Глава 21. Голубчики и прототип двух романов

1941 год. Июль. Москва

Недавний генерал, профессор Академии имени К.Е. Ворошилова Михаил Иванович Делорэ пружинистой походкой ярого фехтовальщика кружил вокруг стола, застеленного картами Генерального штаба. Длинная указка в его руках то опускалась заостренным концом на карты, то вдруг взлетала острием вверх, чтоб секунду спустя снова опуститься вниз. Он точно репетировал предстоящий доклад. Наконец он нервно завел указку за спину, обхватив ее согнутыми в локтях руками, так что указка оказалась у него под лопатками, и стал расхаживать по просторному кабинету в стороне от стола. Было ему за шестьдесят, но если бы не год, проведенный в тюрьме, выглядел бы он гораздо моложе.

– Вы точно партию в бильярд проиграли, – заметил ему Суровцев.

– Идите вы к черту, – ответил Делорэ и бросил на стол указку, действительно похожую на бильярдный кий. – Может быть, вы докладывать будете?

– Нет. Это дело профессорское. Вы уж извольте доложите... А я уточню. Кстати, как мне к вам обращаться? «Товарищ генерал» – не подходит. Перед арестом вас, конечно же, разжаловали. В царском Генеральном штабе вы были полковником. «Ваше высокоблагородие» революция отменила... Вам нравится называть меня бароном, коим я не являюсь... Может быть, и мне вас графским титулом величать? Ваше сиятельство, например, Граф де Лорэ... Звучит?

– Идите вы в ..., ваше превосходительство! – визгливо выкрикнул Делорэ, что никак не вязалось с его безукоризненной военной выправкой. – Сейчас прорывается из окружения генерал Доватор. Он тоже из французов. И я подозреваю, что он де Ватор. Если не де Латор.

– Так стуканите...

Нужно отметить, что, облаченные в форму старших командиров Красной армии, эти недавние арестанты выглядели очень подтянутыми и аккуратными. Им выдали даже широкие офицерские ремни со звездами на пряжках и портупеи, что ясно указывало на то, что теперь они не арестанты. Но знаков различия на петлицах и рукавах гимнастерок не было. Портупеи они, впрочем, сразу же сняли и выкинули. В отличие от поручиков царской армии им на ремень нечего было цеплять, чтоб поддерживать все это портупеей. Ни тебе кобуры, ни тебе фляжки. Но у них и животов не было, чтоб подтягивать их ремнями.

Вошел Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников. Генералы встали по стойке «смирно».

– Товарищи генералы, – скомандовал Делорэ, чтобы начать докладывать, и сразу осекся. Действительно глупая ситуация. Во-первых, их с Суровцевым всего двое. А во-вторых, Суровцев прав: звание генерал-лейтенанта Красной армии ему после освобождения из тюрьмы не вернули. А сам Суровцев вообще был генералом в армии Колчака. В армии Красной последняя его должность – начальник штаба полка. В общем, те еще «товарищи генералы»...

– Здравствуйте, голубчики. Что у нас? – спросил маршал.

– Товарищ Маршал Советского Союза, беда большая у нас. Огромная, как наша страна, – многозначительно произнес Суровцев.

– Кто будет докладывать? – протирая пенсне, спросил Шапошников.

– Делорэ, – простонародно, по-уличному указал Суровцев пальцем на разжалованного генерала.

– Вы мне пальцами не тыкайте, – в очередной раз вспылил Делорэ.

– А вы указку возьмите, – отвечал Суровцев.

Делорэ взял было со стола указку, но тут же положил обратно. Глубоко вздохнул. И начал доклад, не обращаясь к оперативным картам:

– Товарищ Маршал Советского Союза, по нашим самым приблизительным подсчетам, при настоящем масштабе ведения военных действий противник располагает воинскими соединениями в количестве не менее ста пятидесяти чисто немецких дивизий. И плюс не менее тридцати дивизий стран – сателлитов Германии. Подробно в нашей записке. Сейчас же скажу главное. Примерно около двадцати немецких дивизий – танковые. Дивизий моторизованных – не менее пятнадцати. Состав: танковый полк, до четырех полков мотопехоты... И прочая шатия-братия, включая жандармерию, инженерные части и обеспечение тыла. Есть еще части СС. Схожие с нашими дивизиями НКВД. Все части сформированы по штату военного времени. Для действий на море неприятелем выделено не менее сорока процентов надводных кораблей и до четверти подводных лодок. Но по остальным родам войск должны докладывать профессионалы. Скажите, будет ли в нашей группе кто-нибудь еще? Или мы так и останемся вдвоем?

– Да, конечно. Будут еще люди. Что по тактическим приемам вражеского наступления? – надев пенсне, перебил Делорэ Шапошников. – Сейчас в военных учебных заведениях царит некоторая растерянность среди преподавательского состава.

– Боевая, основная единица противника, как мы и предполагали, – полк, усиленный танковым батальоном. Словом, прут по нашим дорогам четыре батальона на автомобилях и мотоциклах. С ними танки. Все рокады режутся прорывами танковых дивизий и полков. Действуют шаблонно, обходя мелкие очаги сопротивления. Но наши командиры не понимают. Такое впечатление, что мы их ничему перед войной не учили. Хотя это касается не всех. В стратегическом отношении у нас вырисовывается следующее понимание ситуации... Немцы работают в стиле «группы армий». Таким образом, в действиях неприятеля читаются три группы армий: Север, Центр, Юг, – взял все же указку Делорэ. – Им сразу хочется взять и Москву, и Ленинград. И при этом Киев прихватить. В целом, говоря русским языком, они смотрят, куда кривая вывезет. Такой подход не позволяет нам выстроить фронтальную оборону, но нам на этом можно поиграть. При всем при том основная цель противника – столица. По последним данным, на севере очевидно желание неприятеля отсечь Ленинград от главных сил и от страны в целом. Скажем прямо – блокировать город, о чем свидетельствуют настойчивые удары группы армий «Север» в направлении на Новгород и чему способствует географическая зажатость города между Ладогой и Финским заливом. В остальном вспоминается довоенная игра, когда за синих играл генерал армии Жуков. Надо отдать ему должное, он весьма прозорливо смоделировал нынешнее положение, играя за синих. Наше мнение таково: войска Юго-Западного фронта отводить за Днепр. Оставлять Киев. Наших отступающих, засранцев, собирать на линиях рек, что у Смоленска. Сергей Георгиевич пытался просчитать расход топлива немцев. Так получается, что до Смоленска давно должны были забуксовать. Мы считаем темп немецкого наступления крайне высоким; сами же немцы, по нашим сведениям, крайне недовольны, что двигаются медленно. Вероятно, ими захвачено немало нашего топлива. Какая-то странная картина. Срочно требуются удары авиации. Вы нам хоть один довоенный мобилизационный план покажите. Что творилось в Генеральном штабе накануне вторжения, мы должны знать. Идем дальше. Всем командирам, оказавшимся в окружении, по нашему мнению, следует передать приказ: «Резать фланги неприятеля!» У немца руки загребущие, глаза завидущие. Может быть, вы что-то добавите? – обратился он к Суровцеву.

– Я согласен с Михаилом Ивановичем. Налицо прорывы нашей обороны танковыми клиньями. Войскам Западного фронта необходимо резать фланги наступающих войск неприятеля, как в северном, так и в южном направлении! Из окружения не выходить. Партизанскую войну им, по образцу и подобию 1812 года! Рейды по тылам. Борис Михайлович, нам нужен хотя бы один реферат довоенного мобилизационного плана. А в целом нужно придать нашему отступлению планомерный характер. Хотя бы такой, какой существовал в нашем Генштабе во время прошлой германской войны. Иначе все это может превратиться в банальный драп. И в 1812 году, и в году 1915-м тоже отступали. Сейчас, простите, начинаем драпать.

– Товарищи генералы! Сделаем так. Я сегодня буду докладывать. Будет у вас и мобплан... С минуты на минуту должен подъехать генерал Шиловский. С ним и обсудите этот вопрос.

– Евгений Александрович? – живо заинтересовался Делорэ.

– Да, – ответил Шапошников. – Вы, Михаил Иванович, с ним хорошо знакомы. А Сергей Георгиевич познакомится. В дальнейшем с вашей группой будет работать именно генерал Шиловский Евгений Александрович.

– Борис Михайлович, – нарушил молчание Мирк-Суровцев. – Не хватает данных армейской разведки. Мы до сих пор путаемся в нумерации немецких частей.

– Да зачем вам сейчас это? А впрочем, вы разведчик... Вам видней, – по привычке вспылил и тут же, по той же привычке, утихомирился Делорэ.

– Мы, к сожалению, пока не можем отслеживать переброску частей противника с одного участка фронта на другой. А между тем в действиях неприятеля читается умелое маневрирование имеющимися силами. На мой взгляд, сейчас полностью дезорганизована фронтовая разведка. Особенно батальонное и полковое звено, – продолжал Суровцев.

– Вот это все и доложите Шиловскому, – устало попытался подвести черту под разговором Шапошников. – Вы, надеюсь, записали свои соображения?

– Так точно, товарищ маршал! – ответил за двоих Суровцев.

– Советского Союза, – не удержался, чтоб не добавить, Делорэ.

– Виноват, – извинился Суровцев. – Еще не освоился...

– Ничего страшного, – доброжелательно вмешался Шапошников, – обвыкнетесь.

Делорэ близко подошел к маршалу. Спросил вкрадчиво:

– Борис Михайлович, у нас домашний арест?

– Голубчик, не торопите события, – опять снимая пенсне, чтобы в очередной раз протереть, отвечал Шапошников.

Он всегда проделывал эту процедуру, когда ему приходилось отвечать на непростые вопросы. А таких вопросов задавали ему в последние месяцы очень и очень много. Эта его привычка многих раздражала, но нравилась Сталину. Мало того, Сталину нравилось, что других раздражает, когда маршал тянет с ответом на поставленный вопрос и протирает пенсне.

– Видите ли, – продолжал маршал, – что касается вас, голубчик, то вы вольны жить в городе. Ваша квартира, конечно, потеряна, но можно остановиться у родственников, или снимать жилье, или жить на квартире служебной. Но я вам настоятельно советую пока воздержаться от этого и оставаться здесь. По вашей семье вопрос решается. Пусть вас не смущает тот факт, что пока вы находитесь под охраной, ведь эти ажурные решетки на окнах коренным образом отличаются от решеток тюремных. Условия, я думаю, неплохие.

– Выше всяких похвал, Борис Михайлович, – вмешался Суровцев.

– Я тоже так считаю, – согласился Делорэ. – Единственное, нам не хватает справочной литературы. Мне нужно бы самому съездить в академию и забрать в библиотеке все, что нужно. А еще лучше это сделать с представителем Генштаба. На меня сейчас будут смотреть с подозрением. А литература, нам необходимая, или «Для служебного пользования», или с грифом «Секретно».

– Я вас отвезу. Но давайте соблюдать условия и возьмем с собой охранника. Ступайте к начальнику караула и подыщите чемоданы или мешки под книги. Скажите, что вам необходимо отлучиться по моему приказу и со мной.

– Слушаюсь, – ответил Делорэ и вышел из кабинета.

– Борис Михайлович, – после нескольких секунд воцарившегося молчания обратился Суровцев к маршалу.

– Слушаю вас, голубчик.

– Мое положение более неопределенное, нежели у генерала Делорэ. Но не об этом я желаю с вами говорить.

– Говорите, голубчик!

– Вы должны меня понять. Те люди, которые помогли мне попасть в вашу особую группу, кроме оговоренного заранее задания координировать деятельность специальных служб и разведки, поручили мне писать регулярные отчеты о наших совещаниях. Я далек от мысли, что это банальное доносительство, но тем не менее чувствую себя в идиотском положении.

– Пустое, голубчик. Я все это понимаю. Могли бы и не говорить. Еще в Гражданскую, когда вступил в Красную армию, я взял за правило не делать ничего, что могло бы иметь двойной смысл. А уж говорю я только то, что думаю. Или же просто не говорю на темы, которые можно толковать двояко. Я ничего и ни от кого не скрываю. Вот так все просто. Создание вашей особой группы санкционировано по моей просьбе лично товарищем Сталиным. Кстати, о вас он знает. Как знает и о вашей непростой биографии. Так что товарищи из Наркомата внутренних дел вправе требовать от вас объективного освещения нашей работы. Со своей стороны, я хочу вас спросить: а сами они дают вам информацию?

– Так точно. Конфиденциальность этой информации такова, что я, честно говоря, поражен степенью доверия лично ко мне. Сейчас я строю работу исключительно на данных Разведывательного управления НКВД. А хотелось бы иметь и разведданные армейской разведки и разведки флота. Но, повторяю, разведчики-чекисты работают серьезно.

– Вот и прекрасно. Генерал Делорэ отзывается о вас весьма комплиментарно. Я, право слово, всегда относился к вам с уважением, но опасался, есть ли у вас ясное понимание современного вооруженного конфликта. Рад! Весьма рад, что есть! Вы, можно сказать, еще раз подтвердили свой диплом с отличием Николаевской академии Генерального штаба.

Оставшись один и спросив разрешения поспать час, Суровцев вошел в отведенную для него комнату, разделся и лег в постель. По установленному им и Делорэ распорядку спали они не более четырех часов в сутки: три часа ночью и час днем, не раздеваясь. Но обстановка на фронте была такова, что время для сна пришлось сократить до трех часов. И уже ночью спали два с половиной часа и полчаса днем, обычно на диванах и, конечно, не раздеваясь. Были дни, когда не спали сутками, выпивая литры кофе. В таком же режиме работал и Генеральный штаб. Суровцев, как и Делорэ, некоторое время служивший в дореволюционном Генштабе, знал, что оптимальным в условиях войны для генштабиста является шестнадцатичасовой рабочий день. При превышении этого порога начинает сдавать нервная система и плохо работает голова. Но обстановка сейчас была критической. Работали на износ.

Особая группа, основу которой составили Суровцев и Делорэ, создавалась Шапошниковым с личного согласия Сталина. Шапошников в личной беседе не преминул сказать вождю, что в силу известных ему обстоятельств высшее военное руководство страны поражено страхом за свою судьбу и за судьбу своих близких. Отсюда безынициативность и боязнь принимать на себя ответственность. Маршал Шапошников создавал группу аналитиков из людей с решительным характером, с независимым мышлением, с классическим высшим военным образованием, с опытом руководства крупными воинскими соединениями в условиях войны. Для работы группы был выделен старинный особняк на Пречистенке.

По внешнему периметру здание охранялось военными. Внутри охрану осуществляли сотрудники НКВД. Получив неограниченные полномочия, Шапошников лично обратился к Берии с просьбой вернуть из лагерей и тюрем многих репрессированных военачальников и старших офицеров Генерального штаба, а также профессоров – генералов Академии имени К.Е. Ворошилова. Трудно сказать, что именно двигало Берией, но он точно спешил избавиться от неугодных ему свидетелей, когда приказал расстрелять многих из тех, кого просил освободить маршал. А не хватало прежде всего представителей современных родов войск: военных инженеров, танкистов, летчиков. Ну зачем, зачем, например, нужно было расстреливать при уже развернувшейся войне дважды Героя Советского Союза, бывшего командующего советской военной авиацией Смушкевича? Дело кончилось тем, что уже Сталин лично приказал рассмотреть вопрос о реабилитации некоторых военных. На что Берия только развел руками. Расстреляны. Не надо ему было плодить себе врагов. Он-то знал, что кто-кто, а именно военные ему не простят своего былого унижения и издевательств. И еще не известно, как поведут себя эти люди, командуя дивизиями и армиями. Сталин знал это лучше Берии. При создании особой группы не упустил нарком внутренних дел и то, что в состав ее ввели Суровцева. Получилось, что наличие в группе бывшего белого генерала изначально компрометировало все дело. И это была бомба замедленного действия. Этот факт сам по себе материал для будущих следственных действий против Шапошникова и приближенного к нему, самого таинственного в Генштабе генерала – Шиловского, который, будучи начальником академии, и в Генштабе работал на особых условиях. Факт присутствия в особой группе Суровцева было трудно переоценить. И при этом НКВД не виноват. Сам товарищ Сталин приказал пока не трогать этого белогвардейца Мирка-Суровцева.

Был еще один, главный, подтекст при создании этой секретной, особой группы при Генеральном штабе. Никому не доверявший Сталин хотел иметь авторитетное, профессиональное мнение о развивающихся на фронте событиях. По опыту Гражданской войны он знал, как бывает непросто разговаривать с военными, как знал и то, что на войне нужно слушать все же их, а не болтунов-ораторов из числа так называемых простых коммунистов. Наличие группы вооружало вождя в разговорах с действующими полководцами. Им еще предстоит не раз и не два удивляться «познаниям» товарища Сталина в вопросах, казалось бы, чисто военных! По сути дела, эта группа была чем-то вроде «шарашек», которые были организованы в системе НКВД из высококлассных специалистов, репрессированных в последние предвоенные годы. Но этой «шарашки» как бы и не было. Дело складывалось таким образом, что люди, в нее попадавшие, были вычеркнуты из списка живых кто за несколько лет, кто за несколько месяцев до ее создания, поскольку были арестованы раньше по самым серьезным обвинениям. И если о секретной «шарашке» ЦКБ-29 на набережной Яузы все же знали некоторые высокопоставленные работники Наркомата внутренних дел, то о секретной группе при Генеральном штабе знали только нарком Берия и два его заместителя – Судоплатов и Фитин. Да еще Эйтингон.

Мобилизационный план. Что это такое? Что так упорно просили у Шапошникова Делорэ и Суровцев? И с чем должен был их ознакомить генерал Шиловский? Нужно сделать пояснение для читателя, далекого от дел военных. Не следует путать мобилизационный план со всеобщей мобилизацией мужчин призывного возраста. Мобилизация – есть только часть мобилизационного плана. По большому счету мобилизационный план – это огромный современный архив, в котором систематизированы все мероприятия и действия Вооруженных сил в случае начала войны. Отправной точкой для создания мобилизационного плана является военная доктрина, принятая политическим руководством государства. Вот так, казалось бы, просто. Но это только кажущаяся простота. Военная доктрина может быть оборонительной, а может быть и наступательной. Нужно ли пояснять, как могут разниться мероприятия и действия, систематизированные в мобилизационном плане при разных доктринах? Работа Генерального штаба заключается. Сам план – это бесчисленное количество сейфов, специальных шкафов, набитых картами, схемами, опечатанными пакетами с заранее заготовленными приказами, которые находятся в главном штабе, в штабах военных округов, армий, дивизий и полков. На основании мобилизационного плана всех Вооруженных сил страны создаются мобилизационные планы родов войск. Вырабатываются способы взаимодействия. Отлаживается связь между ними. На основании данных разведки план постоянно корректируется. Это огромное количество специальных портфелей, папок и многих, многих томов секретных документов. Назначение плана – быстрая мобилизация всех имеющихся сил для ведения военных действий. Любой мобилизационный план – документ совершенно секретный. Степень секретности возрастает по мере ответственности. Рубежи развертывания и схема выдвижения даже пехотного полка представляют огромный интерес для вражеской разведки. Но главная суть в том, что, вскрыв опечатанный пакет с приказом, командир со своим начальником штаба открывает специальный портфель, извлекает из него в несколько раз сложенную схему и начинает действовать согласно ей. На столе, а если нет большого стола, то на полу или прямо на земле схема разворачивается и согласно ей из других портфелей и папок извлекаются карты местности, инструкции, списки и адреса, номера телефонов местной власти и тому подобное. Вплоть до того, в каком предприятии брать автомобили, а в каком колхозе лошадей, и в каком количестве. Любой командир старшего командного звена не хватается за голову, не зная, что делать, а поступает согласно мобилизационному плану. Впрочем, он – командир – знает этот план на память. В войсках постоянно проводятся командно-штабные учения, во время которых план выверяется и совершенствуется. По итогам этих КШУ начальники штабов продолжают работать над мобпланом, делая новую редакцию. И так постоянно, не прекращаясь, пока у государства есть необходимость в армии как таковой, то есть пока существует государство.

В тот же день под конвоем в двухэтажный особняк на Пречистенке были доставлены еще три человека, только что освобожденных из лагерей и тюрьмы. Все – бывшие работники Генерального штаба: один генерал и два полковника, танкист и летчик. Делорэ, знакомый с каждым лично, радостно изрек старорежимное: «В нашем полку прибыло». Затем приказал новоприбывшим командирам привести себя в порядок – отмыться, подстричься, побриться, вывести вшей и подогнать обмундирование – и отправиться спать до 21 часа сегодняшнего дня. Ночь предстояла бессонная.

* * *

Беседа Делорэ и Суровцева с генералом Шиловским, назначенным Шапошниковым координатором особой группы, грозила окончиться, едва начавшись.

– Вы люди образованные. Потому ваньку валять я перед вами не собираюсь. Мобилизационные планы, по которым в течение этих месяцев должны действовать наши части, практически сорваны. По сути дела, они не были до конца доработаны, – неожиданно для присутствующих проговорил Шиловский.

Оба генерала были удивлены заявлением Шиловского.

– Чтобы упростить понимание вопроса, – продолжал Шиловский, – должен вам сообщить, что лично я и мои подчиненные накануне немецкого вторжения работали над другим мобилизационным планом. До войск он не доводился. Но кое-какие мероприятия были проведены. Вы люди не только образованные, но и умные. Потому будет лишним говорить вам, что эта информация составляет государственную тайну со всеми вытекающими из этого выводами...

Более экспрессивный, нежели Суровцев, Делорэ хотел было задать вопрос, но так и замер с открытым ртом. Едва привстав со стула, он опустился на него обратно.

Воцарилось тревожное и тягостное молчание. Предоставив своим подчиненным время на размышления, Шиловский отошел к зарешеченному окну. В целом мысли у обоих генералов – и у бывшего белогвардейского, и у бывшего советского – были схожи. Евгений Александрович Шиловский целиком не озвучил сведения, содержавшие высшую – даже не военную, а государственную, – тайну, предоставив слушателям самим додумать недосказанное.

Они и думали. Обоим было ясно, что так не бывает и ни при каких условиях не должно быть, чтобы войска были дезорганизованы по причинам, зависящим от работы Генерального штаба. Но именно это сейчас и происходило на всех фронтах. И Суровцев и Делорэ – Суровцев даже быстрее – поняли, над каким мобпланом работал Шиловский и его подчиненные. В основе этого плана была наступательная доктрина. И вероятно, война застала страну в том положении, когда руководство так и не решило, что должно делать: наступать или обороняться. И вероятно, как это не раз случалось в России, правая рука не ведала, что творит левая. Общая неготовность к войне диктовала перевооружение армии в условиях обороны, а неизбежность этой войны требовала решительных действий обороны активной. И получалось, что, с одной стороны, войска отводились на оборонительные рубежи, не готовые к собственно обороне, а с другой – аэродромы выносились к самой границе, боеприпасы, снаряжение, топливо размещались не в склады и хранилища, а выгружались прямо вдоль дорог, что, конечно, допускается, но только при готовящемся наступлении. И не надо было объяснять двум боевым генералам, что творилось сейчас в войсках и что попало в руки неприятеля с первых дней боев! Они живо представляли, как командиры дивизий, корпусов, армий вскрывали пакеты с приказами, которые невозможно было выполнить. В этих приказах указывались рубежи развертывания, которые были в глубоком тылу наступающего противника. В секретных инструкциях указывались части, с которыми предстояло взаимодействовать, но которые уже были разгромлены.

Полководцы Великой Отечественной войны, начавшие ее в должностях командиров полков, дивизий и армий и закончившие командующими фронтами, – величайшие полководцы! Опуская их методы, их стиль ведения войны, необходимо это сказать четко! Советское военное искусство условно делилось на три составляющих: стратегия, тактика, оперативное искусство. Именно наличие третьей составляющей на тот момент отличало военное искусство ВС СССР от буржуазных армий, признававших хрестоматийность стратегии и тактики и отвергавших оперативное искусство, которое и делает военное искусство искусством, а не наукой. В этой связи нелишне напомнить, что местность, на которой развиваются военные действия, называется театром военных действий.

Сейчас на всем пространстве фронта от Черного моря до моря Баренцева именно командиры, поставленные высшим руководством в невыносимое положение, вместе со своими солдатами в тяжелейших боях изматывали зарвавшегося агрессора. А точнее сказать, солдаты под руководством командиров, способных принимать решения, действующих оперативно и согласно сложившейся обстановке, которая, как известно, на войне меняется ежесекундно. Но был и откровенный «драп» – трусость, нерешительность из-за дезориентации и неумения командиров мыслить и действовать оперативно. А паники и бегства не могло не быть при таком положении дел.

Шиловский ясно дал понять, что он занимался разработкой плана наступления. Имел этот план и свое кодовое название – «Гроза». Само собой разумеется, такими делами не занимаются без конкретного приказа на самом высшем уровне. Скажи такую вещь рядовому гражданину Страны Советов! Это вызовет всю гамму отрицательных чувств – от искреннего негодования и возмущения до обвинений в клевете и очернительстве. Суровцев и Делорэ были профессионалами и прекрасно знали, что Генеральный штаб – на то он и Генеральный – должен рассматривать несколько вариантов развития событий, хотя бы гипотетически, и что профессионализм невозможен без наличия цинизма. Оба недавних арестанта понимали, в каких условиях сейчас находятся воюющие войска, и обдумывали действия, которые нужно предпринять сегодня, чтобы овладеть ситуацией. Каждый для себя стал мысленно составлять план работы в самое ближайшее время. Уже сегодняшние вечер и ночь предстояли напряженные. По крайней мере они осознали главное: речь идет о жизни и смерти государства.

– Я рад, что вы меня поняли, – нарушил молчание Евгений Александрович Шиловский. – Общее в наших биографиях то, что мы в начале своей военной карьеры служили в царской армии. Закончили Академию Генштаба, еще царскую. Я, правда, ускоренный курс. Не скрою, это учитывалось при создании нашей группы. Руководство страны и лично Иосиф Виссарионович Сталин заинтересованы в объективной, профессионально грамотной оценке происходящих событий. Ввиду вашей малочисленности было бы смешно ожидать от вас объем выполненной работы, равный Генеральному штабу, но вот экспертные заключения по работе этого штаба, по планированию операций мы от вас ждем. Вы в отличие от большинства командиров Красной армии не являетесь субъектами партийной дисциплины, и ваша беспартийность должна выражаться в свободе мышления. Это, однако, не означает, что мы от вас ждем только критических экспертных оценок. От вас ждут объективности. Но и ваши инициативы и предложения я буду выносить для работы в главный штаб. Ваша деятельность носит абсолютно секретный характер. Вы находитесь на казарменном положении. Мне думается, что так будет не всегда. Но пока так. И еще об одном я хотел бы сказать...

Шиловский долго смотрел на Суровцева, точно они с ним были одни в комнате. Делорэ от неловкости даже заскрипел стулом. Точно извиняясь перед Михаилом Ивановичем, Шиловский мягко улыбнулся Делорэ, но продолжил говорить, по-прежнему глядя в глаза Суровцеву.

– В силу известных вам причин, – сказал Евгений Александрович, по-прежнему глядя только на Суровцева, – в русской армии прервалась преемственность поколений. И Борис Михайлович, и я считаем, что существует насущная необходимость эту преемственность восстановить. Подумайте, что конкретно нужно сделать для этого.

– Слушаюсь! – ответил Суровцев. Он, как никто другой, понимал, что действительно нужна преемственность, о которой ему только что было сказано.

– И еще, я думаю, вам не стоит посвящать окружающих во все детали вашего прошлого. Вы, – перевел свой взгляд на Делорэ Шиловский, – назначаетесь старшим начальником в вашей группе.

– Есть! – ответил потомок солдата наполеоновской армии.

– Что поделаешь, голубчики, – вздохнул Шиловский, дворянская фамилия которого также не раз и не два раздражала работников особых отделов и военных кадровиков, – что поделаешь?

Вот и весь разговор. По приказу Делорэ Суровцев отправился будить новоприбывших членов особой группы. Шиловский с Делорэ обговорили то, как они будут взаимодействовать и держать связь между группой и Генеральным штабом. Решили, что пока Шиловский ежедневно будет приезжать сам. Дальше будет видно.

Судьбе было угодно сделать Евгения Александровича Шиловского прототипом героев двух романов, созданных крупнейшими русскими писателями двадцатого столетия. Уже поэтому невозможно ограничить рассказ о нем только тем, что он имел прямое отношение к разработке теперь почти полумифического плана «Гроза» – плана наступления Советского Союза на фашистскую Германию. Что, впрочем, тоже нашло отражение еще в одном романе. Думается, несколько иными глазами мы посмотрим на этого человека, когда узнаем его примечательную биографию.

Боевой офицер, награжденный за храбрость, неоднократно раненный, выпускник Академии Генерального штаба, штабс-капитан Шиловский ничего не понимал в революциях 1917 года. Именно аполитичность и определила всю его дальнейшую судьбу. Военная служба для него была призванием. Он просто не мог себя представить вне армии. Службу в Красной армии он начал работником военного комиссариата. Затем, как и многие другие военные специалисты, был втянут непосредственно в боевую деятельность. И это в то время, когда на противоположной стороне фронта, на стороне белых, воевал с красными его родной брат...

Во время Гражданской войны Шиловский в первый раз в жизни по-настоящему влюбился в изумительную женщину: красивую, умную, загадочную и непостижимо одинокую при общем внимании к ней. Она была замужем за его товарищем, также бывшим офицером, Нееловым. Елена Сергеевна Неелова станет женой Шиловского.

По окончании Гражданской войны Шиловский преподавал в академии, которой еще не было присвоено имя Ворошилова. Военная карьера складывалась успешно. Шиловский дружил с Шапошниковым, который пользовался непререкаемым авторитетом. Именно аполитичность и даже политическая наивность спасают Шиловского от репрессий. По делу «Весна» арестовывают, а затем расстреливают три тысячи бывших офицеров, находящихся на службе в Красной армии. Шапошников спасает Шиловского от ареста, означавшего гибель.

У Шиловских родились два сына. Евгений и Сергей. Елена Сергеевна вела светскую жизнь, насколько это возможно при советской власти, посещала поэтические вечера, художественные выставки, концерты. Заядлая театралка, она не пропускала ни одной московской премьеры, водила знакомство с актрисами и актерами МХАТа. Из-за занятости мужа, как правило, постоянно везде была одна, в лучшем случае с приятельницей. Так она и жила, пока однажды не поразила одного замечательного писателя даже не красотой, а, говоря словами его романа, «никем не виданным одиночеством в глазах».

Она познакомилась с писателем и драматургом Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» – повествует об этой встрече бессмертный роман. Дальнейшее можно почерпнуть из «Мастера и Маргариты». Маргарита уходит к Мастеру. Из обеспеченной, налаженной жизни уходит в никуда... Нет! Все же уходит в бессмертие. Муж Маргариты – как мы помним, «ответственный работник» – остается без жены. Из неромантических подробностей можно добавить то, что старший сын остался с Евгением Александровичем, и то, что Шиловский с достоинством переживал свалившуюся на него беду. Он воспринимал случившееся как наказание за Неелова, у которого сам в свое время увел жену. Помогая младшему сыну материально, так получается, он помогал и Маргарите и Мастеру, реальная жизнь которых была полунищенской. Безусловно уважительное отношение Булгакова к Шиловскому. Безусловно достоинство Шиловского как человека и офицера.

Смертельно больной Булгаков, обезумевший от невыносимой боли, перед своей кончиной в 1940 году умолял Елену Сергеевну Булгакову попросить у Евгения Александровича револьвер, чтоб застрелиться. Не хочется никак комментировать. Тем более что-то выдумывать. Оставим все как есть. Как было. Все герои этой, казалось бы, житейской истории точно были отмечены печатью Высших сил.

Встреча с юной девушкой во время отдыха в подмосковном санатории оказалась для уже немолодого Шиловского и спасением от одиночества, не укротимого никакой работой, и наградой за мужество и стойкость, с которыми он пережил настигший его удар. Звали юную красавицу Марианной. Здесь оканчивается один роман и начинается другой. Известный русский и советский писатель и, как его еще называли, «советский граф», отец Марианны, Алексей Николаевич Толстой, как ни странно, благосклонно отнесся к любви дочери и немолодого военного, к тому же бывшего офицера старой армии, просившего руки его дочери. Двадцатилетняя разница в возрасте оказалась не помехой. И вот после вечерних бесед с зятем родилось повествование с горьким названием. И невольно отмечаешь и здесь следы Божьего промысла. «Белая гвардия», затем «Дни Турбиных» и «Бег» у Михаила Булгакова. «Хождение по мукам» у Алексея Толстого. Только двум этим писателям было дано судьбой прикоснуться к судьбе русского офицерства во время революции и Гражданской войны. Черты Шиловского и его брата в различных пропорциях присутствуют в героях Толстого. А встреча на ростовском вокзале Рощина и Телегина не что иное, как литературный отголосок реальной встречи во время Гражданской войны двух братьев, воевавших по разные стороны фронта. Шиловский действительно встретил брата Михаила на братоубийственной войне. Встретились и разошлись, но в отличие от героев романа уже никогда не видели друг друга.

После каждого повышения по службе чекисты в очередной раз занимались выяснением судьбы Шиловского-белогвардейца, но так и не выяснили. И сам Евгений Александрович тоже так и не узнал, что сталось с близким человеком. Вероятно, его родной брат погиб при отступлении белых.

* * *

В личной жизни Шиловскому довелось еще раз испытать счастье. Любил молодую жену, и сам был любим ею. У них с Марианной родилась дочь. О его военной карьере говорить сложнее. Она оборвалась самым неожиданным образом. В 1952 году Сталин развернул очередное дело против военных. Это выражалось прежде всего в арестах офицеров и генералов из окружения маршала Г.К. Жукова. Самого маршала при его авторитете и всенародном уважении трогать было нельзя, но вот уменьшить его влияние, пересажав его соратников и ставленников, – это само собой разумеется. Для развернувшейся послевоенной новой чистки был нужен и новый общественный обвинитель. Сталин видел в этой должности именно Шиловского. Неизвестный в народе и авторитетный в военной среде генерал, кроме того, умевший держать язык за зубами и приобщенный к тайне тайн государства, как нельзя лучше, по мнению Сталина, подходил для этой роли. Сердце генерала не выдержало. Умнейший человек, он понимал логику Сталина. Истинный офицер, он не мог поступиться честью. От вероятного желания покончить с собой его спас сердечный приступ, от которого он и скончался в своем рабочем кабинете. Сказалась работа на износ в последние годы. Особенно в годы войны. Но самым тягостным было постоянное чувство опасности, исходившее от руководства и прежде всего от Сталина. Последняя должность генерал-лейтенанта Евгения Александровича Шиловского – заведующий кафедрой стратегии Высшей военной академии имени М.В. Фрунзе.

Возможно, что к его смерти приложили руку люди из ведомства Берии – Майрановского... Но не будем строить догадки и вернемся к нашим героям в лето 1941 года.

Вечером того же дня в кабинете Шапошникова Шиловский излагал маршалу свои соображения об использовании особой группы.

– Все так, голубчик, – соглашался Шапошников, – но теперь представьте себе, как я буду докладывать все это товарищу Сталину.

– Я думаю, – отвечал Шиловский, – особая группа на то и особая, чтоб иметь особое мнение. Простите за каламбур. Это вовсе не значит, что мы с вами разделяем ее мнение.

— Но мы-то с вами его разделяем... Мы-то знаем, что на юго-западе нужно в срочном порядке отводить войска за Днепр. Мы-то понимаем, что несколько наших армий могут оказаться в окружении. И тогда угроза столице возникнет и с южного направления.

– Вот именно. Разделяем мнение особой группы, а сказать прямо не решаемся. Но именно через мнение особой группы мы можем озвучить мнение свое, ничем при этом не рискуя.

– Но рискуем потерять эту группу. Товарищ Сталин и слышать не хочет об оставлении Киева. Но сказать об этом ему, безусловно, необходимо. И никто, кроме нас, не скажет.

– Жуков скажет. Георгий Константинович при всех его недостатках кривить не станет.

– Вот и мы его поддержим. А что вы думаете о мнении группы о широкомасштабной партизанской войне? И вообще о возможном оставлении наших частей в тылу врага?

– У меня такая мысль промелькнула, и только. Ее невозможно воплотить.

– Почему?

– На практике это будет не партизанская война, а оставление на произвол судьбы окруженных противником частей. По крайней мере так скажут. Что, впрочем, и происходит. Мы, конечно же, теряем окруженные части. И конечно, лучше их терять с пользой для дела. Но я не об этом. Наши командиры поражены страхом быть заподозренными в чем-либо. Страхом быть репрессированными ни за что. Вырываясь из окружения, они доказывают свой патриотизм. Но приказа воевать в окружении нам не позволят отдать.

– Но почему же?

– Ах, Борис Михайлович! Я наивен, а вы порой сущий ребенок. Да потому что наше руководство боится даже мысль допустить, что на территории, занятой противником, окажутся вооруженные соединения, партийное руководство которыми почти невозможно осуществлять. Мы все до сих пор поражены логикой Гражданской войны, когда любой атаман осуществлял свою политику. Мы забыть не в силах, как Махно в свое время присоединялся то к одним, то к другим, а то жил сам по себе.

– Воевать без доверия нельзя.

– В том-то все и дело.

– Такого количества плененных врагом солдат Россия еще не знала!..

– Вот-вот. И я об этом же. И от того, как сейчас поведут себя наши военнопленные, будет зависеть исход войны. Товарищ Сталин, я думаю, опасается. А что произойдет, если немцы попытаются превратить начавшуюся войну в войну гражданскую?! Как вам, кстати, Суровцев?

– Трудно сказать, – не сразу ответил Шиловский. – Он человек НКВД, при всем при том. Меня утешает то, что прислали его. Могли бы прислать какого-нибудь зашоренного чекиста. Мне, не скрою, было бы любопытно узнать, что он сам думает о своем положении и о происходящих событиях.

А что же на самом деле думал Сергей Георгиевич Суровцев? В этот момент, склонившись над картой, он думал, хватит ли сил удержать Москву. Его осведомленность о происходящих событиях лишь подтверждала слова Екклесиаста: «Во многих знаниях многие печали». Возможное оставление столицы означало лично для него смертный приговор. Он хорошо себе представлял, что ожидает всю особую группу во время горячки и хаоса отступления. Но и он, и Делорэ почему-то не сомневались, что Москву немцам не дано будет захватить.

Глава 22. Пермский узел

1919 год. Январь. Пермь

Этот особняк в центре Перми Суровцев называл «зимней квартирой». Месяц назад, в дни взятия города, они с Пепеляевым разместили здесь штаб Северной группы войск. Теперь их штаб находился уже под Глазовом, где вели бои передовые части группы. Но не там же, по сути дела в поле, было принимать верховного правителя России адмирала Колчака! Адмирал выезжал на позиции, но теперь было принято решение вернуться в Пермь и в спокойной обстановке обсудить и ситуацию на фронте, и дальнейшие планы ведения боевых действий. Разговор проходил в просторной комнате на втором этаже здания. Здание было хорошо протоплено, и сейчас, после окопного холода и ветра передовой, все присутствующие невольно как-то обмякли и расслабились. Казалось, в тепло голландской печи был подмешан сам сон. Желанный, сладостный и тягучий. Кроме командования Северной группы и адмирала, присутствовал генерал Степанов.

Познакомившись в 1904 году, во время обороны Порт-Артура, Степанов и Колчак поддерживали теплые отношения в течение пятнадцати лет. Не раз и не два пути их пересекались в эти годы. Пересеклись и теперь, когда Степанов появился в Омске, после длительного вояжа по многим городам бывшей Российской империи, где только нашлись силы, противоборствующие большевизму.

– Время упущено самым бездарным образом! Мы второй месяц топчемся в тридцати километрах от Глазова, когда как давно должны быть в Вятке. Таков мой вывод как начальника штаба Северной группы, – резко, не скрывая досады, доложил Суровцев. Он, пожалуй, был одним из присутствующих, кто не расслабился от тепла в помещении.

– Не сгущайте краски, генерал. Кстати, почему вы до сих пор в полковничьих погонах? – адмирал Колчак бросил взгляд на Пепеляева, который уже красовался в новеньких погонах генерал-лейтенанта. Верховный сегодня днем перед строем, под громогласное «ура!» солдат вручил их командирам генеральские погоны.

Пепеляев невольно смутился. Действительно, несколько месяцев назад Суровцев предрекал ему, тогда еще подполковнику, что он обгонит его в чинах и званиях. Так оно и случилось. За боевые действия при свержении советской власти от Томска до Забайкалья Анатолий был произведен в полковники. Через два месяца – в генерал-майоры. И вот очередное звание. Получил генеральское звание и Суровцев. На выручку к нему пришел Степанов.

– Александр Васильевич, – обратился он к адмиралу, – должен заметить, что Сергей Георгиевич в течение всей своей блистательной карьеры не раз страдал от завистников и недоброжелателей. Я в свое время, вероятно, и воспитал в нем эту привычку – не спешить появляться в новых погонах, а также с новыми орденами. Кстати, офицеры Разведывательного отделения Генерального штаба свои ордена надевали только на парады или же в своем кругу. Давайте выслушаем генерала до конца. Продолжайте, голубчик.

– После взятия Перми нам нужно было сразу безостановочно двигаться на Вятку с последующим наступлением в направлении на Ярославль или же Архангельск. – Суровцев указкой очертил на карте город Вятка. – Понимания в штабе армии и лично у командующего Гайды мы не нашли. Между тем, кроме чисто военных перспектив, это сулило перспективы и политические. Через Ярославль открывается путь на Москву. Северо-западное направление дает возможность соединиться с войсками генерала Юденича – Северное направление – с частями генерала Миллера и союзниками. И то и другое неминуемо приведет к взятию Петрограда. Пока еще это остается возможным.

– Мне докладывали об этом, – устало и вяло кивнул адмирал.

Он еще не совсем оправился после тяжелейшего воспаления легких. Именно в один из самых ответственных моментов на фронте адмирал свалился без сил. И не нашлось никого, кто в течение почти двух месяцев принял бы на себя ответственность развивать успех, достигнутый при взятии Перми.

– Что противник? – скорее как разведчик разведчика спросил Суровцева Степанов.

– Противник переходит к фронтовому построению боевых порядков. До сих пор военные действия мы вели вдоль железных дорог. Впрочем, в Сибири иначе было и невозможно. Теперь все меняется. Вместо очагов сопротивления наблюдается тенденция выстроить единый фронт. Также должен отметить, что большевики полностью перешли от добровольного принципа формирования армии к принципу мобилизационному. О чем свидетельствуют допросы пленных. Стали мобилизовывать и офицеров. То есть большевики создают кадровую армию. В Вятке сейчас орудуют личные эмиссары Ленина что подтверждает важность выбранного нами участка фронта. Причем один из посланцев – глава ВЧК Феликс Дзержинский. Фамилия другого ленинца – Сталин. Это, вероятно, партийный псевдоним.

– Есть такой, – подтвердил Степанов. – Настоящая фамилия его Джугашвили. Иосиф Виссарионович, если мне не изменяет память. Разыскивался полицией как один из организаторов громкого ограбления тифлисского банка.

– Теперь буду знать. По нашим сведениям, они перестреляли все бывшее руководство потрепанной нами 3-й Красной армии. Из ее остатков формируют, по сути дела, армию новую. В Вятке массовые аресты и казни. Убиты сотни, если не тысячи, людей. Ленинские посланцы очень решительны. Даже милых их сердцу чекистов бросают на передовую. Есть и чисто военные новшества. Сформировали несколько отрядов лыжников. Надо признать, не без пользы для себя. Из допросов тех же чекистов явствует, что главной задачей руководство считает продержаться в жесткой обороне всю зиму. Из чего я делаю вывод, что необходимо наступать. И наступать на нашем направлении, признав его главным на всем Западном фронте. Для этого нам нужны резервы. У меня все.

– А что думает сам командующий Северной группой? – обратил взгляд на Пепеляева адмирал.

– У меня нет расхождений с моим начальником штаба, – ответил двадцативосьмилетний генерал-лейтенант Пепеляев.

– Я уважаю ваш молодой порыв, но должен заметить, что порыв не должен превращаться в авантюру.

– Александр Васильевич, – заступился за своего воспитанника Степанов, – все же правда за этими молодыми генералами. Вы взгляните, – он указал рукой на карту, – это же их идея расколоть 3-ю Красную армию пополам, что и привело в конечном итоге к ее разгрому и взятию Перми! Я правильно понял? – спросил он у генералов.

Пепеляев переглянулся с Суровцевым.

– Так точно! – ответил за двоих Суровцев.

– И я уверен, сделано это было не по приказу командующего Сибирской армией генерала Гайды, а по личной инициативе. А вспомните летний захват Казани войсками генерала Каппеля! Что это, если не авантюра? Но хороши авантюры, в результате которых вы получаете взятые города, а в случае с Каппелем 651 миллион рублей золотом. И это не считая 110 миллионов кредитными билетами. А еще и ценные бумаги не на один миллион.

Надо заметить, что операцию по захвату Казани на Волжском фронте, блестяще осуществленную полковником Каппелем и чешским капитаном Швецем, генералы старой армии считали стратегически необоснованной. Деникин, например, признавал важность последствий захвата золотого запаса Российского государства, но назвал все это «налетом 7 августа». Золото поступило сначала в распоряжение самарского правительства, а затем преемственно к Омской директории и правительству Колчака. Нужно ли говорить, как после этого укрепилось само положение адмирала! Но это же и добавило ему головной боли. При любом упоминании о золотом запасе он невольно морщился. И причин тому было предостаточно.

– Прошу разрешения оставить вас, – обратился Пепеляев к Колчаку и Степанову. – Мне необходимо отдать несколько распоряжений.

– Да-да. Ступайте. Ведите себя так, как будто нас с генералом Степановым и нет здесь, – благодушно позволил адмирал.

Суровцев недовольно взглянул на Анатолия. «Неужели он не понимает, что от верховного правителя нужно сегодня же, сейчас, добиться его решения и приказа о получении резервов для грядущего наступления?» Суровцев обменялся взглядами со Степановым. Как давно знакомые люди, они понимали друг друга без слов. И только взглянув в глаза Степанова, Суровцев понял, что никакого разговора об обстановке в полосе наступления их Северной группы не будет. Да и взгляда на адмирала тоже было достаточно, чтобы понять, что, ослабленный болезнью, до конца не оправившийся, тот так и не осознал важности всего сказанного.

