– Меня беспокоит, – сказал генерал Корк, – что в Неаполе распространяется сыпной тиф. Если эпидемия не утихнет, я буду вынужден вывести свои войска из города.

– Зачем так беспокоиться? – сказал я. – Видно, вы не знаете Неаполя.

– Может быть, я и не знаю Неаполя, – сказал генерал, – но мои санитарные службы хорошо знают вошь, переносчика заразы.

– Это не итальянская вошь.

– Но и не американская. Конечно, это русская вошь. Ее принесли в Неаполь итальянские солдаты, вернувшиеся из России.

– Через несколько дней, – сказал я, – в Неаполе не останется ни одной русской вши.

– I hope so, – сказал генерал.

– Вы, конечно, не поверите, но неаполитанская вошь, настоящая вошь из переулков Форчеллы и Паллонетто, одна стоит четырех несчастных русских вшей.

– Прошу вас, не говорите так о русских вшах, – сказал генерал Корк.

– В моих словах нет никакого политического намека, – сказал я, – я только хотел сказать, что неаполитанские вши сожрут всех бедных русских вшей, и сыпной тиф исчезнет. Увидите, я знаю Неаполь.

Все рассмеялись, а полковник Элиот сказал:

– Мы все кончим, как русские вши, если останемся надолго в Европе.

Сдержанный смех пробежал вдоль стола.

– Отчего это? – сказал генерал Корк. – В Европе все так любят американцев.

– Да, но не любят русских вшей, – сказал полковник Элиот.

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать, мы же не русские, мы – американцы.

– Of course, we are Americans, thanks God! – сказал полковник Элиот. – Но, съев русских вшей, европейские паразиты возьмутся за нас.

– What? – воскликнула миссис Флэт.

– Но мы же не… хм… I mean… we are not… Я имею в виду… мы не… естественно, мы не вши, – сказал полковник Элиот, покраснев, но глядя на всех горделиво.

Все рассмеялись и почему-то посмотрели на меня. Я почувствовал себя вошью, чего никогда не случалось со мной за всю мою жизнь.

Генерал Корк обратился ко мне с милой улыбкой.

– Я люблю итальянский народ, но… – сказал он.

Генерал Корк – настоящий джентльмен, американский джентльмен, хочу я сказать. В нем была та наивность, та моральная чистота, которые делают такими милыми и человечными американских джентльменов. Он не отличался высокообразованностью, не являлся носителем гуманитарной культуры, что придает благородно-поэтический шарм хорошим манерам европейских господ, но он был «человеком», у него было одно человеческое качество, которого не хватает людям Европы, – он умел краснеть. Он был болезненно стыдлив и точно и мужественно оценивал предел своих возможностей. Как и все добрые американцы, он был убежден, что Америка – первая в мире нация, что американцы самые цивилизованные, самые честные люди на земле и, естественно, презирал Европу. Но он презирал побежденные народы не только потому, что они – побежденные. Однажды я прочел ему стих из «Агамемнона» Эсхила: «Только почитая Богов и храмы побежденных, спасутся победители», он с минуту смотрел на меня молча. Потом спросил, каких богов должны почитать американцы в Европе, чтобы спастись.

– Наш голод, нашу нищету и наше унижение, – ответил я тогда.

Генерал Корк предложил мне сигарету, зажег ее и сказал с улыбкой:

– Есть другие боги в Европе, и я ценю, что вы о них умолчали.

– Какие? – спросил я.

– Ваши преступления, ваши обиды, и я сожалею, что не могу добавить «ваша гордость».

– У нас больше нет гордости.

– Я знаю, – сказал генерал Корк, – и это очень прискорбно.

Это был справедливый и спокойный человек, моложавый: ему перевалило за пятьдесят, а выглядел он не больше, чем на сорок. Высокий, подтянутый и подвижный, мускулистый и широкоплечий, узкобедрый, с длинными руками и ногами и тонкими белыми ладонями. На его худощавом розоватом лице торчал орлиный несколько крупноватый нос, который немного контрастировал с маленьким детским ртом и со сверкавшими молодым задором ласковыми голубыми глазами. Мне нравилось разговаривать с ним, казалось, он питал ко мне не только симпатию, но и уважение. Он, конечно же, подсознательно чувствовал то, что я из стыдливости старался не показывать ему: он был для меня не победителем, а просто «другим человеком».

– I like Italian people, but… – сказал генерал Корк.

– But… – сказал я.

– Итальянцы – простой народ, добрый и сердечный, особенно неаполитанцы. Но, я надеюсь, Европа окажется непохожей на Неаполь.

– Вся Европа такая, как Неаполь, – сказал я.

– Как Неаполь? – воскликнул генерал Корк, глубоко удивленный.

– Когда Неаполь был одной из блестящих столиц Европы, одним из крупнейших городов мира, здесь было все: Лондон, Париж, Мадрид, Вена – здесь была вся Европа. Сейчас город в упадке, в нем остался только Неаполь. Что вы надеетесь найти в Лондоне, в Париже и в Вене? Вы найдете там Неаполь. Судьба всей Европы – стать Неаполем. Если вы немного задержитесь в Европе, вы тоже станете неаполитанцами.

– Боже мой! – воскликнул генерал Корк, побледнев.

– Europe is a bastard country, – сказал полковник Брэнд.

– Чего я не понимаю, – сказал полковник Элиот, – так это цели нашего прихода в Европу. Мы вам действительно нужны, чтобы выгнать немцев? А почему вы не прогоните их сами?

– Зачем нам брать на себя непосильный труд, – сказал я, – тем более если вы не придумали ничего лучше, кроме как прийти в Европу повоевать за наш счет?

– What? What? – зашумели все за столом.

– Если и дальше все будет идти таким манером, – сказал я, – в результате вы станете наемниками Европы.

– Наемникам платят, – сказала миссис Флэт суровым голосом, – а чем расплатитесь вы?

– Мы расплатимся с вами нашими женщинами, – ответил я.

Все засмеялись, потом замолчали и посмотрели на меня с замешательством.

– Вы циник, – сказала миссис Флэт, – циник и наглец.

– Вы говорите весьма неприятные для вас вещи, – сказал генерал Корк.

– Без сомнения, европейцу несладко говорить некоторые вещи. Но ведь мы можем быть откровенны друг с другом?

– Странно то, – сказал генерал Корк, почти извиняя меня, – что вы не циник. Вы первый страдаете от того, что говорите, но вам нравится причинять боль самому себе.

– Чему вы удивляетесь? – сказал я. – Так было всегда, к сожалению: женщины побежденных ложатся в постель с победителями. Если бы вы проиграли войну, то же самое произошло бы в Америке.

– Never! Никогда! – воскликнула миссис Флэт, краснея от возмущения.

– Может быть, – сказал полковник Элиот, – но мне нравится думать, что наши женщины повели бы себя иначе. Должна же быть между нами и европейцами какая-то разница, особенно между нами и латинскими народами.

– Разница вот в чем, – сказал я, – американцы покупают своих врагов, а мы их продаем.

Все удивленно посмотрели на меня.

– What a funny idea! – сказал генерал Корк.

– Я подозреваю, – сказал майор Моррис, – что европейцы уже начали продавать нас в отместку за то, что мы их уже купили.

– Именно так, – сказал я, – вы помните, что сказал Талейран? Что он продал всех, кто его купил. Талейран был великий европеец.

– Талейран? А кто это? – спросил полковник Элиот.

– He was a great bastard, – сказал генерал Корк.

– Он презирал героев, – сказал я. – Он по опыту знал, что в Европе легче быть героем, чем подлецом, что любые средства хороши для того, чтобы стать героем, что политика, в сущности, не что иное, как фабрика героев. Сырья, разумеется, хватает: лучшие герои, the most fashionable делаются из дерьма. Многие из тех, кто сегодня изображает героев, крича: «Да здравствует Америка!» или «Да здравствует Россия!», еще вчера были героями, крича: «Да здравствует Германия!». Вся Европа такая. Настоящий джентльмен – это тот, кто не делает из героизма или трусости профессии, кто не кричал вчера: «Да здравствует Германия!» и не кричит сегодня ни «Да здравствует Америка!», ни «Да здравствует Россия!». Если вы хотите понять Европу, не забывайте, что истинные герои умирают, они мертвы. Те, кто живы…

– Вы думаете, сегодня много героев в Европе? – спросил полковник Элиот.

– Миллионы, – ответил я.

Все засмеялись, откинувшись на спинки кресел.

– Европа – странная страна, – сказал генерал Корк, когда смех за столом утих. – Я начал понимать Европу в тот самый день, когда мы высадились в Неаполе. На главных улицах было столько народу, что наши танки, догоняя немцев, не могли проехать. Люди спокойно гуляли посреди улицы, болтая и жестикулируя, как будто ничего не произошло. Мне пришлось срочно приказать отпечатать большие плакаты, где я любезно просил население Неаполя ходить по тротуарам и оставить свободной проезжую часть, чтобы дать возможность нашим танкам преследовать немцев.

