…Еще до поездки домой на Лизин день рождения летом 1999-го я написала в Дублине письмо по адресу, вычитанному мною в купленной чуть ли не из под-полы шиннфейновской газете – с вопросом, можно ли мне вступить в их ряды. Тогда это не несло с собой никаких привилегий, никаких выборных постов в Дойле, Стормонте или Европарламенте: наоборот- партия была еще настолько гонимой, что ее с большой натяжкой можно было причислить к легальным. Поэтому я и не афишировала своих намерений – и уж конечно, не говорила об этом Джеффри, у которого при одном только упоминании «the boys” судя по лицу начиналась диарея…

Я получила на это письмо очень странный ответ, извещавший, что я могу вступить в ряды «Друзей Шинн Фейн за границей». Особенно делалось ударение на поддержку финансовую – видимо, друзья за границей были не из бедных. Товарищи, милые, но я-то не за границей! Я же тут! Так я им и написала, но ответа на второе письмо не получила вообще. Меня это не удивило – понятно же, что люди в их положении не доверяют чужакам. Но желание узнать их поближе не уменьшилось – и вовсе не «в поисках приключений». Приключениями в своей жизни я как раз уже была сыта по горло! Мне просто хотелось настоящего товарищества. Чувства локтя. Чувства принадлежности к братству. А еще – во мне накопилось столько гнева за эти годы, что понять меня смог бы только тот, кто и сам знает жизни цену. У нас, как я уже говорила, были общие враги – особенно после Югославии.

Югославия стала для меня тем Рубиконом, после которого не могло уже быть для меня прежней жизни -с заботой только о себе и о своих близких, как у зверя, таскающего добытые им куски в свою нору, которого больше не волнует ничего кругом. Этого не понимают многие из моих знакомых: они думают, что «увлечение политикой», как они его называют, – это какое-то хобби, вроде собирания марок, которое можно по желанию отключить как горячую воду у нас дома летом. Они не понимают, что для меня нет обратной дороги после Югославии и того, что последовало за ней – и не потому, что я этого так хочу. Я бы с удовольствием не думала обо всей той грязи и мерзости, которая официально именуется «свободой», «рыночными ценностями» и «демократией» – если бы они не висели на шее у земного шара, как веревка-удавка. Для меня это не «занятие политикой», а борьба со злом и несправедливостью, которое политикой именуется, понимаете? Жанна Д’Арк говорила: «Если не я, то кто же?”… Я не могу «оставаться чистенькой», когда вокруг творится зло. Даже если лично меня в данный конкретный момент оно и не задело.

Когда еще шли дымились развалины в Белграде, я решила отправиться на республиканское (то есть, шиннфейновское- сторонники этой партии называются ирландскими республиканцами (не путать с американскими!) празднование годовщины несостоявшейся Ирландской революции – подавленного британцами Пасхального восстания 1916 года.

На демонстрациях я не была к тому времени уже лет 10. А на такой – о которой объявлялось бы на самовольно расклеянных по городу листовках – и вообще никогда в жизни. На этих листовках я вычитала, что на ней будет выступать один из лидеров этой партии (для краткости буду называть его просто Лидером). Я видела его, конечно, по ирландскому телевидению – где обычно на него яростно нападали журналисты после какого-нибудь очередного взрыва, совершенного the boys, а он с невероятным терпением стойко отказывался этот взрыв осудить, объясняя, почему тот был совершен, – и имя его мне было хорошо знакомо: не помню точно, с какого момента, но знание это уходило корнями куда-то далеко, в детство, а, как я уже говорила, все мы родом именно оттуда…

– Какой привлекательный мужчина!- сказала моя мама, когда его впервые по телевизору в Дублине увидела, – Такой серьезный, вдумчивый… В нем есть какой-то магнетизм.

Я запомнила эти ее слова, а теперь у меня появилась возможность взять для нее автограф этого привлекательного мужчины, полного магнетизма: я как раз только что купила и прочитала его автобиографию, чтобы лучше понять жизнь на Севере…

Книга произвела на меня тягостное впечатление. Подумать только, совсем недалеко отсюда в таких нечеловеческих условиях до сих пор живут кровные братья зажравшихся под «кельтским тигром» дублинцев, а тем и дела нет до их страданий! И вообще, кажется, никому на Земле до них нет дела, а когда они сами восстают в защиту своих прав, «все мировое сообщество» – этот натовский антипод нашего «все прогрессивное человечество»- выносит им «общественное презрение»: «три-четыре: (хором) фу!»…

…В тот день светило яркое весеннее солнышко, и было почти как обычно бывает ирландским летом. К дублинскому Главпочтамту – историческому зданию, в котором когда-то сражались восставшие (на его стенах даже следы пуль до сих пор видны)- собралась порядочная по размерам толпа, в которой, как мне показалось, все друг друга знали. Чуть поодаль со скучающим видом читали газетки те, кому по долгу службы за такими мероприятиями полагалось наблюдать.

Я ожидала, что Лидер выступит с речью тут же- так, по крайней мере, я поняла из прокламаций. Но его не было. Вместо этого перед нами выступила художественная самодеятельность с тем, что у нас в СССР называлось «литературно-музыкальный монтаж». Особое впечатление на меня произвел актер, изображавший одного из руководителей восстания- он даже внешне на него был похож. Было странно, что празднование годовщины восстания не является официальным праздником – все-таки от него, можно считать, ведет начало независимое ирландское государство. Сам тот факт, что годовщина эта не праздновалась официально, подтверждал, что это государство все еще не настолько независимое, как можно было бы подумать…

Официальная часть кончилась довольно быстро, но сама демонстрация еще только, оказывается, начиналась: из центра Дублина собравшиеся намеревались маршировать в Гласневин, на севере города, где похоронены республиканские герои. С внутренним волнением шла я впервые в их толпе…

Если я скажу, что это было похоже на наши советские демонстрации, я покривлю душой. Нет, не было. На нашей демонстрации царила атмосфера праздника, на этой – дух сурового милитаризма. Его подчеркивала музыка, под которую мы маршировали – флейты и барабаны придавали демонстрации характерный, пожалуй, для одного только ирландского Севера колорит. Чувствовалось, что этим людям нечего праздновать… Кроме собственной несгибаемости – несмотря на все «фу!» из уст мелкобуржуазных чистоплюев и на пластиковые пули и пытки.

Я шла в самой гуще этих людей- и ощущала то, чего ни разу не почувствовала за все эти годы ни в одной из стран капиталистического мира: тепло настоящей, не кофейно-шоппинговой дружбы. Не по отношению ко мне, конечно – меня никто из них не знал. Но я шла среди них и кожей ощущала: эти люди не предадут, на них можно положиться; тот, кто состоит в их рядах – словно член одной большой семьи…

Я смотрела на них, а в голове звучало:

«Бьют свинцовые ливни,

Нам пророчат беду,

Мы на плечи взвалили

И войну и нужду.

Громыхает гражданская война

От темна до темна

Много в поле тропинок,

Только правда одна.

И над степью зловещий

Ворон пусть не кружит

Мы ведь целую вечность

Собираемся жить

Громыхает гражданская война

От темна до темна

Много в поле тропинок,

Только правда одна.

Если снова над миром грянет гром

Небо вспыхнет огнём

Вы нам только шепните

Мы на помощь придём»

Неуловимые мстители! Трудно было бы точнее описать их.

Лидер уже ждал нас на кладбище в Гласневине. И опять, ни разу, ни в одной стране не видела я, чтобы люди так относились к политику, как относились его соратники к нему. Это было что-то очень теплое, всепоглощающее, защищающее от внешнего зла. Для этих людей он был «наш», «свой парень».

Я до такой степени изголодалась за эти годы по таким чувствам. По людям, на которых можно бы было положиться как на саму себя. С которыми у тебя были бы общие идеалы. По лидерам, за которыми хочется идти – и в огонь, и в воду. Я смотрела на них и по-хорошему им завидовала.

Лидера окружали телохранители – как и полагается, но чувствовалось, что они не профессиональные, а такие же простые люди, как и остальные участники демонстрации. Когда он закончил свою достаточно суровую речь, вся толпа, казалось, рванула к нему: всем хотелось похлопать его по плечу, что-нибудь сказать ему. У него была прекрасная память на имена, и он здорово умел разговаривать с людьми и был очень терпелив: каждому, кто говорил с ним, казалось, что он – единственный, с кем Лидер так говорит; и почти каждый считал себя даже после пятиминутного разговора с ним чуть ли не его личным другом… У него определенно был талант на эти вещи.

Увидев напор толпы, я даже испугалась и решила, что плакал мой автограф для мамы. Но тут вдруг мной овладело странное чувство – какое бывает в бассейне перед прыжком в воду с вышки. Сама не отдавая себе отчета в том, почему я это делаю, я вдохнула поглубже и вдруг нырнула под руки окруживших Лидера живой цепочкой телохранителей, до смерти их перепугав. Хорошо еще, что в руках у меня не было ничего, кроме его книги. Я протянула ему книгу с авторучкой, телохранители отбивали напор наседавшей толпы, а я нагнулась к его уху и спросила его:

– Скажите, пожалуйста, а могу я вступить в ряды Шинн Фейн, если я не ирландка, но живу здесь?

Он быстро вскинул на меня свои карие глаза за толстыми стеклами очков.

– Если Вы живете здесь, то конечно. Не имеет совершенно никакого значения, ирландка Вы или нет, – и протянул мне книгу.

По крайней мере, теперь мне было на кого ссылаться, если они опять не будут отвечать на мои письма!

И мне до ужаса захотелось стать одной из этих людей. У меня слишком давно не было настоящих товарищей. Я сама слишком давно не имела возможности никому таким товарищем быть…

Я совершенно забыла о том, что брала этот автограф для мамы. Наконец-то я нашла то, что соединяло Ирландию с моим Советским Союзом! The link that was missing in my life. Печальная улыбка длинноволосого добровольца Бобби Сэндса из наших советских газет снова стояла у меня перед глазами… Человека, который был героем в моей стране – и террористом для ее врагов. А в том, что это враги, я теперь уже сама успела убедиться – не по книжкам и не по пропагандистским передовицам газеты «Правда». По их бомбам, сыпавшимся на мирные Судан, Афганистан и Югославию. По тому, как радовались они нашим страданиям и уничтожению нашего народа их лучшими друзьями в нашей стране – распоясавшимися реформаторами-перевертышами от КПСС. Теми, которые сами всю свою жизнь усиленно лезли в красный пиджак, а теперь картинно вопят, чтобы его с них сняли…

И когда я вернулась в Ирландию после отпуска (не хочу вспоминать о том, чего мне далось еще одно прощание с Лизой!), первое, что я сделала – это написала еще одно письмо в офис Шинн Фейн.

Не может быть, чтобы и теперь не ответили. Раз он сам мне сказал, что можно!

…К осени я оконачательно перебралась на Север.

Джеффри торжествовал и про себя мысленно строил планы: ему в этом учебном году проходить практику, так если он найдет себе место в Белфасте, чем. искать себе там комнату (Данни он за лето порядком поднадоел!), он лучше предложит переехать ко мне (конечно, он платил бы мне за комнату! По крайней мере, как только ему начнут платить…) и будет ездить отсюда в Белфаст каждое утро.

Он так размечтался об этом, когда я впервые позвала его к себе на новое место – на рождественские праздники, что и не заметил, как я в одиночку двигала вокруг него тяжелую мебель. Ему понадобилось минут сорок прежде чем он наконец сообразил помочь мне подвинуть шкаф и расставить стулья. "Бедняга, ворочает в одиночку такую тяжесть! "- было написано у него на лице. "Хорошо, что у нее есть я!"

Дом был хорош! Из него окрывался такой прекрасный вид на горы, а во дворе как раз было достаточно места для жаренья шашлыков и для парковки трех мотоциклов – Данни, Пола и его будущего.

– Знаешь, о чем. я мечтаю, когда я вижу эти горы? – задумчиво протянул Джеффри.

Я глянула на него с иронией.

– Знаю, – неожиданно для него сказала я. – Выйти из дома на зорьке, когда рассеивается туман, взобраться на эту гору -и съехать оттуда до самого низа в на парапланере! Что, не угадала?

Джеффри был сражен.

– Откуда ты знаешь?- только и спросил он.

– Я достаточно знаю тебя, чтобы знать не только это, но и то, что ты никогда в жизни этого не сделаешь, и что это так и останется твоей мечтой на всю жизнь. Так же, как и поездка на мотоцикле по Северу, и постройка дома из природных камней, и объединение Ирландии – если бы это решали такие, как ты! Слава богу, что есть здесь и другие люди. Не только Обломовы.

Джеффри не знал, конечно, кто такой Обломов, но все равно обиделся. Как я смела не только угадать его мечту, но и разрушить её своими насмешками, своей холодной уверенностью в том, что он никогда ничего не сделает, чтобы

её осуществить? Он уже собирался было открыть рот, чтобы оспорить мое высказывание, как вдруг его носоглотку охватило страшное зудение, и он громко чихнул. Когда этот чох повторился раз десять подряд, и Джеффри, и я поняли: это – грипп.

…Мне потребовалось три дня, чтобы поставить его на ноги. Как-никак, я была дипломированная медсестра, хотя и гражданской обороны. (Джеффри уже расхвастался об этом всем своим друзьям, которым он представлял меня не иначе как "девушкой из города, где делают "Калашниковы" и сама тоже Калашникова – после чего все друзья начинали так его уважать, как будто Джеффри сам держал хоть раз хоть один из наших «АК» в руках.) Как раз к Рождеству. Беда в том, что к тому времени я сама подхватила от него заразу и слегла…

Джеффри, честно говоря, не улыбалось сидеть все праздники около меня и подавать мне лекарства и градусник. Но ничего, главное – что здесь был телевизор. А рождественский ужин и пироги можно будет раздобыть у мамы, в том числе – и на мою долю, благо мама живет всего через дорогу. Вот как хорошо Женя устроилась! И он по-прежнему смотрел до самого утра телевизор, каждый раз захваливая меня за то, какая я умница, что нашла этот дом, когда я время от времени спускалась вниз, чтобы попить на кухне воды…

Я долго крепилась, но в предновогодный вечер мы в конце концов крепко разругались. Я наконец-то высказала Джеффри все, что я о нем думала. Даже процитировала ему их же, ирландскую песню, которую он сам любил тайком слушать ( в наушниках, чтобы никто не знал, что она у него записана) : "И Ирландия, наша страна, давно бы была свободна, если бы все её сыны были бунтарями, как Генри Монро !"

– Да что ты знаешь о Генри Монро? Он вообще был протестант! А знаешь, как он кончил свою жизнь? На эшафоте! Так вот чего мне не хватает, чтобы быть в твоих глазах героем?

Джеффри был поражен, ибо многого из того, что я о нем думала, он и не подозревал. Например, что он – лентяй. Или что это из-за таких, как он, из-за их безразличия ко всему, кроме самого себя и своего желудка, Ирландия до сих пор не воссоединилась. Как я могу так говорить? Ведь я же знаю, как дорога ему идея единой Ирландии! Он даже просил меня как-то купить для него в Дублине ирландский триколор, который до сих пор лежит у него в общежитии под подушкой. Всякий раз, перестилая постель, он достает триколор, любуется им и мечтает о лучшем будущем. Разве я не знаю этого? Разве его вина в том, что никому из политиков нельзя верить?

Но я не слушала. Когда я горячилась, я начинала с трудом подбирать английские слова, а мой восточноевропейский акцент становился таким сильным… ну просто как у Анны Курниковой! Вот о чем, кажется, думал Джеффри, пока я мучалась, на ходу переводя на английский бессмертные строки Горького о глупом пингвине, робко прячущем тело жирное в утесах.

Мечты, захватившие его от самого звука моего акцента, были так сильны, что он опять даже не сразу понял, что под пингвином, да ещё жирным, я подразумевала его! Ну и сравненьице!

Джеффри в отчаянии хлопнул дверью. Он не хотел слушать то, что я говорила ему о нем самом. Не хотел думать, была ли в этом хоть доля правды. Не хотел, и баста! В конце концов, на дворе праздники. Он просто хотел их хорошо провести. Что в этом дурного? Почему ко всему обязательно надо приплетать политику?

На улице уже смеркалось. Транспорт больше не ходил. Я наверху заходилась подхваченным от него приступом кашля. У меня была температура под сорок. Но Джеффри не чувствовал себя виноватым – ведь он же не заставлял меня за ним ухаживать, когда он болел! «Пусть вот теперь полежит одна на праздники, раз она такая коварная змея!» Он мне покажет пингвина!

Не раздумывая дальше, Джеффри подхватил свой рюкзак и выбежал как ошпаренный из моего дома – благо уйти ему было куда. Ему было жалко, конечно, что сорвалось смотрение "Стар Трека" по телевизору сегодня вечером в полном покое – мама-то наверняка захочет смотреть другой канал! -, но он был слишком возмущен.

А вокруг кончалось тысячелетие и начиналось новое…

Это был первый в моей жизни Новый год, которого я не дождалась: настолько плохо мне было, что я накачалась жаропонижающим и заснула часов в 9 вечера. Да и какой смысл было оставаться сидеть у елки в гордом одиночестве? Я не жалела о том, что мы с Джеффри расстались: я знала, что рано или поздно это произойдет, оставалась только пара месяцев до моего долгожданного воссоединения семьи, и это автоматически положило бы нашим с ним встречам конец. Но, конечно, проводить праздники одной мне не хотелось. И тем не менее, просто не хватило больше сил терпеть рядом это пустое существо, и все – вот я и высказалась по полной программе…

Несмотря на отсутствие сожаления о случившемся, когда я проснулась на следующее утро, на душе у меня было нехорошо: ведь у нас есть примета, что как встретишь Новый год, так его и проведешь… Получается, что я не просто весь год, а все сколько мне там осталось в новом тысячелетии буду спать и болеть?

К тому же, вечером следующего дня мне надо было хоть кровь из носа возвращаться в Дублин… На работу. Дело в том, что я все-таки не совсем перебралась на Север: работы на Севере я так еще и не нашла и поэтому продолжала работать в Дублине, а в свой новый дом приезжала только на выходные. Я оказалась в такой ситуации, как в старом советском анекдоте – «и долго, милок, нам так враскоряку-то стоять?»

Ситуация эта была не из приятных: в марте ко мне должны были опять приехать мама и Лиза, благо везти их теперь было куда (чем я очень гордилась), и главное- я добилась разрешения для мамы на постоянное у меня пребывание, после того, как профессор права из Тринити Колледж (вот куда мне пришлось дойти в поисках справедливости!) нашла для меня соответствующую статью европейского законодательства о положении родственников, которой я не без удовольствия утерла нос мистеру Кейси. Но если все останется как есть, это означало, что видеть маму и Лизу я буду только по выходным…

Еще в сентябре я выехала из своего уютного дублинского подвала: во-первых, из-за того, что мне не по карману было бы платить за два жилища, во-вторых, потому что я там стала чувствовать себя все неуютнее. Периодически хозяйские постояльцы в доме забивали трубы в туалете, и тогда канализация затопляла мой скромный садик, распространяя зловоние, долго не исчезавшее даже после того, как трубы уже были прочищены. Кроме того, я жила на птичьих правах- и все сильнее это ощущала. Хозяин иногда заходил ко мне в мое отсуствие, причем этого не скрывал и не стеснялся: как он выразился, посмотреть, все ли в порядке. В советское время у нас такое не делали с нами даже в студенческом общежитии. Мне так неприятны были его подобные визиты- разве нельзя прийти, когда я дома?-, что я не выдержала и, помня его английское происхождение, подобрала где-то на улице шиннфейновский плакат, сорванный со стенки, и повесила его у себя на двери в ванную. После чего его визиты быстренько прекратились…

…В сентябре Джеффри помог мне вывезти вещи на Север- я взяла для этого напрокат машину, но прав у меня тогда еще не было. Первые несколько месяцев останавливаясь по выходным в новом доме, я спала на матрасе на полу – собственной мебели у меня не было. Хорошо помню ночь под Хэллоуин: ветер выл в каминной трубе, в окно хлестал дождь, а в дверь стучались соседские ребята, наряженные монстрами…

Постепенно все образовывалось – нашлась мебель, хотя и подержанная; нашлась новая работа – к сожалению, по-прежнему в Дублине: если вы помните, я так ненавидела свою предыдущую фирму, что поклялась не возвращаться туда как только получу ипотечный кредит. Пара недель между двумя рабочими местами прошли в большом нервном напряжении, но скоро я приступила к работе в должности технического агента в тоже очень хорошо известной фирме, выпускающей принтеры и копировальные машины.

Но возникли новые проблемы: где жить всю рабочую неделю? Мне много не надо, было бы только спальное место и где принять душ. Платить за квартиру в Дублине и за дом на Севере было, как я уже сказала, не по карману. Ездить каждый день с Севера – невозможно физически (я не добралась бы на работу раньше 10-11 часов утра). Я попробовала пару недель ночевать в хостеле – в комнате барачного типа с двухъярусными кроватями, которая хотя и была чистая и с интересной публикой (в основном иностранной молодежью, путешествующей по стране), но выспаться там было нереально: народ приходил и уходил когда кому вздумается, что в такого рода заведении, конечно, естественно. Люди хлопали у тебя над головой дверями, грохали тяжелыми рюкзаками, зажигали свет в любой полуночный час, храпели так, что стекла дрожали, и так далее. К тому же пребывание там хоть и было дешевле квартиры, но тоже влетало в копеечку. Я не выдержала такого образа жизни больше двух недель – сдалась и нашла себе самую маленькую и дешевую комнату какую только можно было найти: в доме с одним из своих новых коллег, французом, который только что женился на китаянке из Малайзии. Комната была в хорошем новом доме, от работы не очень далеко (пешком минут 40, на автобусе минут 15). Я там фактически только ночевала – старалась не готовить на кухне и даже в гостиной не сидеть, чтобы не было лишних расходов, например, на телевизор. Француз и его новоиспеченная супруга не знали о моем положении и, вероятно, считали меня скупердяйкой. Но у меня уже не было желания еще кого-то в свою жизнь посвящать. Жизнь в «свободном мире» – почти как при аресте в американских фильмах: «Anything you say, can and will be used against you ”. Покажешь хоть какую-то слабость – никто не поможет, а вот добить добьют. Человек с проблемами (вроде ребенка-инвалида) – это всего лишь «liability ”, не более того.

Я очень радовалась, что мне удалось найти новую работу всего за две недели – но работала теперь уже только ради оплаты счетов, а не для души. Офис фирмы был огромный- настоящее корпоративное царство, специально для нее построенное на одной из дублинских окраин, на западе города. С собственной шикарной столовой и спортзалом. С различными курсами повышения квалификации и даже приобретения новой. Но это тебе не мамин завод советского образца – никто из горожан и даже родственников работников фирмы этими благами пользоваться не мог. В округе же не было ничего, кроме промышленных парков и огромного торгового центра – единственного на весь район «культурного» учреждения, где проводила все свое свободное время местная молодежь, которую, если судить по ее виду и поведению, «кельтский тигр» обошел стороной…

Мы работали в несколько смен, работа была нетрудная, «команда» наша, в основном из голландцев, тоже достаточно нормальная. Мой новый начальник оказался индонезийцем с голландским паспортом, которого взяли в начальники потому, что у него уже был опыт руководства коллективом – он отслужил в голландской армии. И нами руководил в соответствующем стиле… Когда мой рабочий день начинался в 7 утра, не было другого выхода кроме как идти до нашего промышленного парка пешком – через фактически ночные еще, незнакомые улицы, где частенько можно было увидеть дымящиеся останки угнанных местными подростками машин, которые они, накатавшись, поджигали. Было жутковато – и чтобы разогнать страх, я начинала вслух петь. От Сонниной «Bo por bai unda ko bo ke ”и до «Варшавянки» и «Смело, товарищи, в ногу!». Часто шел дождь – с ветром в лицо. Зонтик вырывало из рук и выворачивало наизнанку- с мясом: ни один зонтик не способен продержаться в Дублине больше пары месяцев. В Голландии можно бы было доехать до работы на велосипеде, но в Дублине такое движение (и такие водители!), что это просто опасно для жизни. Плюс никаких тебе велодорожек.

