Проснувшись на следующий день, прежде всего я подумал о Морисе Баду. Сейчас была моя очередь им заняться. Я прибыл в район Марэ и занял место в бистро, которое Провидение установило как раз напротив жилища моего странного студента. До полудня ничего не произошло. В полдень Баду вышел и направился подкрепиться в скромный ресторанчик на улице Бретань. Он тащил с собой кожаный портфель и обращался с ним очень почтительно, со всеми предосторожностями и страшно походил на студента политехнической школы.

Он покинул забегаловку и направился на улицу Архивов, а я по-прежнему шел за ним в фарватере. Почувствовав, что краснею, машинально огляделся вокруг на тот случай, если Заваттер тоже окажется здесь ради удовольствия поднять меня на смех. Вероятно, он был прав, когда усомнился в тонкости моего нюха Похоже, я взял не тот след. Как и предполагалось, Баду вошел походкой завсегдатая на территорию Архивов. С улицы я видел, как он пересек огромный двор и исчез в здании для посетителей.

Я выругался, с трудом раскурил трубку и отвалил с чувством отвращения.

Мне понадобился целый час, чтобы прийти з себя. Потом я вошел в телефонную кабину и позвонил Элен.

– Что в точности сказал Заваттер насчет типа, за которым следил? Тот провел день в Национальных Архивах?

– После полудня.

– До самого конца?

– Да.

– Спасибо.

Осталось пожелать полного совпадения между вчера и сегодня.

* * *

Замок на двери Баду сразу же откликнулся положительно на прикосновение моего инструмента, изначально предназначенного для чистки курительной трубки и открывания консервных банок. Что же касается меня, то я предпочел бы хоть какое-нибудь сопротивление. Видимо, Баду не боялся ни воров, ни настырных посетителей. Такая чистая душа мне не подходила.

Вид комнаты не изменился. Все такая же чистенькая, скромненькая, с тем же вытертым ковром и одеждой на спинке стула.

С легким нежным ветерком уличный шум доносился через широко открытое окно, за которым сиял первый в этом сезоне настоящий весенний день.

Я принялся за работу.

Сам не зная, чего ищу, я обшарил одежду, не нашел ничего, кроме одного письма, отправленного из Нанта 5 января и начинавшегося словами: «Мой дорогой племянник…» Автор беспокоилась за будущее молодого человека, упрекала за ссору с отцом, одновременно осуждая отца за отношение к своему сыну как к бездари и выражая надежду, что это совсем не так. Племянник ответил на это письмо и, будучи человеком, привыкшим к работе с архивами, оставил себе копию, а может, то был оригинал, который он не отослал после трезвого размышления, и сейчас я держал его в руках. В общем, он протестовал против того, что его считали никчемотой, и заявлял, что сам пробьется в жизни без чьей-либо помощи (не считая отцовского пособия, естественно). Письмо кончалось довольно туманным намеком на желательность почтового денежного перевода.

Я положил письмо туда, где взял, и принялся за просмотр книг небольшой домашней библиотеки. Ничего веселого там не было: «Французские соборы», «Каменные клады», «Париж, каким он был» и т. д. Одна из книг оказалась совершенно истрепанной. Несколько иллюстраций вырваны и помещены в застекленные рамки, висевшие в изголовье кровати.

Морис Баду был настоящим поэтом, влюбленным в камни. Он жил в компании старых камней и питался кирпичами для поддержания формы. Это было примерно то же самое, о чем мне сообщил его отец, и ничего нового я пока не нашел. Это не проливало ни малейшего света на его отношения с Кабиролем.

На столе валялась куча бумаг. Порывшись в них, я ничего не узнал.

Больше мне повезло с картонной папкой, перевязанной ремешком и набитой пожелтевшими бумагами, среди которых имелись документы на латыни. Приди мне в голову их прочитать, пришлось бы вернуться в школу. Времени на это у меня не было. Кстати, латынь там и не преподавали. Некоторые из документов подгорели по краям, как будто их спасали от пожара. Другие, покрытые плесенью, были исписаны готическим шрифтом. То там, то здесь мне удавалось расшифровать несколько фраз, написанных на старофранцузском. Из одного конверта я вынул подборку журнальных вырезок, там же были листки с различным шрифтом, очевидно, вырванные из других разных книг. В одной книге шла речь о царствовании Изабеллы Баварской, другая – о Николасе Фламеле. Вырезки из журналов касались происшествий, похожих друг на друга, а именно: при сносе антисанитарного здания на улице Муфтар рабочие обнаружили сундук, наполненный дукатами и дублонами (эта история наделала много шума как раз перед войной и продолжалась в судах после оккупации); другое, более современное, того же типа, случилось в аббатстве Сент-Вандрилле и было связано с бойскаутами; третье подобное же открытие произошло совсем рядом на улице Вокансон. И, наконец, начерченный план и торопливые записи в телеграфном стиле окончательно просветили меня насчет деятельности и тихого помешательства Мориса Баду.

