на поселенца, освобожденного от каторжных работ. Таким же способом показания не помнящими родства остались в Сибири жены, приходившие повидаться с мужьями и также запертые в остроги. Званием непомнящих прикрываются бродяги и ссылаются без наказания; но только сделавших ложное показание секут при этом. Требовалось много искусства для того, чтобы звание это оставить за собою: надо хорошо знать увертки и крючки в уголовных законах и, сверх того, запастись духом упорства, упрямства, устойчивости и скрытности. Бродяги бывают одарены этими качествами в высокой степени совершенства: они легко и храбро отказываются на очных ставках (если таковые дают им) от родных, родителей, жены и детей. Неопытные приобретали эти способности в тюрьмах. Сделавшись арестантом, непомнящий бродяга стоит вне опасности в том смысле, что его уже никто ни наказать, ни допрашивать в тюрьме не имеет права, кроме его непосредственного начальства, каковы на этот раз судебные власти. Грубости и дерзости он, кроме этих лиц, может говорить всем: оттого-то многие из бродяг пользуются этим правом охотно и отводят на том свою греховную душу. Большое количество беглых дворовых людей в поселенцах служило также одною из причин, задерживавших в Сибири развитие земледелия и ремесел: бывшая дворня гнушалась сохи и согласна скорее идти в ямщики, ходить в лес на козуль и сохатых. Некоторым ямщикам счастливилось: за Байкалом были такие, у которых водилось троек до 15.

Внутри Алтая, близ китайской границы на правом берегу Катуни, при устье реки Аколу и на верхней Бухтарме до сих пор живут инородцы, составляющие Ойманскую управу. Это — ойманцы беглопоповщинской секты, русского происхождения; предки их — беглые солдаты и заводские рабочие люди. Придя в Алтай, они бродили с места на место, отбивались от военных отрядов, посланных для поимки, и хотели уйти за границу. Но им было объявлено в 1791 году, по ходатайству губернатора, человека великодушного, прощение императрицы Екатерины Второй и дозволено приписаться в какое-либо податное состояние. Они избрали инородческое, и коренные русские люди славянской крови поселились здесь под видом и именем дикарей-инородцев! Люди эти, известные под именем каменщиков, живут вблизи рудовозного тракта между Зыряновским рудником и пристанью Иртыша, на пространстве 70 верст, не имеющем никаких жилых мест. В прошлом столетии сюда доступ был затруднителен, и они довольно долгое время могли поддерживать свое существование охотою и разбоями. Бежали рабочие с женами и детьми, но к ним успели присоединиться разные молодцы — охотники до чужого добра. Сами заводские не были людьми с мирными наклонностями: тяжести работ, соединенных с лишениями, голодовками и частыми и суровыми мерами взыскания, успели их озлобить так, что еще до побегов они делали частые проступки. Заводские селения разделили на кварталы, учредили непременные денные и ночные караулы, построили будки и при въездах в селения расставили рогатки; предполагали со временем окружить все селения рвами и обставить теми же рогатками. Разные "злоумышленные развратники" продолжали склонять заводских к преступлениям и побегам. Устройства и безопасности в селениях не было. Начальство через сторожей стариков, сидевших у ворот, стало знать о всяком новоприезжем в селение, но о прихожих соблазнителях все-таки не получало точных и желаемых знаний. Религиозная пропаганда с соблазнами на вольную жизнь в темных лесах и в безопасных горах приготовила вполне независимые селения, рой маленьких республик. Екатерина, прощая их, принуждена была освободить их сначала от всех налогов и только, как с инородцев, указала брать небольшой ясак шкурами пушных зверей. Такая первоначальная осторожность позволила впоследствии обложить их податями наравне с прочими крестьянами. К селениям «каменщиков» мало-помалу добровольно присоединялись другие крестьяне и выселялись из своих деревень правительством те, которых оно считало благонамеренными и способными благотворно влиять на независимый дух коренных поселенцев реки Катуни и соседних диких мест, бесплодностью и безлесием живо напоминающих степь.

Раскольники сибирские унесли с собою русский обычай "брести врозь", чтобы сбиваться в подворища, отдельные поселения на новых местах, отдаленных от церквей. Для этого Алтай и Чернь представляются им самыми удобными. В Бийском округе то и дело заводятся новые выселки и созываются новые вольные люди "копити слободы, рыбу ловити и пахоты заводити". "Сюда привлекают их, — пишет один сибирский священник, — как выгоды нашего места и соседство с кочевыми инородцами, так и пустынная дикая местность, представляющая удобства к своевольной жизни". Селятся пришельцы между аулами диких инородцев, но, заселившись, все-таки состоят причисленными к другим деревням. По левую сторону р. Бии уже готовы три селения, выродившиеся из семи селений раскольничьих, находящихся в Бийском округе. В одном из новых селений (Тайне) было тогда уже 20 дворов.

Сибирь представляет два сильных контраста именно в том отношении, насколько разнится свободное поселение от принужденного, руководимое наемными и неопытными руками казенных людей, от поселения, организованного самими поселенцами вне всяких сторонних вмешательств и независимо от теоретических кабинетных соображений. В 1872 г. утвержден был проект поселения 5955 ссыльных в Енисейской губернии, имевший целью через сосредоточенный надзор и занятие их в хлебопашестве удержать преступников от праздности и побегов. В пособие от казны назначено было 479 927 руб., сумма, имевшая две цели: первое — обзаведение и продовольствие с засевом; 268 091 руб. истрачены были на покупку хозяйственных и земледельческих орудий, лошадей, коров и овец, — сумма, не подлежащая возврату. 210 835 руб. назначены были на пособие ссыльным для двухгодичного продовольствия и закупа семян и подлежали возврату. В марте 1829 г. назначены по близости усадеб леса, указаны сборные пункты для своза провианта, определены лица для надзора, отчислено количество ссыльных, нужное для водворения (за исключением обзаведшихся хозяйством или принятых старостами). Вся масса отобранных новых хозяев разбита была на отделения для каждой деревни. Деревни были уже готовы: большая часть на большой дороге, меньшая в стороне; двум поселениям на р. Улуе в Ачинском округе, 6 в Минусинском, 10 в Каинском (на р. Бирюсе) по р. Кану, Ое, Рибинской (на ключе Медведенском). Все 22 импровизированные деревни наделены 15-десятинною пропорциею лучших земель. На каждом дворе назначено помещение четырем поселенцам; трое определены были в работники, четвертому выговорилось прозвание кашевара и предназначалась обязанность хозяина. Товарищи его должны работать, кашевар заготовлять для них все нужное. Аракчеевские планы осуществлялись в Сибири: военные поселения воскресали в новых средствах приспособления в отдаленных странах Сибири. "В марте 1829 года, — говорит свидетель этого дела, енисейский губернатор А. П. Степанов (в своем известном сочинении: "Енисейская губерния"), — всем отделениям ссыльных сообщено движение к местам, для их деревень определенным. Каждый ссыльный получил топор — и леса пали под руками работников поселений или будущих хозяев домов. От сего времени каждое поселение должно было через два года кончиться и через четыре наполниться". В 1833 году А. П. Степанов писал следующее: "Я видел уже на большой дороге прекрасных пять селений оконченными и не мог ими налюбоваться. Я видел семь, достигающих своего конца; я видел четыре, которые, как чертежи, лежали на зеленеющих долинах по берегам Кана".

В 1835 году видел эти селения начавшими свою жизнь генерал-губернатор С. Б. Броневский и писал нижеследующее: "Жители разбежались за неимением силы расчищать лес под пашни. Много домов в жалком запустении от водворения малосильных семейств, а снаружи дома, крытые досками или драницами с бревенчатыми или досчатыми заборами. Избы обширные в 5 окон на улицу на четыре семьи, разделенные коридором с обширным двором; с амбарами и сараями с навесами, но впущены холостяки; содержание одной чистоты в таких обширных заведениях и ремонтированье повреждений в окнах, печах и проч. не под силу беднякам, ничего не имеющим, обезохочивает к прочному водворению в слишком затейных для них жилищах, и постояльцы бегут, заменяясь новыми таковыми же, почему трудно ожидать чего-нибудь без новых пожертвований. Я посещал многие из этих домов, находя там невыразимую скудость в первейших потребностях жизни. Странно было видеть в доме одну женщину и четырех мужчин. При вопросе: которого она жена? — указывала на одного из четырех, добавляя, что они, однако же, не венчаны, а только по своему желанию обречены один другому начальством, ибо ссыльных прежде двух лет нахождения в Сибири по закону венчать нельзя. Меня крайне удивил такой предварительный союз!" Неудивительно то, что большая часть таких поселенцев бросила новые дома и разбежалась по старым лесам.

За Байкалом «семейские» староверы с охотою рассказывают всем такое предание, завещанное отцами, о временах и способах их водворения после Ветки и Стародубских слобод. "Казна дедам нашим не помогала. Привел их на место (на р. Иро) чиновник. Стали его спрашивать: где житье — указал в горах (действительно, все три волости словно провалились сквозь землю: кругом высокие лесистые горы). Стали пытать: чем жить? Чиновник сказал: "А вот станете лес рубить, полетят щепки, щепы эти и ешьте!" Поблагодарили его, стали лес рубить. На другой год исподволь друг около друга начинали кое-чем займоваться, запасаться нужным. На восемь дворов одна лошадь приводилась. Поселились. Земля оказалась благодатной. Ожили и повеселели. Приехал знакомый чиновник и руками развел: "Вы-де еще не подохли? Жаль, очень жаль, а вас — чу! затем и послали, чтобы вы все переколели". О подробностях переселения рассказывают следующее: народ собирали в Калуге, где на берегу Оки за городом стояли нарочно выстроенные амбары (бараки). В бараках этих много перемерло народу. По Оке в Волгу везли на судах до Казани. В Казани много взяли в рекруты: целый полк потом был сформирован из семейских в Тобольске. За Байкал пришли уже малыми частями. Первая партия шла на Никой в 1755 г.; вторая, вышедшая с марта 1756 г., пришла на Иро в 1758 г. и оттуда, за негодностью места, на Бичуру в 1780 г. Третья ушла за хребты, где теперь две волости: Тарабогатай и Мухор-Шибирь. На Иро прошло только 26 семей: Пересычины (6 душ), Разуваевы (3), Афанасьевы (6), Савичевы (3), Просвирняковы (2), Терюхановы (4), Петровы (4), Павловы (2), Нестеровы (4), Куприяновы (3), Ивановы (4), Пантелеевы (1), Гаврилов (1), Юдин (1), Олейников (1), Авдеевы (2), Турков (1), Ткачовых (2), Гладких (2), Белых (2), Головановых (2), Кочнев (1) Родионов (1), Утенковых (4), Хохловых (2), Алексеевых (4) — всего 70 душ. Теперь из 70 душ стало 1600, от которых слышатся уже жалобы на тесноту житья в одном селении, хотя Бичура протянулась на 4 версты в длину (старожилы, т. е. первые пришедшие, живут на горе).