Работали мы под огромной стеклянной крышей; стены тоже были прозрачными, а вокруг полно зелени в горшках и даже чуть ли не бассейн с рыбками собирались установить. Огромное это пространство делилось на сектора – по странам Европы. Из одного угла раздавались бурные эмоциональные беседы на испанском, из другого – неторопливая финская речь. Я быстро подружилась с девочками-итальянками, особенно с маленькой Адрианой – в очках, остроносенькой, похожей на Пиноккио, но очень симпатичной уроженкой Турина, которая жила здесь же неподалеку, снимая один большой дом вместе со своими подругами и ездила на работу на собственном маленьком привезенном из Италии «Фиате». Естественно, когда мы познакомились, я опять не удержалась – и завалила ее информацией о своих познаниях: Джанни Родари, Адриано Челентано, Тото Кутуньо, Орнелла Мути… Удивительно, но факт: я была единственной, кто заводил речь о подобных вещах. Широкой массе ирландцев абсолютно ничего из этого было не известно. Кроме лазаньи и спагетти по-болонски… Адриана же, не в пример ирландцам, любила и хорошо знала классическую музыку, читала книги и в Ирландию приехала временно: накопить опыта, чтобы суметь потом найти хорошую работу дома, где за рабочие места была сильная конкуренция.

Такой вкратце была моя ситуация к Новому году.

Мой северный городок, который я видела только на выходных – такой красивый, такой зеленый летом – зимой начисто вымирал. Закрывалась на всю зиму большая часть его магазинчиков на главной улице. На море начинались почти непрекращающиеся шторма. Никогда еще я не видела ни одного места в мире, где бы круглые сутки и недели напролет дул такой сильный ветер – причем не в каком-то одном направлении, а, казалось, во всех сразу. Было такое чувство, что над ним в атмосфере образовалась какая-то бездонная воронка. Когда здесь шел дождь, то шел он не сверху вниз, как во всех остальных мне известных уголках нашей планеты, а горизонтально – прямо тебе в лицо. Никакой зонтик не мог от него закрыть. Синие, нависающие над городком горы не пропускали не только волны дублинского телевидения, но и тучи: тучи часто подолгу зависали над ними. Если бы не это, дождей в городке было бы еще больше.

Мокрая до самых ушей, все еще чихая и кашляя (и внутренне чертыхаясь, что надо куда-то в таком состоянии тащиться), садилась я в тот вечер в последний дублинский автобус (их всего-то было здесь 4 автобуса в день!), уже думая о том, как поделюсь с Адрианой тем, как прошли мои незадачливые праздники. У Джеффри не нашлось совести даже для того, чтобы хотя бы принести мне аспирину. Аптеки были закрыты, и мне пришлось, превознемогая себя, выпрашивать его у малознакомых мне еще соседей…

Когда я подъехала к Дублину, дождь все еще шел, но ветра здесь было меньше. До Клонсиллы от центра города около 45 минут езды, в зависимости от количества пробок в центре. Моих молодоженов дома не оказалось, меня встретили темные окна. Что ж, тем лучше: сейчас лягу спокойно спать, без перешептываний и приглушенного смеха за стенкой…

Я открыла дверь, предвкушая уже удовольствие от того, как заберусь под толстое одеяло. На тумбочке возле двери лежало адресованное мне письмо – судя по штампу на конверте, оно пришло как раз перед Рождеством, когда я прямо с работы, не заезжая сюда, поехала к себе на Север на все праздники. Письма на этот адрес мне приходили редко. От кого бы это? Я распечатала конверт.

На мою ладонь выпала небольшая бумажка с эмблемой Шинн Фейн. Руководитель местной партийной ячейки по имени Питер Конноли сообщал мне, что они получили мое письмо (это через 4 месяца-то?), и просил меня ему позвонить, чтобы договориться о встрече…

У меня закружилась голова и забилось сердце. Я с трудом могла поверить, что это происходит на самом деле. С волнением набрала я номер Питера – тут же, не отходя от двери: куй железо, пока горячо.

На другом конце трубку подняли сразу же- словно ждали моего звонка.

– Добрый вечер! Да, конечно, давайте встретимся… сегодня уже поздно, как насчет завтра? Часов в 8? Я за Вами заеду, хорошо?

Нужно ли говорить, что сон с меня сняло как рукой? Полночи лежала я, ворочаясь под теплым одеялом и пытаясь себе представить, какие же они – неведомые мне еще борцы за освобождение своей страны?…

На следующий день на работе все мои мысли тоже были заняты предстоящей встречей. Мне не с кем было поделиться своими тревогами и надеждами, связанными с ней: чтобы понять их, надо было прожить моей жизнью. Я даже не стала рассказывать Адриане о том, как прошли праздники. Какое значение имеет теперь такая ерунда?

…Чем ближе подходили стрелки часов к 8 вечера, тем чаще стучало мое сердце. Я словно предчувствовала, что эта встреча изменит мою жизнь.

Питер подъехал точно к 8-и – так непохоже на обычное ирландское «гибкое» отношение ко времени. Мои соседи-молодожены многозначительно переглянулись: они по-своему поняли появление перед домом белого «Форда», в который я села – рядом с водителем-мужчиной. Что ж, каждый понимает все в меру собственной испорченности…

Питер Коннолли был родом из рабочей дублинской семьи. Маленького роста, темноволосый и синеглазый, он чем-то неуловимым напоминал плюшевого медвежонка.

– Поедем ко мне, – сказал он, – Наша ячейка уже собралась там. Поговорим, расскажете нам о себе, а мы расскажем Вам, чем мы занимаемся…

Оказалось, что Питер живет от меня совсем недалеко. Его жена Дирдре – очень симпатичная, но немного грубоватая, как почти все ирландки – тоже была партийной активисткой и его правой рукой. Я быстро поняла из разговоров, что почти всю партийную работу в ячейке эта пара тащила на себе. Кроме них, в ней состояли еще несколько молодых людей – почти подростков (двое из них были братьями-беженцами с Севера), шофер такси и водитель автобуса. Питера, оказалось, только что уволили с рабооты – за то, что он пытался организовать там профсоюз. «Зачинщику- первый кнут», как у нас говорится… И Дирдре временно тянула на себе лямку единственного содержателя их не маленькой семьи – но ни разу ни словом его не попрекнула. Она работала в букмейкерской конторе.

Партийное собрание началось. Мы пили крепкий чай, заваренный по-ирландски – с молоком, а вокруг нас бегали трое детишек Питера и Дирдре, видимо, с ранних лет привыкавшие к политической деятельности своих родителей.

Для меня было в новинку слышать, чем же живут коренные жители, и какие у них проблемы: дело в том, что по жизни мы, иностранные работники, с ними почти не сталкивались. Особенно со здешним рабочим классом и люмпенами, которых в этом районе было много: ведь нашими коллегами по работе были ирландцы из совсем других социальных слоев. Такие работники-мигранты, как я, занимали в Клонсилле чуть ли не целые кварталы (многие зажиточные ирландцы покупали здесь себе вторые дома и селили нас в них, чтобы мы выплачивали за них их ипотечный кредит) – и тем не менее, с местными жителями мы существовали как бы в параллельных измерениях. Кроме своих квартирных хозяев, да и то только в день квартплаты. Мы не знали даже о попытках наших ирландских соседей создать у себя на работе профсоюзы: наши собственные работодатели (чаще всего фирмы американские) с первого дня внушили нам, что в Ирландии даже говорить об этом – чуть ли не табу. Когда у нас на работе возникали проблемы – одинаковые сразу у нескольких человек- работодатель соглашался беседовать только с каждым из нас поодиночке. Даже когда мы настаивали на том, чтобы он принял нас всей группой…

Местные жители страдали от процветавшей в райне торговли наркотиками- зачастую прямо у ворот начальных школ. От угонов автомобилей и прочего хулиганства местных Квакиных, с которыми у нас справились бы тимуровцы в сталинское время. Но в Ирландии тимуровцев не наблюдалось, и каждый был сам за себя. Кроме шиннфейновцев, живших, казалось, под девизом «один за всех и все за одного!». Они были единственными, кому было не все равно, как живут люди.

Полиция выезжала в западный Дублин по вызову неохотно. Вот если бы что-то подобное случилось где-нибудь в Боллсбридже или Долки … А здесь – подумаешь, ну что-нибудь украдут или побьют кого-нибудь: одни люмпены – других! Да пусть их себе варятся в собственном соку… Им же так жить сам бог велел. Вмешиваться себе дороже! И отчаявшимся людям ничего другого не оставалось, как обратиться за помощью к Шинн Фейн.

Мои новые знакомые как раз обсуждали целесообразность применения в западном Дублине «белфастского метода». В Дублине тоже многие районы полностью вышли из-под социального контроля, и всё чаще в народе раздавались голоса, что пора «поступать с хулиганами как в Белфасте». Так я впервые об этом методе услышала.

Как же справлялись с хулиганами и наркодельцами в практическое отсутсвтвие полицейских сил белфастские жители? Методы они применяют, прямо скажем, неортодоксальные: край это суровый! Зато это единственное, чего хулиганы и дельцы по-настоящему боятся.

… Это прoизошло в самом сердце Белфаста, посреди бела дня, в пятницу после поcле полудня…38-летний Пол Дали запарковал свой новенький голубой «Пежо» перед домом родственника на Стивен Стрит – полной в тот час людей, делающих предвыходныe покупки. Дали сопровождали его сожительница и 11-летняя дочь. Когда в 3:55 он вышел из дома, к нему с разных сторон подбежали вооруженные люди в масках… Местные жители услышали около десятка выстрелов – и отчаянный женский крик.

…Тело Дали, насквозь прошитое пулями, осталось лежать рядом с открытой дверью его машины… Его сожительница и дочка не были даже ранены.

Убийство Пола Дали стало вторым за две недели убийством крупнейших торговцев наркотиками в Северной Ирландии. Другой наркоделец, давно уже не дававший покоя жителям Дерри Кристофер О’Кейн, был застрелен подобным же образом, при выходе из своего дома. На жизнь О’Кейна покушались и раньшe, и поэтому он установил у себя дома мощнейшую сигнализацию, превратив его в настоящую крепость. Но это ему не помогло. Его убийство было хорошо запланировано – те, кто привел в исполнение приговор общины над ним, знали о каждом его шаге… Никто не пришел О’Кейну на помощь, когда он остался лежать на земле, тяжело раненый. Даже выбежавший на его крики из дома родственник подождaл, пока он перестанет дышать, – прежде чем вызвать "скорую"…

Североирландские газеты почти каждый день пестрят сообщениями типа: " …торговец наркотиками прострелен шесть раз. … Джиму Лисмору, отцу двоих детей, были прострелены обе руки, ступни ног и локти во время парамилитаристской атaки…"

Джиму Лисмору, как видим, повезло: "добровольная народная дружина" сохранила ему жизнь. Очевидно, его преступления перед общиной были не такими тяжелыми, как те, что совершили О’Кейн и Дали.

Кто же совершает народную расправу над преступниками – и почему в Северной Ирландии бесполезно обращаться в полицию, если вам житья не дают хулиганы, наркодeльцы, угонщики машин и поджигатели?

…Когда банда лоялистских хулиганов в очередной раз напала на дома жителей нa Бомбей стрит – в католической части Белфаста, вдоль здешней "Пислайн" ("Линии мира" – своего рода местной "берлинской стены", разделяющей двe общины), жители, как поступил на их месте любой нормальный человек в любой нормальной стране, позвонили в полицию. Однако полицейские заблаговолили появиться на мeсте происшествия только когда хулиганов уже давным-давно и след простыл – хотя их участок размещается совсем рядом. В ответ на вопросы о том, почему они не приехали сразу же, глaвный "полицай" Западного Белфаста – заявил, что его офицеры не могли приехать раньше потому, … что "они пили чай"! Я не шучу, так он и сказал. Не моргнув даже глазом.

Посему если на Севере вам не дает житья, к примеру, местный хулиган – после того, как вы сделали ему замечание: бьет окна, мажет краской стены вашего дома, прежде всего надо выяснить, – католик он или протестант. На Юге, где такого религиозно-политического противостояния нет, это неважно.

– На Севере это имеет очень даже большое значение, – объяснил мне Питер,- чтобы это дело прекратилось, придется разговаривать с «the boys”. Но они работают только со своими. Чтобы не возникало лишних конфликтов. Если oн католик – тебе надо обращaться к католикам. Если протестант – к протестантам… Это помогает! Никому не охота получить пулю в колено… В большинстве случаев после первого же предупреждeния со стороны "the boys” – которые не станут слушать никакие отговорки, просто скажут : " Слушай, оставь этот дом в покое. Если что – мы знаем, гдe тебя найти!"- ваш "заклятый друг" станет тише воды, ниже травы.

Эффективность и простота их метода была поразительной.

Так я впервые я услышала о том, что Ирландская Республиканская Армия фактически выполняет в своей общине функции "народной милиции". У иностранцев эта организация обычно ассоциируется с бомбами, взрывами, автоматами Калашникова, и тому подобным. А мне с гордостью рассказали о том, что в беднейших райoнах города Дерри, где безработица зачастую доходила до 70% (!), практически не было при этом наркоманов и торговли наркотиками. Благодаря "парням"- добровольцам ИРА.

– Если кто-то начинает у нас торговать наркотиками, угонять машины, хулиганить- сначала его вызывают на предупредительную беседу. Если это продолжается – его избивают бейсбольными битами, часто – с вколоченными в них гвоздями… Ломают ему конечности. В зависимости от тяжести преступления, следующей стадией может стать пуля в каждое колено – так, чтобы преступник на всю жизнь остался хромым, и всем зa версту было бы видно, что он за птица. Если целое семейство ведет себя асоциaльно и мешает жить соседям (такое тоже бывает), то люди устраивают марш на их дом, пикеты вокруг него – и вынуждают их уехать из города. Если и все это не помогает – преступник получает от ИРА официaльное предупрeждение – в 24 часа покинуть страну. Если он этого не сделает – за его жизнь никто не поручится. Обычно они предпочитают не испытывать судьбу – и сразу жe уезжают… Ну, и, наконец, крайняя мера наказания – высшая…

Местные жители горячо приветствуют такую инициaтиву – они считают "народную милицию" необходимой как "санитаров леса"…

По североирландскому телевидению периодически появлялись плачущие мамы хулиганов и наркодельцов. "Мой мальчик ни в чем не виноват! Он такой примерный сын ! " – обычно говорили они в камеру – у больничной койки простреленного в оба колена и покрытого синяками сыночка, который глядит на тебя с экрана ангельскими глазами …

"…Ну да, не виноват!" – ухмыляется у телевизора североирландский зритель. "-Знаем мы таких ! Всему кварталу от него год жизни не было! Вот и допрыгался…"

Зачастую парамилитаристы звонят в "скорую" заранее, ещё до самой " разборки ". В среднем североирландская " скорая " в одном только Белфасте получает шeсть таких звонков в неделю. Вызванный " на ковер " знает, что ждет его в " добровольной народной дружине " – и зачастую напивается допьяна заранее, чтобы не было так страшно… Раны зависят от того, на сколько " дружинники " хотят приковать наказанного к постели – и к костылям. Самым страшным накaзанием считается " распятие " – при котором простреливаются ладони рук, ступни ног и колени. Есть ещё " 50 на 50” – один выстрел в спину, при котором у преступника остается 50% шанс, что он сможет ходить. " Смешанный шашлык " – выстрелы по коленям, локтям и голеням… Используется чаще всего пуля 22 калибра для ручного оружия. Если это происходит с близкого расстояния, дело часто кончается ампутацией конечностей…

…Буржуазная "свобода" и "демократия" знаменита тем, что при ней у преступников и правонарушителей всегда есть "права человека" (по крайней мере, если преступления их не направлены против властей). А вот у их жертв – далеко не всегда! Или, во всяком случае, – гораздо меньше… Именно это и пробовала изменить североирландская народная инициaтива – отчаявшихся от такой жизни людей.

"Это – всего лишь крайняя реакция жителей на тот факт, что среди них есть асоциaльные элементы, для которых не существуют никакие общественные нормы… Асоциaльное поведение деморализует общину, но "избиения в наказание" – это не решениe проблем…Проблемы не будут решены, пока не будут найдены социaльные альтернативы, пока не будет решен комплекс социaльных, экономических проблем и проблем вокруг функционирования полиции," – подчекивал, говоря об этом, Лидер.

Не во власти «народной милиции», к сожалению, было изменить социальное и экономическое положение своей общины – за это боролось ее политическое крыло. Ну и так что же – надо было сидеть со сложенными руками, произнося красивые лозунги, как троцкисты, и ждать, когда с неба свалится революция? Эти люди пытались как могли обеспечить хотя бы подобие сносной жизни для подавляющего большинства населения своих рабочих кварталов.

Руководитель лоялистских парамилитаристов Билли Хатчисон тоже подчеркивал, что вообщe -то расправляться с хулиганами – это дело полиции. Другое дело – что она этого не выполняет… "Если ты – лидер местных парамилитаристов, который всегда защищал свой народ, а к тебе приходит женщина и говорит, что её изнасиловали, а ещё кто-то говорит, что его дом ограбили, парамилитаристы, конечно, скажут: "Мы с ними разберемся!" и разберутся! Полиция не будет занимaться этим – боясь нарушить "права человека" преступников. Так что лучше всего поручить это дело парамилитаристам!"

Это было совсем другое время, чем даже сейчас. Время, когда активистов Шинн Фейн в Ирландской республике автоматически заносили в черные списки, при первой возможности старались уволить c работы, повсюду преследовали спецслужбы, а на улицах пожилые бабушки, начитавшиеся газет “эстаблишмента”, обзывали “детоубийцами”. Именно через все это пришлось пройти и Питеру и Дирдре Коннолли, которые ко времени первого в моей жизни партийного собрания состояли в рядах Шинн Фейн уже 11 лет, в самое тяжелое для партии время. “Бывало, сидишь дома, баюкаешь ребенка, – а под окном “шпик”лежит”, – рассказывала Дирдре. Современные фифочки обоих полов, набранные в эту партию, кажется, для украшения, а может, потому, что не задают лишних вопросов – те самые, что так хорошо умеют произносить красивые дежурные речи о правах человека и заняты больше тем как выглядеть получше на экранах телевизоров, – и понятия не имеют о тех временах. Даже я застала только лишь самую их малость…

Вышеописанное вовсе не означает, что кто-то предложил мне взять в руки бейсбольную биту или автомат и выйти с ним «на дорогу»: у партии было много других насущных задач. Почти полностью блокированная в ирландских СМИ (одно время здесь даже существовал особый закон, запрещавщий предоставлять в них слово представителям ирландских республиканцев), партия стремилась донести до населения за что она на самом деле выступает. Слова «социалистическая республика» в ее программе в глубоко консервативной католической Ирландии были чуть ли не анафемой. Но Питер прекрасно знал, о чем говорил – и никакие попы не смогли обмануть его насчет того, что такое на самом деле социализм…

Надо было разносить по домам квартала листовки, объясняющие программу партии и сообщающие о ее мероприятиях и о местных инициативах. Питер с Дирдре сами у себя издавали такой местный информационный листок. Надо было продавать партийную газету. И то, и другое даже в Дублине было связано с определенным риском – прежде всего, остракизма и того, что тебя занесут в «черные списки», как самого Питера. Но кое-где могли и надавать по шее.

Питер с Дирдре своими скромными силами проводили опрос в квартале: что людей по-настоящему волнует, и какие меры они хотели бы в отношении этого предпринять. Никакой «эстаблишмент» это не интересовало – разве только за месяц до очередных выборов. Питер организовывал и проводил по выходным дискотеки для местной детворы – чтобы удержать ее подальше от наркодилеров. Устраивал для них в местной заброшенной церкви спортивный клуб. И делал он все это не потому, что у него была «такая работа», а по зову сердца. О таком бескорыстном и искреннем служении людям мне в Европе до этого только в книгах доводилось читать. Да и то в наших, советских книгах…

Надо ли и объяснять, насколько окрыленной почувствовала я себя в компании таких людей!Они расспросили меня о моем прошлом и о моих взглядах – без малейшего нажима, очень по-дружески. И единогласно постановили меня в свою ячейку принять.

В тот вечер я летела домой как на крыльях!

Общение с новыми товарищами стало единственной в моей жизни отдушиной. Мы виделись раз в неделю, и я с нетерпением ждала, когда за мной заедет Питер. Это были самые мои счастливые минуты – когда он заезжал за мной и когда он отвозил меня обратно после собрания. За эти в общей сложности полчаса в неделю мы успевали поговорить обо всем – о Севере, об ИРА, о международной обстановке, о Кене Ливингстоне, о Советском Союзе… В перерывах между этими двумя разговорами – на пути туда и на пути обратно – я в компании соратников разносила по домам листовки под покровом темной ночи…

…Незадолго до того, как ко мне должны уже были приехать мама и Лиза, мне позвонило одно агенство по трудоустройству, у которого все еще были в компьютере мои данные.

– У меня есть для Вас прекрасная должность!- вкрадчиво сообщила мне его сотрудница.

Меня в общем-то устраивала моя тогдашняя работа, и поэтому я говорила с ней без особого энтузиазма. Единственное, что меня интересовало – это работа поближе к моему северному дому! Должность, которую она мне предложила, поближе к Северу не была – наоборот, офис банка, искавшего себе кредитного контролера со знанием голландского находился в самом центре города, ближе к моей старой квартире в Ратмайнс. Но зато у нее было другое преимущество – это была работа в ночную смену! Не надо будет где-то в Дублине ночевать (а днем можно и домой съездить выспаться, подумала я). И – совершенно замечательно – рабочее расписание такое, что ты 7 ночей работаешь по 9 часов, а потом 7 дней отдыхаешь. В такую удачу трудно было даже поверить. Это означало, что целую неделю из каждых 2 недель я смогу быть дома, со своими родными. Зарплата была даже больше, чем моя тогдашняя.

– Но у меня нет никакого финансового опыта!- честно сказала я.

– О, это неважно! Вас там всему научат, если возьмут.

И я решила попытать удачи. Я не особенно на нее надеялась – и потому вела себя совершенно естественно во время странной ролевой игры по телефону, в которой невидимая мне клиентка с жаром убеждала меня разрешить ей потратить больше денег, чем допускал лимит на ее кредитке. Как она на меня ни орала (кстати, ну очень натурально у нее получалось!), я за эти годы уже до такой степени закалилась на телефоне, что это на меня не подействовало. У меня выработалась слоновья кожа на все ругательства. И я ей вежливо, но твердо отказала что от меня по роли и требовалось.

– Ну как? – спросила меня после этого ведущая мое интервью сотрудница банка (хотя я уверена, что она наш разговор тоже слушала).

– Где это вы нашли такую талантливую актрису на роль клиента? – только и спросила я.

– Да уж, это действительно актриса… – как-то странновато усмехнулись в ответ сотрудники. Почему, я поняла позднее.

Возможно, именно потому что я особенно не старалась, интервью прошло так успешно. И мне предложили эту должность.