Взрыв смеха встретил слова генерала Корка. Нет другого народа в мире, который умеет так сердечно смеяться, как американцы. Они смеются как дети, как школьники на каникулах. Немцы, те никогда не смеются над собой, они всегда смеются над кем-нибудь другим. Когда они сидят за столом, то смеются над своим соседом по столу. Они смеются, как едят: всегда боятся не наесться, поэтому едят за счет кого-то другого. Они смеются так, как если бы боялись не насмеяться вдоволь. Но смеются всегда или слишком рано, или слишком поздно и никогда – вовремя. Это придает их смеху привкус несвоевременности, даже вневременности, и это свойственно каждому их поступку и каждому их чувству. Англичане смеются так, как будто только они одни умеют смеяться, как будто только они одни имеют право на смех. Они смеются, как все островитяне, только когда точно уверены, что их не видно ни с одного континента. Если англичане подозревают, что с falaises, скал Кале или Булони, французы видят, как они смеются, или сами смеются над ними, то сразу же их лица принимают заученное задумчивое выражение. Традиционная политика англичан в отношении Европы всецело направлена на то, чтобы не дать проклятым европейцам увидеть со скал Кале или Булони, как смеются англичане, или самим не стать предметом их насмешек. Латинские народы смеются, чтобы смеяться, потому что любят это дело, потому что «смех улучшает кровь» и потому еще, что, раз они, тщеславные, подозрительные и гордые, всегда смеются над другими и никогда – над собой, это доказывает, что над ними смеяться невозможно. Латиняне никогда не смеются, чтобы доставить удовольствие другим. Они, как и американцы, смеются спонтанно и над собой тоже, однако, в отличие от смеха американцев, их смех никогда не бывает бескорыстным. Они всегда смеются, имея в виду какую-то выгоду. Но американцы, ах, американцы! Хоть и смеются они всегда себе на пользу, но часто делают это просто так, иногда дольше нужного, даже если знают, что отсмеялись уже достаточно, и их никогда не беспокоит, особенно за столом, в театре или в кино, что они смеются над тем же, что и вся публика. Смеются все вместе, будь их двадцать, сто тысяч или десять миллионов, но всегда каждый в свое удовольствие. И вот что отличает их от любого другого народа земли и лучше всего выражает сущность их обычаев, социума и цивилизации – они никогда не смеются в одиночку.

Прервав смех за столом, отворилась дверь, и на пороге возникло несколько ливрейных слуг с огромными серебряными подносами в руках.

После крем-супа из моркови, заправленного витамином D и дезинфицированного двухпроцентным раствором хлора, на стол подали страшный spam, выложенный пурпурными комками на ложе из вареной кукурузы. В слугах я узнал неаполитанцев не столько по их голубой с красными отворотами ливрее дома герцога Толедского, сколько по печати испуга и отвращения на их лицах. Я никогда не видел более презрительных мин. Это было давнее почтительное свободное презрение неаполитанской услужливости ко всему тому, что есть грубое иностранное превосходство. Хранящие древнюю традицию рабства и недоедания народы уважают только господ с изысканным вкусом и светскими манерами. Нет ничего более унизительного для пребывающего в состоянии рабства народа, чем господин с грубыми манерами и плебейским вкусом. Неаполитанский народ, побывавший под властью многих иностранных хозяев, сохранил добрую память только о двух французах – Роберте Анжуйском и Иоахиме Мюрате, и только лишь потому, что первый умел выбрать вино и знал толк в соусах, а второй не только знал, что такое английское седло, но и довольно элегантно умел падать с лошади. Стоит ли пересекать море, завоевывать страну, венчать свое чело лаврами победителя, чтобы потом демонстрировать неумение держать себя за столом? Из какой породы героев были эти американцы, поедающие кукурузу, как куры?

Жареный spam и вареная кукуруза! Слуги держали подносы двумя руками, отвернувшись, как если бы подавали к столу голову Медузы Горгоны. Красновато-лиловый spam, почерневший от жарения, цвета сгнившего на солнце мяса и тускло-желтая, с белыми прожилками кукуруза, которая во время варки превращается в кашу и напоминает полупереваренные зерна в зобу утонувшей курицы, – кушанье тускло отражалось в высоких потускневших зеркалах из Мурано, чередовавшихся на стенах с античными гобеленами из Сицилии.

Мебель, золоченые рамы, портреты испанских грандов, на потолке «Триумф Венеры» работы Луки Джордано, весь огромный обеденный зал дворца герцога Толедского, где генерал Корк давал в тот вечер обед в честь миссис Флэт, командующей силами Waac Пятой американской армии, постепенно окрасился фиолетовым отсветом фарша и мертвенно-желтого отражения кукурузы. Античная слава дома Толедо никогда не знала такого унылого унижения. Этот зал, видавший триумфы дома арагонского и дома анжуйского, приемы в честь короля Франции Карла VIII и Ферранте Арагонского, балы и любовное соперничество блестящей знати Королевства Обеих Сицилий, мягко погружался в тусклый свет блеклой зари.

Слуги предложили яства присутствующим, и ужасная трапеза началась. Я не спускал со слуг глаз, поглощенный созерцанием их отвращения и презрения. Одетые в ливрею герцогов Толедо, они узнали меня и улыбнулись мне: я был единственный итальянец на этом странном банкете, единственный понимающий и разделяющий их унижение человек. Жареный spam и вареная кукуруза! Любуясь их отвращением, вызывавшим окоченение их затянутых в белые перчатки рук, я вдруг заметил на краю подноса корону – это не была корона дома герцогов Толедо.

Я заинтересовался, откуда, по случаю какого бракосочетания, заключения какого союза, получению какого наследства попали сюда, во дворец герцогов Толедских, эти подносы, когда, присмотревшись к стоявшей передо мной тарелке, я, кажется, узнал ее. Это была часть знаменитого фарфорового сервиза дома Джераче. Я с грустной нежностью подумал о Жане Джераче, о его прекрасном, разрушенном бомбами дворце на Монте-ди-Дио, о его сокровищах искусства, неизвестно куда пропавших. Пробежав взглядом по столу, я увидел перед остальными сотрапезниками посуду из знаменитого помпейского фарфора с «Каподимонте», которому сэр Вильям Гамильтон, посол Его Королевского Величества в Неаполе, дал имя Эммы Гамильтон, тем самым выразив высочайшее признание несчастной музе Горация Нельсона. Сервиз «Эмма» был скопирован на «Каподимонте» с единственного образца, найденного сэром Вильямом Гамильтоном при раскопках Помпей.

Я был рад и растроган тем, что фарфор такого древнего и блестящего происхождения, такого славного имени украшал стол бравого генерала Корка. И улыбнулся при мысли, что побежденный, униженный, разрушенный, посиневший от голода и мучений Неаполь мог еще предложить своим освободителям столь прекрасное свидетельство своей древней славы. Родовитый город Неаполь! Знатная страна Италия! Я был горд и взволнован тем, что Грации, Музы, Нимфы, Венеры и Амуры, изображенные на кромке прекрасной скатерти, смешивали нежный розовый цвет своих тел, мягкий голубой своих туник и нежное золото своих волос с винным цветом ужасного свиного спама.

Этот спам приходил из Америки, из Чикаго. Как далек был Чикаго от Неаполя в счастливые мирные годы! И вот Америка здесь, в этом зале, вот он, Чикаго, на этом фарфоре «Каподимонте» святой памяти Эммы Гамильтон. Эх, что за незадача быть таким, как я! Обед в этом зале, за таким столом виделся мне пикником на могиле.

От дальнейших сентиментальных размышлений меня спас голос генерала Корка. Он спросил меня:

– Вы думаете, в Италии есть вино с более изысканным букетом, чем это тонкое вино с острова Капри?

В тот вечер в честь миссис Флэт кроме обычного консервированного молока, кофе, привычного ананасового сока на стол подали вино. Генерал Корк был влюблен в Капри до такой степени, что называл «a delicious Capri vine», тонким вином Капри, белое винцо с острова Искья, названное «Эпомео» по имени потухшего вулкана, возвышающегося в его центре.

Всякий раз, когда затишье на фронте Кассино позволяло сделать небольшую передышку, генерал Корк вызывал меня в свой кабинет и после признаний, что он устал и не совсем здоров, что ему нужно пару дней отдохнуть, с улыбкой спрашивал, не считаю ли я, что воздух Капри поможет ему. Я отвечал: «Конечно! Воздух Капри создан специально для того, чтобы ставить на ноги американских генералов!»

Так, после небольшого комического ритуала, мы отправлялись на катере на Капри вместе с полковником Джеком Гамильтоном и с кем-нибудь еще из его штаба.

Мы шли в тени Везувия вдоль побережья до Помпей, пересекали залив Кастелламаре до широты Салерно, где, любуясь глубокими огромными гротами, высеченными в скалистых берегах, генерал Корк говорил: «Не понимаю, как сирены могли жить в таких сырых и темных гротах». И просил меня рассказать об этих dear old ladies, милых старых леди, с таким же робким любопытством, с каким просил полковника Джека Гамильтона рассказать о миссис Флэт перед тем, как дать обед в ее честь.

Миссис Флэт, эта «dear old lady», скромно дала понять генералу Корку, что с большим удовлетворением приняла бы приглашение на обед «в стиле Возрождения». Генералу Корку пришлось пережить две бессонные ночи, чтобы понять, что же это значит – обед в стиле Возрождения. В тот вечер незадолго до начала застолья генерал Корк вызвал в кабинет Джека и меня и с гордостью показал нам меню.

Джек заметил, что на обеде в стиле Возрождения отварная рыба должна подаваться до жаркого, а не наоборот. И правда, в меню отварная рыба стояла после фарша с кукурузой. Но Джека больше беспокоило название рыбного блюда: «Сирена под майонезом».

– «Сирена под майонезом»? – спросил Джек.

– Yes, a Syren… I mean… not an old lady of the sea… of course! Да, сирена… имеется в виду… конечно, не та старая морская леди… – ответил генерал Корк, немного смутившись, – не одна из тех дев с рыбьим хвостом… I mean… not a Syren, but a syren… I mean… Имеется в виду… не Сирена, а сирена… я имею в виду… рыбу, настоящую рыбу, которую в Неаполе называют сиреной.

– Сирена? Рыба? – сказал Джек.

– A fish… рыба, – сказал генерал Корк, покраснев, – a very good fish, очень хорошая рыба. Я никогда не пробовал, но мне сказали, это отличная рыба.

