I

На окраине одного уездного города, почти около самой станции, в полуподвальной пивной было пусто. Только хозяин, небольшого роста, коренастый, с удивительно угловатой головой, закинув за спину руки, прогуливался по залу. Он из-под низкого, грубо-обрубленного лба бледно-зелёными глазками, украшенными белобрысыми веками и бровями, злобно кидал взгляды под столы, стулья, на окурки папирос и цигарок, да то и дело перекатывал через толстую оттопыренную губу хриповатые слова:

— Это… А это…

Тонкий, как жердь, подросток-мальчишка метался по залу и мочальной шваброй вытаскивал из-под столов окурки папирос и цыгарок…

— Скотина, — прохрипел хозяин и взмахнул тяжёлой рукой.

Мальчишка, чтобы не получить оплеухи, дёрнулся под стол и там застыл.

В эту минуту шумно открылась дверь, и вошли два человека. Хозяин мягко прошелестел за буфет, вежливо поклонился вошедшим, и на их приветствие ласково ответил:

— Прошу садиться.

Гости прошли в уголок зала, положили под небольшой столик две корзиночки, сняв фуражки, сели друг против друга и стали обтирать вспотевшие лбы.

— Пётра, — сказал вкрадчиво хозяин мальчику и кивнул головой на гостей.

— Что прикажете? — спросил Пётр.

— Дайте парочку, — ответили оба вместе.

Пётр подал пиво. Хозяин перебирал папиросы в стеклянном шкафу. Канарейка в жёлтой клетке щёлкала конопляное семя и шелуху неизменно выкидывала на пол. Оба человека, глядя друг на друга, молчали. Только одна канарейка нарушала тишину полуподвального зала.

Так прошло несколько минут.

— Выпьем, — сказал один человек другому.

— Выпьем.

— Давно не видались.

— Да, довольно давно…

— Как это мы с тобой встретились, а? Прямо неожиданно. Я тебя считал уже расстрелянным, а ты, на — вывернулся.

Человек тоскливо улыбнулся углами губ, беспокойно взял стакан и, глядя куда-то большими синими глазами, глухо проговорил:

— Выпьем.

— Со свиданием, Андрей.

Стукнулись и залпом опростали стаканы.

— Ну, а как ты, Евгений? — всё так же глядя в сторону, спросил Андрей.

— Я? Да ничего… Ну что мне может сделаться, — ответил Евгений, и его круглое красное лицо расцвело улыбкой, и небольшие прищуренные глазки тёмно-коричневыми вишнями забегали по лицу Андрея.

— Ну, что же, давай ещё, — предложил Евгений и обратился к Петру, — ещё парочку.

— Да-а, — протянул Андрей, — ты всё таким же остался, каким и был…

— Таким, таким, ей-богу, таким… даже немного поглупел, — и снова расплылся в улыбку.

— Итак, за встречу и…

Андрей повернул голову, обежал глазами пивную, несколько минут постоял на сутулой широкой спине хозяина, разглядел с ног до головы Петра и остановился на картине. Картина изображала небольшое озеро, окруженное густым лиственным лесом. На поверхности озера жёлтыми звёздами горели ненюфары, ворохом рассыпанного серебра трепыхался опрокинутый месяц, а вокруг месяца, поднимая голубые струи воды, кружились обнажённые женщины. Было на картине шумно, весело. Из-за дерева на хоровод женщин и на серебро месяца жадно глядела страшная рожа лешего.

— Леший, — прошептал Андрей и задрожал.

— Ты что? — спросил тревожно Евгений и тоже посмотрел на картину. — Намалюют…

— Ты не в партии? — спросил неожиданно и всё так же шёпотом Андрей.

— Нет, — ответил Евгений и, подумав, добавил, — за церковный брак исключили.

— А ты веришь?

— Нет, а так как-то вышло, по привычке…

— А я в партии, — тяжело проговорил Андрей, — и верю…

— В бога?..

Андрей дёрнулся, дрожащими пальцами взял с пивом стакан, жадно выпил, поставил стакан на место, резко и зло уставился на Евгения и долго шевелил губами.

— Это ничего, — сказал Евгений и тоже выпил, — мы народ русский, странный. Мы иногда бога об дорогу, а иногда от чирья молебны служим…

— Да-а, — протянул Андрей и отвернулся, — не в бога, а в чертовщину.

— В чертовщину? — удивился Евгений и расплылся в улыбку. — В чертовщину, говоришь?

Евгений от улыбки перешёл в хохот. Его маленькие глазки совершенно пропали в жирных веках. Он колыхался всем телом. От его тела поскрипывал старый венский стул. Заметалась в клетке привыкшая к шуму пивной канарейка. Хозяин отвернулся от шкафа и, глядя на Евгения, тоже расплылся в улыбку. А Пётр отставлял как-то особенно смешно зад, подёргивал коленками, издавая странные телячьи звуки: бе-бе.

Евгений, чуть-чуть приоткрывая глазки, спросил:

— Так, говоришь, в чертовщину?

Андрей дёргался плечами, схватывая зубами нижнюю губу.

— Ха-ха… — гремел Евгений. — И ты думаешь, я тебе поверю… Ха-ха…

Под синими, глубоко запавшими в орбиты, глазами Андрея бились две тонкие, похожие на червячков, тёмные жилки. Андрей что-то силился сказать, но ничего не сказал, так как в эту минуту отворилась дверь и в пивную шумно ввалилось несколько посетителей. Андрей съежился, вдавил голову в плечи и робко запрыгал жилками. Евгений тоже перестал хохотать. Он вытер платком влажное от смеха лицо, посмотрел на вошедших.

— Да-а… ну и смешон ты, Андрей, ей-богу, — сказал ласково Евгений и наполнил стаканы.

— Выпьем.

— Я и сам не знаю, что такое со мной творится, — ответил Андрей.

— Да-а.

— Вот уж два месяца не даёт мне покоя эта проклятая чертовщина.

— Не понимаю я тебя, Андрей. Ты просто, как я вижу, болен…

— Возможно. Так, слушай, я тебе расскажу. — И Андрей поднял стакан и выпил.

— Наливай.

С буфета что-то рванулось, зашипело и с хрипом закружилось по залу, а потом из хрипа поднялся, зарыдал пропитый женский голос:

И на этом голос крякнул и затерялся в поднявшемся хрипе.

Кто-то из гостей крикнул:

— А граммофон-то у вас, хозяин, того, подгулял.

— Есть маленько! — ответил хозяин и переменил пластинку.

II

Граммофон хрипел, откалывал:

А под ухарь-купца рассказывал Андрей:

— Жизнь моя, Евгений, после фронта странно потекла, в особенности за последнее время. За это время я нигде не могу найти себе покоя, меня всюду преследует проклятый рок. Меня ничто не удовлетворяет. По ночам я вижу страшные сны, от которых вскакиваю и ору, как сумасшедший…

— И ты веришь в сны?..

Андрей дёрнулся.

— Да. Я даже потерял грань сна и яви. — И он дрожащими пальцами полез в карман френча, достал небольшой клочок бумаги, сложенный вчетверо, и подал Евгению. — На.

Евгений развернул клочок бумаги и прочёл:

МАГАЗИН

ИСААКА ШАПИРШТЕЙНА

_________

Адрес:

гор. Москва, Кузнецк. мост,

дом №.

_________

7/IX 1913 г.

ПОКУПКА и ПРОДАЖА

СЕРЕБРА, ЗОЛОТА И БЛАГОРОДН. МЕТАЛЛОВ

СЧЕТ

Господину В. В. Вахмистру.

Проданы серебряные часы

с однонедельным заводом

1 шт. 37 р. 30 к.

Деньги получил сполна

за Исаака Шапирштейна

Яков Кроль

Евгений улыбнулся, сложил счёт и подал обратно Андрею.

— Ничего особенного.

На лице Андрея вместо улыбки — искривлённые губы да белизна оскаленных зубов.

— Ничего особенного.

— Конечно.

Андрей нервно задёргал острыми плечами, а по его лицу, в особенности под глазами, затрепетали тёмные жилки. Когда жилки успокоились, Андрей наклонился ниже над столом и мутными глазами уставился на Евгения. Евгений согнал со своего лица улыбку и взглянул на Андрея. Он никогда не видал Андрея таким, как сейчас, правда, он его видал очень редко: в год раз или два, не больше, — это после демобилизации. А до демобилизации — в полку, на фронте, — спали вместе, в одном логове, как любил выражаться Андрей. Сейчас Андрей был особенный. Он находился на грани какого-то неизвестного мира, особого, и в этом особом, неизвестном Евгению мире как-то странно, по-особому он, Андрей, жил. И мир этот был и жуток и страшен. От такой мысли Евгений вздрогнул, тяжело и неожиданно для самого себя выбросил вопрос:

— Неужели? — и вскинул коричневые глазки.

Андрей, держа над столом на тонкой исхудалой шее бледно-серое лицо с мутно-синими глазами и с трепыхающимися тёмными жилками, таинственно шептал в лицо Евгения, обжигая его горячим дыханием:

— Да, да… Это верно… Это было два месяца и один день тому назад…

— Даже и один день? — спросил Евгений и откинулся на спинку стула от горячего дыхания Андрея.

— И один день…

И Андрей заиграл длинными высохшими пальцами над столом так, что на стене запрыгали причудливые живые столбики теней. Они танцевали какой-то жуткий танец и тоже что-то рассказывали.

— Это было ночью, я спал…

— Спал?

«Это было ночью, и он спал», — шептали тени столбиков со стены.

А пальцы Андрея шелестели и похрустывали.

— Слышу, около моей избы остановился кто-то, но никак не могу проснуться и посмотреть, а только слышен стук в окно.

— Здесь живёт Андрей Завулонов, бывший комиссар по борьбе с дезертирством?

Я быстро вскакиваю с постели, открываю глаза и влипаю в окно — никого, только слышу за окном топот и храп лошадей и успокаивающий рык кучера;

— Стой, стой, удалые… р-ррр…

— Кто здесь? — спрашиваю я.

— Я, — отвечает незнакомый голос, — разве не узнаёте?

— Нет, — отвечаю я.

— Выходи, — крикнул он.

Я быстро накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Смотрю — темь страшная, хоть глаз выколи.

— Здорóво! Не узнаёте? — спрашивает меня из тьмы голос.

— Нет.

— А вы посмотрите на меня.

Я посмотрел.

— Ну, теперь узнали? — спрашивает он.

— Никак нет, — отвечаю я, — не могу признать.

— Я — вахмистр, — говорит незнакомец и осыпает меня весёлым, немного хриповатым смехом.

— Вахмистр, — повторяю я и думаю: кто бы это такой был? У меня, кажется, таких знакомых не было.

А он, незнакомец, всё весело смеётся и всё громче и громче. И лошади тоже из упряжи рвутся, храпят — вырваться желают. А ночь тёмная, страшная, а в её тьме совы крыльями хлопают да изредка с испуга стон издают: «Ээх! Ээх!» От совиного стона мгла вздрагивает и движет огромными крыльями.

— Так и не узнаёте? — повторяет он. — Ну, ладно, я уж вам скажу: я тот самый вахмистр, которому вы дали покурить.

Тут уж я узнал его и тоже весело рассмеялся:

— Узнал, узнал, — говорю. И предлагаю: — Не изволите ли, мол, ещё закурить?

— Нет, — отвечает он и вежливо берёт меня за руку.

— Так вы будете тот самый вахмистр? — спрашиваю я и ставлю ногу на подножку открытой коляски.

— Да, — отвечает он кивком головы.

— Вы страшно изменились; если бы вы не сказали, что я вам дал покурить, я вас ни за что бы не узнал.

— Вы правы, — ответил он, — я теперь на советской службе служу.

— На советской? — удивился я и повернул в его сторону голову.

— Да, на советской, — ответил он и подтолкнул меня в коляску. — Садитесь, а то поздно.

Я сел. Рядом со мной поместился и он, вахмистр. Коляска, наверное, была старой, подержанной, закачалась из стороны в сторону, заворчала на свою судьбу. И я слышал, как вахмистр даванул её каблуком сапога и как крикнул: «Не скули, скоро сдам на слом».

— Так вы спецом теперь? — любопытствовал я.

— Да, спецом, — промычал вахмистр и толкнул в спину кучера. Кучер дико взмахнул руками, крякнул как-то по-гусиному:

— Га-а! — и лошади взвились на дыбы, рванули и пошли писáть по селу, мимо гумён, через сад и прямо на Крутое, — это гора такая у нас есть, — и на большак…

— Как же, эту гору я хорошо знаю: она от меня тридцать вёрст, — сказал Евгений и тяжело завозился на стуле, вытер платком вспотевшее лицо.

Гости, оставив пиво, внимательно слушали Андрея. А Андрей играл, быстро шевелил над столом пальцами, тень от пальцев прыгала и металась на стене. Андрей, жарко дыша, говорил:

— По большаку мы не ехали, а вихрем летели, так, что над нашими головами стоял страшный шум и свист, словно тысячи всевозможных голосов слились в одни поток, и этот поток гнал нас. В ушах стоял гул и свист. Я обратился к вахмистру, а вахмистр, ощерив редкие зубы, подталкивал в спину кучера и что-то рычал.

— Позвольте вас спросить, — обратился я, — что такое так сильно над нами шумит и свистит?

Вахмистр повернул голову в мою сторону, ощетинил, рыжие усы, задвигал редкими зубами:

— Этого вам не надо знать!

— Это почему? — возмутился я.

Вахмистр ещё больше ощетинил усы и заскрипел зубами.

— Почему?!