В 1830 году декабристы, шедшие из Читы в Петровский завод, получили такие впечатления: "Помещали нас в крестьянские избы. Избы имели по несколько комнат с обоями, большими окнами и досчатыми крышами. С одной стороны сеней была просторная комната для работников с могущественной русской печкой, по другую сторону от 2 до 5 комнат с голландскими печами; полы были устланы коврами туземного изделия. Стены и стулья были чисто выструганы и даже не было недостатка в зеркалах, купленных на Ирбитской ярмарке. Хозяйки гостеприимно угощали нас ветчиной, осетриной и разными пирогами. На дворах мы видели окованные железом телеги, хорошую сбрую, сильных и сытых лошадей и здоровых осанистых людей, производивших на нас удивительно хорошее впечатление. Было воскресенье: все шли в молельную, мужчины в длинных армяках синего сукна и в хороших собольих шапках, женщины в шелковых с собольим воротником душегрейках, на головах шелковые платки, вышитые золотом и серебром. Многие из них капиталисты: у некоторых — тысяч до ста". С1857 года в течение девяти лет семейские неустанно, беспрекословно и без особых ущербов для себя своим хлебом кормили Амур и не только отдавали зерно или муку даром, но приплачивали еще 10–20 коп. на пуд за доставку хлеба до Читы вольным возчикам (казна давала за пуд 60 коп., доставка из Тарабогатая, например, стоила 70–80 коп.).

— Отчего ваши соседи так бедны? — спрашивал один из декабристов.

— Как же им не быть бедными, — отвечал наш хозяин, — мы идем на работу в поле с петухами, а сибиряк варит себе кирпичный чай и пока соберется на работу, солнце ужа успеет высоко подняться. Мы уже первую работу сделаем и отдыхаем, а сибиряк в самую жару мучит и лошадь и себя. Кроме того, поселенцы предаются пьянству, они тратят каждую копейку и не могут скопить капитала.

В нашей дорожной книжке по горячим словам записаны следующие строки (16 янв. 1861 года): "Сибирским народом недовольны, как бичурские семейские, так и мухор-шибирские. Встанет сибиряк — чай пьет, в поле идет — глядишь, опять домой тащится есть; к вечеру опять дома чай пьет. Хозяйство для них второе дело. Опять же у нас молодяк до 20 лет водки не смеет пить, а у тех ему и в этом воля. Казаки же народ совсем гиблый и недомовитый, ни в чем они на нас не похожи".

Декабристы видели старика ПО лет, помнившего первые времена поселения, когда стремились не к водворению их, а имели в виду наказание. Старик жил в доме четвертого младшего сына, которому было 70 лет. Хотя сам дед и не работал, но, по привычке, постоянно носил топор за поясом. Рано поутру он будил своих сыновей и внучат на работу. Каждый из сыновей имел по отдельной избе со двором и амбаром и по отдельной водяной мельнице. "Зачем тебе, дедушка, так много мельниц?" — спросили его. Отвечал: "Видите, какие у нас поля!" — и указал на окрестные горы, повсюду засеянные. По богатству и довольству этих крестьян нам казалось, что перед нами русские в Америке, а не в Сибири. В этой области Сибирь никак не хуже Америки. Те же старообрядцы, живущие на основах общинного труда (прибавим мы от себя), счастливы результатами обеспеченной и сытой жизни именно потому, что во многом сходствуют с заатлантическими сектантами: квакерами, мормонами и др. Семейские имеют собственное общественное управление, при помощи которого поставили себя, до известной степени, в независимое положение. Они поняли секрет обходиться с чиновниками, готовые всегда к платежу податей и способные платить сверхкомплектные в виде поставок хлеба на полуголодный и ненастный Амур. Когда Амур лег на семейских неожиданною тяжестью, долговременные урожаи облегчили возможность борьбы с невзгодою; общинная справедливая раскладка по семействам довершила удачу борьбы и доставила им полную победу, несмотря на то, что на хозяев средней руки приводилось ежегодно взноса до 40 пудов (на богатых больше, на бедных меньше). Бедным, сверх того, предоставлено было право воспользоваться платою за доставку в Читу на сплавные лодки и баржи. Богачами сумели сделаться тарабогатайские, бичурские и мухор-шибирские староверы от торговли с китайцами, от казенных подрядов и доставок, в силу той находчивости и изворотливости великорусского человека, которые в равной степени и неизменно сохранены, как этими выселенцами из Белоруссии в конце прошлого века, так и живущими там же в наши дни. Такими же живыми, трудолюбивыми и предприимчивыми людьми староверы являются и за Байкалом между ненаходчивыми сибиряками, какими представляются их единомышленники и родичи между забитыми и полудикими белорусами гомельские, ветковские и стародубские староверы.

В томском остроге мы видели арестанта, весьма почтенного, начитанного и солидного старика, очень богатого раскольника — томского мещанина, который судился за образование селения из беглых в Томском округе на собственный счет и за совращение этих беглых в старую веру. Сходцы завели было отличное хозяйство, жили, не навлекая на себя преследований преступлениями и никого не обижая. Заседатель знал, брал поклонное и покорное — и не трогал. Кто-то сделал донос: вольных людей схватили, рассажали по тюрьмам, завели суд и дело… А селение было совсем готово: большое-пребольшое в привольном и диком месте, и лес — глушь, по требованиям людей древнего благочестия и староотеческих преданий. Стремления ссыльных старообрядцев к организации отдельных хозяйств в виде скитов восходит до первых времен их ссылки. Еще при Алексее Михайловиче сосланные в Якутский край устроили скиты даже на речных островах. Но суровость климата и невозможность доставать жизненные припасы послужили причиною скорого исчезновения этих колоний. Скит, образовавшийся около Анадырска и уже значительно увеличившийся, уничтожили сидячие коряки, напав на скит и перерезав всех жителей.

К числу очень распространенных сибирских народных преданий принадлежат повсюдные рассказы о том, что там заблудившийся зверовщик, заслышав звон колокола и соблазнившись им, нашел никому не ведомое селение. В другом месте таковое же обрел заседатель, который, не догадавшись скрыть своего звания, был убит жителями никому не известного и вполне независимого селения. Подобные рассказы слышали мы и в Западной, и в Восточной Сибири (за исключением одного Забайкалья). "В Якутске мне передали, — говорит г. Сельский в статье "Ссылка в Восточную Сибирь замечательных лиц", — что на Колыме и Индигирке тамошние жители до сих пор рассказывают о существовании сыздавна каких-то жителей, прежде сосланных, потом бежавших и поселившихся на неизвестных островах Ледовитого моря. В давние годы какой-то промышленник около колымского устья осматривал на островах звероловные снасти. Там застигла его пурга, и он заблудился. Долго блуждал он по окрестным пустыням и, наконец, собаки привезли его в незнакомое селение, состоящее из нескольких домов, которые все были срублены в угол. Заблудившегося приняла женщина, но она ничего с ним не говорила. Поздно вечером пришли с промыслов мужики и стали расспрашивать прибывшего к ним: кто он, откуда, по какому случаю и зачем заехал к ним, не слыхал ли он о них чего прежде и, наконец, не подослан ли кем? Промышленника этого они содержали под присмотром шесть недель, поместили его в отдельном доме и не дозволяли отлучаться ни на шаг и ни с кем не разговаривать. Заключенный во время пребывания своего там часто слышал звон колокола и обитатели этого заповеданного селения собирались в молельню, из чего он и заключил, что это был раскольничий скит. Наконец, жители этого дикого селения согласились отпустить промышленника, но взяли с него при этом клятву молчать обо всем, им виденном и слышанном. Затем они завязали ему глаза, вывели из селения и проводили очень далеко. При расставании подарили ему большое количество белых песцов, красных лисиц и сиводушек".

К таким вольным селениям, на выгодных и соблазнительных условиях свободного выбора, охотно льнут и бежавшие с каторги, и оставившие места поселения; деньги, подкуп и волостные писаря тут играют существенную и главную роль. Лет десять тому назад волостное начальство открыло в Иркутском округе поселенца, жившего в селении более 20 лет. Знавшие его думали, что он приписан начальством, а потому и не преследовали, да, на беду, через двадцать лет мирного его жития узнали, что в соседнем селе живет другой поселенец под тем же псевдонимом, с одинаковым именем и прозвищем (что случается между поселенцами сплошь и рядом). Этому второму несчастному вздумалось бежать. Побег его открыл и первого счастливого. Стали допрашивать: он показал фамилию бежавшего и всю его подсудность, а когда сличили приметы его с бежавшим, не то вышло. Сколько ни бились, настоящей фамилии своей поселенец не показал; так и оставили его, благо, что раньше наказан был за бродяжество. Поблагодеял ему сельский писарь, признавшийся в такой штуке: этого поселенца 20 лет тому назад поймали в Минусе (Минусинске), где он сказал, что бежал из-под Иркутска. Земский суд и послал его в волость показать крестьянам, тот ли-де этот; оказалось, что не тот. Старшина обратил его в волость с пакетом. Поселенец, смекнув, что дело недоброе, бежал от ямщика с дороги, прихватив с собою и пакет. Спакетом он явился в другом селе к писарю; писарь пакет изорвал, а поселенцу велел жить тут и соседям так рассказал, что прислан-де с пакетом. А сколько подобных дел не наслежен-ных, а сколько селений выросших и окрепших не по законным предписаниям и обычным программам!..

Насколько ссыльные готовы сами вести оседлую жизнь, свидетельствует, между прочим, следующий недавний случай. К осени 1862 года по бродяжьим притонам прошел глухой слух о манифесте, в котором будто бы сказано, чтобы всех бродяг каторжных приписывать на поселение, если только они добровольно явятся к начальству. Слух этот расшевелил и поднял бродяг, многие из них и в разных местах объявились и, конечно, попали в хлопушку, т. е. получили плети и опять каторгу. Особенно много, говорят, явилось таких охотников по Томской губернии.

Идя следом за поселенцами по всем их мытарствам, мы приходим, наконец, к той важной отрасли государственного хозяйства, которая доставила столько денег России и причинила столько горя и бед Сибири. Мы говорим о золотых промыслах, которые некогда разрабатывались исключительно руками ссыльнопоселенцев. Мещане из амбиции, а крестьяне от домоседливости на эти работы не ходили.

Старые времена миновали. Золотопромышленность кончила свою безобразную историю и начала, по новым образцам, другую, но следы старого еще не совсем остыли и от прошлого еще кое-что осталось на беду поселенцев. Нет теперь той сильной борьбы между партиями золотоискателей, которая некогда принимала и грозную, и бесчестную, а временами и до нелепости смешную форму. Давно не уливают дорогу гостьям от города до заимки шампанским сами хозяева, не ездят их доверенные по улицам на бабах из враждебного промыслового лагеря. Приутихли хозяева, присмирели рабочие. Не ходят последние по улицам города в парчовых куртках и парчовых шароварах, не ступают по грязи на кредитные бумажки, подбрасываемые под сапоги, испробовавшие тальковой грязи на разрезах, чтобы при переходе через улицу из кабака не загрязниться. Кончилось поголовное безобразие, ужасавшее своими капризными и неожиданными формами. Кончилось, однако, не все.

