Я протянул руку к телефону, и можно было поклясться, что он только и ждал этого жеста, чтобы зазвонить. Я снял трубку:
– Алло!
– Алло! Э-э-э... (похоже, что мой собеседник был удивлен, когда услышал мужской голос на другом конце провода) ... Э-э-э... я попал к мадемуазель Люси Понсо?
– Кто говорит?
– Норбер, ассистент Жака Дорли. Я...
– Кто вам нужен?
– Мадемуазель Люси Понсо.
– Очень жаль, папаша. Мадемуазель Люси Понсо здесь нет.
– Как нет? Вы хотите сказать, что я ошибся номером или что-нибудь в этом роде?
– Я не знаю. А что я сказал?
– Тьфу, черт! – произнес он.
– Это как раз то, что я думал, – ответил я.
Он положил трубку. Я тоже. Потом снял ее и набрал домашний номер моего старого друга, комиссара полиции Флоримона Фару. Его не было. Тогда я позвонил на Кэдез-Орфевр.
– Комиссара Флоримона Фару, пожалуйста. Его просит Нестор Бюрма.
– Алло! Бюрма, – зазвучал через несколько секунд ворчливый голос грозы нарушителей закона, – если вы думаете, что это подходящее время...
– Время сейчас не имеет значения, раз я нахожусь там, где мне следует находиться.
– И где же вы находитесь?
– У Люси Понсо, актрисы... (я дал адрес) ...Быстро сюда со "скорой помощью" и врачом, это все, что я могу вам сказать. Может быть, остался еще крохотный шанс спасти ее...
– Черт побери, Бюрма, я...
– Ругаться будете позже.
Я положил трубку и вернулся к Люси Понсо. Она еще была жива. Крохотный шанс. Совсем крохотный. И вряд ли он возрастет.
– О! Право! – проворчал Ковет. – Вы что думаете...
Я пожал плечами:
– Ничего я не знаю.
– Но мы ведь не пьяны!
– К счастью. Я...
Меня прервал телефонный звонок. Я взял трубку:
– Алло!
– О! Извините меня.
– Неважно. Что...
Трубку положили. Я сделал то же самое.
– Что там еще? – спросил Марк Ковет.
– Женщина.
– Что ей надо?
– Не сказала.
– Гм... (он облизнул сухие губы) ... Охотно выпил бы.
– Я тоже.
– О! Этот телефон!
В самом деле он снова зазвонил. Проклятое изобретение.
– Алло!
– О! Черт!
– Вы это уже говорили, папаша!
– Да что это такое! Я все время попадаю не туда. И меня же поносят!
– Уж не знаю, папаша... (я положил трубку) ...Мне не хотелось бы видеть тут всех этих киношников, прежде чем прибудут фараоны, – сказал я, обращаясь к Господу Богу.
Марк Ковет, который не был Господом Богом, промолчал.
Он присел на край табурета. Я сделал то же самое. "Ждать и надеяться", – как советовал Эдмонд Дантес. Больше нечего было делать. Я дважды посмотрел на часы, в промежутке мой взгляд задержался на подшивке старых газет, полной хвалебных статей, и на альбоме с вырезками из журналов того же содержания. Это было все, что осталось от блестящего прошлого... Брошенные усталой рукой альбомы упали на пол возле постели. Я заметил настольные часы, старинное произведение искусства, нечто вроде роскошного будильника. Стрелка звонка стояла на десяти часах. Не исключено, что они позвонили именно в этот час. Десять часов... двадцать два часа... В тот момент, когда в «Голубой ленте»... Я прошептал:
– Она не верила в это, правда, Ковет?
– Во что?
– В свою новую удачу.
– Я ведь вам говорил... (Ковет покачал головой) ...Она сомневалась. Она все время сомневалась, как мне рассказывали.
– Во всяком случае, если вы мчались за сенсационной статьей...
– О! Правда!
Он вытащил свой блокнот и отправился в соседнюю комнату писать статью. Я не тронулся с места. Через открытое окно из Парка Монсо вливались ночные ароматы растений. Часы на маленьком столике отмеривали время, тот короткий отрезок времени, который остался Люси Понсо, с каждой минутой все больше слабеющей. Она лежала на своей постели в той самой пижаме, в которой играла в фильме "Раненый ангел". Я невыносимо страдал от бессилия чем-либо помочь ей. Тик-так, – отстукивали часы, стрелка звонка замерла на цифре 10... В этот час в кинотеатре "Голубая лента" бежали титры фильма, в успех которого только одна эта несчастная и не верила, и который вновь сделал ее кинозвездой. Ее уход, обставленный несколько театрально? Да. Даже очень театрально. Но это шло от ее артистической природы, и осуждать за это актрису было невозможно.