До приезда мамы и Лизы оставалось 3 недели, и мои финансы после покупки 3 билетов на самолет (я собиралась за ними чтобы помочь маме Лизу довезти) пели, как говорится, романсы. И я решилась на отчаянный шаг: проработать эти три недели на обоих местах: ночью на одном, а днем – на другом…

Правда, в первую неделю ничего не вышло, так как обучать новых работников по ночам банк, конечно же, не собирался. Пришлось на эту неделю брать на другой работе больничный. Я крадучись выходила по утрам из дома, чтобы мой французский сосед никому не ляпнул, что я вовсе не больна…

Тренинг проходил весело, и вот тут-то я и познакомилась с таинственной актрисой! Это была Маргарет из Австралии – здоровая грубоватая тетка, хохотавшая громким басом (среди сотрудников банка ходила сплетня, что она была транссексуалом – во что почти все мы поверили, когда она сама себе прислала на работу букет красных роз на День святого Валентина). Она действительно была неординарной личностью- уже хотя бы потому что обучала нас банковскому делу, сама никакого специального образования не имея. В Мельбурне она содержала небольшой ресторанчик, который прогорел (что уже свидетельствует о том, как она сама-то обходилась с деньгами, разве нет?), после чего она с тоски оставила мечты о предпринимательстве и пошла подрабатывать в местный банк.. Там быстро оценили ее актерские способности и сделали ее ответственной – нет, не за финансы, а за подготовку новых кадров. Она готовила нас, сама ни дня на нашей должности не проработав…

И снова жизнь столкнула меня с голландцами. Моей напарницей стала, правда, голландская индонезийка по имени Ингрид – из тех индонезийцев, которые считают себя большими голландцами, чем сами голландцы. Если я еще вспоминала время от времени о своем бывшем муже, то Ингрид ни о чем другом и не говорила. Ее бывший муж был ирландцем, она когда-то жила здесь, а теперь-таки вернулась в эту страну, чтобы «утереть ему нос».

– Пусть позавидует, в каком я месте работаю!

И действительно, название банка было таким знаменитым, что многие дурачки нам завидовали. На работе мы ели бесплатные остатки менеджерских ланчей- всякие остывшие и подсохшие уже деликатесы. Нам пообещали, что через полгода у нас будет право взять в этом банке кредит. А пока разрешалось пользоваться кредиткой с небольшим лимитом.

Во время тренинга я узнала много для себя полезного чисто с практической точки зрения. Например, на что обращают внимание банки при обработке заявок на кредитки. Была целая определенная система баллов: столько-то баллов за проживание по одному и тому же адресу более 3-х лет, столько-то – за то, что дом твой собственный, а не съемный, и так далее. Весьма полезно знать, когда сама берешь в долг – даже у другого банка! Или то, что если клиент, взявший у банка в долг, уехал в другую страну, банк фактически бессилен вернуть себе эти деньги: международные процессы обойдутся ему в такую копеечку, что проще и дешевле этот долг просто списать как убытки- естественно, если речь идет не о миллионах. Клиенты этого не знают, и банк стремится их изо всех сил запугать, чтобы они заплатили – шлет им письма, названивает по телефону. Но фактически он бессилен: при нас одна моя коллега каждую ночь названивала в Австралию, пытаясь запугать клиента, уехавшего туда, взяв в долг 30.000 фунтов. Клиент всякий раз находил новые отговорки и откровенно водил их за нос. А моя коллега, вздыхая, набирала каждую ночь его номер снова: ей положено было это делать. Запугивала она его вяло, без энтузиазма. Самой, чувствуется, надоело. По-моему, обе стороны уже поняли, что плакали банковские денежки. На месте этого клиента я бы и телефон поменяла. Слушая ее с ним беседы, я вовсе не жалела банк – потому что видела, какие прибыли он делает на других клиентах…

Прощать временные траты, выходящие за бюджетные лимиты можно было тем, кто характеризовался как «big spender”. Такой клиент мог даже запаздывать с оплатой счетов – если он платил их хоть и с задержкой, но регулярно. Нам внушали, что перед клиентами, тратящими за один раз мою годовую зарплату на вино в магазине, надо трепетать. Когда нам о таких клиентах рассказывали, от нас автоматически ожидалось восхищение. Мне же подобное расточительство и пижонство не могло внушить ничего, кроме омерзения, а уж трепетать я вообще ни перед кем не была приучена (кроме, может быть, человека, в которого я сильно влюблена!) «Мы не рабы, рабы не мы» – знаете? Вежливо разговаривать и трепетать – это две разные вещи.

После работы в банке мне смешно читать в интернете как одна соотечественница жалуется, что ни один банк не давал ей кредит, когда ей было нечего есть – но зато все наперебой начали кредиты предлагать, как только она нашла высокооплачиваемую работу. Банк – это не благотворительное заведение. Он дает что-то только надеясь получить с вас еще больше. Это все, что его интересует. Опять-таки как того ямайского гангстера из фильма «Королева дэнсхолла”: “When I make an investment, I want to see returns ”. Что вам нечего есть, это ваши трудности. Это вам не Советский Союз с его кассами взаимопомощи. Человек человеку никогда не был и не будет в этой системе другом, товарищем и братом. Иначе она просто не сможет существовать.

Работа в ночную смену имеет свою специфику: хотя звонков намного меньше, ночью звонят, когда возникают проблемы с платежами по карточкам в основном в местах злачных (например, в публичном доме). Многие клиенты к тому же при этом находятся «подшофе», и нужны незаурядные нервы, чтобы на них не сорваться. Много интересного можно было о них узнать, глядя в компьютере на то, как они тратят деньги. Вот бы куда наших отечественных брачных аферисток! Ведь в компьютер было заложено, и женат ли тот или иной клиент или нет, и их адреса и телефоны… Чем не сюжет для голливудского триллера?

Обучение прошло быстро, и мы приступили непосредственно к работе. В ночную смену не у кого что-то спросить, кроме других коллег (нас было всего трое: один на англоязычной линии, один- на франкоязычной и я), начальника тоже нет. Только в самых крайних случаях – если речь идет об очень большой сумме, а ты сомневаешься – разрешалось позвонить на мобильник дежурному менеджеру и разбудить его за советом.

В первую неделю меня больше всего поразило то, что наша англоязычная коллега – молодая женщина-ирландка, которую на работе очень ценили за настоящий английский акцент (она родилась и выросла в ирландской семье в Англии) работала в ночную смену, будучи по меньшей мере на седьмом месяце беременности! В Советском Союзе трудовое законодательство запрещало работу для беременных в ночную смену… Когда она утром уезжала домой на машине (жила она довольно далеко от Дублина, в Килдэр), глаза у нее в буквальном смысле слова закрывались. Просто чудо, что она в таком положении не попала в аварию!

Работали мы с 9:30 вечера до 7 утра, с перерывом в полчаса. Заказывали часов в 11 ужин в китайском ресторане – с доставкой в офис. До двух часов еще держались, а после наступала такая прострация, что мы готовы были на что угодно, лишь бы не заснуть – шарили в интернете, хотя это в банке не приветствовалось; ходили по офису кругами и смотрели в окна, пили огромное количество растворимого кофе из автоматов… Звонков было мало, но спать, конечно, было нельзя. Правда, все зависело от того, насколько мы друг другу доверяли: другая женщина с англоязычной линии, например, зная, что мы с моим бельгийским коллегой Пласидом ее не выдадим, приносила с собой в сумке спальный мешок, расстилала его между столами и засыпала на полу прямо с наушниками на голове – чтобы в случае звонка сразу вскочить. Было у этой женщины и другое действенное средство от сна: пение. Она могла часами заводить ирландскую народную песню «Каррикфергус» – протяжную и грустную. К сожалению, она знала только первую ее строчку- «I wish I was in Carrickfergus …” и повторяла ее до (нашего) посинения! (В дневной смене было хуже: по рассказам Ингрид, там царила атмосфера тотальной слежки и стукачества – кто сколько раз вышел в туалет, кто осмелился в перерыве между звонками прочесть газету… )

Через некоторое время я тоже стала носить с собой на всякий случай подушку. А Пласид держался тем, что по свободному телефону названивал друзьям в Чили и болтал с ними часами! Не может быть, чтобы банк не знал об этом – он же получал наверняка астрономические телефонные счета! Но Пласиду все сходило с рук – франкоязычных на эту работу в Дублине найти было очень нелегко.

Хуже всего приходилось нам, если кто-то из наших коллег из утренней смены запаздывал: тогда нам приходилось задерживаться у телефона до их появления, а сознание уже в буквальном смысле слова отказывало тебе, настолько хотелось спать… Никаких сверхурочных за это тоже не полагалось.

Не знаю, как я пережила те две недели. Две зарплаты двумя зарплатами, но когда ты спишь не больше 3 часов в сутки… Прямо с ночной смены ехала я на другой конец города на другую работу, отработав и там смену – галопом домой, там спала 3 часа, минута в минуту, как Штирлиц, вскакивала и бежала на автобус – снова в ночную… Но по крайней мере, билеты на самолет я отработала…

Я немножко вздохнула только когда у меня началась свободная неделя в банке – после 7 рабочих ночей. Считались они почему-то не с понедельника по воскресенье, а со среды до вторника, так что даже в выходные как следует выспаться не получилось: в рабочую субботу я отправилась было домой на север, но мне целый час еще пришлось ждать автобус на автовокзале – стараясь не заснуть, что было почти выше человеческих сил, хоть руками глаза растопыривай. Как только я села в автобус, я словно провалилась в какую-то черную яму – и чуть было не проехала остановку, на которой мне надо было пересаживаться…До дому я с трудом дошла, слегка пошатываясь, как пьяная – ближе к полудню, – свалилась на первый попавшийся матрас и спала до пяти вечера. В шесть уходил мой автобус обратно в Дублин он успевал туда как раз за полчаса до начала следующей ночной смены… В воскресенье было еще хуже, потому что первый автобус уходил на Север только в 9:30…

Поэтому вторник стал для меня настоящим праздником! Как только я добралась до дублинского дома после второй работы, дневной, я тут же, не раздеваясь, заснула- и спала до утра (хорошо, что сработал будильник!). После этого работа в одну смену казалась мне уже просто раем.

Однако в среду отдохнуть не получилось – к нам на мою работу № 1 приехали голландские инженеры из центра ремонта нашей техники, и они пригласили весь наш отдел вечером на ужин, в центре города, в маленьком ресторанчике, который почему-то назывался «Одесса», хотя Одессой там и не пахло. Наверно, просто слово красивое. Я очень не люблю корпоративные вечеринки – по-моему, на них царит вымученное веселье, а больше всего неприятно смотреть на коллег, когда они напиваются и начинают творить глупости. После этого очень трудно их воспринимать всерьез в рабочее время. К тому времени вместо одного начальника – индонезийца-бывшего капрала голландской армии у нас в отделе их стало двое: никогда и нигде еще не видела я, чтобы в коллективе был не один тим-лидер, а сразу два! Конечно, ни к чему хорошему это не привело. У Марлиз, как звали нашу вторую начальницу, был совершенно другой стиль руководства, чем у капрала-начальника номер один, и сотрудники сразу же начали этим пользоваться, ссылаясь при любых сделанных им одним из начальников замечаниях на то, что они поступают таким или иным образом по заданию начальника другого. Атмосфера в отделе становилась все более неуправляемой.

Но открутиться от этого ужина не удалось – тут начальники как сговорились…

У меня в тот вечер было очередное партийное собрание; я уже пропустила одно из-за работы в ночную смену неделей раньше и еще одно пропускать не хотелось. Но сказать об этом начальству.. Мягко говоря, меня бы не поняли…. Поэтому я решила, что улизну оттуда сразу после ужина. Как раз когда все начнут «доходить до кондиции» – и даже и не заметят, что я исчезла. Я сказала Питеру, что могу опоздать, и объяснила, в чем дело.

– Давай я тебя из города подброшу!- предложил он, чему я очень обрадовалась: если бы я стала ждать автобуса, я, пожалуй, успела бы только к самому концу собрания. На том и порешили.

Голландские инженеры у нас в офисе произвели на меня хорошее впечатление – не только своим профессионализмом, но и доброжелательным отношением к нам, новичкам в принтерно-копировальном деле. Они подробно и доходчиво объясняли даже достаточно сложные вещи. И у некоторых из них даже обнаружилось чувство юмора! Наверно, это Ирландия на них так повлияла…

Но недаром, видно, говорят «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке»… За ужином все, естественно, выпили, и голландцы решили, что вдали от дома можно-таки немного побыть самими собой. Двое из них – долговязый Хенк и коротышка Йоост разговорились со мной и начали рассыпаться мне в комплиментах насчет моего знания голландского языка. Я, если честно, привыкла к тому, что меня за это хвалят и не совсем понимаю, за что. Так я им и сказала:

– Что же тут такого, я же у вас почти целых восемь лет прожила… Да за такое время даже по-китайски можно заговорить свободно!

– Не скажи, Женя!- сказал Хенк, кладя мне руку на плечо и дыша мне в лицо перегаром (вчера они, видно, тоже что-то отмечали), – У нас полно аллохтонов, которые и по 20 лет живут в Голландии, а ни слова по-голландски не знают!

Я вспомнила своего знакомого беженца из Сьерра-Леоне, который перестал даже пытаться говорить по голландски – после того, как ему в течение нескольких лет на все его попытки на голландском заговорить неизменно отвечали на английском, – и промолчала.

– Просто ты наш человек!- начали они меня неожиданно заверять. У меня от такого заявления поднялись брови. Интересно, с какой же стати они так решили? Пить надо меньше, ребята! – Чего ты вообще уехала из Голландии?

Мне не хотелось их обижать подробным рассказом о том, как я себя в их стране чувствовала – в конце концов, они вроде бы нормальные ребята, мне ничего плохого не сделали, – и я сказала только, что уехала после развода, так как не хотела после этого там оставаться.

– А муж у тебя голландец был? Или русский?

– Антилец, – сказала я. И тут же увидела, как вытянулись их лица. Правда, не в мой адрес – наоборот, они начали мне горячо сочувствовать.

– А, ну тогда все понятно… Женя, бедняга (arm meisje), как же это тебя угораздило? Ведь ты же знаешь, что мы о них думаем…

Да-да, так он и сказал! А я-то еще столько времени в Голландии стыдила себя: Женя, а может, это тебе только кажется, что голландцы расисты и что они дискриминируют? Ведь они же никогда ничего такого ни одному мигранту не говорят… «Предчувствия ее не обманули»…

Мне стало дурно от этих слов. Бедный Сонни! Вот почему я и оставалась с ним так долго, даже когда наши отношения уже зашли в тупик – потому что довериться со своими личными проблемами кому-то из окружающих меня там означало бы подтвердить их предрассудки в отношении всего его народа. Как будто бы люди не могут просто не сойтись характерами, вне зависимости от национальности! Да если бы мне предстояло выбирать между тем же Хенком и Сонни, я бы все равно выбрала последнего!

Оставаться после этого в их компании мне совсем не хотелось. «Ведь ты же знаешь, что мы о них думаем» звучало у меня в ушах. А я вот не думаю так о них – даже после того, что произошло между мною и Сонни! Понятно вам? То, что было между мной и ним – это мое личное дело, в которое я не собираюсь пускать никаких посторонних критиканов с заранее сделанными выводами! Наверно, похожие чувства были у Высоцкого, когда его за границей пытались склонить к публичной критике нашей страны, а он им сказал: «Не лезьте!»…

– Я отойду на секундочку, – сказала я и по стенке, незаметно вышла на улицу. Как я и ожидала, они были уже слишком пьяны, чтобы заметить мой побег.

Этот разговор так меня расстроил, что когда к Темпл Бару подъехал за мной Питер, я все ему рассказала.

– М-да… Скверная история!- согласился он. Было видно, что Питер принял это близко к сердцу, особенно когда я рассказала ему про Лизину болезнь – Слушай, а не могла бы ты написать статью о расизме – для нашего местного новостного листка? Многие люди у нас тут тоже мелют языками в отношении мигрантов, не представляя себе на самом деле, кто вы такие и как вы себя среди нас чувствуете.

– Среди вас-то как раз нормально!- воскликнула я.

– Да, ты, может быть, и нормально, а нигерийцы, например? Ты слышала, как о них многие из наших ирландцев отзываются?

– Слышала… Часто вот так разговоришься, например, с таксистом, начинают тебя спрашивать, откуда ты, а потом говорят тебе, хотя ты их даже не спрашивала: «Мы не против таких вот мигрантов, как Вы! Но все эти черные..» А чем я по сути отличаюсь от них? Кроме цвета кожи? Культура ведь у меня тоже другая, чем у вас…

– Вот, об этом и напиши…

С расизма разговор наш как-то незаметно перешел на положение на Севере – ведь там, по сути дела, тоже царит именно колониальный расизм: вопреки распространенному у нас мнению, это вовсе не религиозный конфликт. Религиозен он только по форме, а по содержанию – колонистам-сеттлерам предоставлено колониальными властями привилегированное положение по сравнению с коренным населением. Политически-социальный спектр Северной Ирландии делится ("справа налево") на лоялистов, юнионистов, националистов и республиканцев. Первые две группы – протестанты по религиозному происхождению, две последние – католические. Юнионисты и националисты – умеренное крыло своих общин, лоялисты и республиканцы – радикальное. Вот тебе и весь сказ.

Ведь не называют же "религиозным" конфликт между евреями и арабами на Ближнем Востоке, хотя они тоже являются представителями разных религий. Российские журналисты, переводящие новости с сайта BBC и называющие ирландских республиканцев “сепаратистами”, кажется, не знают элементарных фактов истории: до начала 20-х годов XX столетия Ирландия всегда была единой территорией. По выражению американского журналиста Джона Конроя, который прожил на Севере долгие – и самые опасные! – годы, “в конце второй мировой войны Британия дала юнионистам гарантию того, что Север останется частью Объединенного Королевства до тех пор, пока этого будет хотеть большинство населения. Это звучит достаточно справедливо – если забыть о том, что британцы начисто игнорировали желения большинства населения Ирландии, создавая это “государство”. Это гарантирует ольстерским юнионистам неограниченную лицензию. У них нет причин для того, чтобы вести переговоры с католиками и чтобы делить с ними власть. У юнионистов есть то, чего они хотят – неважно, как они будут себя вести”. Создавая “Ольстер”, англичане не проводили никаких референдумов среди населения Ирландии о том, хочет оно разделения или нет (так и хочется сказать, видя как Британия требует от далеких от нее стран «свободы и демократии» – «и эти люди еще запрещают мне ковыряться в носу!».) Протестантское “большинство” в Ольстере составляет всего около 20 % населения острова. И эти 20% -или по крайней мере, многие из них! -считают себя “избранными богом детьми Израиля”. С логически вытекающим отсюда отношением ко всем остальным…

– Питер, ваша пресса тут держит такой тон, словно быть марксистом или иметь какие-то связи с марксистами чуть ли не “стыдно”. А грабить веками другие народы, заниматься геноцидом целых континентов – Америки, Африки, Австралии – не стыдно? Хотелось бы посмотреть, что останется от сегодняшнего благосостояния Великобритании, если заставить её выплатить все долги африканцам, которых продавали в рабство “для их собственного блага”, “кровожадным” индейцам, которых уничтожали и сгоняли с земель их предков, чтобы не мешали “благородным саксонским джентльменам” “нести свет и цивилизацию миру”, а проще говоря – набивать свои бездонные карманы! Но нет, попробуйте об этом только заикнуться в сегодняшнем мире «равных возможностей”… В 70-е-80-е годы никого из нас не удивляло, что где-то в далеких странах люди борются за свою свободу и за лучшую жизнь для своих детей. Теперь же нас вдруг почему-то пытаются заверить, что это страшный грех, словно бы мир уже стал таким свободным, что больше бороться не за что и незачем… А ведь если что в действительности что и изменилось в большинстве стран мира за прошедшие 10-15 лет, то только в худшую сторону! И как можно считать “свободным” мир, в котором люди умирают от голода, мир, в котором дети вынуждены работать с 5-6 лет, мир в котором растет число бездомных и беспризорных, мир, в котором люди вынуждены зарабатывать на жизнь продажей своего тела? Довести людей до такой жизни преступлением не считается. Это как бы случайно получается, как стихия – и никто в этом якобы не виноват. А вот бороться с такой жизнью и с теми, кто доводит людей до неё, оказывается, “смертный грех”!

– Женя, ты читала книгу Лиз Кертис о британском расизме? Нет? Обязательно прочитай! Я когда прочитал, долго думал – кого же мне этот расизм так напоминает? А потом вдруг понял – да это же точно знаменитый любимец детей, английский мишка Винни-Пух! Помнишь его попытку надуть пчелок, притворившишь в охоте за медом “тучкой, а не медведем”, которого так хорошо видно всем из-под воздушного шарика? А помнишь его знаменитое “Это, наверно, неправильные пчелы”- после того, как становится ясно, что они не отдадут ему без боя сделанный ими, их же собственный мед. И мед-то у них “неправильный”! Ну, чем. не “цивилизованный” англичанин-колонизатор XVII, XVIII, XIX, XX или даже XXI века, жадными руками тянущийся к чужим богатствам? Во всем у такого “достойного господина” всегда будут виноваты защищающие свой мед пчелы, – в том числе, и ирландские, и зимбабвийские. Ну да, а потом конечно, пчелы – террористы, обидели бедного мишку…Ведь, по его логике, “для чего на свете пчелы? Для того, чтобы делать мед. А для чего на свете мед? Для того, чтобы я его ел”… Эх, Женя! У нас такая маленькая страна; по идее, они давно бы могли нас задавить, но мы не сдаемся. Нам бы такие джунгли, как у колумбийских товарищей – мы бы им показали! А в наших условиях, к сожалению, многое очень трудно. И все-таки есть у нас на Севере кусочек земли, куда бриты не суются: Южный Арма. При случае съезди туда, посмотри. Это тебе на многое откроет глаза…

Как я жалела, что к этому времени мы уже подъехали к его дому!…

– Пойдешь со мной в субботу на собрание наших активистов? – спросил Питер, – Мы будем обсуждать, как готовиться к выборам.

Конечно, я с радостью согласилась!

… В пятницу мне предстояло еще одно приятное событие – в Дублин приезжала с концертом бывшая солистка «Бони М» Лиз Митчелл. Я даже удивилась, что билеты на этот концерт можно было свободно купить – по старой нашей советской привычке, купила два и стала искать, кого бы позвать с собой. Выбор мой пал на итальянку Адриану. Конечно, «Бони М» не были для нее тем, чем они были для меня, но она по крайней мере, знала, кто они такие!

…Мне было трудно поверить в происходящее даже уже когда Лиз начала петь. А когда она начала приглашать зрителей потанцевать с ней на сцене – я, застенчивая я, которая не ходила на дискотеки и танцы и вообще всю свою жизнь ненавидела быть в центре внимания – вдруг почувствовала, что если я этого сейчас не сделаю, то буду потом жалеть всю жизнь. И не чувствуя под собой ног, поспешила к сцене…

На сцене оказалось не так уж и страшно. Главное чтобы меня петь не заставляли! Ко мне тут же подскочил партнер Лиз по группе, занявший у нее место Бобби. Кажется, его звали Тони. Конечно, до Бобби ему было далеко, но в зале и на сцене была такая замечательная атмосфера- зал хором пел!-, что я совсем расслабилась. Он закружил меня в чем-то латиноамериканском вроде меренге – и сам удивился, что у меня, оказывается, получается! Хо, знай наших! Танцуя, пока Лиз пела, мы разговорились.

– А у тебя хорошо получается!- сказал Тони. – Ты ирландка?

– Нет, я русская.

– Ох! – воскликнул он, – Как же это я сразу не угадал? Ну конечно! У вас же самые красивые женщины!

И тут же добавил по-русски с сильным акцентом:

– Я тебя лублю. Выходи за менья замуж!

