…– Не нравится он мне, – задумчиво сказала мама, погладывая на нашего нового соседа, точнее- "бойфренда" моей немолодой уже соседки, тещи местного наркодельца. Он приезжал к ней каждое утро, паркуя свою машину с прицепом, в котором лежали обрезанные с дерeвьeв ветки и инструмент для садовых хирургических операций: видимо, этим он зарабатывал на жизнь.

– Нехороший у него вид. Шпионящий какой-то. …, – критически продолжала она. – И вчера он зачем-то смотрел на горы во-о-от в такой бинокль… А их кошка вот уже с лета все время ходит к нам есть. Она вечно голодная – у этих наркобаронов, видно, нет денeг на кошачий корм! С утра пораньше они её выпускают – и она сразу к нам, галопом… Вечно тощая, да ещё такая любопытная, вечно нос в вce сует, а не доглядишь – и в дом забежит и все обшарит. Лучше бы кошек кормили, чем. наркотиками торговать! И профессия у него такая подходящая, чтобы за другими следить: подрезай себе кустики да поглядывай в окна…,- она не успокаивалась.

– Да, ещё надо разобрaться, зачем эта кошка к нам ходит…Вот англичане, например, в прошлом уже использовали кошку для слежки за кем-то. Только она убежала и попала со всеми своими датчиками под машину, – полушутливо сказала я. Такой случай действительно имел место.

– Точно! Ты видела у этой бандитской Мурки на шее колокольчик? Его раньше не было, только ошейник. А зачем кошке колокольчик? Тем более, что его все равно eдва слышно… И не кормят они её нарочно, чтобы к нам ходила! – неожиданно подхватила мама. -Давай поймаем её и посмотрим, что там, в этом колокольчике!

Собственно говоря, Мурку (которую хозяйка звала каким-то там мудреным английским именем) не надо было и ловить, она обычно сама шла в руки и охотно подставляла всем желающим своё полосатое пузо погладить. Она была ещё почти котенок. Сначала такая идея рассмешила меня, но, посмотрев несколько дней подряд по телевизору местные новости, я неожиданно прочувствовала то, что мама имела в виду.

В такой маразматичекой стране, как “Норн Айрлан ”, возможно все.

Несуществующие шпионы из ИРА не дают спать по ночам респектабельным дяденькам из Оранжистского ордена и масонам; юнионистские домохозяйки видят даже в постоянно плохой погоде происки Лидера; а пока они оплевывают мирное соглашение, которому все мы обязаны своими рабочими местами, система отопления в моем офисе ломается каждый день, хотя каждый день приходит механик и чинит его, нам всем в возмещение “морального ущерба” предлагают по глотку виски; а ревниво охраняющие местный аэропорт стражи порядка заставляют тебя продемонстрировать работающими все электронные аппараты в твоем чемодане, от ноутбука до видеокамеры, не замечая при этом случайно забытого твоим ребёнком в картонной коробке с тортом столового ножа…

Северная Ирландия – страна контрастов! Так что почему здесь и не быть кошке-шпиону?

… Мурка не очень-то и сопротивлялась. Ошейник был на резиночке, и стаскивать его было легко. Мы отцепили колокольчик, и мама отделалась легкими царапинами, надевая ей потом ошейник обратно. Когда колокольчик звякнул в наших руках у неё за спиной, Мурка как-то нехорошо оглянулась (нечестный у неё был взгляд, очень нечестный!) и жалобно замяукала в поисках любимого предмета.

В ход пошёл кухонный нож… На мамину ладонь выпал небольшой металлический стерженек. Распотрошенный колокольчик перестал функционировать. Мне было немного неудобно перед Муркой, но мама осталась довольна:

– Смотри, металл! У них не столько свободного металла здесь, чтобы им разбраcываться! Это точно “подслушка”! Или даже камера…

Мы постановили выбросить следы нашего преступления против соседской собственности в урну в одном из магазинов.

– Пусть там подслушивают! – с триумфом в голосе сказала мама.

Да, поживешь здесь – поневоле станешь параноиком…

… А по телевизору продолжали квохтать о шпионах ИРА взрослые, серьезные дяденьки с местечковым менталитетом. Потом начали показывать детский хор из какой-то католической школы, который с упоением пел песню… о контрабандистах! Это была народная песня, конечно (раньше многие местные люди промышляли контрабандой через горы у нас здесь – и сейчас еще многие промышляют контрабандой сигарет и горючего, они на Юге дешевле), но дело в том, что дети с каким-то неподдельным восторгом рассказывали, что именно они знают о контрабандистах, как те ловко обводили «налоговиков», и т.п. Я еще ни в одной стране не видела, чтобы у детей были такие герои!

Какая странная страна! Но местные жители уверены, что они – образчик демократии и свободы, и весь мир им завидует. И что у них лучшие в мире образование и медицина. Ну, про то, какая здесь медицина, я вам уже говорила, а вот образование…

Однажды меня пригласили как переводчика в одну из белфастских школ: мама одной из учениц говорила только по-русски, а учитель и директор хотели бы побеседовать с ней, чтобы узнать, чем они могут помочь девочке привыкнуть к новой обстановке.

В результате жизни здесь я автоматически, чисто инстинктивно пыталась угадать по названию школы и по имени директора, католическая это школа или протестантская. Чтобы знать, какого тона надо придерживаться. Конечно, сам разговор будет совершенно нейтральным, но новые люди всегда любопытны, и тон должен быть таким, чтобы это их любопытство успокоить. Интегрированных школ (то есть таких, в которые ходят разные дети, вне зависимости от религии родителей) здесь до сих пор очень мало, и мы, мигранты, подавляющее большинство которых – не протестанты, но и не католики, попадаем в такое положение, что вынуждены выбирать одно из двух. Если такой выбор, конечно, нам вообще предоставляется.

Судя по названию и имени директора, школа эта была протестантская. Название улицы мне не было знакомо, но я почему-то автоматически представляла себе респектабельный южный Белфаст. На автовокзале я решила разузнать в бюро информации о городском транспорте: где находится Аллайянс Авеню? Сидящий за стойкой стриженый "под ноль" громила с гуcто покрытыми татуировками воинственного содержания огромными ручищами – это такой-то намерен привлекать в город туристов! --, eдва взглянув на клочок бумаги с названием улицы, равнодушно бросил: "Не знаю," не предпринимая даже ни малейшей попытки заглянуть в какой-нибудь справочник, в компьютер или куда-нибудь позвонить, чтобы мне помочь.

Сервис в Северной Ирландии – особенно оказываемый представителями привилегированной общины, считающими, видимо, что они делают тебе этим большое одолжение- по хамству и грубости превосходит советский застойного периода. И редкого туриста может привлечь в город местный лоялистский юмор, вроде табличек внутри такси, "гостеприимно" встречающих тебя в аэропорту: "Сезон отстрела туристов открыт"!

Сезон или не сезон, а без такси в таком случае не обойтись. Таксисты – народ бывалый и знают все улицы.

– Это в Ардойне, – с ходу бросил мне мой шофер, увидев название улицы. Ардойн? Но ведь Ардойн же район католический! Как там может быть протестантская школа?

– Я, честно говоря, понятия не имею, где это,- совершенно искренне ответила я ему.

Этот ответ подчеркивал на всякий случай и мою "нейтральность": я же ведь не знала, католик или протестант этот таксист, а Северный Белфаст, где находится Ардойн, на сегодняшний день – самый опасный район города.

О белфастских таксистах можно написать отдельную книгу. Ну, или хотя бы рассказ. В Западном Белфасте есть даже настенная живопись, посвященная их геройству за годы войны; очень часто таксисты-католики становились жертвами лоялистских пассажиров-убийц. Есть стоянки такси или фирмы, о которых ты совершенно четко знаешь, католические они или протестантские. Одна из самых знаменитых таких стоянок- на Кacтл Стрит. Отсюда уходят в католический Западный Белфаст местные "маршрутки"- черные старые такси лондонского типа, баснословно дешевые по сравнению с частниками. Они принадлежат WBTA- Западнобелфастской Ассоциации Такси – своего рода кооперативу, созданному местными жителями в самый разгар военных действий, когда общественный транспорт перестал обслуживать эти кварталы. Многие, если не большинство водителей этого кооператива- бывшие республиканские политические заключенные, которым так трудно устроиться куда-либо на работу после освобождения.

Но та стоянка, которую я выбрала в тот день, такой четко определенной по своему контингенту не была. Отсюда и моя подчеркнутая нейтральность.

– Я знаю, где это, – попытался по дороге было ещё раз завести разговор мой таксист. – Это совсем недалеко от школы девочек Холи Кросс – слышали, наверно?

Водитель намекал на то, что он – католик. Но я все-таки осторожничала.

Всегда чувствуешь себя как-то неприятно, как только машине оказывается за ротондой Карлайл Сиркус. Начинает сосать под ложечкой. Даже погода здесь почему-то всегда одна и та же: мрачные низкие тучи разгоняются по небу почти ураганной силы ветром. На одной стороне площади вздымается ввысь " на горячем боевом коне " на крыше старого оранжистского холла Вильгельм Оранский – "добрый король Билли", под боком у него сиротливо-боязливо притулился индусский культурный центр – без каких бы то ни было ярких опознавательных признаков, "на вякий пожарный случай", а с другой стороны узкая дорога уводит в католический квартал Нью Лодж.

От Карлайл Сиркус начинается Кромлин Роуд – параллельная Шанкиллу мрачная улица с развалинами старых кирпичных домов по обе стороны и разрисованными лоялистами стенами. Лишь кое-где здесь начинаются новостройки. Здесь же возвышается красивое, но заброшенное здание печально знаменитого суда, в которoм проходили закрытые судилища над ирландскими политзаключенными конца 60-х-70х годов. Напротив – здание ныне не действующей тюрьмы, в которую их уводили прямо из здания суда. После нескольких отчаянно-дерзких побегов осужденных по дороге из последнего в первую власти сделали между ними специальный подземный переход.

… Ардойн похож на лоскутное одеяло: лоялистские флаги и красно-бело-голубые бордурчики тротуаров сменяются то там, то тут ирландскими "триколорами" и настенными призывами освободить политических заключенных – ирландских республиканских диссидентов. Причем смена эта происходит самым неожиданным образом и в самых невероятных местах, так что каждый шаг здесь – как на прогулке по тонкому льду. Школа, в которой меня ждут, ничем не бросается в глаза. Бросается в глаза другое: то, как разительно отличается от неё находящаяся совсем рядом школа католическая – окруженная заборами из колючей проволоки, с укрепленными для защиты от нападений окнами. Протестантам, в отличие от католиков, судя по состоянию их школы, опасаться соседей не приходится. Вот бы хорошо привести сюда на экскурсию тех, кто верит в британские сказки о "равной вине обеих сторон" и о том, что в Белфасте жизнь идет по принципу "око за око, зуб за зуб"!

Ко мне вышел директор, пожилой седой тихий человечек, внешне так напоминающий типичного представителя восточноевропейской интеллигенции. Внешность подобная настолько распространена среди здешних протестантов, что они подчас невольно кажутся мне земляками. Во всяком случае, пока не начинают говорить… Я вспоминаю похожего на этого директора протестантского работника одной из здешних благотворительных организаций, пожилого мужчину по имени Джон, радостно встретившего меня в Белфасте как родственницу и поведавшего мне о том, что его дедушка был раввином под Минском. Когда он эмигрировал, его обещали отвезти в Америку, но обманули и высадили в Британии, пользуясь тем, что языка он не знал и "все равно бы не заметил разницы". Так его дедушка разлучился с братом, оказавшимся в Америке, и они встретились только через 40 лет. Сам Джон родился уже в Англии и в наших краях никогда не был, но с умилением и даже восторгом относился ко всему восточноевропейскому, и мы почти час проговорили с ним про борщ и гречневые каши, про суровую нашу зиму и про классическую музыку.

С таким же радушием ко мне отнесся и директор школы, по имени Сэм.

– Леночка учится у нас всего две недели. Она замечательная девочка – и уже говорит по-английски. С ней для этого занимается особый учитель. Все дети от неё в восторге. Мы хотели бы поговорить с её мамой, чтобы выяснить, чем мы ещё можем Лене помочь привыкнуть к новой обстановке, – поведал он мне. Тут в учительскую вошла классная руководительница Лены, госпожа Робинсон, похожая на Сэма словно родная сестра. А за ней – Ленина мама, Марина.

– Знаете, здесь летом так холодно!- по-детски непосредственно обращается она ко мне прямо с порога мягким южным говором.

– Это ещё было теплое лето! Обычно бывает куда холоднее!- улыбаюсь ей я.

Почему-то подавляющее большинство встречавшихся мне за границей бывших россиян- южане (Ростов, Краснодар, Ставрополь…). Впечатление такое, будто бы им в эмоциональном плане легче покидать родные края и начинать новую жизнь в неизвестности. Вряд ли в Нечерноземье жизнь сейчас легче, чем в их краях? Или, может быть там действительно тяжелее, просто я не знаю об этом? – мелькает у меня в голове, но спросить об этом у Марины я не успеваю.

Марина сияет гордостью за дочь. И она, надо признать, совершенно права: девочка поразила всех преподавателей тем, что… просит побольше задавать ей на дом. Здешние педагоги с таким ещё не сталкивались!

– Им же совсем ничего не задают,- поясняет мне Марина. – А мы так не привыкли. Уроки тоже какие-то странные – растянуты на весь день, а не учат их практически ничему!

Впрочем, это она говорит мне, как своему человеку. Она вовсе не собирается жаловаться на это педагогам такой замечательной, такой цивилизованной страны (да и, честно говоря, это не имело бы смысла: они даже и не знают, что образование может быть другим!)

– А вот моя старшенькая ходит в другую школу, и там её недолюбливают: слишком много знает. Ей 15, а то, что в её классе для 15-летних по программе здесь проходят, они дома уже прошли, когда ей было лет 12. Ну, ей и скучно, конечно. Если бы не английский язык, она вообще бы уже первой ученицей в классе была. Она по-всякому пробовала. Подходит к учителю физики: " А почему нам по физике задачки не задают?" А он – ей: "Какие задачки? По физике задачек не бывает!" Ну, а уж когда она свою российскую школьную тетрадку за прошлый год математичке показала, то та просто в ярость пришла: " Такое вообще положено только в университете проходить!", – рассказывает мне Марина.

Однако наши собеседники озабочены, оказывается, совсем другим, чем качество даваемого в их стране образования. Они мнутся, не зная, как высказаться, и наконец умоляюще обращаются ко мне, как к "эксперту", предварительно убедившись, что я прожила здесь уже несколько лет и более-менее в курсе "сложностей" здешней жизни:

«… Э-э-э-м… «

– Как бы нам это госпоже К.** получше объяснить?. Видите ли, в чем дело… Её старшая дочь посещает другую школу – здесь неподалеку. И иногда она заходит за сестренкой после уроков в форме этой самой школы. Знаете, мы совершенно ничего против не имеем. Но мы находимся в таком районе, понимаете… Мы просто опасаемся за безопасность ребёнка… Может быть, она обратила внимание, как смотрят на неё другие дети – нет, не из нашей начальной школы, а из примыкающей к ней средней?

Марина высоко возводит брови от удивления. Она здесь – всего 3 месяца. Да, её старшaя дочь заметила, как странно посматривают на неё другие дети в этой протестантской школе. Но она абсолютно не поняла, в чем дело. Может, у неё что-то было не в порядке с прической? Или пуговица была оторванa? Так Марина обычно хорошо следит за своими девочками, она не какая-нибудь там мать- разгильдяйка, у которой дети бегают по улице допоздна без присмотра. Она со своими девочками сама дополнительно занимается. И строгая. Девочки у неё из хорошей семьи, дома были отличницами, здесь тоже хотят в будущем поступить в университет… Марина сама – врач по специальности, отработала после института 18 лет, и здесь она тоже не хочет сидеть сложа руки. Вот подождите, выучит английский – и обязательно найдёт работу!