* * *
К моему большому облегчению, остановившиеся у трагического особняка машины принадлежали слугам закона. Из первой вышли два полицейских в форме, хилый тип в гражданском одеянии с саквояжем в руке и Флоримон Фару в лихо сдвинутой набок шоколадного цвета шляпе. Из второй никто не вышел. Это была "скорая", чтобы забрать ее.
– Ну и что? – загремел комиссар. – Кажется, вы опять влипли в историю? И Марк Ковет вместе с вами? Это упростит дело. Что вы тут делаете в смокинге?
– Не заводитесь, – сказал я. – Черный цвет надевают на похороны.
– И что же? Что тут происходит?
Я ввел его в курс дела: как и зачем мы прибыли сюда, что обнаружили и так далее.
– Ладно, – ответил он. – Где труп?
– Это еще не труп. Я...
– Скажем тело. Так где тело?
– Наверху.
– Пошли туда. Идемте, доктор. И вы тоже, Бюрма. Ковет, оставайтесь тут. Для моего счастья хватит одного частного детектива. Журналист не нужен.
Мы вошли в спальню.
– Ничего не трогали? – спросил комиссар.
– Ничего, – заявил я.
– Вы, кажется, пристрастились к кино. Телохранитель Грас Стендфорд. У этой тоже были телохранителем?
– Нет.
– Вы для нее работали?
– Да. Я должен был быть ее дублером в следующем фильме.
– Не завирайтесь, – пробурчал он, пожав плечами.
Врач с саквояжем в руках подошел к Люси Понсо и принялся ее осматривать. Флоримон Фару, стоя посреди комнаты, осматривал стены, мебель, картины. Я же уставился на носки своих лакированных туфель. На лестничной площадке инспектор, пожевывая спичку, размышлял о смысле жизни.
– Мгновенное общее отравление, – произнес эскулап через минуту. – Вот что я нашел рядом с телом, комиссар. Это почти закатилось под него.
Соблюдая необходимые предосторожности, он протянул полицейскому комиссару металлическую коробочку, которую тот принял от него так же осторожно. Она содержала плоские пастилки красно-коричневого цвета, издававшие сильный запах мака. Здесь хватило бы на целое стадо носорогов! "О, тонкий и могучий опиум! "
– А крышка есть? – поинтересовался Фару, словно это было главное, на что его натолкнула эта находка.
– Вот она.
Он закрыл коробочку, завернул ее в носовой платок и сунул в карман. Я кашлянул:
– Она очнется?
Врач посмотрел на меня так, будто я свалился с Луны.
– Кино кончилось, – сказал он. – Она умерла, когда я ее осматривал.
Это напомнило ему, что голову его украшала шляпа. Он снял ее с комичным достоинством.
– Гм, – проскрипел Флоримон. – Скажите, доктор, она имела привычку пользоваться этой дрянью?
– Не могу вам сказать. Узнаем после вскрытия.
– Это все же не такое лакомство, которое можно заставить вас проглотить против вашего желания, не так ли?
– Нет. Я не обнаружил никаких следов насилия Она, видимо, приняла яд добровольно.
– Тогда самоубийство?
– Похоже.
– Еще одна тронутая, – изрек комиссар. – Что вы думаете об этом, Нестор Бюрма?
– Не тронутая, – сказал я. – Усталая. Разочарованная. Так случается. Марк Ковет скажет вам: эта женщина была беспокойной, сомневающейся в себе. И особенно в эти дни, когда она очутилась на крутом повороте своего существования. Поймите, Фару. В течение пятнадцати лет она сидела тут, оставив свое искусство. Ее все забыли: продюсеры, публика, коллеги. И вот однажды этот смелый парень, молодой режиссер Жак Дорли снова дает ей шанс. И какой! Я только что видел этот фильм. Он удался только благодаря игре этой женщины, которую считали конченой... которая считала себя конченой... и теперь так оно и есть, но совсем иначе. Она ни на что больше не надеялась. И согласилась сниматься в фильме потому, что в этой профессии от такого случая не отказываются, потому что люди влюблены в свое искусство, но каждый день она спрашивала себя, – допускаю, что с болезненным надрывом, – не совершила ли она ошибки, не лучше ли было бы продолжать оставаться в тени. Все ей поют, что, она превосходна, но она слишком давно живет в этом мире, чтобы не верить всему, что рассказывают. Даже допуская, что она произведет сенсацию с этим фильмом... сможет ли она и дальше выдержать тот же темп? Ее ждут другие контракты, и это фатально. А быть может, не так уж она и хороша, в конце концов, она же видела этот фильм сама. В наши дни все привыкли к тому, что успех актрисы зависит от ее зада, и, если она произносит текст в десять строчек, все кричат о гениальности. Наши суждения искажены. А ее мнение, вероятно, осталось неизменным, обостренным более, чем когда-либо, не знаю уж, это просто моя гипотеза. Короче, лучше все, что угодно, чем окончательный упадок после такого высокого взлета. И вот тогда, когда в "Голубой ленте" демонстрируют фильм, она не присутствует на сеансе. Она остается дома, как спокойная старая женщина среди своих воспоминаний. И в тот момент, когда начинается демонстрация фильма, последним театральным жестом...