И, обратившись ко мне, он спросил, подойдет ли такая рыба к обеду в стиле Возрождения.

– Говоря по правде, – сказал я, – мне кажется, такая рыба больше подошла бы к обеду в гомерическом стиле.

– В гомерическом стиле? – сказал генерал.

– I mean… yes… в гомерическом стиле, но сирена хороша под всеми соусами, – ответил я, скорее чтобы помочь ему выпутаться из затруднительного положения, обдумывая тем временем, какой породы могла быть эта рыба.

– Конечно! – воскликнул генерал Корк с облегчением.

Как и все генералы американской армии, генерал Корк испытывал священный страх перед сенаторами и женскими клубами Америки. К несчастью, миссис Флэт, несколькими днями раньше прибывшая самолетом из Соединенных Штатов, чтобы принять командование над всеми Waacs Пятой армии, была женой сенатора Флэта и президентом самого аристократического женского клуба Бостона. Генерал Корк был сражен наповал.

– Будет неплохо пригласить ее провести несколько дней в вашем доме на Капри, – намекнул он мне, может, надеясь таким образом хоть на несколько дней избавиться от присутствия миссис Флэт в своей штаб-квартире.

Я заметил ему, что если мой дом ей понравится, миссис Флэт, без сомнения, реквизирует его, чтобы превратить в женский клуб, «rest camp», базу отдыха для своих Waacs.

– Да, я не подумал об этом, – ответил генерал Корк и побледнел.

Он считал мой дом на Капри отчасти своим личным «rest camp» и гордился им не меньше, чем я. Когда ему нужно было написать какой-нибудь отчет для военного департамента, или разработать какой-то оперативный план, или просто несколько дней отдохнуть, он вызывал меня в свой кабинет и спрашивал: «Вам не кажется, что немного воздуха Капри мне не повредит?»

Он не брал с собой никого, кроме меня и Джека, разве что несколько раз своего адъютанта. От Сорренто мы шли вдоль берега до широты Масса-Лубренсе, оттуда срезали путь через Бокке-ди-Капри и направляли наш катер на Фаральони.

Как только из моря показывался высокий мыс Массулло, а на его краю появлялся мой дом, детская улыбка озаряла лицо генерала Корка. «Ах, теперь-то я понимаю, почему сирены жили здесь, – говорил он, – это, без сомнения, родина сирен».

И шарил светящимися радостью глазами по гротам и пещерам на склонах Монте-ди-Тиберио, по огромным скалам, поднимавшимся из бурунов у подножия отвесной вершины Матроманиа, и внизу, на востоке, по Сиренузе, маленьким островкам против Позитано, которые теперь рыбаки называют Галли, на одном из которых Массин, ученик Дягилева, владеет древней башней, исхлестанной ветрами и волнами, и где теперь остался в одиночестве только немой позабытый рояль «Плейель» с позеленевшей от плесени клавиатурой.

– Вон там Песто, – говорил я, показывая на длинный песчаный берег, закрывающий горизонт на востоке.

Генерал Корк восклицал:

– Ах, вот где мне хотелось бы жить!

Для него существовали только два рая: Америка и Капри, который он иногда называл любовно little America. Капри, без сомнения, был бы для него совершенным раем, если бы этот благословенный остров не томился от тирании ряда избранных extraordinary women, как их называет Комптон Маккензи, составляющих женскую аристократию острова более или менее графинь, маркиз, герцогинь, княгинь, за редким исключением уже немолодых и некрасивых. Известно, что моральная, интеллектуальная и социальная тирания старых и безобразных женщин – наихудшее, что есть в мире.

Достигшие возраста сожалений и воспоминаний, подавленные жалостью к себе, этим сложным чувством, самым слезливым из всех, в своем узко ограниченном женском обществе бросившиеся на поиски печального утешения прошлым и призрачной компенсации за потерянную любовь, эти утратившие былую власть Венеры сплотились вокруг одной римской княгини, в молодости снискавшей большое признание на ниве любви, как по мужской, так и по и женской части. Княгиня, возраст которой стремительно приближался к пятидесяти, была высокой и полной особой с грубыми чертами лица, хриплым голосом и намеком на растительность, оттенявшую мягкий подбородок. Боясь бомбардировок и не доверяя убежищу, предложенному Ватиканом в городе святого Петра и цезарей, или, как говорили тогда, «сомневаясь, что зонтик Папы будет в состоянии защитить Рим от дождя бомб», она сбежала из Рима и нашла прибежище на Капри, где призвала под свои знамена поредевшие ряды Венер, когда-то блиставших, а теперь униженных и увядших. В золотые времена маркизы Луизы Казати и Мими Франкетти эти дамы сделали Капри храмом женской грации, красоты и любви для одиноких женщин.

Чтобы установить свое полное господство на острове, княгиня сумела ловко использовать произошедший из-за войны упадок двора графини Эдды Чиано, состоявшего из молодых и красивых женщин, которые по причине великого безденежья мужчин, ощущавшегося на Капри в те годы, были вынуждены лишь изображать любовь и удовольствоваться теми четырьмя-пятью молодыми людьми, приехавшими на Капри из близкого Неаполя подзаработать, как они говорили, на мирную жизнь в военное время. Но что больше всего помогло княгине утвердить свою тиранию на острове, так это известие о неминуемой высадке американцев в Италии. Графиня Эдда Чиано и ее молодой двор в спешке покинули Капри, найдя убежище в Риме, и княгиня осталась единственной хозяйкой острова.

Каждый день после полудня увядшие Венеры собирались на одинокой вилле в бухте Пиккола Марина на полпути между виллой Тедди Герард и виллой Грейси Филдс. Что происходило на их таинственных собраниях, нам знать не дано. Похоже, там наслаждались музыкой, поэзией и, добавляли некоторые, виски. В чем не может быть сомнения, так это в том, что благородные дамы по части вкусов и чувств даже в военные годы оставались верными Парижу, Лондону, Нью-Йорку, то есть Рю де ла Пэ, Мейфэру и «Харперс Базаару», и за эту свою верность подвергались всякого рода поношениям и издевкам. Что касается искусства, то они оставались преданными Д’Аннунцио, Дебюсси и Зулоаге, которые были их Скьяпарелли в деле поэзии, музыки и живописи. Их манера одеваться сохранилась еще с тех времен тридцатилетней давности, когда маркиза Казати сделала ее популярной во всей Европе.

Они носили длинные, цвета жженого табака твидовые жакеты, мантии из фиолетового бархата, вокруг морщинистых лбов накручивали тюрбаны из белого или розового шелка, богато украшенные золотыми подвесками, жемчугом или драгоценными камнями, что делало их похожими на Кумскую сивиллу работы Доменикино. Вместо юбок они носили зеленые или синие широкие шаровары лионского бархата, из которых выглядывали маленькие, обутые в золотые сандалии ножки, похожие на ножки королев с готических миниатюр «Золотых книг». В этих одеяниях, пребывая в своем излюбленном жреческом образе, они выглядели сивиллами и пифиями, как, впрочем, их везде и звали. Когда они, гордые и задумчивые, пересекали площадь с застывшими, замкнутыми лицами и властными жестами, люди смотрели на них с неясным беспокойством. Они внушали скорее не уважение, а страх.

16 сентября американцы высадились на Капри, и как только это стало известно, площадь наполнилась ликующим народом. Но вот со стороны Пиккола Марина, шествуя через толпу, расступавшуюся при одном только движении их глаз, прибыла и расположилась в первом ряду зрителей группа суровых сивилл, сплотившаяся вокруг княгини. Когда первые американцы, пригнувшись, влетели на площадь с автоматами наизготовку, ожидая встречи с врагом, и оказались прямо против группы сивилл, они испуганно остановились и сделали шаг назад.

«Да здравствуют союзники! Да здравствует Америка!» – кричали морщинистые Венеры хриплыми голосами, с кончиков пальцев осыпая «освободителей» воздушными поцелуями. Подошедший подбодрить своих отступивших и теперь неосмотрительно выдвинувшихся сильно вперед солдат генерал Корк был сразу окружен сивиллами, опутан десятками рук, поднят и унесен. Генерал исчез, о нем ничего не было известно вплоть до позднего вечера, когда его увидели неуверенно переступающим порог гостиницы «Квизизана» с выпученными глазами и потерянным, виноватым видом.

На следующий вечер в «Квизизане» состоялся большой праздничный бал в честь «освободителей», и по этому случаю генерал Корк совершил поступок, достойный упоминания. Он должен был открыть бал с «first lady», и не было сомнений, что первая леди острова Капри – княгиня. Когда оркестр заиграл «Star Dust», генерал Корк по одной оглядел перезрелых Венер, выстроившихся вокруг уже улыбающейся и медленно поднимающей руки княгини. На лице генерала все еще лежала тень вчерашнего испуга.

Вдруг его лицо просветлело, взгляд минул ряды сивилл и остановился на смуглой дерзкой плутовке с красивыми черными глазами, крупным алым ртом и черным пушком на щеках и шее, наслаждавшейся зрелищем празднества вместе с горничными гостиницы, выглядывавшими из дверей кладовой. Это была Антонетта, гардеробщица «Квизизаны». Генерал Корк улыбнулся, направил шаг сквозь ряды сивилл, не глядя на стоявших за ними красивых молодых особ со сверкающими глазами и обнаженными спинами, и открыл бал в объятиях плутовки Антонетты. Был огромный скандал, который и сейчас сотрясает скалы Фаральони. Что за бравые вояки эти американцы! Какой чудесный генерал этот генерал Корк! Пересечь Атлантику ради завоевания Европы, высадиться в Италии, опрокинуть вражеские армии, освободить Неаполь, завоевать Капри, остров любви, и отметить победу, открыв бал танцем с гардеробщицей «Квизизаны»! Американцы, нужно признать, более smart, чем англичане. Когда Уинстон Черчилль через несколько месяцев высадился на Капри, он отправился завтракать на скалы Трагара, это прямо под моим домом. Но он не был так экстравагантен, как генерал Корк. А мог бы, по крайней мере, пригласить на завтрак хоть Кармелину, официантку из «Траттории дей Фаральони».