— Да, — ответил я и тоже повернул лицо в его сторону и оскалил зубы. Вахмистр хрипло рассмеялся, похлопал ладонью меня по колену:

— Простите, — говорит, — я и забыл, что вы герой, и то, что вы дали мне тогда покурить.

И громко захохотал, даванул палкой в спину кучера. Кучер крякнул:

— Га-а! — и лошади рванули, вытянулись — и всё замелькало.

Я чуть было не вылетел из коляски.

— Держитесь! — крикнул мне вахмистр.

Я уцепился за край коляски. Свист и шум далеко остался позади и там жалобно подвывал:

— Вфью… Вфью…

Но вот лошади пошли тише, и шум и свист через несколько минут снова нас нагнал и потоком залил.

— Так кто же это шумит? — спросил я вторично.

— Кто шумит? — переспросил вахмистр. — Ведьмы.

— Ведьмы? — удивился я. — Да откуда они? Да разве теперь водятся ведьмы?

Вахмистр снова рассмеялся:

— Теперь-то? Теперь-то их гораздо больше, — и он поднял голову и указал: — Видите, их сколько!

И, действительно, ведьм был целый рой. Несколько штук пронеслось низко-низко над нашими головами. Одна даже немного задела меня помелом.

— Не поднимайте высоко голову, а то глаза вышибут, — сказал сердито вахмистр.

Я склонил голову, втянул её в плечи, спрашиваю:

— Ведьмы?

— Да, — ответил вахмистр и строго сказал, — тут из каждого села и из каждой деревни по одной штуке.

— Куда они летят? — спросил я.

— Куда?

— Да, — ответил я и ещё раз взглянул кверху, а ведьмы шумят и свистят.

— Осторожнее! — закричал вахмистр. — Летят они никуда: нас провожают. Они сейчас вернутся обратно…

— А мы? — перебил я вахмистра.

— Мы — в Москву.

— В Москву? — удивился я и посмотрел в лицо вахмистра. — Это зачем?

Вахмистр не ответил. Он был в эту минуту страшно задумчив и как-то особенно сверкал глазами.

Мимо нас летели поля, реки, озёра, леса, сёла и деревни, а сколько их пролетело, мне неизвестно.

— Вот и Москва, — промычал вахмистр и стал охорашиваться. — Сейчас въезжаем в Калужскую заставу.

И верно, показались трубы заводов и фабрик и маковки церквей, а главное, трепыхающиеся огни: они то пропадали, то вновь появлялись.

Перед въездом в заставу шум и свист отстал и был далеко позади, и только летело нам вслед прощальное:

— Вфью… Вфью…

Но вот и это «вфью» пропало, и над нами, вместо чёрных лохматых пятен, робко заиграли маленькие точки звёзд, и мы влетели в Москву…

Один из гостей стукнул стаканом о бутылку. Андрей вскинул голову, потёр виски и снова заиграл пальцами.

По стене от пальцев опять запрыгала тень.

Кто-то сказал:

— Тише.

Хозяин пивной вышел из-за буфета и, облокотясь на него спиной и отставив вперёд брюхо, внимательно слушал, и, когда Андрея перебили, он прохрипел:

— Тише!

В пивной было и без этого тихо, разве только нарушала тишину беспокойная канарейка в жёлтой клетке.

Евгений тоскливо обвёл глазами гостей, жирную фигуру хозяина и тоже сказал:

— Тише!

А затем грубо хозяину:

— Уберите птицу, она шумит.

Хозяин не двинулся ни одним мускулом. И только было качнулся в левую сторону Пётр, но, встретившись с маленькими бледно-зелёными глазками хозяина, немедленно восстановил своё первое положение и прошептал, вернее, прошелестел себе под нос:

— Тише!

— Да, пожалуйста, потише, — сказал Андрей и задёргал плечами, а когда кончил подёргивать, заговорил:

— Полетели по Москве.

— К ресторану «Хоровод», — крикнул вахмистр кучеру и толкнул его в спину палкой.

Кучер взмахнул головой и выдавил:

— Га-а!

И мы были у «Хоровода». Я вежливо обращаюсь к вахмистру:

— Товарищ вахмистр, вы знаете, что в Советской России рукоприкладство отменено и, кажется, очень строго карается?

Вахмистр довольно серьёзно посмотрел на меня.

— Ну, как же мне не знать, — ответил вахмистр и засмеялся. — Идёмте.

И мы пошли, оставив тройку и кучера у подъезда.

Отражаясь в зеркалах, мы вошли в ресторан по мраморной лестнице. Не успели войти мы в зал, как к нам подлетело несколько служителей, склонили головы и услужливо, даже более услужливо, чем раньше, в старое время:

— Что прикажете? — и салфетками из подмышек, как веерами.

Вахмистр обратился ко мне:

— Вы что желаете?

— Я? — спросил я.

— Да, — ответил вахмистр.

— Что хотите, мне всё равно!

Вахмистр обратился к служителю:

— Для него, человек, дайте свиную котлету, а для меня приготовьте невинной девушки ухо.

Служитель всколыхнулся, вытянув из фрака тонкую шею, ещё ниже склонил голову и ещё более почтительно спросил:

— Будьте, ваша милость, любезны повторить?

— Болван! — бросил вахмистр и, желая заглушить это слово и рассеять впечатление, громко захохотал.

Служитель ещё ниже склонил голову.

Мы прошли за свободный столик. Сели. Мимо нас приторно шелестели шелками женщины, хищно заглядывали в наши глаза, но когда нам, вернее мне, подали свиную котлету, они, стыдясь за нашу скромность, проходили мимо нас с потупленными глазами…

— Вы, кажется, любите свиную котлету? — улыбаясь и играя небрежно белой перчаткой, спросил у меня вахмистр.

— О, да! — ответил я и стал жевать котлету, а он, вахмистр, откинулся на спинку кресла, закинул ногу на ногу и стал смотреть насмешливо на меня.

Так прошло несколько минут. А когда я съел котлету, вахмистр обратился ко мне:

— Прошу вас, товарищ, Завулонов, запомнить, что вы кушали свиную котлету и были в ресторане «Хоровод».

— Хорошо, — ответил я, — запомню.

Вахмистр вывернул из кармана френча новый советский денежный знак, поднял выше голову и крикнул:

— Человек!

Человек взметнулся с белой салфеткой. И мы вышли.

Сели в коляску, вахмистр толкнул палкой в репицу кучера.

Кучер выдавил:

— Га-а!

И мы понеслись по Москве, промахнули Воздвиженку, Грановскую.

— Вы, кажется, в этом доме жили когда-то? — показывая на 5-й Дом Советов, спросил меня вахмистр.

— Жил, и довольно порядочно, — ответил я и осмотрел на лету дом от фундамента до пятого этажа.

— Кажется, покрасили в розовый цвет?

— Да, в розовый цвет, — ответил вахмистр и закричал кучеру:

— Стой! Стой! Вези меня к Исааку Шапирштейну, на Кузнецкий Мост.

Кучер, не поворачивая головы, возразил:

— Магазин Исаака Шапирштейна закрыт.

— А мы на квартирку заедем, — сказал вахмистр и даванул палкой кучера.

Пересекли улицу Герцена, какой-то неизвестный мне переулок, Тверскую и очутились на Кузнецком.

— Тише! — бросил вахмистр кучеру и обратился ко мне:

— А вас прошу запомнить, как налились жители города Москвы жиром.

Я взглянул. И верно, жир женщин колыхался под шелками костюмов; жир мужчин колыхался под визитками, смокингами, костюмами.

— Вот и Исаак Шапирштейн, — сказал вахмистр, мы быстро вышли из коляски. Вахмистр нажал кнопку звонка, и через несколько минут перед нами распахнулась дверь парадного подъезда, и мы очутились в квартире Исаака Шапирштейна.

Квартира была заставлена мягкой голубой мебелью.

— Вы будете Исаак Шапирштейн? — спросил вахмистр и впился в него глазами.

— Нет, я не Исаак Шапирштейн, а я его законный зять, Яков Кроль.

— Та-ак, — процедил сквозь зубы вахмистр, — так вы говорите, что вы не Исаак Шапирштейн? — И вахмистр ощетинил усы, оскалил зубы. — Та-ак…

Яков Кроль стоял навытяжку. Яков Кроль бегал выкатившимися из орбит яблоками глаз, подёргивал крючковатым кончиком носа: нос у Якова Кроля был на кончике изогнут и походил на нос копчика, — птица такая имеется.

— А где же Исаак Шапирштейн? — спросил вахмистр.

Яков Кроль дернулся и показал рукой на комнату:

— Умер.

И верно, Исаак Шапирштейн лежал в гробу, а около гроба дежурила пожилая женщина и несколько молодых, все они, плача, шептали:

— Яков Кроль — законный наследник… Яков Кроль — законный наследник…

— Нам необходимо, нужно купить серебряные часы и обязательно у Исаака Шапирштейна, — резко и многозначительно сказал вахмистр.

Яков Кроль затанцевал.

— Я могу продать вам часы не только одни, а даже, если хотите, несколько штук. Я, Яков Кроль — законный наследник Исаака Шапирштейна, — и он показал на женщин и сказал:

— Они это самое тоже скажут: что я, Яков Кроль, — законный наследник Исаака Шапирштейна.

— Да, да, он, Яков Кроль — законный наследник Исаака Шапирштейна, — всхлипнули в один голос женщины.

— Мне очень некогда, — сказал вахмистр. — У вас здесь, при квартире, имеются часы?

— Есть, — сказал Яков Кроль, и Яков Кроль обиженно пожал плечами. — Ну, как это может быть, чтобы у Якова Кроля, законного наследника Исаака Шапирштейна, для хороших господ не имелось бы часов на квартире! — и Яков Кроль подал коробку с серебряными часами.

— Вот эти, — сказал вахмистр.

— Слушаю, — ответил Яков Кроль и заметался по квартире.

— Только, пожалуйста, напишите счётик для памяти и обязательно с фирмой на счёте Исаака Шапирштейна.

Счёт был написан.

Счёт вахмистр передал мне и сказал:

— Храни на память… о Москве…

— А часы? — перебил Пётр.

— Ты… — прошипел хозяин.

Пётр испуганно закусил нижнюю губу и замер.

— Тише, — сказали гости.

Но Андрей не обратил никакого внимания, сверля глазами лицо Евгения и играя пальцами, он продолжал:

— Ну, всего хорошего, Яков Кроль, — бросил вахмистр, и мы направились к выходу.

— Так вы, гражданин, не забудьте, — крикнул Яков Кроль нам на лестницу, — что я, Яков Кроль, законный наследник Исаака Шапирштейна, умершего ныне ночью.

— Не забуду, — ответил вахмистр, и мы сели в коляску.

— Домой! — ощетинив усы, грянул вахмистр и даванул палкой кучера.

Кучер крякнул:

— Га-а! — и лошади влёт, и снова — жжжиии…

Скрылся Кузнецкий Мост, налитые жиром женщины, мужчины, Калужская застава, трубы фабрик и заводов. Снова замелькали деревни, сёла, небольшие города. Снова послышался над нашими головами шум и свист ведьм, а выше, за чёрными ведьмами, редкие звёзды.

— Вфью… Вфью…

— Радуются, — сказал вахмистр и повернул голову ко мне. — Вы хорошо знаете, что вы, бывший комиссар по борьбе с дезертирством, а ныне просто Андрей Завулонов, были со мной в Москве, обедали в первоклассном ресторане «Хоровод»?

— Помню, гражданин вахмистр, — ответил я и повернул голову к вахмистру. Усы в это время у вахмистра стояли торчком, ноздри, как у загнанной лошади, широко раздувались, а глаза то и дело сыпали искры.

— Вы, Андрей Завулонов, помните, что мы с вами были на квартире Исаака Шапирштейна?

— Так точно, гражданин вахмистр, — ответил я.

— А счёт с фирмой Исаака Шапирштейна у вас в кармане?

— В кармане.

Вахмистр поднял голову, подался от меня немного в сторону, взглянул мимо спины кучера на восток, где должен был в скором времени появиться рассвет, даванул палкой в спину кучера:

— Торопись, скотина!

Кучер дёрнул широкими плечами, выдохнул из груди «Га-а!», шевельнул вожжами, и лошади рванули, и пулями — жжжиии…

И только над нами свист рассекаемого воздуха, да далеко позади тревожный клёкот и шум ведьм.

Вахмистр снова спросил у меня:

— Так, говорите, что счёт на часы у вас в кармане?

Я слазил в карман, пощупал пальцами бумажку и утвердительно ответил, что счёт Исаака Шапирштейна на часы у меня в кармане.

— Хорошо, — сказал вахмистр и захохотал.

Хохотал долго и хрипло. Хохотал и захлёбывался в хохоте, словно гром в далёких облаках. Но где-то пропел жалобно петух, и вахмистр сразу затих, съёжился, только усы ощетинились больше и торчали, как иглы.

— Скотина! — даванул он кучера и, скаля редкие зубы, обратился ко мне:

— Я должен с вами, Андрей Завулонов, распрощаться.

Мне стало как-то сразу нехорошо, а к сердцу подползла какая-то густая жуть и обмазала всё сердце, так что оно чуть-чуть, с большими перебоями отбивало «тук-тук».

— Распрощаться? — переспросил я. — Это как же, не доехав до дома…

— Нет, — сказал вахмистр, — я вас довезу до горы Крутое, до ветел, возле которых ваши Птанские ведьмы по ночам устраивают пляски. Так вот мимо этих ветел поеду я очень быстро, поеду я под самыми ветлами, а вы в это время должны ухватиться за какую-нибудь ветлу и остаться.