После разрыва с Асей Суровцев заметил в своем достаточно уравновешенном характере черты раздражительности и нетерпимости. Делала свое дело и Гражданская война. Скольких людей он приговорил к смерти результатами своих допросов! Военно-полевой суд, куда из контрразведки следовали пленные, не знал никакого другого приговора, кроме смертной казни. Да, он, как начальник штаба, приказал начальнику контрразведки не уподоблять ее, контрразведку, пыточной! Но что значит его приказ в условиях боевых действий, он знал еще по прошлому году. Он хорошо помнил, как год назад, еще на Кубани, Новотроицын после его приказа охранять пленных покивал головой, а потом запросто, с улыбочкой, вместе с недавними юнкерами переколол всех штыками. Что он их колол именно с улыбочкой, Суровцев был абсолютно уверен. Он не раз видел эту улыбку на лице Новотроицына во время всех с ним столкновений. И сейчас раздражение и недовольство собой буквально переполняло молодого генерала. Он готов был сказать что-то очень резкое и нелестное в адрес руководства. Может быть, и в адрес адмирала, относился к которому с большим уважением, но не замечать в его поведении некую инертность никак не мог. Суровцев был одним из немногих, кто при первой встрече не попал под обаяние личности адмирала Колчака. «Именно его инертность в делах военных неминуемо должна будет привести к краху и его, и возглавляемое им дело», – думал Сергей.

– Голубчик, – точно определив его душевное состояние, обратился к нему Степанов. – Отдайте приказ конвою размещаться на ночевку здесь. Мы с Александром Васильевичем остаемся у вас.

И еще раз встретившись глазами со Степановым, Сергей понял окончательно, что напрасно столько времени пытался найти понимание у адмирала.

– Слушаюсь, – ответил он и, резко повернувшись через левое плечо, вышел вслед за Пепеляевым.

Все свое раздражение он выплеснул на Пепеляева, который, улыбаясь, встретил его за дверями. Он о чем-то беседовал с командиром штурмового батальона полковником Урбанковским.

– А ты почему молчал? – обрушился он на друга, даже не поздоровавшись с Урбанковским. – Или ты тоже не понимаешь, что в наших руках, возможно, сама судьба Белого движения? Да ты по своей должности обязан считать свой участок фронта самым главным! А в нашем случае так оно и есть!

– Ну ты же сам знаешь, как ко мне относятся в Ставке! Ты вспомни, как я все лето отписывался на доносы Сумарокова!

– Плевать ты должен на всех и вся, когда дело касается долга и чести!

– Я смотрю, ты сам не можешь плюнуть на то, на что давно плюнуть пора! После твоих личных неурядиц ты стал просто бешеным! – громко сказал Пепеляев. Почти крикнул.

Пепеляев с опозданием опомнился, что сказал лишнее. Понял, что не просто обидел друга, а ударил его по самому больному. Да еще и при свидетеле. Когда-то студент Томского технологического института, потом участник Первой мировой войны, полковник Евгений Урбанковский знал о любовной истории Сергея и Аси. Знал он и то, что действительно Сумароков писал доносы на Пепеляева, обвиняя Анатолия Николаевича в нелояльности к Временному Сибирскому правительству. На что Пепеляеву ничего не оставалось делать, кроме как писать на имя тогдашнего военного министра Гришина-Алмазова: «Ни в какой партии и организации (кроме тайной организации г. Томска, которую сам организовал в январе 1918 года) я не состоял и не состою».

– Господа, ваша дружба притча во языцех в нашем соединении. Каждый солдат знает, что вы с детства дружны. Не ссорьтесь. Ей-богу, это для всех нас будет крайне неприятно, – неуклюже попытался примирить друзей Урбанковский.

– И все же, – не дал ему договорить Суровцев, – не пора ли вам, ваше превосходительство Анатолий Николаевич, поискать себе другого начальника штаба?

От неожиданного заявления Пепеляев оторопело открыл рот. Да так и остался стоять, когда Суровцев быстро стал спускаться по широкой лестнице на первый этаж особняка.

Было еще одно событие в этот день, о котором Суровцев никому не сказал и которое добавило раздражения. Его начальник контрразведки подполковник Яковлев, также прошедший боевой путь от самого Томска, сегодня, улыбаясь, доложил, что в его руки попал некий матросик по фамилии Железнов. Как к этому факту относиться, Суровцев пока не знал. Он не испытывал ни злорадства, ни удовольствия. Боль. Саднящая душевная боль проснулась в душе и теперь, казалось, терзает рассудок и тело.

А между тем в кабинете продолжали прерванную беседу генерал Степанов и адмирал Колчак. Там, как и в приемной, тоже не было взаимного понимания.

– Вот это и есть тот офицер, а теперь уже и генерал, о котором я вам говорил, – сказал Степанов адмиралу.

– Значит, вот каким ты видишь посланца к барону Маннергейму, – задумавшись, проговорил Колчак.

Он встал и медленно стал прохаживаться по комнате-штабу.

– Александр Николаевич, после всех тяжелых раздумий обязан сказать тебе следующее, – продолжал адмирал.

Он точно внутренне собрался и только потом договорил:

– Предложение генерала Маннергейма о вступлении Финляндии в войну на нашей стороне в обмен на признание ее независимости я отклоняю!

– Александр Васильевич, Финляндия уже независима. А генерал Маннергейм уже и не генерал, а регент нового государства. За прошедший год я побывал и на Украине, и в Польше, и на Дону, и в Финляндии. Я встречался и с Петлюрой, и с Пилсудским, и с нашими генералами Алексеевым, Корниловым, Деникиным, Юденичем, Миллером. Еще раз повторюсь, ни у кого из наших генералов нет взвешенной политической программы. Ни у кого... Нет ее и у твоего правительства. Уж извини! Независимость Маннергейму как таковая и не нужна. Финляндия и так оказалась ни от кого не зависимой, кроме Германии, которая всегда была рядом. После немецкой революции Финляндия становится все более независимой в ближайшей перспективе. Барон с юмором относится к провозглашенному большевиками «праву наций на самоопределение». Его подданные и без большевиков сумели самоопределиться. Тебе стоит только сказать, что лично ты и твое правительство признаете независимость Финляндии, и финская армия выступит против большевиков. Я тебя уверяю, что всего лишь за год Маннергейму удалось создать боеспособную армию.

– И все же, – прервал речь Степанова Колчак, – я не могу обещать то, что обещать не вправе. Да, я не политик! Потому тем более, как человек военный, не могу предпринимать действия, нарушающие целостность Российского государства. Не может быть и речи о независимости Финляндии.

Теперь встал Степанов. Не скрывая досады, глядя в глаза адмиралу, сказал свое последнее слово и он:

– В таком случае свое дальнейшее пребывание здесь я считаю бессмысленным. Барон Маннергейм ждет твоего ответа. С твоего позволения, я забираю к себе своего крестника. Я о генерале Мирке-Суровцеве, – уточнил генерал.

Не обращая внимания на удивленный взгляд Колчака, он продолжал:

– Его соображения о главном направлении удара в полосе Северной группы, как я понимаю, ты тоже не разделяешь. А мне нужен надежный, образованный и умный человек, для того чтобы командировать его к барону. К сожалению, с твоим отрицательным ответом о независимости Финляндии.

– Финляндия – неотъемлемая часть Российского государства. Другого ответа я не могу дать. И никогда не дам. А что касаемо соображений генерала Суровцева, то каждый воинский начальник должен и обязан считать свое направление главным. Ставка считает иначе. Широкие наступательные действия мы развернем летом. И основная задача ударами трех наших армий расчленить фронт красных, а затем путем окружения уничтожить. Вот тогда и будем думать о наступлении на Москву и Петроград.

Степанов мог бы прокомментировать заявление Колчака, но предпочел этого не делать. Он в очередной раз убедился, что лидеры белого движения не отдают себе отчета в том, с каким врагом они имеют дело. Почти все бывшие подчиненные генерала Степанова перешли на сторону советской власти: Бонч-Бруевич, Потапов, Николаев, Самойло. Да что говорить, если сам Поливанов, бывший военный министр, на стороне красных. Не будь его крестными родителями покойный Александр III и вдовствующая императрица Мария Федоровна, наверное, и сам Степанов встал бы на сторону большевиков. В действиях своих бывших коллег он угадывал здравый смысл. Они приняли революцию как единственно возможный для России путь. Куда он их заведет, им, конечно, неведомо, но невозможность идти прежним путем для них очевидна. Получилось так, что сам он, генерал Степанов, воспитал целую плеяду грамотных, широко мыслящих генералов, которые теперь воюют на стороне красных. Он не мог не подумать о Сергее: «Чистая душа. Умница. Он ничего не понимает в происходящем. Для него слова „долг“ и „честь“ – как соломинки, за которые он ухватился в этом жутком и кошмарном шторме революции». Степанов чувствовал ответственность за дальнейшую судьбу этого молодого человека. Он был для него чем-то большим, чем просто бывший подчиненный. Одно слово – крестник.

– Я хотел бы видеть тебя в рядах возглавляемого мной движения, – произнес адмирал.

– Александр Васильевич, Саша, дорогой ты мой, а знаешь ли ты, что абсолютное большинство моих подчиненных по Генеральному штабу на стороне красных?

– Лично я не сомневаюсь в твоей верности долгу. Какое еще поручительство тебе нужно?

– Нет, – твердо ответил Степанов. – Я отхожу от дел. Я буду только мешать. Кто знает, может быть, эти молодые генералы и смогут что-то переломить, но вряд ли. Я уважаю и мужество и смелость, с которыми ты взвалил на себя тяжкий крест верховного правителя, но быть заложником обстоятельств не желаю.

– Ты правильно заметил. Я заложник. Заложник обстоятельств. Жаль, что ты не хочешь поддержать меня. А Маннергейму я напишу лично. Пусть генерал Мирк-Суровцев доставит письмо. Что-то отпишешь, как я понимаю, и сам ты.

– Конечно, отпишу. Но ты знай, что после этого мы не оставляем барону Маннергейму ничего другого, кроме как отгородиться и откреститься от Белого движения. Он человек чести и не выступит против нас на стороне большевиков, но и помогать нам у него оснований теперь тоже нет.

Адмирал, казалось, и не слушал старого приятеля. Он точно продолжил вслух свои, далекие от обсуждаемой темы, мысли:

– У меня к тебе просьба, Александр. Прежде чем отойти от службы, помоги мне в одном непростом и важном деле. Кроме тебя, я не могу это никому доверить.

Адмирал продолжил не сразу. Он точно собирался с мыслями. Наконец, точно преодолевая нерешительность, начал издалека. Говорил он так, как говорят о чем-то неприятном и мучительном:

– Ты сегодня вспомнил о захвате генералом Каппелем золотого запаса империи. К нему также добавились ценности, которые большевики награбили за время своего правления в Сибири и на Урале. Я отмечаю какую-то возню вокруг золота. Это и понятно. Времена смутные. Даже, казалось бы, порядочные люди являют такие образцы недостойного поведения, что просто диву даешься. А тут столько золота! Даже я до сих пор точно не знаю, сколько его в наших руках!

– Ты хочешь сказать, что до сих пор не проведена ревизия? – Степанов даже не удивился – он был изумлен и поражен таким благодушием и головотяпством одновременно.

– Я пока добился только того, чтобы надежно его охраняли, – на одном выдохе произнес адмирал. Тебе не надо объяснять, что, как только я допущу к золоту банковских чиновников, мы не найдем концов этого золота. До сих пор пересчитывались только те средства, которые изымались на нужды армии, а также золото для расчета с союзниками за поставки вооружения и прочего. Потом, – продолжал адмирал, – ты вольно или не вольно завел разговор об исходе нашей борьбы. При любом исходе это золото не должно стать потерянным для России. У союзников хватает наглости предлагать вывезти его за пределы России. Чехословаки, по моим сведениям, также имеют свои какие-то виды на золотой запас империи.

– Значит, мало того что ты сам заложник ситуации, ты и меня хочешь сделать подобным себе? За что честь такая, позволь узнать?

– Я хорошо помню Порт-Артур. Если бы не действия контрразведки, а также твои личные дела и поступки, то город и дня не продержался бы. Никакая самоотверженность флота и армии не спасла бы от казнокрадов и предателей.

– Саша, мне надо подумать, – только и ответил генерал Степанов.

Точно такую же фразу этим холодным зимним вечером произнес другой человек. По другую сторону фронта. В городе Вятка, где протекает великая русская река Волга. И оттуда открывается прямой путь и на Москву, и на Петроград, и на Архангельск. Человек произнес эти слова с легким кавказским акцентом, прикуривая дорогую папиросу. У него уже была курительная трубка, которая станет через несколько лет знаменита на весь мир не менее, чем сам он. Он будет знаменит так же, как другой курильщик, обожающий сигары, – Уинстон Черчилль. Но в те январские дни 1919 года человек этот еще не совсем определился в способе курения табака. Он ничего еще не слышал о Черчилле, как и Черчилль о нем. Но он уже был известен в кругу революционеров, специализировавшихся на экспроприациях. Знала его и царская охранка, выделив из общего числа экстремистов как организатора и вдохновителя нескольких громких ограблений. Теперь этот человек приобретал известность как специалист по чрезвычайным ситуациям на фронтах Гражданской войны.

– Мне надо подумать, – повторил он с легким кавказским акцентом.

– Коба, – обратился Дзержинский к Сталину, – нам не в чем себя упрекнуть. Мало ли что говорит Ленин! Ильич в последнее время использует нас как пожарную команду.

– Я согласен с тобой, – ответил Сталин. – Надеюсь, в мягкости он меня больше не упрекает?

Дзержинский только что вернулся из Москвы. Ленин, всего год назад действительно обвинявший Сталина в «излишней мягкости», после Царицына, а теперь и Вятки не видел причин для обвинений. Наоборот, направляя Сталина под Пермь, Ленин упрекал уже других: «Боюсь, что Смилга будет мягок... и не в состоянии восстановить порядок». И послал Сталина, способного «порядок восстановить».

– Возвращаемся в Москву вместе, – продолжал Дзержинский. – Нечего тебе здесь одному делать. Ленин собрал в своих руках такую власть, что практически единолично принимает решения.

– Я иначе скажу, – с расстановкой продолжал мысль собеседника Сталин. – Мы с тобой для Ильича противовес. Как только он не может с кем-нибудь справиться, вспоминает нас. Вот мы с тобой и дружим – то против Свердлова, то против Троцкого. Он нас и сюда послал, чтоб лишний раз показать Троцкому, чего он стоит. Вот уж кого он в мягкости никогда не упрекал.

– А толку что? – Дзержинский тоже закурил. – Прошлым летом даже чекисты возмущались. Это надо было додуматься, расстреливать каждого десятого в отступивших частях! Чингисхан нашелся!

– Троцкий еще свернет себе шею.

– Ладно, Коба. Черт с ним! Что тут у нас творилось, пока меня не было?

– Худшее позади. Пепеляев наступать по-настоящему не будет. Как говорят военспецы, фронт стабилизировался. Думаю, что сам Колчак не знает, где ему этой зимой наступать. Вот подпиши. – Сталин протянул Дзержинскому лист бумаги.

Дзержинский быстро пробежал глазами текст. Задержался только на последнем абзаце: «Всероссийское бюро комиссаров снабжает воинские части мальчишками-„комиссарами“, совершенно неспособными к постановке сколь-нибудь удовлетворительной политической работы».

– Это лишнее. Я Ленину все и так объяснил.

– При чем тут Ленин? – раздраженно спросил Сталин. – Ленин Лениным, а бюро комиссаров должно делать выводы. И потом, я Сталин или не Сталин?

– Сталин ты. Сталин, – ответил, улыбаясь, Дзержинский и поставил свою подпись.

– Слушай, зачем улыбаешься, а? Обидеть хочешь?

– Извини, дорогой. Просто компания у нас забавная. Меня за глаза стали называть Железным Феликсом. А ты Сталин. Металлическая основа советского правительства.

– А вот за глаза не надо ничего говорить, – мрачно ответил Сталин.

В этот момент он опять вспомнил о своем не нравившемся ему имени Иосиф. Всю жизнь он пытался избавиться от своего библейского имени. И, надо сказать, ему это почти удалось. Он стал просто товарищем Сталиным. Вот так просто и со вкусом. Обращение к нему полным именем – Иосиф Виссарионович – он часто будет воспринимать как посягательство на свой авторитет. Со временем и дружеское Коба будет его раздражать, и также будет стоить жизни многим соратникам. Какой он Коба?! Он Сталин! Товарищ Сталин.

И Дзержинский, и Сталин имели полное право называть многих из расстрелянных в эти дни комиссаров мальчишками. Вообще необходимо отметить, что большевистское руководство в большинстве своем принадлежало к среднему возрасту. Это были люди зрелые.

Сорокалетний рубеж для любого человека – дело серьезное. Для революционера – дело, серьезное вдвойне. Сорок лет связывают с понятием «кризис возраста». Если обычный человек вольно и невольно в сорок лет начинает подводить итоги, то сорокалетний революционер подводит итоги революционной деятельности. Судьба подарила тогдашним руководителям Коммунистической партии исключительный шанс продолжить жизнь в совершенно новом качестве. Результат их деятельности, казалось, был налицо. Из неуспешных, нереализованных революционеров – считай, неудачников по определению – они в одночасье стали не только успешными, но и реализованными. И теперь для них становилось важным то, как они будут жить дальше. Тридцатидевятилетний в 1919 году Сталин потому и стал Сталиным, что одним из первых осознал, что имеет шансы прожить долгую и, назло всему, успешную жизнь. Одним из первых он понял и то, что весь жизненный дореволюционный опыт позволяет ему быть на шаг впереди других. Он был на десять лет младше Ленина, одна из кличек которого, кстати, была Старик. Понятно, что не случайно. Узнав, что по ту сторону фронта им противостоят только что произведенные в генералы некие Пепеляев и его начальник штаба Мирк, которым нет еще и тридцати, Сталин был уверен, что колчаковское руководство одернет их как зарвавшихся мальчишек. Не расстреляет, конечно, как они с Дзержинским расстреляли красных командиров и комиссаров-мальчишек. Тем более что этих двух молодых генералов и не за что расстреливать. Но одернет. Захватили Пермь – и довольно с вас почестей и славы! Есть и более заслуженные люди – так думал Иосиф Сталин. И надо сказать, он не был далек от истины. Он всегда умел воспринимать ситуации во всей их сложности, не упуская ни одной детали и мелочи, о которых многие даже не подозревали. И еще запоминал. Все запоминал. Как запомнил и без труда через двадцать лет вспомнил опять не только фамилию Пепеляев, но и фамилию начальника штаба у Пепеляева.

– Ты что-то прямо как чеховская сестра, – закуривая новую папиросу, вдруг с улыбкой сказал Сталин.

– Не понял тебя, Коба.

– Все повторяешь: «В Москву. В Москву!»

Дзержинский в очередной раз поразился перепаду в настроении товарища по партии. Как поразился своеобразному чувству юмора. Оба рассмеялись, и оба закашлялись, выдохнув табачный дым. Курили они очень много. А искренне порадоваться и посмеяться причины у них были. Они железной волей, решительно и жестоко ликвидировали крайне опасную ситуацию около Перми. Ситуацию, которую Ленин назвал не иначе как «Пермской катастрофой». Довольные собой, они снова молча курили.

А недовольный собой некурящий начальник штаба Северной группы генерал-майор Мирк набивал папиросами портсигар. Не для себя. Эту процедуру он проделывал всегда, когда предстояло допрашивать пленных. Второй раз за день побрился и переоделся. Из мрака огромного зеркала на него смотрел молодой, но уже заслуженный генерал. Тускло поблескивало золото генеральских погон. Он хотел даже надеть все ордена, но не стал этого делать. Довольно одного ордена Святого Георгия второй степени. Человек знающий и без того поймет, что перед ним генерал, награжденный за личную храбрость тремя Георгиевскими крестами. А также почти всеми военными орденами бывшей Российской империи, которые предшествуют высшей награде за доблесть – кресту Георгиевскому. Сергей поправил аксельбант, в тени которого так же тускло, как и погоны, блестел значок Академии Генерального штаба. Белоснежные манжеты стерильной чистоты ровно на полтора сантиметра выглядывали из рукавов френча. Своим внешним видом он остался доволен. Напряжение и усталость за последний год сделали свое дело. Он стал выглядеть много старше своих лет. Сказалась на его облике и ответственность, которая пала на его плечи вместе с этими генеральскими погонами. Но была еще и личная драма, которая не могла не оставить свой след.

– Ну что, заводить? – спросил начальник контрразведки полковник Яковлев.

– Что говорит?

– Ничего нового. В расход его надо выводить. Ваше превосходительство, я конвой оставляю, а сам, с вашего позволения, иду спать. Устал как собака!

– Хорошо. И прекрати пить! Мозги пропиваешь! Теперь это не приказ, – сменив приказной тон на дружеский, добавил Сергей Георгиевич. – С завтрашнего дня у вас будет новый начальник штаба.

– А вы? – искренне и с нескрываемым сожалением спросил начальник контрразведки.

– А я отбываю в Омск. Точнее пока и сам не знаю.

– Жаль. Ей-богу, жаль! Хотя я рад за вас.

– Давай пленного.

– Есть! Всего доброго вам, ваше превосходительство. Честь имею! – сказал Яковлев и вышел.

Суровцева не покидало ощущение, что он бежит с фронта. Нет, он не чувствовал себя дезертиром, но ему не хотелось воевать так, как воевать приходилось. Мало того что начальство постоянно одергивало. Армия разлагалась на глазах. Массовые расстрелы пленных делали свое дело. Офицеры и солдаты превращались в банальных убийц. И ничего с этим нельзя было поделать.

Бородатый казак ввел арестованного матроса. Все лицо Железнова было в ссадинах и кровоподтеках. Синяк под глазом расползся почти на всю щеку. Подбитый глаз едва открывался. Порванная на груди тельняшка обнажала крепкую грудь с темными волосами. Сгустки крови запеклись в светло-русые кудрях. Руки моряка были крепко связаны за спиной сыромятным ремнем.

– Красавец, нечего сказать, – невольно вырвалось у Суровцева. – Позвольте представиться, генерал Мирк, – без паузы продолжал он. – Развяжи-ка его, братец, – обратился он к казаку.

– Ваше превосходительство, уж шибко они бодливые, – с опаской взглянув на матроса, сказал казак.

– Развяжи, развяжи.

Казак выполнил приказание. Резким взмахом выкинул из ножен шашку и встал в трех шагах от Железнова. Было понятно, что он без колебания, даже с радостью, пустит в ход оружие. Против его ожидания матрос не буйствовал. Освобожденные, посиневшие и опухшие от длительного непоступления крови руки безвольно повисли вдоль тела. Видно было, что он пытается их поднять, но не может.

– Пойди, братец, покури, пока мы побеседуем, – еще больше удивляя казака, приказал молодой генерал.

«Черт их разберет, этих благородных! Ну побеседуй, побеседуй. Может, башку тебе за твоей беседой расшибут», – подумал казак. Но, хлестко всунув шашку обратно в ножны, беспрекословно вышел за дверь.

Железнов был готов к чему угодно, но не к встрече с бывшим женихом Аси. Он сразу понял, кто этот молодой генерал. «Вот он какой, оказывается! Хорош действительно. Белая кость», – подумал он. Сколько Железнов ни просил Асю показать фотографию жениха – так и не показала. Нашел сам в ее вещах. И теперь сразу узнал. Мысли и чувства носились в его душе и в голове, не находя единого знаменателя.

Суровцев поставил стул в нескольких метрах от стола.

– Присаживайтесь, – буднично произнес он. – И поднимите ладони вверх, а то можете потерять руки. Такое случается. Кровь должна поступать как можно медленнее.

Железнов оглядел свои посиневшие ладони и скорее машинально, чем осмысленно, поднял их к плечам. Он совсем не чувствовал рук.

– Выше. Еще выше. И присаживайтесь, – легко подтолкнув Железнова к стулу, сказал Суровцев.

С папиросой в руке подошел к Железнову и сунул ее в разбитые губы. Чиркнул спичкой.

– Курите, – то ли приказал, то ли попросил он, поднося горящую спичку к папиросе.

Железнов прикурил, жадно вдохнул в легкие табачный дым и онемевшими пальцами вынул папиросу изо рта. Было видно, что у него закружилась голова. Сдавленно произнес:

– Спасибо.

– Пожалуйста, – продолжал Суровцев. – Руки у вас сейчас отойдут, потому должен вас предостеречь от мысли бросаться на меня. Я, не без удовольствия, пристрелю вас раньше, чем вы ко мне приблизитесь. Вы понимаете, что причин у меня для этого более чем достаточно? Должен также сказать, что и у вас есть причины пока оставаться живым. Но обо всем по порядку.

Он, положив на стол «наган», сел напротив.

– Собственно говоря, мне просто хотелось посмотреть на вас.

– Посмотрел? – постепенно приходя в себя, спросил Железнов.

«Не позволять допрашиваемому задавать вопросы» – это первое правило допроса генерал Суровцев не раз и не два проверил на практике. Но сейчас в его поведение примешивалось другое – ревность. Уже бесполезная и бесплодная, но ревность.

– Считаю нужным сообщить вам, адмирал полу-Нельсон, – сказал он с иронией, переходящей в сарказм, – что ваша Жозефина, вероятно, родила вам ребеночка.

Сказанное достигло цели. Вид у Железнова стал жалким.

«Он ее любит», – обреченно понял Суровцев. Усмехнись Железнов, скажи что-нибудь плохое об Асе или разразись проклятиями в адрес его, Суровцева, судьба его была бы решена. Но Железнов был беззащитен, как может быть беззащитен только влюбленный человек. Человек, который вдруг осознает, что он теперь не один и что его дальнейшие дела и действия начинают подчиняться новым для него законам. Железнов не знал о беременности Аси. Но чему удивляться? Когда-нибудь это должно было произойти. «А может быть, этот беляк-генерал врет?» – промелькнула у него мысль.

– Сын у вас или дочь, я не знаю, – продолжал добивать его Суровцев. – Я уже месяц не получаю писем из Томска. Может быть, Ася еще и не родила вовсе. Искренне надеюсь, что все будет хорошо. А тебя я отпущу на все четыре стороны. Не хочу я твоей смерти.

– А если мне не надо жизни из твоих рук? – опять задал вопрос Железнов.

– Сие от тебя пока не зависит. Казак! – крикнул Суровцев.

Чуть не выбив дверь, влетел казак, стоявший с той стороны двери и не пропустивший ни одного слова из разговора. Но ничего из сказанного казак так и не понял.

– Я, ваше превосходительство!

– Вяжи ему руки. А то и правда руки потеряет. Нет, постой! Там в приемной мой тулуп и шапка. Будь любезен, принеси.

Через минуту казак буквально затолкал арестанта в генеральский тулуп. Снова, не без удовольствия, связал пленному руки и с каким-то торжеством водрузил на голову бывшего матроса полковничью папаху Суровцева, которая оказалась для Железнова неожиданно большой.

– Держи, братец, расписку. Передашь полковнику Яковлеву, что я забрал арестованного с собой. И на тебе еще на водку, – протянул он казаку ассигнацию.

– Благодарствую, ваше превосходительство!

Ни с кем не прощаясь, Сергей Георгиевич на штабном автомобиле отправился на вокзал. Там, в вагоне первого класса, прицепленном к санитарному поезду, его ждал генерал Степанов. После разговора с адмиралом Степанов решил незамедлительно выехать в Омск. Молча ехали по ночной Перми. Рядом с генералом Мирком в его тулупе и папахе ехал связанный Железнов.

Поезд медленно набирал ход. Состав точно не хотел покидать станцию. Суровцев и Железнов стояли в тамбуре. Когда немного отъехали, Сергей открыл вагонную дверь и резким и, неожиданно для Железнова, сильным рывком развернул его спиной к себе. Складным карманным ножом генерал перерезал ремень, связывавший руки арестанта. Затем, не сказав больше ни слова, сильным пинком отправил Железнова из тамбура наружу. Поезд шел медленно, но упавший матрос покатился по железнодорожной насыпи все же достаточно быстро. «Все», – сказал Суровцев и запретил себе даже думать об этом человеке. Сегодня утром он вспомнил необычные для себя нерифмованные стихи:

* * *

Внизу, под занесенной снегом железнодорожной насыпью, от душевной боли и унижения плакал Железнов. Мужественно перенеся все избиения в контрразведке, он был разбит и раздавлен нескрываемым презрением, которое буквально источал этот белогвардеец. «Лучше бы убил! Лучше бы он меня убил», – повторял Павел. Сам того не подозревая, Суровцев жестоко отомстил своему сопернику. Слом, произошедший в душе Железнова в зимнюю ночь 1919 года, с каждым годом будет только усиливаться. И так до самой его смерти, которая наступит спустя двадцать лет после этой памятной встречи. Осознание греховности революции посетит многих бывших «борцов за народное счастье». Но у Железнова будет и личный ад в душе. Он присвоил не просто чужое, что всегда происходит во время революций. Он присвоил то, что не могло ему никогда принадлежать, не будь этой революции. Любовь женщины другого сословия и другого круга. Да и присвоил ли? Нет! Она не будет любить его, Железнова, как любила до этого Суровцева. А он теперь не в силах забыть о ней. Он еще и отец теперь...

Разговор со Степановым был кратким. Александр Николаевич не был бы собой, если бы не узнал все о своем крестнике. Знал он и о сердечной ране Сергея. Он не стал спрашивать, что Сергей сделал с пленным. Проницательный генерал понял, что за пленный отбыл с ними. И куда он пропал. Генерал посчитал это личным делом Сергея. Он разлил в рюмки коньяк. Молча, не чокаясь, они выпили.

– Прямо как на поминках, – только и сказал Сергей.

В последний раз до этого он и выпивал на поминках. Было это в Омске, после отпевания и похорон брата Анатолия Пепеляева – Логгина. Того самого Логгина, который был невольным свидетелем первого поцелуя Сергея и Аси. Голубоглазый мальчик, мечтавший о военной карьере, окончил свой век лихим гусаром в стычке с красными. При воспоминании о нем сразу же прошла обида на Анатоля. «В сущности, он добрый малый. Но в остальном – оболтус, – думал Сергей, – и ничего с этим не поделаешь».

– Какие у вас виды относительно меня? – спросил он Степанова.

– Вы помните генерала Маннергейма?

– Разумеется, – ответил Суровцев.

– Вам предстоит с ним встреча. Но не как с генералом царской армии, а как с регентом Финляндии. Это первое. Второе – это то, что нам с вами предстоит заняться судьбой золотого запаса Российской империи.

– C’est impayable, – неожиданно произнес Суровцев.

– И что же означает это ваше «презабавно»? – Степанов удивленно смотрел на Суровцева.

– Это я о своем, – ответил Сергей. Продолжил вдруг стихами:

– Стихи у вас, ваше превосходительство... – не нашел слов Степанов. – Даже не пошлые... Я бы сказал, бордельные стихи...

– В борделе я их и написал.

– А вот этого я не слышал и впредь не желаю слышать, – строго одернул Суровцева генерал Степанов.

Глава 23. Милые ссорятся

1941 год. Июль. Москва

Сталин иногда срывался и мог наорать, но это не то бешенство, которого надо было бояться. Куда хуже бывало его молчание. Но вот такого Сталина Берия видел редко. Он, точно паровой котел, готов был взорваться от напряжения и давления изнутри.

– Ты не знаешь, чем руки занять? Мы найдем тебе дело, – спокойно, казалось бы, говорил Сталин. – На фронте найдем. Ты прятаться от меня надумал? Что молчишь?

– Коба, ты меня не один год знаешь, – начал было Берия.

– Я тебя, подлеца, лучше всех знаю. Ты почему лично мне не докладываешь? Занят сильно? Так мы найдем тебе свободное время.

Действительно, Берия в последнее время старался лишний раз не попадаться на глаза вождю. Он чувствовал себя неуверенно в обстановке начавшейся войны. Да и у кого из высших руководителей страны она была, эта уверенность? Только у немногих генералов. У таких, как Жуков. Но их, таких, по пальцам пересчитать можно было.

– В чем ты меня винишь?

– Ты почему такой бестолковый? Ты хотя бы заместителей своих слушаешь? Ты мне что обещал с немцами Поволжья?

– А что немцы? Все сделал.

– Обосрался ты, а не сделал. Я фильм посмотрел. Пока ты прячешься...

– А чем плохое кино?

– Тем плохое, что белыми нитками все шито. Для кого ты это снимал?

Сталин иногда устраивал ему разносы в присутствии других членов Политбюро. Это была необходимая условность их взаимоотношений. Но ни разу Берия не сделал ничего такого, что могло бы действительно не понравиться Хозяину. А то, что он его нелицеприятно отчитывал, – это часть кремлевского театра. И, как в любом театре, в этом действе присутствовала известная мера условности театрального искусства. Но сейчас не было зрителей. Они были одни. И не было никакой условности. И это не могло не настораживать наркома.

– Сжечь кино! И чтоб даже слуху о нем не было.

– Сжечь так сжечь. Как скажешь.

– Ты почему мне не сказал, что Гитлер с поляками то же самое сделал?

Ответить Берии было нечего. Он действительно не все сказал Сталину, когда планировал акцию по депортации поволжских немцев. А история вопроса такова: перед нападением на Польшу немецкие спецслужбы осуществили невиданную по тем временам провокацию. Из числа уголовников была сформирована вооруженная группа, которая, переодевшись в форму польских военных, осуществила нападение на немецкую радиостанцию в приграничном местечке Глейвиц. Кадры разгромленной станции, а также трупы «польских военнослужащих», составили основу пропагандистского фильма о «вероломных поляках». Произошло это ровно за день до начала Второй мировой войны. А на другой день, 1 сентября 1939 года, немецкие танки перешли польскую границу, чтобы «наказывать агрессивную Польшу».

Ситуация на берегах Волги была другой, но провокация схожей. Теперь, уже в форму немецких парашютистов, переодели специально отобранных людей. Но не из числа уголовников, а из числа репрессированных чекистов. Подобрали людей со знанием немецкого языка. Чего-чего, а человеческого материала в системе тюрем и лагерей НКВД хватало. Мнимые немецкие парашютисты вступили в контакт с местным населением. Фильм, о котором говорил Сталин, был снят по той же схеме. Точно так же поступили с «исполнителями главных ролей»... Зритель мог увидеть на экране трупы людей в немецкой форме. Груду смятых парашютов. Трофейное оружие. И снова трупы «немецких парашютистов». Бесстрастный голос диктора, в обладателе которого знающие люди подозревали Илью Эренбурга, сообщал: «Вот они – хваленые вояки с берегов Одера, Шпрее и Эльбы. Но что привело их на берега великой русской реки Волги?»

На экране следовали другие кадры. Растерянные, опрятно одетые мужчины и женщины. «А это другие немцы, – продолжал голос за кадром. – Предательством ответили они советской власти и всему нашему народу. Хлебом и солью встретили они своих соплеменников на нашей земле», – вещал диктор.

Фильм действительно получился грязным. Показывать его за рубежом – значило откровенно признаться в подлой провокации. А делать это было категорически нельзя уже хотя бы потому, что во всем мире, впервые за многие годы, росли сочувствие и солидарность по отношению к Советскому государству. Внутри страны, может быть, и стоило бы показать фильм «вторым экраном». Но зачем? Чтобы спровоцировать немецкие погромы в тылу? А там и еврейские погромы начнутся...

– Я все понял, товарищ Сталин, – по-военному отчеканил Берия, обдумывая сложившуюся ситуацию.

«Свалил в очередной раз на меня грязную работу. Сейчас на Волге, в частности в Куйбышеве, создается ряд секретных объектов на случай оставления Москвы. И у кого слетела бы с плеч голова, оставь он немцев Поволжья на местах исконного проживания?» – но Берия не собирался озвучивать свои мысли.

– Ни хера ты не понял. А что с поиском каналов для переговоров с немцами? Что, только один вариант и смогли предложить? Где Фитин?

– Здесь, товарищ Сталин, – перешел на официальное обращение нарком. – Все, как и было приказано...

– Сдается мне, ты всю работу на своих заместителей свалил, а сам продолжаешь с бабами резвиться.

Берия молчал. Действительно, еще в начале июля ему было приказано искать каналы для возможных переговоров с немцами. Но найти их оказалось невозможно. Зарубежная агентура была разгромлена самым беспощадным образом предшественниками наркома. Уцелевших, не репрессированных разведчиков можно было пересчитать по пальцам. И то потому только, что большинство из них было гражданами других стран, которых так просто не отзовешь на родину, чтоб арестовать. Но что касается Берии, то он как раз меньше других приложил к этому руку. Куда больше виноваты его предшественники Ежов и Ягода. Но на мертвых бесполезно все сваливать, тем более что они за все заплатили собственной жизнью. А Сталин тоже хорош! Во время того памятного разговора в кабинет вошел Жуков. И генерал слышал окончание. Берия хорошо запомнил выражение лица Жукова. Вот кого стоит бояться. А силы тот набирает с каждым днем войны. И ничего не сделаешь с ним. Воевать кому-то тоже надо, размышлял нарком.

– Фитина с этим человеком сюда, а сам пошел вон! Глаза бы мои на тебя не смотрели. Пошел на хер, – опять выругался Сталин.

Берия знал, что сейчас лучше всего молчать. Он круто повернулся и вышел из кабинета. В приемной при его появлении резко встали со своих мест уже знакомый нам начальник Разведывательного управления НКВД Павел Михайлович Фитин и охранник. Не так резко, но достаточно четко встал Суровцев. Да! Третьим человеком был Сергей Георгиевич Мирк-Суровцев. Берия пристально вглядывался в лица всех троих. Особенно долго он смотрел в глаза Суровцеву. Бывший белый генерал без труда выдерживал взгляд одного из самых опасных и страшных людей страны. Берии стало неприятно от этого взгляда. В последние годы он и думать забыл, что кто-то может так независимо смотреть ему в глаза. Это был взгляд офицера еще той, дореволюционной, армии. Сейчас в форме без знаков различия в нем все равно угадывался вояка старой закалки. Вспомнил взгляд Жукова. Было в этих взглядах что-то схожее. Он перевел глаза на охранника, который сопровождал Суровцева. Тот вытянулся перед наркомом еще больше. Он точно стал выше ростом. Берия посмотрел на пустую пистолетную кобуру охранника. Поморщился, точно проглотил что-то очень кислое. Оружие сдавалось кремлевской охране еще при входе. Большинство входящих даже и обыскивались. «Ну и что толку от такого охранника?» – подумал Берия. Несуразная ситуация становилась и вовсе абсурдной. На личный прием к первому человеку страны привезли бывшего арестанта, который в последние годы находился под постоянной охраной. Мало того, его, наркома внутренних дел, как мальчишку выставили за дверь. И теперь еще этот охранник с пустой кобурой, которому не место в приемной Сталина. Берия последними словами обругал ни в чем не повинного охранника. Из всей нецензурщины самым приличным оказалось то же, что только что сказал ему самому товарищ Сталин:

– Пошел на хер!

Побелевший как полотно охранник хотел сказать что-то о расписке, поскольку он отвечает головой за сопровождаемого, но умный Фитин сообразил быстрее:

– Отправляйтесь на Пречистенку. Я сам доставлю генерала обратно.

Суровцева впервые за последние десятилетия назвали генералом. Он невольно перевел взгляд с Берии на Фитина.

– Не понял, что ли? – заорал Берия на охранника.

Тот сломя голову бросился из приемной.

– После сразу ко мне, – сказал нарком Фитину и отправился вслед за охранником.

Наблюдавший всю сцену сидя помощник Сталина Поскребышев поднялся и вышел из-за стола. Он не встал при появлении Берии. Он, один из немногих в стране, обладал привилегией сидеть в присутствии наркома и не без собственного удовольствия позволял себе подобное поведение.

– Подожди, – властно сказал он Фитину и вошел в кабинет Сталина.

Надо сказать, что хамоватый Поскребышев ко всем обращался на ты. Исключение делалось только для Сталина и членов Политбюро. Отсутствовал он меньше минуты. Вышел обратно.

– Проходи, – кратко, точно конвоир, велел Поскребышев.

Сталин встретил пришедших с дымящейся трубкой в левой руке. Правую руку он чуть приподнял навстречу вошедшим людям, что Фитин безошибочно воспринял как приказ не тратить время на доклад. Подошел. Поочередно поздоровался за руку сначала с Фитиным, а затем с Суровцевым. Ладонь Суровцева задержал в своей чуть дольше.

– Мы с вами знакомы. Вы знаете это? – Он произнес эти слова с более сильным, чем обычно, кавказским акцентом.

Он вообще мастерски им пользовался, своим акцентом: то усиливая его, то почти полностью убирая, представал перед собеседником то гостеприимным хозяином, а то и безжалостным начальником. А вот свою знаменитую речь от 3 июля 1941 года с обращением к гражданам и гражданкам страны он прочитал почти полностью без акцента. Когда и как говорить, Сталин знал.

– Так точно, знакомы! – ответил Суровцев и не добавил общепринятое обращение «товарищ Сталин».

Он был предупрежден, что обращаться к Сталину, а также отвечать на его вопросы следует, всегда добавляя эти два слова. Но почему-то язык не повернулся. И он поступил правильно. Сталин отметил эту сдержанность Суровцева. Ему понравилось, что его прямой противник по Гражданской войне не спешил набиваться к нему в товарищи. Понравилось и то, что собеседник не стал уточнять детали знакомства. Сталин и сам не собирался никому рассказывать, что в его кремлевском кабинете находился бывший начальник штаба одной из белогвардейских армий.

– Присаживайтесь.

Фитин и Суровцев сели за длинный стол зеленого сукна. Суровцев в который раз за последние десятилетия отметил, что большевики почему-то в служебных кабинетах используют такие столы. До революции обитые зеленым сукном столы, как правило, использовались только для карточной игры. В Кремле, оказывается, те же шулерские привязанности. Суровцев не был поражен обликом Сталина. Повидавший на своем веку немало политических деятелей и вождей, он был далек от подобострастия. Как, впрочем, и от презрения к кому бы то ни было из сильных мира сего. В отличие от него Фитин заметно волновался.

– Вы можете что-то добавить к своей служебной записке? – спросил Фитина вождь.

Павел Михайлович встал. Раскрыл принесенную с собой папку. Начал докладывать:

– Товарищ Сталин, два дня назад через агента Кента, через третьи страны, получена шифровка из Германии. Генерал немецкого Генерального штаба, в дальнейшем именуемый Вальтер, пошел на контакт с нами. Вот буквальный его ответ: «Крестный передает привет крестнику. Интересуется здоровьем». По первому вопросу все. Разрешите перейти ко второму вопросу?

– Не будем спешить, товарищ Фитин, – мягко сказал Сталин.

Это был совершенно другой Сталин. Не тот, что только что отчитывал своего наркома внутренних дел. И опять кавказский акцент, создававший впечатление благожелательности. И вообще от занятого делами Сталина трудно было ожидать в такое время некой неторопливости и благожелательности. Но оба из предстоящих двух вопросов были крайне важны как для страны, так и для него лично. Важны эти вопросы не менее, а может так статься, что и более, чем катастрофическая обстановка на фронте. Особенно вопрос второй, от обсуждения которого Сталин пока просил Фитина воздержаться.

– Крестный, надо полагать, генерал Степанов – бывший царский генерал, а теперь гражданин США? – спросил, а точнее, озвучил факт Сталин. – А крестник – это вы, генерал? – спросил он Суровцева.

Второй раз меньше чем за полчаса названный генералом Суровцев ответил:

– Это мой агентурный псевдоним, известный только лично генералу Степанову.

– К Вальтеру мы обратились с такой формулировкой: «Знакомый вам лично. Почти родственник заслуженного генерала разыскивает своего дореволюционного покровителя», – заглянув в секретную папку, сделал уточнение Фитин.

– Хорошо, – затянувшись дымком из трубки, проговорил Сталин. – Из сказанного следует, что немецкий генерал Вальтер будет с нами сотрудничать. Но не явствует ли из этого и то, что мы имеем дело с двойным агентом? На американскую разведку Вальтер работает? Что вы думаете об этом?

– Скорее всего так оно и есть, – ответил Фитин.

– А каково ваше мнение, генерал? – опять использовал обращение «генерал» Сталин.

– Использование двойных и даже тройных агентов дело не новое, – все же вставая из-за стола, ответил Суровцев. – Но присутствие в этой схеме генерала Степанова придает русский вектор всей комбинации. Это очевидно. Потом, генерал Степанов всегда был слишком независим от начальства и способен вести свою игру. Хотя, говоря словами Библии, «как может человек за кого-то поручиться, когда не может поручиться за себя»? Я не виделся со Степановым больше двадцати лет.

– Мы тоже изучали Библию, товарищ Суровцев, – почти без акцента заметил Сталин. – Хорошо изучали. Вы ответили на шифровку, полученную от Вальтера через Кента?

– Пока нет, – доложил Фитин.

Суровцев едва сдерживался, чтоб не улыбнуться. Мало того что к нему обращались как к красному генералу, так сам могущественный хозяин великой страны назвал его «товарищем». «Чудны дела твои, Господи!» – только это и пришло на ум Сергею Георгиевичу.

– Ответьте Степанову через Кента и Вальтера. – Сталин взял из стаканчика, стоявшего на его столе, остро отточенный карандаш и протянул Фитину. – Записывайте, – сказал он после минутного раздумья, глядя при этом на Суровцева. – «Крестник был болен. Выздоровел. Занят любимым делом». Вот так мы ответим.

Хозяин кабинета выбил в большую хрустальную пепельницу трубку и стал набивать свежим табаком. Делал он это не спеша и достаточно долго. Мертвая тишина повисла вместе с табачным дымом в пространстве высокого кремлевского кабинета.

– Вы вот что мне скажите, генерал, – раскурил трубку Сталин. – Почему, по-вашему, Степанов снабжал органы сначала ВЧК, а затем ОГПУ информацией об антисоветских организациях? Почему занял такую позицию по отношению к Троцкому? Что это? Вам объяснили, что мы давно косвенно сотрудничаем со Степановым?

– Объяснили в общих чертах, – ответил за Суровцева Фитин.

– А вы, товарищ Фитин, пока помолчите, – одернул Павла Михайловича Сталин. – Помолчите. И тоже подумайте, почему царский генерал – генштабист, контрразведчик – помогал большевикам в таком непростом деле.

Вопрос о Троцком был не такой простой, как могло бы показаться на первый взгляд. Расскажи Суровцев всю правду, выкажи осведомленность в вопросах финансирования дореволюционной и послереволюционной деятельности Троцкого, и пришлось бы признать, что и источники финансирования деятельности Ленина ему тоже известны. А чем лучше связь Троцкого с зарубежными банкирами, с матерой английской и молодой американской разведками, чем связи Ленина с немецким Генеральным штабом? И с деньгами тех же банкиров, «отмытыми» через немецкие банки? Суровцев понял, что вопрос Сталина – скорее тест на его, Суровцева, лояльность. А также и тест на умение мыслить и умение держать язык за зубами.

