Госпоже Эрнестин Жакье уже перевалило за пятьдесят, но она чувствовала себя еще очень хорошо и выглядела вполне соблазнительно. Свои тщательно ухоженные седые волосы она слегка подсинивала. У нее были те же глаза и нос, что и у дочки, а кожа под косметикой казалась довольно упругой. Но слишком броский макияж раздражал. Нельзя сказать, что она отличалась элегантностью. Ее манера одеваться согласовалась с обилием косметики – отзвук тех лет, когда совсем молоденькой она блистала и кружила головы под звуки джаз-оркестров. Мне приходилось слышать разговоры о буржуазии Марэ. Возможно, она принадлежала к ней, но не отличалась той напыщенной сдержанностью, какую я кстати и некстати приписывал ее представителям. Прежде всего мне она показалась по этой причине только симпатичнее. Взаимное представление прошло на улице запросто, без всякой "светскости".

Мы с девушкой взяли такси до улицы Ториньи, но подъезд к ней был закрыт пробкой без конца и края, и я попросил остановить машину на улице де ля Перль. Мы вышли, и пока я расплачивался, позади внезапно раздался женский голос:

– Смотри-ка! Добрый вечер, дочь моя.

Одетт, отошедшая на несколько шагов, отозвалась:

– Добрый вечер, мама. Простившись с шофером, я обернулся.

Госпожа Жакье с любопытством смотрела на мое приближение, но мне подумалось, что она на все смотрела с одинаковым любопытством, в том числе и на людей или вещи, знакомые ей наизусть. Таково было естественное выражение ее глаз. На юге это называется "зачарованный взгляд".

– Моя мать, господин Нестор Бурма, – не очень уверенно сказала Одетт.

Сняв шляпу, я поклонился, пожимая протянутую госпожой Жакье руку:

– Очень приятно. Одетт мне часто говорила о вас.

– Весьма мило с ее стороны, – иронически протянула она. – И неожиданно. Представить себе не могла, что вне дома она хотя бы вспоминает о моем существовании... Вы давно знакомы?

– Достаточно. Но еще более давно мы потеряли друг друга из вида. Сегодня вот встретились совершенно случайно.

– Ты мне никогда не говорила об этом господине, – упрекнула она дочь. И, не дожидаясь ответа, обратилась ко мне. – ...Господин... как?

– Бурма, – подсказал я. – Нестор Бурма.

Она поджала губы.

– Ваша фамилия мне как будто знакома.

– Ювелир с Елисейских полей и Больших бульваров носит такую же, – напомнил я.

– Это вы и есть?

– Увы! Нет.

– Его тоже зовут Нестор?

– Не думаю.

Она засмеялась без видимой причины. Довольно дурацким смехом.

– Вы мне нравитесь. Я знаю не всех друзей моей дочери... В наши дни дети не доверяют родителям... Но из всех, кого я знаю, вы мне нравитесь больше всего... – Она пожала плечами. – ...Теперь она наконец выходит замуж. Глупости закончены. Если только замужество не является очередной. Как посмотришь, что из этого порой выходит... О! Господи!..

Она, должно быть, оставила молоко на плите или что-то вроде того, и внезапно об этом вспомнила. Выглядело ее поведение именно так. Еще в такси Одетт заставила меня обещать ничего не рассказывать матери о ее проделках у Кабироля. Мне эти предосторожности сейчас казались совершенно излишними. Она сама вполне могла все рассказать матери вдоль, поперек, по диагонали и насквозь. Ничем при этом не рискуя. Потому что все, входившее в одно ухо, незамедлительно выходило через другое, не слишком задерживаясь посередине, в пустыне ее мозга.

– Кстати, – она повернулась к дочери, – Жан создал новую модель пингвина, ее можно будет использовать в качестве подставки для лампы. Вот увидишь, очень красиво. Как раз сейчас они готовят формы. Вот почему я была в мастерской. И потом, у меня опять нервы. Мне необходимо было движение...

Я ей поверил без труда. Она указала на узкий проход между двумя магазинчиками, откуда по всей вероятности вынырнула перед нашей встречей, что, впрочем, не являлось откровением для Одетт. Та должно быть очень давно знала, что в этом здании находилась "Старинная Литейная Мастерская Марэ Виктора Ларшо", как утверждала эмалированная табличка, прикрепленная над входом.

– Жан был очень недоволен, не найдя тебя, – продолжала госпожа Жакье. – Жан – мой будущий зять, – сочла она необходимым пояснить, – господин... господин...

Она раздраженно защелкала языком. Это получалось не слишком почтительно, зато ясно отражало состояние ее души.

– Решительно, я никогда не запомню ваше имя, хотя оно и кажется мне таким знакомым...

– Нестор Бурма.

На сей раз оно даже не дошло до ее ушей. Внезапно посерьезнев, она задумалась.

– О! Не будем оставаться здесь, – спонтанно решила она, будто подчиняясь капризу. – Ты посмотришь новую модель, Одетт?

– Нет, – ответила блондинка слабым голосом, – я устала.

