Поднявшись с постели в девять часов утра с головной болью, как последний алкаш, я тут же позвонил мадам Жакье с целью доложить обстановку.

– Я еще не видел утренних газет и не знаю, пишут ли они об этом, но вчера вечером в цирке произошел несчастный случай.

– Да. Мисс Пирл. Скажите…

– Я смог поговорить с этими акробатами до драмы. Ваш муж с ней расстался. Он поехал за ней в Лондон, оттуда в Брюссель, опять вернулся в Лондон в ноябре прошлого года и, похоже, остался в Англии. Говорят, он влюбился в наездницу.

– Наверняка.

– Да. Я дам телеграмму моему осведомителю в Лондон (вот так брехня!) и буду держать вас в курсе.

Затем я проверил наличие у меня портрета Жакье («Извините меня за наездницу,– обратился к фотографии,– но живым надо что-то кушать»), потом долго смотрел на фото мисс Пирл, прежде чем положить в ящик стола, и двинулся на улицу Перль. Надо было выяснить кое-что у рабочих в плавильне Ларшо.

Их силуэты все так же вырисовывались на фоне пылающего горнила. Представляете себе: 1700 градусов! Как сказал тогда один из них: не стоит совать туда руку. При виде человека, который своим длинным черпаком снимал пену с дьявольской похлебки, кипящей в тиглях, я невольно подумал о черте за работой.

Без труда узнал имя и адрес несчастного, который свихнулся в ноябре прошлого года (Шарль Себастьен, улица Меслей), а также некоторые данные о его болезни и ее проявлениях. Оказалось, он боится огня. Да… для плавильщика не очень-то удачно. В этой профессии лучше быть пи-романом, чем пирофобом.

И я пошел на улицу Меслей.

* * *

Старушка отворившая мне дверь, была похожа на служанку мадам Жакье. Она оказалась ее сестрой.

– Месье Шарль Себастьен дома? -спросил я.

– Господи! Он здесь… да…

Я кивнул с понимающим видом.

– Здесь, но как бы отсутствует… знаю. Могу я войти?

Уже в квартире я выдал старушке импровизацию, которая не оставила в ней никаких сомнений насчет моего права осведомляться о состоянии душевнобольного, а также обследовать последнего. Я узнал, что Себастьен был госпитализирован в течение трех месяцев, затем, когда его бред кончился, был возвращен семье, то есть своей матери и тетке.

– Скажите, вы его у нас не заберете? – забеспокоилась тетка.– Знаете, он очень смирный… Ведь это не жизнь, когда близкий человек находится в психбольнице. Мы лезем из кожи вон, чтобы оставить его дома.

Я ее успокоил и попросил разрешения посмотреть на больного.

– Сюда, пожалуйста…

Она открыла дверь.

– Шарль, малыш, к тебе гость пришел…

Я вошел следом за ней в хорошо обставленную комнату и не без удивления констатировал наличие телевизора. Старушка это заметила.

– Мы беднее, чем кажемся, месье. В своем преклонном возрасте моя сестра вынуждена работать служанкой у бывшей хозяйки Шарля, она хорошая женщина, правда, немного того…

Она спохватилась и поднесла руку к своему беззубому рту.

– Да… короче говоря, все, что вы видите, и этот телевизор, было куплено в то время, когда он работал.

– Он был хорошим мастером?

– Отличным.

– Наверняка имел хорошее жалованье?

– Он часто работал в сверхурочные часы… Работал ночью.

– Да, да, конечно!

Эх ты, бедняга Себастьен! Сверхурочная работа! Больше тебе это не светит! И все же я не мог смотреть на него без боли в сердце. Сидя в кожаном кресле перед телевизором, он уставился неподвижными глазами в молочно светившийся экран. Это был хорошо сложенный тридцатипятилетний мужчина, но с волосами старика.

– Вы видите, какой он смирный,– пробормотала бедная женщина.

– Просто ангел.

Я вынул из кармана фотографию, подошел к ненормальному и тронул его за плечо.

– Я хотел бы поговорить с вами, Себастьен.

Он поглядел на меня и ничего не сказал.

Я резко сунул ему фото под нос.

– Жакье,– объявил я.

Он хрюкнул по-поросячьи. Настоящий маленький поросенок!

– Какое имя вы сказали?– спросила старушка, которая начала уже жалеть, что открыла мне дверь.

– Жакье. Фамилия его хозяйки или мужа его хозяйки.

Она грустно покачала головой.