— Это как же? — возмутился я. — Разве можно на всём скаку?

— Можно! — засмеялся вахмистр и добавил: — Если этого вы не сделаете, то погибнете.

— Это как?

— Стойте, стойте! — перебил меня вахмистр. — Вы знаете, кто я?

— Вы — вахмистр, которому я дал покурить.

— Нет, я не вахмистр, которому вы дали покурить, — ответил вахмистр, — я чёрт.

Я посмотрел на вахмистра.

— Вы чёрт?

А он мне спокойно:

— Чёрт.

Я ещё раз посмотрел на вахмистра: вахмистр трясся всем своим телом — хохотал. Мне стало жутко. Я почувствовал, как по моему телу побежали стада мелких холодных насекомых, а фуражка поднималась кверху — вот-вот улетит.

— Так вы не вахмистр? — спросил я ещё раз.

Вахмистр ткнул палкой в спину кучера:

— Вот вахмистр.

Кучер гавкнул и показал мне своё лицо.

В кучере я узнал настоящего вахмистра, которому я дал покурить.

— Узнали? — спросил чёрт.

— Узнал, — прошептал я.

Чёрт пододвинулся ко мне, наклонил голову и стал мне шептать в ухо:

— А вы знаете, на ком вы едете?

— Никак нет.

— Вы едете на председателе волисполкома, на секретаре волисполкома и на заместителе председателя волисполкома, — и чёрт показал на лошадей.

— Председатель у меня за коренную.

— Не может быть! — выкрикнул я. — Я вчера ещё только с ним разговаривал о местном бюджете.

— Это верно, — сказал чёрт, — вчера он с вами разговаривал о бюджете, а нынче ночью он удавился в риге на перемёте, а за ним и остальные двое…

Я даже привскочил, замахал руками, закричал:

— Этого не может быть… Что за причина?

Тут чёрт хихикнул, потёр от удовольствия руки и громко сказал:

— Бюджетик пропили.

— Пропили?! — выдавил я и взглянул на чёрта.

— Да, пропили, — ответил чёрт. — Теперь я вот с вахмистром на них и езжу…

Тут Андрей как-то странно прервал свою речь и стиснул зубы.

— Ну? — вздохнул Пётр и вытянулся вперёд к столу.

— Ну? — вздохнули слушатели.

— Тише, — сказал Евгений.

Андрей молчал и только жадно смотрел мутно-синими глазами в одну точку — в лицо Евгения. Возможно, он не видал лица Евгения, а видел мглу и звёзды, и щетинистые усы вахмистра, и его редкие оскаленные зубы, а возможно, он видел что-нибудь совершенно другое, неизвестное Евгению, играл, шелестел сухими пальцами, от которых на стене прыгала столбиками тень, бился тёмными жилками лица и изредка подёргивал острыми плечами.

Так прошло несколько минут.

Все находились в каком-то странно-жутком сне.

Даже канарейка притихла, села на жёрдочку, высунула в решётку головку и посмотрела на стол, за которым сидели два приятеля, и стала внимательно слушать.

Андрей шевельнул губами, облизал языком с губ сухость и накипь и вяло зашептал.

Чёрт заговорил гораздо тише, забеспокоился:

— Вы видите вон то белое пятно?

— Вижу, — ответил я.

— Это — гора Крутое.

— Крутое? — переспросил я и тоже забеспокоился.

— Да, Крутое, — сказал чёрт и, показав на кучера, добавил.

— Нужно вам, Андрей Завулонов, приготовиться… будьте готовы.

— Да, да… — пролепетал я и задвигался в коляске.

Вот и гора Крутое, и знакомые ветлы под горой. Чёрт, не доезжая до горы, даванул палкой кучера. Кучер гаркнул:

— Га-а! — и лошади вздыбились, так что огонь из-под копыт.

От такого бега у меня спёрло дыхание. Я вытянул руки и приготовился к прыжку. Первые ветлы влажными ветвями хлестнули меня по рукам и по лицу. Я как-то странно съёжился, сжался и приготовился.

— Скорее! Скорее! — заметив моё движение, торопил меня чёрт и похихикивал надо мной.

Я остановил сердце и кошкой рванулся к широким лапам ветлы, схватился одною рукою за лапу ветлы и повис было на ней, но воздухом коляски, вырвавшейся из-под меня с ураганной быстротой, подбросило заднюю часть моего тела в сторону, и я, под дикий хохот чёрта и крик кучера, со страшным треском повалился на землю.

— Ну? — спросил кто-то из слушателей. Андрей замолчал, обвёл мутными глазами слушателей, пожевал губами, а потом дико заорал:

— Это верно! Верно! Что вы на меня уставились? — И тут же затих, пожевал ещё раз сухими губами и скучно выплюнул:

— Все трое удавились.

— Удавились?

А Андрей всё так же спокойно и скучно:

— Чёрт на них разъезжает.

В это время дверь снова открылась, и в пивную вошли несколько новых посетителей. Хозяин пивной изменил положение тучного тела, переступил с ноги на ногу и прошелестел за буфет.

Пётр заметался от стола к столу.

Гости застучали бутылками и стаканами.

Андрей молчал. Он, как и во время рассказа, всё смотрел на Евгения, быстро работал пальцами, и его пальцы стучали друг о друга, как костяшки, и шелестели серой кожей.

На стене от пальца прыгала тень.

Евгений находился в каком-то тумане. Евгений вытер вспотевшее лицо, тревожно взглянул на замолкшего Андрея и устало попросил:

— Дайте парочку!

III

Густые сумерки вечера затянули пивную и гостей. В серой мгле вспыхивали глаза, возбуждённо встречались друг с другом. Хозяин пивной повернул выключатель, и серебряный свет наполнил помещение. Люди стали обыкновенными и скучными.

Кто-то из посетителей жаловался на свою судьбу и плакал:

— Эх, Ванько, разве это жисть? Не смотрел бы на неё!

А ему в утешение басил другой:

— Полно, Гришуха, ну, чем плоха наша жисть, а? Это, брат, того… А мне хорошо, можно сказать, само пиво в рот течёт… — и, тряхнув копной рыжих волос, посмотрел на товарища влажными от слёз глазами и сокрушенно добавил:

— Я, брат, жисть люблю, ей-богу, люблю… Она, брат жисть-то, один раз нам всего даётся, а потому пользуй её, сколь хошь…

— Оно конечно, — ответил Гришуха, — жисть — хорошая штука, но она иногда душит тебя, во! Даже прямо невмоготу…

— Оно так, — согласился Ванюха и обратился к хозяину…

— Хозяин, а хозяин?

— Что прикажете? — спросил хозяин и поднял бледно-зелёные глазки.

— Скучно. Заведи-ка музыку… Вяльцеву…

— Вяльцеву… Уж больно баба жалостливая, — сказал Гришуха.

Хозяин завёл граммофон. Граммофон зашипел, захрипел, а потом жалобно запел:

И медленно завертелись по залу кольцами звуки песни; опустились, поникли головы гостей; приятно затосковали сердца; а думы поплыли, помчались в далекое будущее, — это у молодых. А у пожилых, у которых впереди — ничего, думы поворачивали назад, в недавнее прошлое, и там бережно перебирали всё пережитое, внимательно осматривали его, перетряхивали, не пригодятся ли? А граммофон пел:

И песнь была тосклива и длинна, а жизнь была ещё длинней и тоскливей. А в этой жизни, за стенами пивной, цвела на окнах серо-зелёная и терпкая на вкус герань; трепыхались на окнах дешевые кисейные занавески: сидя перед этими занавесками, жены занимались сплетнями, судили о соседях, а их взрослые дети под звуки роялей и пианино напевали романсы:

Так и сейчас в пивной, перед глазами гостей, с песней «Очи карие, большие» плавала, кружилась, куда-то текла современная обывательская жизнь, трудная и непонятная, оторвавшаяся от домашнего быта, развёртывалась, бросалась в глаза перед бутылками пива серо-зелёными цветами плесени. От этой жизни было жутко так, что падало и замирало сердце. И было чего-то жаль. Было жаль какую-то птицу, которая побыла в руках, пощебетала какие-то особенные песни, показала на один миг свои огненные перья и улетела. Да была ли в руках такая птица? Уверяют, что была. И вот об этой самой птице, под песню «жалостливой бабы» за бутылками пива тоскует уездная молодёжь. Под эту же самую песню за бутылками пива тоскуют и пожилые. Правда, пожилые тоскуют не о дивной птице, которая побыла и улетела, а о том, что у них ничего нет реального, ничего нет ощутительного под ногами; они тоскуют оттого, что старое ушло, а молодое не пришло, а если и пришло, то не для них…

— Да, — протянул тоскливо Евгений и поднял стакан с пивом.

— Выпьем.

Андрей вздрогнул, улыбнулся уголками тонких губ. Но из этого ничего не вышло — на губах Андрея была какая-то зелень вместо улыбки, и он тоскливо сказал:

— Выпьем.

— Противная музыка, — сказал Евгений, — всё нутро выворачивает и смазывает гнилью.

— Только смазывает, а у меня давно смазано, — сказал Андрей.

— Неужели ты веришь во всю эту чепуху, что ты рассказал? — спросил Евгений.

— Я?

— Да.

— Не знаю, — ответил Андрей и вытянул шею, задёргал плечами и заиграл пальцами. — Я только знаю одно, что и я держал в руках птицу…

— Птицу?

— Да. А кто держал в руках птицу и упустил её, тот не жилец…

— Это как?

Андрей ничего не ответил. Он только быстро шелестел над столом пальцами и неподвижно смотрел на Евгения. А граммофон всё пел и пел:

Гришуха с Ванькой плакали, целовались, жали друг другу руки.

— Наша жисть коротка-а… — тянул плаксиво Гришуха.

— Словно волны морские… — подтягивал ему Ванька.

— Словно волны морские… — повторил Андрей.

В это время со звоном упала со стола пивная бутылка. Андрей нервно вздрогнул, повернулся боком к столу, вскинул голову и влип мутными глазами в картину.

— Ааа! — промычал он и тут же затих.

Андрей отчётливо видел, как картина вылезла из тяжёлого старинного багета и легла на пол пивной, а через несколько минут ожила, раздвинула стены пивной, оттеснила слюнявые лица посетителей, а главное — хозяина, зазвенела, запела тёмно-зелёными волнами озера, зашумела лесом, окружавшим озеро. И он, Андрей, почувствовал на своём теле ласковые объятия волн, а на голове и на спине серебряную пыль месяца. Он нырял и плавал в тёмно-зелёных волнах озера, а деревья вершинами пели ему песни. Хорошие песни. А с самого большого дерева рассказывала ему о себе большая птица, та самая, что он, Андрей Завулонов, недавно держал в руках. Но вот кто-то свистнул, и большая птица взмахнула крыльями и взвилась высоко, под самый месяц, покружилась немного под месяцем — это она прощалась с ним и улетела, крикнув:

— Будь здоров!

Андрей вскинул руки, вытянулся и хотел было взвиться за птицей, взлететь, но он не взлетел, а быстро пошёл на дно озера и дико заорал:

— Оооо! Птица! Птица!

Столы, бутылки со звоном покатились на пол. Посетители повыскакивали из-за столов, шарахнулись в сторону, сбились в кучу и испуганно таращили глаза на Андрея. Хозяин тоже выскочил из-за буфета и тоже ошалел. Евгений от неожиданности так и остался сидеть на стуле. А Андрей метался по полу, валял столы, разбивал посуду и всё так же дико орал:

—. Птица! Птица! Лови… Лови…

Хозяин пивной опомнился первым, рванулся к Андрею, хватил его за френч пониже ворота, приподнял кверху, тряхнул и поставил на ноги.

— Скотина!

Андрей хрипел:

— Леший… Леший… — и показывал на пол.

— Скотина! — рычал хозяин пивной. — Я покажу тебе лешего!..

Вмешался Евгений.

— Брось…

— А вы заплатите? — оскалив корешки зубов, прорычал на Евгения хозяин пивной.

— Вы разве не видите, что он больной человек…

— Вы все больные, — отпуская Андрея, прохрипел хозяин.

Андрей пробуждался, он возвращался из какого-то жуткого путешествия. Всё его тело тряслось, а зубы стучали. А когда возвратился, почувствовал, что у него под ногами не тёмно-зелёные волны озера, а самый обыкновенный пол, засыпанный осколками тёмного стекла, загромождённый перевернутыми столами и стульями; а над его головой не шум деревьев и не смех лешего, а хриплый скрежет хозяина пивной. От такого пробуждения Андрей вздрогнул и как-то болезненно съёжился, тупо обвёл глазами зал и, подёргивая острыми плечами и покачиваясь из стороны в сторону, медленно направился к двери и вышел из пивной.

Евгений бросился за ним.

— Не надо! — бросил Андрей и скрылся в мглу вечера. Евгений пожал плечами и вернулся обратно.

— Ну? — сверля глазками из-под тупо обрубленного лба, рычал хозяин пивной.

— Заплачý! Скажите, сколько это стоит?..

IV

Граммофон уже больше не орал, а спокойно смотрел трубой в открытую дверь. Хозяин был удовлетворён и приветливо смотрел из-за буфета на гостей.

Пётр, воображая себя взрослым человеком, важно прохаживался от одного стола к другому, перекидывался острыми шутками, анекдотами.

Кто-то из гостей громко рассказывал, как его чёрт катал в телеге, а слушатели громко ржали. К Евгению подошли два человека.

— Здравствуйте, — сказал один, что был помоложе, с едва только пробившимися усиками и с большими голубыми глазами.