– Здесь много всего намешано, – точно размышлял вслух Сергей Георгиевич. – Но доминирует личная неприязнь. Да это и понятно. И дело даже не в том, что Лев Давидович по психологии своей садист. Троцкий всегда слишком беззастенчиво приторговывал своими политическими взглядами.

Сталину понравился такой ответ. Генерал выдержал первое испытание. Сказал главное. Коснулся только кроваво-торгашеской сущности Троцкого. Кто-кто, а он, Сталин, доподлинно знал, что опубликование документов тайной дипломатии царского правительства наркомом иностранных дел Троцким, а затем неприкрытое желание сдать англичанам Архангельск и затопить Балтийский флот уже наркомом военных дел Троцким – все это прямое отрабатывание взятых в долг денег. Как, впрочем, и Брестский мирный договор – отрабатывание Лениным денег немецких. И опять же только Троцкий сумел и с Лениным договориться, и свое не упустить. Чего только стоит его знаменитое «ни мира ни войны», произнесенное во время переговоров в Брест-Литовске! И что садист – тоже верно. Одно дело убивать, когда в этом есть необходимость, и другое – когда просто хочется убивать без причин, для удовольствия. Реки пролитой крови история готова простить – мало ли крови пролил тот же Иван Грозный или Наполеон, – но вот торгашество государственными интересами муза истории Клио не прощает. Печать вечного позора намертво ложится на государственного деятеля, который пренебрег интересами страны, его породившей. «Хорошо он сказал про торгашество», – еще раз отметил Сталин.

– А может быть, со стороны Степанова это простое проявление антисемитизма? – не оставлял Суровцева вождь.

– Во мне течет не только русская кровь. Я достаточно болезненно относился к любым проявлениям ксенофобии, – опять размышлял Суровцев. – Со всей ответственностью заявляю: антисемитизм генерала Степанова всегда ограничивался рамками преданности общему делу и личными качествами человека.

«Умен, – думал Сталин, – но дело, которое ему предстоит поручить, как раз и требует именно ума. И еще вот это труднообъяснимое качество русских офицеров! Вот не хватает этого у нынешних командиров!» Вождю не хотелось пользоваться словом «благородство», но он понимал, что вот этот человек действительно «их благородие». Такие же «их благородия» нынешний маршал Шапошников и генерал Шиловский.

– Хорошо. Оставим мерзавца Троцкого, – покровительственно подвел черту Сталин. – Но как быть с таким отношением генерала Степанова к Савинкову, к Рейли, к РОВС?

– Это еще проще, товарищ Сталин.

Сталин отметил это первое привычное для его уха обращение к нему из уст человека, вероятно, никогда не произносившего слова «товарищ Сталин».

– Нравится это ему или не нравится, – продолжал Сергей Георгиевич, – но существует новое государство. И это государство остается Отечеством. И любая деятельность, направленная против этого государства, направлена против Родины.

– Я понимаю так, что вы и за себя говорите? – спросил вождь.

– Безусловно.

– Товарищ Фитин, я думаю, с Вальтером вам все понятно. Работайте, – то ли приказал, то ли пожелал Сталин. – А теперь о Финляндии и о Маннергейме. Что у вас есть? Да вы присаживайтесь. В ногах правды нет.

Суровцев присел за стол зеленого сукна. Фитин продолжал стоять.

– Мне так удобнее докладывать, товарищ Сталин, – сказал он.

– Ну раз удобно, докладывайте, как вам удобно. А мы с генералом послушаем вас сидя.

– По нашим данным, Гитлер выражает постоянное недовольство политикой Финляндии, а также главнокомандующим бароном Маннергеймом.

– Что сам барон? – спросил вождь.

Фитину нечего было ответить. На территории Финляндии, кроме собственной контрразведки, высокопрофессиональной и прекрасно организованной, работали и немецкие спецслужбы. Гестапо и СД ревниво отслеживали все действия финской разведки и контрразведки, а также работу финского правительства и верховного главнокомандующего республики. Финское направление было для советской разведки изначально крайне запущенное и бесперспективное. Еще во время Гражданской войны барон Маннергейм привлек на службу лучших офицеров русского Генерального штаба. В том числе и офицеров контрразведки. Сколько ни бились ВЧК, а затем ОГПУ и НКВД, а наладить агентурную работу на территории Финляндии не смогли. Так же, почти с нулевым результатом, работала там и советская военная разведка. Финляндия оказалась слишком мала, чтобы разведчику в ней быть незаметным. Советско-финская война зимой 1939-1940 года со всей очевидностью показала не только неготовность СССР к войне, но и то, что финская армия, несмотря на свою малочисленность, является наиболее боеспособной во всей Европе, если не в мире. А это было неприятно осознавать великим державам. Утешало всех только то, что она малочисленная. Когда в разговоре с Судоплатовым Суровцев говорил, что советско-финская война – реванш белогвардейцев за войну Гражданскую, он был недалек от истины. Бывший русский генерал, барон Карл Густав Маннергейм принес в организацию Вооруженных сил Финляндии лучшие традиции русской армии. Финская армия 1940 года по своей организации, по сплоченности и самоотверженности была больше русской, чем Красная армия, где все традиции официально начинались с Гражданской войны. Не всегда лучшие, прямо скажем, традиции. Руководящая роль Коммунистической партии часто дорого обходилась Вооруженным силам.

– Вам нечего нам сообщить? – обратился Сталин к Фитину.

Павел Михайлович не успел даже ответить.

– Садитесь, – как раздосадованный учитель нерадивому ученику, протяжно произнес вождь.

Он и без Фитина знал, что Гитлер не может быть доволен Маннергеймом. Будучи союзницей Германии, Финляндия явно уклонялась от активных действий на ленинградском направлении. Оно и понятно. Даже беспорядочно отступая, неся ни с чем не соизмеримые потери, Красная армия все же перемалывала дивизии противника. Сил малочисленной финской армии было недостаточно для такой крупномасштабной войны. Барон Маннергейм явно не собирался потворствовать агрессивным амбициям Гитлера за счет истребления финского народа.

– Как давно вы лично знакомы с бароном? – обратился Сталин к Суровцеву, и тот стал подниматься из-за стола. – Да сидите вы, – одернул его вождь.

Сам между тем встал и стал медленно ходить за спинами сидящих. Тоже отточенный прием общения с подчиненными, которые были вынуждены постоянно оборачивать голову назад, чтобы отвечать Сталину на его вопросы.

– Первое знакомство состоялось на квартире генерала Степанова летом 1915 года после моего возвращения из кайзеровской Германии. Где, кстати, и состоялась моя первая встреча с Вальтером. Затем мы неоднократно встречались с бароном во время моей работы в Генштабе.

– Мне докладывали, что последняя ваша встреча с Маннергеймом была уже во время Гражданской войны. Что это была за встреча? – Взгляд Сталина буквально сверлил Суровцева.

– Наша встреча обескуражила барона. Речь шла о выступлении финской армии на стороне Белого движения. Маннергейм был готов выступить против, – чуть сбился Суровцев.

– Против нас, вы хотели сказать, – помог ему вождь.

– Против вас, – не стал кривить Сергей Георгиевич.

– А условием такого выступления могло быть признание независимости Финляндии?

– Так точно.

– А Колчак на это не пошел? – опять подсказал Сталин.

– Адмирал сказал буквально следующее: «Нарушение целостности Российской империи считаю преступным. Торг неуместен».

– Что Гельцер? – неожиданно обратился вождь к Фитину.

Павел Михайлович машинально встал. Сталин в этот раз не стал возражать.

– Екатерина Гельцер находилась и находится под нашим постоянным контролем.

– Вы планируете ее использовать в своей операции? – поинтересовался вождь.

Вопрос был скорее риторическим. Фитин не мог ничего планировать в предстоящей операции без личного указания Сталина. Балерина Большого театра Екатерина Гельцер была еще дореволюционной возлюбленной барона Маннергейма. Не раз и не два Сталин лично отслеживал, чтобы она не пострадала в череде многочисленных чисток и репрессий. Любовница, даже бывшая, первого лица сопредельной страны – фигура, которой не пренебрегают. Сталин знал даже то, что в квартире у Гельцер находятся портреты Карла Густава фон Маннергейма, написанные Серовым и Репиным. Мало того, узнав, что дирекция Большого театра отобрала у Гельцер партию Тао Хоа в «Красном маке» Глиэра, Сталин лично позвонил директору Большого Тихомирову и без обиняков сказал, что таких товарищей Тихомировых, как он, – много, а что до балерин Большого, будь то Уланова или Гельцер, – они товар штучный.

– Я думаю, вашей миссии, генерал, не повредит письмо личного характера. Пусть Гельцер напишет такое письмо барону. И еще, товарищ Фитин, не в службу, а в дружбу, попросите товарища Поскребышева распорядиться насчет чая. А мы с генералом пока поговорим как старые знакомые.

Фитину не нужно было объяснять, что Хозяин хочет остаться с Суровцевым наедине. Это было несколько необычно. К тому же человек, остающийся с вождем тет-а-тет, имел еще ту биографию. Но с другой стороны, хозяин – барин. Павел Михайлович собрал документы в папку и пошел к выходу.

– Не пропадайте надолго – вы нам еще понадобитесь, – напутствовал Сталин Фитина.

Вождь обошел длинный стол с обратной стороны и сел напротив Суровцева.

– Как по-вашему, товарищ генерал, – сделал он ударение на второй части фразы, – будет ли Маннергейм и дальше воздерживаться от активных действий против СССР?

– Я могу только повторить слова Библии, – ответил Суровцев. – «Как человек может поручиться за кого-то, когда не может поручиться за себя?»

– Так и я повторю. Мы изучали Библию. Сталин может ручаться за себя, – заговорил вождь о себе от третьего лица. – Сталин не бросает слова на ветер. Нам нужно, чтобы барон не спешил помогать Гитлеру. В отличие от Колчака товарищ Сталин дает гарантию барону Маннергейму. Финляндия в дальнейшем видится товарищу Сталину страной нейтральной. Может быть, вы что-то хотите спросить?

– Так точно.

– Спрашивайте. Спрашивайте! – великодушно позволил вождь.

– Следует ли мне рассматривать барона как канал возможных мирных переговоров с Гитлером?

– Вы должны сами дать ответ на этот вопрос при встрече с Маннергеймом. В нашем положении мы должны работать в разных направлениях. Вы согласны?

– Конечно.

– Это хорошо, что вы понимаете. А вот я не совсем понимаю, почему вы не остались в Финляндии в 1919 году, почему не перебрались туда позже. Не могу поверить, чтобы барон не делал вам предложений такого рода.

Суровцев не был поражен проницательностью Сталина. Он с самого начала отдавал себе отчет, что имеет дело не просто с крупнейшим организатором и руководителем, но и с политиком мирового масштаба, а это предполагало наличие мощного интеллекта и исключало всякую неискренность в разговоре с ним. Человек такого уровня не мог себе позволить роскошь быть наивным, а уж тем более глупым.

– Вы правы, товарищ Сталин. Барон предлагал мне остаться. И предложения для молодого человека были лестные и весьма заманчивые.

– Так почему не остались? Если это не секрет, конечно, – усмехнулся вождь. Можно подумать, что он смирился бы с наличием секретов у своих собеседников.

Суровцев же окончательно укрепился в верности своей позиции: не пытаться обмануть того, кого обманывать себе дороже. Помнил он и слова маршала Шапошникова: «Я стараюсь всегда делать и говорить только то, что мне потом не надо скрывать».

– Был целый комплекс причин, – отвечал Сергей Георгиевич. – От долга, коим я тогда был связан, до неразделенной любви. Я был очень молод. Потом я выполнял особое поручение, которое требовало моего скорого возвращения в Россию. И это поручение относилось к судьбе золотого запаса России.

Сталина, казалось, абсолютно не удивили последние слова Суровцева. Он выжидал, ни взглядом ни жестом не проявляя заинтересованности.

– С бароном во время нашей с ним последней встречи также велся разговор об эвакуации части золота в Финляндию, – добавил Суровцев.

Сталин неторопливо встал со своего места и не спеша подошел к рабочему столу, где снова выбил трубку. Затем стал опять набивать ее свежим табаком. Набил. Но не прикурил. Вернулся к Суровцеву. И только здесь, в очередной раз раскуривая трубку, нарушил молчание, которое Суровцеву не могло не показаться долгим.

– Оставим этот разговор на потом, – наконец заговорил он. – Пятьсот или семьсот килограммов золота не сделают нам погоды, – в очередной раз козырнул чисто русским выражением вождь. – Есть более важные дела. Если барон Маннергейм и в этот раз сделает вам предложение остаться в Финляндии, не спешите отказываться. Может быть, находясь там, вы принесете больше пользы Отечеству.

А вот это было неожиданно и даже парадоксально. Суровцев тогда еще не знал, что за вождем водилось такое качество. Спроси Сталин о судьбе части золотого запаса, и Суровцев, наверное, рассказал бы ему если не все, то многое. Но он не только не стал спрашивать, но и предложил остаться в Финляндии после выполнения его секретной миссии. «Что это? Провокация? Как говорили в лагерях и тюрьмах того времени, проверка на вшивость?» – думал Суровцев.

– Вы должны сами решить, где принесете больше пользы своей стране, – повторил Сталин. – Хотя причин для обид у вас накопилось немало. Но во многих из своих бед виноваты вы сами. Так почему вы все-таки не воспользовались предложением регента Финляндии? Почему не сбежали после Гражданской войны? Границу перейти для вас не составило бы труда. Я правильно говорю?

– Сам не знаю. Что-то всегда удерживало. Не одно, так другое, – честно ответил Суровцев. – Я, поверьте, в полной мере оценил степень доверия ко мне. Сделаю все возможное, чтобы это доверие оправдать. К тому же может статься так, что генерал Степанов не прервал своих отношений и с Маннергеймом. А это увязывает в единый узел и работу с Вальтером в нынешнем немецком Генеральном штабе, и нынешние финские дела.

– Мне почему-то тоже так кажется, – сказал Сталин и точно поставил точку в произнесенной фразе мундштуком своей трубки. – О пропавшем золоте тоже будем разговаривать, понимая сложность ситуации. Не будем все валить в одну кучу. Всему свое время. Вы ценный для нас человек. Работайте. Мешать вам никто не станет. За всю советскую власть ручаться не могу, но за себя все же поручусь. Несмотря на слова Библии.

На столе негромко зазвонил один из телефонных аппаратов. Все телефоны в этом кабинете были переведены на негромкий звонок. Сталин подошел к своему столу, снял трубку звонившего аппарата. Молча выслушал. Сказал:

– А Мехлис с Маленковым приехали? Нет. Чаи гонять в другое время будем. Пригласи сначала Фитина.

Через несколько секунд дверь кабинета отворилась. Вошел начальник разведки.

– Обо всех деталях подготовки операции будете докладывать мне лично, – сказал Сталин. – Сколько времени вам нужно для подготовки?

– Месяц, – ответил Фитин.

– Даю вам две недели, – распорядился вождь. – И ни днем больше. В детали операции, кроме вас, может быть посвящен только Судоплатов. И еще, пожалуй, Федотов. Контрразведку надо тоже подключать. Наркому Берии знать обо всем не обязательно. Не надо его перегружать. Работайте.

Рукопожатия не предполагалось. Точно и одновременно Фитин и Суровцев, как по команде «кругом!», повернулись и одинаково, с левой ноги зашагали к выходу из кабинета с двойными дверями. Фитин открыл дверь, пропуская Суровцева. Суровцев вышел в приемную, и невольное волнение толкнуло кровь всего его тела в голову...

В приемной, напротив входной двери, на удобном диване, закинув ногу на ногу, сидел начальник Генерального штаба Красной армии генерал армии Жуков. Георгий Константинович также испытал удивление. В отличие от Суровцева, уже знакомого с нынешним обликом полководца по фотографии в «Правде», Жуков не видел бывшего капитана царской армии ровно двадцать пять лет. За такое время человек может измениться до полной неузнаваемости. Но то ли потому, что Жуков достаточно часто вспоминал этого офицера, то ли потому, что какие-то черты Мирка-Суровцева не претерпели изменений, а скорее, из-за безукоризненной военной выправки, которую только подчеркивало отсутствие знаков различия, он безошибочно его узнал. Осанка с поправкой на возраст осталась прежней. Как, впрочем, и у самого генерала Красной армии. Узнал. На простое узнавание наслоилось быстрое осознание непростых фактов – выход бывшего царского офицера в форме командира из кабинета самого Сталина, отсутствие знаков различия и, наконец, присутствие начальника разведки НКВД Фитина. Мало того! Один из бывших его командиров по царской армии только что разговаривал со Сталиным один на один, пока сам он сидел с тем же Фитиным в приемной и обменивался ничего не значащими фразами.

Люди они были бывалые, много в своей жизни повидавшие и многому научившиеся. Они были далеки от желания броситься друг другу в объятия. Да и характеры были еще те...

Кроме того, Жуков – где сознательно, а где неосознанно – всегда шел против старых военных специалистов. Он даже Шапошникову не постеснялся сказать в глаза, что его знаменитый труд «Мозг армии» – все, что угодно, но только не учебник для командира и полководца. Оба, не сговариваясь, не захотели афишировать факт своего давнего знакомства. Суровцев сухо и четко вытянулся по стойке «смирно», как и полагается подчиненному при встрече с высокопоставленным начальником. Жуков, собиравшийся было встать, снова опустился на свое место. Он больше даже не взглянул на Суровцева, напротив, обернулся к Фитину. Секунды две или три молча на него смотрел.

– Что-то хотел у тебя спросить, Павел Михайлович, – точно что-то вспоминая, проговорил будущий маршал. – Ладно. Вспомню – позвоню.

Ни Поскребышев, ни Павел Михайлович Фитин не заметили момента узнавания. Фитин был, наверное, единственным человеком из аппарата Берии, к которому Георгий Константинович Жуков испытывал безусловное уважение. Абсолютное большинство чекистов были для него кровавыми бездельниками. Другую часть, к которой, по его мнению, принадлежал, например, Судоплатов, он бездельниками не считал. Однако считая их работу грязной, – да что там говорить, – просто подлой, признавал необходимой. Фитина же уважал за его непростую миссию разведчика. Но его всегда раздражало, что шпионы иногда сильнее влияют на политику, чем военные. И вот рядом с Фитиным оказался Мирк-Суровцев. Бывший царский офицер, а теперь еще, вероятно, и шпион. Все могло быть иначе, живи Жуков и Суровцев в другой стране и в другое время. Но чего стоила только одна Гражданская война! А еще ведь были нескончаемые репрессии! Оба генерала поступили именно так, как они и должны были поступить. Это, в свою очередь, доказывало, что они не ошибались прежде и не ошибаются друг в друге теперь. А в том, что у них будет время еще встретиться, они почему-то не сомневались. И при этом каждый из них успел понять, что он узнан другим. Фитин и Суровцев вышли. Поскребышев снова исчез за дверями кабинета вождя.

Этот день запомнился Жукову не только примечательной встречей. Разговор со Сталиным предстоял тяжелейший. Кроме тягостной обязанности докладывать о катастрофической общей обстановке на всем театре военных действий, начальнику Генерального штаба предстояло докладывать об обстановке на Юго-Западном фронте.

– Посиди, – традиционно на ты сказал Поскребышев Жукову.

Поочередно в кабинет вождя втянулись член Государственного комитета обороны Маленков и военный комиссар первого ранга Мехлис. И лишь после их прихода Поскребышев соизволил пригласить будущего маршала и великого полководца.

– Проходи, – сказал ему Поскребышев. Затем стал звонить в приемную Берии, требуя передать наркому приказ вождя снова приехать в Кремль. Для себя он отметил, что Сталин специально не пригласил на этот разговор военных. А теперь вот приказал найти Берию. «И это правильно, – считал Поскребышев, – пусть генерал Жуков не зарывается...»

В своем докладе Жуков кратко обрисовал тяжелое положение на Юго-Западном фронте. Несколько раз едва сдерживал себя, чтобы не ответить на издевательские реплики Мехлиса. На предложение о переброске нескольких боеспособных дивизий с Дальнего Востока комиссар первого ранга Мехлис чуть ли не обвинил генерала в безответственности:

– А Дальний Восток японцам отдадим?

Жуков посчитал ниже своего достоинства отвечать и продолжал:

– Юго-Западный фронт необходимо целиком отвести за Днепр. За стыком Центрального и Юго-Западного фронтов сосредоточить резервы – не менее пяти усиленных дивизий.

Маленков и Мехлис не совсем хорошо понимали, о чем говорил начальник Генерального штаба. Но Сталин, знавший от Шапошникова и Шиловского, что похожее мнение созрело у возглавляемой ими особой группы, не удержался и спросил прямо:

– А как же Киев?

– Киев придется оставить, – в отличие от дипломатичного Шапошникова сразу ответил Жуков.

Взгляды Маленкова и Мехлиса вопросительно устремились к вождю. Вождь же понимал, что такое единодушие мнений независимой особой группы маршала Шапошникова и начальника Генштаба Жукова не простое совпадение. Политический аспект потери столицы Украины их мало интересовал. Жуков, в отличие от других, прямо сказал, что означает отвод войск за Днепр. Чтобы как-то смягчить тяжелое впечатление от сложившейся обстановки, Георгий Константинович указал на выступ, образовавшийся в конфигурации линии фронта в районе города Ельня.

– А на западном направлении нужно не медля организовать контрудар с целью ликвидации Ельницкого выступа, так как этот плацдарм противник может использовать в удобное для него время для удара на Москву, – продолжил доклад генерал армии.

– Какие там еще контрудары! – взорвался Сталин. – Что за чепуха? Опыт показал, что наши войска не могут наступать. И как вы могли додуматься сдать врагу Киев?

Точно предвидя издевательские реплики Мехлиса, Жуков сдержанно, но жестко ответил:

– Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. – Он выразительно посмотрел на Мехлиса. – Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт – там я, видимо, принесу больше пользы Родине.

Сталин тоже посмотрел на Мехлиса. Затем на Жукова. Вождь точно выбирал, кто из них более предпочтителен в нынешней ситуации. Мехлис явно не годился для разговора о делах военных. В прошлом редактор партийно-правительственной газеты «Правда», а теперь, по сути, военизированный демагог – он сейчас был мало нужен. Мало толку было и от Маленкова. Приходилось делать неприятный выбор в пользу Жукова.

– Вы не горячитесь, – сказал вождь Георгию Константиновичу. – Мы без Ленина обошлись, – перевел он взгляд на Мехлиса, – а без вас тем более обойдемся. Идите работайте.

Не прошло и часа, как Жукова вновь вызвали к Сталину. Войдя в приемную, генерал даже не взглянул на Поскребышева, который едва раскрыл рот, чтобы что-то сказать в своей обычной манере. Рывком распахнул дверь в кабинет вождя. Теперь к Маленкову и Мехлису прибавился Берия, тоже второй раз за день вызванный к Сталину. Лаврентий Павлович в отличие от Жукова готов был делать что угодно. Всем своим видом нарком внутренних дел демонстрировал готовность выполнить любой приказ.

– Вот что, – сухо и глядя куда-то в сторону, говорил вождь, – мы посоветовались и решили освободить вас от обязанностей начальника Генерального штаба. На это место назначим Шапошникова. Правда, у него со здоровьем не все в порядке, но ничего, мы ему поможем.

– Куда прикажете мне отправиться? – Раздраженный Жуков точно не замечал никого из присутствующих, кроме вождя.

Вдруг проявившийся кавказский акцент можно было бы назвать коварным:

– А куда бы вы хотели?

– Могу выполнять любую работу – командовать дивизией, корпусом, армией, фронтом, – резко, но похолодев внутри, отвечал генерал.

– Не горячитесь, не горячитесь, – прервал генерала Сталин. – Вы говорили об организации контрудара под Ельней, ну вот и возьмитесь за это дело. Мы назначим вас командующим Резервным фронтом. Когда можете выехать?

– Через час, – точно торопясь покинуть кабинет, ответил Георгий Константинович.

– Сейчас в Генштаб прибудет Шапошников, сдайте ему дела и уезжайте. Имейте в виду, вы остаетесь членом Ставки Верховного Командования.

– Разрешите отбыть, – еще раз выказав чуть ли не невозможность находиться в одном помещении вместе с молчаливым Маленковым, с постоянно желающим съязвить Мехлисом и готовым делать все, что только прикажут, Берией, резко сказал генерал.

– Садитесь и выпейте с нами чаю. Да еще кое о чем поговорим.

Ни чаепития, ни разговора не получилось. Его не могло получиться. Каждый из присутствующих невольно думал о своем. Жуков всей душой, всеми мыслями был уже на фронте. Всегда тяготившийся штабной работой, в душе он был рад, что его от этой работы отстранили. Но неприятный осадок от самого процесса отстранения не мог не остаться. Уже потому, что в отличие от всех присутствующих он знал и осознавал, что именно сейчас в немецких штабах принимаются решения, которые таят в себе смертельную угрозу войскам Юго-Западного фронта. Так оно и будет. За месяц с небольшим в кольце немецкого окружения окажутся части пяти армий Юго-Западного фронта. Пять армий! Чем это считать, если окружение одной своей 6-й армии под Сталинградом в 1943 году немцы не без оснований посчитали катастрофой, а мы триумфом?!

Но на неотрывном календаре в кабинете вождя числилось 29 июля 1941 года. Вечером этого же дня Жуков ехал по Волоколамскому шоссе в западном направлении. «Еду на фронт и почти радуюсь. Ну не дурак ли!» – думал Жуков.

А на Лубянке, 11, в кабинете Судоплатова Суровцев позволил себе повысить голос в присутствии хозяина кабинета Павла Анатольевича Судоплатова и Павла Михайловича Фитина. Кроме знакомых нам заместителей Берии, присутствовали в кабинете человек в форме немецкого капитана и еще один заместитель наркома, начальник 2-го Контрразведывательного управления НКВД Петр Васильевич Федотов, который был старше Судоплатова и Фитина. Интересны строки из аттестации этого человека, в которых одно, казалось бы, должно опровергать другое: «Обладает отличными организаторскими способностями. Целеустремлен и энергичен. Характер уравновешенный, спокойный».

– Да вы что, издеваетесь? Этот молодой человек такой же Пауль Зибер, как я Екатерина Гельцер. То есть не балерина...

Молодой голубоглазый человек в форме гауптмана немецкой армии невольно улыбнулся.

– Вот, он еще и улыбается. Все. Отулыбались. Думаем теперь только на немецком языке. Русский язык – это сливки. И вы должны научиться его не понимать. Для вас он должен перестать существовать. У вас Великий пост. Ничего скоромного. В звании его понизить до лейтенанта. Годен для использования в прифронтовой полосе наступающего фронта. Я был таким же на первой германской. Сильные стороны: быстрая реакция, обучаемость, внешность, то, что в театре называют органичностью. Оно хорошо для общения с женским полом. Об эсэсовской форме на этом молодом человеке забудьте. Более конкретные предложения сделаю после лагеря. Допрос вы не выдержали, – сказал он молодому человеку. – Обычный офицер немецкой полевой жандармерии вас раскроет. Говоря языком следователей НКВД, «расколет до жопы».

Теперь улыбались Судоплатов и Фитин. Федотов сохранял непроницаемое лицо. Суровцев тоже не улыбался.

– Но в целом неплохо, – сказал он. – Учимся вместе. Среди немецких военнопленных держимся раздельно и особняком. Хватайте лексику. Запоминайте анекдоты, поговорки. Очень ценны фразеологические обороты и экспрессивные выражения. Важны мелочи. Даже, например, такие: немцы завязывают шнурки на ботинках непременно двойным бантиком, тогда как наш солдат всегда норовит завязать одинарным. Исключая тех, кому довелось воевать в первую германскую. И таких мелочей не счесть. Особое внимание на немецкую военную моду. Даже у дисциплинированных немцев есть различие между уставной и неуставной формами. Взять хотя бы размер тульи на фуражке. Какими подворотничками пользуются? Какими их пришивают нитками? Какой предпочитают коньяк? Какие сигареты курят? В каком чине курят какие сигареты? В пачках их носят или в портсигарах? Замечаем и запоминаем все.

Прикрываем друг друга. У вас, Пауль, схожий с моим тип психики. Скорее всего вы разговариваете во сне. Я разговаривал. Мало того, еще и пел. Вы не смейтесь. Это серьезно.

Суровцев как в воду глядел. Действительно молодой человек разговаривал во сне. И это в самое ближайшее время выяснится. Хорошо, что еще на нашей территории.

– Нас, знаете ли, не поймут, если я во сне запою «Степь да степь кругом», а вы начнете, например, материться на безупречном русском. Ни вы, ни я, находясь в лагерном бараке среди пленных немцев, уже не проснемся. Я сплю – вы меня охраняете. Спите вы – охраняю я. Язык – дело Божье, и как чужой язык имеет свойство забываться, так язык родной может вспомниться в самый неподходящий момент. В идеале нужно научиться думать по-немецки. Для этого хорошо бы почитать немецких классиков. Когда-то мне удавалось думать на чужом языке, но сейчас слишком мало времени. А есть еще другая сторона языка. Слуховая. Русский человек убежден, что свинья, например, хрюкает. Но наше «хрю-хрю» немец не поймет. Для него хрюшка говорит «храк-храк». Кроме того, есть еще язык жестов. Никакой преподаватель немецкого языка вас этому не научит.

– Вы, случайно, не о вашем знании даты начала войны? – спросил Фитин. – Сдается мне, вы с вашим языком жестов нашли общий язык с глухонемыми конвоирами. Павел Анатольевич, ты помнишь, я тебе говорил...

Судоплатов кивнул. В свой черед спросил:

– Сергей Георгиевич, вопрос о золоте Колчака вам сегодня в Кремле не задавали?

– Есть еще одна неприятная и убийственная сторона нашей профессии, Пауль, – это допрос, – продолжил Суровцев и осекся.

Он устало взглянул в не менее усталые глаза Судоплатова. Так же устало продолжил:

– От неприятных вопросов меня в последние годы спасала боль. Я терял сознание всегда, когда меня допрашивали с пристрастием. Под пытками, не имей я такой особенности организма, вероятно, не выдержал бы и проговорился... Вам, Пауль, предстоит себя готовить и к допросам. Хотя бы психологически. Павел Анатольевич, Павел Михайлович, – продолжал Суровцев, – товарищ Сталин не стал мелочиться. Так и сказал: «Пятьсот или семьсот килограммов золота нам погоды не сделают». Вы тоже не мелочитесь. В том числе не сводите счеты с конвоирами. После победы разберемся.

– А когда она придет, победа? – спросил тот, которого представили Паулем.

– Не скоро. К сожалению, не скоро, – ответил за всех Суровцев.

Лучше бы он ничего не говорил молодому человеку про допросы и про свою непереносимость боли...

Когда этому раненному осколками немецкой гранаты разведчику предстояла операция по их удалению, он запретил врачу партизанского отряда под командованием Дмитрия Медведева применять анестезию. Доктор Цесарский, как мог в полевых условиях, сначала объяснил, почему это опасно делать с «нормальным человеком». Затем все же сделал эту операцию по удалению осколков. Так разведчик проверил, как он может вынести допрос с пристрастием... То есть допрос с возможными пытками. Нестерпимую боль он перенес...

Начальник 2-го Контрразведывательного управления НКВД Петр Васильевич Федотов только молчал и слушал – вникал в происходившие события...

Глава 24. Прощайте, ваше превосходительство

Глава 25. «Осанка – состояние души»

1941 год. Август. Москва. Ленинград

– Решительно не за что зацепиться, – сделал свой вывод Суровцев, отложив в сторону неполные списки работников Генерального штаба финской армии и финского Министерства внутренних дел.

– Наши мнения, должен сказать, полностью совпадают, – не без грусти заметил начальник разведки НКВД Павел Михайлович Фитин. Именно в его кабинете и состоялся этот разговор.

– У нас осталась только неделя, – сказал свое слово и Судоплатов.

Они не виделись ровно неделю. Эту неделю Суровцев провел в лагере для военнопленных. Впечатление от нахождения среди пленных немцев осталось самое тягостное. Плененные немецкие офицеры беспокойства сложившейся ситуацией не проявляли. Свое положение они воспринимали как досадное недоразумение, которое вот-вот разрешится. Все были уверены в скорой победе. Среди офицеров не было никого старше гауптмана, то есть капитана. В основном лейтенанты. Причем первыми попали в плен сбитые летчики – все молодые мужчины в возрасте до тридцати лет. Поэтому сорокавосьмилетний Суровцев в отличие от Кузнецова был среди них белой вороной. Немецкие полковники, и тем более генералы, в те первые месяцы войны в плен не попадали. И тем более не сдавались добровольно. По придуманной им самим легенде он был подполковником интендантской службы, что не соответствовало ни его характеру, ни его темпераменту и, конечно же, полностью расходилось с его биографией. Но именно якобы причастность к тыловым службам позволяла отмалчиваться, давая возможность фронтовикам без умолку болтать о своих подвигах. Самому же, находясь в тени, больше слушать и запоминать. Похожую легенду он предлагал и для Кузнецова. Николай сопротивлялся как мог. В конце концов ему приказали, и он подчинился.

– Как, на ваш взгляд, наш сотрудник? – спросил о Кузнецове Судоплатов.

– Выше всякой похвалы. Но во сне он действительно разговаривает. Как, впрочем, и я сам, – ответил Суровцев.

– Что-что, а настроение у вас не боевое, Сергей Георгиевич, – заметил Фитин.

– Немцы настроение испортили. В первую германскую они были другие. Скромней немец был. Сдержанней в проявлении чувств. Да, впрочем, я обо всем написал. А что касается предоставленных списков финского генералитета, то они ничего не дают. Я отдаю себе отчет в том, чего стоило раздобыть их, но они, увы, бесполезны. Среди этих людей обязательно есть знакомые мне, но, предполагаю, их русские и немецкие фамилии изменены на фамилии финские. Сменил же Степанов фамилию мне во время той войны. Может быть, среди этих людей, – кивнул он на списки, – находится и мой фронтовой товарищ Пулков, с которым мы по немецким тылам в свое время не одну сотню верст накрутили. Когда мы с ним виделись в 1919 году в Хельсинки, он был капитаном финской армии. Думаю, что уже и тогда он не был Пулковым. Если он жив и не оставил службу, то сейчас он генерал и скорее всего его разведывательная специализация осталась прежней. В идеале мне нужно выйти именно на него. Как иначе подойти к Маннергейму, я, честно говоря, ума не приложу.

– У вас есть какие-нибудь конкретные предложения? – поинтересовался Фитин.

– Павел Михайлович, Павел Анатольевич, – по-прежнему сдержанно отвечал Суровцев, – вариант выброски меня с парашютом остается в силе. Два моих прыжка дали мне общее представление, что это такое. Но это, считаю я, в крайнем случае. И не потому, что при приземлении парашют может не раскрыться или можно переломать ноги. Этот вариант не многим лучше перехода линии фронта. Может статься, что наоборот – хуже. Хотя прямой переход линии фронта мне более знаком. Потому, казалось бы, и предпочтительнее.

Суровцев вспоминал эти свои два прыжка с парашютом с самыми неприятными чувствами. Первый вообще можно было не считать за таковой. И дело даже не в страхе. А он был. Причем страх ему еще не знакомый. Страх какого-то нового свойства. Все произошло слишком неосмысленно и совсем не так, как он ожидал. Во втором прыжке этого страха было больше, но и преодолелся он намного легче. Да и страхов в его много страдавшей душе стало несоизмеримо больше, чем в молодости. Хотя, наверное, это можно назвать иначе – осторожностью зрелого человека. Прошел он и курс огневой подготовки. Слишком много новых образцов оружия появилось за последние десятилетия. На удивление и свое, и инструкторов, стрелял он по-прежнему хорошо. Даже из незнакомых ему прежде пистолетов-пулеметов. Или автоматов, как их теперь называют. Но старый «наган» и трехлинейка все же были роднее и привычнее. Попробовал свои силы и в рукопашном бою. За последние десятилетия в органах ОГПУ и НКВД, оказывается, разработали целый комплекс приемов рукопашного боя, который скромно назвали «самбо». По установившейся традиции и страсти к сокращениям это оказалось собранное в одно слово словосочетание «самооборона без оружия». Реакция и сила были далеко не прежними. Учитывая тяготы последних лет, можно было ожидать и худшего физического состояния. Но остался прежний опыт русского армейского рукопашного боя. А главное, опыт боевого применения. Заново поучился водить и автомобиль.

Был еще один аспект у этого подавленного настроения. Но поделиться им, как говорится, облегчить душу, было не с кем. У него появилась возможность сравнить лагерь для военнопленных немцев с лагерем для советских граждан! Из трех лет заключения большую часть он провел на этапе и в тюрьмах самого закрытого типа. Но советского лагеря тоже изведал. К пленным немцам относились несравнимо лучше, чем к своим согражданам. Порой даже казалось, что конвой чуть ли не заискивает перед арестованными. За неделю нахождения среди немецких офицеров он ни разу не видел, чтоб кого-нибудь подогнали пинком или прикладом в спину. Немцев не били, тогда как в лагере советском побои и наказанием-то не считались. А что касается кормежки, то немецких офицеров кормили не хуже, а даже, пожалуй, лучше, чем своих солдат. Даже двадцать граммов солдатской пайки масла они получали. Давали им и повидло, которое немцы называли джемом. Глухая злоба безотчетно закипала в душе. Нет, не на немцев. Он вспоминал этот бесконечный ряд следователей, дознавателей, конвоиров. Разом вспомнились все унижения и избиения. Даже тело, казалось, заныло от одного воспоминания. Это как же надо было людям промывать мозги, чтоб они стали такими! Не было этого до революции. Другой был народ. Сейчас интеллигентные Судоплатов и Фитин ведут с ним нормальный, почти задушевный разговор, а ведь они тоже часть этой карательной системы. Да и сам он хорош! Поговорил с товарищем Сталиным и, как говорится, «рад стараться»! Опять вспомнились самоубийства донского атамана Каледина и чешского капитана Швеца. Очень часто за последние годы Суровцев возвращался к этим грустным воспоминаниям. Мысли о самоубийстве посещали его много раз за последние десятилетия. Но его мировоззрение за годы пребывания в тюрьмах изменилось: он стал ощущать себя человеком православным. Причастность к историческим событиям сформировала в душе ощущение того, что священнослужители называют промыслом Божьим. Сергей ощутил душой, что выжить с ненавистью в его случае невозможно. Ненависть уничтожит, источит изнутри. И такое, казалось бы, наивное выражение, как «на все воля Божья», оказалось спасительным. От него неминуемо приходишь к смирению, а смирение связано уже с другим понятием. Страх Господень. Как-то само собой мысли о самоубийстве ушли. И, хоть тресни, есть какой-то неясный, непонятный ему Божий промысел во всем, что приключилось с ним за последние годы и месяцы. Для чего-то же хранил его Бог столько лет! «Господи, дай мне понять волю Твою!» – в очередной раз мысленно то ли воскликнул, то ли вздохнул он.

– Так все же есть у вас какие-то мысли? – еще раз переспросил Фитин.

– Было бы странно, если бы их у меня не было, – ответил Суровцев. – Вероятно, придется еще раз прыгать с парашютом. То, что мне известно о современном военном конфликте, позволяет предположить, что оборона противника, не в пример прежним временам, глубоко эшелонирована. А на тех участках, где нам противостоят финские части, мы имеем дело с обороной. Наступательными действия финнов не назовешь. Что, собственно, и придает смысл всей моей миссии – это оборона. Весьма активная, но оборона. Надо полагать, что на столь узком участке фронта вся прифронтовая полоса буквально нашпигована резервными и тыловыми частями. Если к этому добавить деятельность полевой жандармерии, контрразведки и, надо полагать, присмотр за финнами со стороны немецких гестапо и СД, то шансов пройти через это сито нет никаких. Где-нибудь да будет сбой. Тайно продвигаться по территории Финляндии – также дело бесполезное. Никакой более или менее приличной легенды не создашь.

– Так все-таки у вас есть что-то конкретное? – не скрывая раздражения, перебил его Судоплатов.

А причины для раздражения у него были весьма веские. Во-первых, особая группа маршала Шапошникова, с откомандированием из нее Суровцева, стала почти не подконтрольной НКВД. А во-вторых... А может быть, это во-первых... Личным приказом Сталина Суровцеву было присвоено воинское звание генерал-майора Красной армии. Хотя сам он это узнает только сегодня. И узнает из его, Судоплатова, уст. Получалось, что они с Фитиным, будучи майорами госбезопасности, оказались равны в звании со своим подопечным. Хотя это и не совсем корректное сравнение. Звания были принципиально разными. Точно так же соотносились у немцев армейские звания и звания войск СС. После встречи со Сталиным, Суровцева уже нельзя было считать «подопечным». Получалось, что Суровцев теперь более близок к Разведывательному управлению Фитина, нежели к его диверсионно-разведывательному управлению. С одной стороны, это и хорошо – забот меньше. Но с другой стороны, этот бывший белогвардеец все равно числится за ним. А как курировать его деятельность, если, кроме Фитина, он теперь будет работать еще и на Контрразведывательное управление Федотова? А в конечном итоге судьба его зависит только от самого Сталина. И ни от кого больше.

– Ну что вы замолчали? – уже более спокойно продолжил Павел Анатольевич.

– В сложившейся ситуации я не вижу другого пути, кроме как открыто сдаться финнам.

Теперь настал черед молчать и думать Судоплатову и Фитину. Санкционировать такое они не могли. Они переглянулись и по умолчанию поняли, что думают одинаково. Это решать не им.

– Поясните, – только и сказал Фитин. – Как вы это себе представляете?

– Поясняю, – уверенно и твердо, точно он уже знал о присвоении, а точнее, подтверждении, своего генеральского звания, сказал Суровцев. – Вопрос в том, как к этому подойти. Точнее, в том вопрос, кому сдаваться.

– Да не тяните вы кота за хвост! Говорите! – опять вскипел Судоплатов.

– Позвольте карту.

Фитин встал. Длинной указкой раздвинул шторы, закрывавшие карту западной части СССР. Суровцев и Судоплатов также встали и подошли. Вся карта сверху донизу была прочерчена изогнутыми, изломанными линиями, рядом с которыми стояли числа и даты, обозначавшие время и место боевого соприкосновения своих и вражеских войск. Поскольку обстановка менялась быстро, вся территория, захваченная немецкими войсками, напоминала шкуру зебры. Суровцев указал на район Ленинграда.

– Вот отрезок расположения частей финской армии. Вот «линия Маннергейма». Можно смело утверждать, что глубина обороны может здесь достигать и ста километров. Мне же нужно оказаться на северо-западе Финляндии. То есть в районе финско-шведской границы. В другом конце страны. Примерно вот в этом месте. Во время первой германской войны мне, как вы знаете, доводилось бывать в нейтральной Швеции. И как один из вариантов возвращения на родину я рассматривал и такой маршрут. Но нашелся более безопасный путь морем. И я вернулся в Россию на русском судне, до времени удерживаемом шведами, через Мурманск. Приземлиться мне необходимо на финской территории. Экипирован я должен быть как полковник или подполковник вермахта. На всякий случай. Перед немцами финны, как выяснилось, все же робеют. И, как нам известно, немецкая военная форма в Финляндии в последнее время не в диковинку. Я и представлюсь немцем. Но вступлю в контакт не с боевыми частями, как это было бы на юге в районе Ленинграда. И не с полевой жандармерией, если еще удачно перейду линию фронта. А встречусь я с представителями финской пограничной стражи. Что, согласитесь, не в пример лучше, чем фронтовые части, и тем более предпочтительнее немцев. У финнов, как и у нас, пограничники – особое ведомство, напрямую связанное с разведкой и контрразведкой. Ну а дальше буду следовать по цепочке от младшего к старшему начальнику. Начну с наличия важных сведений и требования встречи с вышестоящим начальством. На каком-то этапе – требования встречи на высоком уровне, назовем его генеральским, и объявлю себя участником Белого движения. И уже окончательно раскроюсь на самом высоком уровне. Другого пути я не вижу.

– И все же. Еще раз скажите, вы абсолютно уверены, что Маннергейм, узнав о вас, пойдет на встречу? – в который раз переспросил Фитин.

– Да. Есть еще один фактор, о котором я до сих пор умалчивал.

– Давайте угадаю какой? – предложил Фитин.

– Попробуйте, – согласился Суровцев.

– Это как-то связано с золотом Колчака? – опередил Фитина своим предположением Судоплатов.

– Так точно, – ответил Суровцев.

– А почему за все это время вы ни разу не заговорили о возвращении обратно? – задал свой вопрос и Фитин.

– Возможно, я и не вернусь. Хотя вопрос о подтверждении моего прибытия, и тем более подтверждении состоявшейся встречи, мы, конечно, обговорим.

– То есть как это не вернетесь? – совсем потерял самообладание от такого заявления Судоплатов.

Он не был вместе с Суровцевым в Кремле, потому и не знал все детали разговора со Сталиным.

– На самом высоком уровне мне было предоставлено самому решать, что будет более предпочтительно для дела, – только и сказал Суровцев.

Всего-то ничего.

– Ну что ж, отправляйтесь в Ленинград, – взял инициативу в свои руки Фитин. – С вами полетит Эйтингон. С ним и оговорите техническую сторону вопроса. Поработайте с разведкой Северо-Западного фронта. Может быть, откроются какие-то новые и интересные ходы. Там же окончательно определитесь в способе перехода линии фронта.

Судоплатову не нравилась вся эта обстановка вокруг Суровцева. Как не могла ему нравиться и история с Эйтингоном. Он, Судоплатов, с таким трудом вытащил Наума из лагеря, а теперь Наум Эйтингон разрывался между двумя управлениями. Он, как настоящий профессионал, был нужен ему самому, но как создатель агентурной сети в Европе и в США, как опытный разведчик он тащил на себе лямку двойного заместителя, будучи замом его самого и Фитина. Эйтингон не был официальным замом у Федотова, но и начальник контрразведки НКВД постоянно привлекал его к работе. Оставалось только удивляться, как Наум Исаакович все успевал. Но самого Эйтингона, как бывшего репрессированного, это, кажется, устраивало. Ему доверяли, как никогда до этого.

