Я все-таки в конце концов откопал своего человека как раз в тот момент, когда собирался прекратить поиски. Было уже два часа ночи. Он устроил себе сольный ужин, глотая устриц в ресторане «Полна-Коробушка», возле Фонтана Невинных. Зал в глубине ресторана, левый угол, вдали от суеты, царящей снаружи. И вдали от нескромных взглядов тоже. Я бы его прозевал, если бы не прошел в глубь ресторана, влекомый скорее рутинной привычкой, чем тонким нюхом.

В своем корректном темном, почти черном пиджаке, брюках в полоску, как у шефа секции магазина Самаритен, он производил впечатление парламентария в ожидании своего министерского портфеля Вид у него был озабоченный, но, кто знает, он, возможно, придавал исключительно важное значение своему питанию. Мне показалось, что в мае прошлого года я не заметил этой особенности. Во всем остальном он был точно таким, как прежде. Славная физиономия зрелого мужчины, не слишком зрелого (во всех смыслах этого слова), гладко выбритая, как у лакея, с несколько крупноватыми чертами, под шапкой волос, чуть тронутых сединой. В полном здравии.

Я остановился перед его столом. Он поднял глаза и узнал меня. Искорки юмора тут же загорелись в зрачках.

– Смотри-ка, Нестор Бюрма! – воскликнул он.

И добавил, развеселясь еще больше:

– Ну что, король детективов?

Я пожал плечами:

– Не такой уж король. Ваша жена мне написала.

– Как всегда… Немного с опозданием, можно сказать?

– Почта и телеграф бастовали.

– Ах, да! Ну ладно, садитесь, Бюрма. Теперь мы уже стали старыми приятелями, а? Ведь третий раз встречаемся, не так ли?

– Совершенно верно.

Я сел, повесив пальто и шляпу на вешалку.

– Вы чего-нибудь съедите? – спросил он.

– Охотно,– ответил я,– не будем терять добрых привычек… Чтобы хоть какие-то остались, если вы поняли мой намек, дорогой Лёрё. В этот раз вы мне не позвонили.

Я улыбнулся. Улыбнулся и он:

– Да будет вам, ладно, какое это может иметь значение, вы меня все равно нашли.

Он протянул мне меню:

– Устрицы, луковый суп или шатобриан?

– Шатобриан.

– Значит, два,– сказал Лёрё, поворачиваясь к официанту, который переминался с ноги на ногу в ожидании заказа.

Официант исчез. Лёрё поерзал на своем стуле и заметил:

– Можно сказать, вы принимаете всерьез свою работу?

– А куда денешься?

Выждав мгновение, я добавил:

– Похоже, что вашей супруге уже осточертели ваши отлучки, мой дорогой?

Он сделал презрительный жест:

– Поскольку она только начинает…

Шатобрианы прибыли, и мы взялись за них. Я сказал:

– Это может кончиться драмой.

Он не спеша прожевал и проглотил кусок мяса.

– Да нет же, нет,– запротестовал он,– я знаю Эмили… И потом, сейчас я не буду тянуть время. Вернусь завтра. Самое позднее послезавтра. Во всяком случае, если после почтовиков не забастуют железнодорожники… А может, поговорим о чем-нибудь другом?

И мы заговорили о другом между двумя глотками, во время жевания и глотания я смотрел на Лёрё и думал, что он чудной тип, а мадам Лёрё должна быть чудной типессой, и супружеская пара Лёрё должна быть чудной парой, и детектив Нестор Бюрма – тоже чудной детектив, который не чувствует ни малейших угрызений совести, когда ему покупают табак клиенты вот такого рода, которые не скупердяи и не требуют каких-то результатов, и, как сказала Габи, хорошо бы таких клиентов побольше. Совершенно спокойные. Постоянные. Платят вам содержание, кормят, по сути говоря…

* * *

Это началось в 1952-м.

В одно прекрасное майское утро я получил письмо из Лиможа от некой мадам Эмили Лёрё. Эта дама сообщила, что обнаружила мое имя в газете, а мой адрес – в справочнике адресов. Она извинялась, что беспокоит меня по такому пустяку, так далекому от моей обычной деятельности, но если я буду настолько любезен… Она была уверена, что со мной дело не затянется. Короче, она ставила меня в известность, что ее муж только что сбежал. Он должен быть в Париже. То, что он немного погуляет, ее не страшило – жизнь в провинции не всегда веселая, а весна есть весна, особенно для пятидесятилетних мужчин (она была очень понятлива, мадам Лёрё, и, наверное, очень любила своего мужа), но не хотела, чтобы эта шутка затягивалась. Это был вопрос достоинства. Для нее. Итак, если я смогу разыскать ее мужа и посадить его в поезд на Лимож… Она добавила несколько подробностей, которые мне особенно не пригодились, присовокупила к своему письму фотографию беглеца, которая оказалась более полезной, и солидный чек, который я тут же пустил в дело.