Неурожаи и развитие золотопромышленности, подняв цены на жизненные припасы, обращают на этот промысел и мещан, и крестьян, и даже пришельцев из России. Осталась еще вербовка рабочих, перебой, необходимость выдачи задатков, тяжелые, на первобытных приемах основанные работы; осталось, словом, то, от чего и прежде поселенцу бывало скверно и теперь не сделалось лучше. От дурной неэкономической разработки россыпей золотой промысел упадает; открытий новых стало меньше по невозможности отыскать богатые. Самая охота к поискам оттого заметно ослабела, прежние же прииски постепенно вырабатываются. Содержание золотоносных песков видимо уменьшается, и добыча по частным промыслам Сибири, особенно Западной, ощутительно упала. На поселенцев надвигается гроза и с этой стороны. К тому же, надо сказать правду, безусловный наем поселенцев в работы на золотые прииски мало приносит им пользы.

До работ ожидал поселенца наем с задатком. Задаток (рублей в 40, 50, 60 вместо дозволенного законом не свыше 7 руб. 50 коп.) находил его после долгого поста и безденежья, а на глазах торчат кабаки со всяким соблазном и господствует старый прием вербовщиков нанимать рабочих с подтасовкою пьяными, умягченными и сговорчивыми. А там дело известное: обольстить, обмануть, подсунуть гнилой товар — московскую залежь, ценою повыше, добротою хуже всякой возможности; придумать вычет из заработка помудренее и позапутаннее, подвернуть условие, на которое трезвый человек не ходит, но голодный и пьяный идет. Тут является и обязательство, вопреки законному смыслу всяческих контрактов, считать рабочие дни не со дня сделки, а по приходе на прииск. Тут и обязательств об одежде нет, и орудия записаны в расчетной, каких не дано, и самая работа не приведена в условную ясность — словом, целая цепь стеснений всякого рода. По этой причине рабочий, обязанный иногда идти месяца полтора и два до прииска, даром тратит время и идет рваный и голодный, питаясь милостынею, а при случае и воровством. На прииске, сверх обязательной, рабочий получает работу всякую, какая придет в голову доверителю и приказчикам. Жаловаться некому, жаловался тот, кто не знал, в каких отношениях стояли заседатели к доверенным.

Известно, что сами золотопромышленники редко в Сибири живут, действуют откупщики по старым образцам и науке: изводят много хозяйских денег на карты, на пиры, на вечера, на смазку сложных колес золотопромышленной машины, чтобы она не скрипела. Траты большие — надо их возместить. Другой крепко зарвется, а выходу нет; но отчет и у них спрашивают. Тут и волостной писарь немалая подмога, чтобы показать хозяину выдачу задатков большему числу людей, чем сколько принято на самом деле. Писарь бумагу такую и казенною печатью припечатать может, а хозяину один ответ: взяли рабочие задатки, на прииск не пришли, известное дело, посельщики, варнаки. Кто заглядывал в сибирские остроги, тот знает, что иного рабочего схватили с домашней печи и по этапам высылали на прииск для отработки старого долга; что другие бежали с самых работ, на дороге пойманы, спрятаны в тюрьму, потому что подлежат отправке назад на счет нанимателя, да ждут от него присылки казачьего конвоя для путешествия по таежным дорогам. Последние существуют только по имени, но не в самом деле, хотя на них истрачено столько, что можно бы иметь теперь уже железную дорогу.

На самых работах, т. е. на приисках, поселенцы-рабочие живут в дрянных избушках, помогающих развитию цинги. Здесь они уже кабальные в самом широком значении этого слова. Плети не утратили своего внушительного значения и вообще телесное наказание всегда наготове. Напускать страх, вымогая исполнение всяких требований, считалось там педагогическим приемом. Сверх того, на приисках для рабочих — большие уроки, которых они никогда не вырабатывают по невозможности, а задаются на авось: ведь и расход по прииску немаленький: рабочий просит рукавицы, чирки, табак курит, к кирпичному чаю привык, да к тому же и задаток взял большой. Надо наверстать и то и другое и себя не обидеть. И вот, в праздничные и торжественные дни вводятся так называемые старательские работы, которые вместе с усиленными уроками крайне истощают силы поселенцев. Между тем «старания» с платежом с золотника золота, самая справедливая форма вознаграждения, теперь вывелись, и «старания» теперь не что иное, как спекуляция на отдых, на истребление праздничных дней у рабочих. Урок становится не под силу, и благо еще, что хозяев обязывают лекарями и лазаретами, хотя и туда иногда не принимают. Вместо лекарства — казачья команда с известными военными медикаментами, потому что болезнь можно иногда по ошибке принять и за лень. Впереди рабочему предстоит дней сто кипеть как в котле; урок не под силу, а между тем магазинный долг нарастает. Что делать? Уступчивые и смирные машут рукою и в работе валят через пень колоду; решительные и бывалые бегут с промыслов, бегут в таком множестве, что хозяева сильно на это жалуются и просят в свою пользу кое-каких уступок и новых привилегий.

В самом деле, летом каждый рабочий дорог. Другой наймется и придет на прииск, поработает немного, заберется в магазине, да и объявит, что он неспособен. Станет доктор свидетельствовать: либо грыжу найдет, либо рука вывихнута, либо другая хворь, законом предусмотренная. Сгоряча нанимают и совсем старых людей, в расчете на их совесть, авось поработают и не скажутся. Надо таких рассчитать, долг их, разумеется, смарать со счетов. Таким образом, большие задатки, наперебой совместников, и хозяину невыгодны, и рабочему идут на баловство и порчу. Одно хорошо — кормят не дурно, но на южной системе лучше, чем на северной.

Порчи для рабочих немало и в примерах приказчиков; воровство золота — укоренившийся обычай. Для этого в окрестности промысловых «резиденций» и купцы наезжают из достославных городов Каинска, Томска, Красноярска, Баргузина и других. Не много правды и в расчетах: либо за добровольное старанье выдают тем, которые не старались, либо старавшихся обсчитывают. За выданные вещи всегда берется двойная цена. Против воровства самородков с давних времен употребляется система взаимного шпионства. Некоторые хозяева нечестными расчетами возбуждают против себя всех рабочих до того, что никто к ним не идет: надо употребить хитрость, пробивать нечистые тропы, а для такого дела опять употребляют тех же поселенцев половчее и посмышленнее. Теперь уже не редкость такие случаи, что после восьмимесячного тяжелого труда рабочие выходят с промыслов только с долгом. Некоторые ходят в отрепьях, чтобы выгадать на одежде. Тут, если не поворуешь, не по-плутуешь по образцу приказчиков, то и не поживешь. Теперь уже рабочие едут домой с промыслов (после 12 сентября, когда кончается расчет, производимый с 8-го числа) человек по двенадцати на одной тройке и в кабаках не скупают целой полки полуштофов и шкаликов для того, чтобы разбить их вдребезги со всем содержимым. Выход рабочих все еще, однако, нажива кабакам и мелким торговцам.

Вообще современное устройство промыслов и обстановка их дела не производит такой громады вредного влияния на поселенцев, как это было некогда, в те времена, когда промысловая работа считалась бесчестною и позорною. Но многое еще продолжает развращать нравы и вредить краю. Во многом золотые промыслы послужили тому несчастному явлению, что ссыльные не имеют прочного домашнего хозяйства и верному труду предпочитают легкую наживу, являющуюся и до сих пор с наружным обманом и соблазном в начале и горьким разочарованием в конце. И теперь, по окончании работ, обсчитанные и задолжавшие, праздно скитаются они в ближайших к промыслам селениях, в надежде на то призрачно-счастливое время, когда вновь получат новый задаток и вновь обманутся. Золотые прииски в этом смысле немало виноваты в том, что поселенцы забывают о доме, еще больше укрепляются в бродячей жизни, тянутся к местам вербовок и держатся около них всегда наготове: голодные и оборванные, а потому и дешевые, избаловавшиеся на безделье и плутнях всякого рода, а потому и не годные для всякого дела. Если и худ поселенец в делах золотых промыслов, то на этот раз по пословице: "сама себя раба бьет, коль нечисто жнет". Какие были ремесла — золотопромышленность почти совсем убила; земледелие и скотоводство уменьшилось; "народ развратился и пошел в кабак", — говорят многие из тех, кто любит говорить правду. В Сибири тайга сумела из лучших людей, из образованного и более устойчивого класса создать тот несимпатичный тип, который известен под именем "таежного волка". Золотая лихорадка успевала искалечить их до того, что весь мир переставал для них существовать, золото делалось у них богом и отыскивать новый прииск было задачею всей жизни. Таежный волк ни минусы не задумывался завладеть чужим прииском. Пустить по миру благодетеля у таких людей за грех не считалось. Сибирские суды были переполнены тяжебными делами по таким вопиющей несправедливости захватам. Штука делалась просто. Доверенные, действующие на деньги капиталистов и сами имеющие право на разыскание золота, найдя прииск, заявляли его на свое имя. Они брали хозяйское жалованье, но в тоже время захват считали собственностью и творили зло в расчете на то, что закон преследовать их не в силах. Презренный металл отнял совесть у многих людей недюжинных, подававших большие надежды. Что мудреного, если под влиянием его уродуется менее стойкая натура рабочих из простого люда, и тем более поселенцев. Сам себя рабочий прозвал "окаянным таежником" и уже мало обижался, получая в глаза это бранное прозвище от других.

На прииске рабочий смирен, перенослив в труде, терпелив донельзя везде, где труду его умеют дать надлежащее направление. Не тот рабочий в деревне после расчета, когда он прогуливает все, что так тяжело ему досталось. Две недели он совсем другой человек и находится в каком-то бешенстве, как будто белая горячка постигла его. Он с твердым намерением и убеждением в законности своих поступков старается истребить все, что есть у него, и как будто намеренно заботится о том, чтобы изломать и изуродовать свою крепкую природу. Если это ему не удастся, он опять отправляется в тайгу «быгать», как говорят они сами. В первой же деревне по дороге он снова такой же безответный труженик-горемыка, каким был до расчета. В январе и феврале опять время наемки, опять пьяному дают деньги вперед за «окаянную» работу в поте лица, в течение пяти месяцев, в золотоносной слякоти и болотах. Некоторым удается принести рублей 200–300, которые пропиваются либо проигрываются заседательским же казакам и волостным чинам. Существующий порядок выдачи билетов поселенцам требовал коренной перемены, и на этой мысли, не без основания, остановились сибирские власти.

Между тем промышленные богатые люди обижают и таких поселенцев, каковы, например, якутские, заброшенные в более негостеприимные страны Сибири. Живут они в юртах или, лучше, в ямах и роют их по возможности в сухой земле; но и тогда им необходимо поддерживать беспрестанный огонь, чтобы просушивать юрту и просушиваться самим. Жилища этих оседлых людей все-таки похожи на звериные логовища. Устройство немудрое и очень незавидное: на вертикально утвержденных столбах (вилообразных кверху) кладется в распорки или в эти вилы поперечный брус, от которого до боков ямы положены мелкие бревна. Последние покрыты ветками ельника, а сверх его обложены дерном. Среди юрты — очаг из тонких жердей конусом, выходящим из ямы, обмазанной глиною внутри и снаружи. Тут и телята, и ребята. Летом юрты берестяные. Скот стоит на ветру, хлевов по всей Лене нет и в заводе.