— Мы, кажется, с вами знакомы, — сказал второй человек, на вид гораздо старше своего товарища, и, не дожидаясь ответа, бросил:

— Разрешите присесть за ваш столик?

Евгений вскинул глаза.

— Кажется, знакомы…

— Вы не были в штабе главнокомандующего фронтом, товарища Фрунзе? — спросил второй человек.

— Был во время Врангеля, — ответил Евгений.

— Вы помните один случай, когда главнокомандующий Фрунзе и несколько человек его штаба попали не в расположение своих войск, а в махновский полк?

— Да-а?..

И человек, присаживаясь на стул, рассказал, как они влетели в махновский полк и как махновцы забеспокоились и приготовились к встрече. На вопрос главнокомандующего: «Какой это полк?» они отвечали: «Свои», брались за оружие и бежали к лошадям.

— Стой! Стой, товарищ! — закричал тогда кто-то из нас. — Это главнокомандующий всеми вооружёнными силами Украины. — Тогда махновцы вскочили на коней. Главнокомандующий, видя, что дело плохо, в упор выпустил одну обойму пуль из маузера, а другую — из браунинга. В первом ряду махновцев были ранены несколько человек и лошадей. Раненые лошади и люди заградили собой узкую улицу и вызвали замешательство. Воспользовавшись этим, мы бросились в отступление и еле-еле удрали… Главнокомандующий, товарищ Фрунзе, получил несколько лёгких ран, а его адъютант был изрублен в куски. А мы с вами удирали в другую сторону, к лесу… Помните?

— Верно. Так позвольте, вы будете Иванов? — спросил Евгений.

— Он самый.

— Как вы резко изменились, обросли.

— Обрастёшь, брат, — ответил Иванов. — Я теперь хлеборобом заделался. Это мой брат Павел, тоже красноармеец, а теперь учится в Москве в Военной Академии, красным генералом хочет быть.

Евгений посмотрел на Павла.

— Это хорошо.

— Знамо, хорошо, — ответил Иванов и кивнул головой на брата. — Он у меня герой: два красных ордена имеет и три раза ранен… Ну-ка, Павел, перетащи-ка с нашего стола пиво.

— Сюда? — переспросил Павел.

— Да, да. Сюда. Дай-ка, я тобой немного покомандую, пока ты до генерала доползёшь, — пошутил над братом Иванов.

Павел перетащил пиво.

— Вы далеко? — спросил Евгений.

— Я вот его, Павла, провожаю… до Москвы…

— А вы? — спросил в свою очередь Иванов.

— В Москву.

Иванов обратился к брату, показал кивком головы на бутылки. Павел стал разливать пиво.

— Ну, стукнемся!

Стукнулись, выпили.

— Вы хорошо знаете Андрея Завулонова? — спросил неожиданно Иванов.

— Хорошо, — ответил Евгений.

— Где вы с ним познакомились?

— Где? Мы почти с ним на одной койке спали.

— Вот как, — протянул Иванов и переглянулся с братом. — Так, так… Значит, вы его хорошо знаете?

— Вы тоже его знаете? — спросил в свою очередь Евгений.

— Мы-то?.. — ответил Иванов.

— Да.

— Как вам сказать-то, — проговорил Иванов, а затем добавил: — мы с ним, ведь, из одного села.

— Из одного?

— Да, — кивнул головой Иванов и пояснил, — из села Птань.

— Это, что стоит на берегу Красивой Мечи?

— Из этого самого.

— Так это верно, что у вас волисполком удавился?

Иванов улыбнулся. Угреватое лицо с большим мясистым носом, похожим на грушу, стало совершенно красным, а небольшие глазки из берегов толстых, не имеющих растительности, век плескали бледной просинью в лицо Евгения.

— Да, это верно.

Евгений улыбнулся, спрятал коричневые глазки и забарабанил пальцами по столу, потом остановился, подумал, выпил стакан пива и снова забарабанил.

— Так вы говорите, на одной койке с ним спали?

Евгений взглянул на Иванова, спрятал под стол руки и сказал:

— Да.

— У нас имеется слушок, будто бы он пережил страшную историю там, на фронте. Верно ли это?

— Да, — ответил Евгений и вынул руки из-под стола.

— Так вы нам не расскажете ли, что с ним там случилось? — вмешался Павел.

— Да, да… — заговорили другие, в том числе и Иванов.

— Хорошо, — сказал Евгений, — расскажу. — И Евгений осмотрел слушателей, которые подсаживались к нему ближе, взял бутылку, налил один за другим два стакана, выпил, достал из кармана платок и, не торопясь, вытер лицо.

Все внимательно смотрели на Евгения и ждали.

— Я вам расскажу одну историю, которая была в его жизни и которая послужила, по моему мнению, началом его болезни… К этой истории я не прибавлю ни одного своего слова, а также не убавлю ни одного слова рассказчика этой истории. Эту историю рассказал мне и своим близким товарищам, что были в его штабе, сам Андрей Завулонов. Чтобы перейти прямо и непосредственно к этой истории, я должен раньше рассказать в нескольких словах о том, как я познакомился с Андреем Завулоновым. — Евгений умолк и посмотрел на слушателей. — Я думаю, что вы ничего против иметь не будете?

Слушатели ничего не ответили, а только завозились на стульях.

Евгений откинулся на спинку стула.

— Я познакомился с Андреем Завулоновым случайно, можно сказать, при самых неблагоприятных для меня обстоятельствах, при воспоминании о которых у меня и сейчас по телу пробегают ледяные капли. Советская власть перешла от добровольческой армии к мобилизационной. В первую мобилизацию я был взят на службу и был отправлен на один из фронтов. Мобилизованные со мной товарищи разбежались при первой же возможности. Последовать примеру товарищей, при всем моем желании, судьба мне не позволила, и я был отправлен на фронт. На фронте, как принято говорить, тогда было не разбери-бери. Наша дивизия, к которой был причислен и я, при первом столкновении с белыми бросила оружие и в паническом страхе бежала в тыл. Этой дивизией командовал Андрей Завулонов. Какие бы он меры ни принимал, дивизия катилась назад и не принимала никаких боёв, даже при встрече с небольшими разъездами. Андрей Завулонов дал приказ к отступлению. Шли мы четыре дня большой скоростью, так что враг остался довольно далеко позади. Пришли в небольшой городок. На окраине этого города остановились на ночлег, переночевали. Наутро был дан приказ выстроиться. Выстроились. Погода была отвратительная, вместо прекрасного украинского неба было просто, какое-то недоразумение: висели, трепались над головами грязные лохмотья, из которых на нас мелкими каплями сочился дождь. Дул резкий северный ветер, забирался под шинели, неприятно хлестал мокрыми полами по нашим ногам. Мы стояли выстроенные за городом на дожде и на ветру с раннего утра до самого обеда. Многие из нас стучали зубами от холода. Мы прыгали, скакали, вертелись, чтобы разогреться, и матерно ругались на чём свет стоит. Начальство собралось в кучу и было в стороне и тоже бегало, подпрыгивало. Но вот из города показалось несколько конных всадников. Командиры бросились к своим ротам. Фронт был растянут больше, чем на версту. Командиры еле-еле успели добежать к своим ротам. Рота, в которой находился я, была первой к городу. Наш командир выхватил шашку, вытянулся, скомандовал «смирно» и, звеня шпорами, побежал навстречу всадникам.

— Здорóво, товарищи! — выкрикнул начальник дивизии.

Мы ответили. За нами прогремели и остальные роты. Нужно сказать правду, здороваться на этот раз мы умели гораздо лучше, чем драться. Крикнули, можно сказать, на славу, так что командиры наши даже веселее забегали:

— Молодцы, ребята! Молодцы!

И было трудно ожидать чего-нибудь плохого, кроме благодарности, но случилось совершенно неожиданное. Начальник дивизии, которого я теперь считаю своим хорошим товарищем и другом, был мрачен и чёрен, как вот этот пол. Он так же, как и непогода, навалился на нас и придавил своей тяжестью, стянул нас какими-то невиданными стальными прутьями так, что мы покорно стояли и следили за каждым его движением. Начальник дивизии, Андрей Завулонов, медленно проехал на левый фланг и, простояв там немного, галопом выехал на правый, где, круто повернув лошадь, заплясал на месте и громовым голосом разрезал тишину:

— Смирно! Первая рота, на первый-второй рассчитайся!

— Первый, второй. Первый, второй. Первый, второй…

— Десятый, — ревел глухо начальник дивизии, — десять шагов, шагом марш!

Десятый выходил и тут же под команду «кругóм» поворачивался лицом к нам и замирал. Несмотря на резкий ветер и дождь, несмотря на хлюпанье грязи под нашими ногами, тишина была жуткая, так что я различал все тончайшие звуки ветра, слышал не только биение собственного сердца, но и соседа, стоящего рядом со мною. Ветер пел на разные голоса: свистел, аукал, гукал, ржал жеребёнком, отбившимся от матери, наигрывал на треснутой жалейке.

— Первая рота, по десятому пальба!

«Аррззг», — разрезая свист и шум ветра, хлюпанье дождя и шинелей о наши ноги, ответили лязгом затворы винтовок.

— Пли! — стегнул глухим ударом начальник дивизии.

Раздался залп. Всколыхнулось поле, на котором мы стояли. Дёрнулись мы и куда-то поплыли, а поле, на котором мы стояли, из своего нутра двинуло нам в глаза клубы серого дыма.

— Смирно! От десятого на первый-второй рассчитайся.

Опять на губах запрыгало: первый, второй. Первый, второй. Так дошло до меня. Я выкрикнул: «Второй».

— Смирно! Десять шагов вперёд, шагом марш!

Я закачался из стороны в сторону, но не помню, сколько времени я качался из стороны в сторону, только видел, как ко мне подбежал ротный командир, толкнул меня в спину, и я вылетел вперёд и, не помня никакой команды, повернулся лицом к фронту.

— Первая рота, по десятому пальба!

Лязг затворов отбросил меня в сторону, и я был около начальника дивизии.

— Ваше превосходительство…

Перепуганный командир отрывал меня от земли. А я всё кричал:

— Ваше превосходительство.

— Встать! — взревел начальник дивизии.

— Дааа, — протянул Иванов.

Евгений посмотрел на Иванова, а потом на остальных, вытер вспотевший лоб и налил пива.

— Ну?

— Больше ничего, — сказал шёпотом Евгений. — Разве не видите, что живым остался? — и опростал стакан.

Я быстро вытянулся и говорю:

— Простите, ваше превосходительство (я был старым солдатом царской армии и по привычке несколько раз сказал «ваше превосходительство»). Не дайте умереть позорной смертью.

Начальник дивизии впился в меня зелёными глазами, и я видел, как у него на лице прыгали синие жилки. Так смотрел он несколько минут на меня. Я почувствовал, как от его взгляда леденело моё тело.

— Мерзавец! — проскрипел зубами он. — Вы ещё не знаете, у кого служите и кому. — И, вытянувшись из седла, дал мне пощёчину. И тут же, повернув лошадь, галопом поскакал к городу, крикнув на скаку командирам: — Вольно!

Сколько я простоял, не помню. Я всё время смотрел мутными глазами на начальника дивизии, который, как мне представлялось, уезжая от меня, путался в красных кругах. Я только впоследствии узнал, что эти круги были у меня в глазах. Я только тогда опомнился, когда меня тронул за плечо командир роты.

— Поздравляю, товарищ.

Я посмотрел на командира и пожал его руку:

— Спасибо, товарищ командир.

Поздравляли меня и красноармейцы:

— Благодаря тебе, дальше первой роты не пошло.

Через несколько часов был дан приказ принять боевое положение и приготовиться к наступлению. К нашей дивизии подошли новые части. В ночь мы двинулись в поход. Начальник дивизии со своим штабом ехал в первой колоне. Наутро мы встретились с белыми. Белые совершенно не ожидали, чтобы мы, бежавшие в страшной панике, двинулись в наступление. Завязался бой. Белые напирали. Мы их подпустили почти вплотную и, как обильную жатву, резали пулемётами и залпами винтовок. Начальник дивизии каким-то чудом, словно из земли, вырос впереди нашей роты с винтовкой вместо шашки и, повернувшись к нам лицом, громовым голосом закричал:

— Товарищи, вперёд!

Белые тоже пошли на «ура». Пока мы всколыхнулись, начальник дивизии был уже на несколько шагов впереди нас, и мы видели, как к нему навстречу бежало больше десятка казаков. Я первый вылетел из окопов и очутился впереди командира, а за мной и остальные. Мы с трудом оттеснили начальника дивизии назад, окружили его и бросились на казаков. Завязался штыковой бой…

Евгений снова провел платком по лицу, расплылся в улыбку.

— Вот после этого боя и началось моё близкое знакомство с начальником дивизии, с товарищем Андреем Завулоновым. Я был взят в его штаб, в котором состоял до последнего времени. Сколько было славных дней! Сколько было незабываемых подвигов! Нужно правду сказать, что дивизия Андрея Завулонова делала чудеса на фронте. Перед ней трепетали самые лучшие, отборные офицерские части. Дивизия Андрея Завулонова сдерживала бешеный напор Деникина, но, несмотря на стойкость, она отступала. Организованные войска Деникина катились к центру России. Советская власть вынуждена была переорганизовать Красную армию и двинуть её навстречу белым, что и были сделано. Приехал новый главком, перестроил всё заново. Дивизия Андрея Завулонова была прикреплена к одной армии, Андрей Завулонов был отозван из дивизии и послан в город, близкий к фронту, комиссаром по борьбе с дезертирством. Как сейчас помню, тут же, после назначения, Андрей Завулонов явился к нам в штаб и сообщил о новом назначении. Мы, все тринадцать человек, очень забеспокоились и стали просить его, чтобы он нас взял к себе.