– Павел Анатольевич, ты, я вижу, нервничаешь, – заметил Судоплатову Фитин, когда Суровцев ушел. – Надо сказать, и мне не совсем все это нравится. Но ничего не поделаешь. Цена вопроса такова, что в случае успеха миссии нашего бывшего подопечного страна получает политические и военные дивиденды, которые трудно переоценить. Теперь о Кузнецове. Наш Грифон каким-то чертом почувствовал, что ты собираешься использовать Кузнецова как высокопрофессионального «ликвидатора» для устранения высших немецких сановников и военачальников. Он утверждает, что Кузнецов обладает всем набором качеств, необходимых для агентурного разведчика, а в перспективе – резидента. И следует подумать – не стоит ли его приберечь для более серьезной работы? Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что между собой мы разберемся. С Эйтингоном же разобрались. А ты заметил, что после известия о присвоении ему генеральского звания наш Грифон даже осанку поменял.

— Заметил. Одно слово, их превосходительство. Но это ему и необходимо. Для встречи с Маннергеймом лучше кандидатуры не найти. Был бы толк.

На подлете к Ленинграду за транспортным самолетом «Ли2» устроил настоящую охоту немецкий ночной истребитель. Ночь была светлой. Давно закончились белые ленинградские ночи, но немецкий пилот хорошо различал двухмоторный советский самолет на фоне все же светлого неба. Маневренный и скоростной «Мессершмитт-109» атаковал со всех сторон. Он подныривал под брюхо «Ли-2», точно высматривая его на фоне ночного неба. Секунды спустя он обрушивался уже откуда-то сверху. Потом неожиданно атаковал сбоку, исчезал, и вдруг, после паузы, появлялся на встречном курсе и снова атаковал. Наши летчики, насколько это возможно, прижались к земле. Самолет, казалось, вот-вот заденет крыльями верхушки деревьев. Горячие стреляные пулеметные гильзы летели на дюралевый пол пассажирского отделения из люльки воздушного стрелка. Оказавшись третий раз в жизни в самолете, Суровцев чувствовал себя более чем неуютно. Непроизвольно отметил, что с такой высоты с парашютом не прыгнешь. Да и не было ни у него, ни у Эйтингона парашюта. Задымил один из двигателей. Не делая дополнительного захода над аэродромом, наши пилоты сразу пошли на посадку. «Мессершмитт» в последний раз обстрелял двухмоторник и, получая вслед порции свинца от наших зениток, сам теперь прижался к земле и исчез. Будто его никогда и не было.

– Согласитесь, Сергей Георгиевич, все же на земле умирать легче, – сдавленным голосом проговорил Эйтингон, когда они отошли от самолета, вокруг которого суетились пожарные.

– Соглашусь. Хотя, наверное, так быстрее попадешь к Всевышнему.

Оба рассмеялись, что было следствием осознания отступившей опасности.

* * *

Час спустя Суровцев и Эйтингон были в штабе Северо-Западного фронта. Сразу же принялись за дело.

– Что касается финнов, то несколько раз нам удалось взять «языка». Всех пленных завтра утром вам предъявим, – докладывал офицер Разведывательного отдела фронта в звании майора.

– Каково общее впечатление от финнов? – спросил Суровцев.

Майор несколько растерянно посмотрел на Эйтингона. Отсутствие знаков различия на военной форме Суровцева не давало возможности определить, что за человек перед ним. Возраст указывал на то, что незнакомец – человек важный. И при этом чувствовалось, что полковник относится к нему с неким труднообъяснимым чувством почтения. И еще осанка. «Генеральская осанка, прямо скажем», – думал майор.

– Отвечайте. Отвечайте, – кивнул Эйтингон, не собираясь, впрочем, объяснять майору, кому он отвечать должен.

Секретность данного дела была такова, что и на глаза никому на фронте, кроме этого майора, Суровцев не должен был попадаться. А ведь была еще и такая деталь в нынешнем деле. Суровцев был лично знаком с командующим Северо-Западным фронтом Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Другое дело, что знакомы они были по Гражданской войне, когда Ворошилов был вторым человеком в 1-й Конной армии Буденного, а Суровцев начальником штаба одного из полков.

– Финны в отличие от немцев противники менее беспокойные. Воевать за великую Германию они не особенно рвутся, но и стойкость проявляют, прямо скажу, серьезную, – ответил майор-разведчик.

На этом пока и закончили. На рассвете отправились на Литейный проспект, в Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области. «Вымерший город», – только и родилось в голове у Суровцева. Замаскированные, перекрашенные здания. Памятники, защищенные от бомбежек и обстрелов дощатыми коробами, наполненными опилками, перемешанными с песком. Закрашенные серой краской купола храмов. Надписи на зданиях: «Внимание! Эта сторона улицы находится под обстрелом!» «Бедный город», – как о живом существе подумал Суровцев о Петербурге-Петрограде. С именем Ленина город его молодости так никогда и не увязался в его сознании. Он усилием воли прогнал нахлынувшие воспоминания. Сейчас не до воспоминаний. Тяжелая печать этого безысходного, непреодолимого и болезненного, удушающего и подавляющего слова «БЛОКАДА» лежала на облике бывшей столицы империи. Четыре часа сна – и допрос пленных финнов.

Допрашивал через переводчика в основном Эйтингон. Вопросы касались нумерации частей, в которых пленные служили, имен командиров. Финны не особенно таились. Суровцев молча слушал. Но когда завели унтер-офицера тридцати примерно лет, он неожиданно оживился и, опережая переводчика, обратился к пленному на русском языке:

– А не поговорить ли нам без переводчика, господин хороший?

Пленный вздрогнул. Эйтингону не нужно было объяснять, что перед ними в финской военной форме, до деталей скопированной с формы немецкой, стоит русский человек.

– Да и правда, присаживайтесь, – в тон Суровцеву продолжал Наум Исаакович Эйтингон, урожденный Леонид Александрович Котов. – Поговорим по душам, как русские люди.

Он, точно оправдывая свою настоящую фамилию, был сейчас даже похож на кота, придавившего когтистой лапой мышь. Вдвоем с Суровцевым они и навалились на пленного.

– Ваше русское происхождение в данном случае вам не вредит, а, наоборот, работает на вас, – заговорил Суровцев. – Нас даже мало интересует ваше русское имя. Речь не об этом.

– Тогда о чем речь? – на чистом русском спросил пленный.

Пережив не одну сотню допросов, да еще с пытками и избиениями, и Эйтингон и Суровцев на подсознательном уровне чувствовали, как нужно допрашивать с максимальным эффектом. Как «разговорить» допрашиваемого, чтобы он, уже без вопросов, сам рассказывал все, что только знает. И уж избивать пленного они, конечно же, не собирались. Цену «выбитым» показаниям они знали.

– Скажите, как много русских сейчас служит в финской армии? Можете курить, – придвигая к пленному дефицитную, как и продовольствие, пачку папирос, разрешил Суровцев.

– Благодарю. Достаточно много, – закурив, ответил пленный.

– Используют вас, как правило, не на передовой? – точно подсказал ответ Эйтингон.

– Говорят, якобы существует такой приказ. Но я, честное слово, не могу сказать точнее.

Речь пленного выдавала в нем человека из интеллигентной русской семьи. В самой России говорили уже на другом русском языке.

– Существуют ли в финской армии подразделения, целиком сформированные из русских? – продолжал, в свой черед, Суровцев.

– Я о таковых не слышал.

– Хорошо. Тогда еще один лишь вопрос. Последний, – продолжал Сергей Георгиевич, не собираясь, впрочем, заканчивать допрос. – Вы сейчас отправитесь в соседнюю комнату. Вам дадут список русских и немецких фамилий. Подчеркнете те из них, которые вам знакомы. Или слышали эти фамилии от других.

– Ну что, – обыденно обратился к Суровцеву Эйтингон, – передохнем, пожалуй?

– Да, – ответил Суровцев и вызвал звонком конвоира. – За нами где-то закреплен еще один кабинет, – сказал он чекисту. – Уведите пленного туда. Вам оставаться при нем, – приказал он.

– Есть! – ответил чекист.

– Вы тоже пока свободны, – сказал Эйтингон переводчику.

Когда двери за ушедшими закрылись, Суровцев придвинул к себе чистый лист бумаги и быстро стал заполнять его фамилиями. Чередуя настоящие и вымышленные фамилии, чтобы не сужать и не выдавать круг своих интересов, он полностью исписал стандартный лист бумаги. Эйтингон молча наблюдал. Они встретились взглядами. Понимающе улыбнулись друг другу. Работалось вдвоем им хорошо и споро.

– Знаете что, Наум Исаакович? Цепляйте-ка вы этого парня в разработку, – по-прежнему улыбаясь, проговорил Суровцев. – Хотя если он попал в плен как «язык» – это не лучшая рекомендация для агента. Да и «раскололи» мы его что-то подозрительно быстро.

– А и правда, цепану, – рассмеялся Эйтингон. – Давайте ваши списки, я отнесу по адресу. А фронтовая контрразведка-то проглядела, что это не финн, а русский.

– Что же теперь, рапорты на них писать?

– Ни в коем случае, – продолжал улыбаться Эйтингон. – Мы должны быть благодарны им. Такая осознанная молчаливая благодарность...

– И признательность, – в свой черед пошутил Суровцев.

Вечером того же дня они знали настоящее имя пленного. Звали его Николай Трифонов. Знали, что он призван из запаса. По профессии он оказался агрономом. Происходил из русской дворянской семьи, заброшенной на территорию Финляндии штормом революции. Узнали, что еще в двадцатые годы, а потом еще раз, при первых шагах сближения Финляндии и гитлеровской Германией, Маннергейм в приказном порядке изменил многие русские фамилии и имена на финские. Это коснулось тех русских, которые оказались на военной и государственной службе. «Мудро» – только это и могли подумать Эйтингон с Суровцевым. Но главным было то, что они обнаружили среди прочих русских Пулкова. Бывший русский подпоручик Пулков оказался теперь финским генералом по фамилии Пул. Русская община в Финляндии была, по словам Трифонова, сплоченной и дружной. Любопытно, что обрусевшие немцы из числа бывших царских офицеров также примыкали к русской общине. Нескольких людей с немецкими фамилиями Трифонов отметил из списка Суровцева. Когда Гитлер в конце тридцатых годов обратился к немцам, проживающим за рубежом, с призывом вернуться в Германию, на родину предков, то из Финляндии выехали буквально единицы. А что касается генерала Пула – Пулкова, то Трифонову привелось с ним даже общаться. Происходило это во время православных праздников, которые русские отмечали широко и по возможности с размахом причем присутствовали на этих празднествах представители всех слоев русской эмиграции: от генерала до сапожника. Словесный портрет Пулкова и Пула совпадал полностью. Это была первая и большая удача. И причем в первый день работы.

План операции складывался сам собой. Теперь многое, а точнее сказать, все зависело от Эйтингона. И Эйтингон был на высоте. Ему, завербовавшему в своей жизни не один десяток агентов по всему свету, не составило труда сначала «разговорить» Трифонова, а затем и завербовать.

– Вам выпала редкая удача послужить как своей исторической родине, так и родине, принявшей и вырастившей вас. – Такими словами, обращенными к Трифонову, заканчивал этот день капитан госбезопасности, равный в звании армейскому полковнику, Наум Исаакович Эйтингон.

И Эйтингон, и Суровцев обладали профессиональной интуицией. Многолетний опыт наслаивался на конкретную ситуацию, и подсознание безошибочно подсказывало, что получится, а что не получится сделать ни при каких условиях. Они почувствовали, что удача с ними! И теперь нужно только работать, чтоб она, удача, не отвернулась от них. Удача удачей, а трезвый расчет и организацию в любом деле никто не отменял. Скорее из-за привычки доводить все до конца, чем из необходимости, они побеседовали еще с десятком пленных, в числе которых были и немцы. Нужно было понять, как немецкая сторона относится к союзникам. Вывод был ожидаемым – с презрением. А также с недоверием. Новоиспеченные «арии» даже во время допросов пытались втолковать «русским недочеловекам» свое расовое превосходство. Верх самонадеянности! Но Суровцев и Эйтингон прощали своим подопечным их наивность и заблуждения.

С третьего дня своего пребывания в Ленинграде и до самой заброски в финский тыл Суровцев носил немецкую форму. К полковничьим погонам добавился стек. Атрибут вообще-то генеральский. Но, как выяснилось, некоторые амбициозные полковники вермахта также носят стеки. Что, наверное, по их мнению, приближает их к генеральскому званию. Обзавелся он и моноклем. Вещь для него, в сущности, бесполезная, но создающая необходимый антураж. Все это, точно так же как в театре, называется у разведчиков «обносить одежду». Правда, словом «реквизит» разведчики не пользуются. Все вещи у них подлинные. Исключение могут составлять разве что документы. В общении с Эйтингоном полностью перешли на немецкий язык. Суровцев в целом владел языком лучше. Но Эйтингон знал массу современных выражений.

Из отведенного для них дома Суровцев выходил только по ночам, чтоб подышать свежим воздухом. Переодевался же в отечественную форму Сергей Георгиевич только тогда, когда приходилось в ускоренном порядке заниматься вопросами общей подготовки. На базе постоянно шла стрельба и гремели имитационные взрывы. Это неустанно проводили занятия с будущими диверсантами, разведчиками и партизанами. С ним же работали индивидуально.

Инструкторы приходили к нему сами. Ликвидировались пробелы в знании подрывного дела и радиодела. Азбуку Морзе Сергей Григорьевич вспомнил достаточно быстро. К его удивлению, связь в Красной армии даже между фронтами и со Ставкой, кроме телефона, осуществлялась в основном на еще дореволюционных телеграфных аппаратах Боде. Радиопередатчики, как немецкие, так и отечественные, он освоил почти мгновенно. На всякий случай заново учился писать по-немецки. Читал немецкие боевые уставы. На другие немецкие книги времени почти не оставалось.

А Наум Исаакович работал и работал с Трифоновым. На его же плечи легли обязанности по связи с Москвой, координация действий центра и Разведывательного управления Северо-Западного фронта, работа со штабом авиации фронта, со штабом авиации дальнего действия – АДД. Фабрикация, проверка и перепроверка необходимых для заброски документов. Эйтингон занимался вопросами экипировки группы, начиная от летных шлемов и летных очков, необходимых при прыжке с парашютом, и кончая носками немецкого производства. В его компетенцию входило решение вопросов питания, что оказалось едва ли не самым сложным в блокадном городе. Сам он недоедал, добавляя из своего пайка в рацион Суровцева и Трифонова то одни, то другие продукты. Суровцев этого не мог не заметить.

– Вот что, Наум Исаакович, нам с вами доводилось и тюремной баланды хлебать! Так позвольте мне не гневить Бога! Я ем более чем достаточно. Трифонов, насколько я знаю, тоже. А ваши физические и умственные затраты куда как более существенны.

Эйтингон совершенно искренне отвечал Суровцеву:

– Не поверишь, Сергей Георгиевич. За день намотаюсь по городу, насмотрюсь на ленинградцев – кусок в горло не лезет. Ты сидишь безвылазно на базе, не видишь своими глазами, а в городе люди падают от голода на улице. На детей вообще невозможно смотреть.

Наконец, после длительных бесед с Трифоновым, после долгих уточнений и обсуждений между собой, они поняли, что остался последний шаг, который предстоит сделать еще здесь, на родной земле. Добившись от Трифонова согласия на сотрудничество, Эйтингон до сих пор не спешил сводить его с Суровцевым в новом качестве. И лишь сто раз проверив и перепроверив искренность его слов и даже замечаний, он решил, что час настал. Из двух недель, отведенных Сталиным на заброску, осталось два дня.

Трифонов оторопел, когда вошел в дом, занимаемый Эйтингоном и Суровцевым. Перед собой он увидел немецкого полковника. Суровцеву, с одной стороны, понравился произведенный эффект, но с другой стороны, он остался недоволен такой реакцией. Слишком эмоционален его спутник. В который раз за последнее время вспомнил Соткина. Вот кого не хватало ему сейчас. С Александром Александровичем он, наверное, решился бы даже на переход линии фронта вместо столь неприятного прыжка с парашютом.

– Да-да, Николай. Не удивляйтесь, – сказал Трифонову Эйтингон. – Привыкайте. Кроме сегодняшнего дня, у нас есть еще один. Но завтра вам надо будет выспаться. Таким образом, времени у нас, как говорится, в обрез.

– Простите, но я действительно в этой форме не узнал вас сразу, – уже улыбаясь, пришел в себя Трифонов.

– Богатым буду, – пошутил Суровцев. – Что же вас так поразило?

– Трудно ответить сразу, – не торопился с ответом Трифонов. – Просто какая-то другая манера держаться.

– Барон Маннергейм, будучи еще генералом русского Генерального штаба, любил говаривать: «Осанка – состояние души». Я впервые эту фразу не раз слышал от него лично, – еще больше поразил Трифонова Суровцев. – Да не удивляйтесь вы так. Я знаком с вашим главнокомандующим. Скажу вам больше: как и ваш батюшка, я служил в царской армии.

– Ну, ближе к делу, – деловито прервал беседу Эйтингон. – Переходите на немецкий язык. Времени, повторяю, у нас очень мало.

Теперь уже Эйтингон, точно так же как несколько дней назад Суровцев Судоплатову и Фитину, изложил Трифонову весь план операции. Трифонов внимательно слушал. Ничего из изложенного не вызвало у него возражения. Он согласился, что форма немецкого полковника на Суровцеве не только обоснованна, но и дает большое преимущество при передвижении по территории Финляндии. Но касательно себя попросил:

– Не надо меня повышать в звании. У меня нет такого «состояния души». То есть не та осанка. Я и по характеру не офицер. И еще, – попросил он, – постарайтесь найти мой Крест Маннергейма второй степени. Его у меня отняли при пленении. Это важно не только для меня, но и для дела.

– Что же вы сразу не сказали? – озадаченно проговорил Эйтингон.

– Вы не спрашивали про награды. А мне, согласитесь, как-то не совсем прилично было признаваться, что за войну с вами я награжден высшей наградой Финляндии.

Крест Маннергейма – действительно очень редкий. Это финский аналог русского Георгиевского креста. И награждали им только за исключительные отвагу и мужество, проявленные на поле боя.

– Вот незадача, – только и произнес Эйтингон. – Где же его теперь искать? Ладно, попробую.

– И еще одна беда, – со вздохом, в который раз за эти дни, проговорил Трифонов.

– Вы опять про болота, – даже не предположил, а уверенно произнес Эйтингон.

– Поясните, – вмешался Суровцев.

– Болота, будь они неладны! Ваш спутник сильно опасается при приземлении угодить в болотную топь, – пояснил Эйтингон.

– Северная часть страны – это одни сплошные озера и болота.

День пролетел, казалось бы, едва начавшись. Под вечер все трое буквально валились с ног. Мало того, постоянно хотелось есть. Все же и их усиленный паек был скуден. Ночью Эйтингон, который спал очень чутко, проснулся оттого, что Суровцев разговаривал во сне. Но не это поразило разведчика. Разговаривал Суровцев по-немецки. Бессвязная речь спящего человека. Но на немецком языке. «Завтра надо будет не забыть рассказать ему об этом», – подумал разведчик и снова уснул крепким сном усталого человека. Все, что можно было сделать для успешного проведения заброски, он сделал. В Разведывательном управлении Северо-Западного фронта он сумел найти даже Крест Маннергейма, принадлежащий Трифонову. Но жизнь на то она и жизнь, чтобы вносить свои коррективы. И послезавтра к юго-востоку от финского приграничного городка Кеми на финско-шведской границе события будут развиваться совсем не так, как планировалось на Большой земле. И может быть, было бы лучше приземлиться в болото. Но как было, так и было.

А было почти три часа изнурительного полета. Бомбардировщик Ил-4 авиации дальнего действия, с полными дополнительными баками, поднявшись с ленинградского аэродрома, сначала взял курс строго на север. Миновав смертельный огонь зенитной артиллерии противника, оставив слева от себя Финский залив, он вышел по курсу к западной оконечности Ладожского озера. Двигаясь до сих пор почти точно по тридцатому градусу северной долготы, здесь самолет изменил курс и полетел в северо-западном направлении. На предельно допустимой высоте он пересек всю страну Суоми и оказался над Ботническим заливом. Штурман не раз и не два сличал лежащую внизу береговую линию с картой. Видимость была затруднена: густой туман, закрывавший сушу, своими клочками посягал на гладь моря. Наконец убедившись, что впадающая в Ботнический залив приграничная река – Кеймийоки, а город на берегу – Кеми, он указал командиру экипажа поправку на курс и место выброски. Самолет начал снижаться. И сам самолет, и его экипаж были очень примечательными. Несколько дней назад, как сейчас финское небо, они рассекали небо немецкое. Они были участниками первого налета советской авиации на Берлин. Фашисты первоначально приняли эту бомбежку за налет британской авиации. Когда же открылось истинное положение дел, то все сведения засекретили. Гитлеру не решились даже доложить, опасаясь не только за погоны, но и за головы. Умные головы в Германии уже поняли, что война с Россией будет полна неприятных сюрпризов.

На затянутое густым туманом шоссе стратегического для Финляндии значения Кеми – Тампере – Хельсинки из леса вышли два человека. Один из них, в форме немецкого полковника, опираясь на выломанную в лесу палку, сильно хромал. Другой – унтер-офицер финской армии, с орденом Маннергейма четвертой степени на груди – поддерживал полковника за руку. В поведении их угадывалось явное желание остановить попутную машину в сторону Кеми. Но было раннее утро и за полчаса ожидания не появилось ни одного автомобиля. Когда же он появился, то двигался не к Кеми, а, наоборот, в сторону Тампере и Хельсинки. Трифонов не мог сообразить, как ему поступить в данной ситуации. Машина пронеслась мимо. Прокатившись метров двести, автомобиль затормозил и сидящие в нем люди точно решали, что им делать. Вдруг машина, не разворачиваясь, задним ходом стала быстро возвращаться назад, затем остановилась и наконец с водительской стороны автомобиля вышел рослый человек в немецкой форме. Сидевший на обочине, спиной к дороге, Суровцев расстегнул пистолетную кобуру и извлек из нее тяжелый «парабеллум». Оружие было хорошо ему знакомо по Первой мировой войне. Правда, тогда оно имело удлиненный ствол и называлось не «парабеллум», а «люгер». И стреляло намного точнее, чем его укороченный вариант.

Водитель-немец, правой рукой вынимая из кобуры оружие, левой рукой подзывал к себе Трифонова.

– Ком! – приказал он подойти на немецком языке.

– Господин унтер-офицер, вашему полковнику требуется срочная помощь, – также по-немецки обратился к нему Трифонов.

– Ком, ком, – опять повторил немец и наставил на Трифонова пистолет.

Трифонов сделал было два шага, но тут услышал за спиной голос Суровцева:

– Болваны! Быстро оба ко мне! И помогите полковнику, черт вас возьми!

Проявляя осторожность, водитель приблизился к Трифонову. Подняв своей рукой руки Трифонова вверх, он разоружил его. Суровцев продолжал сидеть спиной к дороге. Повернув голову, левой рукой опираясь о землю, он говорил через плечо. В салоне машины был еще кто-то. Туман не позволял разглядеть подробно, но силуэт еще одного человека был ясно различим. От того, как поведет себя в этой ситуации Трифонов, зависели все дальнейшие действия Суровцева. До сих пор Трифонова не в чем было упрекнуть. Даже когда при приземлении Сергей Георгиевич подвернул себе ногу, Трифонов был на высоте. Опасаясь неожиданностей, Суровцев постоянно был начеку. Одно дело – душевные разговоры там, на своей территории, а другое – здесь, где у Трифонова дом родной, а Суровцев в этом доме – гость непрошеный.

Дальнейшие события развивались со всей скоротечностью ближнего боя. Из машины вышел второй человек. Им оказался немецкий офицер в звании обер-лейтенанта. Он, как и водитель, держал в руке пистолет. Вступать в контакт с немцами не входило в планы Суровцева. Не отходя от автомобиля, немецкий офицер громко спросил:

– Что там у тебя происходит?

– Союзники, – ответил водитель, оттолкнув в сторону Трифонова.

Это был настоящий подарок для Суровцева. Линия огня была свободна.

– Еще один болван! – громко, чтобы его услышали у машины, крикнул Суровцев.

– Господин офицер, – в свой черед вступил Трифонов. – Здесь раненый полковник немецкой армии.

– Быстро ко мне, паршивые свиньи! – уже кричал Суровцев по-немецки.

Водитель, увидев полковничьи погоны на плечах Суровцева, машинально опустил руку с оружием. Обер-лейтенант же, желая разобраться сам, двинулся навстречу своей гибели.

«Ближе, еще ближе», – считал шаги приближающегося офицера Суровцев. Руку с пистолетом обер-лейтенант в отличие от водителя вниз не опускал. Это и определило его судьбу. Когда между ним и Суровцевым осталось не более десяти шагов, последний резко перекатился на живот и, лежа, дважды, без перерыва, выстрелил в лейтенанта. Еще раз перевернулся и снова выстрелил. Третья пуля снизу вверх пошла в замешкавшегося водителя. Все это произошло менее чем за две секунды. Офицер и солдат упали замертво почти одновременно. Трифонов бросился сначала к водителю. Забрал свое оружие. Быстро подбежал к немцу-офицеру. Склонился над ним. Резко распрямился и отправился к Суровцеву. Убирая пистолет в кобуру, сказал:

– Оба мертвы.

– Не убирай пистолет! Осмотри машину. Осторожно.

– Никого! – справившись с заданием, крикнул Трифонов.

– Трупы с дороги – в лес! Документы и оружие – с собой, – приказал Сергей Георгиевич. С трудом поднявшись, опираясь на сучковатую палку, он заковылял к автомобилю. В багажнике он обнаружил две канистры бензина, а в салоне оказался опечатанный портфель.

Описывать убийство – дело циничное. По большому счету дело низкое и даже подлое. Убийство человека не является предметом искусства и литературы. И меньше всего хотелось бы писать об этом, но беда в том, что вся история России двадцатого столетия – это сплошная цепь убийств. Автору, к сожалению, ничего не остается сказать, кроме того, что герой этого повествования сомнительного призвания быть убийцей не имел. Со временем ему не повезло – одни сплошные войны.

Расположившись на заднем сиденье в ожидании Трифонова, Суровцев напряженно думал. Боль в ноге, которую еще предстояло осмотреть, становилась все сильнее. Нога опухла, и сапог нестерпимо ее сдавливал. Появившийся Трифонов, тяжело дыша, вопросительно смотрел на Суровцева.

– Вот что, – указал Суровцев на пропуск с красной полосой, прикрепленный изнутри к ветровому стеклу. – Двигаемся на юг. В Кемне эту машину, вероятно, хорошо знают и помнят. Черт дернул этих немцев остановиться! Ведь документы же везли.

Ни при каких условиях машина с фельдъегерской почтой не должна была останавливаться. «Забыли немцы, с кем войну начали, – буднично подумал генерал. – Действительно, чувствуют они себя здесь, в Финляндии, как у себя дома. Хозяева мира», – мысленно проматерившись, добавил он.

– Едем на юг. Если не встретим представителей финской пограничной стражи, желательно высокого ранга, поедем до самого Тампере, а если придется, то и до Гельсингфорса.

– Хельсинки, – мягко поправил Трифонов.

– Никак не могу привыкнуть к новому названию вашей столицы. Поехали.

Они и поехали, обрастая по пути пометками комендатур и один раз даже дозаправившись бензином.

Глава 26. Сибирский калейдоскоп

1919 год. Тюмень. Тобольск. Томск

Калейдоскоп. Сейчас остается все меньше людей, для которых эта детская игрушка была примечательной забавой детских лет. Придумал ее, несомненно, человек умный и знающий. Изначально игрушка представляла собой небольшую металлическую, а то и картонную короткую трубку сантиметров пяти в диаметре. В трубку эту, по ее длине, вставлялись три одинаковые зеркальные полоски, которые своими ребрами образовывали правильный треугольник. Внутрь этого треугольника клали десяток разноцветных стекляшек, а то и драгоценных и полудрагоценных камней всех цветов радуги. Все зависело от социального и материального положения семьи. Трубки калейдоскопа могли быть изготовлены даже из серебра и золота. Один конец трубки закрывался матовым стеклом, чтобы рассеивать дневной свет. В противоположный конец трубки, который представлял собой смотровой глазок, вставлялось обычное стекло. Когда ребенок смотрел в него, то видел красивый, правильный геометрически, цветной узор. Стоило повернуть калейдоскоп в руке – и изображение менялось, никогда не повторяя прежнее. Игрушка развивала и формировала правильное цветоощущение и память. Невозможно было предсказать, каким будет изображение после очередного поворота калейдоскопа. Революция, а затем Гражданская война вращали калейдоскоп событий с такой быстротой, что невозможно было даже зафиксировать в восприятии не только исторические события, но порой и их последовательность. Сибирь не была исключением. За каких-то полтора года, с мая 1918-го, когда восстал сорокатысячный Чехословацкий корпус, по декабрь 1919 года антибольшевистское движение сначала разлилось на невообразимых сибирских просторах от Тихого океана до Уральских гор. Без каких-либо, казалось, усилий Белое движение перевалило уральские хребты и докатилось до берегов Волги. Так же стремительно необъятное, разливанное море покатилось в 1919 году в обратную сторону, пока не превратилось в подобие морской пены и не исчезло, как сама эта пена, на восточных рубежах державы в районе Иркутска. И весь этот, в полтора года длиной, отрезок времени был наполнен огромным количеством дат и событий, сменяющих друг друга, как узоры в калейдоскопе. «Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы. ...Следите за подкреплениями; мобилизуйте поголовно прифронтовое население; следите за политработой», – телеграфировал Ленин Реввоенсовету Восточного фронта в мае 1919 года. И уже в течение весны и лета 1919 года в результате контрнаступления Красной армии была разгромлена ударная группировка белых Западной армии. Красные овладели инициативой. Устранили угрозу выхода колчаковцев к Волге и в результате трех последовательных наступательных операций – Бугурусланской, Белебейской и Уфимской – к августу того же года захватили весь Урал. Ленинские директивы были выполнены с опережением.

В личном вагоне командующий 5-й Красной армией, бывший поручик Семеновского полка Михаил Александрович Тухачевский снял со стены купе-мастерской очередную заготовку скрипки и принялся за работу. Он не нарушал уже сложившуюся традицию. Новая военная операция – новая скрипка. По свидетельству современников, скрипки маршала Тухачевского были более чем хороши. Орудуя лобзиками и стамесками, скрипач-любитель становился признанным музыкальным мастером. А поручик-неудачник царской армии, когда обдумывал за работой детали очередной операции, вырастал в выдающегося полководца армии Красной. Еще несколько дней работы, лакировки – и можно будет натянуть струны на почти готовый инструмент. Один-два месяца доводки, и новая скрипка явит миру свой голос. Каких-нибудь несколько месяцев, и вверенная ему армия буквально выдавит белых из Западной Сибири. Постучавшись, вошел начальник штаба армии.

– Разрешите? – В голосе и в осанке вошедшего человека угадывался кадровый военный.

– Что у вас? – не прерывая работы, спросил командарм.

– Телеграмма от Блюхера.

– Читайте.

– «Вышел к Тобольску».

– Все?

– Так точно.

– Готовьте приказ. Комдиву-один взять Тобольск.

– Слушаюсь!

Отстраненный личным приказом Колчака от боевой работы Суровцев сначала вместе со Степановым, а затем уже один занимался вопросом сохранения части золотого запаса Российской империи. География его передвижений охватывала огромное пространство от Иркутска до Хельсинки. Встреча с регентом Финляндии Карлом Густавом Маннергеймом была одним из звеньев в цепи многих мероприятий, связанных с созданием тайных хранилищ, а возможно, и эвакуации части золотого запаса. После политически бесплодных переговоров в Гельсингфорсе Суровцев вернулся в Россию. Признавать независимость уже независимой Финляндии сам Колчак и его правительство отказались. Правительство же финское, несмотря на это, твердо обещало поддерживать Белое движение. И прежде всего войска армий генерала Юденича и генерала Миллера. Забегая вперед, надо сказать, что слово свое барон Маннергейм сдержал. Солдаты и офицеры белой армии после окончания Гражданской войны нашли надежное пристанище на территории Финляндии. Многие русские офицеры стали офицерами армии финской. Но в Гражданскую войну Финляндия не вступила. Маннергейм справедливо посчитал эту войну внутренним конфликтом России. Прихватывать русские территории в отличие от стран Антанты ему было не нужно. Свою сохранить бы. Хотя чего там Антанта! В Польше маршал Пилсудский заговорил о Польше от моря до моря за счет русских территорий. Далась им именно такая Польша! Но тут ничего не поделаешь. У поляков даже простой крестьянин все равно – пан. Не хухры-мухры!

Осенью 1919 года Суровцев встретился с Пепеляевым. Оба изменились за прошедшие месяцы и тяжело переживали свою размолвку. Расстались они, будучи героями и организаторами победы, которую Ленин назвал «Пермской катастрофой», а встретились генералами терпящей поражение, отступающей армии.

В штаб Пепеляева Суровцев явился в сопровождении двух человек. Кроме Соткина, с ним прибыл личный представитель барона Маннергейма Бруно Хакинен. Сама личность этого человека требует рассказать о нем подробнее. Бруно Хакинен не был кадровым военным. Форма офицера колчаковской армии, правда, без погон, в которую он был облачен, сидела на нем так же мешковато, как сидела бы любая другая. Хакинен был ученым. Образование он получил в Германии, а свое научное имя сделал как исследователь финского народного эпоса Калевала. В дальнейшем сферу его научных интересов составляла этнография. Его труды о народах Сибири, принадлежащих к финно-угорской языковой группе, были удостоены золотой медали Русского Императорского географического общества. В своих экспедициях – по сибирским рекам летом и на оленьих упряжках зимой – он провел более пяти лет. Официально он и появился в Омске как чудаковатый ученый, который просит адмирала, в прошлом такого же, как и он, исследователя русского Севера, о финансировании очередной экспедиции. Словом, чудак. Нашел время для экспедиций!

– Ну так что, господа? Давайте покончим с вопросом эвакуации золота, – начал разговор Пепеляев. – Как я понимаю, на пароходе, с которым вы прибыли, тоже золото. Впрочем, я не хотел бы вникать во все детали. Должен признать, наличие в Тобольском кремле немалых ценностей не прибавляет устойчивости вверенным мне частям. Мне эта головная боль не нужна. Контрразведка чуть ли не каждый день выявляет охотников поживиться. Сейчас сюда явится штабс-капитан Киселев. Он вам расскажет более подробно. Сережа, вечером жду тебя у себя, – сказал Анатоль в заключение.

– Непременно буду, – пообещал Суровцев. – И еще, будьте добры, ваше превосходительство, отдайте приказ по армии об эвакуации ценностей в Сургут.

Пепеляев удивленно посмотрел на друга. Впрочем, сразу понял, что его приказ и сама эвакуация, по сути своей, могут быть понятиями различными.

– Хорошо. Сейчас же дам распоряжение своему начальнику штаба, – не без грусти ответил Анатолий Николаевич.

Он вспомнил то золотое время, когда начальником штаба его армии был Сергей. За это время Пепеляев сменил их несколько. Среди них не было ни одного, равного Суровцеву. По уровню образования, по смелости мышления все они безнадежно уступали Сергею. Сколько раз за последние месяцы Анатоль проклинал себя за свою самонадеянность! Смелый, энергичный генерал, в душе и по характеру Анатолий Пепеляев так и остался подполковником. И он это понимал. И понимать это было неприятно.

– Из допросов пленных следует, что красная дивизия Блюхера, кроме чисто военных задач, имеет задачу захвата золота и ценностей, находящихся в Тобольске, – докладывал штабс-капитан Киселев Суровцеву.

– Надо полагать, – согласился Сергей Георгиевич. – Нам нужно иметь в виду и то, что красные не успокоятся и после взятия города. Вы об этом думали?

– Так точно. Есть у меня любопытный человек. Хочу использовать его как канал дезинформации. Если желаете, то можете с ним побеседовать лично.

– Пожалуй что побеседую, сразу после нашего разговора, – согласился Суровцев. – А вы сейчас вместе с прибывшими со мной офицерами займетесь вот чем. Нужно рассортировать ценности по их значимости. Отдельная категория – это ценности царской семьи. Имейте это в виду. Мы располагаем двумя пароходами.

– В моем распоряжении только один пароход – «Иван Корнилов», – доложил Киселев.

– Второй пароход – это «Пермяк», на котором из Омска прибыли мы, – в свой черед сообщил генерал.

– Ясно.

– Таким образом, эвакуировать ценности будем в два этапа. Первым отправится в путь до Томска по Иртышу, Оби, а затем и Томи ваш «Иван Корнилов». Раз уж вы погрузили на него церковные ценности Софийского собора Тобольского кремля, то пусть они там и остаются. Но к ризнице собора, к плащанице Христа, к серебряным посохам сибирских митрополитов мы тайно добавим ту часть золотого запаса, которую мы доставили из Омска на «Пермяке». Пусть реликвии Сибирской церкви защитят и мирское золото. В Томск с ними отправляется капитан Соткин. Там он разделит Богово и кесарево. У вас задача более сложная. Необходимо создать впечатление, что основные ценности эвакуируются на «Пермяке». Организуйте надлежащее сопровождение из судов военной флотилии.

– Понял вас. Честно признаюсь, с вашим появлением я чувствую некоторое облегчение.

– Не спешите радоваться, господин штабс-капитан! Я снова собираюсь отправиться в Омск. Вам же предстоит работать совместно с капитаном Соткиным и господином Хакиненом. Ему передадите ценности царской семьи, а также все ювелирные изделия и драгоценные камни. Все то, что имеет большую ценность, но мало по весу и объему. Хакинен вас покинет, когда вы из Иртыша будете переходить в Обь, чтобы дальше следовать до Томска. Место, где его нужно будет высадить, он укажет. Но это будет не Сургут.

Хакинен кивнул. Киселев удивленно посмотрел на генерала.

– Да-да. Вы не ослышались. Это приказ. Вместе с Хакиненом, для отвода глаз, выгрузите ящики с драгоценным барахлом. Я имею в виду невостребованные ордена Сибирского правительства. Думаю, что стоит их попросту зарыть где-нибудь на берегу. Таким образом собьем со следа будущих кладоискателей.

Киселев напряженно думал, что стоит за таким трудным для понимания приказом. И что это значит – выгрузить этого, на вид иностранца, с огромными ценностями на руках. С другой стороны, он был рад хоть с кем-нибудь разделить ответственность.

– Как прикажете, – наконец-то произнес он совсем не по уставу.

* * *

Вопрос, что делать с несколькими ящиками неврученных орденов, уже несколько недель не давал покоя ни штабс-капитану Киселеву, ни работникам Тобольского отделения Государственного банка. Ордена эти появились на свет летом 1918 года, еще до прихода к власти адмирала Колчака. Правительство самопровозглашенной независимой Сибири не нашло ничего более важного, как чуть ли не первыми своими актами учредить ордена «Освобождение Сибири» и «Возрождение России». Каждый из орденов имел четыре степени. Вручаться они должны были как гражданским, так и военным лицам. С принятым различием. Для военных ордена были с мечами. Адмирал Колчак упразднил эти ордена заодно с бело-зеленым сибирским флагом и такой же расцветки шевроны на рукавах военных. Вместо них были введены прежняя имперская бело-сине-красная символика и прежний государственный флаг. Все бы ничего, но изготовлены эти ордена были из золота и серебра. И ненужные, казалось бы, вещи, а не выкинешь. По банковским документам они оприходовались как «драгоценный лом».

– Так кого вы имели в виду, когда говорили о дезинформации? – вопросом оторвал Киселева от размышлений Суровцев.

– Человек более чем любопытный. Боевой офицер. Награжден орденами за храбрость. После переворота, еще на фронте, солдаты избрали его командиром полка. Из сорока командиров полков армии Западного фронта только он один смог вывезти свой полк в полном составе и с вооружением в тыл. То есть не дезертировал, бросив позиции, как абсолютное большинство наших начальников, а именно вывез. В Пензу вывез.

Суровцев и Соткин многозначительно переглянулись. Не заметивший этого Киселев между тем продолжал:

– Сам по себе факт героический, но в результате полк оказался чуть ли не первой боевой единицей у большевиков. По нашим сведениям, после этот человек встречался с самим Лениным. В Красную армию все же не вступил, но уклонился и от мобилизации в армию нашу. По взглядам чистый большевик. Его чуть было не расстреляли, но спасло ходатайство тюменского учительского союза и жителей Тюмени. До войны он учительствовал в этих местах. Было и письменное поручительство заслуженных офицеров нашей армии. Сейчас к вам доставят и этого человека, и дело, заведенное на него контрразведкой.

– Как его фамилия? – спросил Киселева сохранявший до этого полное молчание Соткин.

– Фамилия примечательная. Чисто сибирская фамилия. Россомахин.

И опять Суровцев и Соткин обменялись взглядами. Именно к одному из эшелонов полка под командованием Россомахина присоединились они в своем путешествии в Сибирь с Кавказа и Кубани в начале 1918 года. Ошибки быть не могло. Фамилия действительно примечательная. Соткин был знаком с Россомахиным по школе прапорщиков, куда был отправлен с фронта в 1916 году, когда в русской армии стало катастрофически не хватать офицеров. Как знал Соткин, Россомахин, как и его друг и товарищ Георгий Жуков, до последней возможности уворачивался от офицерства. Но если Жуков из-за ранения все же увернулся, то Россомахину за отказ грозил военно-полевой суд. Учились они в грузинском городке под названием Телав. Среди курсантов Россомахин был самым старшим по возрасту. В 1918 году они встретились как старые приятели. Россомахин также помог Суровцеву, на протяжении всего пути с Кубани в Сибирь скрывавшему и свое звание, и свою причастность к Белому движению на юге России.

– Давайте сюда этого человека, – приказал Суровцев.

– Точно говорят: мир тесен, – как выдохнул Соткин.

– Боюсь, что он даже теснее, чем мы о нем думаем, – пророчески заметил Суровцев.

Хакинен, по обыкновению улыбаясь, молчал. Если бы не знать, что он большой ученый, то со стороны могло показаться, что человек он весьма недалекий. Простодушие в его возрасте для любого другого было бы не лучшей характеристикой. Но Бруно Хакинен всю свою жизнь оставался взрослым ребенком. Наверное, поэтому он так легко налаживал дружеские отношения с представителями коренных народов Сибири, которые, по большому счету, всегда оставались детьми. Детьми природы.

Какой-то поручик принес дело Россомахина. Суровцев наскоро его перелистал. Наткнулся на еще одну знакомую фамилию – полковник Дмитриев. В своем поручительстве полковник Дмитриев писал: «Знаю Павла Афанасьевича как честного человека, а честного человека за убеждения расстреливать нельзя». Ввели Россомахина. Соткин порывисто встал и заключил приятеля в объятия.

– Здравствуй, Павел Афанасьевич, здравствуй, дорогой! Не чаял тебя здесь встретить, – приговаривал Соткин, обнимая Россомахина.

Обомлевший от неожиданности Россомахин не знал, что сказать. В полумраке подвала он к тому же увидел Суровцева с генеральскими погонами. Сразу же узнал и его. Было задержанному тридцать три года. Он был на десять лет старше Соткина и на семь – Суровцева. Выглядел же он сорокалетним. В его манере держаться странным образом переплелись военная выправка и строгие, но одновременно мягкие манеры русского интеллигента. Хорошо сложен, подтянут, среднего роста, красивое открытое лицо с умными глазами, даже сам облик этого человека вызывал неподдельное уважение. Если же знать его биографию, то уважение это неизменно вырастало до восхищения. На момент этой неожиданной встречи за его плечами была полная забот, труда, горестей и радостей непростая жизнь. Которая сама по себе может послужить материалом для романа.

В четырнадцать лет Павел Россомахин оказался и отцом, и матерью одновременно для своих четверых братиков и сестренок. Умер отец – мелкий служащий почтового ведомства. История умалчивает о причинах, но мать бросила пятерых детей и исчезла неведомо куда. Стипендии, которую получал ученик Тюменского реального училища Паша Россомахин, не могло хватать для прокорма даже маленькой семьи. Зарабатывал частными уроками. Сутки у него строились без перерыва на отдых. Едва хватало на сон. Если бы мог, он, наверное, отказался бы и от сна. Вставал в три-четыре утра. Готовил завтрак для малышни. Хлеб стряпал. Хлопотал по хозяйству. В девять часов был уже в училище. В три часа дня бежал давать частные уроки. Именно бежал, боясь по нерадивости потерять хотя бы одного своего ученика. Так до позднего вечера. Одно радовало, что братья и сестры подрастают и вот-вот станут помощниками. Училище окончил первым учеником. Дальше еще более удивительные события. Поступил в Академию художеств! Протекции никакой не было. Да и где было ею обзавестись в захолустной Тюмени! Как невозможно, впрочем, было юному сибиряку обзавестись оной и в столице. Суровцева в свое время выручил случай, явившийся в лице полковника Степанова. Случайности в судьбе Россомахина были другого рода. В академии ему не понравились консервативные порядки. Вернулся в Тюмень. В полном смысле слова был народным учителем. Преподавал математику, родной язык, естествознание, рисование и гимнастику. В журнале «Сибирские вопросы» выступал как журналист. Близость с политическими ссыльными отразилась на мировоззрении Павла Россомахина. Он избежал неминуемого ареста только потому, что добровольцем ушел на фронт, посчитав, что интеллигенту стыдно находиться в тылу, когда рабочие и крестьяне гибнут на войне. Остальное свершившееся на тот момент с Россомахиным читатель уже знает. Должен сказать лишь, что дальнейшая его биография будет еще более поразительной. Ничего выдумывать не пришлось. Но всему свое время.

– Здравствуйте, Павел Афанасьевич, – вставая и протягивая руку, в свой черед проговорил Суровцев. – Рад видеть вас живым и здоровым. Присаживайтесь. Ну что же вы не обратились непосредственно к Пепеляеву, чтобы вас оставили в покое? Вы же служили в двух полках одной 11-й Сибирской дивизии. Оба разведчики. Слышали друг о друге, – упрекнул он Россомахина.

– Вот поэтому, наверное, и не обратился, – ответил Россомахин.

– К сожалению, мы не располагаем временем для долгой беседы и встречи. Я вынужден быть кратким. Своим приказом я вас сейчас же освобожу из-под стражи. Дело ваше, – кивнул он на папку, – возьмите себе. Когда придут красные, может быть, это вам пригодится.

– Вряд ли, Сергей Георгиевич. Но все равно спасибо.

– Не стоит благодарности. Я сам вам многим обязан.

