Мадам Эрнестина Жакье уже перешагнула пятидесятилетний рубеж, но была еще весьма крепкой женщиной и сохранила следы былой красоты. Ее хорошо ухоженные седые волосы были немного подкрашены голубым. Глаза и нос такие же, как и у дочки, а кожа создавала впечатление добротной упругости. Тем не менее с макияжем она несколько перестаралась, и это немного смущало. Нельзя было назвать ее элегантной. Было в ней что-то кричащее, что-то такое, что гармонировало со слишком ярким макияжем, с манерой одеваться – отголоски двадцатых годов, когда она, совсем юная, блистала и производила фурор под звуки первых джазовых оркестров. Я много слышал о буржуа из района Марэ, возможно, она относилась к этой категории, но не имела той чопорной изысканности, которую – справедливо или нет – я приписывал ее представителям. Но следует сразу сказать, что именно поэтому в моих глазах она выглядела только симпатичнее и ничуть не казалась сложной. Взаимные представления произошли по-свойски, прямо на улице, без всяких светских фокусов.

Мы с Одеттой Ларшо взяли такси до улицы Ториньи, но доступ на нее был забит машинами, пробка казалась вечной, поэтому я попросил шофера остановиться на улице Перль.

Мы вышли из машины, и в то время, когда я расплачивался с таксистом, сзади нас раздался возглас:

– Вот те раз! Добрый вечер, дочка!

Одетта, которая уже отошла на несколько шагов, ответила:

– Добрый вечер, мама!

Я быстро обернулся.

Мадам Жакье с любопытством разглядывала меня, пока я приближался к ней. Тут я подумал, что она, вероятно, так же смотрела на всех и вся, включая людей и предметы, которые ей хорошо известны. Это было естественное свойство ее взгляда. На юге Франции его называют «восхищенными глазами».

– Моя мать, месье Нестор Бюрма,– сказала Одетта без особой уверенности. Можно было подумать, что она представляет мне ее под фальшивым именем.

Я выпустил свою шевелюру на свежий воздух и с поклоном пожал протянутую мне руку мадам Жакье.

– Очень приятно, мадам,– сказал я,– Одетта часто говорила мне о вас.

– Очень любезно с ее стороны,– иронически и жеманно ответила она,– и неожиданно: – Никогда бы не подумала, что вне дома она вспоминает о моем существовании… Вы давно друг друга знаете?

– Довольно давно. Но мы потеряли друг друга на долгое время, а сегодня совершенно случайно встретились вновь.

– Ты никогда не рассказывала мне о месье,– сказала она, обращаясь к дочери.

И, не ожидая ответа на свой упрек, опять обернулась ко мне:

– Месье… простите, как?

– Бюрма,– ответил я,– Нестор Бюрма.

Она прикусила губу.

– Это имя мне что-то напоминает.

– Хозяин ювелирных магазинов на Елисейских Полях и Больших Бульварах носит то же имя.

– Это вы?

– Увы! Нет.

– А имя того тоже Нестор?

– Не думаю.

Она захохотала без видимой причины. Смех был довольно глупый.

– Вы мне нравитесь,– сказала она,– я не знаю всех друзей моей дочери… теперешние дети не откровенничают со своими родителями, но из тех, кого я знаю, вы мне симпатичнее всех остальных.

Она пожала плечами.

– Да ладно, теперь она выйдет замуж, и всякие глупости закончатся, если не считать, что и женитьба эта тоже одна из них. Когда посмотришь, что из этого иногда получается… О! Боже мой!

У нее был вид, будто она оставила кастрюлю с молоком на огне или что-то в этом роде, и вдруг это ей стукнуло в голову. Это была женщина именно такого рода. Еще в такси Одетта заставила меня поклясться, что я ничего не скажу матери о ее походе к Кабиролю. Теперь я считал все эти предосторожности абсолютно излишними. Она прекрасно могла рассказать своей мамаше обо всем вдоль, поперек, по диагонали, и что вошло в ее ухо, тут же с ходу вылетело бы из другого, не задерживаясь в пустынном пространстве посредине.