— Я уже это сделал, товарищи.

Радости не было конца. На другой день мы выехали в город. Ехали недолго, и в дороге ничего примечательного не было. В город мы въехали тоже совершенно незаметно. Власти в этом городе никакой не было: она только ещё начинала гуртоваться вокруг дома известного сахарозаводчика. Что было делать? Где было приклонить буйные головушки? В поисках прокружили мы целый день и, не найдя ничего определённого, решили огуртовать на окраине города дом известного купца Тараканова себе под комиссариат. Решено — сделано. Дом огуртовали, купца, в одном сюртуке, — на вылет. К этому моменту и власть огуртовалась в доме сахарозаводчика и взяла бразды правления. Тут и началась работа, а работы, нужно сказать был непочатый край: весь город кишел дезертирами и всевозможными бандами. Я был назначен начальником канцелярии, а он, Андрей Завулонов, пошёл работать по городу и по его окрестностям.

Евгений налил пива себе, Иванову и Павлу, посмотрел на них, показал глазами на стаканы: — Выпьем! — Стукнулись. На них глядя, выпили и соседи.

— Дайте ещё по штучке, — заказал Иванов.

— Так вот, — сказал Евгений, — на этом моё личное вступление об Андрее Завулонове кончилось, и рассказывать лично от себя о нём не могу, так как я был тогда, как принято выражаться, канцелярской крысой. А перейду непосредственно к его рассказу. Итак, начинаю.

И Евгений, раньше, чем приступить к рассказу, выпил ещё стакан пива.

Выпили и слушатели.

V

— Простите. Раньше, чем приступить к пересказу истории Андрея Завулонова, я опять должен сказать несколько слов от себя. Во-первых, Андрей Завулонов человек был неразговорчивый, хмурый, или как принято говорить о таких людях, замкнутый. Во-вторых, он любил сумерки, во время которых, не зажигая огня и откинув голову на спинку мягкого кресла, подолгу засиживался и неподвижно синими глазами смотрел в какую-нибудь одну точку, — так почти всегда. Правда, бывали редкие случаи, когда Андрей Завулонов сидел в кресле, похлёстывал себя по ногам тонким хлыстиком. Такие случаи в его жизни были очень редки. За всё время нашей совместной службы я видел его только один раз с хлыстом. На этот раз Андрей Завулонов сидел в своем кабинете, сумерничал. Мы тоже сидели в его кабинете, перекидывались редким фразами, рассказывали анекдоты из борьбы с дезертирством. Помощник Андрея Завулонова рассказал, как он в деревне поймал одного дезертира.

— Входим, — говорит помощник, — в одну избу, спрашиваем: «Хозяин дома?» — Никого. Тишина. Только сверчок откликнулся нам из-за печки. Начинаем осматривать избу, зашли в чуланчик, смотрим — что-то возится в темноте. Мы зажгли зажигалку (зажигалки играли большую роль в нашей работе), смотрим: на постели потягивается баба, молодая, здоровая.

— Вам кого, — говорит, — товарищи?

— Где ваш муж? — спрашивает помощник.

— Не могу знать, — отвечает баба и, отставив заднюю часть тела, важно почёсывает пониже спины.

Нас было двое: остальные были на другом конце деревни. Мы переглянулись. Что-то подозрительное скрывалось в бабе: уж больно спокойна, и жох показалась нам баба.

— Ну-ка, вставай! — крикнул помощник. — Зажигай огонь.

Баба нехотя встала, засветила огонь. В избе ничего подозрительного, только сверчок из-за печки распевает свою песенку.

— Ну, тётка, говори, где спрятан муж?

— Ну, что вы, касатики!.. — завопила баба. — Почём же мне знать-то, где он бывает. Я его, чай, второй годик не вижу… Хоть бы глазком одним сама на него взглянула…

— Неужели в два года так и ни разу не взглянула?..

— Вот те господь, ни разу… — и баба широко взмахнула рукой, перекрестилась.

— Так и живёшь одна без мужа? — переговаривался помощник.

— Что ж поделаешь, так и живу без мужа.

Товарищ помощника сел на сундук, накрытый попоной, и стал закуривать. Баба забеспокоилась.

— Если не верите, можно в сенях посмотреть, на потолке и в закутах.

— Ну, как не верим, тётенька, верим, — засмеялся товарищ помощника. — А ты нам не откроешь сундучок-то?

Видим, от такой неожиданности баба опустила руки, спрятала глаза, а наше желание относительно сундука пропустила мимо ушей.

— И верно, — сказал помощник, — ну-ка, тётенька, открой нам его.

Баба заметалась по комнате, пошарила по печуркам, по полочкам.

— Ну, скоро? — спросил он же.

— Ключ увезла с собой маменька в другую деревню: она уехала в гости к дочери.

— Так у тебя, тётенька, нет ключа? — спросил товарищ помощника.

— Нет, никак нет, — ответила баба.

— Ну, хорошо, — сказал помощник. — Не надо, я и так проверю, — и стал целиться из маузера в середину сундука.

— Раз, два… рраа… — не успел он крикнуть три, как баба взревёт и с ревом на сундук.

— На-те вам ключ…

Открыли сундук, а там оказался крепкий детина. Сколько было смеху. До слёз хохотали. Ну, и баба. А какое у ней было спокойствие, когда мы вошли в избу. Как она потягивалась…

Андрей Завулонов улыбнулся, посмотрел на своего помощника и сказал:

— Это что, а вот я вам расскажу случай-то, так случай. Мы все с большим удовольствием:

— Просим. Просим, товарищ комиссар.

— Прикажете зажечь электричество? — спросил я и бросился к выключателю.

— Нет, нет, — возразил комиссар, — в сумерках лучше.

И стал рассказывать.

Вот что он нам тогда рассказал.

РАССКАЗ АНДРЕЯ ЗАВУЛОНОВА

— Вы знаете, товарищи, что я уже второй раз служу комиссаром по борьбе с дезертирством в этом же самом районе. Я работал тогда в небольшом уездном городишке. Городишко был грязный, отвратительный, — вообще, как все города России.

И удивительно, как в России устроено: все города похожи друг на друга. Почти все они стоят на каких-нибудь возвышенностях, а у их подножий бегут со странными названиями речки, даже не бегут, а просто чешутся боками о холмистые берега, покрытые чахлой растительностью.

Так вот и этот город, в котором я работал, стоял на высоком холме. Можно сказать, крепко в него врос. У ног этого городишки бежала шелудивая речонка Гнилушка. Гнилушкой её прозвали, наверно, потому, что она, несмотря на суровые зимы, никогда хорошим льдом не покрывалась, а всегда чуть подёргивалась тонкой плёнкой льда, а потом пряталась под глубокие покровы снега, которыми заманивала в свои омуты прохожих.

В этом городе я просидел около трёх месяцев. Дезертиров была тьма. Всё кишело ими. Приходилось принимать самые суровые меры. Была введена жестокая кара: деревня или село отвечало круговой порукой. За одного дезертира деревни и сёла платили огромные контрибуции. А если не уплачивали, то продавалось всё с корня. Ну, вам это нечего рассказывать, вы это всё хорошо знаете.

Так вот, служил я в этом самом проклятом городишке, работал с отрядом хорошо. В каких-нибудь два месяца несколько домов, не считая местной тюрьмы, — тюрьма в этом городе, нужно сказать, была огромная, не уступала губернской, — были переполнены дезертирами. Кроме того, была поймана и шайка бандитов во главе с атаманом-вахмистром, имя его так и осталось невыясненным, который был тут же немедленно предан суду.

Был назначен суд. На суде я выступал обвинителем. Ровно в двенадцать часов ночи закончил свою речь. Суд ушёл совещаться. В это время я вышел из залы суда в полной надежде, что суд вынесет вахмистру и его двум товарищам смертный приговор, который тут же, после суда, ночью будет приведён в исполнение.

С такими мыслями я отправился на окраину города, к себе в комиссариат. В комиссариате, кроме часовых, никого не было. Я вошёл в помещение, прошёл к себе в кабинет, сел в кресло, открыл портфель и погрузился в бумаги.

Но работать не хотелось: в теле была страшная усталость, оно как-то обвисало, тянуло ко сну. Этой тяжести я не выдержал, отложил портфель в сторону, положил голову на руки и задремал.

Сколько я продремал, хорошо не помню, только слышу: кто-то неистово наколачивает в дверь моего кабинета. Стук всё больше и больше, но я никак не мог подняться. Наконец раскачался, вылез из кресла, открыл дверь, спрашиваю:

— Кто тут?

В кабинет с шумом ворвалась моя машинистка и хлоп в истерику. Я заметался по кабинету, и так и этак её — ничего не помогло. Сбегал под кран за водой, смочил ей виски, влил немного в рот. Через несколько минут моя машинистка оправилась, вскочила, отбежала немного в сторону.

— Что с вами, товарищ Аскольдова? — спросил я.

— Ничего, — прошептала она тихо. — Дайте мне на вас посмотреть.

— Что это значит? — засмеялся я. — Если вам угодно, посмотрите.

Она, Аскольдова, была из довольно богатой семьи: дочь какого-то купца-лесопромышленника. Кроме этого, была и недурна собой: высокого роста, стройная, имела густые тёмно-русые волосы, большие карие глаза.

Она ничего не ответила мне, а только облила половодьем испуганных глаз, рванулась ко мне:

— Бегите, скорей бегите!

Я, отстраняя её в сторону от себя, попятился назад и спросил:

— Не понимаю!

— Бегите скорее! В городе восстание!

— Какое восстание? Я только что, час тому назад пришёл, а вы говорите: восстание. Какое восстание?

— Да, да… в городе восстание… город находится уже в руках дезертиров… они разбили тюрьму…

Я захохотал и тяжело погрузился в кресло и сквозь хохот спрашиваю её:

— Вы что, товарищ Аскольдова, в своём уме?

Аскольдова смотрит на меня и твердит одно:

— Бегите! Скорей бегите!

Я перестал хохотать, встал с кресла, подошёл вплотную к Аскольдовой, но тут же отступил: внутри у меня что-то повернулось, а в уши кто-то шепнул: «дурак, ты посмотри, какая красавица!»

Я обвёл глазами Аскольдову и утонул в её широко открытых, в жутких своей глубиной глазах, и мне стало как-то страшно, и я с кружением в голове снова повалился в кресло. Она подбежала вплотную ко мне и всё так же кричала:

— Скорее! Скорее!

Прошло несколько минут, после которых я быстро встал, резко взял её за плечи, так что голова её, украшенная тяжёлыми косами, откинулась немного назад, а серебряные зубы блеснули из крови губ.

— Я не пойду!.. — бросил я.

— Это как? — испуганно выдохнула она.

— А так… останусь здесь…

— Здесь?

— Да.

— Это зачем?

Я слышал, как её зубы стучали, я слышал, как тревожно работало её сердце, я видел, как поднималась её грудь, и ещё я видел, как горели её глаза.

Тут Андрей Завулонов медленно встал с кресла, вздохнул, нервно дёрнул плечами, прошёлся по кабинету, подошёл к окну, жадно впился глазами во мглу вечера и застыл.

— Да-а… — протянул его помощник.

— Тише, — сказал кто-то из нас.

Мы переглянулись. Андрей Завулонов отошёл от окна, медленно погрузился в кресло и стал продолжать:

— Вам-то что, товарищ Аскольдова? — закричал я.

Андрей Завулонов произнёс эти слова резко, так что мы ещё раз тогда переглянулись.

— Я останусь здесь, и пусть меня расстреляют… Разве я вам нужен, а? — спросил я и насмешливо посмотрел на неё. Она испуганно вздрогнула, опустила глаза, и я видел, как на грязном, заплёванном красноармейцами полу заиграли, запрыгали лучи её глаз, и мне стало мучительно жаль её. Но эту я жалость сдавил и ещё более насмешливо бросил:

— Скажите, вам приятно играть в подвиг? Вы на каждом перекрёстке будете рассказывать, что спасли комиссара… Нет, этого комиссар Андрей Завулонов не сделает. Он никуда не побежит, никуда не побежит… Да, да… А вам, товарищ Аскольдова, советую поскорее убраться отсюда… Пусть меня растерзают одного.

— Нет, — ответила Аскольдова, — я не пойду, пока ты не уйдёшь отсюда.

— Почему? — спросил я.

Она подняла голову и взглянула на меня. О, как она взглянула! От её взгляда моё сердце заныло и с ноющим гулом потянуло меня в пропасть… От боли я закрыл глаза, закусил губы.

— Почему? — повторил я.

— Разве вы не видите? Посмотрите!

Я посмотрел — передо мной глубокие, тревожные глаза…

— Ну, — спросила она и улыбнулась, — теперь видите?

— Вижу, — ответил я. — Так вы меня любите?

— Да, — послышался тихий ответ.

После этого я, кажется, долго на неё смотрел, и, только когда она умоляюще мне сказала: «Бегите», я громко захохотал, так что сам содрогнулся от своего хохота. Я никогда так не хохотал, да и сейчас не могу. А она, бедняжка, испуганно метнулась от меня в сторону и, как лист, задрожала.

— Любите? — сквозь хохот и слезы спросил я.

Слов её я не слыхал, но глаза её мне говорили, кричали: «да, да»…

— Подите сюда, — сказал я после смеха.

Она робко подошла. Я велел ей снять панталоны и ложиться на стол, — лучшего и удобного предмета у меня в кабинете не было. Она, вместо того, чтобы подойти к столу, упала в кресло и зарыдала.