Но дело-то совсем не в пуговицах и не в прическе. И даже не в "экзотичности" русских девочек для северобелфастского гeттo. Дело- в том, что старшая сестренка ходит в католическую школу, а младшая- в протестантскую. И форма школьная у старшей девочки – соответствующая.

– Я ничего в этом не понимаю,- признается Марина.- Мне сказали, что есть два места для девочек, в разных школах. Что? Нет, мне никто не предлагал никакого выбора. Я была так довольна, что, по крайней мере, они не так много пропустят с начала учебного года. А вчера в школу моей старшенькой ворвался какой-то террорист-камикадзе… Говорят, он поджег 6 учительских машин и сам погиб в машине..

– Не погиб. Среди таких людей камикадзе не бывает, – "успокаиваю" я её. – Для этого они слишком себя любят.

Педагоги намекают на то, что старшая сестра, конечно, может в любое время приходить за младшей, но только в чем-нибудь другом. Не в этой самой форме, понимаете ли… А то они, к сожалению, за свою молодежь не ручаются…

Некоторое время стоит тишина. Мне вспоминается рассказ из учебника "Родная речь " за второй, кажется, класс советской школы: о маленькой чернокожей девочке, которой папа собирался купить туфельки, долго копил на это деньги. А когда она в магазине примерила одну пару, и красные туфельки оказались малы, то хозяин магазина заставлял их покупать и эту пару – ибо "никто не захочет купить обувь, побывавшую на черной ноге".

Марина, кому ты доказываешь, что мы – культурные и интеллигентные люди? Что мы – "не какие-нибудь там"? Почему столько россиян страдают этим совершенно ни на чем, кроме западного бахвальства, не основанным комплексом собственной неполноценности?

Ты только посмотри на окружающих тебя здесь ! Посмотри вокруг себя. На выпускников университетов, считающих, что столица Венгрии- Прага. На школьные обеды из отбросов, на которые в Британии тратится в среднем по 35 пенсов на ребёнка в день (даже на заключенного в тюрьме тратится 1.74 фунта!). На страницы здешних газет, только-только открывших, оказывается, что "рыбий жир полезен для здоровья" (мою бабушку заставляли его пить ещё в дореволюционном детском саду!). На телевидение, где рекламируют «новое экзотическое китайское средство, модное среди звезд шоу-бизнеса» – обыкновенные медицинские банки! И показывают этих самых «звезд», щеголяющих синяками от этих банок на голой спине, словно новой татуировкой! На школьные программы, где единственный предмет, хоть как-то излагающий рудиментные зачатки физики, химии и биологии, называется громким словом "science" – наука. Не мечи, Мариночка, бисера перед….

В России сейчас, видела я где-то в интернете, собираются начать телевикторину для детей, победителя которой отправят на учебу в "цивилизованную" страну. Чему можно научить тут нашего вундеркинда, если даже наш средний ребёнок знает больше здешних учителей?

… Сэм вызвался отвезти меня обратно в центр города на своей машине: чувствуется, что ему очень хотелось показать мне город. Он действительно много знал об улицах, на которых вырос, с чувством рассказывал мне о проблемах своей общины: бедность, бoлезни, вызванные стрессом, алкоголем и наркотиками. Вспомнил он и о местной католической школе для девочек и погромах, учиненных в ней лоялистами – нет, он совсем не гордится тем, что устроили его собратья по религии, но его задачeй была обеспечить безопасность детей СВОЕЙ школы. Мы как раз проезжали мимо ворот католической школы.

– Вот, видите, с этого все и началось. А ведь эти девочки могли бы пройти в свою школу через черный ход. Но они, видите ли, хотят ходить только через парадный…- объясняет он мне.

И мне стало до боли грустно. Даже этот приятный во всех отношениях, культурный по здешним понятиям человек так ничего и не понял – если он действительно считает, что "все проблемы начались " с того, что люди отказываются ходить через заднюю дверь в свою собственную школу.

Не мечите бисера перед Западом, бывшие советские люди.

Он того не заслуживает.

****

… Прошло несколько недель со дня моей встречи с Дермотом. Я уже вовсю работала внешатным корреспондентом на радио и подумывала о том, как бы оставить насовсем свою основную работу, ибо для того, чтобы брать интервью у мигрантов на Севере, надо было их сначала разыскать – и надо было много ездить по всем шести графствам. Времени на это хватало с трудом. Но совсем оставить основную работу было страшновато: тогда бы я полностью зависела от своих сдельных заработков: по 50 «южных» фунтов за интервью. Только для того, чтобы заплатить за месяц по ипотеке, мне нужно бы было брать по 7 интервью. Это не считая страховок, налогов, транспорта и питания и одежды на троих. Да где я столько мигрантов возьму? И что будет, когда они закончатся?

Но зато новая работа была очень интересная. Во-первых, у меня были замечательные коллеги – правда, все, как один, на Юге. Из 11 разных стран! С ними я познакомилась на журналистских курсах, и с тех пор мы поддерживали контакт. Особо много общего оказалось у меня с одним курдом из Турции, с которым оба мы задавали нашим лекторам достаточно каверзные вопросы по поводу местной свободы слова, когда нам читали лекцию о ней. Какая может быть свобода, господа, когда членов официально не запрещенной политической партии до совсем недавнего времени запрещалось интервьюировать по ирландскому радио или телевидению, согласно параграфу 31 Акта о теле- и радиовещании? Если даже актера-члена этой партии не допускали на радио, когда он должен был там участвовать… в рекламе мыла?! А журналистов, пытавшихся этой цензуре сопротивляться, отсылали на подготовку программ о сельском хозяйстве и религии.

А еще на этой работе мне удалось встретить столько интересных людей со сложными судьбами! Не всегда то, что они рассказывали о своей жизни в Ирландии, вписывалось в официальную линию «все хорошо, прекрасная маркиза!», и иногда интервью нещадно резали. С этим уж я ничего не могла поделать. Их тоже можно было понять. Вот как, например, могли бы пропустить здесь на радио без купюр такую историю?

…Охранница в последний раз проводит руками по моим карманам и выбрасывает на стол бумажную салфетку. Брезгливо развернув её, она убеждается, что я не намереваюсь пронести за дверь ничего запрещенного. На стене красуется плакат: "Прежде чем проносить заключенным какие-либо фотоматериалы, включая семейные фото, вы должны передать их на просмотр и одобрение директором тюрьмы. Строго запрещается приносить с собой различные каталоги одежды и прочих товаров."

Я и Фиона оставляем свои сумки на произвол охраны и оказываемся в глухом длинном коридоре, напоминающем вход в самолет. Дорогу нам показывает двухметровый "истинный ариец" в форме, со связкой огромных ключей на поясе. Словно в каком-нибудь старом фильме. Он останавливается, когда дорогу преграждает дверь, от которой у него ключа нет, и нажимает на кнопку. На звонок никто не реагирует. 5,10 минут… Никто не спешит нам открывать. Фиона устало закрывает глаза и прислоняется к стенке:

– И вот так – каждый раз, – шепчет она мне тихо, так чтобы "ариец" не услышал.

Он нажимает на кнопку ещё раз- и наконец-то с другой стороны решетки показывается женщина в форме, с такой же связкой ключей и, объяснив нам, что вообще-то это не её участок, и что она точно не знает, как открываются эти двери, впускает нас внутрь. За дверью – полутемное помещение, похожее на сельскую столовую – лавки со столиками вдоль стен. На самом деле никакая это не столовая, а место свиданий заключенных с родственниками. И хотя мы- вовсе не родственники (Фиона – адвокат, а я – переводчик), мы тоже садимся за один из этих столов, выбрав тот, который хоть немного освещается солнышком.

Охранник, больше похожий на уголовника – все руки в татуировках! -- выводит нам навстречу маленького, хрупкого сложения, симпатичного бородатого человека с добрыми карими глазами. Человека такой внешности, который и мухи не обидит. Увидев Фиону и меня, он грустно-радостно улыбается и бросается целовать нам руки. Одного взгляда достаточно – ошибки быть не может.. Перед нами – советский интеллигент. Какая нелегкая забросила его, бедолагу, в североирландскую тюрьму, в соседство к лоялистским бандитам и республиканским диссидентам?

Мужчину зовут Борис. Когда он начинает говорить, голос у него неестественно-хриплый: совсем недавно, перед тем, как его привезли сюда, он пытался повеситься прямо в аэропорту. Когда ему сказали, что собираются депортировать его в страну, чьим гражданином он является. В Израиль…

Борис родился и вырос в CCCР. Журналист по специальности, был членом Союза журналистов нашей великой, канувшей в Лету страны. В середине 90-х его родители выехали в Израиль. Он тоже уехал.

– Объясните Фионе, пожалуйста,- мягко говорит мне он, – что еврей у нас и еврей в Израиле- это совсем не одно и то же. В Израиле это прежде всего – религия, а у нас…

– А у нас – этническая группа? – подсказываю я (Борис и сам прекрасно говорит, на мой взгляд, по-английски, но когда он волнуется, то начинает забывать слова, и вот тут-то ему и нужен переводчик. А "nationality" в здешнем понятии – не национальность, а гражданство.)

– Ethnicity, – объясняю я Фионе.

– Мои родители- нерелигиозные совсем, и я тоже, – говорит Борис. – С этого все и началось… – и тяжело вздыхает.

– Простите, но обычно люди уезжают в Израиль для того чтобы иметь возможность практиковать иудаизм?- недоумевает Фиона. – Тогда почему Израиль?.

Борис улыбается мне, как человеку, который сразу поймет, почему.

– Потому что больше нас никуда не возьмут. Для того, чтобы уехать. А больше мы никому не нужны…

B Израиле Борис написал несколько книг, в которых высмеивал ортодоксально-иудейские, консервативные круги. С этого все и началось, как он говорит. По его словам, ему 3 раза устраивали автомобильную катастрофу. Он чудом выжил, но нервы стали сдавать. Особенно когда после третьeй катастрофы ему позвонили и сказали: "Ну что, устроить тебе ещё одну?..." С суженой и её дочкой от первого брака Борис отправился на поиски лучшей доли в Англию. Так же, как это делали в своё время предки, кстати, многих сегодняшних английских политиков: например, Оливера Летвина. Только сегодня Британии новые беженцы, пусть даже того же многострадально-модного здесь происхождения, как мистер Летвин и многие из новоявленных сегодняшних лордов, не нужны. Ну, разве что если они везут с собой награбленные миллиарды, как российские нувориши, фактически покупающие себе в этой "демократической" стране титул политического беженца.

Воистину, если бандит, ограбивший миллионы людей в родной стране – политический беженец, то я – троллейбус! Но у британских правящих кругов, видимо, свои понятия о том, что такое политика. "Если бы индейцы проводили в своё время более строгую иммиграционную политику, Америка не была бы сегодня таким борделем!"- вспоминается мне грустная голландская сатира. …

Борису отказали в убежище и депортировали обратно в "страну-союзник". "Без семьи", по названию романа Гектора Мало. Ибо их дело ещё не рассмотрели. Перед депортацией Борис ничего не ел и не пил 5 дней и пытался вскрыть себе вены. После депортации почти сразу же попытался вернуться к любимой женщине и дочке (она считает его своим родным отцом), через Белфаст. Где его и арестовали.

– Я знаю Шекспира лучше многих англичан, – рассказывает он мне.

А я в этом и не сомневалась. Только здесь никого это не интересует, понимаете?

– Я хотел посмотреть Дублин – мой самый любимый писатель, Джoнатан Свифт – похоронен там.

– А вот о Дублине судье здесь вообще говорить не рекомендуется, – вздыхает Фиона, – особенно если Вы хотите, чтобы Вас выпустили под залог. Они сразу решат, что Вы хотите там скрыться.

– Зачем же мне скрываться? – совершенно искренне недоумевает Борис.- Я просто хочу быть со своей семьей. Я с ума без них схожу. Мы никогда ещё так надолго не разлучались!

– … И, пожалуйста, не делайте упора перед судьёй на то, что Вы сходите с ума! Это тоже может Вам повредить, – вздыхает Фиона. -А если судья Вас спросит, что Вы будете делать, если Вам и на этот раз откажут?

– Буду искать другой законный способ остаться здесь. Может быть, меня возьмут куда-то на работу? – с надеждой спрашивает Борис. …

"Но я хочу быть с тобой, я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой, и я буду с тобой!." – звучит в моем мозгу пьяный голос солиста "Наутилуса Помпилиуса", исполняющий одну из самых знаменитых песен времен моего студенчества. Времен, когда Борис ещё жил дома. От этой песни у меня на глаза всегда наворачивались слезы. Особенно когда я сама оказалась оторванной от близких, будучи на чужбине…

Время нашего с Борисом свидания подходит к концу. Фиона инструктирует его, как вести себя на процессе, чего ожидать, какие ещё есть возможности. А он сидит перед ней – как маленький мотылек со сломанными крыльями, – человек, который находится в тюрьме, не совершив никакого преступления. Просто за то, что он хочет быть вместе со своей семьёй – и жить как человек…

Достоевский говорил об одной-единственной слезинке ребёнка. Слезы, пот и кровь наших женщин, мужчин и детей льются потоками – по всему миру- вот уже больше десятилетия. А виновники этого тем временем получают от своих хозяев очередные Нобелевские премии…

…Конторка-времянка мясокомбината в североирландском пограничном городке.

Мычание живых ещё коров и резкий запах гниющего на костях мяса – отбросов, расклевываемых во дворе воронами, – вызывают с трудом сдерживаемую тошноту. Рядом со мной сидит рабочий-украинец в окровавленном фартуке с грустными глазами – и одетая с иголочки по последней моде бойкая девица, лет на 10 моложе его: Вика – представительница "престижного" (как подобные люди любят сами себя величать) агентства, вербующего украинцев на загранработы, живет ныне не дома, а в Англии. Время от времени приезжает проверять, как себя чувствуют (а больше того – как себя ведут!) "наемники".

– Ну как, Василь, у Вас все в порядке? – бодрым, не допускающим возражения тоном, спрашивает она. Ни дать, ни взять мой бывший голландский менеджер из «МакДональдса», учивший меня широко улыбаться!

– Нет. Дома неприятности…- вздыхает Василь. – Мы только-только поженились перед отъездом. я вот здесь зарабатываю, а жинка подалась в Польшу, устроилась на фабрику, только нелегально. И ей там чуть не оторвало два пальца. Сейчас в больнице. Страховки, конечно, у неё никакой: ведь нелегально работала. А счёт уже в 500 долларов набежал. Вот я здесь ей на больницу работаю. Очень боюсь, что пальцы ампутируют.

– Но ведь здесь все равно лучше, чем на Украине, правда? – не дослушав, перебивает его Вика. И доверительно шепчет мне:

– Вы не представляете, какие у нас тут бывают проблемы. Например, недавно привезли мы сюда одну девочку на сборку грибов, заплатили ей за билет и за все остальное, а оказалось, что у неё – лейкемия! Представляете? – таким тоном, чтобы у меня не оставалось ни малейших сомнений, что лейкемия- это действительно ИХ проблема, а не бедной больной украинской девушки, влезшей по уши в долги, чтобы приехать сюда на работу…

А когда мы оказываемся одни, Василь рассказывает мне:

– Отбирали только тех, кто моложе 30. У нас прекрасные были мастера своего дела, мужики лет по 35-40 – так их сразу забраковали. Условия у нас такие: чуть что – сразу штраф: на работу не вышел – штраф, подписал контракт, но не приехал – штраф… А каких денег стоило этого контракта добиться!…

– Хотите остаться здесь?