Когда генерал Корк жил в моем доме на Капри, он вставал на рассвете и один шел гулять в лес в сторону Фаральони, взбирался вверх по скалам, отвесно свисающим над моим домом со стороны Матромании, а когда море было спокойным, выходил на лодке со мной и Джеком порыбачить среди камней под скалой Сальто-ди-Тиберио. Ему нравилось сидеть за столом со мной и Джеком за стаканом каприйского вина с виноградников Сордо. В моем погребе был хороший запас вин и ликеров, но лучшему бургундскому, лучшему бордо, рейнскому вину или мозельскому, или королевскому коньяку он предпочитал простое вино с виноградников Сордо, что на склонах Монте-ди-Тиберио. Вечером после ужина мы шли полежать на оленьих шкурах, постеленных на каменный пол возле огромного камина; в глубине очага было вмонтировано цейсовское стекло, так что сквозь пламя виднелось море под луной, камни Фаральони над волнами, скалы Матромании и сосны и падубы за моим домом.

– Не расскажете ли вы миссис Флэт, – сказал мне с улыбкой генерал Корк, – о вашей встрече с маршалом Роммелем?

Для генерала Корка я не был ни капитаном Курцио Малапарте, итальянским офицером связи, ни автором книги «Капут», – для него я был Европой. Я был Европой, всей Европой с ее соборами, статуями, картинами, поэмами, музыкой, музеями, библиотеками, битвами, выигранными и проигранными, ее бессмертной славой, винами, кухней, женщинами, героями, ее собаками и лошадьми, Европой изысканной, воспитанной, остроумной, забавной, беспокойной и непонятной. Генералу нравилось иметь Европу у себя за столом, в своем автомобиле, на своем командном пункте, на фронте под Кассино или Гарильяно. Ему нравилось иметь возможность сказать Европе: «Расскажите мне о Шумане, о Шопене, о Джотто, о Микеланджело, о Рафаэле, о том damned fool Бодлере, о том damned fool Пикассо, расскажите мне о Жане Кокто». Ему нравилось иметь возможность сказать Европе: «Расскажите мне вкратце историю Венеции, изложите мне идею “Божественной комедии”, расскажите мне о Париже и ресторане “У Максима”». Ему нравилось иметь возможность в любой момент за столом, в машине, в траншее, в самолете сказать Европе: «Расскажите-ка немного о том, как живет Папа, каким он занимается спортом, и правда ли, что у кардиналов есть любовницы?»

Однажды мне довелось побывать у маршала Бадольо в Бари, а тогда этот город был столицей страны, я был представлен Его Величеству королю Италии, который любезно спросил меня, доволен ли я своей миссией при союзном командовании. Я ответил Его Величеству, что доволен, но в первое время мое положение было не из легких: вначале я был не кем иным, как the bastard Italian liaison officer, подлым итальянским офицером связи, потом понемногу стал this fellow, этим парнем, а теперь, пожалуй, я – charming Malaparte, милый Малапарте.

«Итальянский народ пережил такую же метаморфозу, – сказал Его Величество, – вначале он был the bastard Italian people, теперь же, слава Богу, стал the charming Italian people. Что касается меня… – добавил он и замолчал. Может, он хотел сказать, что для американцев он остался the Little King, маленьким королем. – Самое трудное, – сказал он, – это заставить бравых американцев понять, что не все европейцы негодяи. Если вам удастся убедить их, что и среди нас есть честные люди, – сказал Его Величество с таинственной улыбкой, – вы заслужите благодарность Италии и Европы».

Но убедить бравых американцев в некоторых вещах было нелегко. Генерал Корк спросил меня, что такое, если вкратце, Германия, Франция, Швеция.

– Граф Гобино, – ответил я, – определил Германию как les Indes de l’Europe, Индии Европы. Франция – остров, окруженный землей. Швеция – это лес из елей в смокингах.

Все с удивлением смотрели на меня, восклицая:

– Funny!

Потом он спросил у меня, покраснев, правда ли, что в Риме есть дом… э… I mean… дом терпимости для священников. Я ответил:

– Говорят, есть один, очень элегантный, на виа Джулия.

Все удивленно посмотрели на меня, воскликнув:

– Funny!

Потом он спросил, почему итальянский народ еще до войны не совершил революцию и не сверг Муссолини. Я ответил:

– Чтобы не огорчать Рузвельта и Черчилля, которые до войны были большими друзьями Муссолини.

Все удивленно смотрели на меня и восклицали:

– Funny!

Потом меня спросили, что такое тоталитарное государство. Я отвечал:

– Государство, где все, что не запрещено, то обязательно.

Все опять посмотрели и сказали:

– Funny!

Я был Европой. Я был историей Европы, культурой Европы, поэзией, искусством, всей славой и тайной Европы. Я чувствовал себя одновременно подавленным, разбитым, расстрелянным, опустошенным, освобожденным, я чувствовал себя подлецом и героем, bastard и charming, врагом и другом, побежденным и победителем. Я чувствовал себя порядочным человеком, но было сложно дать этим честным американцам понять, что честные люди есть и в Европе.

– Расскажите миссис Флэт о вашей встрече с маршалом Роммелем, прошу вас, – сказал с улыбкой генерал Корк.

– Это было на Капри. Однажды моя верная экономка Мария пришла ко мне и сказала, что во дворе стоит немецкий генерал со своим адъютантом, он желает посетить мой дом. Дело было весной 1942 года, еще задолго до танкового сражения при Эль-Аламейне. Мой отпуск закончился, на следующий день я должен был отбыть в Финляндию. Аксель Мунте, собиравшийся вернуться в Швецию, попросил меня сопровождать его до Стокгольма. «Малапарте, я старый слепой человек, – сказал он, чтобы разжалобить меня, – я прошу вас поехать со мной, давайте полетим в одном самолете». Хотя я хорошо знал, что Аксель Мунте, несмотря на свои черные очки, слепым не был (слепота была его хитроумным изобретением с целью разжалобить романтических читателей «Легенды о Сан-Микеле»; когда ему было нужно, он видел прекрасно), я не мог отказать ему и пообещал выехать с ним на следующий день. Я вышел к немецкому генералу и пригласил его в мою библиотеку. Оглядев мою форму альпийского стрелка, он спросил, с какого я фронта. «С финского», – ответил я. «Я вам завидую, – сказал он, – не переношу жары. В Африке очень жарко». Он с легкой грустью улыбнулся, снял берет и провел ладонью по лбу. Я увидел очень странный череп: чрезмерно высокий, вернее, очень длинный, он имел форму огромной желтой груши. Я провел генерала по всему дому от библиотеки до подвала, и когда мы вернулись в большой внутренний двор с отворенными навстречу самому красивому пейзажу в мире окнами, я предложил ему стакан вина Везувия с виноградников Помпей. Он сказал: «Prosit», поднял бокал, выпил одним духом и прежде чем уйти спросил меня, купил ли я дом уже готовым или спроектировал и построил его сам. Я ответил, что купил дом готовым, и это было неправдой. Затем, указав широким жестом на отвесную стену горы Матроманиа, на гигантские скалы Фаральони, полуостров Сорренто, острова Сирены, голубеющие вдали пляжи Амальфи и сверкающее золотом далекое побережье Песто, я сказал: «Зато я спроектировал пейзаж». «Ach so!» – воскликнул генерал Роммель и, пожав мне руку, удалился. Я остался на пороге, чтобы посмотреть, как он взбирается по крутой, вырубленной в скале лестнице, что ведет от моего дома вглубь острова Капри. Я увидел, как он вдруг остановился, резко обернулся, впился в меня долгим цепким взглядом, потом повернулся и ушел.

– Wonderful! – прошумели все за столом, а генерал Корк посмотрел на меня с симпатией.

– На вашем месте, – сказала миссис Флэт с холодной улыбкой, – я бы не принимала в своем доме немецкого генерала.

– Почему же? – спросил я, удивившись.

– Тогда немцы были союзниками итальянцев, – сказал генерал Корк.

– Может быть, – сказала миссис Флэт с презрительным видом, – но это были немцы.

– Они стали немцами после вашей высадки в Салерно, – сказал я, – а тогда они были просто нашими союзниками.

– Лучше бы вы принимали в своем доме американских генералов, – сказала миссис Флэт, гордо вскинув голову.

– В то время в Италии нелегко было раздобыть американского генерала, даже на черном рынке, – ответил я.

– That’s absolutely true, – сказал генерал Корк под общий смех.

– Очень легкомысленный ответ, – сказала миссис Флэт.

– Вы даже не догадываетесь, насколько это нелегкомысленный ответ. А вот первым американским офицером, вошедшим в мой дом, был Зигфрид Рейнхард. Он родился в Германии, сражался с 1914-го по 1918-й в рядах немецкой армии и эмигрировал в Америку в 1929-м.

– Следовательно, это американский офицер, – сказала миссис Флэт.

– Конечно, американский, – сказал я и засмеялся.

– Не понимаю, что тут смешного, – сказала миссис Флэт.

Я повернулся к миссис Флэт и посмотрел на нее. Не знаю почему, но мне доставляло удовольствие смотреть на нее. На ней было великолепное, с большим вырезом вечернее платье из фиолетового шелка с желтой отделкой, и сочетание фиолетового с желтым придавало что-то церковное и вместе с тем траурное розовой бледности лица, оживленного немного в верхней части щек легким прикосновением румян, чуть стеклянному блеску зеленых круглых глаз, высокому, узкому лбу и потухшему лиловому пламени волос, без сомнения, черных еще несколько лет назад, а недавно выкрашенных в медно-рыжий, под которым парикмахеры умеют прятать седину. Но этот вызывающий цвет вместо того, чтобы скрывать возраст, предательски выделяет глубину морщин, приглушает блеск глаз и делает блеклой кожу лица.