Я нашел своего человечка достаточно быстро благодаря коллеге моего приятеля, комиссара Флоримона Фару, легавого из бригады, занимающейся меблированными комнатами, которого взял в пай по этому делу. Как только беглый провинциал был запеленгован, я предпринял меры, чтобы завязать с ним знакомство, преуспев в этом деле, мы более или менее сблизились, и, использовав момент наименьшей способности к сопротивлению, наступивший по причине алкогольного опьянения, я прочел ему проповедь на тему морали и возвращения в пенаты. Гражданин, которому я годился бы в сыновья! Эта трогательная сцена происходила на Центральном парижском рынке, в известном ресторане «Тихий папаша». Обстановка соответствовала действу. Поскольку я не скрыл от него ни своей профессии, ни порученной мне миссии, Лёрё хохотал от всей души. Детектив, надо же! Безусловно Эмили прочитала слишком много детективных романов. Смешно. Ну до чего же смешно! Так или иначе, но он оказался куда более благоразумным, чем я мог предположить, и в скором времени я получил от мадам Лёрё благодарственное письмо.

Месяцы шли, и настал май 1953-го. Я уже совершенно забыл своего липового распутника (распутство, которому он предавался, было самым что ни на есть скромным), как вдруг он сам с хохотом объявился по телефону:

– Алло? Нестор Бюрма? А я опять в загуле, мой дорогой детектив. Жена вам еще этого не сообщила?

– Еще нет.

– Ну, с этим не задержится. Послушайте, пока суд да дело и чтобы упростить процедуру, зайдите за мной в отель, где я останавливался в прошлом году. Улица Валуа, да. Гульнем вместе, если у вас нет других дел. А заодно договоримся насчет обратного поезда для меня…

В прошлом году я его находил немного насмешливым, но сейчас можно было поклясться, что он решительно делает из меня дурака. Ах, так?

– Ну ладно,– сказал я Элен, моей секретарше,– хорошо смеется тот, кто смеется последним. Поскольку он приглашает меня разделить его вакханалии, я не буду заставлять себя просить.

В тот же вечер я заехал за ним в отель.

Между тем я получил письмо от мадам Лёрё. Составленное в тех же выражениях, что и предыдущее, оно было в общем чуть-чуть нервознее. Она стала приходить к мысли, что шутка (как она назвала прошлую отлучку) может остаться приличной только при условии, что она не будет ни продолжаться, ни повторяться. И еще: буквы письма выдавали гневную дрожь руки, которая их выводила на бумаге. Что же касается инструкций, то они оставались без изменений: как можно быстрее посадить беглого мужа в обратный поезд.

Что я и сделал через несколько дней после того, как составил компанию Лёрё в его ночных похождениях. Он уже приобрел определенные привычки в Париже (который, кстати, хорошо знал, поскольку прежде жил здесь многие годы). Но в своих гулянках он оставался донельзя провинциалом. Его времяпровождение было расписано как по нотам. Рестораны, театры, кино, жертвоприношения Венере – все это выполнялось в определенные часы и в одних и тех же местах, с теми же партнерами. И всегда корректен, даже в пьяном виде. Был всего один случай, когда он грубо обошелся с какой-то бродяжкой. Но бродяги, будь то мужик или баба, никогда себя прилично вести не умеют. Короче говоря, в 1953 году все произошло так же точно, как и в 1952 году. В одну ночь после сильной попойки я погрузил Лёрё в лиможский поезд. А поскольку пьяниц Бог бережет, он благополучно добрался до дома.

Все тут остались довольны: мадам Лёрё быстро получила своего мужа в приличном состоянии; муж привык к моему присмотру, а Нестор Бюрма получал хорошую плату, осчастливливая семейство Лёрё. Оставалось лишь пожелать, чтобы это повторялось каждую весну.