– Нет, не хочу. К жинке хочу, только негде нам пока жить. Денег нету, чтобы дом построить…

– А Вы заметили, что здешние взрослые сами укутываются как следует, а детей в школу посылают в январе с голыми коленками? – спрашивает меня другой украинец,Петро. – Чего это они так?

Я заметила. Но, честно говоря, определенного объяснения этому у меня нет.

Остальные начинают говорить со мной по-украински (большинство – из западных областей Украины), и я все понимаю и перевожу на английский прямо с украинского, хотя и могу ответить им только по-русски. Небольшая запинка возникает у нас только по поводу календарных месяцев: ни я, ни они не помнят точного соответствия их на языках друг друга.

– Ну, второй месяц лета! – поясняют они, видя, что я их не понимаю.

Большинство из приехавших сюда украинцев никогда не бывали до этого за границей. Возможно, и не захотели бы ехать – если бы не приперло к стенке тяжелое экономическое положение дома. Они не скрывают причин отъезда.

– Никогда не думал, что здесь окажусь,- говорит Петро. – Дома рабочим был… сейчас все заводы у нас стоят, такое творится! Ужас! Я в своё время на доске почета 3 раза висел. Жинка главным экономистом на заводе работает, а получает такие гроши, что даже на хлеб с водой не хватит… Хлебнули мы капитализма!- он нарочито заставляет себя смеяться. -Мы тут с ребятами говорим: пока у нас этот президент будет, не будет в жизни толку…

– О нас здесь ничего не знают. Где Украина, не знают, – вторит ему Володимир.-Пошли один раз в бар – нам говорят;”Вы откуда?” Мы говорим: “Украинцы”. “А это где?” Мы уж пытались-пытались им объяснить – не понимают. Чему их тут только в школах учат, Вы не знаете? У них что, географию не проходят вообще? Мы тогда уж говорим: “Чернобыль” – это они тут все знают! Как сразу все рванули от нас – весь бар для нас освободили!

Они приходят – на интервью за получением налогового номера -, один за другим, здоровые, высокие, сильные. От них пахнет табаком и ещё чем- то непонятным – так, как пахнет только от наших людей, недавно приехавших из дома. Я на секунодочку закрываю глаза – и мне кажется, что я вижу перед собой свою родную улицу в апреле, когда тает снег, и из-под него начинает показываться первая земля… Весной пахнет, вот чем!

Мужики тоскуют по оставленным на Украине семьям: женам, детям, а некоторые – даже и внукам. У всех – на редкость прочные семьи; многие женаты по много лет, среди них нет ни одного разведенного, и все, как один, помнят точную дату своего бракосочетания. Вопреки ходящим на Западе мифам о том, что все у нас поголовно разводятся, и что наши мужчины – монстры-алкоголики, избивающие своих жен в качестве хобби.

Каково это – в таком возрасте срываться с насиженного места, покидать дом и начинать похожую на студенческую (по 6 человек в одном доме! ) жизнь, да ещё ни слова не говоря на местном языке?

Все единодушны; никто не хочет оставаться тут на всю жизнь. Кроме одного молодого парня, но и у него – вот беда-то! – жена ни в какую не соглашается эмигрировать насовсем. Игорь жалуется мне на неё:

– Посмотреть, в гости, я бы приехала, говорит она мне, а насовсем – ни-ни, даже и не мечтай! Я ей говорю: дура, сейчас же нам легче ехать, у нас ещё ни квартиры своей нет, ничего! Когда осядем, хуже буде… А она уперлась – ни-ни…

На жизнь они жаловаться не хотят.

– Нам ещё повезло! Отбор знаете какой был строгий?

Правда, агенство, которое их сюда пристроило, конечно же, обещало золотые горы:

– Нам сказали, что и жилье, и транспорт будут за счёт работодателя. И что получать мы в час будем больше, чем. мы сейчас получаем. А сюда приехали – у нас и за квартиру вычитают, и за автобус, и за газ, и за свет, и за солярку… И жаловаться бесполезно: мы попробовали было, а нам говорят наши, киевские: “Недольны? Да уезжайте! На ваши места уже знаете какая очередь стоит?”

– Люди тут нам завидуют – когда мы говорим, сколько у нас сигареты стоят. А они ж не понимают, что и зарплаты у нас – такие, что на них много не купишь.. Я тут одному показал видео семейное, свадьбу сына засняли; он как посмотрел на наше застолье – и говорит: “Если у вас на Украине все так живут, то и я хочу!” А мы ж с той свадьбой в такие дoлги влезли…

– Скучновато здесь вот только. Пойти некуда. В бары – нам скучно. Неинтересно. По телевизoру нечего смотреть. У меня дома на Украине – кабельное; я итальянский футбол смотрю. А здесь даже и по кабельному ничего не показывают, кроме английского. Ну, футбол там – но только местный! --, гольф да крикет... Тоска зеленая! А в новостях тоже ничего про другие страны вообще нет. Не то, что у нас – про весь мир! Поэтому они и не знают ничего,- заключает Петро. И неожиданно спрашивает меня, как ни за что в жизни не спросил бы ни один англичанин:

– Вы не расскажете поподробнее, как там, с Ираком? Что Совет Безопасности? А наши как, против?

Я рассказываю ему – а сама начинаю внутренне гордиться: вот какие у нас рабочие, все знают, и все их интересует, а не только что пожрать, что купить и где выпить! Впрочем, сами они себя явно недооценивают…

– Тут к нам хорошо относятся. Ценят нас. Во-первых, мы не как местные: местные – вечером в бар, наутро голова заболела, они на работу и не выходят. А мы больные – не больные – все каждый день на рабочем месте (нам же ведь по часам платят! Мы ещё и после работы стараемся остаться!) Ну, а во-вторых, нам же платят меньше… А от нас – такая польза! Местные – ножи тупые, они разозлились, встали, покидали ножи и говорят: “Не будем работать, пока их нам не поточат!” А заменить-то ведь их некем… А мы – работаем, тупые, не тупые…”, – говорит Сергий, вытирая руки об фартук, из-под которого торчит другой – железный, как средневековая кольчуга.

– Конечно, таких будут ценить…, – вздыхаю я.

Для этого их сюда и привезли. Именно для этого британское правительство и разрешилоо – в отличие от большинства других европейских стран – приезжать в Британию на работу гражданам стран, которые вступят в Евросоюз в 2004 году сразу же, а не стало ждать ещё два года. Чтобы вкалывали за гроши – и не жаловались. А там, глядишь, можно будет снизить зарплату и местным… Под угрозой, что иначе на их места наберут “новых европейцев” – не брезгливых. Украинцы даже под эту категорию не подпадают. Они вообще – “не европейцы”, “не белые”. У них ещё меньше прав…

На моих глазах разворачивается сценка: одному из украинских рабочих медсестра пытается мерять давление, а он – боясь, что его отстранят от работы по соображениям мер безопасности – всячески отбрыкивается и объясняет, что повышенное давление у них в семье – наследственное, и что он прекрасно себя чувствует безо всяких докторов… Ведь за больничный ему платить не будут. А вдруг ещё и вообще домой пошлют?

Многие рассказывают, во сколько им обошлось сюда приехать. Большинство позанимало по знакомым и родным от 2000 до 3000 долларов… Нельзя вернуться домой, не отдав эти деньги.

Я выхожу на улицу. Вокруг меня – смрадный “аромат” сырого мяса. И неожиданно где-то за углом, в загоне, жалобно мычит корова. Она чувствует, что пришёл её последний день. Я никогда не была вегетарианцем, но при этом жалобном звуке у меня вдруг захватывает сердце. Кто дал нам право распоряжаться жизнями других живых существ по своему усмотрению, как если бы они принадлeжали нам? Кто дал право Западу распоряжаться жизнями наших соотечественников – и других “небелых” людей со всех концов мира, как если бы перед ним был какой-то неживой “источник сырья”?

– Много солдат тут по улицам ходит. И полиция вооруженная. Но с нами все очень вежливые, – рассказывает мне Василь. А я смотрю на фотокопию его регистрационногo свидетельства, выданного местной полицией и неожиданно замечаю на ней то, что не видно на оригинале, даже если смотреть на него на свет. На фотокопии отчетливо виден водяной знак, впечатанный в бумагу оригинала, – для того, чтобы его не подделали, – череп и 2 скрещенные кости…

Я не шучу! Вот так “гостеприимно” встречает иностранцев здешная полиция, уверенная, что все равно никто “непосвященный” этот пиратско-бандисткий знак, выбранный ими для маркирования своих документов, не заметит.

Украинцы поражены, когда замечают череп и кости. Не знают, как на это реагировать.

– Это что, значит, что в полицию здесь опасно обращаться – убьет?- спрашивает Михайло.

Я уезжаю. Впереди меня по дороге медленно тащится автобус, набитый португальцами: они едут на работу во второю смену на здешнюю птицефабрику. А на вокзале мне встречается толпа филиппинских медсестер…

***

С тех пор, как мы расстались тем февральским утром в Дублине, Дермот регулярно звонил мне, посылал милые по содержанию эсэмески, но виделись мы нечасто – не чаще, а то и реже раза в месяц. Я решила никому о наших отношениях не рассказывать, и не только потому, что он был женат. Мама, например, вряд ли осудила бы меня за это – наоборот, казалось, что она только такие отношения и считает нормальными. Во всяком случае, почему-то она всегда нахваливала мне тех, кто был недоступен – и, наоборот, всячески критиковала любого ненароком появившегося в моем окружении холостяка, несмотря даже на то, что я не обращала внимания ни на тех, ни на других.

До того, как начались мои отношения с Дермотом, мне вполне хватало вдохновения от моего редкого общения с Лидером. Однажды я оказалась на утреннике, посвященном ирландскому языку – в самом центре города, в новом концертном зале. На нем присутствовали все уже знакомые мне по школе МакКракен преподаватели – и Лидер, как активист движения за языковое возрождение, конечно же, не мог такое мероприятие пропустить. К сожалению, досидеть до конца в зале я не могла: пора было домой, cменить маму по уходу за Лизой, ей хоть в мои выходные надо было отдохнуть. Я потихоньку выбралась из зала, чтобы никому не мешать – и столкнулась с ним лицом к лицу в пустом фойе. Обычно вокруг нас всегда хоть кто-нибудь да был – другие члены партии, телохранители, журналисты, а тут так случилось, что вдруг не было никого. Слишком уж ранний час, да еще в субботу, да еще и район это был далеко не республиканский. Вот и получилось так, что на этот раз вокруг не оказалось ни души. Даже его вечного спутника – пресс-секретаря.

Лидер поздоровался со мной – по-ирландски. На это я еще смогла ответить, а вот все остальные ирландские слова у меня в тот момент совершенно вылетели из головы.

– Я смотрю, у вас тут почта неважно работает, – сказала я, намекая ему на то, что он что-то мне там собирался черкнуть, а прошло с тех пор уже больше полгода. Интересно, что он на это ответит?

Он не ответил ничего. Вместо этого в близоруких карих глазах его мелькнул веселый бесенок, он наклонился с высоты своего почти двухметрового роста и аккуратно поцеловал меня в губы с прицельной точностью, как заправский снайпер – прежде, чем я успела опомниться. И тут же быстрыми шагами ушел…

Ну, какие после этого могли меня интересовать холостяки?!

Вдохновения от одного только этого воспоминания должно было теперь хватить мне на всю оставшуюся жизнь.

Лидера я потом видела, конечно, еще много раз. Например, на празднике ирландского языке и культуры Слога, организуемого партией. Но там уже была совсем другая обстановка. Непоцелуйная.

Есть в ирландском графстве Мит, совсем неподалеку от Дублина, между Дрогедой и Наваном, необычный уголок, который совсем не ожидаешь для себя найти здесь. Впрочем, и найти его не так уж легко: деревня Раткарн - единственное, пожалуй, в провинции Ленстер место, где население до сих пор говорит по-ирландски – находится вдалеке от основных дорог, а дорожные указатели в Ирландии вообще не отличаются ясностью. Зато тех любителей ирландского языка и культуры, кто все-таки умудрится сюда добраться, ждет неожиданный сюрприз – знак “Gaeltacht” (зона ирландского языка), воткнутый посреди дороги в никуда, и – замечательные, отзывчивые и талантливые люди, само воплощение ирландской гостеприимности!

О Раткарне я впервые услышала от Финнулы, чьи родители,оказывается, были в 20 е годы бойцами ИРА, а затем – учителями ирландского языка здесь. Собственно говоря, до 30х годов ирландский язык в Раткарне был таким же вымершим, как и на остальной территории Восточной Ирландии. А в 30 е годы было решено провести своего рода социально-лингвистический эксперимент: переселить поближе к Дублину ирландскоязычные семьи из Коннемары и попробовать дать ирландскому языку вторую жизнь… Язык так и не распространился на остальную территорию Ленстера. Но зато в Раткарне он до сих пор является родным и основным языком всего населения.

Я решила тоже побывать в Раткарне – правда, не без колебаний. Честно говоря, было немножко страшновато: моё знание ирландского языка пока ещё очень ограниченное, а по словам Финнулы, на Слоге строго-настрого запрещается говорить по-английски.

Добраться до затерянной в полях и рощицах деревушки оказалось даже сложнее, чем я думала – уикэнд начинался в пятницу вечером, а никаких автобусов из “цивилизованного мира” туда в это время не идет. Пришлось положиться на Финнулины контакты в ирландскоязычном мире.

Велико же было моё удивление, когда оказалось, что подвезет меня до Раткарна не кто иной, как настоящий человек-легенда – друг детства Бобби Сэндса, вместе с ним голодавший в тюрьме Лонг Кеш в 1981 году, тот самый человек, которого Бобби не назначил своим представителем для прессы во время унесшей его жизнь голодовки потому, что побоялся, что тот, как настоящий друг, не позволит ему умереть! В Раткарн мы добрались после долгих приключений только поздно вечером. Человек-легенда молчал почти всю дорогу – во-первых, потому что он вообще человек застенчивый, а во-вторых, потому что не хотел говорить по-английски. Но с тех пор он всегда при встрече со мной здоровается.

На улице стояла омерзительная погода с почти ураганным ветром, а в местном пабе, где нас встретил Дуглас, было уютно и тепло. Горели все камины, и у одного из них собрались местные жители – представители всех поколений Раткарна, и старики, и дети, которые и начали долгую ирландскую ночь для своих гостей. Дети танцевали для нас ирландские танцы – не хуже Майкла Флэтли. Один старик не выдержал, поднялся со стула и, поминутно хватаясь за поясницу, тоже выдал пару коленцев – под общие аплодисменты. Другие старики начали рассказывать поэмы и анекдоты на ирландском языке, а затем перешли на песни. Часть из них была сымпровизирована ими тут же, на ходу, – в виде дружелюбно-насмешливых историй о местных жителях, а когда раткарнцы перешли на ирландские республиканские баллады, их дружно поддержал многоголосый хор собравшихся со всей страны гостей…

Смущение от недостаточного знания ирландского языка прошло у меня почти сразу же – настолько радушно мы были встречены. Да к тому же, оказалось, что на Слоге не полагается говорить только по-английски, а на всех других языках – пожалуйста… С кем-то я смогла объясниться по-французски, а потом оказалось, что в Раткарне есть даже наши соотечественники! Ко мне подошёл высокий ирландец, который довольно свободно изъяснялся по-русски. Его жена, как выяснилось, была москвичка, а их маленькая дочка уже полностью трехъязычная и отлично объясняется как по-русски, так и по-ирландски! К сожалению, особого общения с соотечественницей у меня не вышло: она оказалась религиозно-озабоченной.