Как все представительницы Красного Креста и Waacs американской армии, ежедневно прибывающие воздушными рейсами из США в надежде победно войти в освобожденный Рим или Париж во всем блеске своей элегантности, затмив европейских соперниц, миссис Флэт тоже взяла с собой вечернее платье, последнюю модель «Лето 1943» одного из знаменитых кутюрье Нью-Йорка. Она сидела гордо, подав грудь вперед, прижав локти к бокам, слегка опершись руками о край стола, в любимой позе мадонн и цариц итальянских живописцев XV века. Чистое сияющее лицо, казалось, было выполнено из античного фарфора и слегка тронуто временем. Это была немолодая уже женщина, не старше пятидесяти лет, и, как это бывает со многими стареющими американками, румянец на ее щеках еще не увял, не потускнел, а, стал более светлым, более чистым и невинным. Поэтому она казалась скорее не зрелой, молодо выглядящей женщиной, а молодой, состаренной чудесными мазями и искусством опытных парикмахеров девушкой, переодетой в старуху. Что оставалось совершенно чистым на ее лице, где Молодость и Старость соперничали, как в балладе Лоренцо Великолепного, так это глаза, прекрасного зеленого цвета морской воды глаза, в которых чувства поднимались на поверхность и колебались, как зеленые водоросли.

Глубокий вырез платья открывал для обозрения округлую белоснежную спину, белыми были и обнаженные выше локтя руки. И гибкая длинная шея, лебединая шея, которую Сандро Боттичелли считал признаком совершенства женской красоты. Я смотрел на миссис Флэт, мне было приятно смотреть на нее, может, из-за печати усталости и детского каприза на ее лице или из-за выражения гордости и презрения в ее глазах и слегка изогнутых бровях, в уголках тонких губ маленького рта.

Миссис Флэт сидела в зале старого благородного неаполитанского дворца торжественных архитектурных форм, дворца, принадлежащего одному из самых блестящих семейств неаполитанской и европейской знати, а герцоги Толедские ни в чем не уступают ни семейству Колонна, ни князьям Орсини, ни роду Полиньяков, ни Вестминстерам, разве что, и то лишь в некоторых частных случаях, герцогам Альба. И с этим роскошно накрытым столом, с блеском муранского хрусталя и фарфора «Каподимонте», с расписанным Лукой Джордано потолком, с фоном стен, украшенных великолепными, ценнейшими арабо-норманнскими гобеленами из Сицилии, миссис Флэт восхитительно диссонировала. Она была идеальным образом того, какой могла бы быть американка XV века, воспитанная во Флоренции при дворе Лоренцо Великолепного, или в Ферраре при дворе Эстенси, или в Урбино при дворе Делла Ровере, чьей livre de chevet была бы не «Blue Book», а «Придворный» мессера Бальдассаре Кастильоне.

Был ли тому виной фиолетовый цвет ее платья, или его желтая отделка (фиолетовый и желтый доминировали в хроматическом пейзаже Возрождения), или ее высокий узкий лоб, или бело-розовый блеск лица, но все, даже лак на ногтях, прическа, золотые подвески на груди, все делало из нее американку – современницу женщин Бронзино, Гирландайо, Боттичелли. Даже та грация, что на выполненных известными живописцами портретах этих прекрасных таинственных женщин выглядит исполненной жестокости, приобретала в ее лице некую новую невинность, так что миссис Флэт казалась монстром стыдливости и невинности. И, без сомнения, внешне она бы более соответствовала античной эпохе, чем те же Венеры и нимфы Боттичелли, если бы что-то в блеске ее кожи, в ее лице, похожем на фарфоровую маску, в ее круглых зеленых глазах, широко распахнутых и неподвижных, не несло отпечатка некоторых цветных репродукций из журналов «Вог» или «Харперc Базаар», рекламирующих какой-нибудь Институт Красоты или производителя консервов; или, как бы это лучше сказать, чтобы не сильно обидеть самолюбие миссис Флэт, если бы что-то в ее лице не напоминало современную копию старинной картины, слишком новую, слишком блестящую после покрытия свежим лаком. Это была, осмелюсь сказать, авторская, но отнюдь не подлинная работа. Если бы я не опасался навлечь неудовольствие миссис Флэт, я бы добавил, что она была женщиной Возрождения, уже отравленного вкусом барокко, стилем знаменитой «белой комнаты» дворца герцогов Толедских, где мы в тот вечер собрались за столом генерала Корка. Она была немного похожа на Тушкевича из «Анны Карениной» Толстого, персонажа в стиле Людовика XV салона княгини Бетси Тверской.

Но тем, что под маской Возрождения выдавало в миссис Флэт современную женщину, типичную американку in tune with our times, были ее голос, жесты, сквозившая в каждом слове, в каждом взгляде и улыбке гордость (голос был сухим и резким, движения властными и «sophisticated» одновременно), нетерпеливое высокомерие, усугубленное особым снобизмом Парк-авеню, для которого не существует достойных внимания людей, кроме князей и княгинь, герцогов и герцогинь – одним словом, «знати», но знати скорее самозваной, чем подлинной. Миссис Флэт была здесь, она сидела за нашим столом рядом с генералом Корком, но все же как она была далека от нас! Духом своим она витала в высших сферах, где, как драгоценные звезды, блистают княгини, герцогини и маркизы старой Европы. Она сидела, подав грудь вперед, чуть откинув назад голову, направив взгляд на невидимое облако, блуждающее в невидимом синем небе и, следя за ее взглядом, я вдруг обнаружил, что миссис Флэт устремила взор на висевшее напротив нее полотно, изображавшее молодую княгиню Теано, бабушку герцога Толедо по материнской линии, освещавшую своей красотой и грацией последние печальные дни царствования двора Бурбонов в Неаполе. Я не смог удержаться от улыбки, увидев, что княгиня Теано на портрете сидит, подав грудь вперед, слегка откинув назад голову, обратив глаза к небу с таким же видом, как и миссис Флэт.

Генерал Корк перехватил мою улыбку, проследил за моим взглядом и тоже улыбнулся.

– Наш друг Малапарте знаком со всей знатью Европы, – сказал генерал Корк.

– Really? – воскликнула миссис Флэт, порозовев от удовольствия и медленно переводя взор на меня; меж ее приоткрытых в улыбке восхищения губ блеснули зубы, великолепные американские зубы, не подвластные действию времени, такие безупречно ровные и белые, что казались настоящими. Улыбка миссис Флэт ослепила меня, я вздрогнул от страха и закрыл глаза. Это был ослепительный зубной блеск – в Америке первый предвестник старости, – последняя вспышка, прощальное приветствие, которое каждый американец бросает миру живых, когда сходит с улыбкой в могилу.

– К счастью, не со всей! – ответил я, открыв глаза.

– Вы знакомы с княгиней Эспозито? – спросила миссис Флэт. – Она first lady Рима, a real Princess.

– Княгиня Эспозито? – ответил я. – Но нет ни одной княгини с таким именем.

– Не хотите ли вы сказать, что на свете не существует княгини Кармелы Эспозито? – спросила миссис Флэт, нахмурив брови в холодном презрении. – Она моя близкая подруга. За несколько месяцев до войны она гостила у меня в Бостоне вместе со своим мужем, князем Дженнаро Эспозито. Она кузина вашего короля, у нее великолепный дворец в Риме, он рядом с королевским дворцом. Я горю нетерпением дождаться освобождения Рима, чтобы передать ей приветы от женщин Америки.

– Мне жаль, но не существует и не может существовать княгини Эспозито, – ответил я. – Эспозито – это имя, которое приют новорожденных младенцев дает брошенным детям, чьи родители неизвестны.

– Мне кажется, вы собираетесь заставить меня поверить, что все княгини в Европе знают своих родителей, – сказала миссис Флэт.

– Я не претендую на это, я только хотел сказать о европейских княгинях, что если они настоящие княгини, то обстоятельства их рождения обычно известны.

– У нас in the States, – сказала миссис Флэт, – никогда ни у кого, даже у княгинь, не спрашивают об обстоятельствах их рождения. Америка – демократичная страна.

– Эспозито – имя очень демократичное. В переулках Неаполя всех зовут Эспозито.

– I don’t care, – сказала миссис Флэт, – мне неважно, что всех в Неаполе зовут Эспозито. Я только знаю, что моя подруга княгиня Кармела Эспозито – подлинная княгиня. Очень странно, что вы ее не знаете. Она кузина вашего короля, этого достаточно. В государственном департаменте в Вашингтоне мне сказали, что она очень хорошо вела себя во время войны. Это она убедила вашего короля арестовать Муссолини. Она – настоящая героиня.

– Если она хорошо вела себя во время войны, – сказал полковник Элиот, – значит она – не настоящая княгиня.

– Она княгиня, – сказала миссис Флэт, – а real Princess.

– В этой войне, – сказал я, – все женщины Европы, княгини и привратницы, вели себя очень достойно.

– That’s true, – сказал генерал Корк.

– Довольно немного женщин имели связь с немцами, – сказал полковник Брэнд.

– Значит, они вели себя лучше, чем мужчины, – сказала миссис Флэт.

– Они вели себя так же достойно, как и мужчины, – сказал я, – хотя и по-иному.

– Женщины Европы, – сказала миссис Флэт с иронией, – ведут себя лучше и с американскими солдатами, много лучше мужчин, не правда ли, генерал?