Каким только гадостям не научат человека в современной Москве! От его коллег по группе пахло пивом: выпили по кружке «Гиннесса» перед концертом. Одна из них успела похвалить мой наряд. Вы заметили, что ни одна женщина никогда не скажет другой «ты хорошо выглядишь»- всегда только «у тебя красивое платье»?…

Лиз тем временем кончила петь, и я подошла к ней. Мне хотелось хоть парой слов сказать ей, как много они для меня значили. Узнав, что я родом из СССР, Лиз показательно растрогалась – и начала рассказывать залу об их знаменитой поездке к нам в 1978 году и о том, что их пригласил лично Брежнев. Она произнесла это с гордостью. А потом поцеловала меня в нос – у нее оказались такие крупные губы, что я даже немного испугалась.

Я была на седьмом небе. Вот и еще одна моя мечта сбылась! А бедная Адриана в это время страдала где-то в конце зала – ее, как потом оказалось, замучила мигрень…

****

…В те выходные я не поехала на Север – из-за собрания, на которое взял меня с собой Питер. Впервые я увидела перед собой многих из тех, чьи лица видела до этого только по телевизору и на предвыборных плакатах, расклеянных по городу. Одним из таких лиц был похожий на цыгана веселый бородач по имени Кахал- настолько популярный у себя в районе не севере города благодаря своей борьбе с наркоторговцами, что его там чуть ли не на руках носили.

Семинар по тому, как надо вести избирательную кампанию, вела американская профессиональная консультантка. Меня это насторожило, но я подумала и решила не предавать этому значения.

– Необходимо построить мосты к избирателям в предвыборный период… – вещала она.

– Вообще-то я больше специалист по тому, как мосты взрывать… – задумчиво сказал Кахал под общий хохот.

Был и еще один очень самобытный человек, с которым я там познакомилась. Фермер Фрэнк Хиггинс.

Фрэнк – ирландский самородок. Спустя уже много времени после того собрания если у меня дома звонил телефон, и я держала трубку около уха более 15 минут, успевая только изредка вставить “угу” и ”ага”, моя мама обычно начинала нервно ходить вокруг меня кругами, по нарастающей громкости бубня под нос:

– Кто же это по стольку висит на телефоне? Конечно же, это опять этот старый козел Фрэнк!

Я сочувствовала её раздражению, но мне не по силам было ей объяснить, что я не могла вот так просто повесить трубку. Фрэнк обидится. Он как большой ребёнок. Мне приходилось нежно намекать ему, что у меня на кухне подгорает ужин, что у моего телефона садится батарейка, что Лиза бросает на меня сверху стулья в пролет лестницы, что ко мне в дверь постучался один пожилой член Североирландской Ассамблеи (что однажды, к сожалению, оказалось правдой!)…

Обычно намеки доходят до него только минут через 10; он начинает извиняться за то, что так долго дежит меня “на связи”, прощается со мной раз 20, а потом вдруг спохватывается и восклицает, подобно герою Шолом Алейхема “Главное забыл!”-

– Wait till I’ll tell you …

И беседа разгорается с новой силой, а моя мама зеленеет от злости и убегает в ванную, чтобы избежать искушения запустить в меня чем- нибудь…

Все это ещё можно пережить. Самое противное – когда он звонит тебе на мобильник, ибо последний буквально раскаляется в твоих руках до такой степени, что обжигает тебе руки и уши. А батарейка, не выдержав мощного наплыва слов из “Кьявана” (так именует он с местным акцентом свой родной Каван), тут же начинает попискивать, предупреждая тебя о скором прерыве связи…

… Познакомились мы с Фрэнком на том самом партийном собрании, где оба оказались в одной и той же рабочей группе. Я ещё приходила в себя после первого в жизни лицезрения Лидера без очков (ничего общего с тем, кого мы привыкли выйдеть по телевизору), когда ко мне подошёл не по-ирландски высокий мужчина, хромавший на одну ногу (когда встречаешь хромающего республиканца, сразу же автоматически думаешь :“Бандитская пуля!”), немножко лопоухий, с лицом, которое вполне позволяло бы ему сойти за русского. Даже не просто за русского, а за нашего соседа напротив, дядю Ивана, который долгое время обвинял моего дедушку в том, что тот звезданул его лопатой по спине!

От него за версту веяло фермерством, да и одет он был, так, как одеваются галантные ирландские сельские жители средних лет: донегальский свитер с вырезом латинской буквой “V” под донегальским же пиджаком и кепочка. И любопытство у него было здоровое, сельское: он сразу увидел, что я не местная, и подошёл полюбопытствовать, кто я такая.

Узнав, что я русская, он всплеснул руками от изумления – и больше уже не отходил от меня весь вечер. Фрэнк, как он представился мне, сразу же сразил меня наповал вопросами… о строительстве Магнитогорска, о котором он когда-то читал, и которое совершенно потрясло в юности его воображение. Ну, а когда я завела речь – честно говоря, чтобы от него отделаться, напугав его своей “экзотичностью”! – о том, как моя мама опасалась когда-то, что я уеду не в зеленую Ирландию, а в горячую пустынную республику Чад, он, к моему великому удивлению, завел речь о гражданской войне в Чаде в 80-е годы со знанием таких деталей и имен, что я была покорена. Откуда это простому фермеру из графства Каван знать биографию Хиссена Хабре?!

После нашей долгой интеллектуальной беседы он посмотрел на меня с сочувствием и выразил словами именно то, что я уже начала в этой стране чувствовать:

– Бедняга! Ваши таланты здесь пропадают. Они же все (он кивнул на толпу своих бравых товарищей) понятия не имеют, где находится Чад !

Надо сказать, что он был прав. Кроме Ирландии, страны Басков да Южной Африки они действительно мало что знают.

На прощание Фрэнк сунул мне бумажку со своим телефоном и взял мой номер. Конечно же, я звонить ему не собиралась. А всего через 3 часа после того, как мы расстались, у меня зазвонил телефон, и радостный голос с кьяванским акцентом сообщил мне:

– Я нашёл на карте город, из которого Вы родом!

Одним словом, Фрэнк – чудак. Из таких шукшинских “чудиков”, без которых скучно было бы жить. Только ирландский вариант. Я долгое время избегала его, “накушавшись “ ирландских чудачеств, а он продолжал бесплодно мне названивать. И, пожалуй, я так и не открыла бы для себя, что чудак-то он совсем безобидный, если бы не одно “Ч П” в моей жизни.

Меня уволили (об этом я еще расскажу). Причем не сказали, за что. А я, в свою очередь, не могла рассказать об этом маме – она меня заклевала бы. Мне нужно было с кем-то поговорить, – нужно до такой степени, что я чувствовала, как задыхаюсь. А звонить было некому – я уже переговорила со всеми, с кем могла, а многих просто не было дома… И вот тогда я наткнулась в своей записной книжке на имя Фрэнка…

Он, казалось, ничуть не удивился моему звонку и с удовольствием выслушал все мои печали и заботы.

– А я недавно отправил Вам письмо, – заявил он мне.-Вы его получили?

Никаких писем я не получала. Более того, у него же не было моего адреса! Начав осторожные расспросы, я выяснила, что он послал мне какой-то смутно-пламенный революционный памфлет, в котором именовал меня товарищем по борьбе, на тот адрес, что значился на печати на конверте, в котором я послала ему какую-то книжку о России. Я вспомнила своё то давнее послание – и внутренне разразилась нервным смехом: стоит ли ещё после этого задаваться вопросом, почему меня уволили? Конечно же, благородный “солдат революции” послал своё злополучное признание в революционных чувствах на мой рабочий адрес!

Плакать, несмотря на всю плачевность ситуации, не хотелось, – настолько это было комично. Конечно же, это письмо мне никто не отдал! Но беседа про Чад, Магнитогорск и сельскую Ирландию придала мне столько энергии, что я собралась с духом и уже через неделю нашла себе другую работу.

А с Фрэнком мы стали настоящими друзьями. Я подозревала, что он питает ко мне чувства более, чем. дружеские, но надо отдать ему должное, – в отличие от многих его товарищей, которые даже намного старше его, он никогда не выражал их словами или, боже упаси, действиями!

– I think the world of you ! – было самое сильное выражение его чувств.

Иногда я находила у себя на дверной ручке моего северного дома пакет с кульком конфет и записочкой, что он “случайно проезжал мимо”, по дороге на могилу одного из ирландских патриотов в Даунпатрик (от Кавана до Дауна- добрых два часа езды!) Иногда он страстно говорил мне, что я – точно такая же, каким он был в мои годы, и что я слишком поздно родилась: нам обоим надо было родиться если не до 1798 года, то уж, по крайней мере, до 1916…

1798 год – любимая “волынка” Фрэнка. Если вам не нравится предмет вашего разговора, достаточно сказать одну только фразу о восстании 1798 года – и в ответ вы услышите такую пламенную речь длительностью в 2-3 часа, что можно спокойно отключиться и думать о своем. Чем дальше, тем больше я поражалась его поистине энциклопедическим познаниям. При всем при этом он оставался “человеком земли” – поразительно было смотреть на него, как он успевает все: бежит по дороге с железной решеткой на голове, чтобы поскорее перекрыть путь на соседнее поле своим коровам, тут же прыгает в машину и несется на собрание Шинн Фейн, оттуда – в Дублин в госархив (выискивать документы о своем любимом восстании или же о местной истории графства Каван в прошлом веке), оттуда – ремонтировать шиннфейновский офис у себя на месте (практически он единственный, кто все там восстановил и отделал своими руками!), оттуда – на рынок продавать одну из своих коров…

Глядя на чудачества Фрэнка, я думала, что он старый холостяк (какая нормальная женщина потерпит такой образ жизни?). Оказалось, что и не потерпела… Фрэнк долго жил в Англии, как многие молодые ирландцы в 70-е годы, когда дома совсем не было работы; работал на стройках (по его словам, все английские дороги и туннели построены парнями из Донегала) и шофером…Женился поздно, на англичанке, у которой было романтическое видение ирландского республиканизма. Увы, при столкновению с суровой ирландской реальностью жизни на заброшенный ферме лондонская дамочка быстро взвыла. Успев родить за 5 лет 4 детей (старшую дочку они звали Элеонора – в честь дочери Маркса!), она подхватила их всех и увезла с собой в Англию.. Фрэнк очень переживал из-за этого, но не подавал виду. Он никогда ни слова плохого не говорил о своей жене. Только вспоминал о том, как при ссорах он громко говорил ей:

– Гнилая буржуазия ! – и уходил в поле..

Когда-то в юности Фрэнк состоял в рядах “армии” (вы знаете, какую армию я имею в виду!). Его младший брат Филип умер безвременно молодым, выйдя на свободу с подорванным здоровьём после забытой ныне всеми голодовки протеста в тюрьме Портлиш, и Фрэнк до сих пор каждый день думает о нем.

– Мой брат – вот это был мужчина для тебя! – не устает он повторять, забывая, однако, о том, что Филип был всего лишь на два года его моложе и на 18 лет старше меня…

Слушая Фрэнка, начинаешь задаваться вопросом, сам ли он отошёл от армейских дел, или его “попросили”. Ибо нет, пожалуй, во всей Ирландии человека, который до такой степени не умеет держать язык за зубами! Чего я только не услышала от него! Рассказы о многочисленных лондонских приключениях – с апофеозом из того, как за ним гналась полиция, когда он пытался сфотографировать какой-то завод по производству слезоточивого газа. Истории о том, как фермеры делали взрывчатку из удобрений. Рассказы о различных героях, многих из которых уже давно нет в живых (он был лично знаком с Фрэнком Стаггом, умершим в английской тюрьме на голодовке протеста), о побегах из тюрьмы, совершенных нашин общим другом Финтаном. Он даже организовал для меня один раз ночевку в одном из мест, которые именуются “безопасный дом” – на одной из ферм, где когда-то прятались беглые добровольцы ИРА! Было очень интересно слушать её хозяйку, когда та делилась со мной воспоминаниями.

Но он же мог и ляпнуть по телефону что-нибудь такое, чего никогда не ляпнула бы даже я, с моим ограниченным советским опытом конспирации. И вообще, чем. дольше я с ним общаюсь, тем больше он напоминал мне героя Юрия Никулина из “Бриллиантовой руки”: “Лопух! Такого возьмем без шуму и пыли!”

Фрэнк очень любил, когда я посещала его родные края – Каван. Он рад был показать его чужестранцам и знал буквально все о каждом холме. С ним, однако, приходится быть с ним очень терпеливой: посещая Каван, я привыкла к тому, что Фрэнк может опоздать на час тебя встретить и приехать в замызганном виде, но осудить его не поворачивается язык, когда он, вытирая пот со лба, сообщает тебе, что только что отелилась одна из его коров, и он не мог покинуть её в таком состоянии… В Каване, как и во всей сельской Ирландии, – другие понятия о времени. Если люди говорят тебе, что что-то займет 15 минут, это может длиться сколько угодно – от получаса и до двух часов. Бороться с этим – все равно что пытаться плыть вверх по течению водопада. К этому надо просто привыкнуть.

Фрэнк помог мне узнать сельскую Ирландию так, как её не узнаешь из окон туристских автобусов. Это с ним вместе я бегала по полю, загоняя его коров на другое – до ушей перемазалась в грязи и открыла для себя, что тяжелые на вид коровы бегают со скоростью олимпийских спринтеров! Я побывала в сельских домиках, где до сих пор нет современных удобств, и которые так напомнили мне о том, где я сама выросла. Я познакомилась с другими ирландскими чудаками, большинство из которых действительно были старыми холостяками, – ибо ирландский фермер, в отличие от наших соотечественников, ни за что не стал бы жениться, пока не был уверен, что он может прокормить большое семейство. У многих этот процесс затянулся настолько, что о женитьбе уже не хотелось и думать.

С Фрэнком они обращаются по-свойски: когда он в Дублине, заходят к нему домой (двери в Каване до сих пор не запирают!), пользуются его телефоном… Он возит в город за покупками тех из них, у кого нет своего транспорта, – и это считается настолько само собой разумеющимся., что ни ему не приходит в голову отказать, ни им – то, что он может им отказать.

Безотказную натуру Фрэнка открыли для себя недавно и наши бывшие соотечественники из Литвы и Латвии, которые появились в этом скромном уголке Ирландии в качестве рабочей силы на той работе, которую не хотят выполнять избалованные “кельтским тигром” ирландцы. К одной паре литовок он питал особые дружественные чувства. Литовка Вида занимала в его жизни примерно то же место, что и я, – предмета поклонения, хотя мы достаточно разные. Мы обе это знали и даже как-то узнали друг от друга о том, что он советовал нам обеим подстричься – потому, что такая прическа больше напоминала бы ему его английскую супругу…Вида была лаконична насчёт Фрэнка:

– Какой замечательный человек, какой добрый человек! Если бы у меня был такой муж, я бы его выгнала, потому что он всем помогает, а я хочу, чтобы это было только для меня…

Иммигранты из Восточной Европы настолько поразили воображение не привыкшего к иностранцам у себя на селе, но самого хорошо помнящего, что такое быть иммигрантом Фрэнка, что он знакомится практически с каждым новоприбывшим лично. Втайне мечтает выучить русский язык -до сих пор язык межнационального общения для всех них здесь. А меня держит часами на телефоне, рассказывая мне до мельчайших подробностей все проблемы, испытываемые в данный момент Видой, Тамарой, Валерой, Евгением или Ниной… Некоторые наши общие ирландские друзья сердятся на него, говоря, что он позволяет нам всем пользоваться его добротой. Возможно, что и так. Но как можно отказаться от такой добросердечной, “старомодной” помощи, не имеющей ничего общего с американским циничным выражением “there is no such a thing as free lunch "? Бедные американцы, им никогда не понять, что there is such a thing, in Ireland, in county Cavan !

Были у Фрэнка и недоброжелатели, конечно. “На тропе войны” он находился с шиннеровскими женщинами, так напоминающими мне булгаковскую “женщину, переодетую мужчиной”. Особенно с двумя местными сестрами, которых он обвинял в пьянстве и развратном образе жизни.

– Aine is a sexual predator ! – любит он повторять с брезгливостью об одной из них. Фрэнк буквально ликовал, когда Онью отослали в Америку, выражая надежду, что там она и останется. Это же приводит и к его трениям с “leadership ”, которое считает, что женщин надо выдвигать на (все равно вторые!) ведущие роли не по деловому, а чисто по половому признаку. Только невероятное ирландское упрямство его и его однодумцев предотвратило сестру Оньи от того, чтобы быть выдвинутой в качестве кандидата на выборах в парламент… Все равно всю работу пришлось бы делать таким, как он, – а такие, как она, только и умеют, что ездить повсюду с речами.

Иногда я обижала на него, но крайне редко. Посудите сами – не обиделись ли бы вы, если он обещал подвезти вас в аэропорт, до которого 6 часов езды, а сам все не появлялся и не появлялся, так что вы в панике вызвали такси и заплатили за эту поездку столько, сколько стоит самолет до Москвы? А оказалось, что он приехал за вами через полчаса после этого, – потому что его “сосед попросил завести кафель в графство Фермана”!

Но это мелочи жизни. По большому счёту на Фрэнка всегда можно надеяться.

– Ты – это я! Я точно таким же был в твои годы! – любил повторять он мне.

Так что вы предупреждены о том, с какого рода фруктом вам приходится иметь дело в моем лице! По крайней мере, если верить Фрэнку из Кавана…

****

…Свободная от работы в банке неделя была для меня как нельзя кстати: я буквально на пару дней прилетела домой, чтобы забрать в очередной раз с собой свое семейство. Я была уверена, что теперь-то уже все будет в порядке: ведь уже утряслось все с документами, и жить есть где. Осталось только найти Лизе подходящую школу (в отличие от мамы, я уже смирилась с мыслью, что в нормальную школу она ходить никогда не сможет) и самое главное – врача!

Я попыталась уже было разузнать в своем городке о возможностях ее лечения- потому что в отличие от СССР, где любой нуждающийся человек мог сам спокойно записаться на прием в поликлинике к любому специалисту (хирургу, окулисту, невропатологу)- и быть принятым им в тот же день или в крайнем случае, через пару дней – здесь попасть туда можно было только по направлению терапевта, да еще и, как оказалось, во многих случаях приема у специалиста надо было ждать несколько месяцев: такие на него были очереди! Специалисты здесь были не в каждом городе, как у нас, а зачастую только в одной больнице на всю провинцию.

Местный терапевт, к которому я пришла – пожилой дедушка, такой пожилой, что казалось, он меня не слышит, а спит в своем кресле, когда я с ним говорила – неожиданно проснулся и наорал на меня, когда понял, что я мигрантка. Смысл его бурного выступления сводился к тому, что «ездят здесь всякие, только загружают зря наши медицинские учреждения». Какое там сострадание к больным детям, какая клятва Гиппократа! Не знаю, как я удержалась и не прибила его в кресле его же пресс-папье. Ведь из-за такого вот горе-лекаря Лиза и осталась на всю жизнь инвалидом…

Маме новый дом понравился – но, как и обычно, одобрение свое она высказала в весьма сдержанных формах. В отличие от того, в каких формах она обычно выражает свое по поводу чего-либо негодование…

Я старалась подумать обо всем, когда его покупала – о виде из окон и о близости магазинов и транспорта, о том, какие будут соседи, и о расстоянии до больших городов. Но больше всего, конечно, меня привлек здоровый, чистый воздух – морской или горный, в зависимости от того, в какой части городка ты находился. Городок процентов на 70 был католическим, но протестантов никто не обижал. Я, например, жила в таком месте, что моя соседка справа была католичкой, а сосед слева- протестантом, и они очень хорошо друг к другу относились. И все-таки большая часть протестантов жила на другом конце городка, у подножия горы. Это было сразу заметно по тому, насколько зажиточнее и роскошнее были тамошние дома. «Граница» пролегала по мосту через впадающую там в море местную горную речку, который пересекал Главную улицу в самом ее конце. Именно «за границей» протестантские пожилые пары важно и медленно прогуливались каждое утро по набережной (удивительное дело, я научилась отличать их даже по лицам и манерам!) Хотя здание местной масонской ложи стояло на «католической» территории, зато оранжистская ложа – там, где этого и можно было ожидать. В масонской ложе были, как это принято, наглухо забиты все окна – чтобы никто не знал, что там происходит внутри. “Без окон, без дверей, полна горница людей»

Летом в городок местная благотворительная организация привозила «детей Чернобыля» из Белоруссии- на две недели. Их размещали в семьях, которые на это время всячески стыдливо замалчивали протестантско-католический вопрос: в организацию эту входили как те, так и другие. Детям городок очень нравился: в Белоруссии нет моря и гор, а ведь они не видели здесь ничего другого – ни типичных для Северной Ирландии уличных сражений с полицией, ни оранжистских парадов. Тех же, кто их сюда возит и восторгается за две проведенные здесь недели местной «цивилизацией», так и подмывает спросить: скажите, Вы когда-нибудь жили в стране, где с коровников и церквей свисают парамилитаристские флаги? Вы когда-нибудь проезжали жарким летним днём по морскому побережью, вдруг натыкаясь на лежащего в кустах иностранного солдата, целящегося непонятно в кого из автомата? Вы когда-нибудь были в городе на пасхальных гуляниях – все вокруг принаряженные, с семьями, с детьми, едят мороженое, – когда мимо проезжает БТР, с макушки которого свешивается целaя пачка этих иностранных солдат, и все они целятся из своих автоматов в эту толпу и в этих детей?

Нет? Значит, Вы не еще не знаете, что такое жизнь в Северной Ирландии.

Часто меня преследовало чувство нереальности вокруг меня здесь происходящего. Например, жаркий летний день. Зрелые низкорослые хлеба темно-золотого цвета гнутся к земле под тяжестью своих колосьeв. По дороге навстречу мне движется колонна темных, массивных машин. “Комбайны! » – по советской ещё привычке думаю я. И тут же вижу, что ошиблась: это все те же “броневички”…

Именно через местных благотворителей познакомилась я с первой в моей жизни местной протестанткой – с госпожой Адер. Вэнди.

Когда Вэнди была молодой, она была, наверно, ужасно похожа внешне на принцессу Диaну. Только не такая грустная. Хотя (а может быть, как раз потому что) жизнь её не баловала: Вэнди начала работать в 14 с небольшим лет, секретарем в адвокатской конторе, налгав о своем возрасте. Потом вышла замуж за фермера и мясника по совместительству, который обращался с ней совершенно по-свински… Вэнди не любит вспоминать об этом, но может открыть вам свою душу, если узнает, что у вас был похожий опыт. Совершенно нестандартно для того времени, когда она была молодой, она посмела тогда развестись с ним. Много лет спустя вышла замуж второй раз. Но и второй муж был ненамного лучше. Несколько лет назад Томми тяжело заболел и умер – и Вэнди осталась вдовой. Не легкомысленной – но по-настоящему веселой. В плане жизнерадостности.

Вэнди – вдова оранжиста, пресвитериaнка (как она с гордостью говорит, её церковь – самая прогрессивная из всех пресвитериaнских церквей!) и представительница общины, которая мне была знакома гораздо меньше, когда я приехала на Север Ирландии. Знакомство с ней не только помогло мне лучше понять её общину – оно позволило мне глубоко почувствовать то, что теоретически я, конечно, знала: среди протестантcкого населения Севера далеко не все такие мракобесы, как оранжисты Портадауна, взрослые, часто пожилые дяденьки, сравнивающие сегодня себя, "бедненьких и обиженных" … с 6-10- летними католическими девочками из Ардойна, которых не пускает каждый день в школу толпа лоялистских хулиганов.

Чтобы разогнать страх и не слышать грязных ругательств в свой адрес, эти малышки хором пели поп-песни по дороге в школу и обратно… "За детство счастливое наше спасибо, родной Тони Блэр!" – тот, который собирается бороться по всему миру с Бин Ладеном, но не способен даже обеспечить безопасную дорогу в школу маленьким детям в своей собственной юрисдикции! Вэнди, наверно, испугалась, если бы услышала эти мои слова. Любое «радикальное» слово (хотя что радикального в том, чтобы обеспечить детям безопасную дорогу в школу в "демократической" стране, я не знаю!) пугает её. Она испугалась, когда я гневно обрушилась на власть предержащих за длиннющие, многомеcячные очереди на элементарный прием к специaлисту в больнице – из-за нехватки денег в бюджете. "На то, чтобы бомбить Югославию и Ирак, у них, небось, деньги были!" – заявила я ей и увидела, как ей стало страшно от моих слов… Такая вот здесь демократия.