Ну, а потом… потом нас, конечно, ждал все тот же паб! Когда я в первый раз увидела там жену Дугласа, я совершенно серьезно подумала сначала, что это его мама. Я не хочу ее этим обидеть, но и не утрирую: она действительно выглядит настолько старше его. С первого взгляда было заметно, что по характеру эта женщина – «отставной козы барабанщица». Потом, когда я прочитала в бульварных газетах, как она где-то в Дублине в нетрезвом виде побила на улице полицейского, это меня совершенно не удивило. С нее станется! После знакомства с Анжелой Дуглас еще больше показался мне похожим на нашего Шурека: видно, тоже вляпался в свое время, интеллигент несчастный…

– Дуглас, а как ты вступил в Шинн Фейн, если это не секрет, конечно? – спросила я у него.

– Я думаю, что это у меня в крови. Моя семья дома всегда говорила по-ирландски и всегда участвовала в кампаниях: против архитектурных разрушений Дублина, за права ирландского языка, против введения военного положения и нарушений гражданских прав на Севере… Я вступил в ряды Шинн Фейн, будучи студентом. В нашей ячейке начинали свой политический путь замечательные люди. Мы вели удивительные, горячие дискуссии! Тогда же мы начали принимать участие в социальной борьбе – например, в стачке уборщиков-контрактников. Мы поняли, что не сможем бороться за права, будь то права уборщиков или нас самих, студентов, в рамках университета – что надо выходить за его пределы. Хотя с тех пор многое изменилось, в то же время многие вопросы, за которые мы боролись тогда, актуальны и по сей день. Район южного Дублина, в котором я сейчас работаю, – один из самых страдающих от неравенства и социальной несправедливости, и парламентарии до сих пор ничем ему не помогли. Ты видела то строительство шикарных апартаментов, которое там так широко развернуто? А ведь они не предназначаются для здешних жителей… Что нам нужно – так это создание рабочих мест для наших людей и для будущего огромного молодежного населения наших старых кварталов, новые школы для детей, новые клубы для подростков… Что хорошего даст им предложенное правительством в новом бюджете сокращение налогов с самых богатых на 2%? Если дети ходят все ещё в те же переполненные школы, живут в тех же переполненных домах, в которых жили их родители 20 лет назад? Если родители до сих пор годами или даже десятилетиями стоят в очередях на новое жилье или часами ждут своей очереди в больнице на рентген? Что хорошего в этом «новом богатстве» в нашей стране, если в одном только Дублине – более 200 бездомных детей, которые спят на улицах? Эти районы годами разрушаются наркоманией. В нашем районе сейчас самая большая концентрация героиновых наркоманов в Европе. С таким положением вещей нельзя мириться. Конечно, мы не сможем изменить все это как по мановению волшебной палочки. Но мирный процесс, Соглашение Страстной Пятницы дают нам возможность начать с новой точки, начать строить новую Ирландию без «люмпенских» районов, разрушенных неравенством. Победа над цензурой после 30 лет вооруженной борьбы позволила людям, по крайней мере, услышать самим, что именно предлагает, за что выступает Шинн Фейн. Шинн Фейн предлагает надежду на подлинные перемены к лучшему в жизни людей в этих забытых всеми кварталах.

– А можно быть уверенными, что вы не наденете «костюмы от Армани» и не усядетесь в «Мерседесы» – и не станете такими же, как все?

– После гражданской войны 20-х годов в Ирландии все, кто оставались от радикального республиканского движения в стране, были либо в ссылке, либо в тюрьмах. Государство вернулось в руки консервативных элементов общества,- тех, кто с самого начала выступал против республиканизма и социализма. Новое государство попало в руки бизнесменов, католической церкви и многих других – тех, кто принял участие в антиколониальной борьбе по совсем другим причинам, чем республиканская идеологическая позиция. Вспомним, что 80% тех чиновников, которые вершили дела британской администрации в Ирландии, не только остались на своих местах в новом Ирландском государстве, но многие из них даже получили продвижение по службе! Для того чтобы изменить такое положение вещей, необходимо дать власть местным общинам – группам людей на местах, помочь им поверить в свои силы. И такие общины – именно то, откуда ведет начало наша партия. Наши люди имеют за плечами годы борьбы, репрессий, сектантских убийств, террора, Кровавое Воскресенье. Наша партия не похожа на другие. Мы – всегда на улицах, всегда там, где мы живем, в самой гуще жизни. Другие политические партии появляются в народе только во время предвыборных кампаний – с маленькими открыточками типа «Я по вас так соскучился!»…

– Женя, а ты видела недавнюю теледискуссию с нашим лидером, которого одна из ее участниц обвиняла: «У Вас есть скрытая программа: Вы хотите построения единой Ирландской социалистической республики!” ? Лидер, конечно, спокойно ответил ей, что никакого секрета никто из этого никогда не делал – это официальная цель Шинн Фейн, ти она провозглашена в партийной программе. Не найдя, что на это можно возразить, дамочка, однако, не унималась: “Не отпирайтесь, вот у Вас борода… Все террористы носят бороду!” А он улыбается и говорит ей в ответ, так спокойненько: “А Санта Клауса Вы тоже к ним относите?”…, – вмешался в разговор Финтан, который тоже был здесь.

Все заразительно засмеялись.

– Чувство юмора всегда было таким же необходимым республиканцу оружием, как “Калашников“. Если бы ты только знала, как жили в 70-е годы наши люди! Только юмор и помогал выжить. Люди постарше могут рассказать тебе: погромы, безработица, бесправие, дискриминация во всех областях – от предоставления жилья до прав голоса на выборах… Страшная была жизнь. Но мы выжили. И крепнем год от года! Когда тебя арестовывали, даже не возникало никаких вопросов: первое, к чему мы все начинали сразу же готовиться в тюрьме – это побег. Мы организовывались в ячейки, похожие на армейские подразделения, и готовились к нему изо всех сил. Политика тогда была для нас презираемым словом. 30 лет назад вооруженный путь виделся как единственно возможный путь освобождения нашей страны.

– Находясь в тюрьме в довольно-таки свободных условиях в лагере Лонг Кеш я видел, как строилась сегодняшняя тюрьма Мэйз или, как её назвали потом, Эйч-блоки, – тихо сказал еще один, незнакомый мне республиканец.- Тогда мы и не думали, сколько жизней унесут от нас эти поднимающиеся быстро стены… В конце 70-х годов правительство Маргарет Тэтчер перешло к политике криминализации ирландской освободительной борьбы: если до этого за нами признавался особый статус (фактически политзаключенных), то здесь мы вдруг были объявлены обыкновенными уголовниками, преступниками… Прежде всего, нам было отказано в праве носить в тюрьме свою одежду, которым мы до этого всегда пользовались. И тогда родился первый протест – республиканцев стали называть “людьми в одеялах”, по образу первого из нас, кто отказался надеть на себя форму приговоренного уголовника и предпочел ей всего лишь грубое одеяло, которым он скрывал свою наготу. Движение это стало массовым. Своей политикой криминализации Тэтчер пыталась сломить наших ребят – то, что не удалось ей военными методами. Бобби Сэндс был обычный парень, “он был поэтом и солдатом”, как поется в балладе о нем. Вопреки всем мифам британской пропаганды, он даже никого не убил. Кем он ещё мог стать в жизни, если с самого его детства он видел только погромы, его семью несколько раз “этнически вычищали” из дома, а сам он из-за этих чисток потерял с таким трудом найденное рабочее место? Уже в 18 лет Бобби вступил в ИРА. Начав голодовку протеста, он знал, что идет на смерть. Но это не могло остановить его. И все-таки мы все до последней минуты верили, особенно после того, как он, уже находясь на голодовке, был избран в британский парламент, причем с числом голосов, большим, чем было у самой Тэтчер, что британское правительство не позволит ему умереть. Фактически Тэтчер позволила умереть мучительной голодной смертью своему коллеге по парламенту! Это было самой большой политической ошибкой Тэтчер за всю её карьеру. Хотя поняла она это не сразу – ведь немедленного результата голодающие не добились. Бобби умер в мае, после 66 дней на голодовке… Не буду вам сейчас описывать все его страдания и то, как он постепенно слеп и глох, и то, как все это время к его постели нарочно подносили 3 раза в день еду повкуснее, не из обычного тюремного рациона. В октябре, после 10 смертей, голодовка была отменена. Но именно с этого времени ведет своё начало новая стадия нашей борьбы – стадия политическая. Ряды Шинн Фейн начали расти неслыханно; даже дети в школах играли в Сэндса и его товарищей и бойцов ИРА. Для нас в тюрьме тоже начался новый этап:смерть Бобби подтолкнула нас к политпросвету, к политучебе. До этого мало кто из нас был знаком с какой бы то ни было теорией. Тут же мы начали организовываться в кружки, в которых, среди прочего, изучался и марксизм, и многое другое. Началось это ещё с подготовки к голодовке: мы изучили массу информации о голодовках протеста в разных странах, подготовили, как могли, ребят к тому, чего им следовало ожидать.

С политпросветом пришла и новая тактика борьбы: мы решили, прежде всего, превзойти наших врагов – лоялистов ( от которых мы тогда не были разделены в тюрьме, как позднее) численно, затем взять в свои руки руководство всеми кружками, занятия в которых для нас велись в тюрьме, что позволило нам практически взять всю тюрьму под свой контроль… Мы начали интенсивную кампанию саботажа внутри тюрьмы – а через пару лет, в 1983 году, это позволило большой группе республиканских заключенных совершить удивительный по дерзости массовый побег. Особенно прославился тогда своей дерзостью Джерри Келли – наш сегодняшний член парламента, укрывшийся позднее в Нидерландах. Джерри и позднее, уже будучи парламентарием, бывал в переделках: один раз он был арестован когда явился в качестве наблюдателя за демонстрацией протеста. Не в меру ретивые констебли заковали его в наручники, но, к восторгу толпы, он умудрился прямо в этих наручниках сбежать из полицейского “воронка” буквально у неё на глазах! Не удивительно, что Келли сегодня – наш спикер по всем вопросам, связанным с полицией! Некоторые из друзей Сэндса, покинувшие стены Мэйз в 1983 году, больше никогда не вернулись туда.

– Первые политические успехи нового Шинн Фейн относятся к середине 80-х годов – опять взял на себя слово Финтан. – Алек Маски стал нашим первым советником в цитадели юнионистов – муниципалитете Белфаста. Если бы ты только слышала, какие оскорбления со стороны последних ему приходилось выслушивать ежедневно! С ним обращались просто как с собакой! Но на все вырабатывается иммунитет… У нас, республиканцев, теперь такая толстая “слоновья” кожа, что слова нас не трогают! А посмотрите на нас, где наша партия находится сегодня, чего мы достигли за эти годы. Так называемый “Ольстер” создавался как “протестантское государство для протестантского народа” – а сегодня мы входим здесь в правительство и вот-вот станем самой большой партией, представляющей коренных жителей страны. Тебя удивляет, наверно, что в сегодняшней Ирландии ирландцам приходится до сих пор бороться за свои даже культурные права – но это так. Даже за то, чтобы иметь все документы и канцтовары на двух языках – ирландском и английском – приходится бороться через суд… Цели у нас прежние, только путь другой, более отвечающий современным условиям борьбы. Задача – изменить систему изнутри! Разница между нами и другими партиями – в том, что мы именно стремимся не “вступить в систему”, а изменить её! Ведь она уже достаточно прогнила и дала трещины. Посмотри-ка на сегодняшних юнионистов – у них совсем нет друзей, во всем мире. Даже англичанам они уже не нужны по-настоящему! На наших глазах происходит фрагментирование юнионизма как политического движения. Именно поэтому так непредсказуемо ведут себя сегодняшние лоялистские парамилитаристы – от чувства собственной обреченности. Что, конечно, не делает ситуацию менее опасной для мирных жителей… Но будущего у их курса нет. И они сами это знают.

– Я приведу пример о том, как изменилось положение вещей, – вмешался снова незнакомый мне республиканец. – Недавно я был в парламенте в Стормонте. Направился я после заседания в туалет, а за мной в том же направлении – один видный юнионистский политик. Я уже собрался выходить оттуда, а его все нет и нет. Выхожу – а он стоит у наружной двери, мучается и переминается с ноги на ногу: ждет, пока я выйду… Боится, видимо, заходить в один туалет с “террористом”! Да не собираюсь я вовсе “мочить юнионистов в сортирах”! Если мы добьемся полного равноправия даже в рамках этого так называемого государства – оно рухнет как карточный домик, и пойдёт “эффект домино”. Потому что единственное, на чем оно держится, единственное, на чем оно построено, – это сегрегация и дискриминация.

Допоздна продолжалась эта наша беседа. Не помню даже, в каком часу мы отправились на ночлег.

А наутро нас ждала не менее интересная программа – дискуссия о будущем ирландского языка и о том, какую языковую политику должно вести государство для его возрождения, выставка картин, посвященных предстоящему юбилею голодовок протеста и, наконец, визит Лидера, которого так ждала вся деревня.

Особенно активно выступали в ходе дискуссии северяне. Да это и неудивительно – ведь именно белфастцы сумели доказать собственным примером, что возрождение ирландского языка и его возвращение в повседневный обиход – вещь вполне реальная, в чем я ещё раз смогла для себя убедиться, беседуя с одним белфастским журналистом – бывшим политзаключенным и с двумя его дочками: между собой они разговаривали исключительно на ирландском, хотя он выучил его не в детстве, а только находясь в тюрьме, во время “протеста в одеялах”.

Лидер запоздал лишь на 5 минут. Когда он – высокий, моложавый, с умным пронзительным взглядом карих глаз, похожий на университетского профессора и выглядевший в тот день таким домашним и простым в своем толстом донегальском свитере, появился в дверях, раздались дружные аплодисменты. Кто-то назвал его “последним живущим революционером в Европе”. Чем дольше я живу тут, тем больше я в этом сомневаюсь (слава богу, есть в Европе и другие революционеры, хотя и мало). Хотя хорошо лично с ним знакомый Дермот уверял меня, что Лидер – чуть ли не наступивший своей песне на горло коммунист.

Была суббота. Он рассказал нам, что успел уже с утра связаться с британским и с ирландским правительствами по телефону, остановился не только на проблемах возрождения ирландского языка, но и на том, какой опасной стала ситуация вокруг мирного процесса в результате решений, принятых на состоявшемся буквально несколькими часами раньше совете партии ольстерских юнионистов, а потом наступила пора ответов на вопросы публики и непринужденного общения с людьми. Закончился его рабочий день в том же пабе, что и для нас всеПравда, республиканское руководство – трезвенники. Но все равно было так непривычно видеть там этого человека, которого я привыкла воспринимать как своего рода “живой памятник”- в такой обстановке…

К сожалению, и тут мне снова надо было в Белфаст на работу. Такое уж странное у меня было рабочее расписание.

– Дуглас, ты не знаешь никого, кто сегодня в Белфаст возвращается? – спросила я.

Дуглас засмеялся:

– Лидера попроси!

– Вот не надо так шутить, – сказала я, – А то ведь возьму да и попрошу.

– Спорим, что не осмелишься?

– Спорим, что осмелюсь?

Ирландцы – любители пари, и меня вдруг тоже охватил азарт.

– На что?

Я разыскала Лидера взглядом и подождала, когда народу вокруг стало чуточку поменьше. К нему стояла своего рода живая очередь. Как к Мавзолею.