– Не надо, месье,– упрекнула она меня.– Он не любит этого имени, а ведь хозяйка всегда так хорошо относилась к нему|

– Душевнобольные живут в своем, особом мире… Хорошо, думаю, что я могу идти. Вид у него спокойный…

– О! Он такой, месье… Такой! Не правда ли, Шарль, мой малыш, мой миленький, ты же всегда тихий?

Чтобы его приласкать, она повернулась ко мне спиной. Я сунул трубку в зубы и чиркнул спичкой.

– Боже мой! – закричала старуха, обернувшись ко мне.– Вы что, не знаете? Огонь… Огонь!

Больной съежился в своем кресле, как от удара электрическим током. На его лице появилось выражение дикого ужаса. Скрючив пальцы, он запустил их в седую шевелюру и завыл так, как воют над покойником.

* * *

Когда примерно в девять вечера того же дня я прибыл в дом на улице Ториньи, дверь мне открыла не жалкая мать Шарля Себастьена. Я вздохнул с облегчением. После утреннего спектакля у меня не было никакого желания очутиться в компании любого члена этой семьи. Итак, на мой звонок в дверь отозвалась не мадам Себастьен, а стандартного вида служанка, которую я уже раз видел в этих краях. Я напомнил ей свое имя, добавил, что у меня встреча с мадемуазель Одеттой, а если мадам Жакье находится в пределах досягаемости, то я не премину засвидетельствовать ей свое почтение. Даже сам месье Жан Марёй не смог бы сочинить лучше.

– Мадам ушла,– сказала старушка. (Как кстати!) – Что же касается мадемуазель, то она в своей комнате. (Опять очень кстати!)

– Она больна?

– Нет, месье, следуйте за мной.

Я пошел за ней. Довольно красивые ноги, в чулках, немного тонковатых для занятия домашними делами. Вероятно, собиралась на танцульки на улице Вертю или где-нибудь еще. Подойдя к комнате Одетты, она постучала в дверь согнутым пальцем.

– Она стала баррикадироваться? – заметил я.

– Да, месье.

– Давно пора.

Она чуть не прыснула со смеху, потом приблизила губы к дверной панели и произнесла несколько слов. Одетта появилась в проеме.

– Входите, пожалуйста.

На ней был халат, наброшенный поверх бледно-голубого нижнего белья. Она казалась усталой, еще не оправившейся от своих прошлых волнений.

– Садитесь. Могу я предложить вам что-нибудь?

– Нет, спасибо.

Я сел.

– Вы – лгунишка,– сказал я.

Она побледнела.

– Я?

– А кому я могу это сказать, кроме вас? Да, вы. Его зовут не Жан. Я слышал, как произносили его имя, но забыл. Во всяком случае, не Жан. Вы по крайней мере знаете, о ком я говорю?

– Но о… о… конечно, не о месье Марёй.

– Нет, не о Марёй. Я говорю о Латюи. Забыл его имя, но фамилию помню. Латюи по кличке Шошотт, арестант, сбежавший из Фреси, убийца Кабироля, педераст на обе стороны, левша-правша, способный на связь с кем угодно и который уж никак не пропустит такой лакомый кусочек, как вы…

– Как вы можете…

– Догадаться?

– Я не спрашиваю вас, о чем вы могли догадаться, а о чем нет! – закричала она.– Я вас спрашиваю, как у вас хватает наглости предъявлять мне такие обвинения?

– Но я вас не обвиняю, малышка. Я констатирую, и все. Утверждаю, что вы являетесь жертвой и готовы наделать таких глупостей, что уже не будет никакой возможности вытащить вас из ямы. Послушайте…

Я встал, подошел к ней и шепотом спросил:

– Он здесь?

– Мы одни! – взбунтовалась она.

– Тем не менее я предпочитаю говорить шепотом. Слушайте…

Я обнял ее и почувствовал, как она дрожит. Я тихо продолжал говорить ей в ухо:

– Да того, как попасть в тюрьму, он был вашим любовником. Вы познакомились с ним у Кабироля. Вы знали Кабироля как дочь своего отца, который был другом ростовщика. У Латюи и Кабироля были отношения вора со скупщиком краденого. В день, когда вы пошли к ростовщику на улице Франк-Буржуа, он был там. Я не думаю, что вы присутствовали при убийстве. Но он был свидетелем вашей стычки с Кабиролем. Он его убил частично из-за денег, частично из ревности. Два чувства составили взрывчатую смесь. И сейчас он вас шантажирует, грозя выдать ваше присутствие там. Будучи в бегах, он спрятался в руинах дворца Изабеллы Баварской в ожидании, пока все уляжется. К несчастью, его обнаружил Баду. И Баду не стало. Тогда он решил найти убежище у вас. Не скажу, что такой дом, как ваш, полон закоулков и потайных лестниц, но все же ваш любовник может здесь спрятаться, особенно если запрется на ключ. Он требовал, чтобы вы его приютили… и не только это.