– Yes… no… I mean… – ответил генерал Корк, покраснев.

– Нет никакой разницы, – сказал я, – между женщиной, проституирующей с немцем и женщиной, проституирующей с американцем.

– What? – воскликнула миссис Флэт хриплым голосом.

– С точки зрения морали здесь нет никакой разницы, – сказал я.

– Нет, есть, и очень важная, – сказала миссис Флэт, пока все, покраснев, молчали. – Немцы – варвары, а американские солдаты – бравые парни.

– Да, – сказал генерал Корк, – наши солдаты – молодцы.

– Oh, sure! – воскликнул полковник Элиот.

– Если бы вы проиграли войну, – сказал я, – ни одна женщина не удостоила бы вас даже улыбки. Женщины предпочитают победителей.

– Вы циник, – сказала миссис Флэт.

– Наши женщины, – сказал я, – проституируют с вашими солдатами не потому, что они красивые и бравые парни, а потому, что они выиграли войну.

– Do you think so, General? – спросила миссис Флэт, резко повернувшись к генералу Корку.

– I think… yes… I think… – ответил генерал Корк, хлопая ресницами.

– Вы – счастливый народ, – сказал я, – вы не можете понять некоторых вещей.

– Мы, американцы, – сказал Джек, глядя на меня с симпатией, – не счастливый народ, мы – народ удачливый. We are not happy, we are fortunate.

– Хотела бы я, чтобы все в Европе были так же удачливы, как удачливы мы, – сказала миссис Флэт. – Почему вы тоже не стараетесь быть удачливыми?

– Нам достаточно быть счастливыми, – сказал я, – потому что мы – счастливые.

– Счастливые? – воскликнула миссис Флэт, удивленно глядя на меня. – Как вы можете быть счастливыми, когда ваши дети умирают от голода, ваши женщины бесстыдно проституируют за пачку сигарет? Вы не счастливые, вы – безнравственные.

– За пачку сигарет, – сказал я тихо, – они покупают три кило хлеба.

Миссис Флэт покраснела, и мне доставило удовольствие видеть ее смущение.

– Наши женщины достойны уважения все, – сказал я, – даже те, кто продается за пачку сигарет. Все честные женщины мира, и американские тоже, должны учиться у бедных европейских женщин умению проституировать с достоинством, чтобы утолить голод. Вы знаете, что такое голод, миссис Флэт?

– Слава Богу, нет. А вы? – сказала миссис Флэт. Я заметил, что у нее дрожат руки.

– Я глубоко уважаю тех, кто идет на панель от голода, – ответил я, – если бы я голодал и не мог добыть еды, я не колебался бы ни минуты и продал бы мой голод за кусок хлеба, за пачку сигарет.

– Голод, голод, все время одно и то же оправдание, – сказала миссис Флэт.

– Вы вернетесь в Америку, – сказал я, – хорошо усвоив по крайней мере один удивительный и страшный факт, что в Европе голод можно купить, как любую вещь.

– Что вы имеете в виду, говоря «купить голод»? – спросил генерал Корк.

– Я имею в виду купить голод, – ответил я. – Американские солдаты думают, что покупают женщину, а покупают ее голод. Думают, что покупают любовь, а покупают кусок голода. Если бы я был американским солдатом, я купил бы кусок голода и отвез бы его в Америку в подарок моей жене, чтобы показать ей, что́ можно купить в Европе за пачку сигарет. Прекрасный подарок – кусок голода.

– Те несчастные, что продаются за пачку сигарет, – сказала миссис Флэт, – не похожи на истощенных голодом. Они выглядят прекрасно.

– Они занимаются шведской гимнастикой с глыбами пемзы.

– What? – воскликнул генерал Корк, вытаращив глаза.

– Когда я был сослан на остров Липари, – сказал я, – французские и английские газеты писали, что я серьезно болен, и обвинили Муссолини в жестоком обращении с политическими заключенными. Я был действительно нездоров, подозревали, что у меня туберкулез. Муссолини дал приказ полиции Липари заставить меня сфотографироваться во время спортивных занятий и отослать фото в Рим, в Министерство внутренних дел, чтобы его напечатали в газетах в подтверждение моего прекрасного физического состояния. Так, однажды утром является ко мне полицейский функционер с фотографом и предлагает мне заняться спортом. «Здесь, на острове Липари, я спортом не занимаюсь», – ответил я. «Не занимаетесь даже шведский гимнастикой?» – спросил полицейский. «Иногда делаю шведскую гимнастику с камнем из пемзы». «Хорошо, – сказал полицейский, – вас сфотографируют во время упражнений с камнем из пемзы, – и добавил, как бы заботясь о моем здоровье: – Эта гимнастика не дает большой нагрузки. Вам нужно заниматься с чем-нибудь потяжелее для развития мышц груди. Это вам пригодится». «Здесь, на Липари, становишься ленивым, – ответил я, – и потом, какой прок ссыльному в мускулатуре?» «Мускулатура нужна больше, чем мозги, – сказал функционер, – если бы у вас было больше мускулатуры, вы не оказались бы здесь». На Липари – самое крупное месторождение пемзы в Европе. Пемза очень легкая, она не тонет в воде. Мы поехали в Каннето на пемзовый карьер, я подобрал огромный блок этого пористого легкого камня, с виду очень похожий на блок гранита в десяток тонн весом, реально весивший не более пары килограммов, и поднял его, улыбаясь, над головой. Фотограф щелкнул затвором, и я был запечатлен за спортивными занятиями. Итальянские газеты опубликовали фотографию, и моя мать мне написала: «Я счастлива видеть тебя здоровым и сильным, как Геркулес». Видите ли, миссис Флэт, для тех несчастных, что продаются за пачку сигарет, проституция – не что иное, как своего рода гимнастика с камнем из пемзы.

– Ах! Ах! Ах! Чудесно! – воскликнул генерал Корк, веселый смех пробежал по столу.

Миссис Флэт удивленно, почти испуганно, обернулась к генералу Корку.

– Но я ничего не понимаю! – воскликнула она.

– Это только шутка, – сказал генерал Корк, – nothing but a joke, a marvellous joke! – и закашлялся, чтобы скрыть свое удовлетворение.

– Очень глупая шутка, – сказала сурово миссис Флэт, – меня удивляет, что итальянцы могут смеяться над такими вещами.

– Вы уверены, что Малапарте смеется? – сказал Джек, я заметил, что он взволнован. Он смотрел на меня с симпатией.

– Anyway, I don’t like jokes, – сказала миссис Флэт.

– Отчего вам не нравятся шутки? – спросил я. – Если все, что происходит вокруг в Европе, не было бы шуткой, вы думаете, это заставило бы нас плакать? Достаточно было бы заплакать?

– Вы не умеете плакать, – сказала миссис Флэт.

– Почему вам хотелось бы, чтобы я плакал? Может, потому, что когда ваши Waacs организовывают балы для развлечения ваших солдат и офицеров, вы любезно приглашаете на них наших женщин, но запрещаете их мужьям, женихам и братьям сопровождать их? Хотите, может, чтобы я плакал, потому что в Америке не хватает проституток, чтобы прислать их в Европу для развлечения ваших солдат? Или я должен плакать, потому что ваше приглашение нашим женщинам прибыть на бал «одним» – это не invitation à la valse, а приглашение к проституции?

– В Америке, – сказала миссис Флэт, – не считается зазорным пригласить на танцевальный вечер женщину без мужа.

– Если бы японцы захватили Америку, – сказал я, – и повели бы себя с вашими женщинами так, как вы ведете себя с нашими, что бы вы сказали тогда, миссис Флэт?

– Но мы не японцы! – воскликнул полковник Брэнд.

– Японцы – цветные, – сказала миссис Флэт.

– Для побежденных, – сказал я, – все победители – цветные.

Напряженная тишина встретила мои слова. Все смотрели на меня, удивленные и огорченные. Эти простые честные люди, эти американцы, самые чистые и справедливые среди людей, смотрели на меня с немой симпатией, огорченные и удивленные тем, что правда моих слов заставила их краснеть. Миссис Флэт молчала, опустив глаза.

Генерал Корк обернулся ко мне и сказал:

– Я думаю, вы правы.

– Do you really think Malaparte is right? – спросила тихо миссис Флэт.

– Да, я думаю, он прав, – медленно ответил генерал Корк, – наши солдаты тоже возмущены тем, что должны обращаться с итальянцами, мужчинами и женщинами, в манере, которую они называют… yes… I mean… не совсем правильной. Но это не моя вина. Манера поведения по отношению к итальянцам навязана нам из Вашингтона.

– Из Вашингтона? – удивилась миссис Флэт.

– Да, из Вашингтона. Газета Пятой армии «Старс энд страйпс» каждый день публикует многочисленные письма GI, которые говорят по этому поводу почти словами Малапарте. Американские солдаты, миссис Флэт, граждане большой страны, где женщину уважают.

– Thank God! – воскликнула миссис Флэт.

– Я каждый день внимательно читаю письма, которые наши солдаты посылают в «Старс энд страйпс», и именно в прошлое воскресенье я отдал приказ, чтобы на наши балы отныне и впредь приглашали не только женщин, но и их мужей или братьев. И считаю, что поступил правильно.

– Я тоже думаю, что вы поступили правильно, – сказала миссис Флэт, – но меня не удивит, если в Вашингтоне так не думают.

– Вашингтон одобрил мое решение, – сказал генерал Корк с иронической улыбкой, – но даже без одобрения Вашингтона я остался бы при своем мнении, тем более после последнего скандала.

– Какого скандала? – спросила миссис Флэт, наклонив голову.

– Это не очень забавная история, – сказал генерал Корк.

Он рассказал, что несколько дней назад восемнадцатилетний парень среди бела дня на виа Кьяйя застрелил свою сестру, которая, несмотря на запрет семьи, пошла-таки на бал в американский офицерский клуб.

