Чего греха таить, мы все были немножко влюблены в нее. Когда в минуты отдыха кто-то затягивал негромко:

нам казалось, что это песня о ней, хотя звали ее совсем не Анюта и никогда она не была медсестрой.

Она была связисткой. Одевалась, как все, — шинель или телогрейка, на голове — ушанка. За спиной вечно болталась катушка с проводом. Ни для кого не было секретом наше отношение к связистке. Когда ее хотели найти, непременно звонили нам.

— Любушка у вас? — ревниво вопрошал голос из комбатского узла связи, вкладывая в эти слова двоякий смысл: и то, что нашу девушку звали Любой, и то, что она была нашей любимицей. Начальник связи был бесцеремонен. Он прямо приказывал:

— Шерше ля фам!

Услышав такое в первый раз, наш связист от неожиданности открыл рот, долго думал, потом, прикрыв ладонью трубку, просиял:

— Товарищи, фриц по ошибке в нашу связь врезался. Сейчас все его секреты выведаем.

Такое бывает не часто. Я вырвал трубку и стал слушать, хотя наперед знал, что ничего не пойму. Но трубка молчала, а мне говорить по-русски не хотелось, чтобы не демаскировать себя. Я только сопел от напряжения.

— Какого черта! Пулеметчики, пропали вы, что ли? — вдруг услышал я на чистейшем русском языке.

— Кого вам? — спросил я без всякого энтузиазма.

— Я вам по-русски говорю: шерше ля фам. — Это был голос начальника связи. Он совсем недавно пришел в наш батальон, и мы еще не знали всех его странностей. Одна из них состояла в том, что в целях маскировки всех своих связисток и связистов он звал на французский манер: ля фам. Где он вычитал это, бог знает, только когда ему кто-то из подчиненных был нужен, всегда говорил: шерше ля фам. Не взирая на то, была «ля фам» женщиной или мужиком. Постепенно к таким странностям старшего лейтенанта мы привыкли, тем более что после французской речи следовала отнюдь не изящная нижегородская брань.

Любушка, как всякая женщина, чувствовала наше отношение к себе, и это ей явно нравилось.

— Здравствуйте, мальчики! — кричала она, появляясь на пороге, и замирала на мгновение, давая себя разглядеть. — Ой, как у вас накурено! А разбросано-то, разбросано как! Безобразие! А ну всем наводить порядок!

Привычным движением откинув назад катушку, она первой хваталась за наши солдатские пожитки. Тут уж каждый спасал свое добро, как мог, потому что твердо знал: после такой уборки наверняка понадобится неделя для наведения настоящего, солдатского порядка. Хитрый Заря торопливо подходил в девушке и, по-отцовски обняв, говорил:

— Да успокойся ты, Любушка, посиди, отдохни. Мы на тебя полюбуемся, а порядок… через минуту будет.

Мы заталкивали под нары пожитки, и такая уборка всех устраивала. Посидев минут пятнадцать и выложив новости, она вскакивала и, отбросив катушку за спину, кричала из дверей:

— Я пошла, мальчики. Будьте живы!

И убегала так же внезапно, как и появлялась. Так было и на этот раз.

— Будьте живы! — И убежала в ночь.

Через сутки позвонил начальник связи. На этот раз разговор шел по-русски.

— Любушку не видели? — хмуро спросил он.

— Видели прошлой ночью, — почуяв что-то неладное, с тревогой ответил я.

— Прошлой ночью, — вздохнул связист. — Прошлой ночью я сам ее видел. Куда она пошла — не сказала?

— На правый фланг.

— До того, как это случилось, или после?

— Кажется, после.

— А вы сказали ей, что там произошло?

Мы не сказали по простой причине: сообщение о том, что немцы потеснили наш правый фланг, пришло уже после того, как она ушла.

— Худо, — выдохнул начальник связи, — совсем, братцы, плохо.

Мы молчали. Хуже быть не могло. Люба ушла на нейтралку.

— Шерше ля фам, — горько усмехнулся связист и впервые перевел эту фразу на русский язык: — ищите женщину, как говорят французы.

Трубка умолкла. В землянке повисла тяжелая тишина.

— Ну что же, шерше так шерше — делать нечего, — бодрым голосом прервал молчание рядовой Поделкин и, будто это дело решенное, начал торопливо собираться. Я добавил:

— Джанбеков! Тоже пойдешь.

Это была хорошая пара. Спокойный в любых обстоятельствах Джанбеков и горячий бесшабашный Поделкин. Дождавшись, когда станет смеркаться, они уползли. Мы стали ждать.

Под утро, когда все переволновались вконец, стоявший в наряде солдат услышал какие-то непонятные звуки и поднял тревогу. Мы были почти уверены, что возвращаются Поделкин с Джанбековым. Двое солдат мигом перелетели через бруствер и поползли навстречу этим звукам. Через полчаса мы уже принимали на руки незнакомого раненого солдата. Вслед за ним в окоп спрыгнула Люба, потом Поделкин и Джанбеков. Но, боже мой, это была совсем другая Люба! В землянке она пыталась улыбнуться, но улыбка оказалась какой-то жалкой, вымученной. Не крикнула она свое обычное «Здравствуйте, мальчики!», не охнула, увидев обычный беспорядок, не схватилась за первую попавшуюся вещь. Лицо ее почернело, глаза ввалились, волосы прядями спадали на лоб.

— Извините, ребята, — прошептала она потрескавшимися губами. — Я немного посплю.

И приткнулась на нарах. Мы скатали шинель, осторожно подложили ей под голову, другой шинелью накрыли, отставили в дальний угол коптилку и вышли на воздух. Раненого солдата уже увезли в медсанбат.

— Братцы, что я вам скажу, — услышал я голос Поделкина. — Ни за что не поверите. Любушка-то наша так ругаться умеет, как ни мне, никому из вас и во сне не приснится.

Джанбеков недовольно крякнул и проворчал:

— Болтает, болтает, а чего болтает, сам не знает. Не слушайте его, ребята.

Поделкин и ухом не повел.

— Ползали мы на нейтралке полночи — ничего примечательного не заметили. Джанбеков, правда, одного фашиста прихлопнул — зазевался тот и вылез из окопа.

Джанбеков заерзал, плюнул в сердцах и отвернулся.

— А дальше никаких приключений не было. Тоскливо нам стало. Погибла, думаем, наша Любушка. Хотели уж домой возвращаться, но тут где-то в стороне автомат заработал. Прислушались — вроде наш ППШ. Что, думаем, за оказия? Разведчики наши с задания возвращаются, что ли? Решили подсобить. Развернулись на сто восемьдесят градусов и продвигаемся на животах. Джанбеков, как кошка, в темноте словно днем видит. Пригляделся он и толкает меня в бок. «Видишь, — говорит, — из той воронки кто-то огонь ведет». Мать честная, уж не Любушка ли наша? А крикнуть нельзя: немцы вмиг обнаружат и тогда нам несдобровать. Совсем уж близко воронка, и тут вот, ребята, услышали мы, как Люба фашистов кроет. Будто из двух автоматов строчит — из одного пулями, из другого — словами. Нашенскими, солдатскими, ей-богу!

— Зачем врешь, зачем болтаешь? — вскипел Джанбеков. — Врет он, ребята. Кричать кричала, ругаться — нет.

— Так я же и говорю — кричала. Она не в себе была… Ввалились мы в воронку и видим: стоит наша Любаша, в одной руке автомат, в другой — граната, а к чеке ее Любушка зубами тянется. «Вы у меня попляшете, фашисты проклятые!» — кричит. Гляжу — дело серьезное. Поднимет на воздух и себя и нас — потом разбирайся, кто виноват. «Любаша, — кричу, — что ты! Это я, Поделкин, а это Джанбеков! Видишь, как всегда, воды в рот набрал». А Любаша в таком состоянии, что не понимает нас. Тут и Джанбеков в разговор вступил: «Успокойся, — говорит, — девка. Свои мы». Постепенно дошло до сознания Любаши, кто мы. Как она заплачет, как бросится к нам и ну целовать. Посидели мы, покурили в рукава. «Что же ты, Любаша, к своим не пробиралась?» — спрашиваю. Посмотрела она на меня так, что лучше бы я и не спрашивал. «А раненого тут оставить, так, что ли?» — отвечает. Вот какая наша «ля фам»! — с гордостью заключил Поделкин. — Пусть поспит, много ей пришлось пережить, бедняжке.

— Ну, а дальше? Как вам к своим удалось пробиться? — спросил Силкин.

А Поделкин уже входил в свою роль бесшабашного парня.

— Дальше легко пошло, паря, — он стукнул Силкина по плечу. — Джанбеков раненого на спину взвалил, и с криком «ура» и пением наших замечательных песен мы благополучно прибыли в расположение своей родной роты для прохождения дальнейшей службы. Вот так, Силкин!

Поделкин поднялся и зашагал к землянке, бросив на ходу:

— Не забудь к орденам представить, лейтенант. Кончится война, наши героические поступки по орденам считать будут.

Любушку в самом деле вскоре наградили медалью «За отвагу». А через двое суток после этого случая она опять появилась в дверях блиндажа и, как ни в чем не бывало, зазвенел ее веселый голосок:

— Здравствуйте, мальчики! Ой, как накурили, а беспорядок-то какой!..

И все так же звонил время от времени начальник связи и говорил:

— Шерше ля фам.