– Кстати…

Она повернулась к дочери:

– Жан создал новую модель пингвина, который может служить цоколем для лампы. Посмотришь, это очень красиво. Именно поэтому я и была в мастерской. А кроме всего прочего, у меня что-то зашалили нервы, надо было прогуляться…

Она указала рукой на темный коридор, образовавшийся между двумя лавками, откуда, очевидно, только что вышла. Это был совершенно ненужный жест, не сообщивший ничего нового ее дочери, поскольку та давным-давно знала, что здесь находится «СТАРАЯ ЛИТЕЙНАЯ МАСТЕРСКАЯ РАЙОНА МАРЭ ВИКТОРА ЛАРШО», как явствовало из надписи на эмалевой табличке над входом в коридор.

– Жан был очень недоволен тем, что не нашел тебя,– продолжала мадам Жакье.– Жан – мой будущий зять,– сочла она нужным пояснить,– месье… месье…

Она нервно цокнула языком. Это было не очень изысканно, но зато хорошо передавало ее душевное состояние.

– Определенно никак не могу запомнить ваше имя, хотя оно и кажется мне таким знакомым…

– Нестор Бюрма.

На сей раз это даже не достигло ее слуха. Вдруг посерьезнев, она задумалась.

– О! Что мы здесь стоим?– вдруг заметила она, как бы движимая каким-то капризом.– Ты пойдешь посмотреть на эту новую модель, Одетта?

– Нет,– ответила блондинка слабым смущенным голосом,– я устала.

Мадам Жакье была безусловно славной дамой, но довольно эксцентричной и, пожалуй, странноватой. Возможно, дочь немного стыдилась своей матери, сама себе не признаваясь в этом.

– Вы пойдете, месье Бюрма?

– Браво, мадам.

– Почему «браво»?

– Вы так легко произнесли мое имя…

– Да, пожалуй… сейчас мне кажется, что я его давно помню. Интересно, правда? Возможно, Одетта говорила мне о вас, хотя это и не входит в ее привычки…

Я промолчал.

– Хорошо, пойдем посетим мою мастерскую, месье. Это был почти приказ.

– Я пошла домой,– сказала Одетта.

– Правильно,– живо подтвердила мамаша,– скажи Мари, чтобы приготовила аперитив. Или приготовь сама. Бедная старуха настолько потеряла голову, что путает бутылку аперитива с флаконом одеколона. Вы не откажетесь зайти к нам выпить стаканчик за дружбу, не правда ли, месье?

– Я не хотел бы вас беспокоить…

– Но это так, запросто. Я… у меня такое впечатление, что я всегда была знакома с вами.

Она задумчиво смотрела вслед удаляющейся дочери, подождала, когда та завернет за угол, пожала плечами и снова взялась за меня.

– Вы когда-нибудь видели работу плавильщиков?

«Восхищенные глаза» немного потемнели, она в упор, как бы изучая, посмотрела на меня, в ее поведении чувствовалась некоторая неловкость.

– Нет, не было случая.

– Увидите, это интересно.

Я в этом сомневался, но тем не менее пошел за ней. В этом районе плавильни встречаются на каждом шагу, и я подумал, что их посещение входит в число испытаний для иностранных туристов, которые сюда попадают. Я помолился про себя, чтобы мадам Жакье не пришло в голову сделать круг по другим достопримечательным местам: исторические особняки, Башня Тампль – собственность Людовика XVII и его потомков, настоящих и самозванцев, Консерватория, Национальные Архивы и т. д. Архивы напомнили мне о Морисе Баду. Я решил быть любезным с мадам Жакье, какой бы утомительной она ни была, и попробовать вытянуть из нее какие-нибудь сведения об этом молодом человеке.