Но Вэнди, конечно, далеко не одобряет то, что происходит в Ардойне. Когда я ещё совсем мало была знакома лично с североирландскими протестантами, я заметила, что в толпе их можно "вычислить ", отличить от католиков по какой-то внутренней замкнутости, застенчивости. Очень многим из них ужасно стыдно за то, что вытворяют лоялисты "во имя протестантcкой веры", и они вовсе не хотят быть отождествленными с ними. Только боятся громко что-то сказать. Так и в случае с Вэнди. Однажды она пришла ко мне домой, вернувшись из Белфаста, куда она всегда ездит крайне неохотно, со словами: "Я сегодня побывала в бандитской стране!" "Бандитской страной" на Севере обычно называют республиканскую непокорную британцам Южную Арма, и я только-только собиралась с удивлением спросить Вэнди, а что это она там делала, когда она вздохнула и сказала мне: "На Шанкилле, я имею в виду!" То есть, среди своих же "собратьев по религии".

Мы познакомились с Вэнди случайно. После того, как я поместила обьявление на стенке местного супермаркета, что я даю уроки русского языка всем желающим. И вот тут-то оказалось, что такой человек, как я, уже давно и безуспешно разыскивается здесь членами той благотворительной группы – для перевода с русского детских писем… Когда Вэнди и Мэри – обе члены этой группы – пришли ко мне, они как-то ненароком, но почти сразу рассказали мне, что Мэри – католичка, а Вэнди – протестантка. У меня тогда не было ещё даже мебели, и сидеть нам пришлось на полу на матрасе. Мгновенно по-деловому оценив обстановку, Вэнди немедленно взялась за дело – хотя её никто ни о чем не просил –, и уже спустя всего месяц мой дом был набит битком подержанной, но весьма хорошей мебелью, которой она понасобирала по своим многочисленным друзьям.

Очень скоро Вэнди оказалась мне своего рода "второй мамой" (пока со мной не было моего семейства) – и она даже сама немножко гордилась этим, когда нас где-нибудь в очереди спрашивали, не мама и дочка ли мы. Своих детей у Вэнди нет. Только собачка, но к этому я ещё вернусь.

Вэнди как вдова оказалась также незаменимой, когда я не могла справиться с каким-то мужским делом по хозяйству, вроде установки стирaльной машины или починки газовой плиты. Хотя мне ужасно неудобно было её "эксплуатировать ", и я старалась отплатить ей чем-то хорошим. Осталось в памяти, как Вэнди помогала мне купить стиральную машину. Это был, если хотите, такой небольшой, но oчень интересный урок для меня тому, как строятся здесь непростые человеческие отношения.

Я нашла в газете обьявление о продаже подержанной стиральной машины по доступной цене. Я попросила Вэнди о помощи – ибо без машины довезти стиральную машину до моего дома из Белфаста нереально. Она надела очки и внимательно посмотрела на обьявление в газете.

– Сейчас я разузнаю, в каком это райoне! – сказала она мне, набирая номер телефона. – Алло! Мы прочитали ваше обьявление о стиральной машине. Она действительно в хорошем состоянии? Да? Так… А в каком райoне Вы живете? Так, так,… Я, кажется, знаю, где это… Простите, а как Вас зовут? Хорошо… Так как туда лучше доехать? Извините, а фамилия Ваша как?

Услышав сказанную ей фамилию хозяина стиральной машины, Вэнди просияла такой таинственной, почти заговорщической улыбкой, – и добавила в трубку:

– Да, кстати, меня зовут госпожа Адер!

Хозяин, судя по его имени, фамилии и месту жительства, оказался "своим человеком" – и за машиной можно было ехать "безопасно". Мне это было не только странно и немножко смешно наблюдать, но и грустно. Разве человеческая это жизнь? Соблюдать подобные предосторожности проходится, кстати, не только предcтaвителям общины Вэнди: Мэри с нервным хохотом рассказывала мне о том, как когда она и её муж были студентами, она всегда выбирала жилье в Белфасте, как истинная женщина, не по райoну (как делает любой здравомыслящий здесь человек), а … по красивой мебели в доме. Что постоянно приводило к таким ситуациям, когда ей и мужу приходилось по ночам баррикадировать двери и как единcтвенным католикам на улице, всю ночь сидеть, дрожа после получения угрожающих писем. Либо вообще, приехав на новое место, уверять всех, что их зовут не Мэри и Бернард, а Вэнди и Алан – для маскировки!

Но вернемся к нашей стиральной машине. Продававший ее молодой человек – весьма приятных манер и наружности – был медбратом по уходу за пожилыми людьми. Тоже, естественно, за "своими" (мало кто решается перейти в этом плане “границу”!). Жил он в восточном Белфасте – в самом что ни на есть "гадюшнике". В соседних домах были повыбиты все окна, вокруг полоскались на ветру многочисленные парамилитаристские флаги всех цветов. Молодой человек собирался уезжать из этого квартала, а в новом доме эта машина была для его кухни слишком велика. Вэнди, помню, все ещё подталкивала меня локтем: мол, смотри, какой орел пропадает! Но увидев, что я особого энтузиазма в его адрес не высказываю (примерно как герой старого фильма с Луи Де Фюнесом о раввине Якове, Мохаммед Ларби Слиман, когда ему представили рыжеволосую еврейскую красавицу Ханну!), на обратном пути доверительно сказала мне:

– Ах, он такой милый молодой человек, что он, должно быть, гей! Только геи бывают такими хозяйственными и приятными!- и сама же раcxохоталась.

Вэнди – человек активный и веселый,- хотя зачастую она, видимо, просто заставляет себя подняться с постели и – "марш вперед, труба зовет!" Ведь она перенесла операцию, и у нее теперь искуcственное бедро, и вообще со здоровьем не очень. Но она не думaет об этом и постоянно таскает тяжелые мешки пожeртвованного ей соседями для белорусской деревни добра. Она занята, наверно, в добром десятке благотворительных организаций, ходит в различные кружки, чему-то все время учится, замечательная рукодельница и не по-западному сама варит каждый год варенье.

В моем представлении протестанты казались мне не просто замкнутыми, а очень серьезными и хмурыми людьми (например, Иaн Пейсли даже запpещает своим прихожанам танцевать впoлне невинные ковбойские танцы "стенка на стенку", заявляя им, что это смертный грех!). Но Вэнди – большая хохотушка и даже проказница. Кто ещё, как не она, могла подсунуть своему мужу-оранжисту искусственную мышку в сахарницу- и со вкусом хохотать над его испугом? Кто может спокойненько заявить, придя к вам и увидев, что вы поставили у себя в саду металлическую арку для ползучих роз :"А, это вы к 12-му готовитесь?".

Правда, на некоторые её высказывания моя реакция была неоднозначной. Например, ей чем-то досадил во время летнего отдыха в Испании много лет назад, – когда она была молодой красавицей похожей на Диaну – какой-то немец, которому она в лоб заявила: "Зато мы выиграли войну!" – на что я даже переспросила её: "Кто-кто это выиграл войну, Вэнди?"

Как же мы уживались, как мы могли дружить – я с моими "прошиннеровскими" симпатиями и она, вдова оранжиста? Очень просто – пользуясь мудростью североирландского народа, о некоторых вещаx мы просто не говорили друг с другом. Я знала, что я только обижу её, если начну об этом, а она, хоть и не очень-то в курсе моих политических взглядов, как и большинство здешних людей, о политике говорить вообще не любила. Один раз она доверительно сказала мне:

– Ой, не знаю я насчёт этой местной Ассамблеи, Женя! Думается мне, у нас там полно гангстеров!

Вероятно, Вэнди имела в виду министров от Шинн Фейн. Я поспешила её утешить:

– Ничего, Вэнди, не волнуйся! У нас в России тоже!

И вот тогда-то она сказала совершенно поразившую меня вещь, выразившую её отношение к Дэвиду Тримблу, за партию которого её семья по традиции голосовала многие поколения:

– Тримбл, по крайней мере, хоть не сидел… – таким голосом, что вообще-то он вполне заслуживает того, чтобы "сесть ", но вот не сидел пока ещё, значит, придется голосовать за него, по принципу "меньшего" (по юнионистскому представлению) злa.

Вэнди никогда не высказывает ненависти к ИРА (хотя невозможно представить её себе голосующей за Шинн Фейн на выборах). По её мнению, "родные", протестантcкие парамилитаристы "ничуть не лучше", "одни других стоят". Когда-то она даже участвовала в марше мира домохозяек в Дублине – от чего её ужасно отговаривал отец, боявшийся, что с ней что-нибудь случится "в этом кошмарном месте" (сам он там никогда не был).

У Вэнди весьма много общего с её ровесницами-католическими женщинами. Например, все они любят одну и ту же музыку и сходят с ума по Даниэлю О’Доннеллу, Доминику Кирвану и Чарли Ландсборо. Один раз я подверглась настоящей пытке со стороны Вэнди – когда она начала показывать мне видео Чарли Ландсборо с зануднейшей (на мой вкус) кантри-музыкой и дотянула это почти до полуночи…

И все -таки есть в ней что-то другое, более, пожалуй, утонченное, – и глядя на нее и общаясь с ней, а потом вспоминая республиканских женщин из Белфаста (многие из которых провожают утром детей до школы… в пижамах, потому что после этого они возвращаются домой и ложатся спать, им просто лень лишний раз переодеться!), понимаешь, почему Лидер в ранней юности, пользуясь своей далеко не католической фамилией, приударивал именно за протестантcкими девушками…

Что я действительно поняла и почувствовала, поообщавшись с Вэнди, – так это то, что у её общины действительно другая культура, другие ценности, другие взгляды на прошлое. Это чувство было очень сильным, когда она с гордостью показывала мне медали, полученные её дядей в первой мировой войне. Для меня – как и для большинства ирландцев- первая мировая война не говорит ни о чем. Не вызывает не то что чувства гордости – хотя мой собственный прадед тоже в ней участвовал – но и даже вообще каких-то чувств, кроме жалости за бессмысленную потерю жизней в империaлистической бойне. Для североирландской протестантcкой общины первая мировая война была как у нас Великая Отечественная для старшего (и даже ещё моего) поколения: " только вчера"… Полиция для Вэнди – как и для всей её общины – просто обыкновенная полиция. Не ненавистная охранка, как для большинства католической общины. И трудно её в этом винить: ведь с её-то общиной она действительно ведет себя как обыкновенная полиция!

Довелось мне с Вэнди побывать и в протестантcкой церкви на службе – хотя я, как атеист, отнеслась к этому без особого энтузиазма, я не могла поступить иначе, ибо дело было перед Рождеством, а у Вэнди умер её главный друг – её единственная собачка… Вся в слезах, хотя она из гордости и пыталась этого не показывать, она попросила меня съездить с ней в её церковь. Как я могла такому отказать? И хотя пастор, естественно, вцепился в меня мертвой хваткой, думая, что нашел во мне новую прихожанку, Вэнди не дала меня в обиду и строго заявила ему, что я всего лишь "временный посетитель".

Это же чувство "другого", незнакомого было у меня и когда мы посещали её подругу – недавно овдовевшую протестантcкую фермершу. У большинства из них – родственники и крепкие семейные связи с Шотландией и Англией. До сих пор. Я думаю, что очень жаль, что североирландские протестанты живут так замкнуто и не пропагандируют свою действительную культуру (например, те же шотландские танцы!) для "широких масс" : ведь действительно, если посмотреть на поверхности, то кажется, что единственным проявлением "культуры" северных протестантов являются воинственные оранжистские марши. Много говорят в последнее время и о наличии у здешних протестантов своего языка – так называемого "ольстерско-шотландского", хотя на деле на нем никто практически не говорит. Это своего рода местный диaлект английского, который распространен среди них даже менее, чем южноафриканский африкаанс среди африканеров. Но похвально уже то, что люди развивают что-то свое. Ведь это здесь они называют себя "британцами", а во время поездки в Англию, к их негодованию, заслышав их акцент, англичане называют их всех "ирландцами"…

Но Вэнди не стала бы негодовать по поводу этого. Она очень хорошо выразила для меня самочувствие стольких многих здравомыслящих людей из её общины в этом меняющемся мире, – после своей поездки в Лондон.

– Я стояла и смотрела на военный оркестр около королевского дворца, когда он вдруг заиграл ирландские мелодии. И во мне проснулась гордость – нашу музыку игрaют! Я из этих родом мест!

И именно в этих простых её словах – хотя она, вероятно, сама того не подозревает – свидетельство того, что у Ирландии будущего, единой Ирландии, есть вполне серьезный шанс на мир и равенство для всех её граждан.

Мама и Вэнди быстро подружились – даже не зная языка друг друга. А вот в самом городке маме показалось очень скучно…

– Зато здесь природа красивая, – сказала я,- В конце концов, мы же не развлекаться сюда приехали…

– Ты только с партизанами своими здесь не связывайся, – сказала мама, увидев окруженные колючей проволокой полицейские участки с вышками и военные «броневички». По советским понятиям, конечно, это выглядело дико. – В Дублине -это другое дело, а здесь не надо!

На очередь к специалисту – невропатологу, самому здесь известному нам все-таки удалось Лизу записать (помог другой терапевт – после того, как он ее увидел). Ждали мы приема почти полгода. Я возлагала на него большие надежды, тем более, что этот невропатолог работал и в Лондоне, и даже в Париже. Но нас ждало очередное разочарование. Никто не ждал от него, разумеется, чудес, но нам хотелось хотя бы получить полный диагноз и прогноз на будущее, плюс какие-то лекарства.

Маленький, похожий лицом на Донатаса Баниониса, доктор этот больными совершенно не интересовался. «Он сидит, а денежки идут… ой какие крупные деньжищи!»- казалось, что эта песня была написана про него. Даже у нас в постперестроечной России врачи проявляли еще – видно, по привычке!- большее участие к пациенту, чем он: «А давайте вот это попробуем… А если не поможет, то вот это… а знаете, еще хорошо вот такая травка помогает…»

Западные врачи не знают ничего ни о каких травках – «это мы не проходили, это нам не задавали». Больше того – у них, как у героев Аркадия Райкина, пришивавших к костюму пуговицы, «узкая пс-лизация». То есть, специализация. Например, данный доктор специализировался по эпилепсии. И диагноз мог поставить и лечение назначить только в отношении нее.

– А как насчет восстановления речи, поведения, каких-нибудь лекарств для активизации коры головного мозга?- забросала его вопросами и названиями лекарств моя мама, проштудировавшая дома все медицинские энциклопедии и посетившая с Лизой всех, каких было только можно у нас дома врачей. Он только виновато улыбался и разводил руками: ни об одном из этих лекарств, известных у нас любому мало-мальски квалифицированному невропатологу, он даже ни разу не слышал. Даже латинские их названия ни о чем ему не говорили – ведь это «светило» специализировалось только по эпилепсии, а все эти лекарства не имели к ней отношения… Таких же специалистов, которые были знали как лечить не одно, а все возможные поражения головного мозга и чего при них ожидать, тут просто-напросто не существовало. Такое здесь дают образование.

Я посмотрела еще раз на его жалкое, затюканное лицо (он был католик, а они среди врачей были в меньшинстве), и мне даже жалко его стало. Бог с ним, пусть хоть от эпилепсии Лизе что-нибудь выпишет. И сделает скан. А мы будем продолжать искать, где ее лечить.

Скан он тоже делать долго не хотел и упирался – это дорого стоит, да зачем это вам?… Пришлось на него как следует поднажать – и он в конце концов сдался…

… На работе я по ночам бродила, чтобы не заснуть, по интернету – и нашла там информацию о кубинском лечебном неврологическом центре. То, что рассказывалось там о нем, после западных «экспертов» казалось сказкой. Вот бы куда отвезти Лизу!…

Для самих кубинцев лечение там было, естественно, бесплатное, а для иностранцев из стран Третьего мира – со значительной скидкой. Я жила не в стране Третьего мира, но это не значило, что у меня были такие деньги. Ни родных, ни знакомых с такими деньгами у меня тоже не было. Я написала по электронной почте на Кубу, объяснив нашу ситуацию, и стала ждать ответа…

Жизнь постепенно опять входила в колею: неделю я проводила в Дублине, неделю – дома. Если, конечно, можно считать это нормальной жизнью: тот, кто сам не работал в ночную смену, возможно, думает, что она оставляет тебе возможность заниматься чем-то другим днем. Думала так и я, пока не попробовала, что это такое. Мои биологические часы были совершенно сбиты с толку: спать хотелось круглые сутки, вне зависимости от того, сколько часов мне удавалось подремать днем. Ездить домой каждое утро после ночной смены у меня не хватало физических сил, и я договорилась с Адрианой, что я смогу спать после работы днем у нее дома – на диване в зале. Все девочки днем работали, и я вроде бы никому не должна была помешать. Я только спала там – не ела, не мылась и не смотрела телевизор. Наступало утро, я завтракала блинами с кофе где-нибудь по дороге с работы на автобус до Клонсиллы, садилась в него – и сразу же забывалась тяжелым сном, даже если на мне были наушники, в которых гремела музыка… С трудом заставляла я себя проснуться ближе к конечной остановке. Ватными ногами, не чуя под собой земли добредала до Адрианиного дома. У них в доме была сигнализация, и я очень боялась, что спросонья забуду ее отключить, когда открою дверь. Там я снопом сваливалась на диван и спала часов до 4: надо было успеть уйти до возвращения моих бывших коллег по работе – опять же чтобы никому не мешать. Таким образом, с половины пятого до 9 вечера мне еще надо было где-то слоняться, и я зачастую приезжала на работу раньше времени, особенно в плохую погоду, и сидела там – что вызвало в банке (естественно, за моей спиной) многочисленные пересуды…

В выходные, когда девочки-итальянки были дома, я после своей ночной смены уезжала домой на Север. Уже стало тепло, и я часто отсыпалась после работы дома во дворе в гамаке… Я уставала до такой степени, что ничего вокруг не видела и не слышала: только заворачивалась поплотнее в одеяло, вдыхала свежий морской воздух и засыпала – до самого последнего автобуса обратно. Гамак слегка раскачивался на ветру…

Было нелегко, но я крепилась. В свободную от работы неделю старалась развлекать маму и Лизу как могла – скоро уже мы объехали весь Север так же, как в свое время объехали весь Юг. Помню, как мы первый раз втроем оказались в Дерри: нас очень удивила дешевизна тамошней гостиницы (нам даже предложили роскошный номер- люкс с отдельной комнатой с телевизором и стерео-центром). Только когда мы до Дерри добрались, поняли мы, в чем было дело: это был день одного из парадов Мальчиков-Подмастерьев – здешних оранжистов. Здровенные в летах «мальчики» маршировали в католическом центре города, а католическая молодежь забрасывала их и полицию бутылками с зажигательной смесью. Конечно, ни один нормальный человек в Дерри в такой день не поехал бы – отсюда и снижение цен! У мамы разгорелись глаза при виде побоища:

– Ух ты… Никогда такого не видала! Ты иди с Лизой в гостиницу, а я пойду посмотрю…

Отговорить ее мне не удалось: мама пристроилась сбоку к телегруппе CNN и сделала вид, что она с ними… Вернулась она где-то через полчаса, разгоряченная увиденным:

– Дома расскажу- никто не поверит!

Все это время я наблюдала за теми же беспорядками по экрану телевизора в гостиничном номере – в прямой трансляции…

Иногда удавалось мне заняться и чем-то для себя: например, посещать в течение недели летние курсы ирландского языка в северном Белфасте, в летней школе МакКракен. Правда, это была, к сожалению, рабочая неделя – и мне пришлось ездить в Белфаст из Дублина на поезде после ночной смены, заниматься там целый день на языковых курсах, а потом ехать обратно на работу. Спала я только по дороге туда и обратно, в поезде.

Эта летняя школа ежегодно открывает свои гостеприимные двери в северном Белфасте, в местном клубе в районе Нью-Лодж, прославляемом в стольких республиканских балладах. Названа она так в честь брата и сестры МакКракен, Генри Джоя и Мэри Энн, посвятивших свои жизни делу освобождения Ирландии в конце XVIII века. Здесь можно пройти интенсивный курс ирландского языка, ирландских танцев, музыки и песен, драмы, прослушать лекции, посвященные языку и культуре обеих традиций Севера Ирландии – ирландской и ольстерско-шотландской. Ирландский язык считается очень трудным. Однако нет ничего невозможного для тех, кто по-настоящему хочет выучить его. На занятия в Школу МакКракен ходили люди самых различных возрастов, и не только из Белфаста: многие специально приезжали из графства Даун, из Дерри, из Арма и других городов. Обстановка в школе была типично ирландская – очень непринужденная, после каждых 3 устных уроков, на которых учили основам разговорной речи, устраивался "урок пения", с изучением ирландских народных песен. А завершались занятия проведением интернационального вечера, с участием представителей групп этнических меньшинств, населяющих Белфаст: китайцев, индусов, арабов, африканцев…

– Не секрет, что в сегодняшней Ирландии традиции сохранения в повседневном употреблении ирландского языка сильнее всего вовсе не на западе страны – в Коннемаре, как часто думают иностранцы, а на её севере – и, в частности, в Западном и Северном Белфасте, где отношение к языку политизировано, а его знание помогает людям сохранить и подчеркнуть свои корни, свои традиции, свою историю, – рассказывал мне один из преподавателей школы. – Ирландский язык из нас в буквальном смысле слова "выбивали" веками, почти 8 столетий. Родители заставляли детей учить дома английский, потому что это был единственный способ выжить, хоть как-то продвинуться вверх по жизненной лестнице. Учителя в школе давали родителям домой деревянную табличку, и если ребёнок дома говорил по-ирландски, родители били его и отправляли его на следующий день в школу с этой табличкой на шее, чтобы об этом знали все… Там ему от учителей доставалось еще раз. До сих пор у ирландцев – даже тех, кто хочет выучить язык – существует к нему двойственное отношение. Ирландский был "языком бедноты", признаком "отсталости" – и подсознательно многие люди, особенно в Ирландской Республике, до сих пор стыдятся пользоваться им. Не помогло ситуации и то, что против языка выступил в свое время такой великий ирландец, как Даниэль О'Коннелл – "Освободитель", помогший католикам добиться эмансипации в прошлом веке, а настоящей катастрофой для "Гэлтахт" – районов страны, где ещё говорили по-ирландски, стал в середине прошлого века "картофельный" Великий Голод, унесший жизни более миллиона ирландцев и вызвавший массовую эмиграцию из страны, особенно с её Запада. Возрождение ирландского языка в качестве разговорного в Белфасте было связано непосредственно с движением за гражданские права конца 60-х годов. Многие взрослые люди, никогда не знавшие языка, взялись его изучать. В отличие от Ирландской Республики, где язык этот изучается в школах (хотя и в пассивной форме: говорят, что ничто так не губительно для изучения его, как те абстрактные, оторванные от жизни методы, которые применяются там!), на Севере таких школ не было. Они начали создаваться по инициативе и на деньги, собранные родителями детей. Государство до самых 80-х годов отказывалось их финансировать и даже сейчас оказывает весьма ограниченную поддержку. Причины, конечно же, политические – ведь ирландский язык стал своего рода оружием республиканских заключенных в британских тюрьмах: они общались исключительно на нем, для новичков устраивали курсы; многие стали даже писать целые поэмы по-ирландски, как, например, республиканский герой Бобби Сэндс, который выучил язык самостоятельно…

Слушая этот полный драматизма рассказ, я еще раз думала о том, насколько же бессовестны те в бывших советских республиках, кто сегодня утверждает, что русские «подавляли» там национальную культуру и чуть ли не уничтожали местные языки. И как только язык поворачивается! Еще в 20е годы советские ученые разработали письменность для многочисленных малых (и не только) народов СССР, у которых ее в дореволюционное время не было. Многие малые языки были спасены от вымирания. Во всех республиках были школы с обучением на местном языке. Театры (например, знаменитый театр в литовском Паневежисе, куда даже русские, не знавшие литовского языка совершенно, стремились попасть на спектакль), книги, газеты (у меня лично дома до сих пор лежит большая коллекция газет почти на всех советских языках, включая, например, ногайский, собранная мною благодаря моим подругам по переписке еще в 9 классе). В каждой республике была своя киностудия – интересно, где большинство из них сегодня? Да, к сожалению, многие русские, переезжавшие по работе жить в другие республики, не учили местные языки, хотя и подолгу там жили. Но представить себе, чтобы русские учителя били, например, украинских школьников, навешивая им на шею таблички за каждое использование украинского слова, как это делали «цивилизованные» англичане… Да такое у нас и в страшном сне никому не приснилось бы!