— Так, значит, сударыня, вы меня не любите? Позвольте мне все ваши фокусы отнести к вашему женскому притворству.

После моих слов медленно поднялась Аскольдова с кресла и дрожащими пальцами, боясь обнажить тело ног, стала снимать панталоны, а затем робко подошла к столу.

— Ну? — всё так же насмешливо спросил я.

Она ещё ниже склонила голову и виновато прошептала: — Я этого ещё не знаю… — и закрыла рукою лицо.

Я погасил огонь и подошёл к ней. Она лежала на столе. Я прикоснулся к её платью, к испуганному телу.

Тут Андрей Завулонов дёрнулся с кресла и замолчал.

— И?.. — кто-то из нас бросил вопрос.

Андрей Завулонов быстро вскинул голову, обвёл нас глазами и злобно выкрикнул:

— Вы что же, думаете, что Андрей Завулонов, комиссар по борьбе с дезертирством, мерзавец. А?

Мы все сразу вытянулись из кресел, склонили головы в сторону Андрея Завулонова, беспокойно забегали глазами, зашипели:

— Что вы, товарищ комиссар, разве…

— Знаю… знаю… Это я просто пошутил. Ведь вы мои друзья. Вы не раз меня спасали от смерти.

Он так расчувствовался, что даже поднялся с кресла, обошёл нас всех и крепко пожал нам руки. Потом опять, сел в кресло и стал продолжать:

— Я её только поцеловал… Погладил волосы и тихо сказал:

— Встаньте.

Она встала.

— Оправьтесь.

Когда она оправилась, я зажёг лампу. Она стояла в углу и плакала.

— Простите! — сказал я. — Мы ещё увидимся.

Она обвила мою шею и поцеловала.

— Бегите… скорее бегите…

— Бежать… — прошептал я и заметался по кабинету. Бросился к письменному столу — заперто, а ключи забыл дома.

— Ты чего? — спросила Аскольдова и тоже заметалась по кабинету.

— Револьвер! Револьвер! — забарабанил я. — Немедленно надо револьвер!

Я и она выбежали из кабинета в канцелярию и там, в канцелярии, в одном из столов я нашёл револьвер и, хорошенько не рассмотрев его, бросился из комиссариата на улицу.

— Она? — спросил тихо помощник.

Андрей Завулонов на вопрос своего помощника ничего не ответил, а только дёрнул несколько раз плечами.

В то время — как сейчас помню — всходила луна, протягивала широкие полотна и через сад бросала их в кабинет. Одно полотно упало на Андрея Завулонова. Андрей Завулонов повернулся к окну, и нам показалось, что он взбирался на луну, пил её приторный запах. Мы долго сидели так. Смотрели на луну, на товарища комиссара и друг на друга.

— Закройте окно, — сказал Андрей Завулонов и резко отвернулся от окна.

Когда я вышел на улицу, тьма была страшная, только снег белел под ногами. Я обернулся назад: Аскольдова стояла позади.

— Скорее… скорее.

Я думал: куда бежать?.. Если побегу через город, то, наверно, попадусь в руки восставших. И я решил бежать в ближайшую деревню. Деревня была от города около восьми вёрст. Правда, другие деревни гораздо ближе к городу, но, чтобы в них попасть, надо было бежать через весь город, а это опасно. И я побежал в сторону от города. Не успел пробежать несколько шагов — слышу, скрипят шаги, мотаются по снегу три тени. Я остановился, спрятался и затих за углом последнего дома. Шаги всё ближе и ближе, и вот уж до меня дотянулись три длинные тени, остановились. Я плотнее прижался к углу и слышу разговоры. По голосу узнал уездного военного комиссара. Вышел из-за угла дома, говорю:

— Это вы, товарищ Александров?

— Я, — ответил мне военный комиссар.

— Бежали? — спросил я.

— Бежали, — ответил военный комиссар.

— Что же теперь будем делать? — допытывался я.

— Я уже не знаю, что будем делать, — отвечал Александров.

Постояли несколько минут, поговорили. Потом направились к реке, остановились недалеко от моста. Красноармейцы закуривали. А мы — Александров и я — стояли, посматривали друг на друга и молчали. А вокруг и над нами тишина страшная. Небо какое-то странное: не то бледно-синее, не то бледно-серое. Даже, можно сказать, не поймёшь какое — неопределённого цвета. Я редко когда видел его таким. А сбоку от нас — месяц, и тоже большой и несуразный, словно ему кто-то обкрошил дубиной края. Всё это — небо и месяц — в городе было незаметно, а только здесь, за городом, в чистом поле так хорошо заметно. В такой тишине мы несколько минут стояли, покачиваясь из стороны в сторону. С правого боку на снегу лениво и нерешительно покачивались ваши необычайно длинные тени. Слышу, что-то в кустах по берегу реки зашуршало. Я прислушался, кто-то идёт. Тогда я стал всматриваться в лунную темноту, — ничего не видно за кустами. Но всё же я решил: кто-то, боясь показаться, идёт за кустами. И верно: вижу, мотнулась тень. Я узнал, что это тень человека. Тень двигалась к мосту. Я тоже бросился к мосту, но не успел, ибо тень раньше нас заметила и быстро перемахнула мост. В этой чёрной тени я узнал вахмистра, которого только нынче ночью приговорили к смертной казни. Я даже ударил себе ладонью по лбу: как же это он мог? И бросился за ним через мост. Военный комиссар и два красноармейца бросились за мной. Вахмистр, пока решал вопрос, как это он мог улизнуть от расстрела, был от меня на расстоянии сорока или пятидесяти саженей, не больше. Меня охватила страшная жажда погони, благодаря которой я всё позабыл: и восстание в городе, и девушку, и даже своё существование. И, не помня себя, я бежал за вахмистром. Вахмистр тоже не давал себе передышки, а удирал изо всех своих сил. Небольшой ветерок, которого, когда мы стояли, было совершенно не слышно, обжигал мои щёки и уши, но я всё бежал и бежал. Расстояние между мной и вахмистром сократилось больше чем наполовину. Я хорошо видел спину вахмистра, широкую и крепкую. Видел, как он от усталости пошатывался из стороны в сторону. Видел, как он то и дело нагибался и на бегу хватал снег и кидал его в рот, чтобы не задохнуться от бега. Я тоже качался из стороны в сторону. Я чувствовал, как билось моё сердце: оно билось огромной потрёпанной птицей. Я чувствовал, что у сердца, как и у большой птицы, широкие крылья, потрёпанные и мокрые. И я ясно слышал, как сердце хлестало по рёбрам моей груди — жик-жик… Но я всё бежал и бежал. И вахмистр всё бежал и бежал. Возможно, и у вахмистра в груди не сердце, а большая потрёпанная птица, которая по его рёбрам тоже хлестала мокрыми крыльями — жик-жик… Но я бежал и бежал. И вахмистр бежал и бежал. И я видел только белёсую мглу месячной ночи. А во мгле ночи видел одну только широкую спину вахмистра, ловил её, кричал: «Стой! Стой!» и неожиданно сам останавливался, хватал кусок снега, жадно бросал его в огонь рта. Вахмистр тоже останавливался, схватывал куски снега — и в огонь рта. Мы оба, чуждые друг другу, бежавшие через смерть к жизни, стояли недалеко друг от друга, жадно и злобно смотрели друг на друга, высчитывали, вымеривали друг у друга каждый вершок в плечах и про себя думали, решали: «кто кого?».

— Стой! Стой! — кричал хрипло я. — Сдавайся! — а сам не двигался с места.

Вахмистр хрипло отвечал:

— Стой! Стой! Сдавайся! — и тоже не двигался с места.

— О, какая мерзость! — отвечал я.

Он в ответ показывал редкие крупные зубы, рыжие щетинистые усы и большие, пылающие злобой глаза.

— Стой! Стой! — хрипел я и поднимал наган. — Стой! Иначе буду стрелять.

Вахмистр выпячивал грудь, хрипло орал:

— Хорошо!

Я наводил наган, спускал собачку, но выстрелов не было.

— Что такое? — выкрикнул я и спрятал наган. — Ты всё равно не убежишь. Я тебя задушу своими руками.

Вахмистр скалил зубы, ещё больше щетинил рыжие усы.

— Ну, иди сюда! Посмотрим, кто кого!

Я рванулся вперёд. Вахмистр тоже рванулся вперёд от меня. Подо мной закачалась земля. И под вахмистром закачалась земля. Из-под моих ног убегала земля. И из-под ног вахмистра убегала земля. Мы не бежали, а нелепо топтались на месте, оттопывали усталыми ногами, а возле нас на снегу подпрыгивали наши огромные тени, откалывали танец. Наши тени походили на этот раз на скелеты смерти. Возможно, что это плясали не наши тени, а два скелета смерти. Мы взобрались на гору. Возможно, гора под нас подкатилась. На горе показалась деревня:

— Ага! — прохрипел я. — Теперь не убежишь. Но вахмистр не пошёл на деревню, а обогнул её и спустился под гору, к реке Гнилушке.

— Эге! — прохрипел я и заплясал по его следу. — Сдавайся, всё равно не уйдёшь! — закричал я ему в спину.

— Это ещё посмотрим! — ответил вахмистр.

Мы скатились под гору, к реке. Месяц тоже скатился с нами под гору. Мы оба едва передвигали ноги. К моему телу прилипла не только гимнастёрка, но и шинель. Месяц тоже едва двигался. Он был весь покрыт тёмными пятнами. Месяц и другие предметы, как мне казалось тогда, двигались с нами вместе. Вахмистр подошёл к берегу, который был в этом месте крутой и высокий. Он бросился вниз и погрузился по плечи в сугроб снега. Вахмистр с большим трудом выбрался из сугроба. А когда я подошёл к берегу, он лежал на четвереньках и по-собачьи лакал выступившую на снег из-подо льда воду. В этот момент я радостно подумал: «Ага! Теперь не убежит, всё равно подохнет!» Вахмистр напился, встал, вытер рукавом шинели рыжие усы, оскалил редкие зубы:

— Прыгай, чего же стоишь!

— Нет, я прыгать не буду, — ответил я.

— Что же теперь будешь делать? — спросил меня вахмистр и сел на снег.

— Посмотрю, что ты будешь делать? — усаживаясь на крутой берег, ответил я.

— А разве через речку нельзя было перейти? — спросил помощник.

— Нет, — ответил Андрей Завулонов, — там были одни родники, и река никогда хорошо не замерзала.

— Ну, чем же кончилось? — спросил Иванов.

— Да, да, — заговорили остальные.

— Чем? — спросил Евгений и окинул глазами слушателей, а потом стол и бутылки.

Бутылки были пусты.

— Уберите, — сказал Евгений, — и дайте ещё.

А когда Евгений выпил, и выпили все слушатели, он стал снова передавать рассказ Андрея Завулонова.

— Много просидели, а сколько времени — хорошо не помню. Ветерок куда-то спрятался, пропал. И ночь была, как вначале, тихая, крепкая. Мороз, пощипывая за уши, острыми иголками покалывал щёки. На реке похрустывал лёд. На селе изредка тявкали собаки, но так скучно, тоскливо: тявкнет — и молчок, тявкнет — и молчок. А мы, два человека, уставшие от охоты за жизнью, сидели на берегу Гнилушки, дежурили друг друга. А кругом никого, кроме нас, не было. Разве только месяц смотрел на нас своими чёрными пятнами-глазищами, да низкое небо — оно в этот раз было очень низким: — глядело на нас. Мне казалось тогда, что месяц хохотал над нами, корчил в смешные гримасы свою круглую рожу. Хохотало и небо. Хохотало оно хриплым, покашливающим смехом; это мне тоже тогда так казалось. И ещё кто-то прогуливался по Гнилушке и чем-то тяжёлым бýхал, пробовал лёд — крепок ли?.. На гул ударов откликалось робкое эхо: «Эх! Эх!» А мы все сидели на берегу: я на самом берегу, а он, вахмистр, внизу, под берегом, у самой воды, спиной ко мне, а лицом вперёд, за реку. Я не знал, что, сидя на берегу, передумывал тогда вахмистр. Но я знал хорошо, что я тогда думал. Всё то, что я тогда думал, я прекрасно помню. А думал я тогда очень о многом, а главное, все вопросы, которые меня толкали на борьбу, я поставил ребром. И нужно правду сказать, что, сидя на берегу Гнилушки, я с этими вопросами был необычайно далёк от земли, — я с ними блуждал выше месяца, в междупланетных пространствах, если не дальше. Я, несмотря на своё скверное образование — я кончил только один класс церковноприходской школы или, как принято в народе говорить, «учился за меру картошки у бабушки Марфы на полатях», — стоял на самых высоких вершинах общественной мысли. И вот оттуда-то, с вершин общественной мысли, я увидал тогда всё своё прошлое, весь свой путь. Но я увидал тогда и путь вахмистра… Да, да, и путь вахмистра… И я познал за что я боролся, более ясно, чем до этого случая… Я с вершин общественной мысли видел море человеческой крови, нет, не человеческой, это я неправильно выразился, а рабочей, мужицкой, моей крови. Эта кровь текла широкими потоками, заливала, пропитывала землю, на которой жил и ещё живу… Да, да, я видел, как текла моя чёрная рабская кровь, я видел, как она смачивала, удобряла землю, и земля, благодаря моей чёрной крови, давала обильные плоды. Но кому она давала плоды? Мне? Нет! Она давала тому, у кого была другая кровь…

И Андрей, сказав эти слова, обратился тогда к нам:

— Простите, что так напыщенно рассказываю вам. Иначе не могу: нет у меня сейчас простых слов, хотя всё это и сейчас в моём сознании ясно и просто.