Неожиданно она обмякла в моих объятиях, и я понял, что она плачет. Я встряхнул ее, не переставая нашептывать в прекрасное, благоухающее и пьянящее ухо:

– Отвечайте, ради Бога! Время не терпит. Признайтесь… ну, признайтесь же, что я прав.

Она отодвинулась от меня и стала ко мне лицом. Она плакала. Ее глаза лихорадочно блестели.

– Я не знаю… не знаю,– простонала она.

– А я знаю. Если Латюи здесь, то я прав. Он здесь?

– Да,– прошептала она после короткого колебания. Я зажал ей голову между ладонями и стал опять шептать в ухо:

– Надо кончать с такой жизнью. Вы не можете таскать его, как гирю на ноге. Он убил… Кабироля, Баду… Надо избавиться от него. Хотите?

Она не отвечала. Я отпустил ее и отошел на шаг.

– Тогда идите за ним,– сказал я в полный голос,– я хочу сказать ему пару слов.

– А я уже здесь, месье,– раздался распутный, картавый и липкий голос,– обернитесь немножко, пожалуйста.

Я подчинился, и первое, что я увидел, был пистолет крупного калибра, украшенный глушителем и направленный прямо мне в живот.

* * *

Но он со своей стороны увидел ту же самую картину, будто смотрелся в зеркало, только за тем исключением, что у меня была не такая гнусная рожа. Я не какой-нибудь тюлень, и времени на выполнение его команды мне хватило, чтобы вытащить свой компостер, который дырки в нем еще не пробил, но соответствующее впечатление произвел.

– Мы на равных,– с улыбкой сказал я,– хватит изображать клоунов, давайте спрячем наши цацки.

– За мою цацку я еще подержусь,– отпарировал он.

Помятым не был только костюм, хотя это и казалось странным, ведь дом Изабеллы Баварской не отличался современным комфортом. Но Латюи, видно, знал, как важно иметь приличный вид, и позаботился о своей одежде. А в остальном, у него была помятая рожа, сморщенный нос, несвежие глаза и морщинистые губы. Архитипичный шпаненок, бледная поганка, из которой мерзость сочится отовсюду, злостный хулиган, каким его представляют себе те, кто таковых никогда в жизни не встречал. Я, правда, к таким гражданам не отношусь, поскольку коллекционирую редких животных.

– Чувствуй себя свободно,– сказал я,– но ты все-таки идиот. Мы не станем-таки здесь шмалять друг в друга, а? Для такого надо уж совсем сбрендить…

И сунул свою пушку в карман.

– Я пришел поговорить, Латюи. Сесть можно? Боюсь, беседа будет долгой.

Мы сели все трое. Небольшая дружеская встреча. Одетта нервно поламывала пальцы.

– А как вы узнали, что я здесь, месье? – спросил Латюи со своим раздражающим «выканьем».

– Я занялся сложением. Время от времени я делаюсь счетоводом. Когда понял, что смерть Баду заставила тебя покинуть убежище, то сказал себе, что вскоре ты будешь готов. А поскольку этого не произошло, я подумал, что ты нашел себе другую хорошую берлогу. Это не могло быть ни у твоих корешей, ни в какой-нибудь заштатной гостинице, потому что таких мест ты, видимо, опасался. И тут вдруг Марёй застает Одетту прямо в тот момент, когда она ему изменяет с типом хулиганского вида. Я тут же подумал о тюрьме Фреси. Почему? Да потому, что часть товаров, которыми торгует Марёй, изготавливается именно арестантами этой тюрьмы. Даже могу сказать тебе одну интересную вещь, Латюи. Марёй, который то и дело посещает Фреон, чтобы поставить материал и забрать готовую продукцию, достаточно насмотрелся на тамошних арестантов. Возможно, он даже видел тебя там, а потом вспомнил. Ладно. Как я тебе уже сказал, тюрьма Фреси не выходила у меня из головы, и я подумал: а что если Латюи и есть тот самый тип хулиганского вида, которого застукали у Одетты Ларшо? И если это он, вот оно,– новое логово.

– Ну, а дальше?

– Я пришел сюда проверить свою теорию, и она оказалась правильной.

– Ловко,– заметил он.

– Как всегда.

– И что вы рассказывали девчонке, месье?

– Историю любви. Ее любви. Ты тоже хочешь послушать?