В якутских странах при неблагоприятных условиях сырой местности и гигиенических правил среди поселенцев существует особый вид оригинальной болезни, однородной кликушеству лесных губерний и икоте тундряных северных, обладающей признаками сильного нервного расстройства. Прокаженные и большею частью испуганные по Лене называются «миряками» и «мирячками». Припадки выражаются обезьяньим свойством безотчетного подражания тем действиям и явлениям, которые нечаянно попадаются на глаза больному во время болезненных кризисов. Стоит крикнуть несущему в руках вещь "бросай!" — он немедленно бросит. Одна мирячка встретила на мосту в Якутске спутника, поднявшего щепку и бросившего ее на ее глазах через перила в реку; больная в мгновение ока вскочила на перила, спрыгнула в воду и утонула. Такие же шутники, встреченные больным, заставляли поднимать подолы только тем, что перед глазами сбрасывали собственные шапки на землю и тотчас же их поднимали; те бросали хрупкие и ломкие вещи при виде другого, бросившего что-нибудь, причем предварительно вскрикивали, судорожно икали и рыдали. Одна мирячка, видя ямщика, гревшего над угольями руки, не задумалась положить свои на горячие уголья и, наверное, продержала бы до безвозвратного антонова огня, если бы вовремя их не сняли. Один поселенец ехал дорогою и, видя хворост, сложенный кучею, захотел воспользоваться готовым материалом, чтобы развести огонь. Хворост занялся огнем, но из-под него неожиданно вылез человек, спавший и укрывшийся им от мороза и снега. Поселенец испугался, стал мирячить; припадки с годами усилились. Замечено, что лишь только завелась правильная доставка по Лене хлеба и уничтожился кредит сосновой коры — миряков стало меньше. Водятся они кое-где и за Байкалом и называются там олганджи. Это — те же великорусские дурачки, каженники, юродивые (с монгольского — пугливый, боязливый; а миряк с якутского, собственно имерех, имерях — вздрагивать, бесноваться). Кроме естественных причин и главной — испуга, болезнь появляется от шалости, состоящей в подражании больным олганджам, а потом от злоупотребления половыми удовольствиями и онанизмом."

Живет поселенный народ так бедно, что вызывает слезы. Во всех других местах Сибири есть с кем слово перекинуть и, пожалуй, у своего же брата-поселенца найти на первый случай и пищу, и приют, и сострадание; живут там поселенцы в селениях. В Якутской области совсем не то. Там поселенцев, в видах развития хлебопашества и распространения прочного хозяйства по обычаям оседлых людей, селят между инородцами. Якуты живут разбросанно и больше Скотоводы. Против ссыльных они предубеждены еще сильнее, чем сибиряки русские. Приходящий сюда ссыльный живет, питаясь кислым молоком с тарою (древесного корою) и изредка рыбою; работы себе не находит и, дойдя до места назначения, берет билет, чтобы идти в город на заработок или на золотые прииски. Там он если нажил плисовые шаровары, красную рубаху, кунгурские сапоги и суконный картуз — значит, богат стал. Если перекинул через плечо красную шаль и взял гармонику — значит, весел и счастлив, а если пляшет около кабака — стало быть, денег нет, все пропил. Бежит он отсюда реже, но зато и якутов хозяйству не выучил и еще больше восстановил дикаря против себя и против будущих товарищей, потому что ленив и ничего делать не хочет: двора якуту-хозяину он не почистит, дров не нарубит, за скотом не присмотрит…

Впрочем, в Якутской области есть и богатые поселенцы, и изворотливые люди. Это — переселенные из Туруханского края (с Енисея на Лену) скопцы, человек до 500, поселенные верстах в 15 от Якутска около Олекмы и по реке Алдану. Эти не погибнут, потому что принесли с собою деньги и потому что знают секрет и искусство торгашества. Зато они и бесполезны, и ссылка относительно скопцов, стремясь к одной только цели — наказания, не достигала никакой. Эти зябкие и дряблые, слабодушные и хитрые люди — настолько отчаянные фаталисты, что с твердостью и стойкостью и без ропота покорялись своей участи и не сознавали разницы ни между Аландскими островами и Закавказьем, ни между Туруханским краем и Якутским. Ссылка в Сибирь для них имеет еще тот религиозно-мистический смысл, что Сибирь для них обетованная земля, а Иркутск — Иерусалим, ибо сюда был сослан их живой бог, Кондратий Селиванов. Оттуда, с Иркутской горы, придет он, батюшка живой бог, чтобы соединиться со своими детками. "Они ждут его всяко времячко, по суду-глаголу небесному, обогреть сердца их внутренние. Пришествие это они вымаливают и выпрашивают на своих радениях, а между тем, в ожидании, наколачивают копейку в Туруханском крае на Енисее извозом, да и на реках Охотского края (Алдане и Мае), куда переселяли их с весны 1860 года, они гроша своего не теряли, но для края ничего не делали. Географическое перемещение могло только еще более ожесточить их против остальных людей. Известно, что они на помощь погибавшим в метелях и снежных пустынях Туруханского края никогда не являлись и тем известны были всем старожилам. Большая часть этих скопцов были из лютеран-чухон, сосланных из Петербургской губернии. Но в том же Туруханском крае, вдоль того же Енисея, двумя селениями (Мирный и Искун) поселены были духоборцы и жили богато. Эти в другом месте могли бы принести большую пользу, как это доказ&вают молокане, поселенные на Амуре.

Вообще ссыльные, судя по природе и по благоприобретенному досужеству, кладут на картину поселенческого быта своеобразные и новые оттенки. Если в Якутской области высылаемые в административном порядке лица, исключенные из духовного звания, сумели сделать из Киренска и Якутска города, известные своими кляузами и ябедами в целой Сибири, и все-таки несут бедственную участь, зато другие кладут на ссылку не менее яркие краски и живут, не бедствуют. Места, где скучили татар, славятся конокрадством; где поселились евреи, там коммерческая суетня и толкотня. В Сибири также думали было превратить евреев в хлебопашцев, но и здесь, как и в Западной России, народ этот сумел разбить всякие надежды и упрямо остался при своих качествах. Из города Каинска евреи успели сделать такой же город, каких неисчислимое множество во всем западном крае России. Каинск сибиряки справедливо прозвали "еврейским Иерусалимом" (евреи составляют 4 /s части всего городского населения). Из городка, не имеющего никакого промышленного и торгового движения и, как все города Сибири, вообще углубленного в себя и мертвенно молчаливого, евреи сделали крикливый, живой и торговый. На площадке приладился — рынок, выросли как грибы лавчонки, в лавчонках засели еврейки. Евреи, сбиваясь в многообразные и многочисленные кучки, машут руками; бегая по улицам, машут фалдами длиннополых казинетовых сюртуков и пейсами, которые здесь, в Сибири, они таки отстояли. Словом, в Каинске все, как в любом из городов и местечек Белоруссии: удивляешься тому, с кем торгуют грудами тряпья и всякой рвани еврейки. Евреи же добились того, что в Каинске теперь одно из главных мест склада всего пушного товара (особенно беличьих хвостов), отправляемого за границу, на Лейпцигскую ярмарку. Потому-то на такой несчастный и убогий городок с 700 жителей насчитывается до 70 купцов; на десять русских мещан один еврей маклачит комиссионерством и факторством по закупке мехов, а в вознаграждение за хлопоты получает всякую разнокалиберную мелочь-галантерею. С нею он таскается потом, в уроченное время, по торжкам и ярмаркам, по селам, городам и деревням Западной Сибири. Так как в Каинске вместе с евреями поселены и цыгане, т. е. худшее из худших, то полиции бывает довольно работы доходить до правды в плутовской путанице этих народов.

В Восточной Сибири евреи устраивают такой же кипучий оборотливый городок в Баргузине, и там еврей не линяет и не затеривается. Придет он на каторгу нищ как Иов, бос, голоден и оборван; месяца через три-четыре, при своей юркости, втерся в урочные работники: дровосеки, рудовозы, взял годовой урок, нанял за себя охотников из заводских крестьян, кончил их руками и своею суетнёю этот годовой урок в неделю; сделался по закону на весь год свободным. Смотрят, у еврея уже появился на руках из веков возлюбленный им инструмент-коробочка, на котором он и играет умелыми руками так, что коробочка превращается в коробку, коробка в лавчонку и лавку. Прежний, совсем истрепанный еврей преобразуется уже в торговца, умеющего ублаготворять мылом, табаком, железом, чаем и омулями. Мыло варит сам понемножку, льет свечи, папиросы крутит. На омулях он обсчитал, железо у него ворованное из казны, чай он держит только контрабандный; он и сам пришел сюда "за тайный ввоз заграничных товаров". Тем не менее, где зашевелились евреи, там мелочная торговля процветает: еврей делается образцом и примером для неподвижного сибиряка-горожанина, которому есть чему у него поучиться. Для Сибири еврей пригоден и полезен. В Сибири для них — широкое поле вместо того, на котором они живут теперь и где так надоели всем туземцам. Если немало возни с ними в Сибири по поводу участья в перепродаже хищнического золота и в продаже заграничных европейских контрабандных товаров, то, по пословице, "на то и щука в море, чтобы карась не дремал". Евреи сплачиваются в ассоциации, чтобы ссылка не могла нарушить единства, и через живую и непрерывную сеть из ловких евреев через города сибирские не обрывалась связь Нерчинска с Вержболовом, Радзивиловым и Лейпцигом, и, например, каинские евреи, принадлежащие к ассоциации "Нового Иерусалима", не утрачивали симпатий и связей с сотоварищами, живущими в Минске. Впрочем, с евреем в Сибири по делам золотым и чайным и по их тайному ввозу и торговле с успехом соперничают туземные казаки и русские поселенцы. Зато, где бы ни открылась золотая россыпь и ни начались работы на ней — евреи-торговцы не медлят отправиться туда на границу дозволенной законами дистанции с ситцами, плисом, платками, пуговками и иголками, с винами и водкою, чтобы с достоинством и выгодою принять на свое попечение "желтую пшеничку", или краденый золотой песок. Если попадаются евреи на каторгу, приходят туда за убийство, то злодеи эти бывают настоящие и на каторге остаются непримиримыми.

Относительно перевоспитания еврея в сибиряка замечено, что торговая изворотливость, давая возможность приобретения небольших капиталов и обеспечения доброго быта (который для сибиряков-евреев можно назвать поместным), торговля, требующая ежечасных сношений — значительно пособила евреям обезличить собственную национальность. Евреи в Сибири одеваются по-русски, женщины ни в чем не отличаются от сибирских мещанок; по костюму в среде местного населения они не представляют особенной группы. Только физиономия обособляет их. Старики говорят по-польски и по-русски; поколение, народившееся в Сибири, не знает польского и довольно сильно в русском. Третье поколение забывает и еврейский язык и даже дома со своими непременно говорит по-русски. Прежде, из боязни кнута и всегда из интересов денежных, евреи принимали православие, хотя и уберегали в сердце любовь к Талмуду. Дети неофитов еще носили еврейские имена, но для света имели уже русские. Обычаями отцовской веры таковые охотно пренебрегают и зло подсмеиваются над ними. В четвертом, третьем поколении неофита все следы еврейства совершенно сглаживаются по тому же способу, как и в детях перекрестей-солдат. Меры, принятые законодательством для сибирских евреев, принявших христианство, и состоящие в ослаблении 8-летнего срока пребывания в цехе слуг до четырех лет, не произвели на евреев, поселившихся в городах, благотворного действия относительно их водворения, но произвели его в том отношении, что евреи спешили креститься. Крещенные не уживались у хозяев и вызвали новую меру, по силе которой все таковые названы виновными в развратном и непослушном поведении. Остававшиеся без пристанища должны быть отправляемы на поселение.