– Извините, Вы сегодня в Белфаст возвращаетесь? – спросила я, поздоровавшись.

– А в чем дело?

– Вы не могли бы меня подвезти? А то мне надо на работу…

Мне показалось, что он не поверил своим ушам. Дуглас, впрочем, тоже – он так и застыл с открытым ртом.

– Вы знаете,- сказал наконец Лидер, – Мы не можем этого сделать, мы никого не подвозим, по соображениям безопасности, но Вы, пожалуйста, не уходите, мы сейчас что-нибудь придумаем. Подождите меня, я сейчас… – и рванул к выходу. Неужели я его до такой степени перепугала?

Он вернулся через 5 минут. С тем самым журналистом-бывшим политзаключенным.

– Вот Джим, он через полчаса поедет обратно в Белфаст и Вас с собой захватит. Хорошо?

– Ой, спасибо большое!- обрадовалась я. – Можно на прощание Вам еще пару вопросов задать?

– Давайте, задавайте! – он почти озорно тряхнул головой.

– Что ирландские республиканцы думают о нашем опыте построения социализма в СССР? Я сама обычно говорю критикам словами ирландской песни: “По крайней мере, мы приняли вызов, мы не сидели и не притворялись!" – но я знаю, что, конечно, у нас были ошибки на этом пути, и какие-то из них, к сожалению, оказались фатальными… Как Вы думаете, где мы ошибались, и какой позитивный опыт нашего строительства можно будет использовать в Ирландии и других странах?

– Я практически всю свою взрослую сознательную жизнь провел в борьбе с британским вмешательством в дела моей страны, – и поэтому я думаю, что с моей стороны было бы высокомерно пытаться дать оценку вашей истории и вашему опыту. Я – наблюдатель со стороны, причем наблюдатель не очень хорошо осведомленный, и я не имею,по-моему, морального права читать вам лекцию на тему, где вы, возможно, ошибались. Это право каждой нации, каждого народа – искать свой собственный путь, свою собственную истину и свой собственный образ жизни.

– Мы в России в настоящее время очень циничны по отношению к политике в целом и к политикам в частности (неудивительно, если вспомнить годы правления Горбачева и Ельцина!). Всего каких-то 10 лет назад люди были полны такого энтузиазма, так хотели перемен – даже в песнях того времени об этом поется! Но на этой стадии нашей истории люди предпочитают поддерживать существующий режим – капитализм, который ежедневно грабит их и лишет их достойной жизни – просто потому, что они боятся поменять “меньшее зло на ещё большее”, или же вообще не участвуют в политической жизни. Разрушение образа жизни и идеалов, которые у нас были, имеет такое негативное воздействие на людей, что у них, кажется, просто больше не осталось никаких идеалов совсем. Когда я говорю дома об ирландском республиканизме, некоторые люди отвечают мне: “Как они собираются построить социалистическую республику в Ирландии на американские деньги? " Хотя лично я придерживаюсь точки зрения, что настоящие революционеры должны быть гибкими в изменяющихся условиях (будем реалистами: ситуация вокруг нас сегодня далеко не революционная!) и использовать все имеющиеся у них возможности для достижения своих целей и воплощения своих идеалов в жизнь, но что бы Вы ответили таким циничным критикам?

– Когда Вы говорите о вопросе финансирования из американских источников, важно помнить это в контексте ирландской диаспоры в США. Мы – всего лишь маленький остров с населением в 5 млн. человек, но в мире 70 миллионов людей гордятся тем, что они – ирландского происхождения. Когда мы вырабатывали стратегию мирного процесса партии Шинн Фейн в конце 80- начале 90х годов, мы признали важность интернационального аспекта и его возможность влиять на события здесь. Для нас США – в которых 40 миллионов называют себя ирландскими американцами – были важным и естественным местом, из которого можно получить политическую и финансовую поддержку. США также очень важны потому, что они имеют возможность сильно влиять на британскую политику по отношению к Ирландии. Большая часть фондов, полученных нами в США, там и остается – у нас там имеются два офиса, через которые мы лоббируем американских политиков в Вашингтоне. Люди, которые жертвуют деньги нашей партии, представляют собой весь политический, экономический и социальный спектр США. Они оказывают нам поддержку потому, что они поддерживают нашую первую политическую цель – создание свободной, независимой и объединенной Ирландии.

– Главная опасность для любой партии, которая приходит к власти и становится частью системы, – перерождение. Многие преданные партийные активисты, прийдя к власти, к сожалению, забывают свои корни и то, за что они боролись… А трудности, связанные с тем, что вчерашние товарищи становятся смертельными врагами просто потому, что они видят разные пути дальнейшего развития страны, разные пути для достижения их идеалов, и каждый из них при этом уверен, что только его видение – единственно правильное? Главный вопрос: “Кто будет охранять самих стражей?" Шинн Фейн сейчас растет небывалыми темпами. Велика возможность того, что ваша партия войдёт в состав следующего ирландского правительства. На Севере она – на пороге того, чтобы стать крупнейшей политической партией – для начала среди католического населения. Как Вы думаете, сможет ли Шинн Фейн справиться с этой опасностью и хранить знамя своих идеалов так же высоко и таким же чистым, каким оно было все эти годы?

– В любой организации, группе, политической партии или правительстве всегда есть такие тенденции, всегда сохраняется эта опасность. Но у нас есть ясная перспектива наших политических целей, и мы так же ясно понимаем наши стратегические задачи. Именно это ведет нас по пути нашей борьбы. Мы постоянно коллективно обсуждаем и нюансируем наше продвижение вперед. Руководство в нашей партии -коллективное. Лидеры Шинн Фейн ведут за собой не стадо овец! Мы постоянно заняты процессом диалога со всеми нашими активистами и более широкими кругами наших избирателей. Все это необходимо для того, чтобы не потерять наш путь, не стать “элитой” и продолжать оставаться сосредоточенными на нуждах и целях нашей борьбы. Приведу Вам один маленький пример того, как мы функционируем как партия: все наши избранные члены, которые получают зарплату за политическую работу, в Североирландской ли Ассамблее или в Дублинском Парламенте, отдают в партийные фонды большую часть своей зарплаты. Неважно, является ли депутат министром или политическим советником, или секретарем – все они получают от партии одинаковую зарплату. Все остальное идет на партийное строительство.

– Что бы Вы посоветовали тем из нас в России и других странах Восточной Европы, кто устал, опустил руки и больше не верит, что социальная справедливость достижима? Как нам вернуть былую веру в самих себя?

– Мы все устаем. Такова человеческая природа. Борьба в Ирландии продолжается вот уже 800 лет. Для большинства из нас – это дело всей нашей жизни. Надо вернуться к основам. Это означает осознать, что большинство людей по своей природе – хорошие. В мире очень мало по-настоящему плохих людей. Это означает осознать, что конфликты произрастают из несправедливостей, и что для того, чтобы покончить с конфликтами и сделать жизнь лучше, необходимо бороться с причинами этих конфликтов – и ликвидировать их. Это означает – никогда не сдаваться.

Джим посмотрел на часы. Мне было пора уходить, а так не хотелось!

– Есть ли в сегодняшнем мире и в наше время место социалистической республике? – спросила я Лидера с такой надеждой в голосе, словно я загадала для себя, что это зависит от того, что он мне ответит.

– Есть!

…А у Дугласа рот так еще и по-прежнему не закрывался.

– Ворона влетит, – заметила я, отправляясь к выходу. Но очевидно, юмор этого нашего выражения потерялся при переводе.

Когда я только приехала в Ирландию, одной из вещей, поразивших меня в ней, были местные телефонные справочники. Точнее, то, что в них зачастую были буквально десятки страниц с одной и той же фамилией. Да и самих фамилий было с гулькин нос. Никакого настоящего разнообразия. Но фамилию Джима вы бы в них не встретили, потому что его фамилия была ирландским переводом с английского. Очень редко, но такие фамилии здесь бывают. Это свидетельство патриотизма их носителей, сделавших такой перевод сознательно. Зато поглядели бы вы, какими экзотическими фамилиями пестрят ирландские телефонные книги сегодня, спустя всего несколько лет! Даже мне, и то не по себе делается от таких головокружительно быстрых перемен.

Джек приехал в Раткарн на большом джипе.

– У меня пятеро детей- пояснил он. – Вот и машина нужна большая.

Две его дочки, лет 10 и 12 уселись в машине сзади, а я – рядом с ним. Дорога была неблизкая, молчать все почти три часа было как-то неловко, и я начала рассказывать этому незнакомому мне человеку – нет, не анекдоты, а разные забавные истории из своей собственной жизни. Он сначала просто слушал, потом начал улыбаться, потом посмеиваться, потом начал хохотать. В промежутках между забавными историями я рассказывала серьезные – чтобы не совсем его уморить. Одна из таких серьезных историй была о статье, которую я вычитала в интернете, когда делала обзор написанного в российской печати об ирландских республиканцах. В ней одна наша известная журналистка-правозащитница сравнивала одного не менее известного ирландского республиканца-«армейца» с диким зверем и чуть ли не призывала британцев пристрелить его на месте. Никогда не бывавшая здесь, она уверенно, безапелляционно, жирными мазками нарисовала картину, согласно которой руководители Шинн Фейн были лишь пешками и марионетками в руках этого коварного человека. Я пересказывала в красках эту ее статью, выражая возмущение тем, что человек пишет о вещах, о которых ни малейшего понятия не имеет. Я думала, что он это мое возмущение разделит. Но Джим вдруг захохотал неудержимо – так, словно я рассказала ему самую забавную изо всех историй, которую он когда-либо в жизни слышал. Он даже начал вести машину одной рукой, а другой вытирал выступившие у него на глазах от смех слезы. Я никак не могла сообразить, в чем дело. Прошло еще минут пять прежде чем Джим наконец оказался в состоянии говорить:

– Ой… ха-ха… бесподобно…ну, это я ему обязательно расскажу – ведь это же тесть мой!

Тут уж пришел мой черед смущаться и краснеть, хотя он понимал, конечно, что это были не мои слова, а этой самой журналистки. Это был хороший урок для меня: в такой маленькой стране, как Ирландия, никогда не знаешь, с чьим родственником или другом ты говоришь, поэтому прежде, чем что-то говорить, надо хорошенько подумать, какие это может вызвать реакции.

Потом я видела этого его тестя один раз – на открытии офиса Финтана в Дублине, офиса организации для бывших политзаключенных. Этот человек выглядел сурово, говорил мало и перед прессой выступал редко. Поэтому журналисты в тот день налетели на этот самый офис, как мухи на мед. Мне очень хотелось с ним хотя бы перекинуться парой слов, но когда я упомянула его имя Финтану, тот почему-то сделал вид, что меня не услышал. И даже что он с этим человеком не знаком, хотя потом я видела, как они разговаривают друг с другом – словно старые друзья. Позднее, узнав Финтана поближе, я поняла, что когда он делает вид, что тебя не слышит, это значит, что он не хочет отвечать на твой вопрос. Это значит, что ты затронула что-то такое, чего тебе знать не полагается. Естественно, я никогда не настаивала на получении ответа. Да и глупо было бы это делать.

После торжественной части началась, как обычно, алкогольная. Вот как раз тут в первую очередь можно составить неплохое себе представление, кто из присутствующих еще состоит на активной службе, а кто- нет. Добровольцы или не пьют совсем, или пьют мало.

Там я познакомилась с австралийской девушкой, которая приехала сюда среди республиканцев работать по их приглашению – одной из тех иностранок, кто считает себя ирландцами. Впрочем, в отличие от другой моей знакомой, американки, вращающейся в этих же кругах, это была очень милая, простая девушка. Мы с ней разговорились, когда сзади меня кто-то тронул за плечо и назвал по имени. Я обернулась.

Это был совершенно незнакомый мне брюнет с усами. Но, что самое удивительное, он меня откуда-то знал! И даже знал про меня довольно много. Пока я лихорадочно соображала, что бы это значило, и кто же это, ко мне подсели какие-то пьяненькие ветераны, и один из них начал уверять меня, что у меня такое лицо, что я ну совершенно точно должна быть родом из Южного Дерри Еле-еле мне удалось от них уйти. Усатый брюнет все не уходил, и наконец до меня дошло, кто это такой! Это же был тот бородач, бежавший из английской тюрьмы, с которым я познакомилась в тот же день, когда впервые увидела Финнулу – на курсах ирландского! Только бороду он сбрил, и поэтому я его совершенно не узнала!

Оказалось, что они с Финтаном большие друзья, и теперь уже оба начали уговаривать меня выступить у них в организации со своими воспоминаниями об СССР.

– Я сейчас отвечаю за политическую подготовку нашей молодежи, – сказал мне Финтан. – Ты не представляешь себе, как ребята будут рады, если у них будет возможность тебя послушать. И до какой степени это будет полезно и важно для них.

Я ужасно не люблю выступать на публике. Перед большой аудиторией мне хочется сжаться в комочек и спрятаться. Но разве я могла отказать им в таком?

И мы договорились о дате. Финтан аккуратно записал ее себе в ежедневник.

Именно с той поры я стала частенько останавливаться у Финнулы и Финтана, когда бывала в Дублине. И очень привязалась к ним обоим. В Финтане мне импонировало его невозмутимое спокойствие; то, как терпелив он был со своими детьми, как много времени уделял им (он готовил им завтрак по утрам и отводил их в школу, пока Финнула отсыпалась). Дети у него были поздние – ему уже было далеко за 40, когда они родились. Это не редкость среди ирландских республиканцев, которые по многу лет проводили за решеткой. Младший его ребенок, рыжеголовый мальчик с очень пытливым умом, интересовался уже тогда военной историей и целыми днями играл в солдатиков. Совершенно для современного ребенка поразительно – он любил читать книжки! Причем не какие-нибудь комиксы, а книжки серьезные. И задавал потом такие вопросы на политические темы, что даже я не всегда сразу знала, что ему на них ответить. Сейчас этот парень заканчивает среднюю школу и уже организовал у себя в классе коммунистический кружок. Еще более удивительно, что ему удалось объединить вокруг себя ребят на этой почве- в наше-то время, переполненное глупыми компьютерными играми и всякими «happy slapping ”! Значит, у него есть такие задатки организатора, а у молодых людей есть в такой организации потребность. У себя в школе они первым делом организовали бойкот «Кока Коле». Таким его воспитал именно Финтан.

Однажды мы провели целый вечер у Финнулы за интереснейшим разговодом о том, какие именно ошибки были допущены в СССР, и как их можно предотвратить в других странах в будущем. Дискуссия шла в дружеских тонах, не во враждебных, и поэтому я нормально относилась к такой критике. Мы просто вместе искали ответа на одни и те же вопросы. Финтан предлагал создать для подконтрольности партии народу специальный орган – вроде народного контроля, только наделенный еще большими полномочиями. Который сам тоже был бы под контролем населения. Стала партия зарываться – народ через эту организацию срочно меняет кадры, отзывая одних и предлагая других кандидатов… Все мы сошлись в одном – для того, чтобы социализм работал на практике, прежде всего, необходимо, чтобы сами люди, мы все не были равнодушными к тому, что происходит вокруг нас! Не ждали, когда кто-то другой что-то предложит, не бегали бы с собраний, отдавая их на откуп профессиональным болтунам.

У Финтана очень пытливый ум. И вот это – главная черта, позволяющая отличить республиканца- «армейца» от шиннера гражданского: серьезность, в отличие от так часто свойственной ирландцам поверхностности. Серьезный, вдумчивый подход к любому делу, живой, глубокий интерес к людям – и немногословность. Тот, кто кричит на каждом километре, что он состоит в ИРА, на самом деле на 200% не имеет к ней никакого отношения.