Он искал клад!

Клады королевы или писателя-алхимика, а то и оба вместе. Эти поиски недорого стоили. Он искал их в одиночку или под эгидой Кабироля. Во втором случае мне следовало изменить свое мнение. Эта операция, возможно, была не такой безумной, как выглядела. Кабироля можно назвать кем угодно, но только не блаженным. Древние документы, которые изучал и продолжает изучать Морис Баду, его тяжелый лоб ученого…

Ну, что ж! Ладно… Но я не удивился бы, узнав, что эти документы украдены из Национальных Архивов.

И украдены лично Морисом Баду, влюбленным в старые камни и во все то, что они могут принести.

Почему бы нет?

* * *

Из первого попавшегося телефона-автомата я позвонил Баду-отцу. Его секретарша ответила, что тот занят, но передаст ему, если у меня есть что сообщить.

– Я перезвоню,– сказал я.

– Но не раньше восемнадцати часов. Кто звонил?

– Нестор Бюрма.

Можно было не суетиться и пустить дела идти своим ходом. Никто никуда не убежит. Я устроил себе небольшой отдых и пошел в сторону Зимнего цирка.

Я вошел в здание, ничего ни у кого не спрашивая, пока не наткнулся на одного юношу, явно умиравшего со скуки. Он занимал небольшую комнату, сплошь оклеенную афишами и слегка пахнущую древесными опилками.

– В чем дело? – поинтересовался он, заметив мое присутствие.

И тут же зевнул во весь рот.

Со времени посещения секции хищников в зоопарке я ни разу не видел такой широко открытой пасти.

– Журналист из газеты «Крепю», моя фамилия Далор,– представился я.– Не могли бы вы рассказать мне о предстоящем спектакле?

– Просмотрите эту афишу,– сказал он, не сдвинувшись с места и показав большим пальцем через плечо. (Афиша, висевшая за его спиной, занимала почти всю стенку.)– Перепишите имена и проставьте прилагательные. Журналисты всегда так делают.

И он опять зевнул. Я прочел афишу: «Пятница, 14 апреля – сенсационный дебют». Значит, через неделю. Я отхватил эту работенку как раз вовремя. На фоне россыпи звезд неодинаковой величины в глаза бросались имена артистов, составленные из разноцветных пляшущих букв. Среди них один мой приятель – известный иллюзионист Мишель Селдоу. И еще – американская звезда – мисс Пирл, королева летающей трапеции, «энд партнер».

– Она уже блистала здесь в ноябре прошлого года, если не ошибаюсь?

– Совершенно верно,– подтвердил Скучающий.

– У вас, случайно, не найдется ее фотографии?

Он порылся в дюжине выдвижных ящиков, прежде чем найти то, что нужно. Было похоже, что парень еще не освоился со здешней мебелью. Потом, продолжая зевать, положил между нами пакет фотографий, даже не порывшись в нем и предоставив это мне. Очень быстро я обнаружил то, что было мне нужно,– фото с пометкой в углу: МИСС ПИРЛ, на нем была изображена молодая, аппетитная, по всей видимости, крашеная блондинка с глубоким декольте, которое она увеличила, немного наклонившись вперед, чтобы зрители ничего не потеряли из предлагаемого пейзажа. Это не был рабочий костюм. Но мисс Пирл, видимо, всегда, при любых обстоятельствах, считала обязательным вызвать у зрителя головокружение. Прекрасный пример профессиональной добросовестности, который я, как знаток, оценил.

– Да, кстати, о фотографиях,– сказал я, пряча мисс Пирл в карман и в качестве компенсации сунув парню под нос фотографию Жакье,– похоже, что этот тип…

Я ему подмигнул:

– …мы, работники прессы, не очень скромны и любим пошарить по углам.

Он зевнул.

– А кто это?

– Один тип, который играет в прятки.

– Не знаю такого.

– Говорят, он крутился тут вокруг.

– Вокруг кого?

– Мисс Пирл.

– Ах, так это он?

– А вы о нем слышали?

– Дурацкие грязные сплетни. Я им не верю.

– Почему?

– Из-за Марио.

– Марио?

– «Энд партнер».

Он показал мне афишу за спиной:

– Как ни крути, а кто-нибудь ее должен поймать после воздушной прогулки в двадцати метрах над ареной.

– Гм… Значит, не в ее интересах ссориться с коллегой?

– Не совсем коллега.

– Они женаты?

– Не думаю.

– Но спят вместе?

– Похоже.

– Он ревнивый?

– На его месте я бы ревновал.

– А может, и не ревнивый. Публика прежде всего. Понимаете, что я хотел сказать?

– Понятно.

– Похоже, что он смылся с…

– Кто смылся?

– Жакье.

– Жакье?

– Да, этот тип.

– С кем смылся?

– С мисс Пирл.

– А кто знает, я их на вокзал не провожал…

Он зевнул.

– Как бы там ни было, все осталось на месте. Труппа возвращается в полном составе… В конце концов Марио, может быть, и не ревнует. И если ваш тип набит бабками…

– А Марио к ним склонен?

– Все их любят, а Марио больше, чем кто-нибудь другой. Первую неделю он практически будет работать здесь задаром.

– Долги?

– А у вас их нет?

– Не сглазьте.

– Вы сказали это довольно странным тоном. А скажите…

Было похоже, что он проснулся. Но скука, которую выражало его лицо, не исчезла, а, наоборот, усилилась.

– Вы зарабатываете себе на хлеб тем, что собираете плетни и…

На этот раз его плохое настроение имело под собой хоть какую-то почву.

– Успокойтесь,– сказал я.– Если журналист ничего не знает, то грош ему цена, не правда ли? Я просто ищу информацию и принимаю ее к сведению. У меня нет абсолютно никакого желания писать на эту тему. Любовь и ненависть воздушных акробатов. Это пахнет мелодрамой и старо. Я ищу чего-нибудь пооригинальнее.

– Во всяком случае, если будете о чем-нибудь писать, не указывайте источник информации.

Он на минуту отвлекся, рассматривая портрет клоуна с высоко поднятой бровью.

– Понимаете? Я тут сидел и скучал. Потом приходите вы. Я бросаюсь на возможность убить какие-нибудь четверть часа. И болтаю, не имея на это права. Это не моя комната, и я не уполномочен держать связь с прессой. Я сижу здесь только для того, чтобы отвечать на телефонные звонки во время отсутствия человека, который занимается этими делами, а также попридержать возможных посетителей до прихода того, кто им нужен. Но мне было так тошно!

Если действовать по принципу: откровенность за откровенность,– то я тоже мог бы ему признаться в узурпации звания журналиста, но я этого не сделал, учитывая возможность того, что на мое вранье он отвечал своим враньем. Настоящий цирк!

* * *

В тот день Морис Баду не оставался в Национальных Архивах до закрытия. Он вышел гораздо раньше.

После беседы со спящим из Цирка я вернулся бродить по улице Франк-Буржуа и видел, как Баду вышел из гостиницы Клиссон.

Домой он не пошел, а двинулся по улице Архивов в направлении Сены. Это изменение программы не повлияло на мою. Я отправился следом за ним.

Он довел меня до БШВ. Но не сразу. По всей видимости, у него был повод обмыть что-то, и он заходил во многие бистро, прежде чем дойти до магазина. Когда он туда вошел, я спустился за ним в подвальный отдел, где продаются инструменты, сантехника и предметы для садоводства. Там он приобрел различный инвентарь, среди которого я различил нечто вроде разборной кирки.

Он что, обнаружив один труп, собирается захоронить другой? Более возможный вариант: старые документы помогли ему установить местонахождение клада, и он готовится начать раскопки. В данный момент я не видел иного объяснения. В конце концов этот тип со своим лбом мыслителя должен знать, что делает, с другой стороны, возможно, клад на самом деле существовал… На улице Муфтар, в Сен-Вандрий, или еще где-нибудь. Кое-что могло быть, не правда ли?

* * *

Я не стал звонить отцу, а продолжил свою вахту перед жилищем сына. Городские часы давно уже пробили полночь, когда он, наконец, вышел со своим неразлучным портфелем.

В этом пропитанном духом истории квартале, где каждый шаг вызывает какое-нибудь воспоминание, ночь, покой и легкий ветерок придавали улицам странную торжественность, и мне казалось, что я существую в какой-то иной, ушедшей эпохе.

Отсутствие толпы никак не облегчало мои типичные для двадцатого века делишки, и все это закончилось тем, что мой приятель в конечном счете благополучно посеял меня после замысловатых зигзагов, в лабиринте улочек и переулков, которые он знал, как свой карман. Он был начеку и то ли заметил слежку, то ли его спасло счастье дурачков.

И что же дальше? Во время визита в его комнату я достаточно много узнал, читая документы и его записки, чтобы иметь представление, куда он направился. Изабелла Баварская – не простая баба, которую можно забыть просто так.

Ну, а теперь – к Башне Барбетты, как некогда сказал Александр Дюма.

* * *

На углу улицы Вьей-дю-Тампль она стояла, как на часах, стройная и строгая на фоне звездного весеннего неба.

Совсем новая крыша из серой черепицы венчала старое сооружение, которое, возможно, собирались реставрировать. В грубой каменной кладке фасада нижнего этажа зияли бойницы. Наполовину отклеившаяся от стены киноафиша трепетала на ветру, приводя в движение восхитительную грудь рекламируемой актрисы. Кроме шелеста афиши, не слышалось никакого другого звука. Квартал погрузился в абсолютный покой. Даже привидения, и те притихли, не желая греметь своими цепями. Окна второго этажа, окруженные скульптурными украшениями, были заложены кирпичом. Окна следующего этажа зияли пустотой.

Я приблизился к единственной низкой двери, ведущей внутрь зловещего здания, и приложил ухо к стене. Тишина. Если Морис Баду сейчас занимался земляными работами, то делал он это чертовски осторожно.

Где-то недалеко по соседству раздался басистый удар колокола. Во вновь наступившей тишине, ставшей еще более ощутимой благодаря контрасту, раздался стук кованых ботинок по асфальту. Это не был гонец Жана-Бесстрашного, и не ночные сторожа той эпохи, которые работали, как ходячие часы, и будили спящих граждан, сообщая им, что они могут спокойно спать. Обычный современный пьянчуга, сознательный и организованный, который, не заметив меня, прошел неверным шагом по направлению улицы Оспитальер-Сент-Жерве. Низкая дверь башни была снабжена засовом, я попробовал его отодвинуть, и он остался у меня в руке. Отбросив всякие сомнения, я толкнул дверь, и она отворилась с еле слышным скрипом.

Закрыв ее за собой, я некоторое время постоял во мраке, прислушиваясь. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, что она здесь не абсолютна. Слабые отблески городского освещения проникали сквозь окна верхних этажей. Вывод: от потолков, разделявших этажи, почти ничего не осталось.

Я зажег спичку. Потом еще одну, потом еще, пока не истратил почти весь коробок, и получил представление о месте, в котором находился.

Идея реставрации небольшого дворца королевы Изабеллы не пошла дальше строительства новой крыши. Затем работы прекратили, очевидно, по причине материальных трудностей. На полу (там, где был пол) валялась всякая рухлядь, на которой, видимо, спали бродяги. Обилие ям делало пол похожим на кусок швейцарского сыра. В десяти сантиметрах от моей ноги зияла дыра с вертикальной лестницей, ведущей в подвал. Вот так. Без предупреждений. Средневековый стиль – коварный и бездумный. Счастье, что я не загремел вниз сразу, как только вошел. В одном углу я заметил разболтанную деревянную лестницу, ведущую наверх, к куску еще не обвалившегося потолка. Внизу у лестницы валялась газета.

Я подошел к ней, рискуя на каждом шагу споткнуться или провалиться в какую-нибудь дыру. Подняв газету, я увидел, что это недавний номер «Крепюскюль», сложенный таким образом, что статья, посвященная смерти Кабироля, сразу попалась мне на глаза.

Это было нечто новое, то, чего я не ожидал.

Верхний конец лестницы уходил в чернеющий люк, откуда свисал кусок одеяла. Я поднялся наверх и обнаружил помещение, некогда служившее спальней. Когда-то здесь стояла кровать с балдахином, а в ней спала барышня в ночном чепчике. Сейчас здесь находилось убогое самодельное ложе, покрытое газетами и одеялами еще в приличном состоянии. В углу валялись консервные банки, нетронутые и пустые, другие газеты.

Я перестал чиркать спички. Во-первых, если я продолжу в том же темпе, то не смогу выбраться отсюда; во-вторых, думать можно и в темноте.

Но наслаждаться размышлениями мне пришлось недолго. Едва я очутился вновь в темноте, как мне померещился какой-то желтоватый отблеск внизу, но не на первом этаже, а где-то ниже. В глубине подвала.

– Эй! Там есть кто-нибудь?– спросил я.

Никакого ответа. Луч света не шевельнулся.

Рискуя свалиться вниз вместе с куском потолка, я свесился над люком и заглянул вниз. Там, на неровном полу, валялся большой электрический фонарь и освещал нечто… Я спустился, чтобы посмотреть. Это действительно оказался очень сильный электрический фонарь, но с батарейками на исходе. Прочная вещь, которая не разбилась при падении, чего нельзя сказать о ее владельце. То, что освещал фонарь, было ботинком, а в ботинке находилась нога. Я поднял фонарь и осветил лежащее тело.

Мне оставалось только навсегда распрощаться с Морисом Баду.