Судя по архивным делам и по наблюдениям старожилов и начальства, ссыльные из инородцев финского племени, отличающиеся угрюмым характером и крайнею неспособностью (в особенности сосланные из Финляндии), замечательны тем, что безропотно покоряются своей участи, как бы она ни была тяжела, и с мест водворения никогда не бегут. Зато инородцы более жгучей крови и более живого темперамента (каковы, например, кавказские горцы) признают волю судьбы только до тех пор, пока не истек каторжный срок. Но лишь только сняли с них кандалы, прилив тоски по родине становится так силен, что южные инородцы бегут тотчас же. Насколько прочны и усидчивы на местах поселения рыжие и белокурые люди Севера, настолько мало охотятся в поселенцы черноволосые и статные бегуны с южных гор1. Кочевников (вроде киргиз, калмыков и татар) никакие силы не удерживают на оседлых поселениях, и стремление в степь, на свою волю, у них едва ли не сильнее горской тоски. Поселенцы из поляков, по множеству крупных архивных дел, часто замешиваются в деланье фальшивых ассигнаций, приготовление которых всегда оправдывают тем, что намеревались возвратиться на родину и помочь в той же цели остальным своим товарищам. В намерении к побегу шляхтичи и дворяне западных губерний и Царства Польского не останавливаются ни перед какими препятствиями: бегут, например, за китайскую границу, самую опасную и ненадежную, но убегают и в Европу по северным тундрам, через Швецию и Норвегию, а большая часть, зауряд со всеми, попадает в опасное положение искателей приключений, во главе которых стоит знаменитый своими похождениями охотский герой Беньовский, убитый в Африке, на острове Мадагаскаре.

Русские раскольники отличаются на местах поселений стремлением к пропаганде своего учения (и не

Исключая армян, которые, подобно евреям, спешат укрепить себя в Сибири посредством коммерческих пут и разносную офеньскую торговлю предпочитают сидячей; но указ 1828 года (26 декабря) остановил их деятельность в пределах той губернии, в которой они поселены. без приметного успеха, блестящего в старые времена, замечательного и в новейшие). Даже и скопцы уловляли в свои сети (судя по архивным делам Нерчинских заводов), и молокане и духоборцы находили себе слушателей и последователей даже между такими изверившимися и холодными людьми, каковы наши каторжные. Так, по одному архивному делу нам известно, что некоторые из каторжных "не шли к священнику, говоря, что они делам рук человеческих не поклоняются и присяги учинить не хотят; работы же, какие по службе с них требованы будут, исполнять не отрекаются, и что они присягу имеют внутреннюю, а делами рук человеческих называть св. Евангелие и животворящий крест, что они деланы руками". По другому делу видно, что некто Ярошенко совратил многих служителей и ссыльных, "пользуясь Библи-ею — книгою, дозволенною для чтения ссыльных". Один из уклонившихся служителей, Кухтин, когда тамошние духовные власти позвали его для увещания, простер свою дерзость до того, что, не уважая святости места, прошел по паперти собора, не снимая с головы шапки и с рук рукавиц. В том же самом виде явился и в присутствие духовного правления перед зерцало. На вопрос священника: почему он так поступает? — отвечал: "Ведь это есть писанное руками человека, а потому и не хочу снять пред ним шапки и рукавиц". Этого Кухтина судили военным судом и велели прогнать два раза через 500 человек. В пользу молоканства и духоборчества заметна между вообще холодными к вере ссыльными большая симпатия. На этих примерах дело не остановилось, а шло дальше. Некто Кудрявцев подвел под суд еще 8 человек служителей. Суд обратил их всех в солдаты; служителя Суходолина сослали в Туруханск и велели поселить между некрещенными инородцами, как негодного к службе по летам (41 год). Один из обращенных в молоканство ссыльных (Неронов) оторвал иконы "в небытность никого в церкви" и бросил их на пол; вошедшему дьякону говорил: "Вот ваши боги-идолы, которых я побросал; поди, молись, и если они святые, то пусть встанут". На суде показал, что все это говорил в здравом рассудке. Наказание не вразумило. Нерчинскому начальству удалось уличить еще новых совращенных, из которых один расколотую надвое икону носил в сапогах под пятою. И снова судили одного, уверявшего, что "в церкви нет надобности". Духоборцев начали ссылать в Сибирь вскоре после того, как эта секта сделалась известною властям. В 1799 г. состоялся указ, повелевающий ссылать в вечную каторжную работу изобличенных в духоборческой ереси, "отвергающих высшую власть на земле". В 1805 г. участь сосланных была облегчена, в одно время с облегчением такой же участи духоборцев, находившихся в России. "Духоборцам, сосланным в Сибирь, предоставлены были те же права, которые даны поселенным на Молочных Водах (Мелитопольского уезда, Таврической губ.), но не возвращая их из Сибири в Россию. До 1847 г. всех сектантов ссылали, между прочим, и в Минусинский округ, но, по донесении сенатора Толстого о том, что этот округ лучший во всей Восточной Сибири и притом пограничный с китайским государством, постановили (указом 18 апреля) ссылать скопцов в Туруханский край, а последователей всех прочих сект в Якутскую область.

Рьяные из старообрядцев, приверженцев дониконовских книг и обычаев, подцветили историю ссылки весьма нередкими случаями крайнего отшельничества, начинавшегося исканием одиночества и сосредоточенного созерцания где-нибудь в лесной пещере и кончавшегося в нередких случаях собиранием маленькой слободки. Указанный нами пример Гурия Васильева — в Сибири не последний. Политических и религиозных убеждений ссылка не меняет; образ поселения и приемы, при этом употребляемые, не мешают оставаться при том же, что принесено в запасах из России. Каторга на время тушит огонь, но пепел скопляется. Впоследствии, на поселении, огонь опять разгорается, а тушить его там не умеют.

В архиве Нерчинского Большого завода сохранился рассказ о приключении 20 старообрядцев из уральских казаков, сосланных в 1809 году на Нерчинские заводы. Казаки упорно не соглашались получать казенное довольствие и находиться на казенных работах. Некоторые из них довели себя, таким образом, до крайней нищеты и, отказываясь от казенного пайка, предпочитали питаться милостынею. Принятые против этого строгие меры были недействительны. Сибирский губернатор велел, при всяком случае упорства, давать им по десяти ударов кнутом, но казаки все-таки продолжали говорить свое: "Мы требуем Государя Императора именного повеления, почему мы безвинно посланы, но оное нам не показывают; ваша воля, что хотите над нашими телами, то и делайте, однако же работать не будем до конца жизни". Один, истощенный голодом и "принеся с собою малое количество хлеба", приговаривал: "Будучи сослан невинно, непременное имею намерение хотя и лишиться жизни, но в работе не быть". Одного из казаков (Якова Краснятова) за такое упорство успели уже раз наказать плетьми и два раза выбить кнутом; последний раз с вырезанием ноздрей и постановлением знаков. Точно так же четыре раза наказан был другой казак (Данило Лифанов), а пятеро по два раза. Некоторые подчинились, другие упорствовали. Не зная, что с ними делать, остановились на той мере, чтобы выдавать им провиант в ограниченной даче, достаточной только для поддержания жизни, и учрежден был строжайший надзор за тем, чтобы казаки ни от кого со стороны не получали. Успеха не было: казаки продолжали стоять на своем (как доносила нерчинская горная экспедиция иркутскому гражданскому губернатору). Чем кончилось все это дело, по делам архива не видно.

Случаи невинно сосланных и гласно признаваемых таковыми, конечно, большая редкость в сравнении со всею массою осужденных, и мы не входим в разбор этого темного вопроса за неимением данных. Данные же тщательно скрываются, как особенный и величайший секрет. Кое-что, однако, известно. Сперанский нашел в Томске поручика Козлинского, который, лечась от ран или болезни в Перми, вдруг был схвачен и препровожден в ссылку. Другого сослал подьячий из какой-то Шенгурской губернии; некую Кристину Яковлеву гнали уже в ссылку за рижскую урожденку Редоко-Ян. И. О. Лаба, ревизовавший забайкальские поселения в начале нынешнего столетия, нашел, между прочим, такой беспорядок: иркутский нижний земский суд заслал назначенных на поселение в Нерчинские заводы на каторгу. Между прочими из таковых показана "женка Настасья Фалеева в 1802 году из дворянок, в замужестве была за поручиком Измайловского полка Кашниковым и, по смерти мужа, принята была Новогорода в Духов монастырь белицею и за самовольную отлучку из оного на ночь в гости, по гневу игуменьи того монастыря, отправлена в здешние заводы без наказания". Лет 20 тому назад совершено было какое-то важное преступление. Виновных не нашли: по одним слухам они задобрили следователя, по другим не отысканы по бездарности следователей. Виновных велено было разыскать во что бы то ни стало. Усердие, возбужденное приказанием, выразилось в том, что схватили, судили, выбили кнутом и сослали в Сибирь первых встречных. Впоследствии обнаружились настоящие преступники: невинно сосланных возвратили. Тем, которые остались в живых, выдали за каждый удар кнута по скольку-то рублей; умершие же так и отошли нерассчитанными. Известен лейтенант Борисов, сосланный за разбитие датского корвета якорем и за мужеложство, по протекции прощенный потом; однако не возвратился, говоря: "Закон прислал в Иркутск меня, зачем стану возвращаться в другой какой-либо город?" В Красноярске в кабаке убит был сиделец; его подносчик мальчик в ту ночь не ночевал дома. Его заподозрили, он указал на дом дяди, как на место своего ночлега; справка не подтвердила показания, его били кнутом и переплавляли чрез Енисей; он обернулся к городу и выкричал клятву, что ни в чем не повинен. Прошло довольно времени; в Красноярске поймали бродяг-поджигателей, и двое показали на себя убийство целовальника. Подносчика простили, вернули, стали спрашивать, после расчета по пяти руб. асс. за каждый напрасный удар кнутом, и узнали, что подносчик не указывал ночлега потому, что ночлег этот был в доме купеческой дочки, на которую не указывал он, не желая ее срамить. В Оренбурге известен был такой случай противоположного характера. Всем известен был и у всех на почете богатый купец, приговоренный в каторгу и пославший туда вместо себя другого. В Онеге мы лично знали другого, считавшегося умершим. В Тобольске жив в памяти случай въезда в тюремные ворота за партиею ссыльных кареты и в статейных списках указание на княгиню, ссылаемую за детоубийство; из кареты вышла на перекличку самая отчаянная неуклюжая баба. Княгиня, говорят, стала жить в изгнании, но в Швейцарии.