Но сегодня у нас на дворе был январь. Луи Лёрё предвосхитил весеннюю дату. Он наплевал на календарь, будь он грегорианский, русский или природный. Наилучшим оказался календарь Лёрё. И если верить письму – обычному письму от мадам Лёрё, к тому же полученному с порядочным опозданием все из-за тех же забастовок, а в этом письме сквозили явные и определенные чувства беспокойства и раздражения, беглец находился в Париже уже несколько дней. Яснее ясного был тот факт, что мадам Лёрё скоро лишит меня этой работы. Я чувствовал это. Не так уж я был ей полезен, следует признать. Эта комедия – получать деньги от жены, чтобы отыскать мужа, и получать от мужа, чтобы сопровождать его во время пребывания в столице,– не могла длиться вечно. И, может быть, чувствуя, что скоро мне не придется больше им заниматься, я быстренько отправился на поиски Лёрё, который не объявился до сих пор, хитрюга, даже если и остановился в том же самом отеле (а он прежде не прятался). Кто знает, быть может, я сделал это в надежде еще разок попировать за его счет!

* * *

Попировать за его счет!

А еще считаю себя детективом!

Заказав десерт, Луи Лёрё встал, чтобы сходить «кое-куда». Я остался сидеть один за куском сыра бри. Проглотив его, я принялся проглядывать вчерашнюю газету, которая валялась на соседнем стуле. Господин Рёне, второй президент IV Республики, обратился с традиционным посланием к обеим палатам. Эмиль Бюиссон, враг общества номер один, предстает перед судом присяжных вместе со всей своей бандой. Жилищный кризис в Берлине, розыск картины Рафаэля, украденной из Лувра – поиски картины и вора,– не дал никакого результата. В Лондоне… Внезапно я взглянул на часы. Мои остановились. Я вывернул шею, чтобы посмотреть на стенные часы в большом зале. Отшвырнул газеты. Случилось то, что я и думал. Прошло порядком времени, как Лёрё ушел из-за стола. Слишком много времени, чтобы он теперь вернулся. Чертов шутник. Он смылся по-английски. Я подозвал гарсона и попросил счет.

– Вы не ждете этого господина?– спросил он, указывая на пустой стул.

Я проворчал:

– Знаете что, нечего измываться надо мной второй раз за такой короткий срок!

На те чаевые, которые я оставил ему, вряд ли он сможет пригласить к себе актрису из Комеди Франсэз.

* * *

В довершение всего снаружи моросил холодный мелкий дождь. Я огибал груды душистых овощей, и если у меня было противно на душе, то это вовсе не было данью местному колориту. Луи Лёрё обвел меня вокруг пальца, как школьника, не стоит отрицать это. Зима на него плохо действовала. Весной он был более общительным. Зимой же предпочитал не посвящать меня в тайны своих шалостей, насколько я понимаю.

Пройдя несколько шагов, я успокоился и заинтересовался передвижениями розничных торговцев, которые пополняли свои запасы, торгуясь понемногу, что в своих лавк»х они не допускают. И вдруг все пешеходы, все оборванцы, курсирующие тут, расступились, чтобы пропустить полицейскую машину, мчавшуюся с большой скоростью. Краснорожий толстяк в куртке, восседающий на ящике, полном апельсинов, обратился к одному из своих коллег:

– Эй, Жюль! Что это там за шухер? Только что проехал «рено» из префектуры. Это, часом, не облава?

– Нет, это экономический контроль,– ответил я. Тип оглядел меня, видимо, вспомнив все те бифштексы, которые он ухитрился проглотить во времена ограничений.

– Не накликайте беду! – сказал он.

И тут же прыснул. Скажи, пожалуйста, экономический контроль! По всей видимости, он уже с давних пор привык плевать на него.

Подошел какой-то тощенький тип в кожаном пальто:

– Это на улице Пьер-Леско,– сказал он.

– А что там происходит? – спросил краснорожий.

– Не знаю, полно легавых.

Краснорожий выпятил толстые губы:

– Пойду-ка выпью стаканчик божоле,– сказал он, как будто связывая все это воедино.

Я направился к улице Пьер-Леско, кишащей толпой торговцев. Между торговцами фруктами и банановым складом собралась толпа, сдерживаемая полицейскими в форме. Полицейский фургон остановился немного дальше, а рядом с ним голубой открытый «рено». Я подошел поближе.

– Проходите! – повторяли полицейские.