И он снова заговорил:

— Я дрожал от радости, от сознания и от победы. И чувствовал, как я поднимался всё выше и выше. От подъёма у меня кружилась голова, а во всём моём теле была какая-то круть, как будто кровяные шарики, изменив свой обычный путь, кружили крутые спирали… Да, да, одним словом, я тогда горел.

Тут Андрей Завулонов снова остановился, перевел дух и тихо, почти шёпотом:

— И вдруг мне страшно захотелось покурить. Вахмистр всё так же неподвижно сидел около воды и всё так же смотрел вперёд, за реку. Под моим черепом быстро повернулась мысль: «Наверное, и вахмистр думал то же самое, что и я. Он, наверное, тоже поднимался на вершины общественной мысли». Но тут же передумал, отбросил эту мысль в сторону, как ненужную. И это, пожалуй, было более верно, ибо вахмистр — человек высокой культуры, даже больше: он вершина многовековой культуры… От такого заключения я неожиданно испугался и посмотрел на вахмистра. И верно, в нём, в вахмистре, в его походке, взмахе его рук, в каждой складке его шинели покоилось всё духовное величие русской культуры. А в нас, ну, хотя бы во мне, разве есть культура? Никакой! А у вахмистра, о! Не только у вахмистра, а в его шинели была и есть настоящая культура… Многовековая культура! Об этой культуре сейчас многоистомными голосами орут «караул» по заграницам.

— Культура! Культура!

И это правильно! Ну какая, например, во мне, чёрт, культура! Никакой. Я просто варвар. Да, да, варвар, какого ещё не знала культурная, человеколюбивая Европа… Да прибавьте ещё к этому чёрную кровь… И получится тип выше варвара… А в вахмистре, повторяю, культура. И вот я — варвар, изверг, — как хотите, теперь называйте, мне всё равно, — гнался за этой благородной культурой и хрипло кричал:

— Стой! Стой! Всё равно задушу вот этими руками…

И я посмотрел тогда на свои руки и, как сейчас, помню, как они заорали мне о своём многовековом рабстве… От их крика мне ещё больше захотелось покурить. Возможно, и вахмистр так думал о культуре, о себе, как о носителе культуры, и обо мне, как о варваре. Возможно, что после всего этого и вахмистру захотелось покурить. О, куда на этот раз девалась культура? Неужели и она по-звериному дрожала за свою жизнь? Но это опять утверждать не берусь. Но всё же возможно. Ведь вахмистр так же, как и я, грешный, на бегу, в погоне за жизнью, чтобы не задохнуться, чтобы не лопнуло его сердце, яростно хватал снег и тут же кидал его в рот. Все его движения были похожи на мои движения. Все мои движения были похожи на его движения. И ему, наверное, так же был приятен снег, как и мне. Но всё же в вахмистре была культура, а во мне — ни капельки… Во мне только текла чёрная рабская кровь… Повторяю, мне страшно захотелось покурить. Я взглянул на месяц. Месяц опустился ниже и тоже был рад: ему тоже захотелось покурить. Я достал кисет, стал распоряжаться, но не успел я закурить, как голова вахмистра повернулась в мою сторону и сказала:

— Товарищ, дай покурить.

Я вздрогнул, посмотрел на вахмистра и сказал.

— Хорошо.

И закрутил две цыгарки.

— Огонь есть у вас?

— Нет, — сказал вахмистр. — Вы прикурите и бросьте мне сюда.

Я так и сделал. И мы сидели недалеко друг от друга и покуривали. Месяц склонился ещё ниже и одним краем касался головы вахмистра и моей и, раскачиваясь из стороны в сторону, тоже покуривал. А мы сидели и покуривали, и дымок, который мы выпускали, был не дымок, а какие-то общечеловеческие ниточки. Они, эти общечеловеческие ниточки, тянулись от меня к вахмистру, а от вахмистра ко мне. Ниточки вахмистра, я не знаю, тревожили ли вахмистра мои ниточки, опутывали ли его сердце всечеловечностью, но его — взбирались в меня, кружились около моего сердца, рассказывали о всечеловеческой любви и о том, что все люди одинаковы. От таких ниточек мне стало неприятно, и я, чтобы порвать эти ниточки, бросил в сторону цыгарку. Смотрю — то же самое проделал и вахмистр. И я тогда подумал: «Наверное, и мои ниточки вахмистру не давали покоя, путали его сердце всечеловечностью». И мне стало страшно, противно за себя, как это я мог допустить такую слякоть… Ведь всечеловечность в наше время — это слякоть, она разбавляет волю, ослабляет боевую силу, а главное — разряжает жажду к победе. А я, ведь, так хотел победить и завладеть жизнью… Да, да… Я страшно хотел завладеть жизнью… И мне за всечеловечность стало стыдно и больно. Наверно, также и вахмистру. И я взглянул на месяц: месяц упал и трепыхался под ногами вахмистра, в луже воды, выступившей из-под снега. Мне показалось тогда, что и месяц хихикал надо мной:

— Мазня! Мазня!

Возможно, что месяц хихикал и над вахмистром и хрипел ему:

— Мазня! Мазня!

Ведь мы оба рвались через смерть к жизни. Ведь мы оба, чтобы не лопнули сердца, хватали на всём бегу снег и кидали его в пересохшее горло.

— Оба! Оба! — хрипел месяц.

Пока месяц хрипел, я снова поднялся на вершины общественной мысли, посмотрел оттуда на нашу грешную землю и кубарем слетел обратно, больно, до крови ущипнул себя за ухо и громко сказал себе:

— Ты ли это, Андрей Завулонов?..

Тут Андрей Завулонов встал с кресла и обошёл всех нас, показывая ухо. Мы все почтительно, по очереди, поднимались, вытягивали головы и рассматривали метину на краешке уха Андрея Завулонова… Мы успокоились только тогда, когда Андрей Завулонов сел.

Острая боль заставила меня успокоиться и взяться за револьвер. Я достал из кармана шинели револьвер, положил его на колени и обратился холодновато-спокойным голосом к вахмистру:

— Покурили, гражданин?

— Да, товарищ, покурил, — ответил вахмистр, и тоже спокойно-холодноватым голосом, а слово «товарищ» было им как-то особенно произнесено.

В слове «товарищ» не было той теплоты, той братской любви, с которой произносим мы, а было что-то холодное и злое. Правда, и у нас теперь как-то слово «товарищ» выветривается, становится не таким, чем было оно раньше, а каким-то сухим, машинным, и веет от него не любовью, а производством. Но у вахмистра оно было ещё хуже.

— Вы долго будете так сидеть? — крикнул я.

— Столько же, сколько и вы, — ответил вахмистр.

— Я требую, чтобы вы немедленно вышли сюда! — крикнул я ещё громче.

— А я требую, чтобы вы спрыгнули ко мне, — громко бросил вахмистр.

Эхо перекидывало по реке наш разговор. Я ничего ему не ответил, и он мне больше ничего не сказал. Он всё так же, не оборачиваясь ко мне, смотрел вперёд за реку Гнилушку. Я взял с колен наган, осмотрел барабан (пуль полно), поднял курок, осмотрел и нашёл не в порядке боёк — подогнулся, отчего не было выстрела в первый раз, когда я целился на бегу в вахмистра. Чтобы исправить боёк, я достал перочинный ножик и отогнул его. Когда привел в порядок боёк, я снова обратился к вахмистру. Вахмистр всё так же сидел ко мне спиною. Вокруг нас было совершенно тихо. Месяц был спокоен и лениво покоился на небе и отражался в воде, выступавшей из-подо льда. Месяц уже больше не хрипел, не хихикал. Только позади нас, на деревне, нарушали тишину своим криком петухи: кричали первые петухи.

— Выходите! — крикнул я решительно. — Буду стрелять.

— Хорошо, — сказал вахмистр, повернулся ко мне лицом, распахнул шинель и выпятил грудь.

Я видел отчётливо ощетинившиеся рыжие усы, редкие оскаленные зубы и широко раздвинутые глаза.

— Сдавайтесь, — крикнул я в последний раз, — буду стрелять.

— Мне всё равно, стреляйте, — ответил спокойно вахмистр и переступил два шага вперёд. — Ваша взяла. Цельтесь только, товарищ, лучше, чтоб сразу было… — И он ещё подошёл на два шага.

— Стойте! Стойте! — закричал я. — Больше ни с места! — И я, не вставая с берега, взвёл курок и с колена…

— И что же? И убили? — неожиданно спросил его помощник.

— Наповал, — сказал Андрей Завулонов.

Я спустился к вахмистру, осмотрел его: он самый. Поднялся наверх и направился обратно. На пути я вспомнил, что в городе восстание, но делать было нечего, и я решил идти на деревню. Когда я пришёл в деревню, стало уже светло. У первого попавшегося мужика я спросил:

— Не видали ли вы тут военных?

Мужик осмотрел меня с ног до головы и, не сказав ни одного слова, показал на небольшой домик. Я направился к этому домику. У домика меня встретил военный комиссар и два красноармейца. Военный комиссар сказал:

— Мы думали, что вы, товарищ Завулонов, погибли.

— Напрасно так думали, — засмеялся я и спросил, — что ж теперь будем делать?

— Обратно, — ответил военный комиссар.

Я посмотрел на комиссара.

— Ведь там же восстание.

— Какое? Никакого там нет восстания! — удивился военный комиссар и широко открытыми глазами посмотрел на меня. — Какое восстание и кто вам сказал?

Я рассказал вкратце, что было у меня в комиссариате с Аскольдовой. Военный комиссар хохотал. А после смеха рассказал — в чём дело. Красноармейцы вели осуждённых к расстрелу. Вести нужно было по Рождественской улице на окраину города, где находится свалка. Когда довели и поравнялись с клубом имени Карла Либкнехта, то в это время в клубе закончилось заседание, и вся масса людей выкатилась на улицу, запрудила собой. Красноармейцы-конвойные, видя, что дело плохо, скомандовали освободить мостовую, но разве можно на такой узкой улице это сделать? Получилось замешательство. Осуждённые воспользовались случаем — и в толпу. Стрелять было совершенно невозможно. Но красноармейцы всё же сделали вверх несколько выстрелов. Получилась страшная паника. Многие приняли выстрелы за восстание. Дезертиры этим воспользовались и бежали.

Комиссар снова захохотал:

— Так это вы наш ответ «бежали» приняли за бегство от восставшего города?

— Да, за бегство, — ответил я.

Комиссар всё хохотал.

— Ну, как ваша погоня?

— Моя? — спросил я.

— Да.

— Увенчалась полной победой.

— Что вы? Так где же он?

Я показал на берег реки.

— Мы тоже одного поймали с крестьянами, — сказал военный комиссар и повёл меня во двор.

На дворе стояла лошадь, запряжённая в розвальни. В санях лежал человек с окровавленным виском, — как выяснилось впоследствии, один крестьянин ударил обухом топора. Человек был крепко прикручен к саням возовой верёвкой. Голова у этого человека была немного откинута назад. Около головы лежала большая краюшка чёрного хлеба, — русский мужик — добрый, — от которой человек, выгибаясь, как червяк, из верёвок, жадно грыз окровавленными зубами. От такой картины меня всего передёрнуло, я отвернулся и вышел на улицу.

— Кажется, этот самый? — спросил военный комиссар.

— Да, этот самый, — промычал я.

Старые, неизвестно каких времен, большие и похожие на музыкальный ящик часы пробили час, всколыхнули хозяина пивной, потревожили дремавшую канарейку.

Хозяин поднялся со стула, тяжело просопел:

— Да-а… Сумасшедший человек… — и медленно прошёл за буфет.

Канарейка почесала острым носиком около хвостика и подвернула головку под другое крылышко; на пол шумно упало несколько семян.

Евгений посмотрел на часы, вытер лицо, выпил стакан пива и обратился к слушателям.

— Вот какие дела-то… Вы в Москву?

— Да.

— Все?

— Все.

— А во сколько поезд отходит?

— Поезд?

— Да.

Слушатели переглянулись друг с другом.

— В семь утра, по-местному, — сказал Павел.

— Так, — протянул Иванов и тоже выпил пива. — По всему видно, что человек развинтился.

— А что же с этой девицей, Аскольдовой-то? — спросил Петька и упёрся глазами в Евгения.

— Да, да, — завозились остальные.

— С Аскольдовой? — спросил Евгений. — Женился на ней. Хорошая была женщина. Дралась против белых не хуже нас…

— Из купцов, и то…

— А так что ж, если в ней сознание…

— Ишь, шкура, — бросил из-за буфета хозяин. Но на него никто не обратил никакого внимания.

— А теперь? — спросил Петька.

— Её расстреляли врангелевские офицеры, а грудного ребёнка посадили на штык и выбросили с третьего этажа…

— А вы… вы-то где были? — дёрнулся Иванов и затопал ногами около стола. — Вы-то где были?..

— Дрались на одной станции.

— Дрались… — протянул безнадёжно и с упрёком Иванов и сел на стул. — То-то он, бедный, покоя не находил дома… Все ребёнка отыскивал… Да этот ещё нэп…

— Много погибло и много больных и физически, в нравственно, многие не выдержали новой политики, развратились, — сказал один из слушателей, по виду из рабочих, — но это ничего… Мы своё дело, начатое Ильичом, доведём… Дело верное, можно сказать… — и шумно опрокинул стакан.

— Правильно! — сказал Павел и крепко пожал ему руку.

Евгений ничего не ответил. В пивной наступила тишина. Дремала беззаботно канарейка, да хозяин бегал бледно-зелёными глазками по столикам, а когда обежал столы, остановился на Петре.