– Пжалста, мсье.

Я повторил все, что сказал Одетте, кроме нескольких последних фраз. Когда я кончил, он пожал плечами.

– Ладно. Ну и что? Вы хотели со мной поговорить, месье?

– Да заткнись ты со своими «мсье»! Если будешь продолжать, я стану называть тебя «мадемуазель».

– Называйте, как хотите, мне начхать. Итак, что вы имеете мне сказать?

Уже без «мсье». Прогресс налицо.

– А вот следующее: что ты собираешься делать? Все время оставаться здесь? Ты не сможешь. А если бы даже и смог, то чем это отличается от кутузки?

– А вы знаете другой выход, месье?

– Тебе понадобится хорошая пачка бабок, чтобы отвалить отсюда, подальше от легавых, которые тебя разыскивают по поводу убийства Кабироля, не забывай этого.

Он пожал плечами.

– Чушь собачья.

– Это ты занимаешься черт знает чем. Не смог хорошенько подумать, запсиховал, завалил дело…

– А о чем думать? Да гори оно все! Тот самый хмырь, которого я видел два или три раза у Кабироля… теперь я могу уже признаться – Кабироль меня приютил сразу после моего побега. А тот хмырь, как застукал меня там, сразу стал говорить о легавых…

– И ты его пришил.

– Пардон, месье. Мы с ним только подрались, и он упал. Просто несчастный случай!

– Как бы не так! У меня такое впечатление, что к этому несчастному случаю ты ему еще добавил.

– Думайте, что хотите. Мне начхать. А что касается дела, то я совсем не вижу, какое дело я завалил?

– Он искал клад. И этот клад существует. Легавые в него не верят. Никто в него не верит. Они верят в летающие тарелки, в марсиан с лазерами. Но они слишком серьезны, чтобы поверить в клад, который зарыли в землю богачи триста лет тому назад.

– А вы в это верите, месье?

– Еще как! И потому, что я уже давно интересуюсь этим вопросом. Но я не могу работать один. И я сказал себе: если этот Латюи прячется там, где я предполагаю, надо его найти и поспрошать кое о чем. Вот я и пришел, чтобы тебя спросить.

– О чем?

– Ты знал Кабироля. Знал Баду. Возможно, слышал их разговоры. С другой стороны, ты видел, как Баду проник в старый дворец королевы Изабеллы. Он должен был направиться в какое-то определенное место в этих развалинах.

– Я ничего не могу вам сказать, месье. Кабироль никогда ничего мне не говорил, и ни фига я об этом не знаю. А кроме всего прочего, ваша история пахнет подвохом.

– Как хочешь. Если бы я знал заранее, предложил бы тебе поездку на Марс, и ты скорее согласился бы. Ты похож на такого.

– Нет. Я просто похож на такого, кто не ловится на всякую лажу.

– Ты настоящая шестерка. Ладно, это все, что я хотел тебе сказать. Заседание окончено.

Я встал. Одетта осталась сидеть, но Латюи последовал моему примеру, все еще с пистолетом в руке.

– Однако подумай обо всем, Латюи. Сейчас я говорю не о кладе, а о твоем будущем. Ты должен был бы подыскать себе другую хату, в общем, сменить обстановку. В течение недели, скажем. А затем у меня может появиться потребность рассказать кое-что моему приятелю Флоримону Фару из Криминальной Полиции, невзирая на все мое уважение к мадам Жакье и мадемуазель Ларшо. Да! И не забудь при этом господина Марёй тоже. С того самого дня он носит твой образ в своем сердце и, если ему придет в голову, что он встречал тебя в тюряге…

Он скривил свои сморщенные губы, которые уже никогда не разгладятся.

– Ладно, легавый. Я учту все это.

– Ты забыл сказать «мсье».

– Сойдет и так.

– Мадемуазель Ларшо, разрешите откланяться.

Не говоря ни слова, шатаясь от усталости, она встала и открыла мне дверь. Я вышел, пятясь задом, и закрыл ее за собой. Она проводила меня до лестницы.

– Все обойдется,– сказал я, подмигнув ей на прощание.

Она не произнесла ни слова. Я не спеша спустился по импозантной лестнице с великолепными перилами, спокойно пересек двор и, наконец, очутился на улице, в самом сердце квартала, где исторические воспоминания говорят нам о том, что когда-то здешние обитатели, пробираясь из улочки в улочку, носили под кафтаном стальную кольчугу. Осторожные были люди.