– Павел Афанасьевич, а ты и правда с Лениным встречался? – не удержался, чтоб не спросить, встрял в беседу любопытный Соткин.

– Дался вам Ленин, – улыбнулся Россомахин. – Вам, впрочем, расскажу. Правда! Как делегат от 1-го Сибирского корпуса был на приеме у Ленина.

– Ну и как? – не унимался Соткин.

Суровцев не стал одергивать Соткина, как это часто случалось. Тоже вопросительно смотрел на Россомахина.

– Да никак. Внешность весьма заурядная. Небольшого роста, лысый со лба, рыжеватый, судя по остаткам волос, но без веснушек. Когда разговаривает, постоянно щурится. Говорит быстро. При этом не выговаривает букву «р». Потому картавит. Ни черта не понимает в военном деле. Всерьез считал, что двух эшелонов Красной гвардии, – картавя «р», произнес он, – достаточно, чтоб заполнить бреши на фронте.

И Суровцев и Соткин невольно улыбнулись. Оба живо представили себе, как звучало бы «красная гвардия» и «бреши на фронте» в устах по-настоящему картавого человека. Точно желая еще более рассмешить своих знакомых, Россомахин выказал незаурядные актерские способности. Видимо, ему самому давно хотелось посмеяться по этому поводу, но до сих пор не было подходящей компании. Он вдруг быстро заговорил голосом Ленина, энергично жестикулируя руками и картавя:

– И пренепременно побывайте у военного комиссара Подвойского. Он что-то затевает относительно регулярной армии. Сходите к нему, он хорошо говорит.

Соткин громко рассмеялся. Продолжал улыбаться Хакинен. Суровцев, напротив, грустно констатировал:

– Однако регулярную армию большевики создали. По моим самым скромным подсчетам, в Красной армии сейчас не менее 100 тысяч только бывших офицеров. Чуть больше, а может быть, столько же во всех белых армиях. 100 тысяч, к которым, кстати, сейчас принадлежите и вы, Павел Афанасьевич, пока не примкнули ни к одной из воюющих сторон. Но это продлится, думаю, недолго. Уверяю вас, красные будут более бесцеремонны, нежели мы. Мобилизуют. Или же уничтожат. Но не об этом речь. Что вы делали в Тобольске?

– Прятался и от возможного ареста, и от мобилизации. Как вы поняли, неудачно, – грустно сказал Россомахин.

– Сдается мне, Павел Афанасьевич, не та вы фигура, чтобы вас оставили в покое и красные, – не менее грустно продолжил Суровцев. – О ценностях, находящихся в Тобольске, вы, конечно, слышали?

– Кто из местных жителей об этом не слышал? Только об этом и разговоры. Как и о ценностях царской семьи.

– Вот-вот. Так что разговора с большевистской ЧК вам не избежать. Имейте это в виду. Как имейте в виду и то, что любая истинная информация по этому делу смертельна. По нашим сведениям, ЧК всех уровней имеют право на свой процент от каждой экспроприации ценностей. Отсюда такая кровожадность. Отсюда такая прослойка бывших бандитов и уголовников в чекистских рядах. Хотя, я уверен, большевики потихоньку сами их перестреляют.

А в это время телеграфный аппарат Боде в Омске, в ставке Колчака, принимал телеграмму за подписью управляющего Тобольским отделением Государственного банка, выражавшего обеспокоенность в связи с предстоящей эвакуацией церковных святынь и ценностей в Сургут. «Этот город находится на расстоянии пяти верст от пристани, сообщение на лодках, в которых придется перевозить массу ценностей, в том числе много звонкой монеты. Город представляет собой рыбачий поселок с 1100 человек жителей, ни одного каменного здания; ценности для безопасного хранения сложить негде. Возможность быть оставленными со всеми ценностями, имуществом и служащими на пустынном берегу Оби при вооруженной охране 30 человек вынуждает нас решительно доложить о том, что за сохранность находящихся в нашем ведении ценностей мы поручиться не можем. Настоятельно ходатайствуем о направлении всех учреждений Министерства финансов на пароходе „Иван Корнилов“ в Омск», – телеграфировал управляющий. «Прекратите панику. Для согласования эвакуации ценностей в Тобольск направлен полномочный представитель Верховного правителя России генерал-майор Мирк С.Г. Вверенные вам ценности передать по описи представителю. Никаких эвакуаций служащих Министерства финансов на пароходах», – категорично ответили из Омска.

– Нас бросают на произвол судьбы, – только и сказал управляющий банком, получив ответ.

Калейдоскоп повернулся несколько раз. Две недели спустя Суровцев был уже в Мариинске. Еще повороты калейдоскопа, и через два дня он был на маленькой станции Судженская, находящейся между Мариинском и станцией Тайга. Ничем не примечательный полустанок, остававшийся таковым на протяжении целого столетия на Транссибирской магистрали. Но в начале XX века здесь были большие угольные склады, питавшие своим углем весь Транссиб. А еще двухэтажное здание водокачки, несколько бараков для станционных рабочих, опустевшие после сбора урожая огороды. Таков пейзаж. Состав остановился. В единственный пассажирский вагон вошел мужчина лет примерно сорока в форме горного инженера. Уже в тамбуре его встретил Суровцев. Генеральские погоны он сменил на погоны капитана, чтобы не привлекать к себе внимания и не вызывать у окружающих лишние вопросы. Вошедший и Суровцев молча обменялись рукопожатиями. Прошли в купе, которое занимал один Суровцев. Поезд тронулся. Только тогда заговорили.

– У меня все готово к приему груза, – сообщил инженер. – А это, я полагаю, сам груз, – указал он на ящик, стоявший на боку, высотой примерно шестьдесят сантиметров, а шириной – тридцать пять. Изготовлен он был из толстых досок. Мало того, по всему объему был окован тонкими металлическими пластинами. На днище имелись специальные пазы, в которые вставлялись лежащие на пассажирском сиденье, березовые брусья использование которых вместе с рукоятями ящика позволяло нести его ввосьмером. – Сколько здесь? – спросил инженер.

– Почти все, что добыто за сезон на Мариинских приисках. Плюс золото Мариинского отделения Государственного банка.

– Немало. Сколько с вами людей?

– Двенадцать солдат.

– Нас встретят два человека с подводами. Все, как и было оговорено. Выгружаемся. Следуем версту от железной дороги в сторону анжерских угольных копей. Оставляем ваших солдат. Еще полверсты проходим с моими людьми. И последний отрезок пути идем уже вдвоем. Далее нам предстоит поработать лопатами. Выпрягаем лошадей, следуем до шлюза. Делаем все необходимое и возвращаемся обратно к моим людям и к вашим солдатам. Поезд скоро остановится.

– В двух словах расскажите об этих местах, – попросил генерал.

– Мой покойный батюшка по праву может считаться первооткрывателем Анжеро-Судженского месторождения. Когда Транссиб уже заработал, он, как геолог, занимался поисками угля. По тем временам поезда ехали до тех пор, пока не кончались дрова. Дрова заканчивались. Останавливались. Заготавливали. Трогались дальше. Сами понимаете, на дровах много не поездишь. В том, что уголь здесь есть, отец был уверен. А найти помог случай. Два беглых каторжанина скитались по тайге. Одного загрыз медведь, а второй вышел к станции Судженской. Там его и встретил отец. Беглый ему и рассказал, что в одном месте он с товарищем, когда разжигал костер, «нечаянно землю поджег». Мы с вами сегодня будем буквально в нескольких шагах от того места. Там угольный пласт был буквально на поверхности. К сожалению, теперь приходится брать уголь поглубже. Два шахтерских поселка – Анжерка и Судженка. Соответственно анжерские и судженские угольные копи. Одни принадлежат известному всей России миллионеру Михельсону. Другие – государству. Вероятно, когда-нибудь здесь вырастет город. Запасы угля очень значительны. Название само просится. Анжеро-Судженск. А что? Почему бы и нет? Для меня в некотором роде это дело семейное.

Вечером того дня Суровцев и горный инженер Наговицын в две лопаты забрасывали землей наполненную водой яму, напоминавшую собой небольшую могилу, на дне которой покоился ящик с золотом Мариинского отделения Государственного банка и с золотом купца Кураева. Только вместо креста был воткнут обрезок железнодорожного рельса от узкоколейки. Рядом журчал большой ручей, который ниже по течению превращался уже в речку, питаемую многочисленными родниками. Протекал ручей в низине большого лога. Когда дело было сделано, геолог указал рукой на возвышение, покрытое молодым лесом.

– Вот здесь и нашли первые анжеро-судженские угли. Теперь запоминайте расположение остальных рельсов.

Суровцев еще при первом взгляде зафиксировал в памяти остальные торчавшие из земли железные обрезки, назначение которых, с одной стороны, заключалось в привязке к местности, а с другой – было призвано сбить с толку возможных кладоискателей. Или по крайней мере затруднить поиски. Через месяц после описываемых событий все они окажутся под водой искусственного озера.

Распрягли лошадей и верхом отправились вниз по течению ручья. После нескольких минут пути оказались на дамбе. Надо сказать, дамбой являлась небольшая искусственная перемычка, соединившая два природных отрога, идущих навстречу с двух сторон низины. В нее и был врезан шлюз. В сгущающихся сумерках тускло поблескивала широкая гладь воды.

– Ну вот, можете сами убедиться, вода прибывает. Шлюз опустили сегодня утром. Весьма скоро местность станет непроходимой. За осень и предстоящую зиму скопится достаточно воды и снега, чтобы весной образовалось озеро. Сделают свое дело и подземные ключи. При любом развитии событий быстро до нашей закладки добраться будет невозможно. А первоначальное наше намерение использовать старый шурф или сами копи вообще не гарантирует возможности взять то, что мы положили. Вода в шахте и на поверхности – суть разные вещи.

Из сизых сумерек, тонированных сгущающимся туманом, к ним вышел человек.

– Свои, – предупредительно сказал Суровцеву инженер. – Ну, что у вас? – обратился он к смотрителю шлюза.

– Жду вас, – ответил рабочий.

– Тогда взрывай.

– Слушаюсь, – как-то не по-рабочему ответил человек и исчез.

Через несколько минут четыре взрыва поочередно потрясли окружающую местность. Комки земли и мелкие камни долго падали на землю и в воду поблизости.

– Посмотрим? – предложил инженер.

– Конечно, – ответил Суровцев.

Взрывы были произведены очень профессионально. С одного взгляда Суровцеву стало ясно, что предшествовали им сложные расчеты, в которых учли все, включая количество и характер грунта, а также массу и способ закладки взрывчатки. Направленные взрывы засыпали шлюз и напрочь вывели из строя все механизмы его подъема.

– Дело сделано, – то ли отчитался, то ли просто сказал инженер.

А событийный калейдоскоп продолжал свое вращение. Пароход «Иван Корнилов», натруженно шлепая лопастями колес по воде, осторожно двигался вверх по течению Томи. Несмотря на уже наступившую ночь, по многим огонькам на берегу угадывался Томск. Накануне пароход простоял на якоре почти весь день. Соткин изначально поставил капитану цель пристать к пристани Томска поздним вечером. Лишнее внимание было ни к чему.

– И чтоб мне никаких гудков, – в который раз за время пути строго-настрого приказал он. Может быть, лучше он и не напоминал бы. Капитан, без единого гудка прошедший весь путь по Иртышу, Оби, а теперь и Томи, точно в отместку за молчание и за посягательства на священные права капитана, на самом подходе к пристани дал длинный гудок. Взревев от ярости, выхватив револьвер, Соткин ворвался на капитанский мостик. Капитан находился один. Вся команда парохода, включая вахту, была заперта в каютах. Исключение составил капитан, которому пришлось исполнять функции рулевого. Свободными остались и кочегары в неглубоком трюмном отделении.

– Убью, скотина! – одной рукой обхватив капитана за шею, другой рукой засунув ствол «нагана» тому в рот, злобно прокричал Соткин.

Тщетно пытался капитан вырваться из стальных объятий офицера. Говорить он тоже не мог. Соткин сам отбросил его прочь от себя.

– Вы, я вижу, так и не поняли, что мы не в игрушки играем, – чуть остывая от злобы и пряча револьвер в кобуру, проговорил он. – Быстро к штурвалу. Не хватало еще на мель нам сесть!

– Верните вахтенный журнал, – вытирая кровь с губ, задыхаясь от обиды, вяло попросил капитан.

– Зачем вы это сделали? – Соткин точно и не слышал просьбы. – Вы своими действиями поставили под угрозу всю секретность нашей экспедиции. Теперь каждый любопытный и через сто лет может точно сказать, что пароход «Иван Корнилов», пришедший из Тобольска с известным грузом, пристал к пристани Томска, – он раскрыл часы, – в одиннадцать часов вечера тринадцатого сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года. Вы этого добивались?

– А как иначе я бы сообщил пристани о своем прибытии?

– Способы связи с берегом обсудите в контрразведке, – сказал, как отрезал, Александр Александрович и закрыл крышку часов. – Управляйте пароходом, ваше высокораздолбайство!

Соткин курил, слушая переговоры капитана и пристани через рупоры. «Как с берегом связаться, он не знает», – раздраженно думал Александр Александрович. В очередной раз поразился дальновидности Суровцева. Генерал предполагал, что прибытие «Ивана Корнилова» в Томск будет замечено и жителями, и теми, кто будет искать следы золотого запаса. Потому и церковные ценности на борту вместе с государственным золотом. Потому и приказ пристать в Томске под вечер, а лучше ночью. «Завтра попы на берегу запоют „Слава Спасителю, в Иерусалим входящему“, и обыватель узнает и запомнит именно это, а не ночную возню на пристани», – успокаивал себя Александр Александрович. Да и в памяти краеведов и историков останется следующий день, 14 сентября. На берегу он увидел Тимофея Прокопьевича Кураева в сопровождении Ахмата. Рядом с ними – двух офицеров. Контрразведка. «Придется капитану парохода втолковывать разницу между секретом и тайной. А также то, что он волей судьбы причастен к событиям, за одну причастность к которым следом за человеком идет смерть. Часто смерть мучительная», – подумал он и отправился к солдатам, стоявшим на палубе по двое у каждого из трех десятков небольших, но тяжелых ящиков. Изготовлены они были с таким расчетом, чтобы их можно было хоть и с трудом, но перенести вдвоем. Соткин сноровисто, не хуже настоящего матроса бросил конец каната на пристань. Солдаты помогли спустить трап. С небольшим портфелем в руках офицер первым стал спускаться по трапу. Следом двинулись солдаты с ящиками. Еще с трапа, не здороваясь, громко крикнул:

– Ахмат, принимай команду!

И лишь потом он обменялся рукопожатиями с Кураевым и как старый знакомый обнялся с Ахматом. Подошел к офицерам. Представился:

– Капитан Соткин.

Поочередно представились и офицеры:

– Капитан Перевалов.

– Поручик Никонов.

– Пристань оцеплена. Посторонних нет, – доложил Перевалов.

– Под моим началом тридцать солдат, – в свою очередь, отрапортовал Соткин. – Сейчас они перенесут груз на подводы и поступят в ваше распоряжение. Используйте их как охрану ценностей, находящихся на пароходе. Сейчас же сообщите в Томскую епархию, что из Тобольска в Томск эвакуированы ценности Сибирской церкви. Опись и все другие надлежащие документы – здесь. – Он передал свой портфель старшему по званию. – Там же вахтенный журнал парохода. Команда сейчас заперта в каютах. Погрузки, а теперь и выгрузки они, как вы понимаете, не наблюдали. Держать их на борту бессмысленно. Кому приспичит – все равно до берега доберется хоть от середины реки. И попросите благочинного, чтоб завтра как можно более торжественно попы встретили свое добро. Капитана арестовать. Не бить, не допрашивать. Хорошенько напугать. Чтоб при одном воспоминании об этом рейсе охватывала немота. После я сам еще раз с ним поговорю.

– Вас понял, – ответил капитан-контрразведчик и кивком приказал поручику подниматься на борт парохода.

Глубокой ночью Соткин и Ахмат вдвоем разгрузили две подводы драгоценного груза. Наделенные немалой физической силой, они почти играючи перетащили все ящики в подвал купеческого дома по улице Белой. В тот самый дом купца Кураева, куда весной 1941 года, сразу после освобождения, направился бывший колчаковский офицер Александр Александрович Соткин.

А наступление Красной армии было более чем успешное. Оно рождало не просто поражение белых – оно вело белые армии к катастрофе. Кроме собственно военной обстановки, политическая обстановка также учитывалась командованием Восточного фронта. Командующий Михаил Фрунзе, напутствуя командарма-5 Тухачевского, сказал:

– Будет непростительной глупостью затягивать наступление.

– Согласен.

– Каковы ваши соображения?

– Наступление географически привязывается к Транссибирской магистрали, – чертя указкой по карте, докладывал командарм. – Таким образом, на ближайшие месяцы мы будем иметь дело с несколькими узлами обороны по линии железной дороги. Это соответственно Омск, Новониколаевск, Томск, Красноярск.

– Согласен, – опять повторил Фрунзе. – Так каковы ваши соображения, Михаил Александрович?

– Тактически наступление будет строиться на постоянной угрозе перерезать железную дорогу в тылу неприятеля, путем обхода, – докладывал Тухачевский своему тезке. – Угроза окружения должна постоянно нависать над противником. Линия Транссибирской магистрали около всех перечисленных городов не совпадает с линией старого Сибирского тракта. Особенно это наглядно у Томска. Предполагаю максимально это использовать. В случае удачи под Омском, а я в ней уверен, у Новониколаевска нам и наступать не надо будет. По старому тракту обойду город и двину армию на Томск. При угрозе обхода красные сдадут Новониколаевск. Далее, выйдя к станции Тайга, опять по магистрали, отрежу от нее Томск. Думаю, что еще до этого момента вытесню самих белых на старый тракт. И безостановочно буду наступать по железной дороге на Красноярск и далее на восток. Как все наступающие армии, буду нуждаться в подкреплениях. Но попрошайничать не намерен. Прошу только одного: гарнизоны захваченных населенных пунктов формировать из частей других армий, дабы не распылять силы своей 5-й армии. В захваченных городах необходимо развернуть красный террор, чтобы даже намека не было на белое подполье и белое партизанское движение в нашем тылу. Благо, что наступившая зима не способствует этому. Со своей стороны прошу лишь усилить меня бронепоездами. Лучше всего переподчинить все имеющиеся под мое начало.

– Принято, – согласился Фрунзе. – Реввоенсоветом фронта, – продолжил он, – велась и ведется большая пропагандистская работа среди солдат Чехословацкого корпуса. Есть все основания считать, что с чехами нам воевать больше не придется. Это, если хотите, подарок вам накануне наступления.

Фрунзе знал, что говорил. На тот момент 12 тысяч солдат когда-то сорокатысячного Чехословацкого корпуса, которому Белое движение было обязано свержением советской власти в Сибири, уже воевало против армий Колчака на стороне красных. Последующий мятеж венгерского полка в Томске и отказ польского легиона в Тайге подчиняться колчаковскому командованию полностью оправдали расчеты РВС Восточного фронта красных.

* * *

14 ноября 1919 года Омск пал. Нехватка подвижного состава привела к тому, о чем говорил Тухачевский. Части белых вынуждены были отступать в пешем порядке вдоль Транссиба, по которому катились на восток многочисленные составы Чехословацкого корпуса и не столь многочисленные эшелоны белых, увозивших от надвигающегося фронта тех, кого оставшиеся фронтовики называли швалью. Среди этого потока эшелонов в своем вагоне медленно двигался и сам адмирал Колчак, неумолимо приближаясь к своей гибели. Вместе с ним тянулся на восток золотой запас России. То и дело красные бронепоезда, идущие по пятам, артиллерийским и пулеметным огнем рассеивали отступающие части белых и гнали их прочь от железной дороги. Сначала в бескрайние Барабские степи с замерзшими от небывалых холодов, несмотря на свою соленость, озерами, а затем в тайгу. Великие сибирские реки замерзли в этом году необычайно рано.

В середине ноября, с сильными обморожениями, простывшие и измученные, до Томска добрались офицеры, теперь уже пешего отряда, под командой штабс-капитана Киселева. Почти месяц назад пароход «Пермяк» на выходе из Иртыша в Обь оказался в ледяной шуге. Даже для судна с подводными гребными винтами это серьезное испытание. Что говорить о плоскодонном колесном пароходике! На подходе к Сургуту гребные колеса «Пермяка» уже соскальзывали с ледяной кромки, дотянувшейся до русла Оби. А ледяные забереги уже не позволяли пристать к берегу. Нечего было и думать, чтобы при этом плыть против течения одной из величайших рек в мире. Пароход вместе с судами сопровождения Омской военной флотилии затерло льдом. Отчаяние от бессилия перед стихией повергло в уныние всех участников этого перехода. Даже постоянно улыбающийся Хакинен был подавлен. С изумлением Киселев обнаружил, что этот человек еще в начале осени знал о том, с чем им всем предстоит столкнуться. А когда он однажды утром увидел Хакинена в меховой одежде, обутого в унты, с меховыми варежками на руках, он не на шутку разозлился. По всему выходило, что только один Бруно Хакинен и был готов встретить сибирские морозы.

– Что же вы мне не подсказали запастись теплыми вещами? – упрекнул Киселев ученого.

Сделав ударным второе слово предложения, теперь абсолютно серьезный, Хакинен невозмутимо ответил:

– Я зимовать тут буду!

Его и оставили зимовать, как он выразился, «тут». «Тут» оказалось близ таежного села Тундрино, в нескольких верстах от рыбачьего поселка Сургут. Опломбированные ящики с ценностями зарыли в еще не промерзшую глубоко землю. Закидали мхом и поваленными деревьями. Отдельно был зарыт ящик с особо ценным грузом. Этот ящик закапывали вдвоем Киселев и Хакинен. Зарыли не очень глубоко, чтобы, при желании, можно было откопать еще этой зимой.

Глава 27. Рыцари и оруженосцы

1941 год. Август. Хельсинки

Генерал Пул ехал из Генерального штаба Вооруженных сил Финляндии в дурном расположении духа. Начиная с утра, его мучили неясные предчувствия. Виной всему он считал ночной сон. Ему снилась Россия. Снилось детство, снилось, что он, маленький Алеша Пулков, гостит в деревне у бабушки. Залитый солнцем июльский день. Вместе с деревенскими ребятишками он удит рыбу в барском пруду. Попадаются все мерные окуньки длиной с девичий лапоток. Каждый наловил по корзине, не меньше. Потом они все, мальчишки, голышом купаются в пруду. Вода чистая, чуть прохладная. Он даже пьет ее. Хорошо на душе. Потом он выходит на берег и к нему бросается маленькая собачонка. Она начинает больно кусать его за ноги. Он удивленно отбивается. Еще смеется, но скоро ему становится не до смеха. Прямо на глазах собачка начинает увеличиваться в размерах. И вот перед ним уже огромный, величиной с теленка, свирепый пес, который бросается на него. И он в ужасе проснулся...

– Петя, – обратился он по-русски к своему водителю. – К чему снится вода и рыба?

Водитель, также русский по происхождению, крепкий, коренастый мужчина с простоватым лицом, сорока примерно лет, неожиданно серьезно ответил:

– Это смотря какая вода, ваше превосходительство. Если вода чистая, то хорошо – к здоровью. А вот мутная и грязная – не к добру.

– Вроде чистая. Даже вкусная. А рыба к чему снится?

– Если бабе – то, значит, она забрюхатела. А нашему брату... даже и не скажу. Не знаю.

– А собаки к чему снятся?

– А вот собака – это, однако, друг какой-то. Если кусает собака, то это тоже хорошо.

– Ну коли так, – улыбнулся генерал, – то жить можно.

Автомобиль подъехал к старинному трехэтажному зданию в стиле барокко. Здание это выделялось на фоне стоящих рядом домов, при строительстве которых архитекторы были подвержены немецким архитектурным веяниям. Водитель припарковал генеральское авто среди множества таких же машин со служебными номерами.

– Вот что, Петя. Я в управлении буду недолго. Отдам несколько распоряжений и обратно в штаб. Никуда не отлучаться.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

Генерал, громко хлопнув дверцей, вышел из машины, быстро и молодцевато поднялся по ступеням парадного входа, козырнул в ответ на приветствия двух дежурных офицеров. Один из них предупредительно открыл створку массивных, дубовых, резных дверей.

Петр огляделся. В машинах, принадлежащих Контрразведывательному управлению Генерального штаба Вооруженных сил Финляндии, сидели такие же, как и он сам, водители. Специальной инструкцией им было запрещено общаться друг с другом. Зная водительский корпоративный нрав и постоянное желание поговорить о своих автомобильных проблемах, и не только, начальство распорядилось сначала убрать курилку, а затем вообще приказало неотлучно находиться возле автомобилей. «Профессиональные проблемы обсудят в гараже, а болтать между собой лишний раз им не следует. Не в том ведомстве служат», – решило руководство. Петр вышел из машины. Носком сапога простучал левое заднее колесо. «Вроде держит», – проверил он замененный накануне баллон. Еще раз огляделся по сторонам и заметил в самом конце ряда автомобилей «опель», официально принадлежащий немецкому посольству, а неофициально – то ли немецкому гестапо или СД, а может быть, и немецкой военной разведке Абвер. Черт их разберет! Ему за последние месяцы не раз приходилось отрываться от этого автомобиля. В последнее время немцы, не особенно скрываясь, часто сопровождали генерала в пути. Он вернулся в машину. Минуту спустя в правое дверное зеркало заднего вида он увидел финского унтера с орденом Маннергейма на груди. Унтер, в этом не было сомнения, шел к его машине. «Чего это его черт сюда несет?» – подумал водитель.

Финн безрезультатно дернул за ручку правой передней дверцы. Затем склонился и постучал костяшкой пальца по стеклу.

– Откройте, пожалуйста, – неожиданно попросил унтер на чистом русском языке.

«Видать, из наших, из русских, – совсем не удивившись, отметил Петр, – да и рожу его где-то я уже видел».

– Чего надо? – чуть опустив дверное стекло, спросил он.

– Дело важное, срочное и секретное, – на одном дыхании выпалил Трифонов.

– Какого хрена ты тогда сюда пришел?

– У меня не было выбора. Мне нужно увидеть генерала Пула. Или возьмите хотя бы записку.

Человек, работающий в контрразведке, даже простым шофером, – все равно контрразведчик. Водитель Петр Сидоров не был исключением. Он мог ожидать чего угодно. В том числе и провокации. Вот и немцы рядом находятся. С другой стороны, он был невольным свидетелем многочисленных встреч генерала с самыми различными людьми. В том числе и с секретными агентами. Кого только среди них не было: простые уголовники, министры финского правительства! Что, если и этот унтер из числа агентов? Нужно было принимать решение.

– Быстро садись, – сказал он, открывая дверцу.

– Спасибо, – поблагодарил Трифонов, влезая в салон.

– Что за записка? Давай сюда.

– Вот. – Трифонов протянул водителю сложенный вдвое листок бумаги.

Три слова на немецком языке. И еще слово ниже. «Это, наверное, фамилия или имя», – решил водитель Петр.

– Я и по-нашему-то по складам читаю, а ты мне суешь неизвестно на каком языке.

– Это немецкий. Всего три слова: «Срочно нужна встреча».

– А вот считать я умею, – пристально глядя в глаза Трифонову, сказал Петр. – Здесь четыре слова.

– Четвертое – подпись.

– Мирк, – сам перевел водитель то ли финскую, то ли немецкую фамилию. – Значит, слушай сюда, – четко, точно подражая своему непосредственному и единственному начальнику генералу Пулу, стал говорить Петр. – Где находится ратуша, ты, конечно, знаешь?

– Знаю.

– Там есть кафе. Оно не одно там. Так вот. Я о том говорю, что напротив ратуши.

– Знаю, – кивнул Трифонов.

– Вот. Садишься у окна и ждешь там. Машину ты запомнил. Я проеду мимо. Медленно проеду. Как только проеду, ты выходишь из кафе и тоже медленно идешь направо. Пересечешь улицу. Пойдешь дальше. Опять по правую руку будет проулок. Зайди в него и жди. Как скоро я подъеду – не знаю. Как только подъеду, ты быстро садишься сзади и пригибаешься. Все понял?

– Понял. А если вы не приедете?

– А это не мне решать. Как генерал прикажет, так и будет. А теперь чеши отсюда. Если что, то ты предлагал мне подработать. Свозить тебя на какой-то хутор. Я и не слушал какой. Я тебе отказал. Все. В той стороне крайняя машина – принадлежит немецкому посольству. Пойдешь в другую сторону.

– Понял, – еще раз повторил Трифонов. – Спасибо вам.

– Пока не за что. Двигай, служивый.

В приемной своего кабинета Пул застал старшего советника немецкого посольства Франца Фогеля. Фогель, точно знал Пул, представляет здесь, в Хельсинки, немецкое гестапо и пребывает в звании штандартенфюрера СС. Обычно улыбчивый, с маской доброжелательности на лице, Фогель был не на шутку чем-то озабочен. Даже встревожен. Против обыкновения он предварительно не позвонил и не условился о встрече. Не присел он и на диван для посетителей – стоял у окна, рядом со столом адъютанта.

– Хайль Гитлер! – приветствовал Фогель генерала, в очередной раз поставив Пула в идиотское положение.

«Да здравствует Гитлер!» – никак не хотелось произносить русскому по происхождению генералу. Но приходилось отвечать, при этом мысленно произнося другое, чисто русское выражение.

– Хайль, – приветствовал генерал гостя, успев, как всегда, подумать: «Хрен с ним, с Гитлером, – хайль!» Адъютант, понимая, что сейчас не до доклада, встал и молча, понимающе смотрел на генерала.

– Прошу, – пригласил Пул Фогеля в свой кабинет.

Кабинеты большинства финских генералов были примечательны тем, что во многом копировали кабинет Верховного главнокомандующего Маннергейма. В кабинете Маннергейма в отличие от его современников-политиков все стены до потолка занимали шкафы, полные книг, по самым различным отраслям человеческих знаний. Была там и лестница-стремянка, чтобы можно было дотянуться до верхних книжных полок. При этом на людях барон утверждал, что не прочел в жизни ни одной книги. Кокетство аристократа, да и только! В кремлевском кабинете Сталина было только полное собрание сочинений Ленина. Это, по мнению хозяина, должно было свидетельствовать о его приверженности ленинским принципам руководства. В многочисленных кабинетах Гитлера не было никаких книг, кроме его собственной книги «Майн кампф». Кабинет Пула представлял собой уменьшенную копию кабинета главнокомандующего. Книг также было очень много. Но вот портрет барона в кабинете этого генерала был примечателен. Он являлся копией портрета работы Ильи Репина, на котором барон был изображен в парадной форме лейб-гвардии его императорского величества Кавалергардского полка русской армии. Барон был в мундире, в высокой кавалергардской каске, украшенной серебряным двуглавым орлом. Подлинник этого портрета находился в это время в московской квартире возлюбленной барона, бывшей балерины Большого театра Екатерины Гельцер. Письмо ее, адресованное барону, днем раньше было привезено в Хельсинки Суровцевым. Но ни Пул, ни сам барон об этом еще не знали.

– Господин генерал, причина моего визита к вам – событие чрезвычайное. Вы должны поднять по тревоге вверенные вам службы и оказать всемерную помощь представителям великой Германии, – высокопарно начал Фогель.

Пул достаточно буднично отреагировал на столь серьезное и тревожное начало разговора:

– Что произошло?

– Позавчера из Кеми в Хельсинки с фельдъегерской почтой выехал обер-лейтенант Лисман с водителем. В назначенный срок машина в Хельсинки не прибыла. Мы сразу же обратились в полицию и жандармерию. Выяснили, что машина благополучно миновала все посты комендатур. Но в посольство фельдъегерь не явился. Два часа назад машина была обнаружена вашей полицией. Ни Лисмана, ни его водителя в ней не оказалось.

– Почему вы сразу не обратились ко мне?

– Но вы-то должны понимать, что в пропаже фельдъегерской корреспонденции так просто не признаются.

«Врут сны. Если собака во сне – это друг, а друг – это Фогель, то избавь Боже от таких друзей», – подумал Пул. Неясное предчувствие сверхнеординарных событий, казалось, не обмануло генерала. Это была не просто неприятность. Это был серьезный инцидент в отношениях двух союзных государств. Пусть этот союз был вынужденным для Финляндии, но союзнических обязательств никто не отменял.

– Нам что теперь, передвигаться по территории союзного государства в сопровождении охраны? – точно читая его мысли, пошел на обострение разговора Фогель.

– Подождите, Франц, – попытался миролюбиво урезонить Фогеля генерал. – А не мог ваш офицер заночевать у какой-нибудь очаровательной финки? Загулять, в конце-то концов?

– Это финский или русский лейтенанты могут, как вы выразились, «загулять», – как отрезал Фогель. – Офицеры вермахта во время службы не загуливают! И вы это прекрасно знаете.

Пул действительно знал, что немецкий фельдъегерь скорее умрет, чем позволит себе отвлечься хоть на минуту от своих служебных обязанностей. Хотя это касается фельдъегеря любой национальности. Не те это люди. Надо искать пропавших.

– С этой минуты начинаем совместные поиски, – объявил Пул. – Скоординируйте наши действия с моим заместителем. Я же поднимаю на поиски всю нашу агентурную сеть. Финляндия не та страна, в которой бесследно теряются немецкие офицеры. Уверяю вас, найдем, чего бы это нам ни стоило!

Ровно через час, в самом прескверном душевном состоянии Пул вышел из здания и направился к поджидавшему его автомобилю. Ему предстояло докладывать о случившемся событии самому главнокомандующему. Дело было весьма и весьма серьезное. Водитель, открыл перед ним не заднюю дверь, как это было однажды раз и навсегда заведено, а переднюю. Пул сначала оторопел от неожиданности и собрался было отчитать Петра. Но на то он и генерал контрразведки, чтоб не пропускать никакой мелочи в поведении окружающих людей.

– Что-то случилось, – не спросил, а вслух предположил генерал.

– Так точно, ваше превосходительство. Пожалуйте сюда.

Генерал, зная своего водителя не один десяток лет, понял, что случилось еще что-то такое, о чем ему предстоит сейчас узнать. И это случившееся, почему-то подумалось ему, тоже не принесет никакой радости. Уже находясь в салоне, водитель молча протянул ему записку. Генерал так же молча развернул ее. Прочел. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого. «Срочно нужна встреча. Мирк». Содержание записки закружилось в сознании, выхватывая из него вихрь воспоминаний.

– Поезжай. Рассказывай, – приказал он.

Машина плавно тронулась с места. Петр рассказал о встрече с финским унтер-офицером русского происхождения, о разговоре с ним, а также о том, что на всякий случай условился о встрече с этим унтером в районе городской ратуши.

– Как давно это произошло? – спросил Пул.

– Как только вы вошли в управление. Я так думаю, он поджидал нас где-то поблизости.

– Дай подумать, – только и сказал Пул.

А поводов для раздумий было более чем достаточно. «Поджидал», – сказал Петр. Значит, пошедший на контакт с ним человек знает его, Пула, в лицо. С другой стороны, он не бросился к нему, а предпочел действовать через водителя, что свидетельствовало как об осторожности, так и об обдуманности его поведения. Мирк! Он был знаком только с одним Мирком в своей жизни. И этот Мирк – его командир по русско-германской войне капитан Мирк-Суровцев. Он же генерал-майор белой армии Мирк. Но надо было теперь объяснить его появление здесь с вещами, которые не поддаются объяснению. Сам исход Гражданской войны в России не предполагал появление Мирка-Суровцева здесь, в Хельсинки, спустя столько лет. Да еще во время новой русско-немецкой войны. За его появлением здесь вряд ли может стоять частная инициатива. Такие путешествия из одной воюющей страны в другую по силам организовать только при поддержке государства. А он еще и не один. А если так, то Мирк-Суровцев опять, как и в ту, прошедшую войну, – разведчик. Мысли о том, что его бывший командир не русский разведчик, Пул даже не допускал. Он живо вспомнил многие и многие боевые переделки того времени, когда Мирк-Суровцев был капитаном, а он, финский генерал Пул, был подпоручиком русской армии Пулковым. Вспомнил их рейды по тылам австро-венгерской армии с многочисленными захватами старших вражеских офицеров и штабных документов. «Итак, Мирк – разведчик. Но почему этот разведчик ищет контакт с финской контрразведкой? Выяснить это можно только при встрече. Значит, нужно идти на контакт в любом случае». Но что больше всего не нравилось генералу – он невольно связал исчезновение немецкого фельдъегеря с появлением своего давнего сослуживца. Слишком уж это было похоже на то, что они вдвоем проделывали на русско-германском фронте в ту войну. Хотя глупо охотиться на немецких фельдъегерей, желая при этом встречи с финской контрразведкой. «Случайное совпадение? Все может быть!» Но что-то говорило Пулкову-Пулу, что два этих события взаимосвязаны. Положение было более чем сложное, учитывая, что немцы были бы только рады побеседовать с Мирком-Суровцевым. И уже поэтому, решил Пул, ему нужно идти на контакт. «Вот тебе и сон про собак!» – досадливо поморщился Пул.

– Дай мне свой пистолет, – обратился генерал к водителю. Сам в последние годы редко брал в руки оружие. Часто вспоминал при этом того же Мирка-Суровцева, который, в свою очередь, цитировал генерала Степанова: «Оружие развращает. Оно всегда требует, чтобы его пустили в ход. С каждым повышением по службе офицер должен меньше и меньше стрелять. Воюйте головой!»

Несколько раз проверились. Слежки за ними не было. Оно и понятно. Немцам сейчас не до слежки за финскими военными. Автомобиль выехал на площадь перед ратушей и медленно проехал мимо кафе, в котором находился Трифонов. Пропетляв еще минут десять по узким улочкам центральной части финской столицы, они вновь выехали на площадь. Снова миновали кафе, пересекли улочку, выходящую к ратуше, и остановились у небольшой арки под зданием, под которую в глубь дворов уходил проулок. К машине неторопливо подошел Трифонов, открыл заднюю дверцу и сел в автомобиль. Пул одной рукой направил на него пистолет, другой расстегнул кобуру на ремне Трифонова и разоружил его. Трифонов невольно улыбнулся. «Что-то подозрительно часто меня в последнее время стали разоружать», – подумал он. Улыбка не ускользнула от внимания генерала Пула:

– Что вас так рассмешило?

– Ничего серьезного, ваше превосходительство. Приятные воспоминания, – сам над собой горько пошутил унтер-офицер.

– Пригнитесь, – приказал Пул.

Трифонов подчинился и лег, насколько это было возможно, на заднее сиденье.

– А теперь рассказывайте, – приказал генерал.

– Знакомый вам человек сейчас находится у моих родственников. Это на окраине города. Он ранен. Поручение, которое он выполняет, носит абсолютно секретный характер. Мне было приказано передать вам его записку, что я и сделал.

– Серьезно ранен? – встревожился Пул.

– Вывих голеностопного сустава. Передвигается с трудом. Нужна медицинская помощь.

– Что еще вы можете сказать о вашем секретном поручении?

– Требуется встреча этого человека с вами. А затем встреча еще на более высоком уровне. Простите.

Генералу стало окончательно ясно, что Суровцев в Финляндии далеко не частное лицо. А высокий уровень, его интересующий, конечно, сам Маннергейм. Вывих голеностопного сустава. Типичная травма парашютиста. Дело серьезное. Подумав несколько секунд, он спросил:

– Ответьте мне, имеете ли вы какое-нибудь отношение к исчезновению немецкого офицера со служебной почтой?

– Так точно, ваше превосходительство. Нам пришлось защищаться. Попасть в руки к немцам мы не имели права.

– Эти немцы живы?

– Никак нет, – кратко ответил Трифонов.

– Где тела?

– В лесу. Километрах в пятнадцати от Кеми.

– Место вы помните? Можете указать?

– Так точно. Место помню.

– Где сейчас находится почта?

– У нас.

«Вместо того чтобы искать пропавшего немецкого фельдъегеря с почтой, искать преступников, теперь мне придется заниматься прикрытием. Точнее сказать, сокрытием истинных событий», – понял генерал.

– Насколько безопасно место, в котором сейчас находится ваш спутник? Можете ли вы до вечера оставаться там?

– Думаю, что там мы в большей безопасности, чем в столице. Можем оставаться там столько, сколько потребуется, – ответил Трифонов.

Вся информация для дальнейших действий была у него. Теперь было нужно, не теряя ни минуты, действовать.

– Сейчас вас отвезут туда, где вы скрываетесь. Вы передадите захваченные документы моему водителю. Будьте готовы в любую минуту переехать оттуда в более надежное место. За вами придет другая машина. Как легендирован Мирк?

– Простите, я не понял, – озадаченно произнес Трифонов. «Он еще и не профессионал», – подумал о Трифонове Пул.

– Я спрашиваю, какая у вас легенда для пребывания на территории Финляндии.

– Я сопровождаю немецкого полковника, – понял наконец-то Трифонов. – Мне так приказано. Остальное не знаю.

– Орден на вашей груди – ваш?

– Так точно, – ответил Трифонов.

– Петя, отвезешь его туда, куда он укажет. Заберешь документы. Потом сразу обратно. Меня высадишь у штаба.

На эту встречу с Маннергеймом Мирку и Трифонову пришлось ехать с двумя пересадками. Забирал их из дома тетушки Трифонова водитель Пула. Проехав по шоссе два километра, машина свернула в лес. Здесь их поджидал тюремный грузовик-фургон. Понимая, что тюремная машина с решетками на узких окошечках вверху не может вызывать положительных эмоций, водитель Пула предупредительно заметил:

– Так будет вернее. Их никто никогда не останавливает.

Сомнения рассеялись окончательно, когда от фургона к легковушке двинулся человек в форме полковника финской армии. Суровцев сразу же узнал в нем Хакинена. Двадцать два года со дня последней встречи с этим финским ученым и офицером не прошли бесследно. Хакинен сильно располнел. Но, несмотря на это, военная форма, как и в прежние годы, сидела на нем мешковато. Однако лицо его, со столь редкой для финнов постоянной улыбкой, осталось, как прежде, живым. Как и живые любознательные голубые глаза. «Это еще и проверка со стороны Пулкова – Пула», – понял Суровцев. Финны хотели окончательно убедиться, что встречи на самом высоком уровне ищет именно он – Мирк-Суровцев. Потому и приехал за ним Хакинен, знавший его лично.

– Я радуюсь приветствовать вас на земле Суоми, ваше превосходительство. Здравствуйте, черт вас возьми, – со своим по-прежнему забавным акцентом приветствовал Хакинен Суровцева.

Суровцев впервые за последние дни улыбнулся. Даже вывихнутая нога на секунду перестала болеть.

– Здравствуйте, дружище искренний, – беззлобно передразнил Хакинена Суровцев. – И, как говорится, будьте здоровы – не болеть!

Смеясь, они обнялись как старые знакомые.

Примерно через час езды, сначала по шоссе, потом по городу, затем снова по шоссе, тюремный автомобиль остановился. Это был двор загородной резиденции барона Маннергейма. Суровцев узнал это место и этот замок, где ему уже доводилось бывать в конце зимы 1918-1919 года. Двери фургона открылись. Суровцев увидел улыбчивое лицо Хакинена. За его спиной стояли два дюжих финна в белых халатах. Один из них держал в руках санитарные носилки. Несмотря на все его возражения, Суровцева уложили на носилки и быстро понесли по многочисленным лестницам и переходам, то спускаясь по лестницам, то снова поднимаясь вверх. Он даже не понял, на каком этаже он оказался в конце этого пути. Принесли в светлое помещение с готическими, узкими и длинными, окнами, сужающимися вверху. Аккуратно переложили с носилок на кушетку. Сняли сапог со здоровой ноги. Доктор-финн также аккуратно и молча разбинтовал опухшую ногу. Осмотрел и осторожно потрогал ее. С Суровцевым он разговаривал по-немецки, с Хакиненом беседовал на родном языке.

– Много спать, ногу лекарством кормить, мотать, мало болтать, – в своей манере перевел разговор с доктором Хакинен.

«Какого черта он разговаривает на русском?» – с раздражением подумал Суровцев. Но доктор не особенно удивился русской речи. Откланялся и ушел.

За весь этот день Суровцеву не дали даже шагу сделать собственными ногами. Можно было подумать, что он находится в гостях у восточного правителя, а не в загородной резиденции военного руководителя европейской страны. Гостит в восточном дворце, но никак не в старинном замке тевтонских рыцарей. На руках его отнесли в душ, затем, также на руках, в столовую, затем в спальню. Во второй половине дня ему привезли инвалидную коляску, но и на ней не дали проехать самому. В этой же коляске после ужина его перевезли и перенесли в огромную гостиную замка. Усадили напротив горящего камина, по обе стороны которого, точно стражи, стояли два рыцаря. Похожие рыцарские доспехи находились в подземелье Соткина в столь далеком от Хельсинки сибирском Томске.

Бывший кавалергард, бывший русский военный атташе в Китае и генерал русского Генерального штаба, георгиевский кавалер, а теперь Верховный главнокомандующий Финляндии барон Карл Густав Маннергейм появился в сопровождении генерала Пула и полковника Хакинена. Маннергейм был одет в гражданский костюм. Так до войны обычно он принимал некоторых иностранных дипломатов. За время, которое они с Суровцевым не виделись, барон внешне изменился только лицом. Прошедшие двадцать лет добавили морщин и седины, но не изменили гордой осанки лучшего наездника царской армии и личного преподавателя верховой езды царской семьи.

– Здравствуйте, голубчик, – строгим, совсем не старческим голосом приветствовал гостя семидесятитрехлетний правитель Финляндии.

Суровцев, несмотря на боль в ноге, резко встал.

– Ну-ну, без церемоний. Сидите, голубчик, – мягко приказал Маннергейм.

– Здравия желаю, ваше превосходительство, – приветствовал барона Суровцев.

– Осанка – прежде всего, – добавил он.

– Помните, – растроганно произнес Маннергейм.

Он подошел к Суровцеву и, неожиданно для последнего, по-отечески поцеловал его в лоб. Высокий рост Маннергейма позволил это сделать не без труда. Сам начавший военную карьеру в раннем возрасте, Маннергейм знал историю Суровцева, вступившего на эту стезю еще раньше. Был он знаком и с отцом Сергея Георгиевича – русским генералом Георгом фон Мирком. Наличие немецкой крови в жилах Суровцева также определяло особое отношение к нему со стороны бывшего генерала русской армии и немца по происхождению. Чуть прихрамывая, барон отошел в сторону. Эта хромота была следствием давнего падения с лошади. Всю дальнейшую жизнь после рокового падения барон прихрамывал, что, впрочем, не помешало ему сделать блестящую военную карьеру и пользоваться успехом у женщин.