В другой раз дублинское руководство организовало визит в Белфаст для молодых членов партии – с ночевкой в его республиканском пригороде Полеглассе. Приехали туда человек десять молодых пацанов лет по 18 – и я…

Полегласс – место не для слабонервных, в чем мы в тот вечер лично сумели убедиться. Нас разместили в семьях, чтобы потом повезти на лекцию, посвященную памяти Бобби Сэндса и его товарищей. Мне довелось остановиться в очень гостеприимной, многодетной и далеко не зажиточной семье, где фактически голые стены дома украшал портрет семьи вместе с Руководством, а сама хозяйка, мать 6 детей, носила на шее золотой медальон с гравюрой портрета Лидера. Детей срочно закинули на верхний этаж двухъярусной кровати, освободив нижний для меня. Больше всего мое воображение поразила решетка у подножия лестницы, ведущей на второй этаж: оказывается, на тот случай, если в дом ворвутся лоялистские убийцы. Полагалось быстро взбежать наверх, как только они начнут ломать входную дверь, и решетку за собой захлопнуть… Весь дом напоминал бронепоезд. Несмотря на тяжелое материальное положение, хозяйка не ударила лицом в грязь и приготовила для нас такой обильный ужин, что он в нас не вместился. Нам стало неудобно, что ради нас так стараются, и мы скинулись между собой – ей за расходы…

На лекции я впервые увидела родственников некоторых из голодавших вместе с Бобби. Одна пожилая женщина, узнав, откуда я, обняла меня и расцеловала! Проходила эта лекция в северном Белфасте- самой опасной части города, потому что здесь католические и протестантские улицы перемешаны друг с другом словно кусочки материи на лоскутном одеяле. Нас предупредили, чтобы мы ни ногой не отступали никуда от маршрута – дублинский акцент мог здесь всерьез стоить жизни. Конечно, мне это не грозило, но было здорово не по себе. Возвращались в Полегласс мы уже глубокой ночью, машина неслась на большой скорости, как вдруг за поворотом перед нами открылось зрелище двух или трех горевших ясным пламенем прямо посреди дороги легковушек. Наш шофер, видимо, привыкший к подобным вещам, в последний момент элегантно их объехал.

– Что это?!

– Пацаны угоняют машины и поджигают, а когда приезжают полицейские, забрасывают их камнями…

Когда мы подъехали к дому, где мы остановились, была уже половина второго ночи, но никто не спал. Наоборот, все высыпали на улицу и что-то кричали, кто-то лез на забор, кто-то за ним гнался…

– А это что?

– А это местные hoods попробовали тут угонять машину…

– И часто у вас так?

– Да почти каждый день…

На следующее утро во время манифестации в честь Бобби Сэндса и товарищей я впервые услышала о том, что ИРА собирается допустить посторонних в свои бункеры с целью их опечатывания. Мои дублинские товарищи уже об этом были предупреждены и морально к этому подготовлены (хорошо помню, как один из представителей руководства объезжал нас на местах с целью успокоения и, подмигнув, заговорщически добавлял в конце, если видел,что он людей не убедил, что никто же не мешает после опечатывания бункеров со старьем приобрести что-нибудь поновее…). Мне в связи с этим было непонятно, кому же руководство лжет: своим или англичанам. Но в любом случае, лгать и изворачиваться, по моим понятиям, недостойно людей, претендующих на звание революционеров. Стоит только начать это делать – и сам себя заведешь в такие сети, что потом не выпутаешься.

Наученная опытом того, что произошло с моей собственной разоружившейся «чтобы доказать свою добрую волю» страной, никто из недругов которой, естественно, и не подумал последовать ее примеру, я очень тяжело эту новость переживала. А мои знакомые – хоть бы хны, веселились как ни в чем не бывало. Дело в том, что они были приучены верить руководству на слово и никогда не задаваться никакими вопросами, даже для себя. Из меня никогда не получился бы хороший солдат, потому что прежде чем выполнить приказ, я должна его понять. И хочу иметь право задавать вопросы. В кругах же таких организаций, как ШФ, за такие вещи быстро острацируют.

Я была погружена в себя и печальна, потому что разъяснения моих дублинских товарищей меня совершенно не успокоили. Они переглянулись между собой и сказали хором, словно «двое из ларца-одинаковы с лица», что мне скоро поручат интересную работу, потому что такие образованные люди с широким кругозором как я, им очень нужны.

– Руководство тебя заметило, и…

Я перебила:

– Извините, ребята, а руководство – это кто?

Они нерешительно переглянулись:

– Ну, вообще-то… руководство – это мы…

Господи, как же я смеялась! Только, разумеется, не вслух.

Хотя я и дала маме слово ограничить свои контакты с «партизанами» Дублином, сдержать его мне становилось все труднее. Из-за своего нового рабочего расписания я все больше и больше отдалялась от своей дублинской ячейки: у меня фактически больше не было возможности регулярно посещать ее собрания. К тому времени в самой ячейке тоже произошло много нового, и не все перемены были, к сожалению, позитивными…

Еще весной, совершенно неожиданно не только для меня, а и для всех дублинских «шиннеров» Питер и Дирдре, ничего никому из нас не сказав, подали заявление о выходе из рядов партии. Для меня это стало большим потрясением – особенно то, что произошло это так внезапно. Питер, помню, отвез меня на заседания первой в моей жизни партийной конференции, сказав, что самому ему там быть «некогда». Когда я спросила, приедет ли он на послеобеденные заседания, он ответил очень уклончиво. Вечером, после них, и он, и Дирдре как ни в чем не бывало отплясывали вместе со всеми участниками конференции на республиканской «дискотеке». А на следующий день кто-то посторонний, с кем я в первый раз в жизни говорила, сообщил мне новость об их добровольной отставке… Народ поахал-поохал, выразил сожаление: «Может, они еще передумают?» – а вскоре о них и совсем перестали говорить. Как будто они никогда в партии и не состояли. Хотя именно на таких, как Питер и Дирдре, она и выстояла в самые трудные годы.

Было обидно, что они нам ничего не объяснили и держали от нас это в тайне. Как будто мы и не товарищи. Только уже потом Питер рассказал мне, в чем было дело – коротко, сжав зубы. Так ему это было неприятно. Он, посвятивший партии больше 10 лет из своих 30 с хвостиком, раньше многих увидел, во что она перерождается- и ему это оказалось совсем не по душе.

– Видел бы только Бобби Сэндс… Разве он за это отдавал свою жизнь? За то, чтобы отказаться от идеи национализации банков («этого нам никто не позволит сделать»)? За то, чтобы разоружиться в ответ на обещание пустить нас в действующий под британской эгидой местный орган власти – работу которого британцы в любой момент по своему произволу смогут останавливать (забегая вперед, скажу, что именно так они и делали: я даже сбилась со счету за время своей жизни в Ирландии, сколько раз!) Наша партия была уникальной, не такой, как все остальные ирландские партии. А теперь… Да стоит нам только разоружиться, и с нами никто и разговаривать не будет!

Наученная опытом одностороннего горбачевского разоружения, я не могла с ним не согласиться. Увы, справедливость высказывания «хочешь мира – будь готов к войне» и в наши дни никто не отменял…

Питер не уговаривал меня последовать его примеру. А я знала слишком еще мало, чтобы такие решения принимать. Да и вообще, что это, детский сад: сегодня вступила, завтра вышла? Но эмоционально меня теперь с Дублином тоже ничего не связывало, и я «подала на трансфер»: попросила передать мои данные в куманн (ячейку) по новому месту моего жительства…

Мои новые товарищи позвонили мне вскоре в дверь. Это оказались два высоких симпатичных парня в длинных не по сезону плащах, у одного из которых – брюнета с крючковатым носом была серьга в одном ухе, что делало его похожим на пирата.

Я не стала маме говорить, кто они такие – чтобы ее не нервировать. Но она сама догадалась.

Ознакомившись с выданной мне в Дублине характеристикой (в которой говорилось, что я «служила данному куманну на отлично»), «пират», которого звали протестантским именем Алан, с облегчением вздохнул и сказал доверительно:

– Это хорошо, что ты уже в Дублине вступила, а то если пришла бы вот так к нам… У нас положено человека проверять, а как тебя проверишь?

В тот же вечер новые товарищи пригласили меня с собой на празднование досрочного освобождения из тюрьмы одного местного бойца ИРА (их как раз тогда всех выпустили по лицензии (то есть, при условии, что они ничего нового больше не будут совершать) на основе мирных соглашений).

Празднование проводилось высоко в горах. Так высоко, что в этой деревне даже мобильники не работали. По главной улице задумчиво бродили облака, которые я сначала приняла было за туман. Это была одна из тех республиканских деревушек, в которые полиция и армия не суются.

Вечеринка проводилась в здании местного клуба кельтских видов спорта, напоминавшем большой ангар. В нем было так сильно накурено, что казалось, топор можно в воздухе повесить. В нашей дублинской ячейке не курил никто – а здесь, наоборот, казалось, совсем не было некурящих…

Местного героя, освобождение которого праздновалось, звали Джо. Атмосфера была непередаваемая : мне время от времени казалось, что все это происходит в каком-то фильме, на съемки которого я случайно попала. В зале собрались не только многочисленные родственники Джо (включая ждавшую его 8 лет невесту и двух братьев – тоже членов «РА», как её здесь сокращенно называют), но и практически все республиканцы района. “Диск-жокеем” тоже был бывший политзаключенный.

Музыкальная часть была поручена группе «Justice» из пограничного города Ньюри. И когда зазвучала в их исполнении песня «SAM Song» – в которой на известный мотив прославлялось новое оружие ИРА: ракеты- публика в зале буквально впала в экстаз от припева:

Tiocfaidh Ar L;,

Sing Up the RA!

SAM missiles

In the sky…

Is it a bird? Is it a plane? No, it’s Super SAM!

Народ развеселился не на шутку, и когда «Justice» заиграли эту песню, всем действительно казалось, что речь в ней идет именно о Джо:

“I spent 8 years in the cages,

I had time to think and plan…

Although they locked away a boy,

I came out a man…”

Люди пустились в пляс: зачастую ребята плясали с ребятами же, обнявшись за плечи, и время от времени высоко выкидывая вверх правую руку. Каждый импровизировал как мог, но особенно усердствовала мама героя… Она мощно стучала серьезного размера кулаком по столу. Музыка была такая громкая, что невозможно было даже ни с кем поговорить.

“Ooh ah up the RA, say ooh ah up the RA!”- гремело и ухало со всех сторон. В грубом переводе - “да здравствует ИРА!”…

Эти слова повторяются у республиканцев из песни в песню. Другое постоянно встречающееся и их песнях выражение – республиканский клич: Tiocfaidh Ar L; (произносится “чаки ар ла”, что по-ирландски означает “наш день придет!”)

Обратно меня отвозили в машине, набитой пассажирами как селедки в бочке. Все, кроме водителя, были под градусом. Я сидела на заднем сиденьи посередине, а по обе стороны от меня сидели по двое: и справа, и слева один респубиканец – на коленях у другого… Машина со свистом неслась по крутой горной дороге в кромешной темноте. Я только успевала зажмуриваться на поворотах. Когда мы спустились-таки невредимыми на равнину и въехали в городок, где давно уже все спали, герой вечера Джо – а это именно он был трезвым водителем – указал мне на наш местный супермаркет.

– Знаешь, местные католики бойкотируют этот магазин… Несколько лет назад проды из соседней деревни зверски замучили у нас тут католического подростка. Потом приехали отмывать свою машину сюда, к супермаркету, на стоянку. И что ты думаешь – когда полиция захотела просмотреть записанное на установленных на ней камерах, оказалось, что кто-то из магазина повынимал из них все пленки… Так что если ты можешь обойтись без этого магазина, не ходи туда, пожалуйста. Ладно?

Да, общаясь с такими людьми, все меньше и меньше хотелось трепетать перед клиентами, гневно требующими от тебя по ночам по телефону из какого-нибудь голландского казино разрешить им сыграть еще разок с их кредиткой в рулетку…

… Утром меня разбудила встревоженная мама.

– Я же говорила тебе, не общайся ты здесь с этими партизанами! Вот видишь, тебе уже кто-то окна обстрелял…

Плохо соображая спросонья, что же случилось, я спустилась вниз. Посередине моего оконного стекла и в самом деле зияла аккуратная круглая дыра. Сон сняло с меня как рукой. И нехорошо засосало под ложечкой.

Но тут я посмотрела за окно и начала хохотать как сумасшедшая, хотя вставить новое стекло и наверняка влетит нам в копеечку: на поляне перед домом одинокий подросток играл в гольф. А под нашим окном лежал в траве один из его тяжелых белых мячиков…

****

…На работе мне предстоял экзамен по итогам обучения рабочим процедурам, к которому я очень серьезно готовилась. Сдавала я его в рабочее время – то есть, ночью: начальник оставил задания для меня на столе. Сдавала по-честному: какой смысл обманывать, это тебе не контрольные в школе!

Результат мне долго не сообщали, так что я даже начала волноваться. А потом сказали, что мне надо будет его пересдать. Я не поверила своим ушам. Неужели я его завалила? А ведь я так старалась…

Что случилось на самом деле, я узнала только от Пласида, который был страшно любопытен и носил на хвосте все последние банковские сплетни: оказывается, транссексуалка Маргарет, проверявшая мою работу, настояла перед нашим менеджером, чтобы я его пересдала потому, что… «уж слишком хорошо все задания были сделаны. Так сдать экзамен нельзя если сдавать по-честному».

Нужно ли объяснять, как глубоко я была оскорблена! Не только потому, что меня обвинили в обмане, не только и не столько из-за пересдачи, но самое главное – потому, что они до такой степени недооценивали мои умственные способности! Да, Маргарет, у меня хорошая память. Не все же на свете прогоревшие бизнесмены, которых держат на работе только за их актерские способности. Что же мне, притворяться глупее, чем я есть, чтобы доставить тебе удовольствие?

– Господи, да давайте пересдам!- сказала я в сердцах. Мне сказали, что теперь надо будет прийти для этого в офис днем – то есть, в свое свободное от работы время. Я еще раз хорошенько все проштудировала и пришла сдавать. К моему удивлению, вопросов теперь было чуть ли не в два раза больше- на те же полтора часа!-, а часть их вообще покрывала материал, не входящий в наши обязанности, который нам никто поэтому и не объяснял. Это были вопросы для другой банковской специальности! Но Маргарет не было в офисе, протестовать было не перед кем. И я написала под этими вопросами, что наш учебный материал их не затрагивал. Что еще мне оставалось делать?

После этого результаты мне опять долго не сообщали. И только когда я настояла на этом, неохотно сказали, что я-таки экзамен сдала. С таким видом, словно они надеялись,что не сдам…

Все опять пошло своим чередом, но нехорошее чувство у меня осталось. Я старалась этого не показывать – работа хоть и не была мне по душе, но с практической точки зрения меня устраивала. Что мне было делать иначе? Опять начинать работать в Дублине днем, не видеть своих родных неделями и платить за второе жилье? Я приходила в офис вовремя, аккуратно выполняла все, что от меня требовалось, и не задавала вопросов.

Ночью огромное стеклянное с одной стороны здание банка было пусто. Кроме нас троих, в нем было только два охранника – один на входе и один под землей в гараже. На входе сидела наша соотечественница по имени Маша – русская девочка, женихом у которой был грузин. Какое-то шестое чувство подсказывало мне держаться от нее подальше, хотя она очень настаивала на общении в свободное время: Гоги так этого хотел! А тот охранник, что в гараже, время от времени обходил здание, проверяя, все ли в порядке. Ему, чувствуется, было скучно, и он иногда задерживался у нас – поболтать. Показывал фотографии. Сам он был шотландцем, женатым на монголке, когда-то работал в Монголии и до сих пор еще регулярно туда ездил. От него мы узнали, что монголов в Ирландии тогда жило всего четверо. А сегодня офисы в ирландской столице убирают монгольские уборщки- все как один с высшим образованием. А ирландских женщин, которые это делали раньше, уволили – они, видите ли, хотели получать более или менее сносную зарплату…

В один летний вечер я, как обычно, пришла на работу, разложила свои вещи и включила компьютер. Когда я начала проверять свою электронную почту, то вдруг увидела письмо от Адрианы. Я немного удивилась, потому что видела ее в тот день, всего часа за три до этого: она была почему-то очень смущена тем, что я увидела ее в компании своего бывшего голландского коллеги по имени Марко, хотя мне совершенно не было дела до того, что они шли по улице вдвоем. С какой это стати она вдруг стала бы писать мне электронные послания? Ведь у нее и телефон мой есть, если надо было о чем-то поговорить.

В электронном письме Адриана просила меня вернуть ей ключ от дома, сообщая, что я не смогу больше спать у них на диване днем. Что ж, это было ее право, даже если дело было в Марко, с которым она собиралась валяться на диване вместо меня, пока ее соседки не видят – но почему нельзя мне было сказать об этом в лицо? И предупредить хотя бы за пару дней? Разве друзья так исподтишка поступают? И куда я теперь после ночной смены денусь? На следующее утро на Севере были оранжистские парады, и я бы не добралась из-за них до дома раньше 2-3 часов дня…

У меня был с собой спальный мешок. После смены я поднялась парой этажей выше – там офисы были еще не заняты. Но спать на полу было слишком рискованно – меня мог кто-нибудь обнаружить. И тогда я пошла на том же этаже в инвалидский туалет, который был больше и шире обычного, чтобы в него при надобности можно было въехать на инвалидской коляске. Такие туалеты были на каждом этаже – во всем здании не нашлось бы столько инвалидов. Я разложила на полу свой мешок, благо там было чисто, и захлопнув за собой дверь, потушила свет…

Я так устала, что спалось мне хорошо. Сладким сном младенца. Даже ничего не снилось. Вышла из здания только уже когда кончился рабочий день у дневной смены, поужинала в городе – и как ни в чем не бывало, появилась в назначенный час на своем рабочем месте…

Так я стала работающим бомжом. Хотя нет, ведь бомж – это человек без определенного места жительства, а у меня оно было вполне определенным… Иногда я меняла этаж. Если дело было в выходные, когда на других этажах днем никого не было, даже осмеливалась спать там – на полу под столами. Когда, отработав последний день на своей рабочей неделе, я с чувством облегчения шла рано утром на автостанцию, по дороге мне попадались дублинские бездомные, крепко спящие на ступенях шикарных офисов в финансовом центре. Теперь я им сочувствовала вдвойне! Это раньше я не понимала, как человек может так крепко спать неизвестно где и в любой холод…

Так и потянулись мои рабочие дни…Однажды прогуливаясь во время короткого перерыва между спанием в туалете и рабочей ночью, я натолкнулась в городе на одну из активисток Шинн Фейн – профессиональную профсоюзную работницу по имени Элис. Мы раньше встречались на конференции, и она меня помнила. Мы разговорились, и я все рассказала ейо своей ситуации – ни на что, конечно,не рассчитывая, просто потому что наболело. Элис пришла в ужас и тут же предложила мне со следующего дня отсыпаться днем у нее. Все-таки у республиканцев совсем другие понятия о взаимопомощи и дружбе, чем у среднего кап.обывателя – почти советские!

Жила она неподалеку от центра города, в квартале очищенном от наркоторговцев стараниями небезызвестного вам Кахала – взрывателя мостов. Кто-то рассказывал мне об Элис, что в прошлом она была троцкисткой. При мне она ни разу не упомянула Льва Давыдовича. Зато часто предостерегала меня от общения со Stickies – членами или бывшими членами Официальной ИРА и Рабочей партии. Кем Элис точно была, так это ярой феминисткой. Я сама считала себя феминисткой – пока с настоящими феминистками не столкнулась. Когда же я увидела, как она обращается со своим супругом, преподававшим журналистику в одном из колледжей, мне даже стало его жалко. Из такого мягкого человека, конечно, легко вить веревки. Попробовала бы она побыть замужем за моим Сонни!

Элис очень заботилась обо мне. Даже водила как-то в театр со своим семейством, когда у меня выдался свободный вечер (мне очень хотелось, конечно, сразу после работы поехать домой, но из уважения к ней я задержалась по такому случаю в Дублине на день). Это был спектакль о жизни рабочего класса Белфаста в разных поколениях – очень мрачная, тяжелая история. Одну из главных ролей в нем играл знаменитый в западном Белфасте певец Терри О’Нил, которого мои ирландскоязычные знакомые называли по-ирландски – Тарлах. Он действительно пел как соловей. А когда в конце спектакля все актеры запели, к совершенной для меня неожиданности, «Интернационал»- на ирландском, Элис поднялась с места и тоже запела его – правда, по-английски,- потрясая в воздухе кулачком. Тогда и я подхватила эту знакомую с детства песню, текст которой был каждый год напечатан на обороте первого листка нашего отрывного календаря. Само собой, на русском!…

После спектакля к нам подошел незнакомый мне молодой человек в очках.

– А, Киран!- обрадовалась Элис, – А я даже не знала, что ты вернулся из Южной Африки!

– Да вот, вернулся… Думал к вам сегодня забежать, но не было времени. Устал ужасно. У меня, наверно, jet lag … Но надо домой, ничего не поделаешь. Вот сейчас прямо после спектакля и поеду.

– А ты с машиной?

– Да, конечно.

Пользуясь таким случаем, Элис тут же спросила его, не захватит ли он меня с собой: я уже опаздывала на последний автобус. Киран сразу и охотно согласился: мой городок был почти у него на пути. Ему надо было в Антрим. Я тактично не стала спрашивать у своего нового знакомого, что он делал в Южной Африке. В республиканских кругах это не принято. К тому же у него все равно наверняка была наготове какая-нибудь красивая история о необходимости обмена опытом с южноафриканцами в области примирения общин…

По профессии Киран Кассиди был водопроводчиком: среди бойцов очень мало интеллигенции и «белых воротничков», зато полно слесарей и столяров, водопроводчиков и электриков, строителей и таксистов. Потому что католиков традиционно старались в интеллигенцию не допустить – на это была нацелена вся система здешнего образования и предоставления работы (когда во всех анкетах и резюме обязательно полагается указать свою религиозную принадлежность, и даже если ты ее не укажешь, работодатель оговаривает за собой право «определить, к какой из общин вы относитесь по косвенным признакам» (например, названию вашей начальной школы!) Чувствовалось, что человек он застенчивый. Но тем не менее, мне довольно быстро удалось его разговорить: одним из плюсов приобретенной мною в Ирландии специальности как раз являлось то, что я научилась легко и непринужденно говорить с совершенно незнакомыми мне людьми. Для меня это было большое достижение: если учесть, что я даже чек в кассе в магазине побаивалась пробивать лет до 14… И я этим своим новым умением на полную катушку наслаждалась!