Мастерская помещалась в глубине двора. Уже при входе в коридор в горле начинало першить от запаха расплавленной меди. Через открытую дверь виднелись массивные силуэты рабочих, двигающиеся на фоне яркого пламени, который пронизывали фиолетовые и темно-красные молнии. Все это сопровождалось непрерывным треском.

Только один из трех рабочих поднял голову при нашем приближении, потом, распознав хозяйку, вновь принялся за работу. На нем были черные очки электросварщика, чтобы предохранить глаза от света расплавленного металла, который его товарищи выливали из тигля, а он направлял струю в формы, установленные в ящике, наклонно стоявшем на полу.

В этой обстановке фигуры трех человек имели фантастический вид. На них были фартуки из толстой кожи, асбестовые рукавицы и высокие грубые сапоги. В таком одеянии им не стоило бы гулять по прериям. Любой попавшийся на пути крестьянин принял бы их за марсиан. В таком обмундировании замерзнуть было невозможно, а тем более в этом помещении, где в углу рядом с кучей кокса жарко пылал огнедышащий зев плавильной печи. Мои виски и лоб покрылись потом, который сразу начал щипать глаза и попал в рот. Надо сказать, что я подошел к рабочему месту довольно близко, чтобы ознакомиться с процессом плавки и, таким образом, раз уж я попал сюда, пополнить багаж своих знаний. Моя церберша, более опытная и осторожная, держалась на разумной дистанции. Я подумал о ее макияже и мысленно расхохотался.

– Пойдемте посмотрим на пингвина,– сказала она.

Она потащила меня в пристройку с низким потолком. Вдоль стен тянулись ряды ящиков, надписи на которых указывали на их содержимое. Столы и верстаки, скамейка и хромоногая табуретка – все было покрыто темно-коричневой пылью. На этажерке, между литрягой дешевого вина и кучей разных инструментов, стояла голова Бетховена с гипертрофированно мощным лбом, у нее был вопрошающий вид, может быть, великий композитор размышлял о превратностях судьбы на этой грешной земле. Кто-то врезал по его величественному носу, о чем свидетельствовала солидная царапина. Среди прочих безделушек здесь имелась также традиционная чайка на застывшей волне, которая продается на любом базаре. За то долгое время, что ее преподносят друг другу в подарок, люди уже успели забыть, кто был первоначальным автором. Красуется ли она в гостиных мелких буржуа или в приемной у дантистов, валяется ли в самых темных углах на чердаке у граждан, обладающих художественным вкусом,– она всегда одинакова, за исключением небольших различий в размахе крыльев или изгибе волны.

– А вот и пингвин,– объявила мадам Жакье.

Она протянула мне макет, который я осторожно взял в руки. Я не знал, из какого материала он был сделан – хрупкого или прочного – но с ним надо было обращаться бережно, чтобы не разрушить этот шедевр. Как она сказала, это могло служить цоколем, но также и пресс-папье, смешным штопором или декоративной ручкой на цепочке спуска воды в унитаз. Перспективы его употребления казались бесконечными.

– Красиво, не правда ли?

– Очень красиво,– подтвердил я.

Мне казалось, что я вижу улыбку того типа, который создал эту штуку, в тот момент, когда он выдавал в присутствии мадам имена Пикассо или Ганса Арпа. Да, мне казалось, что я вижу, как он улыбался: жалостливо, снисходительно и высокомерно. Я быстренько вернул так называемое произведение искусства мадам Жакье, вытер пот с лица и, показывая большим пальцем в сторону мастерской, спросил:

– Они его сейчас размножают?

Совершенно непроизвольно я произнес слово «размножают» жалобным тоном.

– Еще нет,– ответила она, ставя пингвина на место,– пни только изготовили формы…

И показала на формы, сложенные на верстаке. В вогнутом виде это смотрелось еще хуже, чем в выпуклом.

– Сейчас они размножают обычные безделушки.

– Вот как?

– Пойдем посмотрим.

Мы вернулись к плавильщикам, которые перешли к следующей стадии своей работы. Двое из них молча работали небольшими кувалдами, разбивая формы, и отлитые изделия падали на пол в облачках теплой пыли. Третий длинной лопатой черпал из ящика медный лом и бросал его в тигель, стоящий в пылающей печи. Здесь были самые разнообразные предметы: поломанные пепельницы, патроны для электроламп, кольца для занавесок и т. д. Огонь в печи раздувался при помощи электровентилятора, и его шум покрывал все другие звуки.

– Когда вы начнете изготавливать пингвина?– закричала мадам Жакье, чтобы быть услышанной тем, к кому она обращалась.

Это был пролетарий в черных очках. Он сдвинул их на лоб под козырек своей кепки.

– Завтра, ма-ам,– ответил он, продолжая освобождать готовые изделия от их форм,– сейчас поставим формы в сушилку.

Он указал на кирпичную конструкцию, стоящую неподалеку от плавильной печи. В это время тигель в печи начал подавать признаки жизни: крышка на нем запрыгала, из-под нее на пламя потекли струйки расплавленной меди. Вероятно, пролетарий в черных очках был здесь чем-то вроде старшего, потому что закричал:

– Твоя очередь, Жюль!

Упомянутый Жюль снял крышку клещами с длинными ручками и стал снимать пену, как будто это был обычный суп, при помощи штуки, похожей на половник, тоже на длинной ручке.

– Жарковато, а? – спросил я у парня, чтобы меня не приняли за немого.

– 1700 градусов,– програссировал он, вернув крышку на место и добавив кокса.

– Вот это температура!

– Верно, месье. Не советую совать туда руку.

– Вы идете, месье… э-э-э… Бюрма? – закричала мне мадам Жакье с другого конца мастерской.

Чтобы не вынуждать ее еще раз произносить мое имя, я мигом очутился рядом. Перебравшись через кучу песка, мы вошли в кладовую, такую же пыльную, заполненную едким запахом расплавленной меди, как и все остальные помещения. На одном столе, в стороне от всевозможного мусора и хлама, я увидел неповторимое нагромождение образчиков медальонов, колец для ключей, обрамлений замочных скважин для буфетов, ручек для выдвижных ящиков и т. д., а также несколько фигурок, предназначенных для пробок радиатора на автомашинах: футболист в пылу игры, голова краснокожего, самолет, боксер и т. д.

– Вот чем мы живем, мои дети и я,– сказала мне мадам Жакье с широким жестом,– и чем живут, и живут хорошо…– она сделала упор на слове «хорошо»,-…родители моего первого мужа. Живем благодаря изготовлению и продаже вот этой дешевки. Не смешно ли?

Нет, она наверняка не думала, что это смешно. И слово «дешевка» выдавила из себя с трудом. Она просто была осторожна и не вполне уверена, что вся эта продукция является вершиной искусства. Возможно, что и я время от времени не мог скрывать иронической улыбки.

– Нет дурных профессий,– сказал я.

Похоже, эта глубокая мысль ей понравилась. Она прямиком проникла в ее сердце. Это были философия и мудрость вполне на ее уровне – чайками, пингвинами и прочими тварями жил весь этот квартал. Я ей нравился, как она мне сказала, но я надеялся, что это не зайдет слишком далеко, и замечание такого рода могло только помочь мне еще немного вырасти в ее глазах. Неважно, что мне уже осточертело разыгрывать из себя клоуна, и я с удовольствием бы смылся. Знакомство с делами других лиц никак не двигало вперед мои собственные делишки.

– Мы должны противостоять сильной конкуренции,– вздохнула она,– вы, наверно, знаете, что большинство товаров, продающихся в Париже, изготовлено в Германии.

Я испугался, что она начнет пудрить мне мозги германской угрозой, но дальше вышеозначенной констатации разговор не пошел. Она взглянула на свои часы и сказала:

– Безусловно, уже пора присоединиться к Одетте, как вы думаете?

– Как вам будет угодно, мадам.

И мы оставили это горячее место после того, как она дала последние указания своим рабочим.