С Пулковым по русскому обычаю они молча троекратно расцеловались. Хакинен с улыбкой наблюдал встречу старинных знакомых. Затем заботливо усадил Суровцева в коляску и прикрыл ему ноги пледом.

– Когда мне доложили о вас, то первой моей мыслью было: не приняли ли вы мое давнее предложение остаться навсегда в Финляндии? Мое предложение остается в силе и теперь.

Суровцев хотел было быстро ответить, но вдруг смутился. Он не знал, как ему теперь следует обращаться к Маннергейму: «господин регент» или же по-прежнему «ваше превосходительство», а может быть, «господин маршал»? И Маннергейм это понял. Он во всем был великим и проницательным человеком.

– В душе я всегда был и буду русским кавалергардом. Не смущайтесь. А беседовать на русском языке для меня теперь истинное наслаждение, – сказал барон, владевший семью европейскими языками. А по некоторым данным, он был человеком, знавшим десять иностранных языков. И при этом человеком, продолжавшим утверждать, что он не прочел за свою долгую жизнь ни одной книги, а всего прожил он на этом свете восемьдесят четыре года и скончался в 1951 году в Лозанне. Более шестидесяти лет своей жизни он был военным человеком, прошедшим пять войн.

– Ваше превосходительство, привели меня к вам другие причины, нежели желание остаться в Финляндии. Но позвольте начать нашу беседу с частного поручения, – сказал Суровцев, вынимая из внутреннего кармана немецкого мундира небольшой конверт.

Заметно волнуясь, маршал двумя руками бережно взял письмо. Он уловил запах знакомых французских духов. Не стесняясь присутствующих, он прижал конверт к губам.

– Я ненадолго оставлю вас, господа, – произнес Маннергейм и вышел из гостиной.

Оставшись втроем, Суровцев, Хакинен и Пул некоторое время молчали, глядя на пламя в камине. Наконец молчание нарушил Пул. В отличие от внешне беззаботного Хакинена он был крайне серьезен. Это был далеко не тот знакомый Суровцеву подпоручик царской армии, а затем капитан финской – Пулков.

– Сергей Георгиевич, – сдержанно и строго начал генерал Пул, – со слов вашего спутника я знаю все о произошедшем в окрестностях Кеми. Сейчас мы работаем над тем, чтобы придать случившемуся хоть какой-нибудь приемлемый вид. Не скрою, что это очень и очень непросто сделать.

– Ваше превосходительство, – принимая официальный тон, ответил Суровцев, – поручение, которое я выполняю, таково, что не терпит присутствия в нем третьей стороны. Дело касается только России и Финляндии. А произошедший факт, согласитесь, характеризует ваших германских союзников как людей самонадеянных и, я бы сказал, зарвавшихся.

– У меня хватает мозгов понимать это, Сергей Георгиевич. И это только прибавляет мне забот.

– И ответственности, – добавил Суровцев.

– Господа, к чему этот разговор? – вмешался Хакинен. – У вас, должно быть, много хороших поминаний. Передайтесь поминаниям. Как вы, русские, говорите, вам есть что не забыть!

– Есть, – все же улыбнулся Пул. – Хотел бы спросить вас.

– Алеша, иди ты к черту, – перебил его Суровцев. – Нам что, требуется пить на брудершафт, чтоб снова перейти на ты?

– Да и правда. Извини, – перешел на дружеское обращение Пулков. – Скажи, нынешний начальник советского Генерального штаба генерал армии Жуков – полный однофамилец нам обоим знакомого унтер-офицера Жукова?

– Нет. Бывший драгун Нижегородского драгунского полка Жуков и нынешний командующий Резервным фронтом, а также представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал армии Жуков – одно и то же лицо.

– Кто бы мог подумать! Тебе приходилось с ним встречаться в новом качестве?

– Мы виделись. Но и я, и он молча решили не афишировать наше давнее знакомство.

– Так он уже не начальник Генерального штаба?

– Не надо из меня пытаться делать своего агента. Нет. Вы просто не успели отследить перестановки в верхнем эшелоне русского высшего военного командования. Начальник Генерального штаба теперь маршал Шапошников. Жуков на фронте. Думаю, в самое ближайшее время его действия где-то проявятся.

– Кто бы мог подумать во время Брусиловского прорыва, что под нашим началом служит будущий советский полководец, разгромивший японцев!

– А почему ты не спросишь ничего про меня?

– Думаю, что, если сочтешь нужным, сам расскажешь, – резонно заметил Пул – Пулков.

Их беседу прервал вошедший финский офицер. Из его доклада Пулу – Пулкову Суровцев понял, что Маннергейм приглашает его, Суровцева, к себе в кабинет. Тут же вошли уже знакомые санитары. Они сначала покатили коляску с Суровцевым, затем, то подхватывая ее на руки, то снова быстро раскатывая по полу, быстро преодолели пространство лестничных маршей и коридоров замка.

* * *

Точно в молодости, сердце рвалось из груди барона. Пенсне от набежавших слез два раза готово было упасть с переносицы, когда он читал милый его сердцу почерк страстно любимой когда-то женщины. Письмо было коротким и от этого еще более дорогим. Русская и советская балерина и его возлюбленная Екатерина Гельцер обращалась к нему нежным именем Тутси: «Мой милый, мой горячо любимый голубоглазый рыцарь Тутси! Сама судьба не оставила мне шанса когда-нибудь хотя бы раз увидеть тебя. Безмерно радуюсь возможности сказать тебе свое „люблю“. Прошедшие годы многое изменили, но эти изменения не коснулись святого места в моей душе, где всегда был и есть ты. Жизнь моя текла по законам непростого, иногда страшного, времени, но она была освящена любовью к тебе. Пламя твоей любви согревало мою душу в самую лютую стужу. Я уже не молода, но от этого любовь к тебе стала только нежней и крепче. Береги себя, мой любимый рыцарь. Пусть Господь не оставляет тебя своей милостью. Много раз целую и нежно обнимаю тебя. Навсегда твоя Екатерина».

Какое-то время он сидел, предавшись воспоминаниям. Он отдавал себе отчет, что письмо от Екатерины Гельцер не раз и не два прочли советские разведчики и контрразведчики самого высокого уровня. Возможно, что и сам Сталин читал его. Само письмо было не чем иным, как напоминанием о том, что советские чекисты всегда знали об этой любовной связи, но не тронули возлюбленную барона. Не тронули даже во время ста пяти дней кровопролитной и позорной для СССР советско-финской войны. Барон понимал, что на самом высоком уровне органам государственной безопасности было приказано не подвергать Екатерину никаким репрессиям. Что это, если не демонстрация готовности пойти на контакт с военным руководителем Финляндии? Но кто виноват, что Сталин своей политикой буквально толкнул маленькую Финляндию в объятия Германии? Знал Маннергейм и то, что при заключении пакта Молотова – Риббентропа советы поднимали вопрос о присоединении территории Финляндии заодно с Латвией, Эстонией и Литвой к СССР. И вот это письмо, и само появление здесь Мирка-Суровцева, бывшего генерала белой армии, могли означать только одно – русские сделали шаг к сближению. Сомнений в том, что за миссией Мирка-Суровцева стоит сам глава Советского Союза, у Маннергейма не было. Он понял, что там, в Кремле, происходит некая переоценка ценностей и прошедших событий. Никаких иллюзий насчет личности Сталина барон не питал, но он не испытывал их и по отношению к Гитлеру. И похоже, он лучше их обоих знал саму Россию. Ту Россию, с которой были связаны его лучшие годы и которой он честно и беззаветно служил. «Россия не страна – Россия вселенная», – часто повторял он слова Екатерины II. Россия всегда жила и будет жить по своим, только ей известным, законам. Что только не творили с ней ее реформаторы, но их реформы всегда достигали совсем не тех результатов, какие можно было ожидать. Россию нужно уважать и слушать. Как он сам слушал и старался понять народ Финляндии, который волей Божьей был доверен ему. И, он чувствовал, это ему удавалось. Финны любили и уважали своего сначала регента и главнокомандующего, а затем и президента.

Когда Суровцев оказался в кабинете Маннергейма, то, как и при первом посещении, невольно заскользил взглядом по книжным шкафам. С самого детства любовь к книгам прошла с ним через всю жизнь. Но так было угодно судьбе, что своей библиотеки он до сих пор и не собрал. Книги буквально прилипали к нему, но ему постоянно приходилось их оставлять. По отношению к ним он чувствовал себя предателем.

– Голубчик, я несказанно рад видеть вас живым и здоровым. И спасибо вам за письмо, – начал беседу Маннергейм. – Полагаю, вы прожили непростые годы там, в России. Но это в моих глазах делает вам честь. Не помню, кто сказал о Екатерине Великой: «Немка по происхождению, француженка по воспитанию и русская душой». Это во многом и про нас с вами. Золото, доверенное мне, я не только сохранил, но и приумножил. Как и было оговорено – это золото принадлежит будущей России. Все эти годы я не прерывал связи с генералом Степановым. Уже сегодня по своим каналам я сообщу ему о вас и вашем пребывании в Финляндии. За прошедшие годы он не раз гостил у меня. Думаю, что и вам предстоит встреча с вашим воспитателем и благодетелем.

– Я буду вам очень признателен, ваше превосходительство.

– Если б вы только знали, как согревает меня такое обращение. Точно возвращается прошлое, которого я не только не стыжусь, но и горжусь им. Верю, что когда-нибудь Россия вспомнит обо мне. И ей не за что будет меня упрекнуть. Россия поймет и за все простит меня. Теперь о вашей миссии. Что конкретно привело вас сюда?

– Вероятно, я только одно из звеньев в цепи многих мероприятий. С одной стороны, Сталин ищет каналы для возможных переговоров с Гитлером. С другой стороны, страна, как никогда прежде, нуждается если не в союзничестве, то в сочувствии и понимании.

– Я так и понял. Вы разговаривали лично со Сталиным?

– Так точно.

– И что же?

– Он спросил: «Как по-вашему, товарищ генерал, будет ли Маннергейм и дальше воздерживаться от активных действий против СССР?»

– Вы генерал русской армии?

– Во время этой встречи Сталин снова и произвел меня в генералы. Теперь в генералы Красной армии.

– Чудны дела твои, Господи, – только и сказал барон. – И что же дальше?

– Я ответил: «Могу только повторить слова Библии: „Как человек может поручиться за кого-то, когда не может поручиться за себя?“ Он мне в ответ сказал буквально следующее: „В отличие от советской власти Сталин может ручаться за себя“. О себе он говорил в третьем лице. Память у меня еще неплохая. Дословно это было так: „Сталин не бросает слова на ветер. Нам нужно, чтобы барон не спешил помогать Гитлеру. В отличие от Колчака товарищ Сталин дает гарантию барону Маннергейму. Финляндия в дальнейшем видится Сталину страной нейтральной“. „Следует ли мне рассматривать барона как канал возможных мирных переговоров с Гитлером?“ – спросил уже я. Он ответил: „Вы должны сами дать ответ на этот вопрос при встрече с Маннергеймом“. Вот такой был разговор. Вопрос о золоте Колчака, что меня очень поразило, он пропустил. Хотя в отличие от чекистов, по-моему, догадался, что какая-то часть его попала в Финляндию.

Маннергейм вышел из-за стола и в раздумье сделал несколько шагов по своему, не столь просторному, как у Сталина, кабинету.

– Обговорите с Пулом канал, по которому свяжетесь с Москвой. Я, честно признаюсь, рад, что Кремль заметил мою сдержанность в отношениях с Гитлером. Вы тоже прекрасно понимаете, что мне при желании можно достаточно легко перерезать дорогу на Мурманск и лишить Россию связи с единственным незамерзающим северным портом. Это можно было сделать еще в первые дни войны. Но, думаю, значение Мурманска для страны переоценить невозможно. И оно будет с каждым днем только возрастать. Не буду скрывать, что Финляндия испытывает серьезное давление со стороны Германии. Несмотря на это, я сделаю все возможное, чтобы избежать штурма Петербурга-Петрограда. Я не допущу превращение города моей молодости в руины. Даже несмотря на то что он теперь носит имя Ленина. Но в конечном итоге все зависит от побед Красной армии на Западном фронте. Выйти из войны я пока не могу, но и строить великую Германию за счет финского народа я не намерен. Что касается возможных переговоров России и Германии, то, как способ затягивания времени, можно и рассмотреть. Но не через финское посредничество. Для этого нужна страна с вековыми традициями нейтралитета. А нейтралитет – это, к сожалению, пока только мечта финского народа. И для осуществления этой мечты я готов пойти на многое.

Ужинать в гостиной они начали вчетвером. Барон произнес тост за Россию:

– У великой страны, к сожалению, великие заблуждения и великие потрясения. Но я уверен, еще в этом столетии Россия возродится. Вселенные так просто не погибают! Они видоизменяются катаклизмами, но неминуемо приходят к равновесию. За попытку разрушить вселенную в 1917 году теперь расплачивается все человечество. И неизвестно, какую цену заплатит за это сам русский народ. За будущую великую, мудрую, великодушную и сильную Россию!

Все стоя выпили. Едва закусив, Пул попросил разрешения удалиться.

– Прежде расскажите, что в немецком портфеле. Надо полагать, немцы по-прежнему нами недовольны? – не выказав сомнения, спросил генерала главнокомандующий.

– Не только. Даже в дипломатической переписке присутствует некая нервозность. Немецкая дипломатия не может быть полноценной из-за непомерно агрессивной политики своего государства. А разговора с позиции силы у них теперь не получается по той простой причине, что в России блицкриг невозможен. Это им не Франция и не Польша...

– Блицкрига и не могло получиться – война не со страной. Война со вселенной. А что думает обо всем этом русский генерал? – Маннергейм обратил свой взгляд к Суровцеву. – Каково настроение русских?

– На мой взгляд, налицо растерянность в верхних эшелонах власти. Хотя сам Сталин не производит такого впечатления. Вождь, как мне показалось, делает выводы быстрее своего окружения. Даже портреты Маркса и Энгельса из своего кабинета убрал и заменил их портретами Суворова и Кутузова.

– Да что вы говорите! – рассмеялся Маннергейм.

– Честное слово. Правда, портрет Ленина висит над столом. Куда меньше растерянности среди военных. Как это водится, война быстро отсеивает и отсекает от боевой работы фаворитов мирного времени. Выдвигает профессионалов. Большинство нынешних советских военных начальников не имеют классического военного образования, но, с другой стороны, знают истинную цену этому образованию. Тот же Жуков, сдается мне, легко просчитывает логику неприятеля. Тогда как немцы плохо себе представляют, что может выкинуть тот же Жуков. Использовал же он против японцев крупные танковые соединения без поддержки пехоты. Теперь немцы взяли это на вооружение. Уже устоявшийся тактический прием. Считай, штамп. Но такие полководцы, как Жуков, уверяю вас, еще удивят мир своими военными перлами. Красная армия остается армией революционной. Кроме стратегии и тактики, советское военное искусство ввело понятие «оперативное искусство». Мне это первоначально казалось бредом. А теперь я понимаю, что именно этого не хватало нам во время Гражданской войны. Ну что стоило адмиралу в начале 1919 года развивать наступление в северном направлении? Оперативная обстановка сама подсказывала. Нет, нужно было дожидаться лета, чтоб потом получить по зубам сначала на Центральном фронте, а затем по всем фронтам. Оперативное искусство – это искусство владения оперативной обстановкой. Как бывшие солдаты и унтер-офицеры Первой мировой войны, нынешние советские генералы кожей чувствуют именно боевую обстановку со всеми сопутствующими факторами, начиная от погодных условий и морального состояния войск до полного понимания боеспособности как своих частей, так и частей противника. А еще это не что иное, как чувство своевременности тех или иных действий. Чувство последовательности. Именно чувство. Что и делает военное искусство искусством, а не сухой и скучной наукой. В этом они продолжатели не знавшего поражения Суворова, а не Мольтке, все обосновавшего и не выигравшего ни одного сражения. Угрозу, нависшую над страной, осознают все: от мала до велика. Но народный дух силен – сдаваться на милость победителя русские не собираются. Сталин провозгласил войну Отечественной, а отечественные войны не проигрываются. Сейчас все решает судьба Москвы. И все это понимают. И в Берлине, и в Токио, и в Лондоне, и у вас в Гельсингфорсе. Простите, в Хельсинки.

– С именами Суворова и Кутузова Россия всегда побеждала, – только и сказал Верховный главнокомандующий финской армии.

С разницей почти в сутки на разных полушариях охваченной новой мировой войной планеты американский и советский специалисты расшифровывали радиограммы от зарубежной агентуры. А в немецком посольстве в Хельсинки, через несколько часов после этих событий, штандартенфюрер СС Франц Фогель орал на начальника связи немецкого посольства:

– Что это значит – «передатчик сменил голос»?

– Радиограмма ушла на той же волне. Из здания финского Генерального штаба, но почерк радиста другой. И, самое главное, радиограмма зашифрована новым шифром.

– Как скоро вы расшифруете?

– У меня только один специалист, – оправдывался связист.

– Так пошлите текст в Берлин!

– Слушаюсь!

– Идите! Хотя нет. – Фогель взял со стола донесение из Кеми. Представитель гестапо в Кеми сообщал о том, что его радиослужба, а также финны запеленговали неизвестный радиопередатчик в районе финско-шведской границы. Разница между выходом в эфир передатчика в Хельсинки и приграничном Кеми была незначительной. – Вот что, Карл: пошлете для расшифровки в Берлин еще одну радиограмму, ее с минуты на минуту доставят из Кеми. Что-то мне говорит, что и там работают неизвестным нам шифром. Идите!

– Хайль Гитлер, – попрощался связист.

– Хайль, – вяло ответил Фогель и устало опустился на стул за своим рабочим столом.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы связать в единое целое события последних дней. «Появление неизвестного самолета в небе над Кеми. Загадочное исчезновение фельдъегеря с дипломатической корреспонденцией, а теперь передатчик на границе со Швецией. И опять эти раздражавшие радиограммы из здания финского Генерального штаба. А что, если и смена шифра тоже звено этой цепи? Последнее все же вряд ли», – успокаивал себя обычно улыбчивый гестаповец.

Фогель принялся писать очередное донесение в Берлин, на этот раз более энергично требуя усилить его техническими средствами и людьми. Аргументировал он свои требования усилением активности английской разведки на территории Финляндии. Мысль о разведке русской он даже не допускал. «Потом и самолет прилетал со стороны Ботнического, а не со стороны Финского залива. Значит, это англичане, черт бы их побрал», – думал Фогель. Мысли его почти точно совпали с мнением немецкого руководства о недавней бомбежке Берлина. Ну не могли русские после такого разгрома появиться в небе над Берлином! То ли еще будет, господа!

Так или иначе, но не в Лондоне, а в Москве и Вашингтоне получили то, что должны были получить. Член Объединенного комитета начальников штабов армии США генерал Стивенсон, он же Степанов, засобирался в длительную командировку в Европу, а в Кремле на стол Сталина легло расшифрованное донесение из Хельсинки: «Воспоминания ценят. Прежнее ремесло привычней. Жду Крестного. Скучаю по Вальтеру. Дома лучше. Грифон».

– Кто из вас четверых будет комментировать? – Сталин поочередно посмотрел в глаза трем начальникам управлений НКВД: диверсионного, Разведывательного и Контрразведывательного – Судоплатову, Фитину и Федотову. Перевел взгляд на Эйтингона. – Понятно. Когда начальникам нечего сказать, говорят заместители. Не много ли они на вас всего повесили? Докладывайте, – обратился он к Эйтингону.

– Сейчас трудно разграничить сферы интересов, – ответил за всех Эйтингон.

– А вы не заступайтесь за них. Не заступайтесь. Так как нам понимать Грифона?

– Грифон сообщает, что им на самом высоком уровне получены гарантии пассивности, насколько это, конечно, возможно, финской армии в районе Ленинграда. А также обещание не резать сообщение с Мурманском. Это во-первых.

– Хорошо. Что во-вторых?

– Посредничество в возможных переговорах с Германией Хельсинки отвергает.

– Это не хорошо и не плохо, – в сосредоточенном раздумье проговорил Сталин. – Это как есть. Это, наверное, подтверждает искренность Маннергейма по первому вопросу. Как вы считаете?

– Мы это узнаем в самое ближайшее время по обстановке на Северо-Западном фронте, – ответил за всех Эйтингон.

– А вы так и будете молчать? – не без издевки произнес вождь, сверля взглядом заместителей наркома Берии, который, кстати говоря, даже не подозревал, что обсуждается сейчас в кабинете Сталина.

– Грифон докладывает, что ожидает встречи с Крестным. Крестный – это генерал Степанов, – решился вставить свое слово Фитин. – После встречи Грифон будет работать над привлечением Вальтера на нашу сторону.

– Это я и без вас понял, – по-прежнему строго перебил его Сталин. – А кто мне скажет, как понимать слова «дома лучше»?

– Такой ключевой фразы мы не обговаривали. Считаю, что это часть русской поговорки: «В гостях хорошо, а дома лучше», – точно и правда заступался за своих начальников Эйтингон. – Это подтверждение готовности работать. И готовность вернуться домой в самое ближайшее время. Это некая экстравагантность в речи бывшего царского офицера.

– Генерала, – поправил вождь.

– Так точно, генерала, – подтвердил Эйтингон.

– Сообщите Грифону о присвоении очередного воинского звания. Я почему-то доверяю Грифону, – чуть помолчав, сказал вождь. – Как, впрочем, верю и Маннергейму. Если он так ответил Грифону. А вы?

Понимая и осознавая разность того, что говорится вслух и что думается на самом деле, все чекисты молчали. С одной стороны, что им оставалось делать, как не верить, если сам вождь доверяет Суровцеву. Но все присутствующие понимали, что слова Сталина о доверии ровным счетом ничего не значат. Молчать было опасно, но все же предпочтительнее, чем быть доверчивым в таком непростом деле. И тем более признаться в этом. Точно издеваясь над присутствующими, вождь продолжал:

– Людям доверять надо, товарищи! Мы же с рыцарями имеем дело. А настоящие рыцари, как свидетельствует история, редко нарушают данное слово. Не в пример некоторым товарищам.

Глава 28. И слезы капали...

1919 год. Декабрь. Томск

Ночь была необычайно темной, но машинист паровоза точно рассчитал тормозной путь состава. Предпоследний вагон «золотого эшелона» оказался напротив большого костра, сложенного из сухого верхушечника – верхних, не нужных в строительстве частей дерева. Треск костра гулко разлетался на морозном воздухе.

– Работаем! Работаем, братцы! – подбадривал солдат капитан Соткин и сам вместе с подчиненными таскал ящики.

Солдаты по четверо носили ящики от вагона до саней, с трудом продираясь через глубокий снег. Отблески пламени плясали на пару от натруженного дыхания людей. Мороз больно жалил щеки. Несмотря на лившийся по лицам пот, иней на бородах, усах и ресницах не успевал таять. На какой-то момент Александр Александрович потерял из виду поручика Богданова, который до этого точно специально был всегда у него перед глазами. Поручик, словно почувствовав опасность, исходящую от Соткина, неожиданно куда-то пропал. Ругаясь последними словами, Соткин под колесами вагона перелез на противоположную сторону состава. Но и там Богданова не было.

– Богданов! Богданов, конь батарейный! Богданов! – кричал капитан во тьму.

Ответом ему был длинный гудок паровоза.

– Где поручик? Тебе же сказали, глаз с него не спускать! – кричал он на Дранковича, забравшись уже в вагон.

– Только что был здесь, – оправдывался секретный агент Суровцева и Соткина.

– Быстрее, братцы! – крикнул из вагона Соткин. – Каждая минута дорога!

И точно подтверждая его слова, состав плавно тронулся с места. Только обладавший немалой силой Соткин был способен на это. Он в одиночку выбросил из вагона неподъемный ящик, последний из предназначенных к выгрузке... Запоздало сообразил, что груз может разбиться и разлететься от падения. Но этого не произошло. Снег смягчил удар. Поезд между тем набирал ход.

– Вот что, Дранкович, едешь дальше! Если попытаешься прятаться – пеняй на себя. Из Тайги или из Мариинска свяжешься с Томском, со штабом армии. Если что-то пропадет из эшелона – это на твоей совести. И я тебя достану. Если что – голову оторву! Будь уверен, – пообещал Соткин.

Не теряя драгоценных секунд, Александр Александрович выпрыгнул из вагона. Произошло это на железнодорожном перегоне Юрга – Тайга.

«Богданов переиграл их с Суровцевым, – понял Соткин. – Получилось, что зря поручика не арестовали как многих других охотников за золотом». Предпочли его не трогать, чтобы он пока постоянно был под наблюдением. Он был самым опасным из «старателей». Лишь по прибытии в Томск Богданову собирались предъявить обвинение. «А он, сука такая, решил, что в мое отсутствие в эшелоне он найдет способ хапнуть золотишка», – так объяснял сам себе поведение Богданова Александр Александрович. «Ничего. Место под Мариинском, которое поручик приглядел для клада, известно. Значит, и золото найдем, если он что-нибудь все же умыкнет», – успокаивал себя капитан.

Недалеко от села Яшкина, в нескольких верстах от железной дороги, остановились в подлеске. Яма напоминала бы обычную могилу, не будь она столь мелкой и неширокой. Но, впрочем, на войне некогда копать глубокие и широкие могилы. Собаки не раскопают, и ладно. В яму опустили привезенный с собой кусок рельса. Быстро закопали пустую яму, оставив на поверхности полтора метра железа. Таких памятных знаков появилось несчетное количество в районе станций Тайга, Судженская, у города Мариинска, а также у Томска за лето и осень 1919 года.

Уже в следующем году и целые десятилетия после чекисты будут искать эти знаки. И найдут их, но не найдут главного. Золота. В конце концов сообразив, что это не есть места захоронения золота, опомнятся и кинутся восстанавливать, где вырвали из земли, эти обрезки рельсов, чтобы вникнуть в смысл знаков. Некоторые из этих «памятников» простоят более полувека, ничего не прибавив и не убавив к пониманию загадки. А череда репрессий лучше любого стража будет с каждым годом только надежнее охранять тайну.

Он опять снял их номер в гостинице Второвского пассажа. «Вероятно, в последний раз», – подумал он.

– Ты опять собираешься сбежать от меня, – то ли спросила, то ли констатировала свершившийся факт Ася.

– Может быть, ты и права, – точно не услышав ее, продолжал начатый еще ночью разговор Суровцев. – Действительно, с маленьким ребенком на руках, да еще в такую зиму, не следует срываться с места. Да и поздно уже. Весь Транссиб сейчас забит отступающими частями и беженцами. Потом, из всей семьи Кураевых ты действительно единственная, кого красные, может быть, и не тронут. Но будь готова к тому, что нервы тебе потреплют. Будем надеяться и на то, что отец твоей малышки жив и объявится в самое ближайшее время.

– Не надо об этом, – сдерживая себя от слез, тихо произнесла Ася. – Я люблю тебя.

Он смотрел на нее, и в голове его вертелась простонародная фраза, не раз им слышанная из уст солдат: «Дуры – бабы!» Ася также нечто похожее думала о себе. И не скрывала этого.

– Все есть как есть. И ничего с этим не поделаешь. Меня просто поражает цельность твоей личности. Сережа, не суди меня строго. Не все такие, как ты.

– Прекрати. Я без юношеских придыханий могу сказать, как поставить себе диагноз, только одно: я тебя люблю. А еще и то, что с недавнего времени я человек, близость к которым будет приносить другим людям одни только несчастья. Ума не приложу, что делать с тетушками. Они тоже наотрез отказались эвакуироваться. И у меня к тебе, в связи с этим, просьба. Если объявится твой моряк, то обещай мне, что используешь связь с ним, чтобы как-то уберечь тетушек. Мы взрослые люди. И, вероятно, далеко не глупые. Потому и разговор наш столь рационален для влюбленных. Нам хватает ума, чтобы понимать наши отношения во всей их сложности.

Он нежно поцеловал ее сухие губы. Вызвав головокружение, желание близости с ним плавной волной двинулось вместе с его руками к груди и животу. Руки ее сначала нежно, а спустя секунды страстно обняли и привлекли его к себе. Всем своим существом она двинулась навстречу его ласкам, всецело и телом, и душой отдаваясь ему. Она закрыла глаза, и теперь его голос, как это не раз бывало, своим приятным низким тембром медленно, но верно разжигал желание. А он, точно сдерживая себя и оттягивая приход желанной развязки, ласкал ее. И вполголоса произносил строки своих стихов, не предназначенных ни для каких других ушей:

Она всецело была в его мужской, сладостной для нее, власти. И эти стихи... Так уже не раз бывало у них. Его стихи во время близости чуть ли не сводили ее с ума, доводя каждый оргазм до неизъяснимых высот блаженства на грани счастья и сумасшествия.

Она осознавала с безотчетным страхом и ужасом, что, кроме него, у нее ни с каким другим мужчиной уже не будет так. Невозможно будет собрать воедино эту его нежность, нарочитую сдержанность в движениях, эту силу и власть над ней, этот голос и эти стихи:

Невольные слезы Аси не были слезами счастья. Но не были они и слезами горя. Просто слезы были, и слезы текли и капали. И опять его голос:

И она целовала его лицо. Губы, щеки, глаза, лоб. И опять губы. И еще долго он ласкал ее. Теперь больше ладонями, а не пальцами, точно успокаивая. И к ней в теплую, мягкую темноту блаженства еще раз пришли уже знакомые ей слова и его полушепот:

Он действительно словно убежал от нее. Темнело. Пожалел, что не взял извозчика. Впрочем, их теперь было так мало, что проще и быстрее было дойти пешком. Лошади, как и люди, воевали. Мороз был просто жуткий. Пройдя половину не столь длинного пути от Второвского пассажа до Новособорной площади, которая с 1917 года стала называться площадью Революции, он успел не на шутку окоченеть. Бросил взгляд на огромный, в человеческий рост градусник, прикрепленный к стене центральной аптеки. Минус тридцать пять градусов по Цельсию. Как всегда в это время, морозный воздух Томска был перемешан с дымом многочисленных печных труб. Дым от березовых поленьев совсем не поднимался вверх, а сейчас, перемешанный с морозным туманом, висел над Почтамтской улицей. Рядом с аптекой на противоположной стороне улицы всеми окнами светилось трехэтажное, красного кирпича здание Общественного собрания. Сергею Георгиевичу живо вспомнился рождественский бал для молодежи 1907 года. И тот вечер, когда он – кадет Мирк-Суровцев – впервые увидел Асю. Вон там он тогда стоял в ожидании Анатоля. А потом к нему подошел еще молодой Адрианов, а также книгоиздатель Макушин и сам Потанин. Тогда он тоже сильно замерз. И в тот же вечер заболел. «Не дай Бог заболеть сейчас», – подумал он и перекрестился.

Он не заболел. Болезнь настигла друга. Анатоль, насколько мог, сопротивлялся, но понимал, что недуг его побеждает. «Господи, как не вовремя», – думал Анатолий Николаевич Пепеляев. Еще неделю назад на станции Тайга он почувствовал легкое недомогание. Он буквально разрывался между Тайгой и Томском. И если неделю назад он был убежден, что красных удастся остановить на рубежах Тайги и Томска, то теперь такой уверенности у него не было. Сил его армии явно не хватало для отражения вражеского наступления на двух направлениях. К тому же было невозможно определить, какое направление красные считают главным. Со стороны Новониколаевска по старому Московскому тракту? Или же вдоль железной дороги со стороны Тайги? План «красного Бонапарта» осуществлялся. С захватом Новониколаевска части Красной армии старым Сибирским трактом двинулись на Томск. Бронепоезда красных выдавливали с Транссиба дальше на восток все как чешские, так и белогвардейские эшелоны. Они, эти бронепоезда, были на подходе к Тайге.

Михаил Александрович Тухачевский в своем штабном вагоне обыгрывал скрипку, когда ему доложили об обстановке под Томском и Тайгой.

– Сейчас спешить не надо, – то ли об инструменте, то ли об успешно развивающемся наступлении говорил будущий маршал. – Нужно добиваться законченности в любой работе. Не нужны нам уличные бои. И в Мариинск рваться не надо. Не надо лишать противника иллюзий. Пусть по старому тракту благополучно отступают из Томска на Мариинск. Пока благополучно. Томск будет нашим без лишних забот. После взятия Тайги для острастки силами бронепоездов, может быть, и следует обстрелять окраины города. И довольно.

Так своеобразно, со скрипкой в руках, он сдавал командование 5-й армией вступающему в должность Роберту Эйхе.

– И настоятельно вам рекомендую, Роберт Индрикович, – продолжал Тухачевский, – не распыляйте силы армии на гарнизоны взятых городов. Задача нашей армии – двигаться вперед!

Приказом РВС республики командарм М. А. Тухачевский отзывался с Восточного фронта. Добивать армии Колчака будут другие. Уже через месяц Р. И. Эйхе сменит новый временно исполняющий обязанности командующего 5-й армией Н. И. Устичев. А бывшему гвардейскому поручику предстояло громить теперь части генерала Деникина на юге России. Командарм-5 уже брал в руки заготовку очередной скрипки. Хотелось к исходу следующей военной операции успеть сделать еще одну, но времени явно не хватало. К тому же и лакировать скрипки лучше в летнее время. Между тем в штабном вагоне красного командарма, покидавшего Сибирь, звучал готовый инструмент. Сибирская скрипка мастера. Голос инструмента был, пожалуй, чуть резковат, как это бывает со всеми новыми музыкальными инструментами, но строй скрипка держала. Инструмент раз за разом разыгрывался, обретая свой, только ему присущий тембр.

Организовать жесткую оборону Томска, как и Тайги, не представлялось возможным. В Тайге Пепеляев получил гарантии от командования польского легиона, что они будут оборонять станцию Тайга. Тогда же, в Тайге, Пепеляев, требовал от военного министра Сахарова переподчинить все имеющиеся части ему.

– Я не имею права это сделать без согласования с Александром Васильевичем – отвечал Сахаров на требование Пепеляева.

– Так добивайтесь его согласия, – в свой черед требовал премьер-министр правительства Колчака и старший брат Анатолия – Виктор Николаевич Пепеляев. – Нужно, пока это не поздно, опять поднимать бело-зеленое знамя Сибири.

– Я не имею связи со штабом. Я даже не знаю, где сейчас находится адмирал, – совсем уже растерянно отвечал Сахаров.

– В таком случае вы арестованы.

– Вы не посмеете!

– Посмею, – даже не повысив голоса, твердо заявил Пепеляев. – Вы являетесь деструктивным элементом. Мало того что вами потеряна связь с войсками, вы не знаете, где сейчас ваш штаб. И при этом все должны выполнять ваши приказы. А вы и их не отдаете! Отдельный разговор о том, почему вы фактически без боя сдали Омск, а теперь сдаете Новониколаевск!

Сахаров оставил весьма эмоциональные воспоминания об этом разговоре.

И все это происходило в присутствии польских полковников – Рымши и другого, с примечательной фамилией Чума и по имени Валериан, – начальников польского легиона, расквартированного в Тайге.

Поляки вели себя с достоинством и очень сдержанно. В их поведении присутствовала некая загадочная уверенность. Они точно знали что-то такое, что было неведомо ни отступающим белым, ни продвигающимся на восток красным. Через несколько дней они силой оружия выкажут свое отношение к тем и другим.

Когда замерзший Суровцев пришел в дом купца Иннокентия Гадалова на бывшей Новособорной площади, он застал друга серьезно больным. Анатоль, кажется, даже не сразу узнал его. Совместный военный совет армии был расширенным. Кроме собственно штаба, дивизионных и полковых командиров армии на нем присутствовали генералы и офицеры Томского гарнизона, а также руководство Академии Генерального штаба, находившейся в то время в Томске. Толку от такого количества присутствующих не было никакого. Обстановкой никто не владел. Единого мнения не было и не могло быть. Никто из присутствующих даже отдаленно не догадывался о том, как построил свое наступление Тухачевский. А Михаил Александрович Тухачевский изначально предполагал, что белые будут метаться в догадках. А когда поймут, что красное наступление строится на комбинированных обходах узлов сопротивления то по старому Сибирскому тракту, то по железной дороге, уже будет невозможно ничего сделать. Сил не хватит. Как не хватит организованности и ресурсов оборонять Транссиб и населенные пункты по старому тракту одновременно.

– Мы первоначально планировали дать генеральное сражение на станции Тайга, – точно самому себе, объяснял генерал Канкаузен. – Но при наступлении красных с двух направлений это становится невозможно. В ближайшие дни бронепоезда красных будут в Тайге. Таким образом, мы будем отрезаны от Транссиба.

«Эх, Владимир, Владимир, – глядя на красивое аристократичное лицо потомка византийских императоров, думал Суровцев, – кто тебе сказал, что красные вообще собираются принимать генеральное сражение. Дураки они, что ли? Зачем им устраивать ненужные сражения, когда можно просто выдавливать противника с занимаемой территории! Неужели никто не будет говорить собственно об обороне Томска?» Точно отвечая на его мысли, заговорил пожилой генерал – преподаватель академии. Суровцев не был знаком с ним лично, но помнил его по годам учебы. Это был преподаватель кафедры тактики, но на курсе Суровцева он лекций не читал.

– Господа, – трагическим голосом начал генерал, – пока железнодорожная ветка до Тайги, то есть путь к основной магистрали, для нас не потеряна, мы должны соединиться с главными силами. Географическое положение Томска таково, что мы не имеем возможности выстроить здесь устойчивую оборону. Оборонять город с двух направлений не представляется возможным.

– Да вы хотя бы скажите, господа генералы, где необходимо выстраивать оборону! – горячо воскликнул комендант Томского гарнизона штаб-ротмистр князь Грузинский. – Я клянусь, мы привлечем и горожан для строительства оборонительных рубежей! В конце концов, силой заставим!

– Силой не силой, но найдем способ поддержать наши части, – согласился с комендантом начальник губернской охранки генерал Романов.

Все опять разом заговорили. Тридцать человек присутствующих.

– Господа, – точно не своим голосом прервал говоривших Пепеляев, – никаких главных сил больше нет. Есть разрозненные армии. Кроме армии нашей, это еще армия генерала Каппеля. Об остальных ничего определенного сказать не берусь. Но где сейчас Владимир Оскарович, мы можем только гадать. Где сейчас со своей армией Войцеховский, также неведомо. Прошу вас, господа, высказаться определенно – отступать или обороняться?

И опять одновременный разговор всех присутствующих. Суровцев, как не раз с ним бывало, думал совершенно о другом. И это другое, что и самого его всегда потом поражало, оказывалось главным.

– Скажите, голубчик, – спросил он адъютанта Пепеляева, – а почему на совете нет начальников венгерского полка?

– Не могу знать, ваше превосходительство, – ответил тот.

– Сейчас же отправьте посыльного с приказом срочно явиться сюда.

– Они оповещены, – заметил адъютант.

– Еще раз оповестите. Выполняйте.

– Есть!

– Подождите. Разыщите капитана Соткина и штабс-капитана Киселева.

– Слушаюсь!

Несмотря на отсутствие должности в армии Пепеляева, авторитет Мирка-Суровцева был по-прежнему в ней высок. Его помнили. Потому его приказы беспрекословно выполнялись. Впрочем, он с присущим ему тактом не злоупотреблял полномочиями личного представителя адмирала. Смутные предчувствия чего-то жуткого, опасного и решающего зашевелились в душе молодого генерала. Он подошел к Анатолю, который, не видя ни его, ни присутствующих, отсутствующим взглядом смотрел на репродукцию картины Васнецова «Три богатыря». Всего две недели назад под этой картиной самоуверенный и дерзкий генерал Пепеляев произносил тост за освобождение Сибири от большевиков. Тогда он был абсолютно уверен, что сможет остановить наступление красных под станцией Тайга и не допустить их в Томск.

– Анатоль, – вполголоса обратился к другу Суровцев.

– А, это ты, – улыбнулся ему Пепеляев.

– Да ты горишь весь, – коснувшись ладонью лба друга, произнес Сергей Георгиевич.

– Голубчик, – крикнул он собравшемуся выходить адъютанту. – Доктора! Срочно!

– Да брось ты. Пустое, – вяло попытался возразить Анатоль.

Голоса смолкли. Присутствующие устремили взгляды к Пепеляеву и Суровцеву.

– Господа, прошу вашего внимания! Как бывший начальник штаба Северной группы и как нынешний полномочный представитель Верховного правителя России адмирала Колчака, – с расстановкой говорил Сергей Георгиевич, – считаю своим долгом заявить: Томск на сегодняшний день остается единственным городом в Сибири, который способен хоть как-то задержать наступление неприятеля. Томск нужно защищать до последней возможности. Это позволит прекратить беспорядочное бегство. Имея в тылу незахваченный Томск, противник не может беспрепятственно двигаться дальше. А что касается географических особенностей, – обратился он к генералу-преподавателю, – то удаленность Томска от Транссибирской магистрали и то обстоятельство, что город является железнодорожным тупиком, в данной ситуации должно работать на нас. Посему предлагаю оборонять город на подступах. А именно по железной дороге в районе Богашева. По старому Сибирскому тракту в районе села Ярское, на правом берегу Томи. Необходимо организовать постоянную смену боевых частей на этих участках. Близость к городу позволяет это делать без усилий. При этом наши части будут находиться в тепле, а части противника – в чистом поле. Совершить обходной маневр наших аванпостов по тайге и бездорожью в условиях нынешней зимы если и возможно, то только незначительными силами. Любую такую попытку можно легко пресекать из Томска. Использовать для этого всю имеющуюся кавалерию, предварительно усилив ее пулеметами, а если потребуется, то и артиллерией.

– Я, как комендант Томска, впервые слышу здравую речь! – воскликнул штаб-ротмистр Грузинский.

– Подождите, князь. Нужно обсудить предложение генерала Мирка, – в свою очередь, высказался потомок византийских правителей Канкаузен.

Он что-то еще говорил, почти кричал, но из-за постоянного гула голосов было невозможно что-нибудь разобрать. Будь Суровцев начальником штаба армии Пепеляева, он никогда бы, ни при каких условиях не допустил этого балагана. Понимая, что ему не перекричать присутствующих, по опыту зная, что такие обстоятельства ничего, кроме паники, породить не могут, он вынул из кобуры «наган». Хотел выстрелить в нижний угол комнаты, чтобы прервать гвалт. Стрелять в потолок не хотел по причине опасения рикошета пуль. Да и лепнина на потолке, разлетаясь, могла нечаянно кого-нибудь ранить. Этот красноречивый жест с револьвером не остался незамеченным. Голоса разом стихли.

– Что вы себе позволяете? – возмущенно спросил кто-то из старших офицеров.

– Это возмутительно! – крикнул кто-то из пожилых генералов.

– Объявляю перерыв, – точно и не слыша этих слов, вставляя револьвер обратно в кобуру, заявил Суровцев. – И обращаю ваше внимание на тот факт, что на сегодняшнем совещании отсутствуют представители венгерского полка. А также на то, что мое недавнее требование о разоружении венгров вы проигнорировали.

Так или иначе, но присутствующие стали выходить из комнаты. Пришедший по вызову доктор едва протиснулся через толпящихся в проходе генералов и офицеров.

– Нельзя ли проветрить помещение? – попросил лейб-медик. – Накурено сверх всякой меры.

Невзирая на присутствие младших по чину, Сергей Георгиевич сам закрыл входную дверь и раскрыл двери балкона. Клубы морозного пара потекли в комнату, вытесняя вверх к потолку, а затем на улицу прокуренный насквозь, тяжелый воздух помещения.

– Закрывайте, пожалуй, – приказал врач, оторопело глядя на градусник. – Да как же вы с такой температурой, ваше превосходительство? Тридцать девять и восемь, – потрясенно сказал он. – Ни кашля, ни насморка, как я понимаю, у вас нет, – продолжал доктор. – Давайте посмотрим горло. И горло не сказать чтобы красное. Скажите, вас не подташнивает сейчас? Не мутит?

– Что-то такое есть, – тихо ответил Анатоль.

– Понос, – не то спросил, не то предположил врач.

– Нет, – покачал головой Пепеляев. – Вчера было.

– Но в животе есть некая несуразность, – подсказывал доктор. – Когда вы в последний раз ели? Сегодня ели?

– Нет, – по-прежнему тихо ответил больной, – ничего в рот не лезет.

– Это тиф, – убирая в саквояж градусник и серебряную ложечку, сказал доктор. – Слушать вас не буду. И так все ясно. Нужна срочная госпитализация.

– Об этом не может быть даже и речи, – стараясь говорить твердо, тихо произнес Пепеляев.

– Дело даже не в вас. Болезнь заразна. В этом-то все и дело. Вы представляете опасность для окружающих. Я так понимаю, что вы пытались лечиться коньяком. Оставьте. Алкоголем вы только усугубите болезнь.

– Никому ни слова, – приказал Пепеляев и вдруг уверенно встал и прошелся по комнате. – Надо защищать Томск!

Неожиданно покачнувшись точно пьяный, он грохнулся на пол. Доктор и Суровцев бросились к лежащему Пепеляеву. Сознание он не потерял, но все его самостоятельные попытки подняться были тщетны. Холодный пот со лба по щекам настигали крупные, горячие слезы бессилия, струившиеся из глаз.

– Госпитализация. Срочная госпитализация, – как заклинание повторял врач. Вдвоем они перетащили Анатолия Николаевича на диван.

– Далее следует ожидать беспамятства и бреда? – ужасаясь очевидному факту, спросил Сергей Георгиевич.

Лейб-медик только кивнул в ответ.

– А это значит только одно, – точно размышляя вслух, проговорил Суровцев.

– Что? О чем вы говорите? – встревоженно спросил доктор.

– Эвакуация, – ничего не объясняя, произнес генерал.

«Эвакуация». Это слово в течение нескольких последующих дней станет проклятием армии генерала Пепеляева. Как, впрочем, и всего Томска.

В штабе никого не осталось. Погас электрический свет. В тусклом свете керосинок лицо Пепеляева казалось неживым.

– Что делать? Что же мне теперь делать, Сережа?

– Не вздумай стреляться, – точно читая его мысли, предупредил друга Сергей. – Это только кажется достойным делом. Мне за последние годы приходилось не раз наблюдать подобное. Зрелище мерзкое, не говоря уже о последствиях. Уволь и меня и окружающих. Сейчас не до твоих похорон.