Когда машина тронулась, Киран уже начал мне рассказывать, как сейчас судится за компенсацию от государства- из-за пыток, которым он был подвергнут при аресте. Сами пытки он, к счастью, описывать не стал, но сказал, что дойдет до Европейского суда, если будет надо. Чувствовалось, что характер у него твердый. Потом беседа несколько застопорилась – потому что он попытался было, от застенчивости же, говорить со мной пропагандистскими штампами. Но я быстро повернула ее в более живое русло – особенно заметив, что он клюет носом и вот-вот заснет, прямо за рулем. Я выбрала беспроигрышную со всеми моими иностранными собеседниками тему – советских политических анекдотов. Конечно, есть среди них и такие, что не переводятся, есть и такие, для которых нужно знать имена тех, о ком в них идет речь, но у меня уже даже сложился свой переведенный репертуар – главное не начать рассказывать их одному и тому же человеку дважды!

Вы заметили, насколько катастрофически выродился этот жанр в России современной? Хороших новых анекдотов почти нет. Переделки анекдотов советских под новую ситуацию выглядят жалко и неуклюже. Казалось бы, сейчас для анекдотов такое море материала – в условиях рыночной демократии что ни деятель, то готовый перл, достойный пера Салтыкова-Щедрина! Ан нет. С анекдотами напряженно. Думаю, все дело в том, что жизнь вместо смешной стала мерзкой. О такой что-нибудь сочинять просто нет вдохновения. О времени Сталина говорят иногда: «Был культ, но ведь была же и Личность!» То же самое можно сказать и о советских анекдотах: «Было много анекдотов о жизни, но ведь была же и Жизнь!»

Не помню, чтобы я хоть раз боялась рассказывать анекдоты. Естественно, надо было знать, в какой обстановке это было приемлемо, а в какой- нет. Я говорю о своем времени, о брежневском. И рассказывая их, мы вовсе не считали себя антисоветчиками. Только иностранец – настоящий или духовный- мог так подумать. Это для вражеских «голосов» наличие политических анекдотов считалось признаком антисоветских настроений. А это была дружеская критика. Не знаю, как для их авторов, но мы сами ощущали анекдоты именно так. Недружелюбно настоенные иностранцы (таких было много, хотя и конечно, не все) вообще приезжали к нам полные предрассудков о советской жизни – и повсюду упорно искали их подтверждения. Если чего-то ожидаемого они не находили, они очень расстраивались и начинали уверять, что это просто от них спрятали. Точно так же они поступают сейчас и в других социалистических странах: ищут там трущобы и нищих. Почему-то поискать нищих на Гаити, в «освободившейся от красного террора» Эфиопии или в «новой» Южной Африке им не интересно – хотя там-то их и искать не надо, стоит только выйти на улицу…

Саид, помню, очень удивился, когда посмотрел нашу советскую комедию «Иван Васильевич меняет профессию» – там довольно остро высмеивались многие недостатки нашей жизни. Особенно он был поражен, когда на экране показали спекулянта в магазине – видимо, его мелкобуржуазные мозги всерьез полагали, что в СССР за показ такого дают 20 лет лагерей с конфискацией… Он вышел из кинотеатра настолько пораженный, что вдруг ни с того ни с сего сказал мне:

– Я больше не Саид. Зови меня теперь Иван Петрович…

Один из любимых моих старых анекдотов сейчас – о том, как оживили Ленина. Он походил по Москве, посмотрел на улицы – и на третий день исчез. Искали его, искали, не могут найти. Тогда оживили Дзержинского, попросили помочь найти Ленина. Феликс Эдмундович вспомнил о старой конспиративной квартире, приходит туда, а там на столе записка: «Дорогой Феликс! Меня не ищи. Я в Швейцарии. Надо все начинать сначала».

Раньше мы, конечно, смеялись в нем совсем над другими вещами, чем сейчас. А сейчас- это и не анекдот совсем, а так оно и есть…

Анекдоты Кирану понравились. Он на удивление легко подключился со мной на одну волну- даже ничего объяснять не пришлось! Киран окончательно проснулся, встряхнул головой и рассказал мне ирландский анекдот:

– Стоит боец ИРА у врат небесных, его встречает святой Петр. Посмотрел на него и говорит: «Не думаю, сын мой, что тебе можно будет сюда войти…»

На что боец ИРА отвечает: «А я и не собираюсь входить. Это у тебя есть 20 минут на то, чтобы всех оттуда вывести!»

Я захохотала примерно как Заяц из «Ну, погоди!» в комнате смеха…Киран посмотрел на мою реакцию – и тоже захохотал. Так, что мы чуть не врезались в столб. И всю оставшуюся дорогу мы обменивались анекдотами и смеялись – до икоты.

Я была рада, что удержала его от сна за рулем. Когда мы уже подъезжали к моему дому, и собиралась прощаться, он вдруг спросил:

– Слушай, а нельзя ли мне у вас переночевать? Я так в полете устал, что до Антрима просто не доеду…

До Антрима было всего час с небольшим, но я не стала спорить. Раз человек говорит, что устал, значит, устал. К тому же у меня в доме еще никогда не ночевали настоящие борцы за свободу.

– Мам, – сказала я маме с порога, – Это Киран Кассиди. Он возвращается из Южной Африки и очень устал. Он у нас поспит сегодня в «коробочке» (так мы называли самую маленькую спальню), а завтра поедет дальше.

Мама посмотрела на меня с удивлением, но ничего не сказала. Она уже поняла, что со мной приходится быть похожей на Пачкулю Пестренького из книги о Незнайке, одним из правил которого было ничему не удивляться (другим было «никогда не умываться», но на это мама не пошла бы даже ради меня!)

Киран пошел спать, а мама только посмотрела ему вслед и покачала отрицательно головой – мол, «такие Кираны нам не нужны». Я удивилась – я совсем и не смотрела на него с такой точки зрения! Что это она себе вообразила?

… Утром мы все ходили по дому на цыпочках. Даже пораньше увели Лизу на кухню, чтобы она его не будила (Лиза рано просыпается, и ей не объяснишь, чтобы не шумела). Дело шло к полудню, а Киран все еще спал. Мы уже не выдержали и пустили Лизу гулять по дому, но даже несмотря на поднятый ею шум, он все спал… Я уже стала опасаться: жив ли он, но стучать в дверь было как-то неудобно. Полдня мы маялись так, пока он наконец не спустился вниз и не сказал как ни в чем не бывало:

– А позавтракать перед дорогой можно?

Само собой, мы его накормили, хотя это был уже, пожалуй, не завтрак, а обед.

Киран сердечно поблагодарил нас за гостеприимство и уехал…

****

…Где-то через неделю мне пришел долгожданный ответ с Кубы. Не по электронной почте, а по обыкновенной. Клиника прислала более подробную информацию о том, чем они занимаются – и я с первого взгляда на присланный ими мне проспект поняла: это именно то, что надо Лизе! Если уж и кубинцы не смогут ее вылечить, то по крайней мере, все будет ясно… Правда, финансовые вопросы клиника сама не решала, врачи посоветовали мне обратиться в вышестоящие органы, например, в министерство здравоохранения. Но в любом случае теперь у меня была цель!

Я так размечталась поздно ночью о Лизином лечении, что и не заметила, как мне через плечо заглянул Пласид:

– Ой, а что это у тебя? Марки какие красивые…

Я объяснила.

– Куба? – лицо у него вытянулось, и он на мгновение до ужаса напомнил мне толстовскую княгиню Авдотью: «Напугала, матушка, страсть какая, – в Париж… Чай, там погано!»

Мне всегда смешно, когда я вижу такую реакцию. Куба, которую мы дома все так хорошо знаем и всегда очень любили, которая с детства моего была частью нашей жизни – ну что там может быть страшного? Но я совсем забыла, где я работаю…

Через три дня, когда я как обычно пришла на работу, меня уже поджидали в офисе целых два наших менеджера (наверно, один боялся, что со мной не сладит- вдруг я окажу сопротивление?), сообщивших мне, что я уволена – без каких бы то ни было объяснений. Они попросили меня собрать мои вещи и отдать им пропуск.

Один из них, симпатичный в общении дяденька, который всегда хорошо ко мне относился, чувствовал себя явно неловко. Пока я, оглушенная новостью словно рыба динамитом браконьера, на автопилоте выгребала из стола свои бумаги, думая о том, что мне теперь делать и как содержать семью и платить за дом (я умерла бы, но не призналась бы ему в своих мыслях!), он стоял у меня за спиной и бормотал что-то о том, что они еще заплатят мне за месяц вперед, так что они все-таки не бросают меня совсем уж на произвол судьбы, а потом сказал вдруг:

– Хочешь, я дам тебе совет на будущее? – и тут же сам испугался собственных слов и поспешно выпалил:- Да нет, пожалуй, не буду…

Такая вот у них тут свобода слова…

Разумеется, человек, который собирается лечить своего ребенка на коварной авторитарной Кубе, да еще получает письма о строительстве Магнитогорска и о гражданской войне в Чаде из деревни в графстве Каван (кстати, а кто им позволил вскрывать вот так запросто почту, которая была адресована мне поименно, хотя бы и на рабочий адрес?)- это просто взрывоопасная комбинация. Настоящий компот из отравляющих веществ – зарина, замана и табуна с ипритом вперемешку. Таких надо держать от американских банков подальше, вне зависимости от их деловых качеств…

Тут я попыталась представить себе, с каким лицом Пласид доносил им на меня – и какую чушь он при этом наверняка нес. И помимо своей воли с трудом сдержала смех. Сколько же на свете идиотиков! Менеджер посмотрел на меня с удивлением. Моя взрывоопасность теперь была ему совершенно очевидной. Настолько, что он даже лично довел меня до двери.

– Не поминайте лихом, мистер Джонс!- сказала я ему на вахте, протягивая пропуск.

Я вышла на улицу совершенно свободной. Домой ехать было не на чем, да я и решила уже, что ни за что не скажу маме об увольнении. Зачем ее зря волновать? Скажу, что у меня отпуск, а сама буду искать работу. На Севере. Любую.

Вот только куда деваться сейчас? Беспокоить Элис не хотелось – я и так уже днем у нее спала. Я пошарила в записной книжке и нашла визитку психолога: банк оплачивал всем нам 5 консультаций у психолога-консультанта, если у нас были психологические трудности. (Надо будет посоветовать Пласиду, чтобы сходил; ему это, судя по всему, даже нужнее, чем мне.) Позвонить по номеру, который нам дали, можно было 24 часа в сутки. Почему бы и не попробовать? Ведь столько говорят у нас сейчас о том, как это помогает: после любого очередного теракта или падения самолета читаешь в прессе: «с родственниками жертв работают психологи»… С таким видом, словно им сделали этим большое одолжение.

К моему большому удивлению, психолог оказалась свободна как говорят в рекламах «прямо сейчас». Судя по ее голосу, она скучала. Ее офис был в старой церкви, недалеко от дублинской гавани и от моей теперь уже бывшей работы.

– Приходите, я буду ждать!- доброжелательно сказала она. И я пошла…

Я и не подозревала, что прямо за дублинским финансовым центром располагаются такие трущобы! Причем чувствовалось, что люди живут здесь поколениями, знают все друг друга до седьмого колена. Хотя был уже вечер, улицы здесь были полны народу – обоих полов и всех возрастов. На меня как на человека постороннего настороженно и не всегда доброжелательно смотрели десятки глаз. Я прошла через этот квартал как сквозь строй – хотя никто мне не сказал и слова.

Вокруг церкви пришлось обойти два раза прежде, чем я нашла входную дверь. Психолог оказалась маленькой миловидной женщиной. Я не стала жаловаться ей на увольнение – тем более, что моему бывшему работодателю еще предстояло за эту сессию заплатить. Вместо этого я рассказала ей историю моего брака с Сонни, нашего развода и болезни Лизы – потому что, если честно, я так после этого и не оправилась. Я рассказывала об этом нескольким людям- ведь говорят, что тебе должно стать легче, если ты поделишься с другими своим горем, но легче не становилось. Ну, может, на пару часов, не больше. Так, может быть, хотя бы разговор с профессионалом поможет?

Я закончила свой рассказ и с нетерпением ждала, что она мне посоветует. Она слушала меня затаив дыхание – словно перед ней была не человеческая жизнь, а мексиканский сериал, и эта реакция была, как мне показалось, вовсе не профессиональной, а совершенно обыкновенной обывательской. Но, может, мои впечатления ошибочны?

– Вы так спокойно обо всем этом рассказываете, – сказала она наконец.- Неужели Вы его совсем не ненавидите?

Я на секунду задумалась. Ненавижу ли я Сонни? Да нет же, вовсе нет. Я сожалею о том, что случилось- и больше всего мне жаль, что он меня так и не понял. Я знаю, что продолжать терпеть такое обращение было нельзя. Но знаю я, что и сама тоже внесла свою лепту в разлад наших отношений. Ведь для того, чтобы танцевать танго, нужны двое. Главная проблема в том, что я-то свою собственную роль в этом вижу и признаю, а Сонни свою – нет.. Так я ей и сказала.

Она удивленно подняла брови. И произнесла длинную речь, из которой следовало, что я не стану чувствовать себя нормально, пока его не возненавижу.

– Вы имеете совершенно полное право ненавидеть Вашего бывшего мужа!- с жаром воскликнула она. И мне стало совершенно ясно, что у этой женщины несомненно какие-то свои нерешенные психологические проблемы и счеты с жизнью…

– Возможно, и имею. Но не ненавижу, – сказала я.

Ненависть конструктивна только тогда, когда тебе надо вырваться из порочного круга. Она – как ракетное топливо для того, чтобы совершить этот прорыв. Во всех остальных случаях она только разъедает тебя изнутри. Момент, когда мне нужно было ненавидеть его – для того, чтобы изменить порядок вещей – прошел.

Но «эксперт» настаивала на своем. И это все, что она мне может предложить? Это и есть ее рецепт душевного равновесия? Да на свете есть такие злодеи планетарного масштаба, которые действительно заслуживают ненависти – и хорошей взбучки!,- а я должна зачем-то тратить негативные эмоции на одного-единственного несчастного, затравленного парня с колониальным комплексом неполноценности?

Как хотите, а я не верю в то, что «эксперты-профессионалы» рыночного образца могут кому-то помочь. И этот личный опыт лишь укрепил меня в моем убеждении. Это же обыкновенная деньговыжималка – не из вас лично, так из вашего работодателя или из государства, которое вас ими обеспечивает: после того, как с вашими близкими что-то случилось, зачастую именно по его вине.

Мои чувства оскорбляет само понимание того, что этот человек выслушивает вас только потому, что ему за это платят. Вдумайтесь в это. Ему на вас по сути глубоко наплевать. Он не сопереживает вам всем сердцем, как человек близкий, как друг, наконец, как просто человек с похожим жизненным опытом. Он вообще не испытывает к вам никаких человеческих чувств. Он думает только о своей таксе. Какой же смысл изливать ему душу? И как вообще может кому-то помочь – в любой ситуации- человек глубоко и профессионально равнодушный? Единственно чьи слова и советы могли бы мне помочь, – это человека, который примет мою историю близко к сердцу, а не просто увидит в ней развлечение подобно секретарше Люсе, читавшей когда-то в «Литературке» только судебную хронику.

Помощь такого «профессионала» очень напоминает продаваемые на Западе и введенные с его подачи у нас праздничные открытки с заранее напечатанным поздравительным текстом – ко всем случаям жизни, в которых вы чужими штампованными словами заверяете любимых вам людей, что они для вас единственные и неповторимые. Если это действительно так, разве вы не понимаете, как оскорбляете их тем, что даже не смогли найти для них собственные, сказанные от сердца слова? Или время, чтобы самому что-то написать? Для меня такие отктытки из серии «люби меня как я тебя» – гнусность, выхолащивающая человеческие чувства и отношения.

Точно так же меня оскорбляет видеть на коробке с какими-нибудь «сникерсами» лицо любимого когда-то олимпийского чемпиона. Я вовсе не захочу от этого покупать данный товар. Если чемпион так вынужден зарабатывать на жизнь, мне становится жалко его – как проститутку, попавшую в лапы сутенера. По сути дела, это ведь та же самая проституция – торговля самим собой. Неважно, что за это много платят. Есть вещи, которые не возместить никакими деньгами – если как ради денег преодолеешь в себе планку элементарного человеческого достоинства.

Я вышла от психолога с единственным чувством – с еще большим ощущением каменного века, в котором находится «цивилизованный мир» в сфере человеческих отношений. Он напоминал мне монголо-татарское иго: в военном отношении – огромное превосходство над окружающими народами, а в культурном – огромная по сравнению с ними же отсталость.

Было тепло, и я решила просто дождаться первого автобуса на набережной реки Лиффи. В каком-нибудь укромном уголке, чтобы никому не бросаться в глаза. Все вокзалы и автостанции в ирландской столице на ночь закрываются, пассажирские поезда здесь ночью по стране не ходят. Это тебе не советский Ворошиловград.

Вскоре я нашла такое местечко, присела там на ступеньках, закуталась поплотнее в аранский свитет – вот когда он пригодился!- и задремала… Скажу маме, что взяла на работе отпуск!

****

… Я уже упоминала, что Сонни даже не встретил меня в аэропорту, когда я прилетела из Москвы. Зато меня встретила голландская таможня: в то время по всему Западу ходили страшилки о русских контрабандистах с ураниумом в чемодане. До полония дело тогда еще не дошло.

– Откройте, пожалуйста, ваш чемодан!- попросила таможенница, посмотрев на мои документы.

Я открыла. Она с напряженным лицом глубоко зарылась в моих книжках, кассетах с попсой (я никогда не слушала нашу попсу в советское время, а теперь у меня даже по ней была ностальгия), коробках с шоколадными конфетами (настоящими, источающими сладкий аромат на весь Схипхол, а не замазкой цвета детской неожиданности, как западные конфеты) и в неваляшках – и вдруг издала такой крик, словно у меня в чемодане пряталась по меньшей мере змея:

– Что это??!!

Я поглядела. Она с ужасом подносила к носу тонкий, изнеженный и дрожащий пальчик одной руки, указывая другой на завернутую в полиэтиленовый пакет таранку…

Обошлось без дипломатического инцидента. Таможенница побежала мыть руки. А таранку пропустили – после небольшого замешательства – в свободный мир…

Я рассказала об этом Сонни – он пристрастился у нас к таранке, и я везла ее для него, – но он даже не улыбнулся. А после инцидента с Гансом Клоссом (см выше) и вообще несколько дней со мной не разговаривал.

Что-то непоправимое произошло между нами в ходе этой поездки – словно мы дошли до перекрестка и начали расходиться в разные стороны. Сонни винил в этом эксклюзивно Володю Зелинского – и напрасно было протестовать, что между мной и Володей до сих пор ничего не было. Для Сонни даже любоваться Джеффом Голдблюмом в «Парке Юрского периода» было изменой.

А для меня, как я уже сказала, Володя в тот момент просто стал олицетворением всего советского. Того, какой могла бы быть жизнь, но не стала (и значения не имело даже то, что и сам он уже стал не вполне советским человеком). Но олицетворения и символы- это слишком высокие материи для рядовых жителей Запада. Это только на Востоке любая мелочь имеет символический смысл…

Сонни успешно защитил диплом и… стал безработным. Инженеры-электротехники никому не требовались. Во всяком случае, уж точно не антильские. Каждый день он штудировал газеты в поисках объявлений о вакансиях, отправил не один десяток писем – даже на не совсем подходящие должности, но все безрезультатно. Это тоже не прибавляло ему ни уверенности в себе, ни хорошего настроения…

Я продолжала учиться – и работать, когда была возможность, благо теперь с Лизой мог посидеть и он, и не всегда надо было тащить ее за тридевять земель в Тилбург. По возвращении из России, естественно, я не стала даже пытаться устроиться на старое место в «МакДональдсе». Другую постоянную работу на полставки найти так и не удалось, и я продолжала учиться и перебиваться случайными заработками на временных вакансиях: в основном на упаковке чего-нибудь на различных фабриках, от губок для мытья посуды (там меня хотели попросить перевести на русский текст для их упаковки (товар шёл в Россию!) – только, конечно, бесплатно) до печенья и туалетных наборов…

Там я впервые увидела голландский “рабочий класс” – женщин-упаковщиц. Это были весьма грубые, все до одной курящие как отставные солдаты, замученные, бледные женщины, любящие пошлые шутки и совершенно не задумывающиеся ни над своей жизнью, ни над жизнью окружающих. Им было не до того. Они жили сегодняшном днём и даже вообще текущей минутой. Они боялись, что их места займем мы, “временщики”, контрактницы, которых призывали тогда, когда есть paбота, и отсылали по домам, когда её было мало, – в другой раз буквально прямо с конвейeра, тыкая в нас пальцами: “Ты, ты и ты… для вас сегодня работы нет. Приходите завтра.”

В число таких неудачниц обычно попадала моя новая индонезийская подруга Ингеборг: у неё было слишком “жертвенное” выражение лица. Зачем она вообще работала, если тем, кто живет на пособие по безработице, разрешают сохранить только 25% от таких заработков? Затем, что она по уши была в долгах. Каждый раз она старалась заработать все больше, вкалывала изо всех сил, выклянчивала дополнительные часы, – a в конце месяца все это вычитали из её пособия. Когда я в последний раз видела её, она уже потеряла свою полугосударственную квартиру и скиталась, снимая комнатушки у частных хозяев.

…Конвейeр с пачками печенья двигался с такой скоростью, что с непривычки мы обдирали пальцы до крови. Единственно приятным был сладкий запах вокруг. А самой приятной из всех моих работ того периода было украшение тортов фруктами. Работали там в основном арабские девушки. Вот только весь день мы проводили в холодильной камере, при температуре около – 10, и к обеду мы все синели от холода…

Каждый раз, когда ты приходила в бюро по временному трудоустройству, и тебе сообщали, что есть вакансия на завтра, – неважно, какая!- сердце радостно подпрыгивало в груди. Ура! И о самих вакансиях сообщалось c такой важностью, словно бы речь шла по меньшей мере о ставке профессора в универcитете.

Один раз я почти устроилась на постоянную работу! Правда, деньги предлагали грошовые, а хозяин насмешливо-высокомерно отзывался о “вонючих” (это после дальних поездок!) российских шоферах-дальнобойщиках, с которыми мне пришлось бы работать, но главное было не в этом, а в том, что если бы я туда устроилась, это дало бы мне возможность “приобрести опыт” ( без опыта здесь вообще никого и никуда на работу не брали, а как, спрашивается, его приобрести, если без него на работу не берут?). Об этой вакансии я узнала случайно: русская знакомая, замужем за голландским полицейским, сказала. Её сын работал на этом посту, но, к гневу хозяина, нашёл себе место получше в другой фирме…

Я уже строила радужные планы, но Сонни мне поступать на работу запретил. Под предлогом того, что я «достойна лучшего». А ведь дело было не только в том, чего я достойна – всем надо где-то начинать! : нам еще и отчаянно были нужны деньги. Он же говорил так, словно я была по меньшей мере принцессой Оранской и работала исключительно для собственного удовольствия! Тогда мы в первый раз поссорились не на шутку. Но он был непреклонен. И если кто-то из вас скажет, что я могла его просто не послушать: вы вряд ли были сами с маленьким ребенком на руках в чужой стране, без родных, без близких подруг и безо всякой возможности устроить ребенка в садик, если так считаете. Я была связана по рукам и ногам. Может быть, для того Сонни и понадобился ребенок?

Целый год Сонни сидел без работы. Он даже пытался пристроиться к какой-то компании торговать на улице энциклопедиями: каждое утро уходил на вокзал с тяжелой сумкой, а вечером возвращался – с ничуть не полегчавшей. Я сердилась на него за то, что он занимается такой ерундой, не дав мне возможности поступить на относительно нормальную работу: вся эта торговля энциклопедиями и «гербалайфом» была ничуть не лучше нашего АО «МММ».

Во время этой горе-торговли он познакомился со своим земляком Венсли – разорившимся в очередной раз бизнесменом- экспортером. Венсли был жизнерадостен и не семи пядей во лбу. Я горячилась:

– Вот они, твои образцы для подражания! «Свой бизнес», «свой бизнес»… Лучше бы работу нормальную оба нашли!

Венсли часто спорил со мной о том, какая общественная система лучше – правда, он не вопил истерично, как мой знакомый англичанин, утверждавший, что у нас была военная диктатура, но его познания о нашем строе были примерно того же пошиба. Я сразу же авторитетно заявила ему, что я, в отличие от него, имею право сравнивать – я жила при обеих системах, а он нет. Сонни с тоской слушал наши споры, а потом не выдержал и в сердцах сказал Венсли:

– Слушай, да отстань ты от нее! Ты ее все равно не переубедишь, а мне уже тошно все это слушать…

Когда и эта «работа» кончилась, Сонни приуныл. Он допоздна «стрелял русских» на компьютере, а потом валялся в постели по полдня. Со мной он говорил мало, из него было слова не вытянуть. Но я видела, что ему плохо. Как ни старалась я разговорить его, чтобы он поделился со мной своим душевным состоянием, он молчал. А потом вдруг неожиданно срывался, и по дому начинали летать тарелки и стулья. Отвратительное зрелище – когда взрослый мужчина так себя ведет.

По выходным он выводил нас с Лизой в город – поглазеть на витрины. Я терпеть не могу это занятие – если мне что-то нужно, я просто пойду и куплю, если это мне не по карману, буду ждать, а ходить без смысла и дразнить себя витринами… Но это стало нашим единственным развлечением.

Сонни часто не брал коляску в город, хотя я говорила, что Лиза устанет, и ее придется нести на руках. Так оно часто и получалось, и тогда он психовал и уходил, бросив нас посреди улицы. Он все чаще начал разговаривать со мной сквозь зубы.

От всего этого на душе у меня становилось все муторнее. И как другие ищут забвения в алкоголе или наркотиках, я начала искать его в покупках. Нет, не в магазинах. Денег у нас было мало, и поэтому я начала покупать в кредит – в основном одежду из каталогов. Начиналось это еще в самые первые годы жизни в Голландии – когда одежды у меня с собой почти не было, не было и денег, чтобы ее покупать, и покупка в рассрочку стала единственно для меня возможной и необходимой. Но постепенно я пристрастилась к этому процессу как канадский профессионал – к жевательной резинке во рту.

Это и оказалось моей единственной – но зато почти фатальной – пробоиной в капиталистическом мире. У меня долго в голове не укладывалось, что за это дерут грабительские проценты. Ведь моим единственным опытом покупки в кредит до этого была покупка мамой телевизора в советское время, когда за него автоматически ежемесячно вычитали небольшую сумму из ее зарплаты на работе. Без каких бы там ни было процентов! Сонни пытался мне объяснить, в какую долговую яму я добровольно лезла, но я все равно не до конца понимала. Но разве бы они стали предоставлять мне кредит, если бы не были уверены, что это мне по карману?- наивно думала я. К тому же посылку приносили по почте – и на короткое время создавалось ощущение, что кто-то прислал тебе подарок, что кто-то думает о тебе, хочет доставить тебе приятное… Было что-то магическое в самом процессе получении посылки – единственном, что скрашивало твои безрадостные и похожие один на другой дни без какого-либо намечающегося просвета в будущем. Было приятно эту посылку ждать – потому что больше ждать было нечего…

Когда я впервые оказалась в капиталистическом мире, меня на некоторое время смутили кричащие надписи в витринах: «Распродажа! Скидки на *** %!» Некоторое время я даже действительно думала, что это какая-то единственная в году распродажа, которая вот-вот закончится и больше не повторится, и поэтому надо спешить с покупками. Но через некоторое время я заметила, что распродажи не прекращаются – круглый год. Более того, что рекламируемые в них снижения цен – обыкновенное вранье, потому что вещи эти очень часто и не стоили столько, какой якобы была их цена первоначальная. Это была всего лишь рекомендуемая цена. Говорят, что вечного двигателя не бывает. «Сезонные распродажи»- это и есть перпетуум мобиле капиталистического общества. На самом деле цены преднамеренно сильно завышают, а потом делают вид, что облагодетельствовали тебя, снизив их до более или менее терпимых.

Если что-то продается под лозунгом «два предмета за цену одного», это означает всего-навсего что цена обоих предметов уже включена в данную цену одного. Если что-то вдруг стоит действительно дешево, значит, оно подпорчено или у него вот-вот истечет срок годности. Если тебе предлагают при покупке «бесплатный подарок», он, как правило, такого качества, что остается его только «выкрасить и выбросить» – или же цена его уже тоже включена в цену самой твоей покупки, так что ни о какой бесплатности на самом деле нет речи. А все эти пошлые рекламные трюки, пытающиеся заставить покупателей поверить, что чуть ли не каждую неделю здесь выходит принципиально новая версия того или иного продукта, которая или моет «на 25% чище» (интересно, каковы единицы измерения этого самого «чище» и чем его измеряли?), или включает в себя какое-нибудь ну совершенно новое вещество с названием, высосанным из пальца по принципу «чем красивее и иностраннее звучит, тем скорее нам поверят»! Так и вызывает ассоциации с анекдотом, в котором солдат красил ракету, а потом от скуки забросил на ее нос пустое ведерко из-под краски. «Это что?- строго спрашивает его майор. «Синхрофазотрон, товарищ майор!» « Вижу, что синхрофазотрон. Почему не покрашен?»…

Стать маниакальным покупателем можно только при одном условии- когда в жизни у тебя больше ничего нет. Ну, а потом уже пойдет как это бывает у настоящего наркомана: вот еще одну, последнюю кофточку куплю – и все, завязываю! Бывали у меня даже сравнительно долгие перерывы, но потом, стоило только разыграться моей депрессии, как я опять срывалась… А после того, как Сонни не велел мне работать, у меня вообще пропал всякий интерес к тому, чтобы со своей новой болезнью бороться. У меня и вправду просто ничего больше не было в жизни здесь. Пустота.

Я уже сама не смогла бы ответить на вопрос, зачем мне это нужно. Иногда в мечтах представляла я себя в каком-нибудь из этих новых платьев у нас на треке или в театре… И все. Чего еще я никак не могла понять, так это того, почему сделанные мною долги должны ложиться и на шею Сонни – я что, несовершеннолетняя? Или недееспособная? Я же взрослый, самостоятельный человек, и даже если я наделаю долгов, то при чем тут он: ведь я покупала вещи для себя и его не спрашивала? Голландское законодательство, по которому сделанные за время совместной жизни супругами долги ложились на них в равной мере, казалось мне средневековой дикостью. Примерно тем же самым, что еще недавно было в некоторых европейских странах: если замужняя женщина хотела открыть в банке свой личный счет, ей требовалось на это разрешение мужа! Ну, разве можно поверить в такую дикость?! А теперь им, видите ли, чужие чадры мешают! А то, что при разводе в Голландии один супруг обязан содержать другого в течение 12 лет? Другой что, младенец беспомощный?

Одним словом, Сонни за эти покупки на меня сердился и тут он был совершенно и безоговорочно прав. Но ощущение собственной ненужности и обреченности всю жизнь просидеть в этом капиталистическом склепе – только потому, что ему так хочется!- к тому времени уже довели меня до такого состояния, что если бы я не покупала платья, то я бы, наверно, начала пьянствовать…

Я пыталась отвлечься на что-то другое. Чтобы в жизни был хоть какой-то стимул. Например, я люблю путешествовать. Я наскребала денег на одно- или двухдневные поездки в окрестные страны на автобусе – но Сонни со мной ехать не хотел. С трудом вытащила я его один раз в Валлонию и один раз – в Люксембург. В Валлонии мое воображение потряс Динан – небольшой красивый городок на берегу реки, где на надвисшей над нею скале высится величественный замок… Был конец ноября, везде лежал снег, а официант в местном кафе не знал ни слова по-голландски, хотя официально это двуязычная страна… В Люксембурге же меня не меньше потрясло то, что в гостинице на второй день обед нам приготовили… из остатков того, что было подано днем раньше! Тоже, видимо, «успешные бизнесмены» фамильного гостиничного бизнеса!

Но в Германию и во Францию Сонни ехать боялся – «там расисты». Как я его ни уговаривала…

Тут мне подбросил свинью камарад Зелинский: ему захотелось в Голландию за иномаркой. Я сделала ему приглашение – несмотря на плохо сдерживаемое недовольство Сонни. Мы уже собирались в аэропорт его встречать, когда позвонила моя мама и сказала, что в последний момент он передумал. Я чувствовала себя преданной – вот так просто: то ему позарез приглашение нужно, а то он «передумал» и даже не позвонил, не извинился! Сонни увидел, как я расстроилась – и истолковал это по-своему…

А мне действительно становилось все тоскливее и тоскливее. До такой степени, что я стала всерьез задумываться, а уж не подсыпала ли мне какого приворотного зелья в чай Володина мама, так сожалевшая о том, что я не стала ее невесткой – когда мы у них гостили. Потому что такой рвущей в клочки душу тоски у меня отродясь не бывало…

Тем летом я совершила свою первую попытку бегства от Сонни. После того, как он начал меня душить на глазах у Лизы – якобы за то, что я положила чайные ложки сушиться после мытья вместе со столовыми. Она ужасно закричала; мы вцепились друг в друга, а он вырывал её у меня из рук и кричал:

– Отпусти ребёнка!

Эта фраза у него вообще звучала часто. Например, «оставь этого глупого ребенка и иди ко мне»…

Помню ещё, как она однажды подбежала ко мне, такая гордая, что научилась сама надевать ботинки, а он посмотрел – и увидел, что они были надеты не на ту ногу (разве в этом возрасте так уж позарез надо знать, где право, а где лево?). Он со всей силой наcтупил ей своим огромным ботинком на ногу:

– Неправильно, не так!

У меня внутри все похолодело.

– Ты что, совсем рехнулся?- закричала я, подхватывая малышку, зашедшуюся в крике, на руки. А рядом с нами сидел сеньор Артуро – и ни слова на эту сцену не сказал…

На фоне этого просто мелочи то, что ей вставили серьги в уши, когда ей исполнился только годик, даже не поставив меня об этом в известность. Когда я спросила, почему, мне ответили только: “Не твоё дело. Так надо.”

Я так больше не могла. Если то, что происходило со мной, я бы ещё потерпела, то, как он начал обращаться с ней, терпеть было нельзя.

Спрятаться от него было некуда, и я уехала домой, к маме. Ведь она в свое время ушла от моего отца тоже именно к своим родителям, и они ее приняли. Она не могла моей ситуации не понять. Но Сонни стал слать мне туда факсы, звонить, даже плакать, говорить, что любит… И мама практически выперла меня из дома:

– Тебе в Голландии будет лучше! Ты здесь жить не сможешь.

Деваться мне было больше некуда… Пришлось вернуться.

Любая женщина, побывавшая в моей ситуации, может рассказать вам, сколько продлились его обещания «стать другим человеком»…

Я почти перестала чувствовать себя человеком, знаете. За эти годы. Во мне уже почти не осталось собственной личности. Я превратилась в машину по уборке дома и приготовлению обедов… ну, и для всего остального. O чем бы мне ни хотелось с ним заговорить, все это немедленно объявлялось “ерундой”, и мне затыкался рот. То, что я готовила, никогда не было для него достаточно вкусно, и со временем тарелки стали летать по дому. Бывало, идешь домой – и не знаешь, в каком он будет настроении. Только и ждешь их, этих летающих тарелок. «Жандарм и инопланетяне»… Я так радовалась, когда на выходные он уезжал к своей маме! Это были к тому времени, пожалуй, лучшие дни в нашей семейной жизни.

После этого ощущение безысходности- во всех отношениях, от места проживания до будущего- поразило меня уже с такой силой, что я в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни начала всерьез задумываться о самоубийстве. Но я слишком,наверно, себя люблю для этого: для того, чтобы на подобное решиться, мне необходимо было сделать сначала что-нибудь такое, чтобы себя возненавидеть. Такое, чтобы после этого у меня просто не было бы другого выхода. И тогда я назначила встречу – через объявление в какой-то смрадной газетенке – с голландцем, который занимался «эротической» фотосьемкой.

Единственно, что я могу сказать о том типе положительного – это то, что он ни на кого не бросался и при первой встрече просто излагал свой род занятий и расценки. Я очень рисковала, даже разговаривая с таким типом, но мне было до такой степени тогда плохо, что было все равно.

– Мне разные позируют,- рассказывал он, – Конечно, я умею хранить тайну. Есть девочка, которая это делает втайне от родителей – ей нужны деньги. Есть замужние. Есть одинокие матери. Есть и такие, что попробуют – а потом начинают плакать и говорить, что не могут. Меня не интересует это – он махнул рукой в сторону моей груди,- Это я на каждом пляже могу сфотографировать. Меня интересует что у тебя между ног. Вот это товар. 100 гульденов за снимок. Конечно, такие вещи не решают с бухты-барахты. Я тебе перезвоню на следующей неделе, тогда и скажешь, что надумала.

Этот разговор меня здорово отрезвил. Он еще даже не закончил свою речь, а уже поняла, что никогда не пойду на такое. И, значит, мне придется жить и дальше- потому что это был единственный способ возненавидеть себя до такой степени, чтобы действительно наложить на себя руки.

Первое, что я сделала, когда вернулась после этого разговора домой, – это поменяла номер телефона.

Но все равно эта история стоила мне в Голландии хорошей подруги. Которая была совершенно для Голландии нетипичной. Моя подруга по университету Фемке выросла в семье алкоголиков и многое перенесла в детстве – именно поэтому она и была таких нетипично голландских строгих нравов. Она учила русский язык, была влюблена в Володю Политова из группы «Нана» и считала, что «русские мужчины очень романтичны» – после того, как во время ее поездки в Москву один торговец на базаре, узнав, что она голландка, воткнул в прилавок нож, встал на одно колено и сделал ей предложение руки и сердца…

Тот тип из Гааги видел меня с ней и потом приходил к ней меня искать. Он не сказал ей, зачем, и не открыл своего рода занятий, но она шестым чувством угадала, что это что-то нечистоплотное. После этого, не дав мне даже объяснить, что же было на самом деле, Фемке одним махом навсегда вычеркнула меня из своей жизни. Сейчас она живет где-то в Англии – видно, как и я, не смогла принять для себя голландские «нормы и ценности». Но восстановить контакт с ней мне так и не удалось – даже через наших общих подруг…

«Да что же это такое?» – сказала я себе на следующий день.- «С какой это стати я должна делать гадости и потом кончать жизнь самоубийством? Разве не говорил Филеас Фогг из австралийского мультика «80 дней вокруг света», что «из любого положения всегда есть выход»?

Это был один из моих любимых мультиков. Его обычно показывали у нас на новогодние каникулы…

Я отправилась к нашему университетскому декану и рассказала ей все как есть (кроме, конечно, мыслей о самоубийстве). Это была очень умная, немного резкая женщина, с которой я впервые познакомилась еще когда подавала документы на поступление в университет. Она была еврейка и коренная амстердамка. Как она выжила войну, не знаю, а спросить было неудобно. Она действительно приняла мое положение близко к сердцу. Пожурила меня по-матерински за ту кредитную ловушку, в которую я сама залезла. Нашла благотворительную организацию, которая заплатила мои долги. И записала меня в очередь на студенческое жилье -чтобы нам с Лизой было куда уходить…Теперь мне оставалось только ждать, когда подойдет моя очередь… Я и по сей день вспоминаю эту женщину чуть ли не со слезами на глазах. Где бы мы были сейчас, если бы не она?…

Тут в моей жизни снова объявилась русская израильтянка (или израильская русская, не знаю, как правильно), с которой мы познакомились на курсах голландского в мой первый там год. Та самая, которая не хотела работать на птицефабрике потому что «там одни турки», а она – «жена голландца». Шурочка.

Шурочка к тому времени тоже начала разводиться с мужем – только не как я, а как следует. Она уже действительно подала на развод, некоторое время скрывалась со своей новорожденной дочкой от него у монашек где-то в Маастрихте, а теперь уже получила квартиру и даже – предмет ее гордости!- обзавелась новым мужиком. Русским беженцем. По ее собственному выражению, «познакомилась с парнем. Ни у него это не большая любовь и ни у меня. Просто как посидишь одна дома вечером, так взвоешь…»

Ну, во-первых, Шура, не одна: разве твоя малышка – неодушевленная вещь? А во-вторых, бывают такие случаи, что лучше быть одной «чем вместе с кем попало».

И Вован был именно таким случаем. Недаром его с первого взгляда невзлюбила Шурочкина мама, приезжавшая к ней летом в гости из Израиля: просто она прекрасно себе представляла, что это за тип. А для самой Шурочки это была экзотика: когда она из Израиля уезжала, там еще таких, наверно, не было, и она автоматически решила, что раз человек говорит на одном с ней языке, значит, должен быть близким…

В сентябре они заехали к нам с Сонни на машине, и я попросила ее вывезти из Роттердама и подержать у себя некоторые мои вещи, потому что я собиралась уже от Сонни уходить, но пока еще было некуда. Шурочка охотно согласилась. Она гордилась тем, какой Вован мастер на все руки и хозяйственный: и машину сразу же приобрел, хоть и подержанную, и телевизор… А ее неумеха Бас три раза начинал собственное дело в родной стране – и три раза они оставались банкротами, все глубже залезая в долги… Под конец он не выдержал: надо же чем-то кормить жену и ребенка?- и начал торговать наркотиками. А вскоре и сам в них втянулся… Начались ссоры. Периодически Бас угрожал ей – конечно, тем же, чем Сонни мне!- «вот подам на развод, и тебя выбросят из страны, и ты не закончишь свою учебу». Но на развод он, естественно, подавать и не собирался. Только продолжал ее мучать. Поэтому Шура от него и ушла.

Конечно, это была человеческая трагедия – еще раз, к слову, подтверждающая, что от добра добра не ищут. (В Израиле у них обоих была хорошая работа, и они никогда не ссорились). Я не знаю, как бы я повела себя в похожей с ее ситуацией: стала бы пытаться вытянуть из болота любимого человека или бросила бы его и бежала, потому что помочь можно только тем, кто хочет помощи. А уж когда в дело замешан еще и ребенок… Надо думать прежде всего о том, что будет лучше для него.

Так что я не берусь судить Шурочку за ее развод, хотя, по ее уверениям, Бас был единственной в ее жизни настоящей любовью. Не берусь я судить ее и за то, как она себя повела после этого. А вот за то, что ее действия касались и других людей, и в первую очередь ее собственной дочки…

Первое, что меня поразило, когда я приехала к ним через некоторое время на выходные, чтобы забрать свои вещи (нам с Лизой временно дали отдельную квартиру – от университета, и теперь уже у меня было куда от Сонни уходить), – это то, какой мат стоял в ее квартире. Таких изощренных его коленцев я не слышала даже во время работы в овощном магазине.

– Шурка совсем не знала русского языка, пока меня не встретила!- похвалялся ее пузатенький и бородатенький сожитель из города Волжский. В квартире кроме него, постоянно торчал его брательник – судя по лексикону, рецидивист. И еще какие-то темные личности обоих полов, которые тоже ждали в Голландии получения статуса.

Вован присматривал за 9-месячной Люсенькой – дочкой Шурочки, пока та работала. Я бы не подпустила такого типа на километр даже к своей кошке. Достаточно сказать, что он ласково именовал топавшую из комнаты в комнату милую белокурую малышку «жидовская морда». Шурочка кисло улыбалась, но ничего ему на это не говорила – а то еще вдруг бросит ее и уйдет? Кто тогда будет покупать ей телевизоры и проводить с ней ночи?

Пока я собирала свои вещи, которые лежали у Шурочки в подвале, я опоздала на последний поезд. Пришлось звонить домой и говорить, что задержусь в Маастрихте до утра. Сонни знал, что я в гостях у подруги (он помнил Шурочку еще по Энсхеде) и отнесся к новости спокойно.

Шурочка тем временем нажарила целую сковородку картошки с грибами и сметаной – такой, как готовят у нас дома. Я уплетала ее за обе щеки и изливала ей душу, рассказывая о своей жизни. Вован тоже слушал и время от времени подливал мне в бокал джин с тоником. Я была очень расстроена – и тем, что я увидела летом дома, и предстоящим переездом от Сонни- и потому глотала этот самый джин с тоником не глядя.

К концу ужина я почувствовала что-то странное. Все окружающее меня происходило наяву – и в то же время как во сне. Я слышала собственный голос со стороны, как сквозь вату в ушах. Потом Шурочка зачем-то потащила меня в ванную, втолкнула под душ и попыталась раздеть. Вован в это время стоял в дверях и никуда уходить, судя по всему, не собирался. Сначала я думала, что я просто сильно выпила, но потом поняла, что что-то здесь не так. Я видела все происходящее и почему-то ничего не могла с этим поделать. К счастью, в этот момент меня сильно затошнило – это был тот случай, когда не было бы счастья, да несчастье помогло. Пол-сковородки картошки с грибами и с клофелином вырвались на свободу. И хотя физически мне еще долго было дурно, после этого ко мне вернулись силы. Шурочка побежала на кухню за тряпкой.

– А ну вали отсюда, – сказала я тихо Вовану (громко у меня бы не получилось при всем желании), – А то завтра же вылетишь из Голландии как пробка.

Он сделал вид, что не понял, о чем это я, но отошел.

Я с трудом почти на ощупь добралась до выделенной мне тахты. А «сладкая парочка» разлеглась в на другом диване в той же комнате и начала совокупляться, как будто бы меня там и не было. И меня стошнило еще раз…

Втайне я надеюсь, что Шурочкина мама прочитает эти строки…

Наутро у меня раскалывалась голова. Я не хотела ничего, кроме как побыстрее убраться из этого дома и никогда больше с Шурочкой не общаться. Если Вована я просто после этого игнорировала как пустое место, то Шурочке мне было трудно смотреть в глаза. Впрочем, ей тоже было трудно. Она сидела на кухне красная как рак. Но извиняться и не подумала.

– Я думала, мы вместе отдохнем, хорошо проведем время…-, и она подняла на меня наглые бесцветные глаза.

Я уничтожающе посмотрела на нее:

– Это у кого же такое отдыхом называется? У израильтян или на новорусском наречии?

Если бы мне был нужен мужик, я его нашла бы и без твоей помощи, голубушка. Я тебя об этом не просила, понятно? На какой свалке ты подобрала это чудо природы? Лучше подумала бы о своем ребенке, что он с ней сделает, когда та подрастет.

Давно уже я не испытывала такого чувства омерзения.

В тот же день в Израиле был застрелен Ицхак Рабин.

И когда я, с трудом перебарывая продолжающиеся еще приступы тошноты, сидела на обратном пути в поезде, слушая по радио детали удавшегося покушения на Шурочкиного премьер-министра, про себя я твердо знала, что это была такая же кара свыше, как когда-то почти 10 лет назад взрыв «Челленджера». Только на этот раз силы небесные были разгневаны не мной, а Шурочкой…

– Если люди становятся такими, как ты после того, как разводятся, – сказала я ей на прощание, – то я лучше останусь с мужем.

И осталась…

****

… Я вернулась домой в половине двенадцатого дня, объявив маме, что я взяла несколько отгулов, и вышла во двор. Отсыпаться в своем гамаке после бессонной ночи на дублинской набережной.