Довольно известна история одного так называемого «Странника». 28 августа 1835 года в Твери взят был полициею неизвестный человек, имевший вид богомольца. На вопросы он не отвечал ни слова, а только после многих настояний решился объявить, что три года назад получил благословение от родителей на странническую жизнь и вот с тех пор он ходит по разным местам на богомолье. Когда потребовали от него рукоприкладства, он такого дать не согласился и заявил, что дал обет Богу никому не открывать своей родины, имени и отчества, и потому отвечать будет только Богу, а не присутствию полиции и уездного суда. Сенат, признав странника бродягою, умышленно скрывающим свое имя, происхождение и ведомство, определил наказать его, на точном основании 242, 243 и 399 ст. XV т. Св. Угол. Зак., при полиции плетьми 30 ударами и потом сослать в Сибирь на поселение. Приговор этот приведен в исполнение 12 марта 1836 года. Странник безмолвный безропотно и безответно перенес наказание и был водворен на жительство в Енисейской губернии, Ачинского уезда.

Восемнадцать лет прожил он там забытым, хладнокровно перенося не заслуженное им наказание и именуя себя странствующим в мире, ищущим не зде предлежащего града, но взыскующим грядущего, во всяком случае, не ближе горного Иерусалима. Теперь ему, изгнанному правды ради, и царство небесное не далече отстоит, как будто и дорога стала легче и приятнее, по крайней мере, вместо тумана впереди, обозначился просвет, явилась надежда увидеть то, чего ищет. Он, по приходе на место поселения, так и назвал себя «Странником», не объявляя ни имени, ни отчества. Но так как, по понятию волостного правления, без имени и овца баран, то, поприслушавшись ко мнению соседей, назвали его так, как назвали его эти соседи: Иваном Захаровым Спасовым, во имя пророка Иоанна Крестителя, сына Захариина. Странник прозвищу такому не противоречил, жил, молясь этому угоднику и стараясь подражать его страннической и постнической жизни. Некоторые искушения, однако, показались ему не под силу; он долго боролся, боролся семь лет, но дух не выдержал, терпение его истощилось, и он решился открыть место своего пребывания родной сестре своей, коллежской асессорше В., которая не замедлила подать прошение московскому гражданскому губернатору в феврале 1854 г. Из прошения этого видно, что странник — бывший подпоручик А. 2-го Егерского полка, где занимал должность квартирмейстера, казначея и адъютанта. Выйдя в отставку в 1824 г., двадцати лет, проживал при родителях в имениях Серпуховского и Мценского уездов. Он был довольно образован и знал хорошо языки немецкий и французский. Возымев твердое намерение оставить свет для странствий, пошел по монастырям и другим св. местам России. Странствуя в 1832-м и 1833 г., он был уже на пути в Иерусалим, но, безмолвствуя, в г. Кишиневе навлек на себя подозрение и был задержан. Однако губернатору Аверину мог еще представить указ об отставке и согласился написать адрес родителей. Его препроводили во Мценск. Здешняя полиция немедленно освободила его, но почему-то сочла нужным удержать некоторые из его бумаг. Он вновь отправился странствовать уже без них. В 1835 г. зашел на моление в Твери в собор. Отсюда, как странник, был приглашен купцом Кудлеровым в его дом пообедать. Придя туда, продолжал безмолвствовать, чем рассердил купца, и Кудлеров не замедлил представить его в полицию. Отсюда начались те преследования, о прекращении которых просила сестра. Московский губернатор отнесся к тверскому; тверское губернское правление в ноябре 1855 г. через ужурское волостное правление отобрало показание от Ивана Захарьина Спасова, вытребовало документы из мценского земского суда, копию с формуляра из инспекторского департамента военного министерства, от губернских предводителей дворянства Московской и Орловской губерний сведения о роде дворян А., от сестры его через серпуховского городничего подробные сведения о брате. 17 опытных чиновников сличили почерк А. по письмам от 1822 г. с почерком на показании, данном в Ужурской волости в 1854 г. Получены были вполне удовлетворительные сведения изо всех этих мест и от всех затронутых лиц. Дело в апреле 1856 г. поступило в сенат; в феврале 1859 г. сенат решил: отставному подпоручику А., находившемуся под именем Ивана Захарова Спасова в Енисейской губернии, предоставить возвратиться из Сибири. Но — по выражению законодательницы Екатерины — лучше десять виновных простить, чем одного невинного наказать. При современных гласных и открытых судах таких крупных несчастий случиться не может и нет сомнения в том, что и сами ссыльные перестанут прибегать к известным проповедям о том, что они совершенно понапрасну сосланы.

В Сибири ссыльные еще продолжали производить такого рода операции: осужденные на поселение менялись именами с каторжными за какое-нибудь ничтожное вознаграждение. Настоящий каторжный оставался на поселении, настоящий поселенец по прибытии на чужое место открывал свое звание. Точно так же и поселенцы менялись именами и прозвищами между собою, когда одному приходилось идти не туда, куда было сподручнее, а другому, беззаветному бродяге, куда ни идти, было все равно. Постановили: всякого ссыльного, давшего напрокат свое имя каторжному, оставлять в каторжной работе пять лет, а каторжному, по наказании на месте ста ударами лоз, прибавлять еще пять лет сверх срочных. Обменявшихся между собою именами поселенцев указано назначать на два года в каторжные заводские работы. Относительно перемены имен и происходящей от того путаницы рассказы сибирские бесчисленны. Что же касается до того, что весьма многие поселенцы и каторжные и без перемены имен в былую недавнюю пору попадали туда, куда было им сподручнее и желательнее, то это тоже не секрет. Прежде в приказ тобольский (в особенности в первое время его существования) откомандировывали для занятий тех же грамотных каторжных и за целый месяц усидчивого писания отделывались гривною, двумя. За ту же гривну этот писарь с удовольствием отчислял собратиев туда, куда они просятся: какого-нибудь тюменского купца, угодившего в каторгу, писал на Успенский винокуренный завод, находящийся в Тюменском округе, и проч. В 1861 г. шел на заводы Енисейской губ. каторжный из бродяг Черников. Дорогою переговорил он с поселенцем Федоровым, шедшим на золотые прииски Рязановых; сталось так, что Черников очутился на приисках, а Федоров на каторге. Каторжник в поселенческом звании на работе не был; очень тяжело стало, сказался своим званием. Подобного рода слухами полнится сибирская земля.

Сумели ли размещать ссыльных поселенцев так, чтобы лесной житель не попадал в степь (и наоборот) и, спутанный такою не зависящею от него ошибкою, уходил в лес с волчьим паспортом по чужой вине? Изучил ли приказ вверенную его дозору и попечению Сибирь, чтобы знать, где ей надобятся больше всего люди таких-то знаний, такого-то ремесла? Сомнения нет в том, что цель распоряжений приказа меньше всего карательная и значение поселений, столь существенно важных для Сибири в других случаях, должно пониматься так, как желает Сибирь и указывают различными способами сами ссыльные поселенцы. Сколько ушло в Сибирь всякого рода ремесленников и нередко мастеров замечательных. Приказ знает, по фальшивым монетам, бумажкам и печатям, какие искусные граверы попадают в число ссыльных и часто в те места, где и без них этому промыслу дано некоторое развитие. Мы видели в цифре, составляемой самим приказом, как много поставлено им ремесленников в Тобольскую губ., находящуюся в этом отношении гораздо в лучших условиях, чем, например, Томская. Тобольская ближе к России, и ее захватывает огромная дуга отхожих промыслов, издавна и до нашего времени направляющих сюда свою деятельность из лесной России (например, губ. Костромской, Ярославской, Вятской и даже Тверской). Если ссыльный боится объявить при спросах за собою ремесло и художество, то из собственных расчетов; если сам приказ недостаточно опытен, чтобы самому открывать секреты знаний каждого из ссыльных, если он удовлетворялся такими глухими показаниями в статейных списках, что в такой-то к такому-то сословию принадлежал (и только) и имеет такие-то приметы (по которым ни одного не отличишь от другого) — то кто виноват во всех этих неясностях, неверностях, неточностях и путаницах? Сибирь ощущает сильнейший недостаток в опытных рабочих, и, например, в деле плотничества руководится мастерами из солдат и приходящими из далекой России (какова, между прочими, Костромская губ.). Ремесленников вовсе нет, и крестьяне самые необходимые вещи в хозяйстве, не выучившись приготовлять дома, покупают готовыми. Из Кунгура привозят сапоги; с Нижегородской и Ирбитской ярмарок — готовое платье в виде армяков и тех же сибирок; модное платье — из Москвы; сибирские меха, выделанные в Москве, везут обратно в Сибирь на продажу. Даже железные, медные и стеклянные товары — преимущественный сибирский продукт — привозятся с заводов около Нижнего и отчасти с уральских. Голландскою сажею, скипидаром, серною и соляною кислотами Сибирь, богатая лесом и ископаемыми химическими материалами, довольствуется из России, и проч. и проч. При этих условиях ссыльный ремесленник и русский промышленник бесследно глохнут и исчезают в Сибири, со всем своим досужеством и знаниями, только потому, что их распределяют зря, одиночками, не группируя в артели в необходимых местах и утешаясь только каким-то призрачным цехом каких-то слуг, который только и оставался на бумаге. Между тем сибирские старожилы видят одесского матроса в Кургане, а не на Байкале, повара в Березове, а не в Томске, Красноярске, Енисейске или Барнауле, где испокон веку задавались роскошные лукулловские пиры. Херсонский степняк ума не приложит в дремучей туринской тайге. Вятский отличный хозяин, всю жизнь отбивавший у леса поля и луга, сидит на Барабинской степи, где так хорошо было исконным ямщикам и извозчикам. Лакей бродил без дела по Пелыму, пока после долгих исканий не выучился торговать и обманывать остяков, вогулов и самоедов. Те самые ссыльные, которых сам приказ назначал в цех слуг, бродили из месяца в месяц, от одного хозяина к другому, и при этом искусственно создаваемые слуги — самые неверные, самые неспособные и самые несчастные люди.