Анатоль не отрываясь смотрел на огненный язычок керосиновой лампы. Бессилие перед обстоятельствами, помноженное на нежданно настигшую его болезнь, рождало отчаяние. Обида, таившаяся до сих пор в глубинах его души, перевоплотилась в физическую боль в груди. Болела и голова, не давая сформулировать даже элементарную мысль. Становилось жалко себя. Влага проложила свой след по изможденному физическими и душевными муками лицу этого сильного и решительного человека, генерала. Сергей впервые видел друга таким. Но эгоистично подумал о себе: «Неужели это от присутствия в моих жилах немецкой крови? Голову никогда не теряю. К чужим слезам почти всегда равнодушен. Даже измену Аси воспринял достаточно спокойно. Правда, спокойствие это отозвалось ожесточением в характере. Но что с того? Другой бы на моем месте пристрелил соперника, а я отпустил. Пожалел? Нет, отомстил более изощренно. Мне не жалко себя, но мне почти не жалко и других, даже людей близких. Но все же я русский. Европейского, индивидуалистического начала во мне никогда не было, как и нет. Вот и сейчас, вместо того чтобы заниматься личными делами, я занимаюсь делами далеко не личными. Вместо того чтобы бежать к тетушкам или к Асе, сижу тут и бесстрастно смотрю на плачущего Анатоля. Но все же я больше русский – Суровцев, чем немец по фамилии Мирк. И вообще это интересно, что русским может быть человек любой национальности. И Анатоля действительно жалко».

Почти неслышно в комнату вошли Соткин и штабс-капитан Киселев. Бесшумность их появления объяснялась тем, что обуты они были в теплые сибирские валенки.

– Ваше превосходительство, – бодро, точно ничего серьезного не происходило вокруг, начал Соткин, глядя на Пепеляева, – разрешите обратиться к генералу Суровцеву.

Вот и Соткин никогда не обращается к нему как к Мирку, подумал Сергей Георгиевич. Он, Соткин, уже получал нагоняй за это, но наедине и при надежных людях точно подчеркивал, что не знает и знать не желает никакого немца Мирка.

– Обращайтесь, – уверенно, точно и не было этих минут слабости, разрешил Анатолий Николаевич.

– Ваше превосходительство, Сергей Георгиевич, ваше приказание выполнено!

Это значило, что секретное поручение и приказ адмирала они исполнили. Последняя часть золота, предназначенная к закладке, была благополучно доставлена в Томск. Разделенное на три равных части золото находилось в трех разных районах губернского центра.

Суровцев уловил винный дух, исходящий от Соткина. Впрочем, как и от Киселева. Но кто из двух офицеров был зачинщиком выпивки, ему объяснять было не нужно.

– Опять жрешь, – только и сказал он Соткину.

– Ваше превосходительство, так такое дело провернули! Весь груз на месте. Как не обмыть! Святое дело, – весело отозвался Соткин.

– Однако, правда молодцы, – заступился за офицеров Пепеляев. – Представление на ордена и очередное звание с меня!

– Рады стараться, ваше превосходительство, – дружно ответили офицеры.

– Мне хотя бы часть вашего легкомыслия, господа, – только и сказал Суровцев.

– Когда наступит лето, мы обязательно все вместе будем ходить на Ушайку. Как это замечательно, господа! Лето. Солнце. Река. Вода очень теплая, – невпопад, с полузакрытыми глазами вдруг проговорил Анатолий Николаевич.

Соткин и Киселев в недоумении поочередно смотрели на Пепеляева и Мирка-Суровцева.

– А по вечерам непременно большой жаркий костер, – совсем уже не к месту произнес обметанными губами Анатоль.

– Тиф? – отступив шаг назад, спросил штабс-капитан Киселев.

– Вы этого не видели, – то ли приказал, то ли попросил Сергей Георгиевич.

Офицеры снова переглянулись. Им не нужно было объяснять, что болезнь командующего армией та новость, которая составляет если не военную тайну, то сведения, не подлежащие разглашению.

– Александр Александрович, и вы, штабс-капитан, берите комендантский взвод и спасайте документы армии. Используйте для этого подвал дома на улице Пирогова. Тот, что мы держали в резерве.

– А ничего, что золото рядом? – спросил Соткин.

– Делать нечего. По-хорошему, уничтожить бы все бумаги штаба, да нет у меня таких полномочий. Еще и в измене обвинят. Действуйте!

События тех дней достаточно четко выстраиваются хронологически. Но именно эта хронология до сих пор порождает множество вопросов и загадок. Историки Белого движения часто используют понятие «эвакуация». Само это слово таит в себе чрезвычайный и спешный характер действий, но по отношению к воинским частям и подразделениям армии оно не совсем приемлемо. Эвакуировать можно местных жителей, ценности, даже производственные мощности, но применимо ли это понятие к Вооруженным силам? Эвакуация армии есть отступление. Есть бегство. Вот между ними, вероятно, и находилось во время Гражданской войны понятие «эвакуация войск». Так было в Томске, так будет потом в Новороссийске, затем уже в портах Крыма. Эвакуация была не чем иным, как отступлением, не перешедшим пока в беспорядочное бегство. Пожалуй, только лишь к одному Пепеляеву и можно со всей справедливостью применять это понятие.

Но едва вагон с тяжелобольным генерал-лейтенантом Пепеляевым тронулся от вокзала Томск I в направлении станции Тайга, следом за ним потянулись другие составы. И это уже совсем не эвакуация... Из города по одному и группами бежали генералы, старшие офицеры и офицеры штаба армии. Но и не это было трагедией для белогвардейцев... Причиной бегства командования и настоящей трагедией Белого движения было то, что многие части армии Пепеляева в массовом порядке отказались покидать город. Отказались от эвакуации! Что совсем не означало готовность оборонять Томск.

– Александр Александрович, – напутствовал Суровцев Соткина, – привезете Пепеляева в Мариинск – там не оставайтесь долго. Найдете кураевского управляющего и сразу же на какой-нибудь прииск, подальше от города. За генерала отвечаете головой. А искать его будут. Потом переправляйте его за кордон.

– А вы куда?

– Я опять в европейскую Россию, – устало объявил генерал.

– К Деникину, – в свой черед предположил Киселев.

– Да. А что до вас, штабс-капитан, – говорил он, обращаясь к Киселеву, – то вас будут искать не менее тщательно, чем генерала Пепеляева. В России вам места нет, как, впрочем, и всем нам.

Неожиданно он заговорил недавно сложившимися стихами, которые неотвязно вертелись в голове:

Паника. Это явление, порожденное неопределенностью и обострившимся инстинктом самосохранения, помноженное на страх и ужас, способно превратить человека в животное. Паника лишает способности думать. Панику можно и нужно уничтожать в зародыше, но после определенного предела она выходит из-под контроля. И если на начальном этапе ее можно прекратить, расстреливая зачинщиков беспорядка, апеллируя к тому же инстинкту самосохранения, то к охваченному паникой батальону и полку или дивизии это уже почти неприменимо. По утрам, вызревшая за тревожную ночь, паника вытекала на улицы города. Были погромы магазинов. Из Ярского в Томск потянулись подводы с ранеными и дезертирами, которые только добавляли свою фронтовую составляющую в панику губернского центра. Осознавая неготовность к защите города, понимая невозможность организовать его оборону, командиры некоторых полков армии Пепеляева видели только одно спасение от истерии и разложения во вверенных им частях – в выводе их за пределы городской территории...

Но куда? Куда выводить части для комплектования и реорганизации? Единственный свободный путь из города был по Иркутскому тракту на Мариинск, в северо-восточном направлении. А с северо-запада, по тракту Московскому, в город входили обескровленные, разбитые и обмороженные белогвардейские части, разгромленные под Алаевом и Ярским. А поверх всех страстей, трагических событий, неразберихи и неопределенности невесомо, но властно легла жуткая стихия необычайно холодной сибирской зимы. Зимы, во время которой до дна промерзали небольшие реки и на лету замерзали птахи, вылетевшие на мороз в поисках пищи.

– Красные в Черной Речке, – сообщали военным и горожанам отступающие.

– Господи! Это же меньше чем в десяти верстах от города! – Только это и вырывалось из уст горожан.

По Иркутскому тракту уходили из города немногочисленные беженцы и неполные по составу подразделения армии Пепеляева. Дезертиров оказалось так много, что не столь уж большой Томск не мог принять всех их. Раненые офицеры, особенно те из них, которые уже сталкивались с большевистским правлением, часто стрелялись в госпиталях. Солдаты же смотрели на происходящие события менее трагично. «Нам один хрен, какая власть, лишь бы хоть к какому-нибудь концу войны прийти», – говорили они. Около 15 тысяч солдат армии Пепеляева оказались предоставленными самим себе. В частях собирались митинги, на которых спешно избирались солдатские советы. Не менее спешно создавался городской военно-революционный комитет.

Но самым решающим событием тех дней в Томске было выступление венгерского полка. Советские историки всегда о нем знали, но тема сама по себе была малопривлекательной для исследований. Пришлось бы говорить не только об этом факте, но и об истории вопроса. А это значит, что пришлось бы бросить тень на интернационализм как таковой. Венгерский полк до этого героически воевал против большевиков. Историки же Белого движения считают действия венгров мятежом. Что тоже, вероятно, не соответствует истине. Какой это мятеж! Венгры точно решили покаяться перед советской властью. И выступили они с одной только целью – как можно быстрее выйти из русской Гражданской войны. Действовали решительно и по всем правилам революционных переворотов: 17 декабря захватили вокзалы, телеграф и электростанцию. Никто им особенно и не сопротивлялся. Затем венгерские представители как полноправные члены вошли в революционный комитет.

Войдя в город, красные застали только одну боеспособную часть – наполовину распущенный юнкерский батальон, находившийся в Красных казармах.

– Вот вы-то нам за все и ответите, – улыбаясь, сказал командир красного полка командиру батальона Ивлеву.

Остатки батальона без труда разоружили и, выстроив неподалеку от тех же казарм, у крутого обрыва, расстреляли из пулеметов. Недолго потом добивали и раненых. Родители юнкеров-томичей, отпущенных до этого по домам, обратились с просьбой похоронить убитых по христианскому обычаю.

– Не ходите и не просите. А то и вас рядом положим, – ответили просителям.

И еще одни стихи были написаны Суровцевым в те дни. Они уже знакомы читателю:

Сами же большевики упорно искали могилу, в которой были захоронены члены подпольного комитета, несколько месяцев назад расстрелянные колчаковцами. Нашли. С революционными почестями перезахоронили на площади Революции, бывшей Новособорной.

К уже существующим спискам разыскиваемых чекистами людей прибавлялись новые фамилии. Работали по спискам в поисках офицеров. Такая работа мало что давала. Те, кто имел основания скрываться, скрылись заблаговременно. Но главное, что заботило губернскую ЧК, – это пропавшие документы штаба армии. Чекисты справедливо полагали, что во время бегства беляки спасали в первую голову себя, а не документы. Но никаких документов не находили. Не было следов и уничтожения.

По всему городу началась в буквальном смысле слова охота на офицеров. Усиленные патрули зорко высматривали на улицах людей с военной выправкой. Гражданская одежда не спасала. И развернутые плечи, и непроизвольная отмашка правой рукой при ходьбе, тогда как рука левая, так же непроизвольно, поддерживала отсутствующую саблю, выдавали офицеров, как говорится, с головой. Напрасно эти люди сутулились и прятали руки в карманы.

– Братцы, ишо один кондыляет! Ишь, нахохлился. А то мы не видим. Стой, ваш благородь! Стой! Стрелять будем! – кричал патруль.

И стреляли в пытавшихся убежать. Если задерживали, то иногда и отпускали под поручительство солдатских комитетов. Но горе было тому, кого никто не знал или же не находилось желающих поручиться. Часто если не расстреливали сразу, то стреляли потом. После избиений и издевательств. Хоронить ленились. Хорош для расстрелов и похорон был Лагерный сад. Спустя столетие на этом месте образовался гигантский оползень, круто сходящий к реке, а в то время был самый настоящий обрыв. Тела убитых прямо с обрыва падали на занесенную снегом ледяную гладь реки, чтобы весной вместе с ледоходом отправиться в последний путь по Томи, а затем по Оби все дальше и дальше на север, до Ледовитого океана.

Суровцев покидал город своего детства с тяжелой душой. Несмотря на то что он упрекал себя за холодность и прагматичность своего характера, он сильно переживал. Дальнейшая судьба тетушек, судьба Аси и даже ее ребенка волновала и беспокоила его. Но в глубине души он их понимал. Он и сам не мог себе представить, что по своей воле может покинуть Россию. Впрочем, как и вся семья Кураевых, и Нина Пепеляева с детьми, которых он лично провожал в изгнание. Все они расставались с Томском со слезами на глазах. Покидали с надеждой когда-нибудь вернуться.

Но далеко от Томска Сергей Георгиевич уехать не смог. И совсем не по тем причинам, по которым не могли спокойно передвигаться бывшие офицеры. Среда революционной неразберихи была ему знакома. Способности к языкам проявлялись и здесь. Без каких-либо усилий он легко усваивал лексику любого из слоев общества. Он уже сбился со счета, сколько раз за последние годы ему пришлось исполнять самые разные роли – от немецкого офицера и русского солдата-фронтовика до «вечного студента». Не смог бы, пожалуй, выступить только в роли крестьянина или рабочего – аристократичные ладони, при тренированном теле, сразу же указали бы на принадлежность к военной касте.

Он почувствовал, что заболевает. «Наверное, тиф. Наверное, не прошло без последствий общение с больным Анатолем», – думал он. Сразу возникали другие вопросы. Нечего было думать, чтобы в таком состоянии пробираться через всю страну на юг России. Возвращаться же в Томск значило подвергать опасности тетушек. Нельзя было обращаться и к Ахмату, хотя татарин без труда спрятал бы его. Но золото. Сохранение его не терпит совмещения никаких других дел с этим, главным. Хватит и того, что пришлось прятать документы штаба. Он решил пробираться в Мариинск, где сейчас уже Анатоль и Соткин с Киселевым. Но все получилось куда сложнее, чем задумывалось.

Станция Тайга несла на себе следы недавних боев. Почти все стекла в здании вокзала были выбиты. Стены станции были в выбоинах от пуль и осколков. Запах гари чувствовался даже в морозном воздухе. И опять белогвардейские историки назвали выступление поляков мятежом. А вся их мятежность выразилась в отказе выполнять приказы белых генералов. Но хороши же были мятежники, если благодаря их действиям остатки белогвардейских полков смогли двигаться дальше на восток.

Красный бронепоезд замер у железнодорожной стрелки на подъезде к станционному треугольнику. Такой треугольник – это не что иное, как действительно гигантский равнобедренный треугольник, стороны которого составляют железнодорожные пути. На его вершинах находились железнодорожные стрелки и небольшая часть железнодорожного полотна. Предназначался треугольник для того, чтобы иметь возможность разворачивать паровоз. Пока железное чудище бронепоезда, пыхтя паром, точно решало, что ему делать дальше: идти на Тайгу или ползти до Томска. Но артиллерийские залпы со стороны станции не оставили выбора.

В течение десяти часов части красных тщетно пытались овладеть станцией. Польский легион и его командиры остались последней частью Чехословацкого корпуса, которая еще воевала с большевиками. Но двигала поляками отнюдь не верность данному слову. Они оказались арьергардом белых по воле случая. Большевистская пропаганда оказалась бесполезной по отношению к полякам. Они были патриотами. Полковники Чума и Рымша, как и все легионеры, были всей душой уже в милой Польше, где начальник страны Юзеф Пилсудский собирал силы для вторжения на Украину и в Белоруссию. Литовский Вильно (Вильнюс) вместе с литовскими территориями он уже присоединил к новому польскому государству. Польша не забыла своих жолнежей, «томившихся в русском плену». Она звала их на родину.

Пройдет четыре месяца, и 25 апреля 1920 года эти же самые легионеры в составе 3-й польской армии уже с другой стороны бывшей Российской империи будут маршировать по Украине, а 7 августа 1920 года окажутся в матери городов русских – Киеве.

– Эй, товарищ, – обратился Суровцев к проходившему мимо железнодорожнику. – Не подскажешь, где тут у вас комендатура?

Железнодорожник обернулся и с нескрываемой тревогой оглядел молоденького комиссара в кожаной куртке, в такой же кожаной фуражке со звездой. Тяжелый «маузер» в деревянной кобуре болтался у бедра комиссара. Трудно было узнать в этом небритом человеке полномочного представителя адмирала Колчака, генерал-майора белой армии Мирка Сергея Георгиевича.

– Вы, товарищ комиссар, до водокачки ступайте. Там дом двухэтажный деревянный стоит. Это и есть комендатура.

Узловая станция была забита воинскими эшелонами. Едва один эшелон уходил на восток, как прибывали два новых с запада. С севера из Томска прибывали другие части 5-й Красной армии. Новоприбывшие высыпали из вагонов и бежали к зданию вокзала. Несмотря на мороз, на перроне царила невообразимая людская толчея. Сновали красноармейцы – кто в поисках кипятка, кто – спиртного, а кто и просто из любопытства, разинув рот, выяснял, что за станция и чем тут можно поживиться. Дым из труб железнодорожных теплушек смешивался с паровозным паром.

У здания комендатуры толпились командиры и комиссары, тщетно пытавшиеся разобраться, где находятся вышестоящие штабы вверенных им частей. Время от времени на крыльцо, которое охраняли двое часовых, выходил помощник коменданта с бумагами в руках. Он записывал новоприбывших, громко объявлял, на каких путях стоят те или иные эшелоны, и снова исчезал в здании. На короткое время людская волна отступала. Но с приходом новых эшелонов все опять повторялось.

– Мне к коменданту, – протягивая мандат, уверенно сказал Суровцев помощнику.

– Всем к коменданту, – огрызнулся помощник коменданта, но протянутый документ взял. По мере того как он читал текст мандата, лицо его вытягивалось. Было от чего.

«Мандат. Настоящим удостоверяем, что тов. Козлов И. С. является полномочным представителем Управления делами Совета народных комиссаров РСФСР на территории Западной и Восточной Сибири. Всем органам ВЧК, командирам и комиссарам РККА, представителям советской власти на местах оказывать содействие и помощь.

Председатель Совета народных комиссаров Ленин В. И. (Подпись).

Управляющий делами СНК Бонч-Бруевич (Подпись).

Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинский Ф. Э. (Подпись)».

Ниже стояла печать Совета народных комиссаров.

– Проходите товарищ, – открывая дверь, сказал помощник коменданта. – Чем же мы вам можем помочь? Что от нас-то нужно?

– Мне необходимо попасть в Мариинск, – ответил Суровцев, поднимаясь по крутой лестнице на второй этаж здания.

– Всяко-разно вам с комендантом сначала надо разговаривать, – после минуты раздумий произнес помощник. – С четвертого пути эшелон будет отправляться. Им вас и отправим. Давайте-ка ваш мандат. И как доложить о цели вашего обращения к нам?

Суровцев невольно поразился такой налаженности работы. В комендатурах и штабах белых частей было больше неразберихи. Здесь же царил рабочий настрой. В приемной две опрятные машинистки неустанно стучали на пишущих машинках. На стене красовалась надпись «Не курить».

– Так как доложить? – кивнув на дверь, из-за которой доносился приглушенный голос человека, разговаривавшего по телефону, спросил помощник коменданта.

– Беляки, отступая, везут с собой золотой запас России. Возможно, что-то прячут. Меня интересует все связанное с этим вопросом. Предписание вы получали?

– Получали. Даже кое-что выяснили по этому делу...

– Вот как? – искренне удивился Суровцев.

– Да. На перегоне Юрга – Тайга белые что-то выгружали. Но с этим вам лучше в ЧК. Они сейчас этим занимаются. Хотя, может, и не надо. Наш комендант сам чекист, – уважительно сообщил помощник. – Посидите пока, товарищ Козлов, а я доложу, – сказал он и исчез за дверью.

Суровцев напряженно думал, что давалось ему непросто – ужасно болела голова. Вероятно, была высокая температура. Лицо пылало. «Все пока рассчитал правильно. Теперь нужно обрастать подлинными документами, собирать информацию. Решать, что делать дальше, – думал он. – Только бы не свалиться в бреду. Если судить по симптомам, у меня все же не тиф. Скорее испанка. Но от этого не легче».

– Заходите, товарищ, – пригласил помощник коменданта, выйдя из кабинета. – А я пойду дальше разгребать, – добавил он, забирая со стола листки с машинописным текстом.

Всего можно было ожидать, ко всему, казалось бы, был готов Суровцев, но только не к этому. Из-за большого письменного стола поднялся и двинулся к нему с рукой, протянутой для рукопожатия, его соперник, отец Асиной дочери – Железнов. Несмотря на болезнь, реакция у Суровцева оказалась несоизмеримо лучше, чем у Железнова. Профессиональная реакция. Изумленный Железнов не успел опустить протянутую для пожатия руку, как в правой руке Суровцева оказался извлеченный из кобуры и взведенный для стрельбы «маузер». Самому Суровцеву казалось, что все это он проделал очень медленно, но это произошло за какие-то доли секунды. Еще секунда, и ствол тяжелого самозарядного пистолета смотрел в лицо Железнова.

– Долг платежом красен, – неясно что имея в виду, посиневшими губами произнес Железнов.

Глава 29. Приятели

1941 год. Июль – август. Западный фронт

«Странный я человек, – подумал о себе Соткин, медленно просыпаясь и глядя в высокое небо сквозь ветви берез. – Казалось бы, война, а как-то спокойно на душе». Да и не его, Соткина, казалось бы, эта война. Что он, советскую власть защищает? Нет. А ведь все равно ввязался.

Впервые за последние годы он оказался вдруг нужным и востребованным. Сама причастность к большому и нужному делу, как оказалось, была всегда ему необходима. Он, как это ни странно ему самому было, находился в своей среде. А между тем брошенная в пекло Смоленского сражения Сибирская стрелковая дивизия лишь на короткое время задержала вражеское наступление на своем участке обороны. Обескровленные немногочисленные ее остатки в конце концов оказались в окружении.

Особая группа маршала Шапошникова очень точно охарактеризовала тактическое поведение вражеских и наших войск. Танковыми клиньями противник расчленял нашу оборону и, двигаясь по дорогам, проходил до ста километров в день. А вдоль этих дорог шли обескровленные отступающие наши части, тщетно пытаясь обогнать моторизованные части противника, чтобы выстроить перед ним сплошной фронт.

Суровцев справедливо заметил сходство действий гитлеровцев с действиями командования 5-й армии против армий Колчака. Только масштаб был не тот, и теперь уже немцы в полном смысле слова вытесняли нас с нашей территории.

Впоследствии Гудериан признавался, что все время боялся фланговых ударов русских. Но его пока никто не бил. Вывод особой группы резать фланги неприятеля не был доведен до конкретики приказа. Да и нечем было бить. На основных участках своих прорывов немцы, при сравнительно малой численности своих войск, иногда имели восьмикратный перевес в технике и живой силе.

Многие командиры среднего звена благодаря солдатскому чутью понимали, что любые их действия по уничтожению неприятеля необходимы, как никогда. Выходя из окружения, они не бежали без оглядки, а по мере сил и возможностей дрались. Уничтожали мелкие гарнизоны, обстреливали колонны. А уж съехавшие с шоссе мотоциклисты были просто обречены стать легкой добычей. Но, как это всегда бывает, одни дрались и отступали, другие же просто бежали без боя.

Вокруг Александра Александровича быстро собралось до роты солдат и командиров. Да, и командиров! Эти люди дрались. Сейчас, оказавшись в окружении, в тылу у немцев, Соткин чувствовал себя лучше, чем находясь на передовой. Тупо ходить в атаку или сидеть в обороне было не в его характере. Его тянуло в разведку. Как сказал бы Суровцев, к «партизанщине». Это было опаснее, но имело неоспоримое преимущество – отсутствие начальства, политруков и особистов, с бестолковыми приказами и проверками. Главное то, что можно было хоть как-то самому распоряжаться своей судьбой; пусть и в малой степени, но самому влиять на ход событий. А это на любой войне – большая роскошь. Будь его воля, он бы вовсе не стал выходить из окружения, а остался в тылу у немцев и партизанил бы себе, и партизанил. Все к тому, казалось бы, и шло. Но в отряде находилось ни много ни мало знамя дивизии, спасенное во время отступления. Непреложный воинский закон требует от воина сохранения символа воинской чести – знамени части. Пока есть знамя – существует и часть. «С потерей знамени часть расформировывается, а лица, виновные в этом, подлежат суду военного трибунала», – гласили и гласят воинские уставы армий всего мира. Соткин принял командование на себя на самых законных основаниях. За несколько недель блуждания в немецком тылу они истребили не менее полутысячи вражеских солдат и офицеров. И это по самым скромным подсчетам Соткина. Партизанские наклонности Соткина проявились во всей своей «красе» и достигли своего пика, когда он сам лично расстрелял майора, попытавшегося подчинить окруженцев себе. Он, этот майор, утром вышел на боевое охранение отряда Соткина. Вышел один и без документов. Его разоружили и привели к Александру Александровичу.

– А что это у вас старшина командует? – обратился задержанный майор к стоящим рядом командирам.

Один из командиров был даже в звании капитана.

– Докатились, товарищи командиры! – заученно проговорил майор.

– Ну-ка, ну-ка, товарищ майор, с этого места поподробнее, – с угрозой в голосе оборвал Соткин майора, пожелавшего покомандовать. – Где ваш батальон, полк, штаб или чем вы там командовали? – спросил он, вынимая из кобуры «наган». – Просрал своих солдат! Теперь нас просрать хочешь? А документы твои где? Партийный билет, поди, тоже был? Нет ничего? Так засунь язык в задницу и молчи, пока из окружения не выйдем!

– Я майор Александров, командир отдельного батальона химической защиты 121-й стрелковой дивизии. Вы за все ответите! – прокричал майор.

– Я уже отвечаю! И за себя, и за людей, – спокойно ответил ему Соткин. – А ты точно – отдельного батальона отдельный командир. И уж точно химик. Химичишь тут.

– Товарищи командиры, как старший по званию, принимаю командование на себя, – совсем не понимая своего положения, попытался было сопротивляться майор.

И солдаты, и командиры молча смотрели на происходящее.

– Арестовать его, – не унимался задержанный. – Я вам приказываю!

– Ну вот что, братцы, – устало сказал Соткин своим подчиненным. – Учитывая сложившуюся обстановку, прикрепить к нему охрану не могу. Каждый штык дорог. Таскать с собой это говно – тоже не с руки... Того и гляди к немцам побежит сдаваться. Судить его – нет полномочий. Да и времени нет. Фронт уходит все дальше от нас. Так что беру грех на себя...

Соткин отошел на несколько шагов от майора, вскинул руку с оружием и выстрелил в задержанного. Взмахнув руками, убитый майор упал.

– Все. Прости, Господи, – перекрестился Соткин. – Если прорвемся, если вопросы возникнут, то подтвердите, как все было. А лучше забыть и не вспоминать. Дозор вперед, и пошли дальше!

Он даже не задумался над тем, кто был этот человек. Майор не похож на немецкого диверсанта. Диверсант был бы с документами. Растерявшийся человек, запаниковавший от страха, что было опасно на фронте.

«Пошли», – сказал Соткин. И пошли. И самое удивительное, что вышли. Всего из окружения Соткин вывел более двух сотен бойцов. С оружием и со спасенным знаменем дивизии. Шли по крутым холмам вокруг города; переправившись через реку, вышли к северу от Вязьмы, где почти такими же методами, как и Соткин, наводил порядок в своих частях генерал-лейтенант Лукин. Переподчиняя себе все находящиеся поблизости части и всех выходящих из окружения, генерал сумел организовать оборону города. В этих кровопролитных боях первых месяцев войны оказались востребованы командиры, которые в мирное время испытывали постоянные придирки и гонения со стороны начальства, часто имевшие взыскания за недисциплинированность, подвергшиеся репрессиям. Но освобожденные войной от ненужной начальственной и партийной опеки, способные в решительную минуту взять на себя ответственность, они составили цвет нашей армии. Большинство этих людей погибли и были осуждены посмертно. Многие оказались в плену, а после войны в советских лагерях. Но именно они первые и главные герои нашей победы. Они и на фронте безошибочно видели себе подобных и точно искали друг друга.

– Вот что, старшина, мы с тобой, как я понимаю, не первую войну ломаем и многое знаем, – говорил генерал Лукин Соткину. – За расстрел майора с тебя все равно спросят. Не в том ты звании, чтобы запросто майоров расстреливать. Даже если он дезертир, паникер и предатель. Так что бери спасенное знамя и вместе с ним дуй в штаб фронта, от греха подальше! Там знамя сдашь куда следует и постарайся получить какое-нибудь новое назначение. Наградные документы и донесение тебе выдадут в моем штабе.

– Спасибо, товарищ генерал, – только и сказал Соткин.

– Не стоит благодарности. Может быть, и меня кто-нибудь поймет, как я тебя понял. Ступай.

Генерал Лукин знал, что говорил. Знал и понимал, что, всеми силами удерживая Вязьму, он лично, как и части его армии, подвергается угрозе скорого окружения. Отправляя Соткина в тыл, он точно предчувствовал, что и ему еще придется оправдывать свои действия. И надеялся, что кто-нибудь поможет и ему, как помог он сейчас этому старшине. Как это ни покажется странным, но и генерала Лукина поняли. Точнее, защитили. И кто бы мог подумать, что это будет сам Сталин. Но опять же по-сталински, весьма своеобразно. Когда Сталину в 1945 году доложили, что из немецкого плена освобожден генерал Лукин, и застыли в ожидании распоряжений, Сталин не ответил сразу. Все, что угодно, можно было ожидать от вождя.

– Передайте ему спасибо за Москву, – только и сказал генералиссимус.

Подчиненные поняли так, что не их ума это дело, раз Сталин не упрекнул генерала за плен. Хотя в чем его можно было упрекнуть? В том, что раненным оказался в плену? В том, что с ампутированной в плену рукой перенес все «прелести пленения»? Или в том, что отверг все предложения немцев пойти на сотрудничество? Но это немцы. Генералу-предателю Власову, который обратился к искалеченному Лукину с тем же предложением, Михаил Федорович просто плюнул в лицо...

* * *

Соткин ехал в тыл вместе с подполковником – работником штаба армии. Ехали молча. Подполковник был не похож на штабного. Это был крупный мужчина средних лет гренадерского роста, не отличавшийся разговорчивостью. Это сейчас устраивало Соткина. Он мысленно так и окрестил его: Молчун. Мысли, одна другой мрачнее, не покидали Александра Александровича. Мысль дезертировать тоже промелькнула. Но промелькнула, и только. Что делать в тылу? Прятаться от призыва? Хлопотно и противно. Отправиться в лагерь? Нет, туда ему путь заказан. «Останусь на фонте. Там видно будет», – решил Александр Александрович и заснул. Он проспал сном усталого человека весь путь от Вязьмы до города Гжатска, куда в поисках штаба фронта они с Молчуном приехали. Но из-за неразберихи, царившей в тылу, приехали в расположение не своего, а совсем другого фронта. В конце концов оказались в штабе 24-й армии Резервного фронта.

– Защищать Родину – это не только священная обязанность, но и великая честь, товарищ старшина.

«Что же ты, скотина, здесь, в тылу, свои обязанности выполняешь? Еще и о чести рассуждаешь», – подумал Соткин, глядя на сытое самоуверенное лицо молоденького старшего лейтенанта госбезопасности. Недавняя мысль дезертировать теперь не казалась ему столь уж плохой.

– И честь эту заслужить надо, – продолжал особист. – Вы были в окружении, и потому у нас к вам много вопросов.

– Спрашивайте.

– Спросим. А как вы думали? Как могло случиться, что из окружения не вышел никто из старших командиров дивизии, а вы вышли?

– Это у немцев спрашивать нужно, – не зная, что еще можно сказать, отвечал Соткин.

– Я и спрашиваю у вас как у немца, – без тени сомнения произнес особист.

Трудно предсказать, чем закончился бы этот разговор, но в дверь без стука вошел недавний попутчик Соткина. Молчун, как оказалось, обладал густым, грубым и сильным голосом.

– Товарищ старшина, следуйте за мной, – точно медведь пробасил, или даже проревел, недавний молчун.

– Куда это? Что значит «следуйте»? – Голос особиста показался голосом ребенка после баса вошедшего.

– Верните старшине ремень. И выполняйте приказ, – уверенно продолжил подполковник.

– Чей приказ? Я не подчиняюсь здесь никому, даже штабу армии.

– А придется... Приказ представителя Ставки Верховного Главнокомандования и командующего Резервным фронтом генерала армии Жукова, – совсем раздавил своим голосом особиста Молчун.

Не только особист, но и Соткин был потрясен сказанным. Он машинально взял из рук лейтенанта свой ремень, одернул и расправил гимнастерку. Молча пошел за подполковником. Следом, что-то бормоча себе под нос, засеменил особист.

Вошли в большой деревянный дом – вероятно, бывшее здание сельского совета. В просторной комнате около большого стола сидели командующий 24-й армией генерал Ракутин и командующий Резервным фронтом, представитель Ставки генерал армии Жуков. У одного из окон на лавке сидел еще какой-то майор.

– А тебе чего здесь надо? – не скрывая раздражения, спросил Жуков представителя ведомства Берии.

– Товарищ генерал армии, произвожу следственные действия в отношении арестованного, бывшего старшины Соткина, – доложил особист.

– Уже бывшего? Ты его, что ли, разжаловал? Ну-ка марш отсюда, пока я тебя не разжаловал! – пригрозил будущий маршал.

Майор, сидящий у окна, знаками показывал особисту, чтобы тот вышел.

– Есть! – приложив ладонь к козырьку фуражки, неловко отсалютовал особист. Резко повернувшись через левое плечо, он почти строевым шагом вышел из комнаты.

– Садись, – приказал Жуков Соткину, не здороваясь.

Соткин не знал, как ему себя вести с бывшим сослуживцем, достигшим таких высоких чинов и званий. В том, что Жуков его узнал, он был абсолютно уверен. В любом случае он решил пока молчать. Жуков же вел себя так, будто они в последний раз встречались вчера, а не более двух десятков лет назад.

– Это он, – сказал Георгий Константинович генералу Ракутину и загадочному майору, по-прежнему сидящему у окна. – Соткин Александр Александрович.

– Ну тогда вы побеседуйте, не будем вам мешать, – вставая со скрипучей табуретки, произнес генерал Ракутин.

Вслед за генералом Молчун и загадочный майор, которого слушаются особисты, вышли, оставив Жукова с Соткиным наедине.

– Ну здравствуй, что ли? – по-прежнему без рукопожатия поприветствовал Жуков.

– Здравствуй, Георгий Константинович, – грустно улыбнувшись, ответил Соткин.

– Не рад?

– Ей-богу, не знаю, радоваться или плакать, – совершенно искренне ответил Соткин.

– Вот и я не знаю, Саша. То, что в твоих документах, – правда?

– Истинная правда.

– А на войну как попал? Добровольцем, что ли?

– Ну да, – ухмыльнулся Соткин.

– Как-то странно ты отвечаешь.

– Выхода другого не было, Георгий Константинович, – чуть сбившись на отчестве, ответил Соткин. – Вот и ушел воевать. А вообще ломать перед тобой комедь не хочу. Вспоминал я тебя, хочешь – верь, хочешь – не верь, очень часто. Когда тебя в разведке в октябре 1916 года под Сас-Реген контузило, меня начальство насчет офицерства все-таки догнуло. Или военное училище, или военно-полевой суд! Выбора не оставили. Вот такие дела, – сообщил Соткин, предоставляя Жукову самому додуматься, что за этим последовало во время Гражданской войны.

– Значит, в их благородия все же угодил, – грустно констатировал Жуков, сразу поняв, какие последствия для Соткина имело его офицерство. – А я тогда очнулся только через сутки. Доктора сказали, что какой-то друг в госпиталь привез. Как ребенка в седле на руках держал. Сильный такой, говорили. Ты?

– Ну а кто еще?

– Потом в Харьков эвакуировали. Слух частично потерял. Но ничего, восстановился.

– И про Харьков я знаю. Прощаться перед училищем приезжал. Тебя уже не застал. Сказали, что ты в эвакуации.

Зная характер Соткина, соотнося его нынешнее положение и воинское звание старшины при наличии еще дореволюционного военного образования, Жуков был уверен, что во время Гражданской войны его фронтовой товарищ, конечно, воевал. И, как это ни горько было осознавать, воевал на стороне белых. Потому что, воюй он на стороне красных, быть бы ему теперь генералом, не меньше. Если, конечно, не убили бы в Гражданскую войну и не репрессировали потом. Он вспомнил, как они с Соткиным, будучи еще в учебной команде, проучили унтера Бородавко.

– Эх, Саша, Саша, – выдыхая из легких воздух, грустно вымолвил Жуков. – И что же мне с тобой теперь делать, друг ты мой любезный? А чем после Гражданской войны занимался?

– Да ничем особенным. В основном сидел в лагерях и тюрьмах, – кратко ответил Соткин.

– По тебе не скажешь.

– Так я не по политическим статьям сидел. Когда понял, что все равно упекут, то сам себя и посадил по статье уголовной.

Жуков улыбнулся. В этом был весь Соткин...

– Как меня Бог миловал не стать офицером, – размышлял вслух Георгий Константинович. – А ведь вся жизнь наперекосяк пошла бы. Хотя кто знает! Ты знаешь, кого я встретил из времен нашей молодости? Ни за что не догадаешься. Помнишь капитана-генштабиста, что нас с тобой к Георгиям представил за немецкого полковника?

– Ну, – изумленно ответил Соткин.

В голове его между тем зародился целый рой мыслей, вызвавший не менее серьезный вихрь вопросов среди которых главным оказался: «Где Жуков мог встретить Суровцева?»

– Так вот, – продолжал Жуков, – жив и здоров этот офицер. И, как говорится, дай Бог ему здоровья. И занят он, как я понял, серьезными делами, и по своей воинской специализации. Да и в чинах он больших.

– Так он что же, в Красной армии служит?

– Выходит, что так, – резюмировал Жуков.

Тем самым он избавил Соткина и от вопросов, и от необходимости врать.

Жуков в раздумье прошелся по комнате. Вдруг резко обернулся к Соткину и, глядя тому прямо в глаза, жестко спросил, как не раз спрашивали царских офицеров во время Гражданской войны:

– Воевать будешь?

– А что же я, по-твоему, делаю? – в свой черед спросил Соткин.

– Я спрашиваю: воевать не за страх, а за совесть?

– Буду, – уверенно глядя в глаза своему фронтовому другу, отвечал Соткин.

Жуков, ни о чем больше не спрашивая, точно что-то важное для себя решив, подошел к окну. Открыл его, громко обратился к кому-то на улице:

– Николай Харлампиевич, зайди!

Почти сразу в комнату вошел уже известный Соткину майор, который своей жестикуляцией за спиной Жукова выпроводил особиста. Об этом человеке потом говорили: «Всю войну он был на два шага позади Жукова и на шаг справа от него». И сейчас никто не сможет точно сказать, что это был за человек, майор Николай Харлампиевич Бедов. А главное, чей это был человек? Объективно можно сказать только то, что, прикрепленный к Жукову после его назначения начальником Генерального штаба, этот офицер отвечал за охрану и обеспечение генерала армии, а затем и маршала Жукова. Отношения между маршалом и майором были выверены годами войны. Достоверно известно и то, что даже под давлением Бедов не дал в руки недругов маршала никакой информации, которая могла бы скомпрометировать Жукова.

– Вот что, Николай Харлампиевич. У меня к тебе личная просьба. Подумай, куда можно определить этого молодца, – кивнул Жуков на Соткина. – И главное, как определить.

– Мне сейчас «языки» во как нужны, – глядя на Соткина, проведя ребром ладони по горлу, сказал генерал. – Этим ты и будешь заниматься, – обратился он уже к Соткину. – Дело тебе знакомое. Самому немцев через передовую таскать не надо, но дело чтоб мне наладил! Какое у тебя звание по старой армии?

Соткин сразу не знал, что и ответить. Назвал последнее воинское звание по службе в армии колчаковской:

– Капитан. Был представлен к подполковнику.

– Стало быть, майор, если на новый лад перекрестить, – глядя на Бедова, сказал Георгий Константинович. И еще раз подумал о том, что быть бы Соткину сейчас генералом, если бы не его офицерство. Конечно, если бы не убили и не репрессировали. Впрочем, что касается репрессий, если бы не его победа на Халхин-Голе над японцами, неизвестно как его повернулась бы жизнь.

– Придумаем что-нибудь, – после раздумья произнес майор Бедов.

– Да, и с Особым отделом все вопросы закрой, – вспомнил Жуков особиста.

– Закрыл уже, – неясно что имея в виду, отвечал Бедов.

«Наверное, глупость сотворил в том, что касается Соткина, – думал Жуков неделю спустя, сидя в мчащейся по проселочной дороге машине. – Мало за последние годы нервов потрепали?» Иногда он просто физически ощущал вокруг себя вакуум. «Сколько сослуживцев, сколько хороших людей, учителей, товарищей истребили за последние годы! Как сейчас многих из них не хватает! Сколько раз, запросто, мог сам оказаться перед расстрельной стенкой! Вот и с Соткиным. Коснись чего, и запросто в вину поставят. И есть за что». Водитель Жукова, солдат по фамилии Бунич, остановил машину:

– Товарищ генерал армии, баллон проколол. Я сейчас сменю.

Георгий Константинович молча вышел из машины. Стояли солнечные дни конца августа. Лес еще был полон птиц, но точно и они чувствовали войну. Гулко грохотала канонада. Заложив руки за спину, генерал неспешно направился вперед по пыльной дороге. Из автомобиля вышел майор Бедов, но не последовал за генералом. Командир взвода охраны командующего спрыгнул из кабины грузовика и громко скомандовал подчиненным:

– К машине!

Жуков обернулся. Из-под козырька фуражки бросил взгляд на выпрыгивающих из кузова солдат. Резко махнул рукой в перчатке командиру взвода – «отставить». Развернулся обратно, но свернул в сторону от дороги. Хотелось побыть одному. Но это было почти невозможно в последние месяцы.

Соткин. Он все думал и думал, правильно ли поступил. Потом разозлился на себя. А что он, собственно говоря, должен был сделать? Оставить Сашку в особом отделе? Нет! Тот же Соткин в 1916 году под Сас-Реген не раздумывая повез его в госпиталь.

Будучи человеком смелым и решительным, Георгий Константинович даже физически мучился от того, что от всех, в том числе и от него, требовали слепого страха и повиновения. Страх превращался в гарантию лояльности к существующему строю. Но он обладал не только смелостью, но и умом. Он понимал, что не может переломить ситуацию кардинально. Взять того же Берию, которого Жуков презирал, но не ощущал пока ни сил, ни возможностей противостоять ему. Берия не унтер-офицер Бородавко, которому они с Соткиным в свое время устроили «темную». «Ну ничего, ничего, я еще погляжу на него, когда его сам арестовывать буду, – пророчески подумал Жуков. – А что касается Соткина, тот уже и в новом качестве показывает себя наилучшим образом. Может быть, даже со Сталиным поговорю о нем. Время меняется. Сталин не тот человек, который признает хоть одну свою ошибку, но выводы он делает из прошлого опыта быстро». По совести говоря, а сам он, генерал армии Жуков, любит признавать свои ошибки? Нет, не любит!

– Товарищ генерал армии, готово, – доложил водитель. – Можно ехать.

– Вот что, Иван, – строго выговорил Жуков водителю, – что хочешь делай, а по два раза в день менять колеса у моей машины больше ты не будешь!

– Да и правда, – сказал свое слово и Бедов, – если бы ты так снаряды на передовую возил, то уже под трибуналом бы был.

Водитель, зная, что любые оправдания только отяготят его вину, молча распахнул дверцу машины перед генералом. До самого конца войны Жуков так и не расставался с этим водителем.

Первая наступательная операция советских войск под городом Ельня имела больше психологические, нежели военные результаты. Но в военном отношении Жуков, как сказали бы теперь, дал мастер-класс всему командному составу Красной армии. Была произведена тщательная разведка. Жуков лично допрашивал пленных. Соткин, все время находившийся на передовой, занимался тем, что сортировал захваченных «языков» по их значимости. Глаз у него действительно оказался наметанным. Он безошибочно отсекал идейных фанатиков, каких было немало, и болтунов, не владеющих никакой информацией. Попадались, как это бывает, и откровенные дураки. И наконец находил тех, кто действительно был «носителем информации». Хотя Жуков просил иногда доставить ему и фанатиков и рядовых, мало чем располагающих. Командующий сам желал посмотреть на простых солдат. «Не тот немец. Другой, самоуверенный, даже наглый. Не тот, что в прежнюю войну», – отмечал про себя Жуков. Но если на Суровцева уверенные в победе немцы производили гнетущее впечатление, если Соткина они почему-то забавляли, то Жукова охватывал какой-то азарт. Ему не терпелось сокрушить эту самоуверенность, эту наглость именно в солдатах вражеской армии, и он одним из первых почувствовал, что может это сделать. Он мыслил «оперативно».

* * *

– Немцев надо приучить к тому, что для них каждый бой на нашей земле может стать последним. Пусть печенками чувствуют, что они здесь не побеждать, а подыхать будут, – сказал Жуков начальнику артиллерии фронта генерал-майору Говорову.

Впервые за два с лишним месяца войны войска действовали слаженно и на узком участке фронта осуществлялось взаимодействие всех родов войск. 30 августа наступление началось. Главный удар с северо-востока наносила 24-я армия генерала К. И. Ракутина. Навстречу ей с юго-востока ударили несколько соединений 43-й армии. После мощной артиллерийской подготовки войска прорвали оборону противника. 4 сентября южная и северная группировки сблизились настолько, что командующему немецкой группировкой генерал-фельдмаршалу фон Боку не оставалось ничего, кроме как отдать приказ об отступлении. Немцы ускользнули от возможного окружения. Георгий Константинович, не привыкший что-либо делать наполовину, злился и на себя, и на ни в чем не повинных подчиненных. Будь в распоряжении фронта больше танков и авиации, он бы ни за что не выпустил немцев из окружения. Приказом Ставки 100-й и 127-й дивизиям 24-й армии было присвоено наименование гвардейских. Соответственно в армии появились 1-я и 2-я гвардейские стрелковые дивизии. Таким образом под командованием Жукова родилась советская гвардия. Отечественная пресса, политработники как могли использовали этот факт, как и сам факт первого советского наступления в этой войне. По словам очевидцев тех событий, первая победа воодушевила и придала силы всей Красной армии.