– Толпа, – добавил генерал Корк, – аплодировала убийце.

– What? – вскричала миссис Флэт.

– Толпа была неправа, но… – сказал генерал Корк, – два дня назад вечером две неаполитанские девушки из хороших семей, неосмотрительно принявшие приглашение на танцевальный вечер в американский офицерский клуб, были препровождены в отдельную комнату, где силой были принуждены пройти медицинский осмотр. По всему Неаполю прокатился взрыв возмущения.

– Я сделал представление в Военный трибунал, – добавил генерал Корк, – на виновных в этом постыдном деле.

– Вы выполнили ваш долг, – сказала миссис Флэт.

– Благодарю вас, – сказал генерал.

– Итальянки имеют право на наше уважение, – сказал майор Моррисон, – это порядочные женщины, достойные уважения, как и американки.

– I agree with you, but I can’t agree with Malaparte, – сказала миссис Флэт.

– Почему же? – спросил генерал Корк. – Малапарте – добрый итальянец, он наш друг, и мы его очень любим.

Все, улыбаясь, смотрели на меня, а сидевший напротив Джек подмигнул мне.

Миссис Флэт окинула меня взглядом, в котором ирония, презрение и коварство смешались в доброжелательном удивлении, и улыбнулась:

– You are fishing for compliments, aren’t you? – сказала она.

В этот момент открылась дверь, и на пороге, предшествуемые мажордомом, возникли четверо ливрейных слуг, неся в старинной манере на некоем подобии носилок, покрытых великолепной алой парчовой накидкой с гербом герцогов Толедских, огромную рыбу, сервированную на необъятных размеров серебряном массивном подносе. Охи радости и восхищения пробежали по столу, и с возгласом: «Вот и сирена!» – генерал Корк обратился к миссис Флэт и склонился в поклоне.

С помощью слуг мажордом расположил поднос посреди стола перед генералом и миссис Флэт и сделал несколько шагов назад.

Все посмотрели на рыбу и остолбенели. Сдавленный крик ужаса сорвался с губ миссис Флэт, генерал Корк побледнел.

Посередине подноса, простертая на ложе из зеленых листьев латука, обрамленная гирляндой из розовых коралловых веток, лежала на спине девочка или что-то очень похожее на девочку. Глаза ее были открыты, губы прикрыты, она удивленно смотрела в потолок, на «Триумф Венеры» Луки Джордано. Она была голой, но темная блестящая кожа того же цвета, что и платье миссис Флэт, как пригнанная одежда, моделировала формы ее еще незрелого, но уже стройного тела, мягкий изгиб бедер, легкий выступающий холмик живота, маленькие девственные груди и полные развитые плечи.

Ей могло быть не более восьми или десяти лет, по крайней мере, на первый взгляд, она казалась очень молоденькой, хотя по развитым женским формам могла сойти за пятнадцатилетнюю. Местами нарушенная или разваренная, особенно на боках и плечах, ее кожа позволяла увидеть через разрывы и трещины нежное мясо, местами серебристое, местами золотистое, так что она казалась одетой, как и миссис Флэт, в фиолетовое и желтое. И как у миссис Флэт, ее лицо (которое в кипящей воде вылезло из кожи, как перезрелый плод из кожуры) походило на сияющую маску из древнего фарфора с оттопыренными губами, высоким и узким лбом и зелеными круглыми глазами. У нее были короткие руки, некое подобие заостренных плавников в форме ладоней без пальцев. Пучок редкой щетины, похожей на волосы, спускался по бокам маленького личика, собранного, как сгусток, в подобную улыбке гримасу. Длинные изящные бедра оканчивались, как говорит Овидий, in piscem, рыбьим хвостом. Девочка покоилась в своем серебряном гробу и казалась спящей. Но, по непростительной ошибке повара, она спала, как спят покойники, которым никто не позаботился опустить веки: она спала с открытыми глазами и любовалась тритонами Луки Джордано, трубящими в морские раковины, мчащимися в морском галопе дельфинами, поддерживающими карету Венеры, само́й обнаженной Венерой в золоченой карете, бело-розовым кортежем Нимф, Нептуном с трезубцем в руках, несущимся по волнам на упряжке белых лошадей, еще жаждущим невинной крови Ипполита. Она любовалась написанным на потолке «Триумфом Венеры», этим синим морем, серебряными рыбами, зелеными морскими чудищами, белыми облаками на горизонте и улыбалась застывшей улыбкой: это было ее море, это была ее потерянная родина, страна ее сновидений, счастливое царство Сирен.

Впервые видел я вареную девочку, отварное дитя, и я молчал, пораженный священным страхом. За столом все побледнели от ужаса.

Генерал Корк поднял взгляд на сотрапезников и дрожащим голосом воскликнул:

– Но это же не рыба!.. Это девочка!

– Нет, – сказал я, – это рыба.

– Вы уверены, что это рыба, что это настоящая рыба? – спросил генерал Корк, проведя рукой по влажному от холодного пота лбу.

– Это рыба, – ответил я, – знаменитая морская сирена.

После освобождения Неаполя союзники запретили рыбную ловлю в заливе: море между Сорренто и Капри, между Капри и Искьей было заминировано, в нем плавало много блуждающих мин, что делало рыболовный промысел опасным. Да и союзники, особенно англичане, не доверяли рыбакам, не давали им выходить в море из опасения, что те станут передавать сведения немецким подводным лодкам или снабжать их горючим, в любом случае, они могут подвергнуть опасности сотни военных транспортов «Либерти», стоявших на якоре в заливе. Подозревать неаполитанских рыбаков! Считать их способными на такие вещи! Но дело обстояло именно так: рыбная ловля была запрещена.

Во всем Неаполе не то что рыбу – рыбью чешую невозможно было найти: ни одной сардины, ни одного морского ерша, ни одного лангуста, морского петуха, осьминога – ничего. Дошло до того, что когда генерал Корк давал обед какой-нибудь важной персоне из союзников (маршалу Александеру, генералу Жюэну, генералу Андерсу), или какому-то важному политику (Черчиллю, Вышинскому, Богомолову), или кому-то из членов американских сенатских комиссий, прилетавших из Вашингтона для сбора жалоб солдат Пятой армии, их мнений и советов по важным вопросам войны, он привык к тому, что рыбу к его столу вылавливали из неаполитанского аквариума, самого богатого в Европе после аквариума Монако.

Поэтому рыба на обедах генерала Корка была всегда очень свежая и редких пород. На обеде в честь генерала Эйзенхауэра мы ели знаменитого «гигантского полипа», подаренного неаполитанскому аквариуму императором Германии Вильгельмом II. Известная японская рыба под названием «дракон», дар императора Хирохито, была принесена в жертву на столе генерала Корка в честь группы американских сенаторов. Огромная пасть этих чудовищных рыб, их желтые жабры, черные и алые плавники, похожие на крылья летучей мыши, зеленые с золотом хвосты, утыканный буграми лоб, оперенье на голове, как на шлеме Ахилла, – все это глубоко тронуло души сенаторов, уже озабоченных ходом войны с Японией. Но генерал Корк, наряду с военными доблестями обладавший качествами отличного дипломата, поднял моральный дух своих гостей, затянув «Jonny got a zero», знаменитую песню американских летчиков на Тихом океане, и все хором ее спели.

Первое время генерал Корк приказывал ловить рыбу к своему столу в питомнике на озере Лукрино, известном свирепыми и изумительно вкусными муренами, которых Лукулл, имевший виллу поблизости, кормил телами своих рабов. Но американские газеты, не упускавшие ни одной возможности подвергнуть резкой критике Верховное командование американской армии, обвинило генерала Корка в «metal cruelty», «чудовищной жестокости», за то, что он вынуждал своих гостей, «уважаемых граждан Америки», есть мурен Лукулла. Некоторые газеты осмелились напечатать: «Может ли генерал Корк сказать, каким мясом он кормит своих мурен?»

Вследствие таких обвинений генерал Корк дал приказ впредь ловить рыбу для его стола в аквариуме Неаполя. Так, одна за другой, все самые редкие, самые знаменитые породы рыб были принесены в жертву «metal cruelty» генерала Корка, даже героическая рыба-меч, подарок Муссолини (поданная в жареном виде с гарниром из отварного картофеля) и прекраснейший экземпляр тунца, дар Его Величества Виктора Эммануила III, как и лангусты с острова Уайт, милостивый дар Его Британского Величества Георга V.

Драгоценные жемчужные устрицы, которые Его Высочество герцог д’Аоста, вице-король Эфиопии, послал в дар аквариуму Неаполя (это были жемчужные устрицы с берегов Аравии, что против Массауа), осчастливили собой обед, данный генералом Корком Вышинскому, заместителю наркома иностранных дел, представлявшему тогда СССР в комиссии союзников в Италии. Вышинский был очень удивлен, обнаружив в каждой раковине розовую жемчужину цвета восходящей луны. Он удивленно поднял свой взор на генерала Корка, как это сделал бы эмир Багдада за обедом в «Тысяче и одной ночи».

– Не выплюньте сердцевины, она драгоценна, – сказал ему тогда генерал Корк.

– Но это жемчужина! – воскликнул Вышинский.

– Of course, it is a pearl! Don’t you like it?

Вышинский проглотил жемчужину, бормоча по-русски: «Вот проклятые капиталисты!»

Не менее был удивлен Черчилль, когда, приглашенный генералом Корком на обед, он обнаружил на тарелке странного вида рыбу стального цвета, круглую и тонкую, похожую на диск античных дискоболов.

– Что это? – спросил Черчилль.

– A fish, рыба, – ответил генерал Корк.

– A fish? – сказал Черчилль, внимательно разглядывая очень странную рыбу.