От всей этой путаницы возрастает, постепенно увеличиваясь, та громадная масса движущегося вдоль и поперек всей Сибири кочевого населения бродяг, которая, как саранча, временами поедает, временами глушит свежие всходы молодой страны, достойной лучшей участи. Ведь в Сибирь недаром тянутся и до сих пор вольные переселенцы и поселенцы с дозволительными свидетельствами. Недаром люди, обязанные распечатывать и читать поселенческие письма, говорят про бесконечные похвалы этой стране, расточаемые на соблазн и на уговор родных, оставшихся в России, чтобы шли сюда, в эту страну, где редко урожаи не бывают сам-15 и поля не отдыхают года по 3, по 4 даже в Енисейском округе (не говоря о странах прииртышских, минусинских, забайкальских и иркутских, где даже коренные инородцы стали превращаться в земледельцев). Недаром же старожилы, питающие зло против беглых и каторжных, на вопрос бродяги: "Нет ли работы?" — отвечают коротко и ясно: "Иди в кладовую — и выбирай по руке либо серп, либо литовку". Таким образом, беглые, смело укрывшиеся и ловко спрятанные, пилят лес в городах и селах, правят всякую поденщину на заимках, окашивают роскошные сибирские степи, помогают сибирским крестьянам убираться с пашнями и сенокосом. За одно только укрывательство, за парную баньку, кирпичный чай, за объедки от стола и обноски из старого платья работает не только поселенец, но и каторжный. Между тем страна все-таки от поселенцев несчастна. Несчастны в ней и сами поселенцы, но несчастнее всех из них тот небольшой разряд, который пользуется у всех сибиряков и даже у самих поселенцев полнейшим презрением и отвращением, это — палачи. Преступники, которым суд и судьба сулили поселение, но которые по доброй воле и по вызову решились на известное мастерство в расчете на лучшую участь. Согласие их избавило от плетей, служба освободила от телесного наказания; особая школа выучила владеть орудием наказания. Таковое искусство у некоторых мастеров доведено было некогда до такого совершенства, что они могли по произволу и разрезать, как острою бритвою, лист бумаги и так подхватить кнут, пущенный со всего размаха, что подставленный лист бумаги оставался невредим. По закону если кто из поселенцев не соглашался идти в палачи, то губернским правлениям предоставлено право определять и эту должность: или людей, присужденных к отдаче в арестантские роты, по их на то согласию, или вольнонаемных. Впрочем, последние случаи представляют замечательную редкость и в законах можно считать это дозволение остатком старинного законодательства, внесенным в новое лишь про всякий случай. В Уложении велено в палачи на Москве прибирать из вольных людей за поруками, а жалованье обещали давать из государевой казны; в городах выбирать палачей указано с посадов и с уездов с сох, с дворцовых и черных волостей и со всяких сошных людей. Избиратели давали подписки (но неохотно). Палачи присягать должны; сошные люди от выборов отказались; их принуждали штрафами. Охотников явилось мало. Царь Федор (в 1680 г.) соблазнял жалованьем по 4 руб. человеку, но в следующем же году принуждены были бояре приговорить: послать грамоты к воеводам, чтобы они в заплечные мастера брали из посадских людей (не насильно), а тех, которые "волею своею в тое службу быть похотят". Сетовали посадских и сошных людей заставить выбрать из самых молодчих или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палачей не были. Воеводы то и дело жаловались, что в палачи охочих людей не находится или выбранные принуждением убегают. В прошлом веке жалобы эти затихли. Сенатские указы (вроде указа 10 июня 1749 г.) стали настолько требовательны, что на каждую губернскую канцелярию потребовали уже по два палача. С1738 года им уже и жалованья не полагалось, а потом давалось солдатское (за платье и за хлеб по 9 руб. 95 к. в год). В этот век на них объявилось большое требование и крупный запрос. В первую половину его заплечные мастера имели большие заработки и получали крупные заказы, когда — по народному, сильно распространенному преданию — и воду секли кнутом, если дерзала она от ветров затевать возмущение. По свидетельству знаменитого адмирала Мордвинова, когда "для 20 ударов кнута потребен был целый час, а при многочисленности ударов наказание продолжалось от восходящего до заходящего солнца", — платили по десяти тысяч рублей, чтобы не изувечить или менее мучительным сделать наказание". (См. "Чтение Общ. Ист. и Древн. Росс. 1859 г.", книга четвертая.) Становился в заплечные мастера какой-нибудь забулдыга, бесшабашная голова, зашатавшийся либо до казни, либо до ссылки. Ведомому вору оставался один выход — "встать в палачи за свои вины". Звание это пятнало позором перед лицом народа, но оправляло перед властями.

Палач, находящийся на службе и живущий обыкновенно в остроге при гауптвахте (в особом помещении), пользуется полнейшим уважением всех арестантов. При встрече с ним схватываются с бритых голов шапки; его зовут не иначе, как по имени и по отчеству. Их фамилии, как исторические имена, уходят в потомство. В честь московского палача Бархатова все последующие заплечные мастера, поступившие в это звание из не помнящих родства, предпочитают выбирать себе эту фамилию (по Сибири большая часть палачей Бархатовы, некогда все палачи были Бархатовы). Если про себя позволяют еще себе арестанты обзывать мастеров полуименем (Кирюшка, известный петербургский палач, отсюда и кирюшкина кобыла, место казни на языке современных мазуриков, Изоська-сибирский, Криворотый и проч.), то в глаза палачу оказывается такое почтение от всех арестантов, что люди эти успевают забаловываться до высокого мнения о себе, на манер господских кучеров и столичных швейцаров. Палач перед начальством всегда чем-то недоволен, всегда на что-нибудь жалуется и чего-нибудь просит, как обязательной льготы. Между тем на палача уделяет арестантская артель из пожертвованного и благоприобретенного все: булки, чай, сахар, вино и проч. Сверх того, в хорошо организованных тюрьмах на палача от арестантской общины полагается по полтиннику в месяц за каждого наказуемого. Часть тех денег, которые бросает народ на одежду наказуемому, уделяется также палачу под особым именем "рогожки, полурогожки" и проч. Сердитый сердцем палач (каковыми, по опыту ссыльных, бывают солдаты и поповичи: "крошат и ломят без зазрения совести"), сверх обусловленного обычаем, старается вымогать.

Вообще палачам деньги доставались легко: палачу стоило пройтись по базару, например на пути к месту наказания, чтобы всякий крестьянин дал ему грош или пятак, как бы в виде задатка и по приказу пословицы, повелевающей от тюрьмы и от сумы не отказываться, и по требованию самого палача, сказывавшего у каждого воза: "Давайте ка ту плату".

Если приходится наказывать кого-либо из почетных тюремных сидельцев, из артельных любимцев, тот же староста или сам приговоренный шел по казармам с "имянинною кружкою" (первою подвернувшеюся под руку посудиною) и собирал. Сбор такой называется "подарком почетных старожилов". Вообще от этих подарков палачам жилось хорошо: люди эти на большую половину свою хорошо откормленные, сытые, жирные, толсторожие; хорошо высыпаются, хорошо отгуливаются, хотя и под конвоем, и вообще пользуются хорошим здоровьем. Единственная болезнь, на которую они чаще всего жалуются, — полнокровие, прилив крови; единственный недуг, который они испытывают, — тоска и скука. Многие серьезно жалуются на то, что им не дают работы. Бережливые успевают даже накопить достаточное количество денег. Во всяком случае, по окончании срока службы, если палачей, вообще очень наклонных к побегу, успели удержать и не выпустить на волю, они выходят на волю и деньгами могли бы начинать там более обеспеченную жизнь; но дело в том, что отливаются волку овечьи слезы.

Поселенные в волостях на правах государственных крестьян палачи — самые несчастные люди не только в местах Тобольской губернии, где выдумали было селить их кучкою, но и повсюду. Из волости не дозволяют им выходить. Взрослые соседи-крестьяне гнушались разделить с ними кусок хлеба, посадить их за стол; женщины боялись поделиться с ними хозяйственным запасом, считая прикосновение их руки осквернением, взгляд, брошенный на них, нечистым, требующим особого очищения и молитвы Ивану Воину. Мальчишки не упускали на улицах случая, чтобы не потравить проходящего приселенца из палачей. Ни купить, ни продать бывшие палачи ничего не могли, и самая жизнь их на воле являлась хуже каторжной. Некоторые сознательно бежали и в бегах делали преступления исключительно и намеренно для того, чтобы попасть именно на каторгу. Только там они могли еще избегать крайней степени позора. Устаивали немногие, но ни один еще из палачей не женился на сибирячке. Члены экспедиции, в конце 60-х годов снаряженной сибирским отделом географического общества в Туруханский край, нашли там русских поселенцев отунгузившимися. Отцы этих метисов были русские люди, матери — тунгуски. Большая часть потомков носят фамилию Бархатовых; все это потомки палачей, приходящих из бегов с волчьим именем и называющихся фамилиею знаменитого московского ката.

Случаются, впрочем, в Сибири и другого рода явления. В Сибири указывают на множество ссыльных, которые успели сделаться крупными богачами. Самый резкий образец тому представляет Петр Кандинский, крестьянин, сосланный в каторжную работу на Нерчинские рудники, успевший жениться и там, выйдя на пропитание, начать маленькую торговлю офеньским способом коробейника. Поселился он на Шилке в страшных трущобах и близ больших гор, наз. Борщовским хребтом. Семейство его очень размножилось: в 50 лет детьми и внуками его, до 60 человек, населилась целая слобода Бянкина, с церковью каменною и благолепно украшенною. Петр Кандинский начал наживать значительное состояние, после офеньства, хлебного торговлею в этом в то время скудном крае, жители которого постоянно зверовали и полей не пахали; хлеб имел постоянную цену. Вымен его у крестьян на звериные шкуры позволил Кандинскому заняться торговлею пушным товаром и завести дела в гор. Нерчинске по 2-й гильдии, а потом записаться и в Кяхте по первой. Соляные казенные подряды увеличили еще более состояние его; хлебопашество производилось на добрых лошадях хорошими работниками и плугами, давало сильные и верные урожаи, когда у других были постоянные неудачи. Кандинские с успехом развели посевы гималайского ячменя, имели непосредственное влияние на ценность хлеба во всем заводском округе и, принадлежа к сословию заводских крестьян, отбывали легко и свободно повинности по купечеству и крестьянству. Губернаторов они умели встречать на реке Шилке, на противоположном берегу против Бянкина на огромных лодках, украшенных коврами, сами убеленные сединами, в длинных кафтанах и с медалями. Принимали в доме вроде старинных барских палат, прилепленных к щекам отвесной горы, с балконом или террасою, утвержденною на столбах и висящею над водою реки Шилки. Лет 50 тому назад не было хозяина, который не был бы должен Кандинским, не было товара, который не выходил бы из их складов. Когда заводских крестьян переименовали в казаков и для воспособления их новому быту разрешили им не платить старых долгов, дом Кандинских был сильно потрясен и быстро пошел к падению на месте. Однако они совершенно не обанкротились. Правнуки Петра продолжают вести торговлю не только за Байкалом и на Амуре, но и в России (в Москве), и продолжают пользоваться честным именем и коммерческим доверием. Конечно, теперь далеко не то, потому что и сыновьям Петра, Хрисанфу и Алексею, досталось до 5 миллионов оборотного капитала, приобретение, которое ждет своего историка и прольет много характерного света на состояние всего Забайкальского края. В первой половине XIX столетия Кандинские были царями всего обширного края.

Образец подобного рода не последний: почти на каждом руднике, почти при каждом заводе найдется не один каторжный, торгующий с порядочным капиталом. Дети их пользуются уже всеми правами людей свободного состояния. Не возвращаясь в Россию, они служат прочным фундаментом для основания местного купеческого сословия, у которого впереди такая блестящая будущность и от которого страна вправе ожидать большого подспорья и деятельной помощи на поступательное шествие вперед. Этим людям грехи отцов и дедов давно отпущены и соседями не вспоминаются. Свободным и прямым путем полезных деятелей они становятся безразличными в массе и во втором поколении уже являются звеньями в той цепи, которую образуют коренные жители, так называемые сибирские старожилы.

Из европейских путешественников Симпсон посетил около Канска ссыльного, которого сын, приехавший из Петербурга, нашел владельцем богатого имения и обширного хозяйства, для ведения которого он употреблял 140 работников. Эрманн знал другого, из Новгородской губернии, дом и хозяйство которого с одиннадцатью работниками и работницами представляли нечто образцовое и заслуживающее изучения: рогатый скот и лошади помещались в крытых сараях и ели сено, которое привозилось за 20 верст с низменных, обильных травою островов Лены. Этот ссыльный получал превосходные урожаи ржи, ячменя, капусты и репы. Превосходный птичник находился в людской. Ссыльный жил богатым помещиком.

Политические изгнанники и ссыльные нередко бывали благодетелями тех стран, в которые приводила их судьба. Французские изгнанники при Людовике XIV основали в Англии фабрики шелковых изделий; другая партия научила саксонцев выделывать сукна и шляпы, составлявшие до того времени монополию Франции; третьи на мысе Доброй Надежды развели виноград. У нас князь В.В. Голицын, любимец царевны Софьи Алексеевны, сосланный в Пине-гу, развел там лошадей, до сих пор известных под именем «мезенок». Меншиковы устроили в Березове богадельню, первую в Сибири; барон Менгден, сосланный в 1742 г., с 4 членами своего семейства, завел в диком Новоколымске коров и лошадей, снабжал чукчей различными товарами, приобретаемыми им в Якутске. Тогда же сосланный Ивашкин обучал детей в Камчатке, и проч.

Сибирь от ссылки государственных людей, политических преступников и другого грамотного люда выиграла в том, что в ней все классы народонаселения гораздо развитее, свободнее, способнее и образованнее соответствующих им классов во многих других частях России. Политические ссыльные пользовались всеми возможными облегчениями; старожилы не встречали их с недоверием, а ссылаемые на житье пользовались значительною долею свободы для применения к делу своих знаний, способностей и плодов образования. Они имели право селиться обществами, из которых и распространялась образованность. Начало этому делу положено еще во времена Петра Великого. Барон Страленберг, один из шведских офицеров, взятых Петром в сражении под Полтавою вместе с товарищами своими принес в Восточную Сибирь ремесла Европы. Ими основаны там первые училища. Фридрих фон Врех (из секты пиэтистов), адъютант Михаэлис Шлегель и пастор Габерман основали в 1715 году в Тобольске школу для единоверцев, а потом и для детей русских (в 1719 году в школе обучалось 96 мальчиков). Предприятие вызвало сочувствие в Европе, и знаменитый профессор Франке собрал за границею по подписке в пользу этой школы до 5000 рублей на тогдашние русские деньги. Когда Ништадтский мир возвратил всех пленных в отечество, школа прекратилась, но в это время существовала уже другая школа, основанная раньше немецкой (в 1707 году) митрополитом Филофеем Лещинским, которая впоследствии превратилась в семинарию. Из нее до сих пор выходят не только духовные лица, но и чиновники.

Пример шведов был для Сибири только первым по счету, но громадную услугу привелось оказать стране позднейшим деятелям, труды которых и в наши дни продолжают быть благотворными. Сибирь знает и благословляет имена своих учителей, особенно много подвинувших страну на пути образования во второй четверти текущего столетия. По Сибири слишком живы и ясны следы этих деятелей, и они настолько значительны, что не может быть в том и тени сомнения.

Возвращаемся назад для нескольких заключительных слов.

Быт сибирских поселенцев не обеспечен в достаточной и надлежащей степени: поселенцы, неправильно и непрочно водворяемые, оставляют места и бродят. В бродяжестве, увлекаемые нуждою и случайностями, зачастую добиваются тягчайших прав: делаются каторжными. В то же время каторжные, прикрываясь оригинальным званием не помнящих родства, становятся поселенцами. Когда, таким образом, уловки доставляют случаи к честной и полезной жизни, истинное право остается таковым только на бумаге, на самом же деле является в форме самого грустного и очевидного обмана. Действительные, живые силы ссыльного люда в надежной мере не вызваны, и значение карательных мер не определено в той степени, чтобы взыскание уже не мешало другой задаче ссылки, существенной для молодой и малоразвитой страны, именно — колонизации ее. Экономический капитал настолько велик, что мог бы залечить многие раны, а теперь, представляя только крупное казенное сбережение коренной переработке тюремного и ссыльного дела, становится далеко недостаточным. Способ надзора не приведен в правильную систему, и при постоянной апатии деятельность возбуждается только порывами и строгостями, а потому и не произошло желаемых плодов. Выросшие плевелы продолжают расти под защитою равнодушия. Словом, исправления производятся на поверхности, тогда как середина и корень продолжают гнить и болеть серьезными болезнями. Между тем наука ушла вперед и даже теперь, когда еще не произведено внимательного и надлежащего диагноза, новые приемы лекарств успели показать их состоятельность и некоторую близость к настоящим специфическим средствам. Заботы об улучшении тюрем, вызванные изменением судопроизводства, получили фактическое начало, выразившееся в устройстве тюрем по европейским образцам, в изменении способов препровождения ссыльных в Сибирь. Теперь на очереди вопрос о самой ссылке и способах ее применения.

В Сибири условия хозяйственного быта находятся именно в тех отношениях, которые наиболее всего благоприятствуют коренной и прочной оседлости, сильно способствуют наилучшему водворению. Оно ничем не отстало бы от образцов, представляемых Америкою, если бы давались уступки народным требованиям и не затрудняли бюрократические тонкости и многочисленные формальности, излишняя подозрительность и боязнь присутствия опасностей там, где они всего наименее имеют место.

Уроки прошлого не проходят даром, раз затеянные — преобразования не могли остаться на полпути. Этапный способ препровождения ссыльных, возбудивший справедливое негодование и вызвавший стремления к отмене и улучшениям, не перестает поддерживать самое сосредоточенное внимание со стороны министерства, которому вверено попечение о ссыльных. С каждым годом мы наталкиваемся на изменения и улучшения, сумма которых накопила за нами обязательства добавить в заключение еще следующие строки.

Десяток лет, которые в эпоху преобразований не проходят даром, на этот раз в специальном вопросе, нас занимающем, не остались без приметного следа. Гуманные стремления, вызываемые сознанием собственных недостатков, успели на практике отразиться крупными задатками надежды на дальнейшие усовершенствования впереди и объявиться в крупных чертах благоприятных результатов. Расчеты, вытекшие из чистого и верного источника и подчиненные строгой поверке, оправдались с таким успехом, что заявление о них мы считаем для себя прямым и приятным долгом.

Сети железных дорог, прорезающие Россию в различных направлениях, успели облегчить движение пересыльных и ссыльных партий внутри империи. Южными дорогами Министерство внутренних дел успело уже обеспечиться, чтобы доставлять ссыльных в Одессу на пароходах Добровольного флота для доставки их на остров Сахалин.

От Нижнего до Ачинска еще в 1865 году установлена была перевозка зимою на подводах, а весною и летом на пароходах по Волге и Каме до Перми, по железной дороге от Перми до Тюмени, а далее опять на пароходах по рекам сибирским до Томска и снова на подводах до Ачинска. Когда опыт показал дороговизну перевозки подводами и огромные расходы при заготовке зимней одежды — зимний способ был оставлен. Осужденных стали оставлять до летнего времени в тех губерниях, где они приговорены в ссылку, или сгруппировывали в более центральных местностях по главному ссыльному тракту. Пунктами этими назначены: Орел, Москва, Нижний, Казань, Пермь, Тюмень, Томск и проч. Здесь устроены были центральные тюрьмы экономическим способом из готовых зданий, за исключением Томска, где возведено было новое тюремное здание. В остальных городах послужили для этой цели здания арестантских рот. В Москве и Тюмени построены новые тюрьмы. Сбережения от различных денежных сокращений обеспечили возможность для министерства постройку этих зданий круговым возвратом сумм, истрачивавшихся прежде на ненужные излишки. Сократилось путевое довольствие, прекратилась выдача прогонов на пространстве между Нижним и Пермью, уменьшились издержки на заготовку зимней одежды, от сокращения конвойных команд с 40 на 8 на пространстве от Нижнего до Томска и от упразднения этапных зданий на этом пространстве. Солидная цифра 300 тысяч рублей сбережения первого года предупредила и отвратила сверх того издержки целого миллиона на этапы, если бы они существовали здесь в том же числе и в таком же разрушенном виде.

В настоящее время эти гуманные цели преследуются среди такой обстановки: передвижение по рекам на баржах обеспечено обязательством пароходо-владельцев.

Устройство этих барж вызвало справедливую похвалу, как соблюдению условий гигиены, так и способу безопасного препровождения.

В Тюмени арестантские партии садятся на баржи, буксируемые пароходами по рекам Туре, Тоболу, Иртышу, Оби и Томи обыкновенно в течение 20 дней.

В настоящее время опыт указал на удобство внутреннего устройства при тех условиях, которые и в настоящее время строго соблюдаются. Внутри барж устроены три отделения с нарами в два яруса, на которых свободно помещается человек высокого роста. Для каждого назначено от 5 1 /4 — 2 1 /2 аршин в длину и не менее одного аршина в ширину. Свет и воздух проникают в отверстия, в ненастную погоду закрываемые стеклянными рамами. Вентиляция производится через деревянные трубы, выведенные на палубу. На палубе — каюты для офицера, гражданского чиновника и врача, сопутствующих партиям. Там же каюты для конвоя, больных и для кухонь, а внутри баржи — два отдельных карцера для одиночного заключения. По бортам сделаны прочные решетчатые перила, высокие, равные верхним каютам.

Заботы Министерства внутренних дел на этом не кончились. Прежде все ссыльные тракты соединялись в Казани, отсюда начинался один общий сибирский тракт; теперь железные дороги сосредоточили ссыльные пути в Москве и кончились в Нижнем, составляющем, таким образом, крайний восточный пункт. Поэтому уничтожены все этапы, где идут железнодорожные линии. С упадком значения Казани уничтожена в этом городе экспедиция о ссыльных. Пермская экспедиция образована на новых началах с увеличением и изменением ее работ; тобольский приказ о ссыльных переведен в Тюмень. Все эти крупные перестройки при значительном удешевлении этапного пути сдают в архив истории часть из того, на что приходилось печалиться нам при личном обозрении сибирских этапов. Крупные шаги увенчались успехом, и если остановились они на Томске и тянутся этапы еще дальше Кары, до окончания перевозки всего доставленного количества ссыльных, то, во всяком случае, добрая половина пути пройдена. Путники не истомлены, сохранив свежие силы; этапная атмосфера их не заражала. В Томск они являются не с прежним запахом, но с Томска они могут не попадать на старые правила и стародревнюю порчу, если благодетельные меры не будут медлить: или приблизят каторгу, сократив дороги хотя бы до Алтая (что желательнее), или, уводя на дальние, не поведут их под надзором Таких конвоиров, о злых замыслах и преступных поползновениях которых в последние годы сами арестанты неоднократно принуждены были доводить до сведения начальств. За Ачинском, до которого конная перевозка существует круглый год, пеше-этапный путь еще во всей своей силе.

Пусть же наш рассказ об этапах поскорее уходит в предание, в качестве и значении исторического материала, как ушел в предание рассказ исторического страдальца Аввакума. Ввиду исчезновения большей половины утлых этапных зданий и ослабления несостоятельной системы медленного и дорогого пешего порядка передвижений (на каковое щедро, удачно и счастливо искусились мероприятия последних лет), надежды недалеки и ожидания сбыточны. Надеждами этими заключаем нашу первую главу и с ними готовы встретить на счастливый час и в доброе время фактические доказательства исчезновения и отмены того, что нами сказано в последующих главах этого первого тома нашей работы.