Толпа притворялась глухой. На пороге здания, украшенного всевозможными эмалированными табличками, о чем-то спорили два гражданина инспекторского вида. К ним подошел третий, вынырнувший из темных глубин коридора. На нем был плащ грязно-бежевого цвета, коричневая шляпа, которая шла ему хуже некуда, а его физиономия была украшена седеющими бакенбардами. Это был мой приятель Флоримон Фару, комиссар уголовной полиции. Я позвал его, помахав рукой. Он ответил тем же и разорвал в мою честь цепь полицейских.

– Что вы тут вынюхиваете? – спросил он, пожав мне руку и небрежно представив своим подчиненным.

– Обход бистро,– ответил я.

– В самом деле?

– И меня даже успели наколоть. Можно подать вам жалобу?

– У меня нет желания шутить.

Он зевнул.

– Я дрых… Был на дежурстве, но дрых и… ладно, такова наша работа.

– А что тут происходит?

– Обычная работа полицейских. Это вы звонили?

– Куда это?

– В контору.

– Нет. А вам звонили?

– Да.

– Это не я. А почему вы так думаете?

– Я не знаю. Может быть, потому что вы дрейфуете в моих водах. Этьен Ларпан. Это вам говорит что-нибудь?

– Нет, а что?

– Ничего.

Он пожевал свой ус, потом резко кивнул головой, сильно нарушив равновесие своей шляпы:

– Пошли. Вы когда-нибудь были на банановом складе?

– Нет. С таким гидом, как вы, это будет увлекательно.

Я последовал за ним, имея за своей спиной еще одного полицейского. В глубине коридора, под лестницей, ведущей на верхние этажи, за низкой дверью открывалась другая, спускающаяся в подвалы, а за ней начиналась крутая винтовая лестница со стертыми каменными ступенями. По мере того как мы спускались вниз, температура повышалась. Мы дошли до площадки, ярко освещенной светом из помещения, пол которого был усыпан мятой бумагой и стружками, где смуглый мужчина, стоя перед конторкой, занимался бухгалтерией. Двое других с иссиня выбритыми подбородками перемещали огромные гроздья бананов.

– Салюд!– на испанский манер сказал Фару.– Хотелось бы посмотреть другие помещения.

– О'кэй,– ответил один из мужчин с испанским акцентом.

Это было забавно, но никто не засмеялся. Провожатый был мрачен. Он знаком пригласил нас следовать за ним в узкий коридор, там он повернул выключатель и открыл дверь в помещение, где тепличная жара поддерживалась четырьмя голыми газовыми горелками, расположенными вдоль стены. Подвешенные длинными металлическими крючьями к рейкам под потолком, гроздья бананов в течение долгих часов постепенно меняли цвет от темно-зеленого до канареечно-желтого.

– Очень интересно,– сказал я.– А что дальше?

– Идем,– ответил Фару.

Мы вернулись к лестнице, сопровождаемые взглядами молчаливых, как рыбы, рабочих.

– Это испанцы,– объяснил Флоримон.– Сейчас они спокойны. В обычное время бузят без перерыва и, кажется, все время поют свои песни. Вот поэтому они ничего не видели и не слышали.

– А было что услышать?

– Пойдем посмотрим то, что пришли смотреть.

Мы достигли второго подвала, два или три раза поскользнувшись на скользких ступенях. За настежь открытой решетчатой дверью со взломанным примитивным замком открывалось длинное помещение. Две лампочки – одна на лестничной клетке, другая под сводом – проливали скупой свет, оставляя в темноте углы, по всей видимости кишащие пауками

Повсюду валялись решетчатые ящики и другая всевозможная упаковка. Как наверху, да и повсюду в этом проклятом квартале, под ногами валялись разбросанная бумага и стружки.

В глубине подвала в резком свете ацетиленовой лампы, высоко поднятой полицейским, вырисовывались тени двух человек. Они наклонились над полом, тесно прижавшись плечами друг к другу. При нашем появлении они выпрямились и обернулись.

На мужчине были шикарные туфли из мягкой кожи, темно-серый костюм, приобретенный прямо в ателье модного портного. Его жилет и шелковая сорочка были расстегнуты и широко распахнуты на груди. Несмотря на беспорядок в его туалете, он сохранил некоторую элегантность и, видимо, обладал красивой осанкой… стоя. Но в тот момент он находился в лежачем положении и сохранит его навсегда. Один или несколько выстрелов, угодивших прямо в голову и отхвативших половину лица, лишили его возможности принять вертикальное положение.