— Закрывай. Развесил уши-то…

Пётр застучал ставнями. Гости взялись за корзинки, за мешки, взвалили их на плечи и направились к выходу.

Евгений, покачиваясь, встал из-за стола и на ходу, подавая хозяину записку, сказал:

— Если придёт к вам Андрей Завулонов, то вы будьте любезны передать эту записочку ему.

И медленно вышел из пивной.

За ним хрипло закрылась дверь.

VI

Москва. Курский вокзал. Бывший комиссар по борьбе с дезертирством Андрей Завулонов, а нынче просто, как его называл Евгений, Андрей Завулонов, вышел из только что подошедшего на всех парах поезда на перрон, и с перрона, с густой, многоцветной толпой, подёргивая острыми плечами, подпрыгивающей походкой скатился по крутой лестнице в тоннель, а оттуда на вокзальную площадь.

Было далеко за обед. С вокзала катилась густая толпа в центр города. На вокзальной площади Андрей Завулонов остановился, улыбнулся уголками губ какому-то человеку, а потом запрыгал синими жилками этому человеку в лицо. Человек переступил с ноги на ногу, переложил облезлый от времени и туго набитый портфель из правой руки в левую, повернулся спиной к Андрею Завулонову и стал как-то странно подёргивать жирным задом. Человек с облезлым и туго набитым портфелем чихал. Андрею Завулонову показалось, что у человека в левой руке не портфель, а второй запасной живот. Андрей Завулонов задёргал острыми плечами и ещё больше запрыгал синими жилками. Синие жилки молодыми червячками запрыгали из-под больших синих глаз и с выпуклого лба… Андрей Завулонов смеялся.

— Хе-хе.

Человек с жирным задом тоже смеялся.

— Хе-хе.

Подошёл трамвай, остановился, вытряхнул из себя содержимое, которое быстро поползло по вокзальной площади. Человек с жирным задом вскинул голову и, оттопырив живот, прошелестел отвислыми влажными губами:

— Тридцать первый, на Арбатскую площадь.

Андрей Завулонов тоже вскинул голову и прошелестел губами:

— Тридцать первый, на Арбатскую площадь.

Человек с жирным задом и с облезлым и туго набитым портфелем в левой руке вошёл в трамвай и сел на лавочку.

Андрей тоже вошёл в трамвай.

Человек с жирным задом открыл портфель, достал из него пакетик, открыл пакетик и двумя пухлыми пальцами достал один леденец, положил его в рот и, убирая пакетик обратно в портфель, повернулся к окну и стал переваливать леденец на нижней, немного оттопыренной губе.

Андрей Завулонов тоже повернулся к окну. У Андрея Завулонова не было портфеля. У него не было и пакетика с леденцами, но всё же Андрей Завулонов зашевелил, зашелестел тонкими бледными губами, похожими на атлас, и даже, подражая незнакомому человеку, нижнюю губу оттопырил немного.

Вошло ещё несколько человек в трамвай. Раздался сигнальный звонок. Трамвай задрожал, рванулся и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, загудел пчелиным роем. Пробежали Садовая, Покровка, часть Китайской стены, Лубянская площадь, Охотный. Человек с жирным задом тяжело поднялся и приготовился к выходу. Трамвай остановился, и человек вышел, прошёл мимо трамвая, взглянул, как показалось Андрею Завулонову, ему в лицо; Андрей Завулонов дёрнулся и бросился было к выходу, но трамвай снова загудел, задребезжал. Андрею Завулонову показалось, что этот человек с жирным задом не кто иной, как вахмистр. Недаром он, проходя мимо трамвая, так внимательно посмотрел на него, Андрея Завулонова, и даже подмигнул коричневым глазом:

«Здравствуйте, товарищ комиссар. Не желаете ли вы на Арбатскую площадь, в ресторан „Хоровод“ и там под музыку свиную котлету скушать?..»

Андрей Завулонов приехал на Арбатскую площадь, выкатился из трамвая, пересёк площадь и прямо упёрся в парадную ресторана «Хоровод». Он, Андрей Завулонов, открыл тяжёлую дверь, окрашенную в тёмно-коричневый цвет, и вошёл в подъезд.

К нему навстречу бросился швейцар:

— Вы куда, гражданин?

Андрей Завулонов остановился. На его лице снова запрыгали синие жилки.

Швейцар осмотрел Андрея Завулонова от головы до пят и тоскливо бросил:

— Нельзя. Не подают.

Андрей Завулонов подошёл вплотную к швейцару, костлявыми пальцами вцепился в блестящие пуговицы ливреи и весь задёргался, заколыхался от смеха.

— Проходите, ваша милость, — вырвавшись из пальцев Завулонова, испуганно прохрипел швейцар и отошёл в сторону.

Андрей Завулонов, отражаясь в зеркалах, вошёл в зал ресторана. В ресторане было свободно. Большинство столов не занято. Он сел за свободный столик. На него, отражая свет лысинами, взглянуло несколько жирных физиономий. На него взглянуло из-под широких шляп, украшенных страусовыми перьями, несколько пар женских глаз.

К Андрею Завулонову подошёл официант. Официант тоже осмотрел Андрея Завулонова.

— Дайте мне котлету, — сказал Андрей Завулонов и положил правую ногу на левую.

— Какую прикажете? — спросил насмешливо официант.

Андрей Завулонов заиграл синими жилками.

— Ну, конечно, свиную.

Опять шевельнулись лысины, колебля свет, опять блеснули из-под широких шляп глаза женщин.

— Слушаю, — сказал официант и отошёл.

Шелестел шёлк. Приятно и нежно звенел хрусталь. Пело, скользило по фарфору серебро. Цвели жирные физиономии. Играли глаза. Пахло свежими розами.

Андрею Завулонову подали свиную котлету. Он снял правую ногу с левой, повернулся лицом к столу, взял вилку и ножик, разрезал котлету на мелкие кусочки.

— Дайте бутылку пива.

Подали бутылку пива. Андрей Завулонов налил пива в фужер, выпил, а затем прожевал кусок свиной котлеты.

— Вы изволите кушать котлету? — спросил чей-то серьёзный, но ласковый голос.

Андрей Завулонов положил вилку, вскинул глаза: рядом с ним никого не было. Официант был тоже далеко. Лысины и дамы с широкими шляпами были тоже далеко, а главное, были заняты собственным делом. Андрей Завулонов осмотрел стулья, что стояли за его столом, — никого.

— Что бы это значило? — сказал громко он.

— Что прикажете? — метнулся в его сторону официант.

— Ничего, ничего, — ответил Андрей Завулонов.

Официант отошёл в сторону, занял своё прежнее место.

Андрей Завулонов положил ещё один кусочек свиной котлеты в рот.

— Свиную котлетку изволите? — опять спросил этот же голос.

Андрей Завулонов дёрнулся, заиграл синими жилками, осмотрел свой стол, осмотрел несколько соседних столов — никого. Тогда он поднял голову кверху, осмотрел потолок, бронзовые люстры. С потолка перевёл глаза на одну из стен, что как раз была напротив него. На этой стене в тяжёлом багете, украшенном в красный шёлк, находился портрет Ленина. Глаза Андрея Завулонова встретились с глазами Ленина. Андрей Завулонов вздрогнул, вытянулся.

— Простите. Я просто…

— Ничего, ничего, — сказал ласково Ленин и, стараясь выпрыгнуть из тяжёлого багета, завозился.

— Я сейчас, сию минуту, и приду к вам.

И, действительно, не прошло и нескольких минут, как Ленин был уже рядом с Андреем Завулоновым и хлопал его ласково по плечу.

— Ничего, ничего, товарищ Завулонов, не волнуйтесь…

— Мне просто пожелалось свиную котлетку…

— Пожалуйста, пожалуйста… — успокаивал Ленин. — Я подожду… — И Ленин, улыбаясь огненными глазами и стараясь быть незамеченным, сел на стул.

— Вы кушайте, а я посижу…

От неожиданности Андрей Завулонов страшно волновался.

— Я просто, Владимир Ильич, так зашёл… Я больше не буду…

Ленин встал, громко, беззаботно рассмеялся, подошёл к Андрею Завулонову, взял его по-отцовски за плечи и громко сказал:

— Садитесь, зачем оправдываться. Я ведь хорошо вас знаю… Вы ведь когда-то были прекрасным революционером…

Андрей Завулонов сел. Ленин тоже.

— Кушайте скорее, — предложил Ленин. — Как скушаете, так мы вместе и удерём отсюда. — И, наклонившись над столом, прошептал на ухо Андрею Завулонову:

— Ну, надо же мерзавцам повесить мой портрет в кабаке…

— Я готов, — сказал Андрей Завулонов. — Я больше…

— Нет, нет, — запротестовал Ленин. — Вы обязаны всё докушать… Вы ведь за свиную котлету денежки платили, а раз платили, так извольте… Да, да… Так извольте докушать… Я страсть таких людей не люблю, а в особенности революционеров.

— Я, — лепетал Андрей Завулонов, — я…

— Никаких «я»… Мы должны быть материалистами не только на словах, но и на деле… Да, да… Никаких «я»… Разве вы не помните слова многоуважаемого нашего Льва Борисовича Каменева: «Потерянная Советской властью копеечка не улетает на небо, а самым настоящим образом оседает в карман к нэпману…»

И Ленин громко рассмеялся.

— Прекрасные слова.

Андрей Завулонов тоже рассмеялся и стал доедать свиную котлету.

— Готово? — спросил Ленин.

— Да, — ответил Андрей Завулонов.

Ленин взял Андрея Завулонова под руку и повёл его к выходу. Когда они вышли на Арбатскую площадь, стало уже темно. Электрические луны раздвигали мглу вечера.

— Вахмистр, вахмистр! — закричал Андрей Завулонов и рванулся за вахмистром.

Но Ленин крепко держал его под руку.

Андрей Завулонов глазами бежал за вахмистром, прыгал на него синими жилками. Андрей Завулонов совершенно позабыл, что рядом с ним стоит его любимый вождь — Ленин. Он бежал и бежал глазами за вахмистром. А вахмистр, как нарочно, остановился на конце Арбатской площади, как раз против Художественного театра, скалит редкие зубы, топорщит рыжие усы, вскидывает коричневым глазом: я жду, мол.

— Вахмистр! Вахмистр! — кричал, дёргался Андрей Завулонов.

Ленин сокрушённо покачал головой, провёл ладонью от затылка до лба и с болью в голосе сказал:

— Вы немного воняете, товарищ Завулонов… Вы на арене нэпа спасовали… Да и на фронте гражданской войны, как я помню, вы изрядно пахли идеализмом… Да, да… Даже порядочно… А теперь совершенно спасовали… Прощайте… Всего хорошего… Вам с рабочими не по пути…

Андрей Завулонов вскрикнул и бросился за Лениным, но тут же остановился и захохотал: перед ним стоял вахмистр, а за вахмистром — ещё вахмистр…

— Здравствуйте! Это вы дали мне покурить?

— Моё почтение! Это вы меня угостили табачком?

Так, здороваясь, кричали вахмистры. Так кричала вся Арбатская площадь.

— Это вы дали мне покурить?

Андрей Завулонов вытянулся и — бегом через Арбатскую площадь на Воздвиженку.

— Ага! — кричали вахмистры. — К Шапирштейну!

— Ага! К Шапирштейну! — кричала Арбатская площадь, а за ней Воздвиженка, улица Герцена, Тверская…

Андрей Завулонов не бежал. Андрей Завулонов летел, даже можно сказать, Андрей Завулонов не чувствовал себя. Андрея Завулонова не было: он весь расщепался, рассыпался на синие жилки и, жилками подпрыгивая, скакал на Кузнецкий Мост, к магазину Исаака Шапирштейна.

— Стой! Стой! — кричали вахмистры.

— Стой! Стой — кричала мостовая.

Андрей Завулонов дико заметался по Кузнецкому Мосту, отыскивая магазин Исаака Шапирштейна.

Магазин Исаака Шапирштейна пропал, провалился.

Вместо магазина Исаака Шапирштейна — другой магазин. И много магазинов. Магазин на магазине: тут магазин Абрама Френкеля, тут магазин Яна Вельможного, тут…

…тут…

…тут… магазин Ермолая Облапина… тут…

…а Исаака Шапирштейна… нет…

— Стой! Стой!..

Андрей Завулонов, изгибаясь и расталкивая перепуганный жир, одетый в шелкá, в трико, веером синих жилок метнулся в ярко освещённый подъезд пятиэтажного дома…

— Стой! Стой!

И видит Андрей Завулонов, как подъезд наполняется вахмистрами. Наполнился. И как эти вахмистры, держа под мышками толстые портфели, взбирались к нему по ступенькам всё выше и выше… И он, Андрей Завулонов, всё выше… выше… и… Андрей Завулонов на пятом этаже, нагибается через перила, хохочет в пролёте лестницы.

— Хе-хе. Хе-хе.

А когда вахмистры добрались до пятого этажа и только что было хотели ему сказать:

— Не бойся, мы спецы!

Андрей Завулонов широко растопырил пальцы, приставил их к носу и выставил навстречу вахмистрам, а потом подпрыгнул — и в пролёт…

— Сто-о-ой!

…Но было поздно. Там уж, внизу, на мраморных плитах вестибюля лежало серое пятно, а вокруг него огненным венцом густые капли крови.

Лестница глухо гудела.

…А в этот день по Кузнецкому Мосту и по другим улицам к мавзолею Ленина проходили миллионные колонны рабочих и крестьян.

1924 г. Июль