– Ладно, хватит, – сказал Фару. – Это как раз то, что я говорил. Полностью тронутая. Ваше мнение, доктор?
– О теории месье Бюрма, – улыбнулся врач. – Это все психология. Может быть, так оно и есть? А может быть, болтовня?
– Я работаю своими извилинами, – сказал я. – А теперь другое, Фару...
– Давайте, – проворчал тот. – Доказав более или менее самоубийство, приведите нам явные и четкие доказательства того, что какой-то садист расчленил эту несчастную на куски.
– Так далеко я не зайду. Но попрошу вас заметить, что в ее распоряжении было странное количество наркотика, слишком большое даже для человека, решившего заглотать его сверх меры. Если вскрытие покажет, что она увлекалась наркотиками, – что в какой-то мере могло бы объяснить наличие такого запаса опиума, – кто-то ведь доставлял их ей. Хорошая сволочь этот кто-то!
Флоримон Фару широко раскрыл свой и без того огромный рот. Потом он медленно довел его до нормальных размеров и присвистнул:
– Вот как.
– Теперь, в свою очередь, включайте в работу свои извилины, – сказал я ему.
* * *
Прежде чем отдать распоряжение увезти тело, комиссар, из соображений порядка, велел обшарить все вокруг. Где-то в углу он выудил третий альбом, полный фотографий, по большей части украшенных нежными подписями.
– А она любила молоденьких, – заметил он.
– Все зависит от того времени, когда они были сделаны, – сказал я ему. – Не исключено, что все эти типы ходят сейчас с длинной седой бородой.
В этот момент с первого этажа послышался шум, на который все мы вышли из спальни. Флоримон Фару наклонился над перилами:
– Что там такое?
– Слуги и киношники, как они говорят, – объяснил инспектор.
– Спускаюсь.
Я спустился вместе с комиссаром. В вестибюле, кроме представителей закона и Марка Ковета, совершенно ошеломленные, стояли шесть человек. Прежде всего – трое в смокингах. Мы тут же узнали, что их зовут: Самми Бокра – продюсер фильма "Хлеб, брошенный птицам"; Жак Дорли – режиссер; Норбер – первый ассистент. Этот последний был тот самый парень, который звонил по телефону. Троицу сопровождала высокая дылда с плоской грудью, плоскими волосами и в туфлях на плоской подошве. Типичная ассистентка режиссера. Так оно и оказалось. Позади них, на втором плане, двое принаряженных славных стариков. После расспросов оказалось, что это была супружеская пара по фамилии Бальди – слуги мадемуазель Понсо.
– Что происходит? – с легким беспокойством в голосе спросил Жак Дорли.
– Ничего особенно выдающегося, – резко бросил комиссар. – Мадемуазель Люси Понсо покончила с собой.
Кинематографисты, как женщина, так и мужчины, звонко выругались. Это были ругательства неореалистического стиля, которые не осмелился бы употребить из страха перед цензурой ни один составитель диалогов, заботящийся о своем будущем. А старичок и старушка издали глухой стон.
Затем последовала небольшая суматоха, которой положил конец Фару, пригласив всех в гостиную для выполнения своих служебных обязанностей. Здесь он начал выслушивать первые показания.
Под градом вопросов супруги Бальди – Баптист и Жанна – показали, что сегодня, желая остаться одна, мадемуазель отпустила их на целый день. Они только что вернулись из Буа-Коломб, где навещали своих родственников. Перед тем, как уйти, они приготовили еду и накрыли стол. (Эти яства были найдены нетронутыми. Люси Понсо к ним не притронулась, приберегая свой аппетит для других субстанций.) Да, сегодня мадемуазель желала остаться одна. Отказывалась ли она верить, что сможет возобновить свою карьеру? В последние дни она казалась немного грустной. Больше, чем обычно, вспоминала свое прошлое. Но они не понимали, почему мадемуазель покончила с собой. Это выходило за рамки их понимания, и, если бы они заподозрили хоть что-нибудь, они не поехали бы в Буа-Коломб. Мадемуазель принимала наркотики? Пила? Старики возмутились подобным предположениям. Фару сказал, что ни одна из дверей не была заперта, что любой мог войти в дом как на мельницу. Это что, было привычно? Супруги Бальди ответили, что это не было привычно, но ведь не мадемуазель занималась дверьми, и в отсутствии прислуги она могла забыть. И если она покончила с собой, то, наверное, думала о другом.