Через некоторое время я просто научилась чувствовать, кто из моих новых знакомых в ней состоял, а кто- нет. Я не смогу выразить словами, как, но я это теперь просто знала. Например, Дермот – да, а Дуглас – уже нет. Естественно, такие вещи тоже не спрашивают.

****

… В одно холодное и мокрое зимнее воскресенье я сидела за компьютером в своей комнате, обрабатывая очередной репортаж. Работа шла нелегко, много приходилось переделывать, и я про себя потихоньку ругалась, когда раздался достаточно громкий взрыв.

Помню, что я очень удивилась – не испугалась, а именно удивилась – и про себя подумала: «А ведь это похоже на бомбу!»

Это и была бомба: в гости к нашей соседке приехал ее зять – наркоделец, тот самый, которого уже предупреждали. В первый раз его спасло, что у него были какие-то республиканские родственники, которые замолвили за него словечко. Но он и не думал завязывать со своми темными делишками. Вместо этого он стал заниматься кикбоксингом, и когда ему пришли наломать бока, он отбился. Через некоторое время ему прислали черную метку, но он уже поверил в собственную неуязвимость и никуда не стал уезжать. В тот день кто-то подложил ему на крышу машины самодельное взрывное устройство. Он вовремя его увидел, когда уезжал от тещи, швырнул на землю и… остался жив-здовов и невредим, как тот мальчик Вася Бородин в стихах у Михалкова.

Через полчаса приехала полиция, нас всех выгнали из домов прямо под дождь и начали с фонариками (потому что уже темнело) прочесывать окрестности. Мы бродили с Лизиной инвалидской коляской вокруг закрытого магазина и ругались теперь уже в голос, потому что никто не мог нам сказать, сколько это продлится.

– А я видела их, – сказала вдруг мама.

– Кого – их?

– Ну, ваших мальчиков. Я этих не знаю, они нездешние, но я сразу поняла, кто они. Они прошли у нас мимо задней калитки где-то за полчаса до взрыва. Такие симпатичные ребята, в длинных плащах.

– Смотри не говори никому. Это тебе не наша милиция и не такая ситуация, как у нас дома раньше было…

– Как я могу сказать, я языка не знаю? Да и я тут насмотрелась, что такие, как этот тип, вытворяют, и как здешняя полиция работает. Так что успокойся.

– 

Увидев по телевизору, что возле моего дома взорвалась бомба, Дермот очень напугался и сразу мне позвонил.

– Ты уверена, что это не в твой адрес было?

– Абсолютно!- успокоила я его. Мы с мамой потом записали на видео из новостей, как полицаи цепочкой у нас перед домом на лужайке ищут взрывчатку. Дома своим будем показывать, а то нам не поверят.

А того наркодельца все равно отправили на тот свет, через год. Прямо на мой день рождения. Сколь веревочке ни виться… Местные газеты написали о нем все как есть – ведь даже Вэнди, и та знала, что он торговал наркотой.

– He was a bad rascal !- таков был ее вердикт. Его вдова – дочь моей соседки, – долго бушевала, грозилась засудить газеты за клевету, но, конечно, так этого и не сделала: ведь вся деревня знала, что это была правда. И если бы журналисты начали копать, откуда у простого слесаря было несколько собственных домов в разных деревнях…

Зато дублинские антиреспубликанские газеты отличились – обрисовали его чуть ли не героем, спортсменом, который собирался якобы участвовать чуть ли не в Олимпийских играх, и т.п. Хотя спортом он занимался только чтобы защитить в случае надобности собственную шкуру: он занимался кикбоксингом. Тьфу ты, господи! Теперь ведь его тоже в книжки занесут как «политическую жертву конфликта» – как это обычно делается в «правовых» государствах, где полиция смотрит столько времени сквозь пальцы на то, как он и ему подобные травят наркотой местных детей. Тут поневоле еще раз призадумаешься о том, насколько «политическими» и «невинными» были «жертвы репрессий» в нашей собственной стране – хотя бы потому уже, что пишут о них журналисты с точно такими же взглядами, как эти дублинские.

И чем дальше, тем больше мне захотелось увидеть своими глазами то, о чем подобные газеты пишут. Финтан помог мне, указав, к кому для этого обратиться. Первым делом я захотела увидеть Гарвахи Роуд в Портадауне. Драмкри – то есть, то, что Джеффри с приятелями воспринимали как ежегодное развлечение. Но для этого надо было ждать июля – времени оранжистских парадов, которое здесь и католики, и многие даже протестанты, не сговариваясь, дружно называют «глупым сезоном»- “ silly season”.

****

Вообще-то парады начинаются сразу после Пасхи и длятся с перерывами до декабря. Но самые важные из них проводятся в канун годовщины битвы при Бойне, в которой в июле 1690 года протестанты под предводительством Вильгельма Оранского (он же «король Билли») разгромили католиков короля Якова (Джеймса). С тех пор протестанты ежегодно «указывают католикам на их место».

На Гарвахи Роуд я отправилась вместе с Патрицией – адвокатом её жителей, бесстрашно заменившей убитую лоялистами в 1999 году Розмари Нельсон. Быть адвокатом-правозащитником в Северной Ирландии – это вам не гостевать в шикарных отелях и ужинать в компании поющих ольстерских констеблей, как поступали здесь “правозащитники” нашего, отечественного производства.

Патриция ждет меня на вокзале. Маленькая, круглая женщина с тонкими, острыми чертами лица и несколькими пакетами в руках, словно она только что вышла из магазина, она совсем не похожа внешне на героиню.

– Я взяла нам билет на поезд – полиция сообщила мне вчера, что у них есть номер моей машины, – спокойно говорит она, как будто речь идет о чем-то само собой разумеющемся.

У них – это у лоялистских боевиков, об оружии которых скромно молчит мировая пресса.

Мы садимся в вагон. Поезд, как и весь Белфаст в эти дни, – практически совершенно пустой. Все, кто могут, покидают Северную Ирландию на эти июльские дни. Включая весьма значительную часть её протестантского населения. “Драмкри” может радовать только декласированные элементы этой общины, ищущие любого повода, чтобы “начать войну сначала” – да самих оранжистов, которые все никак не могут смириться с тем, что из их рук уходит совсем ещё недавно абсолютная экономическая и политическая власть в провинции. В прошлом году оранжисты фактически в открытую призвали лоялистских парамилитаристов поддержать их, что привело к сильнейшим за последние годы беспорядкам. Для обеспечения порядка в Портадаун на этот раз было введено больше полицейских и солдат, чем было участников самого оранжистского парада: почти на 1000 “голов”. Драмкри обошлось британской казне в 6 миллионов фунтов- и это в то время, когда здесь, так не хватает денег на здравоохранение и образование, от чего страдают в первую очередь сами же “обиженные” представители протестантской общины.

Пока мы едем, Патриция рассказывает о себе, показывает мне из окон поезда, где она живет, школу, в которой она училась… Заходит у нас речь и о Дэвиде Тримбле, чьи оскорбления в адрес убитого в Антриме лоялистами католического парнишки вызвали такую бурю протестов среди населения, что нобелевской лауреат был вынужден взять свои слова обратно и публично извиниться перед его родителями.

– А ведь это уже не в первый раз, что Тримбл позволяет себе такое! – говорит Патриция. – Когда убили Розмари, он находился в Америке и высказывался там о её смерти, в том же духе, что и сейчас. Однако это прошло фактически незамеченным… Что самое гнусное и гадкое в этой истории – Тримбл ведь был её преподавателем в университете! И не смог даже внешне соблюсти приличия и показать уважение к памяти покойной…

Тут же она показывает мне из окон дом бывшего североирландского первого министра.

– Мало кто знает, что он здесь живет – иначе дом бы постоянно осаждался пикетчиками… В этом году очень спокойно все – в прошлом году в это время мой собственный дом уже был в осаде… Оранжисты Портадауна отказываются вести переговоры напрямую с жителями Гарвахи Роуд, мотивируя это тем, что они “не сядут за один стол с террористом” (когда-то Брендан,глава Коалиции жителей, был приговорен к тюремному заключению за участие в операции ИРА) – но это не мешает им приглашать на Гарвахи Роуд cвоих боевиков. Когда я познакомилась с Бренданом, он мне показался очень холодным, ершистым человеком. Но теперь, когда я хорошо знаю его, я могу смело сказать: Брендан -это самородок! В отличие от политиков, он не занимается разговорами и не афиширует свою работу. Он просто делает все, что может, чтобы помочь людям. А Вы посмотрите, как изменилась Гарвахи Роуд благодаря ему! Это Брендан сумел привлечь в такой безнадежный район инвесторов, это Брендан смог убедить их создать на Гарвахи Роуд телефонный центр со 130 рабочими местами уже сейчас и с ещё несколькими сотнями – в перспективе. Дети с Гарвахи Роуд не могли посещать колледж в центре грода -из-за постоянных сектантских атак. Брендан добился того, чтобы специально для них создали компьютерный линк: так что они могут посещать его теперь не выходя из местного клуба. На Гарвахи Роуд стали строиться новые дома! Население квартала стало расти – все больше и больше католиков живет и по той дороге, по который оранжистам завтра пройти разрешено, и в недалеком будущем их и там никто не захочет видеть…

От Белфаст до Портадауна поездом – всего лишь около получаса. Неуютное это место, даже в мирные другие месяцы года. В городском центре – где не так давно протестантская резвящаяся молодежь насмерть забила возвращавшегося домой из бара молодого католика Роберта Хамилла под бдительным оком не вступившейся за него сектантской полиции – в магазинах тебе улыбаются с лицами, на которых написано недоверие к незнакомому человеку: “Кто это? Что она у нас здесь делает?” Фальшь, кажется, висит даже в воздухе. Ненавистью полны граффити под мостом: “Убъем всех тайгов! (ирландцев)»;»Розмари, где ты? Ха-ха-ха!» “ Бобби Сэндс, гори в аду!”»

Те, кто говорит о “равной вине” двух общин, никогда не видели этих граффити…

Ирландцы пишут: “Британцы, вон!” – подразумевая британскую армию- но никогда не “убьем всех британцев!” Иногда им даже желают счастливого пути – “слан авайле!” …

Мы вышли из поезда, накрапывал дождик. Такси на Гарвахи Роуд, как обычно, не ходили. Под железнодорожным мостом нас ждал первый сюрприз: баррикада, устроенная британской армией. Правда, сбоку в ней была открыта дверка – через которую мы и прошли, под дулом сразу нескольких автоматов. Британские солдаты в Северной Ирландии обычно отчаянно хотят с вами поздороваться – и будут совершенно счастливы, если вы им ответите. Но местные жители чаще всего их просто игнорируют, словно пустое место, и на приветствия не отвечают.

Мы повернули направо и пошли через “парк Юрского периода”. Парк, где на тебя в любую минуту может наброситься двуногий динозавр – только за то, что ты- католик… Да и зачем бы тебе идти в направлении Гарвахи Роуд, если ты не католик? Но в ту субботу в парке царила мертвая тишина – словно на кладбище.

Когда мы вышли на саму дорогу, Патриция вдруг схватила меня за плечо:

– Смотри!

Я обернулась и увидела светлое такси, приближавшееся к нам на медленной скорости. Водитель был в машине один.

– Это лоялистское такси. У него белфастский номер, и это – лоялистская фирма. Что будет делать здесь такси из Белфаста сейчас, да ещё пустое? Это “разведчик”.

И вправду, такси доехало до конца дороги, развернулось и так же медленно поехало обратно. На лице водителя ничего хорошего написано не было.

– Я сейчас сразу же сообщу об этом ребятам, – взволнованно сказала Патриция.

Мы были уже у самого местного клуба. Гарвахи Роуд действительно отстроилась! Было видно, что люди теперь обосновываются здесь надолго – и не позволят больше себя запугивать и “этнически вычищать ”. Не только дома – новые автомойки, магазинчики, большая по местным понятиям индустриальная зона выросли здесь. Сам клуб остался таким же, каким его показывали по телевизору: решетки на окнах, надпись: «пресса не допускается” на двери. Но это не для тех, кто нашёл здесь себе друзей…

Внутри нас ждал Брендан. Здесь же сидели американские наблюдатели, которые ездят сюда каждый год. Местные женщины раздавали чай и кофе. Были здесь люди и из разных уголков Ирландии – Керри, Дублина, Голуэя, Дрогеды…

Тут же меня познакомили с семьей, в которой меня собирались разместить на ночлег. Молодая женщина – католичка и её муж – протестант. На Гарвахи Роуд. В наши дни. И никто не отпускал никаких унизительных выражений в адрес этого парня, как это было бы, случись католику оказаться в эти дни в “логове оранжистов”: он был просто местным, просто одним из них…

Моя хозяйка со смехом рассказала мне, что недавно к ним на работу пришла одна женщина- торговый агент: предлагать свой товар.

– Она, видно, считала, что весь бизнес в Портадауне до сих пор принадлежит протестантам. И начала нам расписывать в красках, как ужасно то, что происходит на Гарвахи Роуд, и почему же это не дадут бедным оранжистам пройти через квартал, ведь это всего 10 минут ходу… Мы слушали её-слушали, поддакивали ей, а потом и сказали: “Большое спасибо, миссис! Сейчас нам ваш товар не нужен, но заходите ещё! Пока!”

Её мама начала расспрашивать меня о России: отличие от многих других западных людей северные ирландцы никогда не считают, что они все знают о других странах. На своем примере научившиеся, что ни прессе, ни телевидению верить нельзя, сталкивающиеся постоянно при поездках за границу с предрассудками и неправдой, укоренившейся в мозгах широкой публики об их собственной стране, северные ирландцы в этом вопросе как никто понимают нас.

– Я помню, как мы ездили в Испанию отдыхать, так там мы встретили очень милую протестантскую пару из Белфаста – и мы так с ними подружились! Мы же ведь земляки! Англичане, которые там были, глазам своим не верили: “Вы же должны друг друга ненавидеть”- заявили они нам!” В том-то как раз и был замысел британской империи, – чтобы ненавидели… В том, как мы переругиваемся с оранжистами, когда они маршируют, есть даже свою юмор, – задумчиво сказала моя собеседница. – Это своего рода соревнование – кто кого переострит. А ведь, если вдуматься, то у всех у нас здесь так мозги устроены… Вот Вы что подумали, когда услышали имя моего зятя?

– Что он протестант, – честно ответила я.

– Вот видите! Вы уже становитесь местной! – подхватила она.

Немного передохнув у них дома, я вернулась в центр. Здесь было по-прежнему все спокойно. Начали прибывать новые гости. Мой новый знакомый, Конор из Дрогеды, вызвался показать мне сцену завтрашних событий. И кладбище, на котором покоится Роберт Хамилл…

Мы свернули с главной дороги и задними дворами вышли к католической церкви – той самой, в которую пару лет назад во время парада в Драмкри британские войска не пустили людей на службу, перегородив им дорогу, – так что священнику пришлось проводить службу под открытым небом. Сейчас, находясь здесь, я своими глазами убедилась, что сделано это было умышленно: никакой необходимости отрезать людям дорогу к церкви не было, и дорожные загорождения могли бы и тогда разместиться там, где они были сделаны сейчас. Автостоянка вдоль кладбища была заставлена “воронками” – броневичками североирландской полиции, а по улице разьезжали направо и налево два бронетранспортера, с крыши которых торчали автоматчики, целящиеся в проходящую мимо публику. Зрелище, что и говорить, диковатое! Дорога была перекрыта валами колючей проволоки, а вдоль неё сидели на травке и ужинали здешние спецназовцы и спецназовки (да-да, и женщины тоже – в шлемах и бронежилетах!).