* * *

Пройдя не спеша пустынные в этот ночной час улицы Эльзевир и Барбетт, я вышел на улицу Вьей-дю-Тампль, и здесь у меня появилась почти полная уверенность, что за мной следует на приличном расстоянии какая-то тень. А когда я остановился перед Башней Изабеллы, то краем глаза уловил, как уже ставшая знакомой тень нырнула в ближайшую нишу и затаилась там.

Я не знаю, какая служба – городская, провинциальная или национальная – отвечает за состояние засова, запирающего маленькую дверь, но со дня смерти Баду он не был заменен. Вопрос бюджетных ассигнований, по всей вероятности. Обыкновенный деревянный клин держал дверь в закрытом состоянии.

В квартале царил привычный покой. По улицам проезжало немало машин, но прохожие попадались редко. Как только в поле зрения не оказалось ни одного, я проник в руины. Освещая себе путь электрическим фонариком, прошел быстро, как только возможно, в самый дальний угол и остановился там, прислонившись к стенке. Прошло несколько минут, проехала одна автомашина, потом шумный мотоцикл. Я внимательно следил за дверью. Увидел, как она открылась, в слабо освещенном прямоугольнике проема вырисовалась фигура человека, дверь опять закрылась, и больше ничего.

– Я здесь, Латюи,– сказал я.

Он тяжело вздохнул.

– Это вы, Бюрма?

– Да, мсье. Ты, наконец, понял, что я хотел с тобой поговорить не в присутствии этой дуры.

Ему не понравилось слово «дура» или еще что-нибудь? Во всяком случае, он сделал то, чего я не ожидал. Сухой, короткий звук. Не громче того, который получается, если раздавить ударом ладони бумажный пакет, наполненный воздухом. Короткое пламя вырвалось из пистолетного ствола вместе с предназначенной для меня пулей. Со стены посыпались осколки, и запах пыли смешался с запахом кордита. К своему счастью, я заблаговременно и без шума переместился на другое место. Я выстрелил, в свою очередь, и это было законной самозащитой. Раздался глухой стон, затем шум, будто что-то обвалилось. Я в него попал, и падение завершило дело. Как с Баду. Но если бы Латюи умер не сразу, я не смог бы его добить.

Я присел на корточки там, где стоял, сердце сильно колотилось в груди, я был весь в поту, руки и ноги дрожали. Если через десять минут сюда не нахлынет толпа с полицейскими, то я смогу спокойно уйти.

Прошло десять минут, потом еще пять. Шатаясь, я спустился вниз посмотреть, что стало с Латюи. Теперь он скукожился окончательно и навсегда. Я полностью очистил его карманы, сунул стофранковую бумажку в пальцы мертвеца и вышел на улицу, не забыв прихватить с собой пистолет с глушителем – инструмент, который наверняка он раздобыл не в тюрьме Фреон.

* * *

На следующий день, в воскресенье, я прочитал в «Ле Крепюскюль Диманш» следующее сообщение:

«Роже Латюи, преступник-рецидивист, сбежавший из тюрьмы Фреси, и который до сих пор оставался неуловимым, стал жертвой сведения счетов. Его труп был обнаружен в руинах Башни Барбетты. После того, как он убил Самюэля Кабироля, ростовщика и скупщика краденого на улице Франк-Буржуа, Латюи укрылся в этом заброшенном месте, как раз опасаясь «правосудия» преступного мира. Но этот мир его выследил. Латюи был вынужден покинуть свое убежище после того, как там же был обнаружен труп Мориса Баду, безобидного искателя кладов, и неизвестно, где находился после этого. Не исключена возможность, что Латюи был также повинен в ряде грабежей, происшедших в этом квартале. Полиция, которая до сих пор держала в тайне эти события, больше не имеет причин хранить молчание. Теперь появилась уверенность в том, что Морис Баду не был полностью жертвой несчастного случая. Честный эрудит, раненный в борьбе с Латюи, мог бы остаться в живых, если бы не являлся угрозой для безопасности преступника. Безопасности, кстати сказать, весьма хрупкой, поскольку преступный мир имеет свою «полицию», эффективность которой порой – увы! – намного превосходит возможности полиции, стоящей на защите честных людей. Латюи, который, предположительно, убил Кабироля за то, что тот не смог вернуть ему деньги, оставленные на хранение до заключения в тюрьму, стал «меченым». Исчезновение Кабироля, виртуозного скупщика краденого, не могло не причинить тяжелого ущерба крупным бандам, интересам которых он служил. Это видно на примере банды Анри Друйе, потерпевшей на днях полное фиаско. Таким образом, Латюи был обречен. Наличие в руке мертвеца денежной купюры является характерной деталью подобного исполнения приговора».