– Пока с вами все, – сказал Фару и принялся за Жака Дорли.
Молодой постановщик доложил, в основном, следующее:
– Мадемуазель Люси Понсо выразила мне свое желание не присутствовать на торжестве. Она сомневалась... она боялась... Господи! Я себя спрашивал: чего она могла бояться? Ведь с сегодняшнего вечера она стала королевой седьмого искусства. Но я отнесся с уважением к этому желанию и решил, что после сеанса приду поздравить ее в сопровождении продюсера месье Бокра и двух моих ассистентов. И если мы не прибыли раньше, то только потому, что... ну, вы знаете, как это происходит? Ведь мы не можем всех послать к черту, даже тех, которые нам надоедают. Но я просил Норбера позвонить. Не повезло. То телефон не отвечал, то соединялось не с тем номером. – Он помолчал немного и добавил: – Впрочем, один и тот же неправильный номер. Странно, не правда ли?
Я вмешался:
– Это не был неправильный номер. Это отвечал я. Но мне было не с руки объяснять вашему ассистенту, что мадемуазель в состоянии агонии. Я ждал прибытия полиции. Комиссар в курсе.
– Вы из полиции?
– По соседству. Только по соседству.
– По соседству с...
– По соседству с полицией, – отрезал Фару. – Вернемся к нашим баранам. Дальше, месье Дорли?
– Это все, – сказал режиссер. – Извините меня, но я не знаю, что я мог бы добавить.
– Кажется, мадемуазель Понсо трудно было убедить себя в том, что перед ней может вновь открыться путь к карьере. Точно?
– В некоторой степени – да. Она была женщиной нервной, крайне впечатлительной, что говорить – художественная натура! Она сама себе не верила. Но я все это относил на счет своего рода кокетства. И не верил в настоящую депрессию. А в том факте, что она не захотела присутствовать на празднике сегодня вечером, не усмотрел ничего для себя обидного. Я понял, что она относится с презрением к возможным почестям со стороны тех, кто оставлял ее в забвении в течение пятнадцати лет.
– Ладно... (Фару обернулся ко мне.) Давайте вы, Нестор Бюрма.
– В каком смысле?
– Излагайте свою теорию.
Я стал говорить. Когда закончил, воцарилось тягостное молчание, которое прервал комиссар:
– Вы с ней были близко знакомы, месье Дорли. Я хочу сказать, знали ее лучше, чем все мы. Я видел ее в кино черт знает как давно. Та теория, которую вы только что слышали, совпадает с характером покойной?
Режиссер закашлялся и глухим голосом ответил:
– Все сходится. И чертовски точно. Не знаю, происходило ли все так, но во всяком случае объяснение очень убедительно.
– Речь идет не о том, насколько оно убедительно. Годится или нет?
– Да, черт побери!.. (Казалось, до кинодеятеля только сейчас дошла реальность происшедшей драмы) ...Мне следовало об этом подумать раньше. Остеречься. Это беспокойство, эти сомнения не были естественными. Мне следовало бы...
– Да, Жак, вам следовало бы, – злобно выкрикнул Самми Бокра.
Будущий фильм, который он предполагал снимать с Люси Понсо, летел к чертям. И он без стеснения выражал свое разочарование. Жак Дорли искоса взглянул на него.
– Она принимала наркотики? – спросил Фару.
– Насколько я знаю, нет, – ответил тот. – Но некоторые умеют скрывать свои дела.
– Ладно. По всей вероятности, расследование придет к заключению о самоубийстве. Во всяком случае... (комиссар взглянул на продюсера) ...реклама фильма не пострадает от этого... (И добавил, словно сплюнул.) ...Наоборот.
* * *
Наконец наступил такой момент, когда ни я, ни Ковет не нужны были больше Флоримону Фару. Мы снова сели в мою машину.
– В газету, – сказал журналист. – Мне надо протолкнуть эту громоубийственную статью в первые выпуски.
Я тронулся с места, едва не зацепив шикарную машину, на которой прикатили Самми Бокра и компания. Она ломилась от букетов цветов, предназначавшихся отпраздновать триумф Люси Понсо. Теперь их можно будет использовать при погребении.
Высадив журналиста возле редакции "Крепюскюль", я вернулся в "Космополитен". Моя постель была пуста. Туда не забралась никакая актриса или что-либо подобное. Очевидно, это произойдет следующей ночью. Ничего не будет удивительного, если ночи моего пребывания в шикарных кварталах будут организованы по принципу чередования. Один день живая, очень живая; на следующий день агонизирующая, потом очень мертвая. Я лег и провалился в сон.