Мы зашли на кладбище. Оно было отгорожено от основной дороги высокими зелеными щитами: так, что завтра ни один оранжист не сможет его увидеть… За кустами прятался – твердо веря в свою невидимость! – британский взвод…

– Это загорождение на кладбище тут – в первый год, – сказал мне Конор.- Каждый год они проходят тут мимо и начинают всей массой своей громко на месте топать ногами, когда равняются с кладбищем – в знак того, что их люди сделали с Робертом Хамиллом… Ведь его забили до смерти ногами! Ну, скажите, будут нормальные люди так себя вести? Я сейчас покажу Вам его могилу. Его отец не выдержал всего этого и умер в сентябре прошлого года. Тоже совсем ещё не старый…

Когда с фотографии на кладбищеской плите мне улыбнулось знакомое по страницам газет лицо Роберта – которому было всего 25, и который и мухи в жизни не обидел -, к моему горлу подступил ком. Неподалеку находилась могила местных добровольцев ИРА – ещё с 70-х. На меня глядели длинноволосые, как тогда было принято, молодые ребята, которым и сегодня ещё не было бы и 50-и…Портадаун – часть “смертельного треугольника”, самой опасной для североирландских католиков территории страны их предков. “Сезон отстрела” “тайгов” здесь не прекращается никогда.

Кто же осудит тех, кто не стал мириться с такой жизнью? За холмом виднелась мнимая цель парада – ставшая символом североирландского конфликта церквушка в Драмкри. Вы когда-нибудь видели, чтобы с церковной колокольни развевались сектантские флаги?

Тому, кто побывал здесь хоть раз, станет ясно: настоящая цель парада – вовсе не “посещение церковной службы” и “выражение культуры”, как уверяют оранжисты, а демонстрация власти, постоянное унижение соседей и напоминание им об их исторически сложившемся подчиненном положении. Не будет католического квартала на пути – кажется, пропадет и весь смысл жизни для оранжистов Портадауна…

Осмотрев окрестности, мы, как подобает по ирландским традициям, пошли в бар, находящийся на другом конце квартала. Для того, чтобы попасть в него, нам пришлось пройти через «пограничную зону»: оранжистскую «триумфальную» арку, воздвигнутую на «границе», которая была четко видна: по одну сторону дороги – ирландский триколор, по другую – британский «юнион Джек». Я узнала интересную историю об арках: раньше они « красовались» повсюду уже с начала лета и до самого сентября, но после того, как кто-то из здешних адвокатов откопал закон о том, что никто не имеет права водружать подобные сооружения над публичными дорогами, не заключив страхование на сумму в 5 миллионов фунтов (на тот случай, если она упадет кому-то на голову!), – а это будет стоит сотни фунтов ежедневно, оранжисты стали воздвигать их гораздо меньше, причем всего за несколько дней до парада – и так же быстро разбирать…

В баре было, как ни в чем не бывало, полно народу и царило обычное ирландское веселье. Конора здесь хорошо знали. К нашему появлению отнеслись с интересом и даже отпустили по этому поводу несколько безобидных шуток. Моё внимание привлекли темнокожие молодые люди за стойкой.

– Тоже американцы?

– Да нет, это португальцы! Контрактники. Их сюда привезло агенство, которое их здорово надувает. К тому же им не сказали, в каком месте их разместят… Велико было их изумление, когда они оказались среди вооруженной до зубов британской армии! Брендан пытается им помочь – чтобы им честно платили, так агенство уже приказало им прекратить все связи с Коалицией жителей Гарвахи Роуд…

Португальцы, судя повсему, давно уже забыли о своем первом шоке и чувствовали себя здесь вполне как дома. Но само их присутствие здесь – выходцев из бывших португальских колоний в Африке -не вязалось с традиционно сложившемся предствалением о Гарвахи Роуд как о месте столкновения двух общин… Оказывается, Гарвахи Роуд уже начала превращаться в квартал многонациональный!

Возвращались в клуб мы поздно вечером. Обстановка была довольно экзотическая: теплый, почти душный ирландский летный вечер, сгущающайся темнота, высокие деревья вокруг – и под каждым деревом – британский автоматчик… Многие лежали, затаившись, под кустами с автоматом на прицеле или ползали вокруг по -пластунски. Силуэты десантников, шотландских гвардейцев в особых шапочках и представителей ещё каких-то войск с нелепыми перышками на беретах вырисовывались в лунном свете… Один из броневичков был раскрыт – жарко же! -- и в нем молодая, красивая девушка-солдатка с почти детским лицом мирно читала книжку. Нелепость, несуразность, нереальность происходящего была потрясающей.

– Мы ведь не знаем, чего нам ждать этой ночью. Всякое может случиться, – сказал мне один из них. Пару лет назад Гарвахи Роуд была так блокирована от окружающего мира армией и полицией, что люди со всей Ирландии снарядили продовольственный конвой для её жителей – который был встречен здесь так, словно дело происходило в блокадном Ленинграде!

Ночь прошла спокойно, хотя мои хозяева не слишком-то были довольны, что патрулирующие солдаты без спроса заходили к ним во двор. Под утро, уже около 8 часов, где-то вдали раздался одинокий выстрел…

Парад начинался около 10:30. До того момента, когда оранжисты станут видимы с Гарвахи Роуд, должно было пройти после этого ещё около получаса. В прошлом году они избрали тактику: “лучшая защита-нападение!”- и пригласили в Драмкри лоялистских головорезов, а лидеры оранжистов практически в открытую призвали протестантское население Севера к кампании неповиновения. которая выразилась в бунтах с блокированием дорог, угонами и поджогами машин, нападении по ночам на католические дома. Тогда британским властям пришлось, среди прочего, брать “напрокат” у Бельгии водометы, которые там использовались против футбольных фанатов. Были они взяты напрокат и на этот раз… А не проще ли самим приобрести парочку? Ведь, как горько шутят в Северной Ирландии, “в чем разница между Драмкри и эпидемией ящура? Эпидемия когда-нибудь да кончится…”

На этот раз оранжисты, поняв, что учиненные в прошлом году погромы не только не обеспечили им международной поддержки, но даже вызвали ещё большее к ним отвращение, решили сменить тактику. В этом году “братья” надели на себя маску голубей мира. Однако тот факт, что они все ещё отчаянно надеются достичь “победы” любой ценой, проявился в их действиях буквально накануне парада: оранжисты попросили Парадную Комиссию пересмотреть своё решение на основе того, что они выступили с “новыми, смелыми инциативами по урегулированию вопроса”. “Новые, смелые” инициативы заключались в том, чтобы согласиться участвовать в заседаниях Гражданского Форума, где будут представлены и жители Гарвахи Роуд – но только в том случае, если им сначала разрешат пропарадировать через неё! Комиссия, естественно, не попалась на такую удочку и своё решение не отменила.

Мы стояли на холме, когда на горизонте появилась и стала медленно наплывать вниз по дороге оранжево-черная масса. Звуки шотландской волынки и аккордеонов, флейт и барабанов постепенно становились все сильнее. На нашем холме стояла тишина. Только солдаты насторожились и начали прицеливаться ещё усерднее.

Около церкви Св. Иоанна Крестителя, загороженной от глаз оранжистов высоченными щитами, стояли, взявшись за руки, в немом протесте члены партии Шинн Фейн. Наконец, оранжисты стали проходить мимо: холодные, холеные лица под черными котелками, в белых перчатках, с зонтиками в руках и с оранжевым шарфом на шее – сашем. На параде запрещено нести с собой парамилитаристские флаги, запрещено останавливаться, запрещено исполнять оскорбительные песни. Но как же они могли все-таки удержаться – и не оскорбить память убитого Роберта Хамилла,как они это делают ежегодно с 1997 года? Когда оранжисты поравнялись с кладбищем, они и их сторонники устроили «бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию»… На лицах собравшихся со стороны Гарвахи Роуд людей была написана не нанависть, а глубокое презрение. Но никто из стоявших у церкви на провокацию не среагировал. Мне тоже не захотелось опускаться до уровня этих психически нездоровых расистов.

– А ты знаешь, что они в этом году уже потратили 60.000 фунтов на специально нанятых имиджмейкеров?- спросил меня Конор. – Для того, чтобы улучшить свой образ в глазах мировой общественности…

– Не думаю, чтобы им это помогло! – только и ответила я.

Американские наблюдатели старательно фотографировали и записывали на видео то, что казалось им нарушениями правил Парадной Комиссии. Оранжисты в Драмкри заявили, что, если и произойдут какие-то беспорядки, то виновата в этом будет… только Парадная Комиссия! Один из их гранд-мастеров призвал к роспуску не угодившей сектантам Парадной Комиссии (хотя большинство маршей она разрешает): «Их конечная цель- наш культурный геноцид!» – истеричным тоном заявил он. И призвал к «полному восстановлению фундаментальных прав человека в Северной Ирландии» – что заставило меня вспомнить наш советский анекдот: «Чукча видел этого человека!». В их понимании «восстановление прав человека» – это восстановление исключительных прав для одной части населения над другой!

Но объяснить это оранжистам невозможно. Потому что они действительно, всерьез людьми считают только себя! Очень часто они уверяют тебя, что 30 лет назад все было по-другому, и что католикам тогда «нравилось» наблюдать за парадами, а виновата в их сегодняшнем отношении к ним лишь «кучка шиннеров». Известного ирландского актера Лиама Нисона, который родился и вырос в «бастионе оранжизма» – североирландской Баллимине назвать шиннфейновцем вряд ли можно. Однако он до сих пор не может забыть о том, как с детства боялся и ненавидел июль – «месяц парадов», «глупый сезон», когда он, католический парнишка, боялся даже выйти из дома. Когда Нисон выступил с этими воспоминаниями в прессе, оранжистские «отцы города» передумали делать его почетным гражданином Баллимины! Правда, видимо, колет глаза…

Если лидеры республиканизма признают, что они могут чего-то не понимать в чувствительностях юнионистской общины, выражают сожаление в том, что её представители пострадали в ходе конфликта, то юнионисты-оранжисты остаются напрочь слепыми и глухими в отношении чувств кого бы то ни было, кроме самих себя, любимых. Но их день заканчивается. «Дух Драмкри – в упадке», – констатировали ирландские газеты на следующий день после парада. «Журналистов на улицах было больше, чем оранжистов», «общее настроение – усталось и депрессия».

Глядя на оранжистов, поневоле начинаешь понимать мудрость нашей советской политики, запрещавшей религиозные секты! Потому что вот какой масонский «фрукт» может из них вырасти.

…Парад закончился, большинство оранжистов разошлось по домам. Мы вернулись на холм и через колючую проволоку смотрели за тем, как они проходили мимо, – сняв котелки и перчатки, маленькими группками, словно когда-то у нас дома люди возвращались с первомайской демонстрации. Только наши демонстрации не были нацелены на то, чтобы кого-то унизизть и оскорбить! И вообще, мы жили гораздо веселее!

Проходя – а иногда и проезжая на машинах мимо -, оранжисты изо всех сил махали британскими флагами, многие свистели – с таким видом, словно от этого зависела вся их жизнь. Несмотря на то, что большая их часть разошлась, а у баррикады осталась лишь пара сотен человек, жители Гарвахи Роуд не успокоились.

– Во время самих парадов беспорядков почти никогда не бывает. Это к вечеру все начнется. Сейчас они пойдут домой, пообедают, выпьют – и обратно сюда…, – рассказывали мне. Самое страшное начинается с наступлением темноты.

Многие журналисты были разочарованы тишиной на холме Драмкри в этом году: ведь чем больше сенсация, чем “горячей” материал – тем для них лучше. Я же радовалась вместе с жителями Гарвахи Роуд, что на этот раз все было тихо. О причинах этого люди думали по-разному.

– Может, они хоть теперь чему-то научились!- воскликнул продавец в местном магазинчике.

Будет ли когда-нибудь ещё оранжистский марш проходить по Гарвахи Роуд? И здесь мнения разные. “Никогда !” – говорили многие. “Когда будет объединенная Ирландия – пусть ходят сколько душе влезет!” – говорили другие. А Брендан выразил своё мнение так: все зависит от того, начнут ли оранжисты переговоры с жителями Гарвахи Роуд. Переговоры без постановки предварительных условий – а там посмотрим, к чему они приведут.

– К сожалению, оранжисты верят, что процесс должен иметь заранее решенный результат и что начинать надо с получения этого результата. Обе стороны должны вести переговоры, понимая, что их результатом может быть парад. Или отсутствие парада.

****

… И вот так – каждый год: близится июль, близится Драмкри, мы на работе готовимся к “осаде”и оказываемся перед дилеммой: то ли спать в офисе, запасшись спальными мешками и едой на несколько дней, то ли вообще на работу не ходить.

Представьте себе раннее утро – как обычно в Белфасте, мокрое и серое. Я в одинoчестве в офисе; еще слишком рано. Пищит телефон – пришло cообщение от Дермота.

«- С тобой все в порядке ? »

« -А что, со мной что-нибудь должно случиться ? » – шутливо пишу я в ответ.

« -Да у вас там такое творится !…” – пищит телефон в ответ.

“-Какое «такое”? У нас все тихо!”- отвечаю я и выглядываю за окно.

Оттуда слабо пахнет дымком – дымятся обгорелые остатки автобуса. A улица мертва, словно все впали в зимнюю спячку. Собственно, чего еще ожидать после бурно проведенной ночи: атак полицейских с самодельными бомбами в руках толпой в 75 бугаев, угона и поджога нескольких автомобилей и одного автобуса и замечательно веселой игры по недопущению на пожар пожарных, путем забрасывания их кирпичами? Конечно, лоялистские добры молодцы сейчас отсыпаются! А посему идти на работу нам совершенно безопасно… Зря Дермот за меня так беспокоится.

… Автобус медленно догорал, когда я шла на работу. На стене дома красовалось: «"Стукач есть стукач! Тот, кто будет замечен за доносами на своих соседей – в социaльные службы или … неважно, куда,- будет считаться доноcчиком, и с ним будет поступлено соотвeтствующим образом!" У лоялистов тоже есть свой код поведения.

Каждый год перед парадами 12 июля североирландские электрики предупреждают: опасно лазить по столбам высоковольных сетей, развешивая флаги. И каждый год слова эти оказываются брошенными на ветер. В этом году флаги прикрепили даже не на сами столбы, а привязали к особым жезлам и водрузили их на самую-самую макушку столбов. Чтобы видно было дальше. На Сэнди Роу, где я работаю, в отличие от католической Фоллc Роуд или Ардойна, никто с тобой не здоровается и не смотрит тебе в глаза, если ты – не знакомый всем местный житель. При попытке посмотреть им в глаза люди неловко отворачиваются. Им это неприятно.

В ту ночь лоялисты “вышли на охоту” : один был убит, а еще четверо – ранены…

Никто в прессе не потребовал их разоружить. На прошлой неделе ирландские республиканцы – в отличие от так и не сделавшего этого до сих пор британского правительства! – принесли свои извинения за жертвы среди гражданского населения, которые повлекли за собой помимо их воли их действия в ходе 30-летнего вооруженного конфликта. Угадайте реакцию британских и юнионистских СМИ? “ Подонки из ИPA извиняются”…, “… но смогут ли простить их родители этого мальчика?” (приводится фото одной из невольных жертв). Почему те же самые газеты не публикуют на своей первой полосе фото югославской девочки Милицы, ставшей мишенью НАТО в ванной комнате её собственного дома, или афганских детей, уничтоженных американскими бомбардировками совсем недавно, – с соответствующей надписью? А смогут ли простить их родители “великих миротворцев” Буша, Блэра и Клинтона? К слову, Тони Блэр недавно провозгласил, что империaлизм (и колониaлизм) вот-вот вновь станет в мире “весьма уважаемым понятием.”…

Я вышла на Сэнди Роу в обед. Надо же было разведать, сможем ли мы вечером спокойно добраться до дома. Сонную улицу с обгоревшими после вчерашнего фасадами магазинов постепенно заполняли только что проснувшиеся танкоподобные мамаши в мятых спортивных штанах, увешанные золотом, толкающие перед собой детские коляски. Папаши, видно, еще продолжали отсыпаться…Никто их не трогал, этих мамаш, никто не оскорблял. Живут они, судя по толщине золотых цепей на шее и по необьятным бокам, тоже не так плохо. За углом вжался в стенку, прячась за полицейским броневичком, единственный посланный сюда страж порядка – в полной боевой экипировке.