– Как называется эта рыба? – спросил генерал Корк мажордома.

– Это торпедо, – сказал мажордом.

– What? – сказал Черчилль.

– Торпедо, – сказал генерал Корк.

– Торпедо? – спросил Черчилль.

– Yes, of course, torpedo, – сказал генерал Корк и, обратившись к мажордому, спросил, что это такое, торпедо.

– Это электрический скат, – ответил мажордом.

– Ah, yes, of course, электрический скат! – сказал генерал Корк, обращаясь к Черчиллю. Оба смотрели друг другу в лицо с поднятыми рыбными приборами в руках, не осмеливаясь коснуться «торпедо».

– Вы уверены, что она не опасна? – спросил Черчилль, помолчав немного.

Генерал Корк спросил у мажордома:

– Вы думаете, она не опасна? Можно к ней прикасаться, она не заряжена электричеством?

– Электрический заряд имеет свежая рыба, в вареном виде она безопасна, – ответил мажордом на неаполитанском английском.

– Ага! – воскликнули в один голос Черчилль и генерал Корк и со вздохом облегчения вонзили свои вилки в торпедо.

Но в один прекрасный день рыба в аквариуме Неаполя закончилась, осталась только знаменитая сирена (один экземпляр очень редкого вида «сиреноподобных», которые из-за своей почти человеческой формы тела дали начало знаменитой древней легенде о сиренах) и несколько чудесных веток коралла.

Имевший похвальную привычку заниматься всеми делами лично генерал Корк спросил мажордома, какую рыбу можно выловить из аквариума на обед в честь миссис Флэт.

– А выбирать не из чего, – ответил мажордом, – осталась одна сирена и несколько веток коралла.

– А эта сирена – хорошая рыба?

– Великолепная! – ответил мажордом не моргнув глазом.

– А кораллы? – спросил генерал. Когда он занимался важными обедами, то был особенно внимателен. – Они съедобны?

– Нет, кораллы не едят. Они неудобоваримы.

– Тогда никаких кораллов.

– Их можно использовать для украшения, – подсказал невозмутимый мажордом.

– That’s fine!

И мажордом записал в меню обеда: «Сирена под майонезом, украшенная кораллами».

И вот теперь все остолбенели, онемели от неожиданности и ужаса: перед ними была бедная мертвая девочка; простертая с открытыми глазами на ложе из листьев латука, она лежала на серебряном подносе, окруженная венком из розовых кораллов.

В Неаполе, в переулках бедноты, если заглянуть в распахнутую дверь бассо, часто случается видеть лежащего на постели покойника в цветочной гирлянде. Нередко можно увидеть и мертвую девочку. Но мне никогда не приходилось видеть девочку в венке из кораллов. Сколько бедных матерей Неаполя пожелали бы своим маленьким мертвым чудесную гирлянду из кораллов! Кораллы похожи на ветви персика в цвету, радостно смотреть на них, они дарят мертвым детским телам нечто блаженно-весеннее. Я смотрел на эту бедную отварную девочку и дрожал от сострадания и гордости. Что за чудесная страна Италия, думал я. Какой другой народ в мире может позволить себе роскошь предложить чужеземной армии, опустошившей и захватившей его страну, сирену под майонезом с гарниром из кораллов? Ах! Стоило проиграть войну только для того, чтобы увидеть американских офицеров и гордую американскую женщину, побледневших и обезумевших от ужаса при виде сирены, морского божества, простертого на серебряном блюде на обеденном столе американского генерала!

– Disgusting! – воскликнула миссис Флэт, прикрыв глаза руками.

– Yes… I mean… yes… – бормотал бледный дрожащий генерал Корк.

– Уберите, уберите прочь этот ужас! – закричала миссис Флэт.

– Зачем? – сказал я. – Прекрасная рыба.

– Это, должно быть, ошибка! I beg pardon… but… Извините… но… это ошибка… I beg pardon… – бормотал в отчаянье бедный генерал Корк.

– Заверяю вас, это прекрасная рыба, – сказал я.

– Но мы не можем есть that… эту девочку… that poor girl! Эту бедную девочку! – сказал полковник Элиот.

– Но это же не девочка, это рыба, – сказал я.

– Генерал, – сказала миссис Флэт суровым голосом, – я надеюсь, вы не заставите меня есть that… this… that poor girl!

– Но это же рыба, – сказал генерал Корк, – и отличная рыба! Малапарте говорит, что она великолепна. He knows…

– Я приехала в Европу не для того, чтобы ваш друг Малапарте и вы заставляли меня есть человечье мясо, – сказала миссис Флэт дрожащим от возмущения голосом. – Предоставим этим barbarous Italian people to eat children at dinner. I refuse. I am an honest American woman. I don’t eat Italian children!

– I’m sorry, I’m terribly sorry, – сказал генерал Корк, вытирая пот со лба, – но все в Неаполе едят эту породу детей… yes… I mean… no… I mean… that sort of fish!.. да… я имел в виду… нет… я имел в виду… эту породу рыбы!.. Не правда ли, Малапарте, что that sort of children… of fish… is excellent?

– Это отличная рыба, – ответил я, – и какое имеет значение, если она похожа на ребенка? Это рыба. В Европе рыба не обязана походить на рыбу…

– И в Америке тоже! – воскликнул генерал Корк, обрадованный, что ему пришли на помощь.

– What? – вскричала миссис Флэт.

– В Европе, – сказал я, – рыба свободна, по крайней мере, рыба! Никто не запрещает рыбе быть похожей… не знаю, на человека, на девочку, на женщину. И это рыба, даже если… В конце концов, что вы надеялись съесть, приехав в Италию? Труп Муссолини?

– Ah! Ah! Ah! Funny! – воскликнул генерал Корк со слишком скрипучим, чтобы быть искренним, смехом.

Все остальные ответили ему смехом, в котором странным образом смешались недоумение, веселье и растерянность. Я никогда так не любил американцев и никогда не полюблю их так, как в тот вечер за столом с той страшной рыбой.

– Надеюсь, вы не думаете, что я… – сказала миссис Флэт, бледная от гнева и ужаса. – Не собираетесь же вы заставить меня есть эту жуть? Вы забываете, что я американка! Что сказали бы в Вашингтоне, что сказали бы в War Department, если бы узнали, что на ваших обедах едят отварных девочек… boiled girls?

– I mean… yes… of course… – пробормотал генерал Корк, обращая ко мне умоляющий взгляд.

– Boiled girls with maionese! – добавила миссис Флэт ледяным голосом.

– Вы забыли про украшение из кораллов, – сказал я, желая этими словами оправдать генерала Корка.

– I don’t forget corals! – сказала миссис Флэт, испепеляя меня взглядом.

– Get out! – сказал неожиданно генерал Корк мажордому, указывая пальцем на сирену. – Get out that thing!

– General, wait a moment, please, – сказал полковник Браун, капеллан главного штаба, – we must bury that… that poor fellow.

– What? – воскликнула миссис Флэт.

– Надо похоронить это… эту… I mean… – сказал капеллан.

– Do you mean… – сказал генерал Корк.

– Yes, I mean bury.

– But… it’s a fish… – сказал генерал Корк.

– Может быть, это и рыба, – сказал капеллан, – но похожа она скорее на ребенка… Позвольте мне настоять: наш долг похоронить эту девочку… I mean that fish. We are Christians. Разве мы не христиане?

– Я в этом сомневаюсь, – сказала миссис Флэт, буравя генерала Корка холодным презрительным взглядом.

– Yes, I suppose… – ответил генерал Корк.

– We must bury it, – сказал полковник Брэнд.

– All right, – сказал генерал Корк, – но где мы похороним это? Я предложил бы выбросить это на помойку. Самый простой выход, мне кажется.

– Нет, – сказал капеллан, – никогда не знаешь. Нет полной уверенности, что это рыба. Нужно похоронить ее пристойно.

– Но ведь в Неаполе нет кладбища для рыб? – спросил у меня генерал Корк.

– Не думаю, чтобы было: неаполитанцы обычно не хоронят рыбу, они ее едят, – сказал я.

– Мы могли бы похоронить это в саду, – сказал капеллан.

– Хорошая мысль, – сказал генерал Корк, просветлев лицом, – мы можем похоронить это в саду.

И, обратившись к мажордому, сказал:

– Прошу вас, пойдите и похороните это… эту бедную рыбу в саду.

– Да, синьор генерал, – сказал мажордом, поклонившись, а слуги тем временем поднимали блестящий гроб из массивного серебра, в котором покоилась бедная мертвая сирена, и водружали его на носилки.

– Я сказал похоронить, – сказал генерал Корк. – Не вздумайте съесть это на кухне!

– Да, синьор генерал, – сказал мажордом, – хотя очень жаль. Это такая вкусная рыба!

– Я не уверен, что это рыба, поэтому запрещаю вам есть ее, – сказал генерал.

Мажордом поклонился, слуги направились к двери, неся на плечах сверкающий серебром гроб, все проводили взглядом странную похоронную процессию.

– Будет не лишним, – сказал, вставая, капеллан, – если я пойду приглядеть за похоронами. Хочу, чтобы совесть моя была чиста.

– Thank you, Father, – сказал генерал Корк, вытирая лоб, и со вздохом облегчения робко взглянул на миссис Флэт.

– Oh, Lord! – воскликнула миссис Флэт, возводя глаза к небу.

Она была бледна, слезы сверкали в ее глазах. Мне доставляла удовольствие ее взволнованность, я был глубоко благодарен ей за ее слезы. Я плохо думал о ней, а миссис Флэт была сердечная женщина. Если она оплакивала рыбу, то, конечно же, рано или поздно она должна была дойти и до сострадания к итальянскому народу, до оплакивания всех горестей и страданий моего несчастного народа.