– Меня вызывают в Москву. Поедешь со мной, – сказал Жуков Соткину. – О прошлом своем нигде и никому. В Гражданской войне ты не участвовал. То-се, уклонялся от призыва в белую армию, тифом болел и тому подобное. И запомни: я о тех твоих годах ничего не знал и не знаю. Понял?

– Так точно.

– Что еще? Попади ты мне в руки в восемнадцатом или в девятнадцатом году – не знаю, что с тобой сделал бы. Ведь на одном фронте воевали. По разные стороны... А теперь вот нашел себе заботу. Словом, чем богат, тем и рад... Дальше сам свою судьбу устраивай, – сказал он в заключение разговора.

– Спасибо тебе, Георгий Константинович!

Не желая больше разговаривать, Жуков ничего не ответил. Из чего Соткин заключил, что совсем не просто далось генералу его решение. Риск, которому себя подвергал будущий Маршал Советского Союза, был немалый. И тем сильнее было чувство признательности со стороны Александра Александровича.

В путь отправились ночью. Скрипя новыми ремнями, в новом майорском обмундировании, с новым орденом Красной Звезды на груди, до синевы выбритый, Соткин даже помолодел внешне. На сиденье рядом с водителем спал усталый Жуков. Майор Бедов тоже спал. Но сон его был чутким. Стоило автомобилю сбавить ход, и майор тут же просыпался. Соткин, несмотря на усталость последних дней, был слишком перевозбужден, чтобы заснуть. Жизнь его в очередной раз сделала резкий поворот. И теперь, казалось ему, он больше не сорвется в какую-нибудь авантюру. И никогда больше не совершит в жизни никакой глупости. За эти дни к нему пришло непростое осознание значимости личности его фронтового друга. Казалось бы, вместе кормили вшей, вместе ходили в конные атаки и неделями пропадали в разведке. Кто кого больше выручал в боях, уж и выяснить нельзя было теперь. Вот и контузию Жуков принял от мины, которая предназначалась ему, Соткину. И вот теперь Георгий Жуков такая фигура. Что говорить, если он в Москву едет сейчас по личному вызову Сталина! Характер у Жукова поганый, правда, стал. Но откуда ему, хорошему-то характеру появиться?

Александр Александрович первый раз в жизни видел Москву. Но Москва уже не была прежней. Знаковые для столицы здания, в том числе Большой театр и даже Кремль и Красную площадь невозможно было узнать из-за маскировки. Было утро. Части противовоздушной обороны притягивали к земле аэростаты. В предутренних сумерках столица казалась вымершей. Это неприятно поражало всех приезжавших. Но не Соткина. Он мало чему в последнее время удивлялся.

Жуков отправился домой привести себя в порядок и доложиться о своем прибытии. Прощались в машине.

– Ну что, майор Соткин, – обернувшись с переднего сиденья назад, сказал Георгий Константинович. – Выглядишь хорошо. Прямо завидки берут. Вся жизнь, можно сказать, впереди. Будь здоров!

Соткин ничего не успел ответить. Жуков резко оттолкнул дверцу и вышел из автомобиля. Не оборачиваясь, быстро пошел к подъезду своего дома.

– Куда теперь? – спросил водитель у Бедова.

– В общежитие академии, – приказал майор.

– Есть, – ответил водитель.

– Принимай постояльца, Петя, – обратился Бедов к знакомому дежурному по командирскому общежитию.

– Давайте документы, товарищ майор, – в свою очередь без всякого удивления обратился к Соткину сонный дежурный.

Соткин достал из внутреннего кармана новенькую командирскую книжку, наградную книжку и командировочное предписание. Дежурный пробежал глазами предписание и спросил, обращаясь к Бедову:

– А чего ты его сюда притащил? Написано: «В распоряжение резерва Главного командования». Так ехали бы туда. У них гостиница, а у нас общежитие. Разница есть?

– Да ладно ты! Там по четыре человека в номере. А у вас почти все общежитие пустое, – резонно заметил Бедов.

– Причитается с тебя, – перенося в свой журнал данные из документа Соткина, заметил дежурный.

– Это не с меня, а с майора, – кивнул на Соткина майор Бедов.

Затем уже Соткину, также кивнув на вещмешок, которым сам его же и снабдил:

– Там поллитровка у вас, имейте в виду.

– Поллитровка – это хорошо, – пропел Александр Александрович. – Может быть, присоединитесь?

– Присоединюсь, – забирая у дежурного документы Соткина, согласился Бедов.

– Второй этаж. Комната сто пять, – протянул из окошечка ключ дежурный. – Будете жить пока один. А причитающиеся мне сто грамм попрошу доставить сюда.

Комната была с огромным узким окном со стеклами, крест-накрест проклеенными бумажными полосами, что должно было оберегать их от взрывной волны. Часть помещения была отделена перегородкой. За этой перегородкой были умывальник и кухонный стол с электрической плиткой. Надо полагать – столовая. В самой комнате – две заправленные кровати, письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром.

– Давайте доставайте, что ли, – распорядился Бедов. – Выпьем сразу за все – и за звание, и за орден ваш. И чтоб с новым вашим назначением все у нас сложилось.

Соткин быстро накрыл на стол. Да и что накрывать! Два стакана, бутылка водки, тушенка. Финским ножом – и откуда достал?! – открыл консервные банки. Отвинтил орден. Бросил его в стакан с водкой. Было видно, что такую процедуру он не раз в своей жизни проделывал. И это не ускользнуло от внимания Бедова. Сдвинули стаканы. Выпили.

– Дай Бог, не последний, – выпив водку и поцеловав орден, изрек Соткин.

– Биография у вас, как я понял, сложная, – закусывая тушенкой, предположил Бедов. – Что касается меня, я все делаю, как приказал Георгий Константинович. Со своей стороны прошу вас быть осторожным и в словах, и в поступках, чтобы не подвести товарища Жукова.

– Само собой. А как вам видится моя дальнейшая судьба? – спросил Александр Александрович.

– Отправим вас в какую-нибудь часть на переформировку. А скорее всего на формирование новой части. Думаю, что в Сибирь. Там сейчас кипит работа. Должность, я полагаю, – начальник разведки полка. А там уж сами смотрите. И помните о том, о чем я вас попросил. Ну, мне пора. Отдыхайте. В течение дня никуда не отлучайтесь. Пожалуй, что и завтра. Я приеду с вашим новым назначением. Отдыхайте.

Налив в стакан не больше ста граммов водки, Бедов встал и пошел к двери.

– Друга Петю порадую. До свидания, – попрощался он.

– До свидания, – ответил Александр Александрович.

Спиртное ударило в голову. Ноги сразу потяжелели, и усталость, отлетевшая неведомо куда от впечатлений и перемен последних дней, теперь мягкой волной сна накрывала Соткина – лихого драгуна мировой войны, бывшего офицера колчаковской армии, а теперь вдруг майора Красной армии. Он еще выпил. Выкурил папиросу. Буквально засыпая на ходу, заставил себя убрать со стола. Разделся и лег в чистую постель. Съежился от прохлады простыней, но внутреннее тепло быстро его согрело. Он уснул.

Если Соткин благополучно проспал весь день до самого вечера, то Жукову и Бедову опять пришлось спать не более четырех часов. В одиннадцать, необычайно рано для Сталина, позвонил сам вождь.

– Здравствуйте, – услышал Жуков в телефонной трубке голос генералиссимуса.

– Здравия желаю, товарищ Сталин, – по-уставному ответил Георгий Константинович.

– С приездом.

– Спасибо, товарищ Сталин.

– После обеда поезжайте в Генштаб к Шапошникову. Ознакомьтесь с обстановкой на других фронтах. И заострите внимание на северо-западном направлении и районе Ленинграда. Вечером жду вас в Кремле.

Глава 30. Прощания и встречи

1919 год. Декабрь. Сибирь

1941 год. Август. Финляндия

– А ведь ты ее не любишь, – глядя как завороженный в ствол «маузера», продолжал Железнов.

– Что-то много всего сразу... И долг платежом красен, и любовь тут же... Садись, «моряк, красивый сам собою», – словами популярной в Красной армии песни издевательски приказал Суровцев. – И подведем, наверное, черту в наших взаимоотношениях.

Железнов прошел на свое место за столом. Присел. Кобура с точно таким же «маузером», как сейчас в руках у Суровцева, лежала у него на столе. Но нечего было и думать успеть вынуть оружие из кобуры, взвести и выстрелить раньше, чем это сделает генерал. Суровцев между тем, продолжая держать противника на мушке, забрал со стола свой мандат.

– Ты сюда случайно попал или специально шел? – приходя в себя от неожиданности, спросил моряк.

– Это не так важно, – кратко ответил Сергей Георгиевич. – Руки держать поверх стола.

– А что тогда важно? – пытаясь взять инициативу в свои руки, спросил Железнов.

– Одевайся в свою кожанку да пойдем на свежий воздух. Погуляем.

Он никак не мог определиться, как обращаться к Железнову: на вы или же на ты.

– А если я не пойду?

– Тогда вы мне не оставляете выхода. А убивать вас я не хочу. Но убью даже при намеке на неподчинение. Еще должен сразу заметить, что и на свежем воздухе, прежде чем ты успеешь открыть рот, я сумею и тебя, и еще человек шесть или семь пристрелить. Думаю, что даже больше. Одевайтесь, говорю, – буднично, но твердо приказал генерал.

Переложив тяжелый «маузер» в левую руку, правой он достал из кармана брюк не столь громоздкий, но не менее надежный «наган». Руку с «наганом» сунул за обшлаг куртки. Как примерил. Удобно ли? Не совсем удобно, но стрелять при необходимости можно. Решительно переложив в деревянную кобуру «маузер», руку с «наганом» опустил в карман куртки. Так оказалось привычнее. Встал со стула. Морозило. Кружилась голова.

* * *

Железнов совсем пришел в себя и потому смотрел трезво на все эти манипуляции с оружием. Ему уже приходилось иметь дело с настоящими боевыми офицерами. Приходилось ему и задерживать их, и даже расстреливать. И он по собственному опыту знал, что потери со стороны чекистов, как правило, были несоизмеримо больше, когда они задерживали таких офицеров. Понимая, что им нечего терять, эти «машины для убийства» защищали себя отчаянно и беспощадно. Будучи человеком не робкого десятка, Железнов все же не желал испытывать судьбу. Стрелял он неважно. Расстрелы белых не давали боевых навыков. Он встал из-за стола, подошел к вешалке, надел обшарпанную кожаную куртку. Вернулся к столу, посмотрел на свое оружие, затем вопросительно взглянул на Суровцева.

– Можешь взять, – великодушно позволил тот. – Какой чекист без «маузера»? Так – смех один!

Железнов, будь он на месте этого белогвардейца, непременно хотя бы разрядил пистолет. А этот уверен, что у него, Железнова, при любом раскладе нет никаких шансов выиграть возможную схватку. Еще он понял, что Суровцев, уверенный в своем превосходстве, провоцирует его. Осознавать это Железнову было неприятно.

– Скажешь своему помощнику, что проводишь меня до ЧК, – почти приказал Суровцев.

– Хорошо. Потом что?

– Поговорим на общие для нас темы. Затем пожелаешь мне счастливого пути. Зови помощника!

Железнов громко позвонил в настольный звонок. Было такое приспособление в кабинетах начальственных чиновников того времени. Вошел интеллигентный помощник коменданта. На секунду в голове Железнова промелькнула мысль ударить этим достаточно тяжелым звонком Суровцева по голове. Встретился взглядом с соперником. Понял, что тот действительно провоцирует его на резкие действия. Быстро снял руку со звонка.

– Слушаю вас, Павел Иванович, – с готовностью произнес вошедший помощник.

– Я ненадолго отлучусь, – спокойно объявил Железнов. – С товарищем Козловым, – не без издевки в адрес Суровцева добавил он.

Они вышли на морозный воздух. Прямо на перроне перед зданием вокзала кто-то развел гигантский костер. Пропитанные креозотом старые шпалы жарко грели обступивших их большим кругом красноармейцев, но при этом шпалы нещадно дымили черным дымом, который, поднимаясь вверх, превращался в черные снежные хлопья и затем медленно падал вниз, пачкая одежду и лица стоящих у костра людей. Заливалась гармоника. Кто-то пытался плясать, согреваясь от мороза. Несколько человек, явно навеселе, горланили «Яблочко»:

Редкой пошлости мотивчик водевильно-куплетного характера. Под стать этому мотиву и содержание. В белой армии даже пытались бороться с «Яблочком». Куда там! Народ-то один. По другую сторону фронта на тот же мотив Суровцев слышал другой «песенный шедевр»:

По обе стороны фронта на манер марша переделали хороший романс «Белая акация», и у красных получилось:

Вот именно что за какое-то «это». За что, интересно? Юнкера пели, пожалуй, содержательнее текст, но от этого не менее обреченный:

– Куда мы идем? – тяготясь своим положением, спросил Железнов.

– На четвертый путь от перрона, – ответил ему Суровцев. Он помнил, как помощник Железнова кому-то говорил, что с четвертого пути будет отправляться состав на Мариинск.

– Прошу вперед.

Они шли вдоль состава. И опять Железнов подумал, что стоит ему сейчас закричать, обращаясь к сидящим в вагонах красноармейцам, и лежать бы этому белогвардейцу мертвым на этих путях. Он несколько раз обернулся назад. Рука с «наганом» в кармане кожаной куртки Суровцева красноречиво говорила о невозможности что-то предпринять без трагических последствий.

– Ну вот. Пожалуй что и пришли, – сказал Суровцев, когда они подошли к паровозу. – Скажешь машинистам, что надо взять меня до следующей станции.

– Хорошо, – согласился Железнов. По его лицу было видно, что он рад будет расстаться с Суровцевым. – Эй, товарищ! – крикнул он выглянувшему в окно кабины железнодорожнику. – Чего не трогаетесь?

– Семафор закрыт. Ждем.

– Я комендант станции Железнов.

– Да знаем мы, – хмуро протянул железнодорожник.

– Возьмете с собой товарища. Высадите, где он вам укажет.

– Отчего не взять? Только у нас тесновато здесь. Может быть, лучше в вагон ваш товарищ пошел бы?

– Короче, возьмете с собой, – прервал машиниста Железнов. – Ну вот, я сделал все, что ты хотел, – сказал он Суровцеву. – Что еще?

– Все, пожалуй. Вот что, Павел Иванович, – собравшись с духом, буркнул Суровцев. Пропавшие от волнения симптомы болезни опять настигли его. Вернулась головная боль. Знобило. – Отвечу на ваш недавний вопрос. Встречи я не искал. Все получилось случайно. Но не об этом речь.

Железнов не стал спрашивать, о чем, собственно, речь. Соперник его переигрывал. Логика у этого «их превосходительства» была какая-то своя. Особая. Он и поступал как-то не так, как поступил бы сам Железнов. Хотя кто его знает? Вот стоят они вдвоем, и со стороны может показаться, что о чем-то мирно беседуют. А по сути, оба готовы стрелять друг в друга. Но не стреляют же! Причины у обоих разные, но есть одна общая и такая непростая причина, которая усложняет все их общение. И причина эта накрепко их связывает.

– Должен прямо вам сказать, Павел Иванович. Не далее как еще вчера я разговаривал с Асей. На мое предложение уехать со мной за границу она в очередной раз ответила категорическим отказом. Из чего я заключил: меня она не любит! Но не обольщайтесь и вы. Женщина, которую мы оба любим... Вы ведь ее любите?

Железнов ничего не ответил, но заходившие под скулами желваки и вспыхнувшее лицо красноречиво говорили о его чувствах и душевном состоянии.

– Так вот. Она из тех женщин, нрав которых не предполагает желания опереться на мужское плечо. Она дитя нового века. Думаю, что и вам с ней будет непросто. Но у вас общий ребенок. Чудная малышка. А я проиграл. Я вместе со своим классом проиграл и эту войну, и спор с вами за личное счастье. И уже потому я не желал и не желаю опускаться до злобной мести. Ваша смерть не принесет мне ни душевного спокойствия, ни тем более любви любимой женщины.

– Что ты тут передо мной душу выворачиваешь?! – разгоряченно выкрикнул Железнов. – Да лучше бы ты меня убил тогда! Еще в Перми! На хрена мне твои подачки?!

– Нет, милейший. Вас и без меня шлепнет какой-нибудь ваш «товарищ по партии». Хотя советую вам не провоцировать меня. Не провоцировать потому хотя бы, что у вас есть и желание, и смысл продолжать жить. Чего нельзя сказать обо мне, – твердо и угрожающе произнес Сергей Георгиевич.

Железнов действительно не знал, что ему сейчас делать. Как человек молодой, он не слишком боялся смерти, но как человек бывалый понимал, что смерть во время войны и так всегда рядом, чтоб еще и кликать ее. А еще его выводила из себя эта внутренняя сила его соперника. Его цельность и достоинство.

– Эй, – крикнул из кабины машинист, – семафор подняли! Залезайте, если ехать собрались.

Он дал два длинных гудка. Паровоз точно тяжело вздохнул, и клубы пара в одно мгновение скрыли Железнова и Суровцева друг от друга. Железнов, пользуясь своей невидимостью, все же вытащил из кобуры «маузер». Именно вытащил. Слишком медленно он это проделал непослушными и замерзшими пальцами. Он наугад три раза выстрелил в то место, даже места, где, по его разумению, должен был находиться Сергей Георгиевич. Поезд набирал ход. Когда пар рассеялся, он увидел Суровцева, уцепившегося за поручень вертикальной лестницы, ведущей в кабину паровоза. Еще два раза выстрелил не прицеливаясь. Опять промахнулся. Точно в тумане, Железнов наблюдал, как Суровцев вытащил из кармана свой «наган».

– Стреляй! Стреляй, сука! – закричал Железнов.

Суровцев не стрелял. Лишь покачал головой. Ему в отличие от моряка не стоило труда с такого расстояния из пристрелянного оружия попасть в человека. Потому и не стал стрелять. Слишком это было для него неинтересно. А главное – не нужно и бесполезно. Машинист, чувствуя неладное, опять выпустил пар из паровозного котла, который и скрыл Суровцева и Железнова друг от друга окончательно.

– Вы чего это не поделили? – с испугом глядя на оружие, спросил железнодорожник у этого, влезшего в кабину, комиссара.

– Бабу не поделили, – по-пролетарски ответил Суровцев, чтобы как можно проще объяснить прогремевшие выстрелы.

– Да, бабы – они такие, – многозначительно проговорил машинист, в общем-то не особенно удивившись возникшей стрельбе.

Стреляли в то время часто и по самым разным, и менее значительным, поводам. А уж из-за женщины – это святое дело!..

«Железнов, Железнов, – думал Суровцев, – и у меня возможное счастье ты украл, и сам по большому счету его не испытал». Здесь, в загородной резиденции Маннергейма, Сергей Георгиевич впервые за последние годы чувствовал себя в безопасности. Отдыхал и душой и телом. Голова была светлой. Хорошо думалось. Хотя нечто похожее он испытывал, находясь в геологических экспедициях. Не будь этих экспедиций по всей Сибири, он, наверное, сошел бы с ума от осознания того, что стало с Родиной. Да и не уцелел бы. Природа точно лечила его от всех напастей. Железнов же всецело отдался кровавой действительности. Он был и продуктом и создателем системы государственной власти Страны Советов. В 1930 году Железнов взял и запросто переименовал населенный пункт. По сути дела, основал город. Село бывшей Томской губернии Ксеньевка, названное так в честь великой княгини Ксении, стало называться городом Асино. Почему – думается, объяснять не надо. С 1937 по 1938 год, всего лишь за один год, была построена железная дорога Томск – Асино. Более ста километров по сплошным болотам в обход урманов и озер. Нужно ли говорить, что эта дорога построена на костях заключенных Томскасинлага! В том же 1938 году заместитель начальника Томскасинлага, только что награжденный орденом Ленина за строительство железной дороги, Павел Иванович Железнов покончил с собой при странных и загадочных обстоятельствах. История эта и в то, и в нынешнее время осталась одной из многих в ряду темных историй, порожденных революционной и послереволюционной эпохой. Суровцев осторожно выяснил только то, что при аресте высокопоставленный чекист, вместе с женой, в честь которой был назван город, оказывал сопротивление. О судьбе дочери Железнова и Аси он ничего не знал. Но и так было понятно, что не могла миновать ареста и заключения как «РВН» их дочь Мария. «Родственник врага народа». Этим все сказано.

Осень во всей своей красе вступила в Страну Суоми. Легкая прохлада студила воздух великолепных лесов и делала кристально чистой и без того прозрачную, почти ледяную воду многочисленных рек и озер. Желтая листва, точно прядями, украсила пока еще зеленую в своей массе шевелюру окрестного леса. Три дня назад Суровцеву исполнилось сорок восемь лет. Свой день рождения, исключая детские годы, он праздником не считал. Не считал, потому и не отмечал. Поздравления сослуживцев были ему не нужны, а люди близкие в его дни рождения всегда оказывались вдалеке. Но каждый раз именно в сентябре он испытывал необычайный прилив сил. Даже в тюрьме две тяжелые последние недели августа сменялись приливом сил наступившего сентября. Неожиданно сложились стихи об осени, чего не случалось уже несколько лет:

Свой день рождения он встретил в компании с Бруно Хакиненом. Бруно наконец-то поведал ему всю историю с эвакуацией доверенных ему ценностей. Работа, им проделанная, поражала смелостью и своими масштабами. В течение зимы 1919-1920 года Хакинен на оленях проделал гигантский путь из Сибири в Финляндию. Чего стоил отрезок этого пути по полярному Уралу! Остается только гадать, как он ладил с коренным населением. Хотя маршрут изначально и планировался по местам компактного проживания народов финно-угорской группы. Но, так или иначе, он умудрился доставить по назначению самую дорогостоящую часть груза – драгоценные камни, ювелирные изделия, а также ценности царской семьи. Мало того, он произвел съемку местности по маршруту своего следования. И это имело далеко идущие последствия. По данным составленной им карты, уже в 30-е годы была сооружена сеть тайных аэродромов. Точнее, цепочка взлетно-посадочных полос. От Финляндии до тюменского Севера. Хакинен точно предполагал, что очень скоро аэропланы станут самолетами с большой грузоподъемностью и дальностью полета. И если такой самолет имеет возможность дозаправиться по пути следования, то дальность его полета практически неограниченна. Этим воздушным путем была эвакуирована остальная часть золотого запаса, оставленного отрядом штабс-капитана Киселева на берегу Оби, у села Тундрино. Должен сообщить читателю, что остатки этих «аэродромов» обнаружили. Но обнаружили уже не ЧК, не ОГПУ, даже не НКВД и МГБ. Пустые канистры из-под авиационного топлива и устаревшие запасные части к самолетам нашли их преемники – КГБ и ФСБ – в 80—90-е годы XX столетия.

День рождения гостя отметили так, что Хакинен неделю не мог встать с постели. И Пул, и сам Маннергейм не преминули выразить свое неудовольствие:

– Вас же предупреждали, Сергей! У человека с финской кровью не существует никакой природной защиты от алкоголя! Вы же лучше всех знаете, какую беду несет алкоголь финнам и сибирским хантам и манси!

Суровцев пристыженно молчал. Он действительно знал: употребление алкоголя сибирскими аборигенами сокращало и сокращает срок их жизни до минимума. Сорокалетний мужчина среди них почти редкость, а сорокалетняя женщина – старуха долгожительница.

Вывихнутая при приземлении с парашютом нога уже не болела. Большую часть времени Суровцев проводил в библиотеке барона. Он точно истосковался за эти годы по книгам. Запоем читал книги по военному делу. Несмотря на комплименты маршала Шапошникова, он осознавал, что двадцать лет вне профессии не проходят без следа. Нужно ли говорить, что библиотека Верховного главнокомандующего Финляндии была такова, что ей могли бы позавидовать как академии наук, так и военные академии всего мира. То и дело при чтении он натыкался на закладки и аккуратные карандашные пометки владельца. При этом барон, все так же смеясь, утверждал, что «не прочел за свою жизнь ни одной книги». Биография барона вообще была окутана тайной. Первое его образование было получено в Гельсингфорсском университете, на неизвестно каком факультете, в 1887 году, затем следовали Николаевское кавалерийское училище и Николаевская академия Генштаба. Как-то странно... Но главное то, что книги говорили больше о своем хозяине, чем сам хозяин. Для обладавшего феноменальной памятью Суровцева эти пометки на полях книг, прочитанных бароном, были совершенно бесценны. Он не просто перелистал несколько тысяч книг, учебников, пособий, статей, но получил своеобразный отзыв на них самого Маннергейма. Все было бы хорошо и устраивало, если бы страшная, непостижимая по своим ужасам война не бушевала на территории его родины. Как сказал бы о таком состоянии Соткин, «душа была не на месте».

Несколько последних дней Сергей Георгиевич провел в беспокойном ожидании очень важной встречи. Первоначально планировалось провести ее на территории соседней нейтральной Швеции, но генерал Пул настоятельно советовал этого не делать. После инцидента с немецким фельдъегерем немцы усилили свою активность как в Финляндии, так и в соседних государствах. Точку в этом вопросе поставил сам Маннергейм:

– Встретим нашего гостя на финской территории. При встрече в Швеции или Норвегии генералу Суровцеву придется дважды переходить границу. При встрече у нас дважды перейдет ее генерал Степанов. Риски равны, но у себя мы можем обеспечить абсолютную секретность, вне страны это сделать труднее. И потом, не забывайте, я хотел бы тоже присутствовать при разговоре. Общение с генералом Степановым всегда было полезно нашей стране. Готовьте для генерала Степанова «окно» на границе, – приказал барон Пулу – Пулкову.

– Как вы решили поступить с Трифоновым? – спросил Суровцев о своем недавнем спутнике.

– Не волнуйтесь о нем. Сама жизнь подсказывает, что он будет теперь вашим связным.

Суровцева неприятно поразило в этом ответе то, что для Пула было совершенно очевидно грядущее возвращение его, Суровцева, в Россию. Ему самому еще предстояло это решить, а вот Пулков – Пул в этом, судя по всему, даже не сомневается. Как, вероятно, не сомневается и Маннергейм. «Почему они так уверены в этом?» – подумал он.

И вот встреча состоялась. Степанов изменился. Но перемены эти не были переменами старости и одряхления. Он заметно похудел. Если раньше в нем присутствовали, казалось бы, неистребимая дородность и русское барство, то сейчас он скорее напоминал западного политика – подтянутого, сдержанного, порой даже чуть суховатого. Никакой бороды и никаких усов. Но за новым обликом крестника русского императора Александра III осталась прежняя широкая русская душа. Встретились тепло, с поцелуями и объятиями. Были и искренние слезы радости. Но все же какая-то незнакомая прежде сухость и в облике, и в общении была пугающе непривычна для Суровцева. Ужинали втроем – барон, Степанов и Суровцев. После ужина, за которым выпивали за здоровье хозяина, перешли в гостиную. И только здесь, впервые за вечер, стали говорить о делах серьезных, не теряя, впрочем, теплоты и не скрывая радости от встречи.

– Нужно ли говорить, Сергей! Я искренне переживал за вас, – раскуривая сигару, начал разговор Степанов. – Я почти уже не чаял вас увидеть. В общих чертах я понял, что происходило с вами в последние годы. Но несколько слов о вашей встрече со Сталиным. – Степанов говорил теперь с незначительным акцентом.

– Больше всего меня поразило нарочитое равнодушие к судьбе той части золотого запаса, которая до сих пор остается в России. Если НКВД оживлялось при каждом упоминании о нем, то Сталин, можно сказать, даже не пожелал говорить об этом. Я отдаю себе отчет, что перспектива ведения тайных переговоров и использование агентуры еще дореволюционного русского Генштаба – вопросы серьезные, но он не проявил к золоту даже простого человеческого любопытства, – спокойно, но не скрывая удивления, доложил Суровцев.

– Это как раз пусть вас не смущает, – многозначительно проговорил Степанов. – В нашей компании действующий глава страны, – кивнул он на Маннергейма, – он лучше меня вам это может объяснить. Полтонны или даже тонна золота – вещь, бесспорно, важная, но политик потому и политик, что его куда больше интересует уровень добычи золота в стране, чем кладоискательство на ее территории. И потом, вам не приходила в голову простая мысль, что за все время существования золотодобычи добыто столько золота, что оно, выброшенное в свободное обращение, может запросто обрушить мировую экономику. И еще, должен заметить, советское правительство так много занималось поиском кладов с единственной целью – показать всему миру, что располагает большими золотовалютными резервами.

Суровцев переглянулся с Маннергеймом. Барон кивнул в знак согласия.

– Я, честно говоря, до сих пор мало что в этом понимаю, – откровенно признался Суровцев.

– Вот потому и говорил Наполеон: «Политика слишком серьезное дело, чтоб доверять ее военным», – с расстановкой произнес Маннергейм. – Надеюсь, я вас не обидел. Я ведь тоже военный. Мне тоже порой кажется, что все войны и революции последнего времени для того и начинаются, чтобы во время катаклизма изъять из обращения лишнее золото, – то ли в шутку, то ли всерьез добавил барон. – Вот и получается, что золото тамплиеров или золото инков, а то еще чье-то золото куда-то время от времени исчезает. А то, что банки мгновенно реагируют на появление большого количества золота на валютно-финансовом рынке, – неоспоримый факт.

– У клада два родителя. Отец – достаток. Мать – нужда, – почему-то вспомнил Суровцев слова Тимофея Прокопьевича Кураева.

– Как точно сказано! Что значит – русский язык! Кто это сказал? – живо заинтересовался цитатой барон.

– Один сибирский купец.

– Знал, что говорил, – улыбаясь, подтвердил Степанов. – Не скрою, меня радует, что советская разведка отследила мою скромную роль в разгроме белогвардейского подполья, которое закономерно стало слепым орудием по дальнейшему разрушению России. Я также удовлетворен, что русская разведка и контрразведка прочла в моих действиях подсказку по ликвидации Троцкого, Савинкова, Рейли, Коновальца и других. Как это ни горько осознавать, но русская революция вытолкнула на поверхность мира и вершины власти таких подлецов, что на их фоне даже Сталин выглядит фигурой достойной.

– Выбирать не приходится, – согласился барон Маннергейм.

– Что ж, – прикуривая очередную сигару, заявил Степанов. – Как говорится, вскроем карты, господа! Санкция на осуществление моей миссии получена мной лично из уст президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта. Начавшаяся два года назад война приобрела характер новой мировой войны. Из последних горячих новостей: советские и британские войска вошли в Иран. Свершилось это по предварительной договоренности или же независимо друг от друга, я пока не знаю. Но это случилось!

Суровцев был поражен.

– Да-да, Сергей Георгиевич. Вы не ослышались, – продолжал Степанов. – В то время, когда на карту поставлена судьба Москвы, несколько советских армий вошли в Иран. Вероятно, в самые ближайшие дни телеграфные агентства всего мира сообщат результаты этого странного персидского похода. Любопытно будет узнать, что по этому поводу сообщит ТАСС. Хотя его может и не быть, такого сообщения. Прежний свой персидский поход большевики умолчали. Так или иначе, но антигитлеровская коалиция вызревает сама собой. Со стороны Сталина есть в этом событии не только угроза и предупреждение Гитлеру, но и демонстрация уверенности в победе на главном фронте. Что касается Финляндии, Карл, – Степанов взглянул на Маннергейма, – то чаяния финнов о нейтральной и независимой Финляндии находят самое серьезное понимание в политических и деловых кругах Америки и Англии. Надо полагать, Сталину придется с этим считаться. В связи со всем изложенным речи о возможных переговорах СССР и Германии не может даже вестись. Тем более при посредничестве Финляндии. Будущие союзники России не поймут такого двурушничества.

– Александр Николаевич, нужно ли говорить, сколько раз за последние годы встречи с вами, кроме простой человеческой радости, приносили огромную пользу моей стране! Благодарю вас!

– Самое странное и поразительное в нашем случае – это то, что мы по-прежнему служим России! – ответил в свой черед Степанов. – И нужно сказать, что никто нас это делать особенно не просил. Тем более не принуждал.

– Человек не может отказаться от своего прошлого. Тем более не откажется от него, если ему не за что себя в этом прошлом упрекнуть, – подвел черту в разговоре Маннергейм.

– Позвольте откланяться. Вам есть о чем поговорить наедине, господа. Честь имею!

После ухода Маннергейма Степанов и Суровцев некоторое время сидели молча. Затянувшееся молчание нарушил Александр Николаевич:

– А я в отличие от барона себя упрекаю. И вы, Сережа, одна из самых горьких причин этих самоупреков. Так или иначе, но я по своему разумению управлял вашей судьбой. Теперь, надо сказать, я не уверен в том, что поступал правильно.

– Ну, это вы напрасно, ваше превосходительство, – улыбаясь, парировал Суровцев. – Если вы и влияли на мою судьбу, то были отнюдь не вершителем ее. Скорее вы были орудием Божьего промысла. И, что касаемо меня, простой народ в таких случаях как говорил, так и продолжает говорить при советской власти: «Грех – жаловаться».

Ощущение прилива сил после прошедшего дня рождения вновь накрыло Суровцева.

– Четыре года советской тюрьмы, Александр Николаевич, – вещь неописуемая! Сколько раз за это время возникала мысль наложить на себя руки, и сказать не могу. Точно сам черт под руку толкал! Издевались жутко. Постоянный мордобой – это сопутствующая обыденность. А вот допросы с пристрастием, скажу вам, это – ужас непередаваемый! Как меня выручала моя восприимчивость боли – и сказать не могу! Людей, подобных мне, оказывается, не так уж мало. От одного разговорчивого следователя слышал, что у них есть даже своеобразная классификация допрашиваемых. Есть «бойцы» – люди, склонные к оказанию сопротивления, как правило, из военных. Есть «ораторы» – те, кто орет и грозит высокими своими связями. Есть «собеседники» – это представители интеллигенции. Есть еще «беляки», бывшие белогвардейцы, – это моя категория. И «незабудки» – люди болезненные или со слабой волей. Я под эту категорию так же, неожиданно для них, подходил. Есть еще «доходяги» – это те, про которых в народе говорят «не жилец». Доходяги – материал отработанный. Понятно, что это условно, но удобно. «Бойцов», как правило, калечат, чтобы сломить физически. Любят раздевать догола перед допросом. «Ораторов» методично и изощренно бьют. Впрочем, бьют и пытают всех. Только по-разному. «Собеседников», пожалуй, меньше других. А «незабудок» пытать бессмысленно – могут умереть во время допроса. Меня, как «беляка», надо и можно, по их разумению, бить как «бойца». Затем, особо не допрашивая, расстрелять. Но, теряя сознание от боли, я становился «незабудкой». Вот они и маялись со мной. В тюрьме у меня впервые за всю жизнь возникло желание самому расстреливать. Доходило до того, что сатанел, кляня себя! «Нужно было вешать их и стрелять во время Гражданской войны всех без разбора!» – даже так думалось. Во время заключения я стал белогвардейцем больше, чем был им в Гражданскую войну. Потом я понял, что могу расправиться со многими из своих мучителей их методами. Даже более изощренно. Они и предположить не могли, что речь о золоте многим из них будет стоить жизни. Мало того, незадачливый следователь тащил с собой в иной мир и свое начальство. Это в конечном результате и вывело меня на верхние этажи чекистской иерархии. Кажется, только тут-то и поняли, кто я, собственно, такой. Желания расстреливать своих мучителей у меня, как это было раньше, теперь нет. Я своим врагам отомстил простым фактом своего существования. Тем, что, несмотря ни на что, выжил. Но облегчения это мне не принесло.

– Я прошу у вас прощения за все те беды, которые вольно и невольно я вам причинил, – с тяжелым вздохом произнес Степанов.

Голос генерала дрогнул. Справившись с собой, он продолжил:

– Сейчас все другое золото, спасенное нами от большевиков, а также банковские счета замыкаются на мне и Елене Николаевне. А я уже не молод. Много средств находится в обороте. И это золото новой России. Большевизм не вечен, но в отличие от наших эмигрантских кликуш я не предрекаю его скорую гибель. Фигура Сталина оказалась значительнее, чем думалось раньше. Поживи Ленин чуть больше, и советская власть развалилась бы сама собой. Сталин, к сожалению, оказался не менее циничным, но гораздо более прагматичным. Среди западных политиков есть даже такое мнение, что следует помогать Сталину из тех соображений, что он неминуемо доведет коммунистические идеи до абсурда. И чем больше помогать, тем быстрее наступит развязка. Так или иначе, но в отличие от меня вы имеете шансы увидеть это.

– Так или иначе, мы с вами не большевики-ленинцы, чтобы желать поражения своему Отечеству!

– Все так, но вы вольны поступить, как считаете возможным для себя. Остаться в Финляндии или вернуться... А сейчас слушайте. Запоминайте. В конце концов – принимайте решение.

* * *

Как это не раз бывало прежде, во время очередного поручения или приказа Суровцев весь превратился в слух. Помня о необычайной памяти своего бывшего подчиненного, Степанов точно берег эту память. Чтобы не перегружать Сергея Георгиевича ненужными деталями, он всегда готовился к отдаче таких приказов и поручений. Он выдавал их тезисами:

– Вальтер сообщает, что немецкое вторжение в Россию строится на плане «молниеносной войны» – блицкрига. Из проведенных накануне немецким Генеральным штабом «стратегических игр» следует, что немцы могут нанести нам поражение только в том случае, если война продлится два или три месяца. Если в течение этого времени они не овладеют Ленинградом, Москвой, Киевом, Донбассом, Северным Кавказом и обязательно Баку с его нефтью, немецкое вторжение обречено на провал. Это первое и главное, – точно отметил абзацем свою речь Степанов.

Подождав, когда все сказанное усвоится Суровцевым, он продолжил:

– Огромное количество танков и моторизованных соединений, необходимых для блицкрига, может действовать лишь на территории с хорошо развитой сетью дорог. Наша двойная вековая беда – дураки и дороги – второй своей составляющей необычайно раздражает агрессора. Для затяжной войны у немцев нет резерва топлива, особенно для судов германского флота, и в частности для подводных лодок.

И опять точно абзац. Еще одна прикуренная сигара – и продолжение:

– Если вы принимаете решение вернуться в Россию, вся информация от Вальтера замыкается только на вас. И ни на ком другом больше! Это, если хотите, гарантия вашей безопасности и мое условие советскому руководству. Далее. По работе в США, кроме вас, могут быть и другие люди, но, я подчеркиваю, мое безусловное доверие распространяется только на вас. В Соединенных Штатах, я, по мере своих сил, могу оказать помощь. Необходимость присутствия там будет крайняя, сразу после окончания войны. Пусть пользуются случаем, пока интересы моей родины и страны, приютившей меня в изгнании, совпадают. Теперь внимание!

Сейчас Степанов напоминал Суровцеву преподавателя Академии Генерального штаба из его далекой юности. Семинары Степанова слушатели конспектировали, как никакие другие. Он всегда оставлял слушателям время и законспектировать свою лекцию, и осмыслить сказанное, чтоб затем продолжить изложение материала. Как, впрочем, и проверить усвоение полученных знаний.

– Немцы, по моим сведениям, опасно близки к созданию принципиально новых видов вооружения, – без всякого пафоса продолжил он. – Причем речь не идет о технологическом прорыве в какой-либо из ныне существующих сфер человеческой деятельности. Речь идет о новых фундаментальных открытиях в фундаментальных науках. В частности, в физике и химии. Если дело обстоит так, как мне это объяснили, то все нынешнее вооружение, включая самое современное, попадет в разряд «обычных вооружений». Новое оружие будет несравнимо по своей разрушительной силе. И сила его может оказаться способной лишить смысла любую войну. При обязательном, конечно, условии – если оно будет у обеих воюющих сторон. А теперь представьте, какому искушению подвергает себя сторона, владеющая этим оружием единолично! Думаю, мнение Гитлера о применении такого оружия понятно. Но, представляется мне, и Сталин не слишком отличается от Гитлера. Как, впрочем, и любой другой политик. Оружие, как вы знаете, развращает. Запоминайте дальше и дословно. Речь идет об энергии атомного ядра. В случае удачных опытов с расщеплением этого ядра мир может оказаться как на грани всемирного благоденствия, так и на грани полного уничтожения. А теперь еще более важная информация. Среди ученых, работающих в этой сфере, наряду с доскональным пониманием этой проблемы зреет желание увести свои открытия в сферу собственно научную. Понятно, что это проистекает от политической наивности ученых мужей. Но, так или иначе, они могут пойти на то, чтобы поделиться своими открытиями с целью обезопасить мир от новой, невиданной угрозы. Мне назвали имя русского ученого, способного как возглавить работы в этом направлении в России, так и быть представителем своей страны в научном мире. Это русский физик Петр Ка-пи-ца, – по слогам произнес Степанов фамилию ученого. – И еще раз повторюсь. Сейчас наиболее близки к этому великому и страшному открытию ученые Германии. В России, по нашему мнению, работы в этом направлении свернуты. Вероятно, из-за непонимания этой проблемы руководством страны, а также из-за репрессий режима по отношению к своей элите.

Точно давая информации усвоиться, Степанов замолчал. Молчал и Суровцев. Затем вдруг грустно улыбнулся:

– Александр Николаевич, невольная параллель с историей доверенного нам золота.

– Ничто не ново под луной, – сразу же понял его Степанов. – Нуждается Сталин в ваших услугах – пусть принимает и условия. Нравится или не нравится правителям, но они должны будут принять во внимание мнение ученых. Им придется с этим считаться. Мало того, холить и лелеять их. Когда только сильные мира сего поймут, что они не правители и властители, а всего лишь высокопоставленные воеводы и менеджеры? Нет, все живут по русской поговорке: «Из грязи – в князи». Я, как вы знаете, был близок и с «помазанниками Божьими». Должен сказать вам, что и там все через пень-колоду... И уж поверьте мне на слово, общение с простыми людьми всегда приносило и приносит больше и пользы, и радости. Так что вы решили?

Погода за стенами замка резко испортилась. И без того не пропускающие дневной свет, украшенные витражами готические окна замка стали темными. Даже зловещими. Суровцев не осознал, скорее почувствовал душой, что не его это место и не его это жилище. Если его далекие немецкие предки всегда желали отгородиться от непогоды и соседей многометровыми стенами замков, то ему по душе были другие строения. Вспомнился резной дом-терем на улице Офицерской в Томске с вырезанной из дерева датой постройки «1902 год». Вспомнился сам Томск, за пределами которого раскинулись не поддающиеся ни описанию, ни пониманию невообразимые сибирские просторы. Вспомнились милые и смешные тетушки. Няня Параскева Федоровна. Любимая песня про дождик.

– Не знаю, Александр Николаевич. Не знаю, как мне поступить. Я далек от желания испытывать судьбу, но вся моя жизнь – в России! В неуютной, необустроенной, но моей. Наверное, все уже решено и без меня. И на земле, и на небесах. Я просто должен прислушаться к тому, что мне и без того уже сказано.

И Суровцев действительно точно прислушивался. Тишину огромной гостиной с высокими, десятиметровыми, потолками нарушал только порывистый ветер и шум дождя за витражными окнами замка. Да еще треск поленьев в полыхающем камине.

Мысли этого человека непростой судьбы были в России, где знакомые и вовсе не знакомые ему люди подчиняли всю свою жизнь законам войны.

В не столь далеком Ленинграде недавно назначенный Сталиным командующим Северо-Западным фронтом генерал армии Жуков, не имея возможности получить помощь извне, собирал все те силы, которые находились здесь, в окружении. Для отражения танков и предотвращения вражеских прорывов он приказал перевести даже часть зенитных орудий из противовоздушной обороны города. И теперь до трехсот вражеских самолетов, почти безнаказанно, постоянно висели над бывшей столицей Российской империи. Хоть как-то укрепив Пулковское направление, он приказал сосредоточить огонь корабельной артиллерии на самом опасном участке Урицк – Пулковские высоты. А ведь еще в день его прилета бывшее командование фронта готовило Балтийский флот к затоплению!

– Не пойду! – резко ответил генерал армии на предложение майора Бедова спуститься в бомбоубежище, оборудованное под Смольным дворцом. – Некогда мне бегать туда-сюда!..

В Москве не покладая рук работали заместители наркома внутренних дел и соответственно начальники самых важных во время войны управлений наркомата: Павел Анатольевич Судоплатов, Павел Михайлович Фитин и Петр Иванович Федотов. Наум Эйтингон несколько раз на дню встречался с каждым из них. Когда только успевал! И как только держал в голове вопросы заброски диверсантов в тыл врага и организацию подполья в Москве, которое в случае захвата столицы должен был возглавить лично Федотов! От контрразведчика Федотова Эйтингон отправлялся к разведчику Фитину и уже с ним увязывал вопросы усиления разведывательными кадрами создаваемого подполья. Никто не отменял и чисто военные вопросы на фронте...

У Соткина получилось, как он говорил, «все не как у людей!». Явившись по месту назначения на пункт формирования одной из сибирских дивизий, на должность начальника разведки одного из полков, на первом же заседании штаба он увидел своего однокашника по школе прапорщиков в городе Телав – Павла Афанасьевича Россомахина. Того самого, с полком которого они с Суровцевым следовали в 1918 году в Сибирь и с которым встречались накануне разгрома колчаковской армии. Был Россомахин в звании майора. Грудь бывшего штабс-капитана и нынешнего майора украшал орден Красного Знамени, полученный им за Гражданскую войну. А именно за взятие у грузинских меньшевиков Нового Афона. И Соткин, и Россомахин, подобно тому как это недавно было между Жуковым и Суровцевым, сделали вид, что не знакомы друг с другом. Но оба знали – причастность к золоту Колчака не забывается.

В Куйбышеве в этот день началось служебное расследование в отношении одного из сотрудников секретного подразделения НКВД Никодима Лягинцева. Само это секретное подразделение, по слухам в чекистской среде, имело какое-то отношение к депортации немцев Поволжья и якобы было сформировано из глухонемых бойцов. Но те, кто мог бы что-то объяснить, умели и умеют молчать. Один все же проговорился. Два новосибирских кинодокументалиста и драматурга, Александр Косенков и Александр Мирошниченко, взяли у него «интервью» на тему депортации немцев Поволжья. Но в основном сработал святой принцип советских спецслужб, доставшийся в наследство от Контрразведывательного отделения царского Генерального штаба: «Сделал – и забыл». Далекий сибирский Томск в эти сентябрьские дни принимал первые эшелоны эвакуированных предприятий. Из европейской части страны в Сибирь прибывали промышленное оборудование, квалифицированные кадры, музейные ценности.

А в голове у Суровцева все вертелись и вертелись куплет и припев его детской и совсем не детской песенки про дождик: