Обошли Со всех сторон Тропкою окружной, — И попал, Как волк в загон, Атаман — хорунжий. Не пришлось Кольцо прорвать Атаману с сотней, И осталось Двадцать пять От казачьей сотни. След в цветах Примятых свеж. Ельничек убогий. Ни патронов, Ни надежд, Ни пути-дороги. Справа — сосны, Слева — дол. Покрик осторожный. Враг вплотную Подошел, Выйти — невозможно. Кто-то крякнул. Видно трус — Потихоньку всхлипнул. Усмехнувшись В бурый ус, Атаман окликнул: — Кто там хнычет? У кого Стонет ретивое? Аль расстаться Тяжело С буйной головою? Эй, казак! Ты — Дона сын. Не грусти, детина. Всё равно Конец один — Пуля аль осина… Выше голову, Казак! Брызни звонким смехом! Лучше с песней На устах На тот свет поехать… И не выжмут Слез у нас Петлей аль патроном… Угощу В последний раз Крепким самогоном! Заливайся, Пей, казак! Пейте, пойте, черти! И смелей Смотри в глаза Дуре в юбке — смерти… «По-оследний нонешний дене-е-ечек…» — Нам у них Не занимать Крови перед дракой… «… Гу-у-ляю с вами я дру-у-зья…» Подхватили Двадцать пять, Двадцать пять казаков. «… А за-а-автра рано, чуть свето-о-очек…» След в цветах Примятых свеж. Ельничек убогий. Ни патронов, Ни надежд, Ни пути-дороги. Горечь вспыхнула На миг С чашей круговою, И на грудь Казак поник Пьяной головою. «Ой, вы, крылья, Крылья птицы! Стёжка вам недалека. Донесите До станицы Вздох последний казака Расскажите ей, Любимой, Там, на Тихом на Дону, Что я с ней, Всегда, незримый, И люблю ее одну… Ни обнять тепло, Ни встретить Не придется ей меня, Не придется На рассвете Моего поить коня…» . . . . . . . . . . Пили сосны Неба высь, Догорала зорька. Колыхался Круглый лист На осине горькой Зашептались В темном рву Ивы с камышами. Повалился Конь в траву, Звякнув стременами. Вечер тихо Опадал Молодым туманом. Легкий ветер Растрепал Кудри атамана. Приутих, Примолкнул стан. На краю опушки Думу думал Атаман Над порожней кружкой. Осмотрел Спокойно он Черный ствол нагана, — Там блестел Один патрон В лунке барабана. «Ой, ты, Дон, Мой Донушка, Родная сторонушка, Увидаться ль Нам с тобой, Да с родимой стороной?…

Кто-то тихо Подошел… Выстрел раскатился… С головой пробитой В дол Кто-то повалился. И еще — Один, и два!… На зеленом склоне, Обрывая Повода, Заметались кони… Шашки посвист. Взмах руки. — Эх, кабы патронов! Умирали Казаки Без слезы и стона… — Раз! — За мертвых! — Эх! — За Дон! — К чорту, волчья стая! Безголовый Бьет поклон, Кровью обливаясь… Удержав На всем скаку Дончака гнедого, Крикнул Парню-казаку Атаман сурово: — Молодец! Про смерть забудь! И — скачи до наших. Бог — с тобой, Счастливый путь! Удаль — твоя стража. И взметнулся Резвый конь, Прянул головою, Через трупы, Сквозь огонь Полетел стрелою. Но гремела Вражья рать Сотнями винтовок, И за взводом Взвод опять Появлялся новый. Таял мирно Свет зари. Звезды замерцали. Пали на земь Двадцать три — Кровь с росой смешали. Встал на круче Атаман. Сердце — шумный улей. — Ну, кого же Угостить Мне последней пулей? Брызги света. Пули свист. Грудью нараспашку, Охнув, ткнулся Коммунист В белую ромашку. Окружали… Лес теней. Воздух синий, синий Прижимался Всё плотней Атаман к осине. Налетели. Сбили с ног. Стукнули прикладом. Кто-то быстро Взвел курок: — Добивайте гада! . . . . . . . . . . След в цветах Примятых ал. Ельничек убогий. Атаман В крови лежал На краю дороги.

Плыли, плыли Облака Над землею русской. Нес устало Казака Конь тропинкой узкой «Ой, ты, Дон, Мой Донушка, Родная сторонушка, Увидаться ль Нам с тобой Да с родимой стороной?» Плачет чибис. Зноя — дрожь. Иван-чай пахучий. Расплескалась В солнце рожь Золотом кипучим. Жилы струнами Звенят, Вторя сердца стуку. Осадил Казак коня, Встал и поднял руку. — Слушай, помни, Коммунист! Час придет победный. Мы вернемся! Будет чист Край от вас бесследно. Отомстим За всё: за дом, За отца, за брата… Мы — вернемся! Мы — придем! И тогда — расплата!

Не гульбой Причалы красны, Не сетями рыбаков, Не зарей погожей, ясной Над кудрями тальников, Не карнизами резными, Не стерляжею ухой, Не челнами расписными, И не Волгою-рекой; И не песней разудалой, Что летит по-над водой… Нет, другим красны Причалы, — Красны девицей одной… . . . . . . . . . .

У Танюши губы алы, У Танюши кровь — ручей, Ходит Таня по Причалам И не смотрит на парней. Парни пьяны не от водки, От любви — не устоять. — Вот такую бы красотку Хоть бы раз поцеловать! Лучше девки нет на Волге, — Обыщи хоть каждый куст!… Но никто еще в поселке Не коснулся алых уст. Косы треплет ветер шалый. Гнутся вербы у плетней. Ходит Таня по Причалам И не смотрит на парней.

Время — песня. Время — птица. Сроки все на поводу. Стерегла любовь девицу На семнадцатом году. В мае сладко пахнут вишни. Снег цветов в садах Причал. Ранним утром Таня вышла С коромыслом на плечах. Где-то конь стучит подковой, В полусне кричит петух. На горе кнутом пеньковым Звонко щелкает пастух. Таня к берегу подходит, — Берег в ивы разодет, — И босой ногой проводит, Замирая, по воде. Не осетр в реке играет, Не стерлядка сети рвет — Таня брызги подымает И саженками плывет. Эй, туман, кого скрываешь? Кто там едет впереди? Пальцы девицы хватают Медный крестик на груди. Русы кудри взбиты лихо, А с лица — румян и бел — Парень ехал тихо, тихо И негромко песню пел. — Эй, красавица-девица! Заплыла ты… не того… Кабы щука, аль плотвица Не схватили бы чего!… Тане страшно и обидно, На щеке дрожит слеза. — Отъезжай скорей, бесстыдник Эка вылупил глаза! Поднял весла он, хохочет, Прибережный вторит лес. — Ну, плыви одна, коль хочешь. Весла — в воду, и… исчез.

И с тех пор покой нарушен Дикой девичьей души; По ночам не спит Танюша, — В мае ночки хороши! Кудри русы, Кудри русы Не дают спокойно спать. Кудри русы! Кудри русы! Где бы встретить вас опять? Но пропал голубоглазый, Развеселый паренёк, И никто в селе ни разу Повстречать его не мог. Время — песня. Время — птица. Сроки все на поводу. Стерегла любовь девицу На семнадцатом году.

Бусы. Ленты. Смех. Припевки. Сапоги — первейший хром. Пляшут парни, пляшут девки На обрыве за селом. Вдоль дороги, у колодца Сарафанный бьет прибой. И лисой в толпе крадется Тихий шопот: «Здесь — чужой…» Руки тянутся к свинчаткам. — Ты откуда, пришлый гость? Кто-то пробует украдкой Можжевелевую трость. И слетелись, точно совы. — Бей чужого! Крики. Свист. И бежит с колом сосновым Разъяренный гармонист. Вихрем Таня налетает, — Гнева девице не скрыть, — Трость взлетевшую хватает: — Вы!… Не смейте парня бить!… Радость сердца не измерить, Не унять его трезвон. Смотрит Таня и не верит: Неужели это он? Словно дым, исчезло горе, Не глаза, а — синий шелк: — Как зовут тебя? — Григорий… Из-за Волги я пришел. Прячут парни колья, камни, Остывает злобы пыл. И выводит друга Таня Из смутившейся толпы. . . . . . . . . . .

Дни мелькают, как осколки Август мнёт цветы дорог. До поздна горит в поселке В крайнем доме огонёк. Сердце матери страдает, И не мил ей Божий свет, — Таня где-то пропадает, Ночью Тани дома нет. Ходят слухи по Причалам, Бродит ведьмой злая весть: Будто девка потеряла, Потеряла совесть-честь.

Дождь сечет промозглый вечер. Скользки вербы, как ужи. Листья рвет с березок ветер И над кладбищем кружит. Звон церковный глуше, глуше… Журавли на юг летят. Ждет-пождет дружка Танюша Три неделюшки подряд. Думы молча черной стаей Тянут горя тряский воз. Грустно девица шагает С узелком на перевоз.

То не осень хлещет градом, И не Волга-мать шумит. То гремит село Отрада, Пиром свадебным гремит. Вьется к небу дым кудлатый, Под ножом бугай ревет. Хомяков — мужик богатый — Дочку замуж выдает. Шумно в доме. Лица потны. Воздух скручен в душный жгут. Гости пьют-едят охотно, А ландрин в карман суют. В новом платье, черноброва, Что твой розовый павлин, Маша — дочка Хомякова — В трубку крутит жирный блин. Верещит гармошка рьяно. — Горько нам! — кричит народ. И Григорий полупьяный Тянет к Маше влажный рот. Всё кипит в хмельном угаре. Льется пиво, брага, мед, Ходит пьяный дед Макарий, Ходит пьяный и поет: «… звуки вальса несли-и-ись, веселился весь до-о-ом…» — Вот так дело! Смерть запела! Братцы! Глянь на старика! «… я с кинжалом в руке па-а-аджидал под окном…» А старуха, Говоруха, Тянет деда за рукав: — Ах, ты, старый хрыч, бездельник Говорила я: не пей! Ты бы, рыжий можжевельник, Постыдился хоть людей! — Отойди, ты стара сводня — После будешь каяться! У меня душа сегодня Прямо надрывается! И по этому случаю В шею дам, как давеча. Вишь, на свадьбе я гуляю У Ивана Саввича!… На окошке Щурит кошка Хитрый глаз на осетра. Юркий дружка Сыплет в кружку Перестуки серебра. Чики-чики, Чики-чики… Подымая с пола пыль, Дед Макарий Польку шпарит Под веселую кадриль. Эй, ты, теща, Тёмна роща! Ты старухам дай ответ: Что девица, Молодица — Чистый голубь, али нет?… Девки ловки, У плутовки До греха недалеко — С кринки свежей Кем заезжим Не снято ли молоко? Топот ног. Стаканов звоны. А в углу, поверх голов. Смотрит с пепельной иконы Темноликий Саваоф. Вдруг в махорочном тумане, Словно коршун молодой, На пороге встала Таня, Гордо крикнув свадьбе: — Стой! Сердце русское широко, Сердце русское темно, Сердце русское жестоко, Сердце русское пьяно…

Наливных гостей тараня И ступая по ногам, Подошла к невесте Таня: — Мой Григорий! Не отдам! Ой вы гости, вы, гостечки! Уж поведаю я вам: Коротала с Гришей ночки Я всё лето по лесам. Я ношу в себе тяжелый Якорь нашего греха… Что ты, Гриша, не веселый, Не похож на жениха? Он встает мрачнее тучи И бледнее полотна, — Не ушла бы из-под ручек Хомяковская мошна… Злобы черную краюху Поднял парень с сердца дна: — Уберите эту шлюху! Сумасшедшая она! Волокут на двор Танюшу, Жестки взгляды пьяных лиц. Кто-то крепко кроет «в душу» Всех причалинских девиц. Эх, селяне! Эх, селяне! Что вас Бог не приберет? На дороге плачет Таня, Сжав рукой разбитый рот. Алой струйкой кровь сбегает На опавшую хвою. — Ой, ты, матушка родная, Посмотри на дочь свою!…

Черный вечер. Черный вечер. Низко мчатся облака. Волга бурей рвет и мечет, Пеной хлещет в берега. Бьются волны в дикой ссоре, Бьются волны грудь о грудь, И торопится Григорий Лодку в воду оттолкнуть. Над горой луна вертится, Туч мохнатых рвет кольцо. У прохожей черным ситцем Всё закручено лицо. Хруст шагов ему не слышен, Тень ложится на кусты. Надевай же весла, Гриша, В путь последний едешь ты! Сердце бьется, точно птица, И дрожит, дрожит рука… И горят под черным ситцем Два зеленых огонька. Буря брызжет пеной клейкой. Где вы: солнце, кудри, май? Нож взлетает желтой змейкой — На! любимый… получай! Вечер кроет, хмуря брови, Черным саваном восток. Тяжело хрипит Григорий, Повалившись на песок. В белой пене, как в сметане, Ветер лодку закрутил. И гребет усердно Таня, Выбивается из сил. Ах, ты, Таня! Эх, Танюша! Ждет тебя бубновый туз! Ты куда везешь, Танюша, Полумертвый синий груз? Сердце русское широко, Сердце русское темно, Сердце русское жестоко, Сердце русское пьяно… Пой же, буря, аллилуйя! Лунной дрожью облит труп. Кто-то вместе с поцелуем Кровь срывает с темных губ.

Робкий луч в туманной рани Тело лодки обласкал. Это кто ж на ребрах стланей Крестик медный потерял? И поет рыбак в поселке. Тянет пальцы Солнце-Царь. И плывут, плывут по Волге Два, обнявшись, мертвеца. И церковных перезвонов Бьют горячие ключи, И старушка под икону Молча ставит три свечи…

Ветер гонит по улицам желтую пену. Ночь осенняя тает в заре, как в крови… Днем казнил царь державный бояр за измену, А теперь царь-игумен молитву творит. Ввечеру рассылал монастырские вклады, По убитым служить панихиды велел, Перед сном слушал сказки цыган-конокрадов, И на руки свои неподвижно глядел. Крепко ставни закрыли крюками бояре. В слободе слышен тихий заутренний звон. Сургучевые знаки на лбу государя, Но кладет государь за поклоном поклон. Крест узорный сжимают дрожащие руки, По хоромам течет благовонный елей. — Я ль ответчик за смерть и за страшные муки? Рассуди меня. Господи, в смуте моей!… Если я, то по праву ль караю измену? Если я, то храню ли я русскую честь? Коль виновен — то ввергни навеки в геену, Коль невинен — оставь мне державу и месть! Я пещися о душах рабов непокорных Должен денно и нощно по воле Твоей, Я творю свою волю земную законно… Рассуди меня, Господи, в смуте моей!… . . . . . . . . . . Ветер гонит по улицам желтую пену, Ночь осенняя тает в заре, как в крови, Днем казнил царь державный бояр за измену, А теперь царь-игумен молитву творит.

В тот же час, в ту же самую пору, далече, На Москве, в брусяном и просторном дому, Соболиную шубку накинув на плечи, Кто-то песню завел про любовь и тюрьму. И притихли огни. И сверчки замолчали. И лишь думка одна пристает, как репей… Горше нет на земле соловьиной печали, Нет страшней перезвона железных цепей. Пожалеть бы его!… Эх, как птицей бы стать ей! Пролететь незаметно, как ночью сова. Жемчуг щедро залил аксамитное платье, И слезами горит кисея рукава. Проливают цари кровь ведерным ушатом, Им направо — казнить, им налево — казнить, Вы забыли, цари, что живая душа-то, Вам царям невдомек, что любить — значит жить. Тает мутный рассвет. И сверчки замолчали. И лишь думка одна пристает, как репей. Горше нет на земле соловьиной печали, Нет страшней перезвона железных цепей. Чу! Подковы стучат в торопливом размахе, Ранний всадник подъехал, сошел у крыльца. Замерла молодая боярыня в страх?, И лицо ее стало белей изразца. Словно сотни зубов, заскрипели ступени, И стремянный с порога шмелем загудел: — Ох, Олёна Денисовна, стань на колени! Ведь казнен наш боярин вчерась в слободе… Светел взгляд был в моленной Исусова лика. Ветер слабо шуршал по задворкам листвой. Брусяная изба не услышала крика, Только кто-то к младенцу приник головой.

Ах, горит в небесах васильковая просинь. Как ошпаренный кровью, топорщится лес. Хорошо по дорогам в медяную осень Покачаться, как в лодке, в упругом седле. Ванька-Ястреб скакал по каленой землице, Волю царскую вез, государеву месть: Погулять на Москве, на великой столице, Шесть боярских дворов должен начисто сместь Разметать, расшвырять и повыдергать колья, Молодцам сенных девок в награду отдать, А с боярынь опальных снять шубы собольи И студеной порой в белых летниках гнать… Ванька-Ястреб скакал по каленой землице, И сверкала парчей шапка рысья на нем. И прохожий мужик, и пролетная птица Любовались его аргамаком-конем. Жалко Ваньке одно: что пустяшное дело, Что придется с бабьем молодцам воевать, Ржали кони в строю. Балалайка звенела. Наровили купцы царских слуг миновать. Ванька-Ястреб скакал по каленой землице, Не впервые гулять на Москве топору, Веселы и румяны опричников лица: — Эй, попьем же винца на боярском двору!

Ой, не к пиру летят на Неглинку жар-птицы. Там не свадьбу играют, не песни поют. То горят терема, стоном стонут светлицы, То опальных бояр слуги царские жгут. Красным знаменем машет пожар окаянный, По дворам с топором ходит красный кафтан В красной луже лежит у порога стремянный, Красны руки, обнявшие девичий стан. Я опричник, Не станичник, Государев я холоп. Не прикажут, Не укажут, Мне ни барин и ни поп. На меня ли Променяли Честь княжую на Руси! Дозволенья, Аль прощенья У меня теперь проси! Хошь в угоду Дам свободу, Дам и стены, дам и кров, И одёжу — Крепче кожи: Не сносить стальных оков! Эй ты, барин! Эй, боярин! Хошь повешу? Хошь, щенок? Хошь дубина — Мужичина, Тесаком хвачу в висок? Там в светлице Молодица Машет русою косой. Как возьму я, Полюблю я, Да о камень головой… — Эй, опричник, тащи молодух на расправу! На широких дворах зачинай молотьбу! И тесак обнажив, шапку рысью поправив, Ванька первый вскочил в брусяную избу. Возле двери в светлицы, раскинув ручёнки, Словно в осень продрогший на кладбище крест, Синий трупик лежал, синий трупик ребенка, Обезглавленный адом посланник небес. Чьи же руки зарю на земле погасили? Чья коса это хрупкое горло нашла? Ванька-Ястреб присел. И душой обессилел. Незнакомая оторопь в сердце вошла. Распахнулись в стене потаенные сенцы. Кто-то мягко ступил на дубовый порог. — Вы казнили отца. Я казнила младенца. Пусть на Страшном Суде разбирает нас Бог. Что глядишь, словно сыч? Может, хочешь ударить? Может, хочешь в светлице со мной ночевать? Только завтра смотри — передай государю, Что младенца спасла от бесчестия мать. Ванька тихо сошел по ступенькам на волю. Занималось огнем смоляное крыльцо. За Неглинкой-рекой, по озимому полю Вился дьявольский дым кумачовым кольцом.

Ой, не темный лес бушует, Не в ножи берут купца, — То с товарищи пирует В слободе державный царь. Зайцы, утки, гуси с просом Пар клубится от ухи, На серебряных подносах В жире тонут петухи. Вина рейнские, хмельные, Романея, мёды, бастр… И шеврюги заливные, Точно хрупкий алебастр. Куры с луком и шафраном, Осетры блестят икрой. Слуги в бархатных кафтанах Ног не чуют под собой. Государь хмелен и весел. Очи черные горят. И шумят у царских кресел Приближенные царя. И келарь здесь Иоанов, И Малюта — звон оков, И накрашенный Басманов, И спокойный Годунов. Гуслей звон и стук подносов Кто поет, кто ест, кто спит, И клюет в тарелку носом Сам отец-архимандрит. Дразнит карлика царевич. Государь же, щуря глаз: — Ну-ка, Федор Алексеич, Покажи нам бабий пляс. На царя с улыбкой нежной Смотрит Федька и встает, В юбке бабьей белоснежной Пляшет Федька и поет: — Ах, уж это толокно Было от соседа… Накупила я вина, Собрала беседу… Ох! Накупила я вина, Собрала беседу… Ой, и зорки черны очи! Словно пикой бьют в упор: — Это что там за молодчик, Что сидит потупив взор? И дрожат царевы губы, И гремит: — Чего не пьешь? Видел я, как не пригубил Ты ни разу с медом ковш. Тают гусли тихим стоном, Тают смолкнувшей струной, И встает с земным поклоном Ванька-Ястреб удалой…

— О, царь! С ума я что ли спятил? Я не живу, в себе не чувствую я сил. Я думал об одном: о маленьком дитяти, Которого вчера ты под вечер казнил. Да ты. И я. И все мы вместе. И понял я — народом проклят мой кафтан! Что нет у нас ни совести, ни чести, Зато есть казни, ложь, доносы и обман… Кровь всюду. В избах, в тюрьмах, в ямах. Без свежей крови дня не можешь ты прожить. И даже праг — ты помнишь: праг святого храма Сумел ты, Ирод, русской кровью обагрить. И свыше нет тебе прощенья. Как ни моли, как ни проси. Должно, поставлен ты не Божьим изволеньем, Коль сделал кладбище из праведной Руси. Зачем быть волком в волчьей стае? Зачем над Русью похоронный петь тропарь? Я пьян от крови. Я устал. Я отрекаюсь От дел твоих и от тебя, венчанный царь! И верю: суд грядет законный. Из рук твоих рабы однажды вырвут плеть. И вспыхнет Божий свет над Русью окрыленной… Я кончил, царь. Теперь могу принять я смерть. По лавкам гул прошел нестройный. Басманов спрятался за карлика-шута. Дивясь на дерзость, царь смотрел спокойно И, бровь подняв, улыбкой чуть кривил уста. — Всё, Ванька, в мире в воле Божьей. Бывает, над убитым сыном плачет мать. Пойми, глупец: как солнце всех угреть не может, Так царь на всех рабов не может угадать. И не скажу ни слова боле. Земле ответ я не даю. Не плачем баб Поставлен я, и не людской мятежной волей, А Богом истинным… Иди на плаху, раб!