Конечно, госпожа Жакье была неплохой женщиной, но эксцентричной и довольно чудаковатой, и возможно, не признаваясь себе в этом, дочь немного стыдилась ее.

– Вы идете, господин Бурма?

– Браво, сударыня.

– Почему браво?

– Вы без запинки произнесли мою фамилию.

– Право... у меня впечатление, будто я ее очень хорошо знаю. Любопытно, верно? В конечном счете, возможно, Одетт мне все-таки говорила о вас, хотя это и не в ее привычках...

Я промолчал.

– Ладно, идемте посмотрите мои мастерские.

Фраза прозвучала почти приказом.

– Я возвращаюсь домой, – сказала Одетт.

– Хорошо, – живо одобрила ее маты – Скажи Марии, чтобы приготовила аперитив. Или сама приготовь. У бедной старушки так плохо с головой, что она запросто спутает бутылку отбеливателя с винной... Вы ведь не откажетесь зайти к нам выпить стаканчик, правда?

– Не хотелось бы вас беспокоить...

– Что за церемонии. У меня впечатление, будто мы знакомы всю жизнь!

Она задумчиво смотрела вслед уходившей дочери, а когда та завернула за угол, пожала плечами и вновь взялась за меня:

– Вам приходилось видеть работу литейщиков?

Ее "зачарованный" взгляд потемнел и изучающе устремился на меня.

– Нет. Не было случая.

– Вот увидите, это очень интересно.

Я последовал за ней. Визит в литейную мастерскую – в квартале их несчетное множество – по-моему, составляет часть испытаний, предназначенных для туристов. Про себя я взмолился, чтобы госпоже Жакье затем не пришло в голову показать мне исторические особняки, другие местные достопримечательности, с обязательной остановкой на месте Тур дю Тэмпль, – Людовик XVII и проблема его происхождения, – перед Школой искусств и ремесел, Национальным архивом. Национальный архив мне напомнил о Морисе Баду. Лучше уж быть полюбезнее с госпожой Жакье, какой бы утомительной она ни казалась, если я хочу выудить у нее сведения о молодом человеке. Но, откровенно говоря, я начал сомневаться, не гроблю ли я понапрасну лучшие годы...

Мастерская располагалась в глубине двора. Уже в проходе давал о себе знать сильный запах расплавленной меди. Через открытую дверь проглядывалось движение массивных фигур на ярко светящемся, пылающем фоне, расцвеченном темно-красными и фиолетовыми вспышками. Оттуда же доносилось непрерывное потрескивание.

Только один из троих рабочих поднял голову при нашем приближении и, узнав хозяйку, снова принялся за работу. На нем были черные очки сварщика. Дымящаяся жидкость в отблесках дьявольского пламени с шумом лилась по скважинам и заполняла внутренность формы.

В такой обстановке трое мужчин выглядели фантастическими существами. Обвязанные по бедрам фартуками из толстой кожи, в асбестовых рукавицах и в штанах, заправленных в сапоги, появись они в таком виде на улице, любой принял бы их за марсиан. В этом наряде они едва ли мерзли, тем более, что в углу, рядом с внушительной кучей угля, под вытяжной трубой краснела топка печи. Пот уже застилал мои глаза, соленые капли стекали по щекам в углы рта. Наблюдая за работой, я подошел ближе. Раз уж я здесь, проведу время с пользой. Моя проводница, более осторожная и опытная, держалась на разумном расстоянии. Вспомнив о ее макияже, я внутренне рассмеялся.

– Идемте взглянем на пингвина, – сказала она, увлекая меня в соседнюю пристройку с низким потолком.

Деревянные ящики высились вдоль стен, на крышках значились названия лежащих внутри материалов, необходимых в работе литейщика. Столы и верстаки, колченогий стул и хромой табурет были засыпаны коричневой пылью. На этажерке, между бутылкой вина и разнообразными инструментами, стояла голова Бетховена с мощным лбом и словно недоумевала, как ее сюда занесло. А возможно известный музыкант размышлял о превратностях судьбы. Свежая царапина на божественной голове явно свидетельствовала о недавно доставшемся на его долю ударе по божественной голове. Среди прочих безделушек на металлической волне балансировала традиционная чайка, встречающаяся всюду и давно потерявшая имя своего первотворца. Переходящая от одного к другому в качестве подарка, украшающая мелкобуржуазные салоны и зубоврачебные кабинеты, скрывающаяся в самых темных закоулках чердака людей со вкусом, она везде одна и та же, с крошечными отличиями в изломе крыла или изгибе волны.

– А вот пингвин, – провозгласила госпожа Жакье.

Я осторожно взял протянутый макет. В любом случае он требовал бережного обращения, чтобы, не дай Бог, не испортить подобный шедевр. Как она и говорила, это могло служить подставкой. А равным образом пресс-папье, забавным штопором или декоративной ручкой для унитаза. Возможности использования практически не ограниченные.

– Красиво, правда?

– Очень красиво, – признал я.

Мне весьма живо представилась улыбка типа, сотворившего "это", когда в его присутствии произносились имена Пикассо или Ханса Арпа. Да, я ее видел как наяву эту улыбку, пренебрежительную, полную жалости и превосходства. Я поскорей вернул произведение – произведение искусства, раз уж это так называется – госпоже Жакье. Вытерев лицо, я указал пальцем в направлении мастерской:

– Они его размножают?

Против моей воли "размножают" прозвучало на жалобной ноте.

– Нет пока, – ответила она, возвращая пингвина на место. – Они только готовят формы. – И показала на верстак, где были свалены образцы. Во вдавленном виде оно выглядело еще безобразнее, чем в рельефном.

– Сейчас они работают над обыкновенными безделушками.

– А, да?

– Пойдемте посмотрим.

Мы вернулись к литейщикам. Они уже перешли к следующей стадии работы. Молча, при помощи небольшого груза, двое из них выбивали готовые формы из одного ящика, и отливки выпадали на пол. Третий бросал в поставленный на раскаленную печь тигель медные предметы, которые длинной лопатой черпал из ящика. Там были самые разнообразные обломки – от кусков пепельниц до карнизов для занавесей, колец и патронов от ламп и т. д. Огонь в печи раздувался электрическим вентилятором, чье назойливое жужжанье перекрывало все остальные звуки.

– Когда вы начнете производство пингвинов? – прокричала госпожа Жакье, чтобы ее смог услышать тот, к кому она обращалась.

Им оказался рабочий в черных очках. Он сдвинул их высоко на лоб под козырек каскетки.

– Завтра, – ответил он, не переставая отделять готовые формы. – Сейчас мы положим формы в сушильную камеру.

И он кивнул на кирпичное сооружение рядом с горящей печью. Стоявший на ней тигель, покрытый углем, подавал признаки жизни. Из-под приподнимающейся крышки протекали ручейки меди и шипя стекали в огонь. Рабочий в черных очках, должно быть, тоже имел к нему какое-то отношение, так как обернулся и крикнул:

– Жюль, дело за тобой!

Указанный Жюль схватил крышку тигля длинными щипцами, затем, вооружившись чем-то вроде ковша на длинной ручке, принялся снимать пену с кипящей жидкости, словно с обычного супа.

– Горячо, а? – спросил я у парня, чтобы не казаться невежей.

– Тысяча семьсот градусов, – ответил он, помещая на место крышку и подкидывая угля.

– Температурка.

– Да уж, сударь. Не советую опускать туда руки.

– Да, это слишком радикальное средство от обморожений.

– Вы идете, господин... э-э... Бурма? – крикнула госпожа Жакье с противоположного конца мастерской.

В знак благодарности за то, что мне не пришлось вновь повторять свое имя, я немедленно последовал за ней. Мы перешагнули осыпавшуюся кучу песка и вошли в комнатушку, не менее пыльную, чем остальные помещения, и где царил все тот же едкий запах плавящейся меди. На столе, в стороне от шлаков и отбросов, я увидел нагромождение того, что производится в мастерских мадам Жакье: медальоны, кольца для ключей, украшения на замки шкафов, ручки для ящиков и т. д., а заодно несколько предметов, пригодных на пробки для батарей центрального отопления, футболиста на бегу, голову краснокожего, самолет, боксера и тому подобное.

– Вот на что мы живем, я и мои дети, – заявила госпожа Жакье, делая широкий жест. – И на это жили, и хорошо... (Она сделала ударение на последнем слове.) ... родители моего первого мужа, производя и продавая эту... мишуру. Не правда ли, смешно?

Нет, не должна она была думать, что это смешно. И слово "мишура" оцарапало ей язык. Просто она была осторожна и не уверена, является ли все это вершиной изящных искусств. А я до сих пор не катался по земле от восторга. Вероятно, я даже не сумел подавить несколько раз ироническую улыбку.

– Не бывает дурацких профессий, – заметил я.

Это глубокое умозаключение ей понравилось. Оно проникло ей прямо в сердце. Это была философия и мудрость по ее мерке, в масштабе чаек, пингвинов и прочей живности, дававшей пропитание кварталу. Я ей нравился, она сама об этом сказала (надеюсь, что дело не зайдет слишком далеко), и рассуждения такого плана могли только повысить то уважение ко мне, которым она меня вроде бы удостоила. Не важно, что мне уже надоело паясничать, и что я с удовольствием бы сбежал. Мое собственное дело не продвигалось по мере знакомства с делами других.

– Нам приходится выдерживать жестокую конкуренцию, – вздохнула она. – Вы конечно знаете, что большая часть парижских сувениров производится в Германии, не так ли?

Я испугался, как бы она не пристала ко мне с лекцией о германской угрозе, но все закончилось на констатации факта. Взглянув на часы, госпожа Жакье предложила:

– Самое время присоединиться к Одетт, вам не кажется?

– Если хотите, сударыня.

Она отдала последние распоряжения рабочим, и мы покинули эти "раскаленные" места.