Мне вспомнился Петрович, который иногда выражал свои негативные чувства – если к ним не было объективных причин, и он сам не знал, откуда они взялись, – словосочетанием “меня зло бесить “ ( именно с мягким знаком на конце!). Точно как здесь. Они не могут определить словами, « чего в супе не хватает », как говаривал герой Геннадия Хазанова.. Зато для чего нужен их выход на улицы, хорошо знают те, кто провоцирует и наталкивает их на подобные идеи – британские спецслужбы. Именно они – через своих лоялистских прислужников – выводят на улицы тех, кто сам не понимает, куда он идет и зачем: главное – что его “зло бесить”. А нужно все это для того, чтобы спровоцировать, наконец, ИPA на “ответный удар”, после чего провозгласить, что “кровожадные террористы вновь вышли на тропу войны”, и что из-за этого надо разогнать Ассамблею, разорвать Мирное Соглашение Страстной Пятницы и вернуть в Белфасте прямое правление Лондона. Честь и хвала мужеству тех, кто не поддается на провокации британского империaлизма!

Я смотрю на “верных подданных её Величества”, дородных матерей семейства, прикидывающих своими ограниченными от ежедневного смотрения “За стеклом” мозгами, как бы половчее забаррикадировать дорогу, – и вспоминаю насмешливые слова, сказанные геологом Лизе Бричкиной в ”… А зори здесь тихие”: « Глупости не стоит делать даже со скуки ! »

****

…Так уж получилось, что к тому времени, как начался «глупый сезон», я снова осталась одна. В апреле Лиза начала-таки ходить в школу- в шлеме, как заправский хоккеист. Его ей пристегивали – так, чтобы не смогла снять (бедный ребенок!). Учительница каждый день присылала нам в ее портфеле своего рода дневник – чем они занимались за день. Сама Лиза ведь ничего рассказать не могла. Прошла пара недель, и моя мама вспылила:

– Слушай, они там вообще ничего с ней не делают! У нас во вспомогательных школах и тебе логопед, и тебе учителя сильные. А здесь – да ты посмотри в ее дневник: каждый день одно и то же: «ездили в магазин», «ездили в магазин», «ездили в магазин»… Они что, издеваются? Или сами отовариваются в рабочее время, чтобы себе после работы время по магазинам не терять?

Каждый день, когда я приходила с работы, мама пилила меня:

– Что мы здесь сидим, время теряем? Ни тебе лечения приличного, ни учебы. У нас дома даже сейчас, и то с этим лучше. Вчера она опять с оторванной пуговицей из школы пришла. Вещи постоянно забывают домой вернуть – то придет без пальто, то без шапки. Чему они ее там смогут научить, когда там даже директриса дебильная?

К середине мая положение накалилось до такой степени, что мама начала устраивать мне скандалы.

– Дома у меня хоть есть кому помочь. В санаторий детский заводской с ней будем ходить. А здесь… Не могу больше сидеть среди твоих тупых ирлашек! Вот пойду и утоплюсь в море. Хочу домой! Загубишь ты ребенка без лечения! Вот когда найдешь приличного доктора, тогда… – и все остальное, что я уже слышала от нее в Дублине.

Дело-то в том, что дома мама опять собиралась начать работать («красный директор» позволил ей взять такой длительный отпуск по уходу за внучкой, с оплатой 1/3 от заработка, которую за нее по доверенности получала одна коллега, а вернувшись, она собиралась оставлять Алису частично с нашей совсем уже старой бабушкой, а частично – еще с одной дальней родственницей, помощь которой взялся оплачивать мой дядя). Мне же няньки по-прежнему были не по карману, да и не могла я доверить Лизу в ее состоянии здесь совершенно чужому человеку. Бросить же работу и ухаживать за Лизой целиком сама я не могла: это означало бы жизнь в нищете. Я бы не смогла платить за дом, потеряла бы его, и где бы мы тогда обе с ней оказались?

Я до этого почему-то считала, что бабушками становятся автоматически: если твоя собственная мама помогала тебе в свое время жить и работать, не задавая вопросов, так и ты, когда состаришься, тоже будешь помогать своим детям. И сама я была готова к тому, что буду делать это когда стану бабушкой. Да, конечно, за это надо быть бабушкам благодарной, но разве не для того и есть друг у друга близкие люди, чтобы друг другу в трудную минуту помогать? А как же иначе? И когда же еще не работать и не жить в полную силу, как в молодости? Когда теперь наши бабушки-модерн, перенявшие западный индивидуализм, с негодованием от этой своей роли открещиваются, мотивируя тем, что «я своих детей вырастила, хватит, теперь хочу отдохнуть», так и хочется напомнить им: извините, дорогие, но в отличие от ваших западных ровесниц, ведь это не вы вырастили ваших детей, а ваши родители! И советские доступные всем в то время людям детские сады и школы с «продленками» и пионерлагерями. Только социализм – в сочетании с самоотверженными бабушками – способен дать женщине возможность самореализации в профессиональной сфере. Вы и в молодости отдыхали от детей – на работе, и сейчас все еще требуете для себя отдыха. Вместо того, чтобы сказать правду: просто я не создана для семейной жизни (и уж точно – при капиталистических условиях), и детей завела в свое время только потому что «так надо».

Увы, Лизина бабушка оказалась совсем не такой самоотверженно-беззаветной, как моя собственная. Я вовсе не хочу преумалять значение незаменимой маминой помощи или преуменьшать то, насколько ей было нелегко, хотя я всеми силами старалась ее положение облегчить, развлекала ее в свободное время как могла и не говорила ни слова, когда мне приходили астрономические телефонные счета, на оплату которых уходила целиком вся моя квартальная премия. Но ведь нелегко было в свое время и моей бабуле, а мы ни одного-единственного раза за всю жизнь не услышали от нее «Вы из меня всю кровь выпили!» или «Вы у меня 4 года жизни украли!». От мамы же я это слышала ежедневно. Такое впечатление, словно мы пользовались ее помощью по какой-то своей злой воле, чтобы из вредности ее закабалить, или от нечего делать, а не из-за безвыходности нашего положения.

Бабушка никого никогда не тыкала в нос своей помощью. Вот в чем была главная разница. Есть такой рассказ у Валентины Осеевой – »Краски». В нем высказывается очень мудрая мысль – «надо так давать, чтобы можно было взять». И это в полной мере относится к человеческой помощи.

Мне таких трудов стоило воссоединить свою семью, найти хорошее жилье, добиться помощи врача-специалиста… В конце концов, ради того, чтобы быть вместе с Лизой, я и переехала в этот гадюшник, именуемый «Ольстером»! И снова все мои старания пошли насмарку. Я пыталась найти с мамой какой-то разумный компромисс: например, чтобы они с Лизой ездили домой каждое лето (хотя как раз летом здесь красота, а зимой- черт знает какая погода), но мама вела себя ни дать ни взять словно дочка мистера Твистера: «А то, чего требует дочка, должно быть исполнено. Точка!». Хоть ты в лепешку расшибись. В то же время, как и несколько лет назад, когда я еще жила в Голландии, мама не хотела, чтобы я возвращалась в Россию и жила дома:

– Ты там работу не найдешь, а я вас двоих не прокормлю.

Ну, и что мне оставалось делать?

Сердце мое обливалось кровью, когда в мае я снова отвезла их в дублинский аэропорт. А мама по-прежнему не замечала моего этого состояния. Возможно, оно ее просто не интересовало. И я впервые до конца прочувствовала, как же мне повезло, что у меня была моя бабушка в детстве. Со всей ее почти пуританской строгостью – и с любящим, теплым сердцем. Какой была бы моя жизнь без нее, при таком мамином легком отношении к чувствам и переживаниям окружающих, лучше было себе и не представлять.

Господи, да сколько же можно?! До каких пор это будет продолжаться?! Что мне надо сделать просто для того, чтобы моя маленькая дочка жила со мной – и по возможности вылечилась, хоть бы и не на 100%? Какие еще горы свернуть?

После этого на работу я всю неделю ходила словно будучи под местным наркозом. Я не могла ни спать, ни есть. Казалось бы, теперь спи- не хочу (обычно Лиза будила нас по утрам довольно рано, начиная стучать по окну своими куклами), но это совсем не радовало. Больше того – я просыпалась посреди ночи в холодном поту от кошмаров и больше уже заснуть не могла… Еще одной вещи не понимала мама: каждый раз, отрывая от меня Лизу, она словно открывала этим потайную дверцу в моем подсознании, из которой выползали темные, гадкие воспоминания о том, как мы разводились с Сонни, и как Лиза заболела. По ночам эти воспоминания принимали форму кошмаров и душили меня…

Не выдержала, пошла к врачу. Тот прописал мне таблетки от депрессии, но лучше от них не стало. Тогда я пошла к врачу еще раз и на этот раз попала на прием к его жене. Она прописала мне снотворное – не глядя в карточку. На следующий день я в буквальном смысле слова чуть не скончалась прямо на рабочем месте, еле добралась до дому, отлежалась, достала коробки с обоими лекарствами и прочитала хорошенько вкладыши – там черным по белому говорилось, что антидепрессанты одновременно со снотворным принимать нельзя…

Господин Юлиан Семенов! Вы утверждали, что советские медики «плохо лечили потому что у них маленькая зарплата». «Эскулапы», прописавшие оба эти лекарства мне одновременно, получают до 100.000 фунтов в год… Вопросы есть?

И тогда я решила лечиться своими силами – подобно тому, как лечилась когда-то от любовных переживаний. Главное – не сидеть ни минуты без дела. Если страшно в выходные оставаться дома одной и тянет купить бутылку вина, разве не лучше куда-нибудь поехать и увидеть что-нибудь новое? И в ближайшие выходные я отправилась в Шотландию.

****

… «В начале, когда Бог создавал мир, он сидел на облаке и рассказывал своему другу, архангелу Гавриилу, что он задумал дать Шотландии. "Гавриил, "- сказал он, – "я хочу подарить этой стране высокие величественные горы, фиолетовые от цветов вереска долины, высоко парящих орлов, ручьи, полные красной рыбы, золотые поля ячменя, из которого можно будет делать нектар, называемый виски, зелень, отличные поля для гольфа, нефть под морем, газ:.". "Постой-постой!"- перебил его архангел Гавриил, -"Не слишком ли ты шедр к этим шотландцам?» И услышал ответ Всевышнего: "Да нет, не слишком. Подожди, когда ты увидишь, каких соседей я им приготовил!"

Эта история напечатана на продаваемых в Шотландии для туристов посудных полотенцах.

С шотландцами я столкнулась впервые в своей жизни в Ирландии, в те холодные февральские дни, когда я только что начала жить я работать в Дублине. Все там мне ещё было в новинку и в диковинку.

Однажды, туманным и морозным февральским воскресеньем, ирландскую столицу наводнила толпа высоких, крепких мужчин в килтах, да не просто в килтах, а во всей шотландской национальной одежде – особой обуви, носках с ножнами и с кинжалом в них, с маленькой сумкой из меха на поясе, в беретах и клечатых накидках. Что мне показалось забавнее всего, – так это то, что практически все сопровождавшие их женщины, словно сговорившись, были одеты в брюки!

Килты меня не шокировали, нет, – но, естественно, вызвали с моей стороны большой интерес, ибо до этого я видела их лишь в кино. Мужчины в них смотрелись очень импозантно, и я даже пожалела, что в других странах им носить юбки не принято. А почему бы и нет? Однако как они умудряются ходить зимой по улице без чулок или колготок, навсегда останется для меня тайной.

Оказалось, что это были шотландские болельщики, приехавшие поболеть за свою сборную по регби в знаменитом международном турнире Шести Наций. Мне такое проявление патриотизма понравилось: хотелось бы увидеть наших болельщиков где-нибудь за рубежом в косовортоках и в лаптях! Слабо?

Шотландцы в тот день проиграли ирландской сборной. И что вы думаете?- никаких вам драк, никаких даже грубостей в адрес ирландцев со стороны болельщиков-гостей не было! После игры все вместе они направились в пабы - отметить ирландскую победу, а, напившишь шотланцы в отеле "Берлингтон" начали отплясывать джигу. Один из них, здоровенный дядька в неохватном килте, которому только дрова рубить где-нибудьна лесоповале, пытался и меня за руку вытащить в круг, а потом все они хором начали скандировать то, чего я даже от ирландцев никогда не слышала: "We hate the English! We hate the English !", хотя англичан поблизости, к их собственному счастью, не было..

Второй раз шотландец мне встретился в аэропорту Шэннон, когда я летела домой. Он тоже летел домой: он работал в Ирландии и ехал к своей семье в отпуск, начав отмечать его уже в аэропорту. Будучи как следует под градусом, он не захотел менять оставшиеся у него ирландские фунты на стерлинги, купил на них две коробки шоколада и подарил их мне со словами, сказанными голосом, не требующим возражений : "Маме своей отвезешь, скажи – от Стюарта!" Так что это неправду говорят, что шотландцы жадные! Помните голландских студентов с их начатой полбанкой арахисового масла? А вы говорите – шотландцы…

По шотландцу Стюарту я заметила, что они – очень горячие головы, забияки, и так и норовят с кем-нибудь подраться (конечно же, не со мной!), когда выпьют.

В точности как мой покойный дедушка, у которого были шотландские квардатные скулы а ля Дэвид Култхард.

Что касается североирландских протестантов, с которыми я теперь уже достаточно хорошо знакома, то могу сказать смело: какими бы шотландскими ни были их фамилии, и сколько бы у них ни было родственников в Шотландии, это уже вовсе не шотландцы! У них совершенно другой характер. То есть, подраться – это да, это с удовольствием, но только со слабыми: женщинами, пенсионерами, девочками-школьницами: Трусы они, а вся культура их основана на ненависти. Грустное зрелище:

Протестантская реакция на вопросы о Шотландии до смешного напоминает мне фразу из "Золотого теленка" Ильфа и Петрова : "При слове "Бобруйск" собрание болезненно застонало. Бобруйск считался прекрасным, высококультурным местом. Ехать туда каждый соглашался хоть сейчас". Вот и я решила своими глазами увидеть, что же представляет из себя это "прекрасное, высококультурное место", этот британский Бобруйск – и в одни выходные собрала маленький рюкзачок и отправилась в Эдинбург и в короткое путешествие по шотландским горам…

Самолет перелетает из Белфаста в Эдинбург так быстро, что даже не успеваешь заметить море: я думала, что под нами все еще ирландский полуостров Ардc и его залив, пока не заметила, что пейзаж каким-то странным образом изменился – появились горы с плоскими, как на картинках о Луне или Марсе, вершинами, засаженные хвойными лесами, пронизанными настолько правильными по форме и настолько частыми тропинками, что не оставалось сомнений в искусственности этих посадок. Среди этого лунного пейзажа также было разбросано невероятное количество каких-то каменоломен, а сама местность казалась настолько пустынной и свободной от домов, что это никоим образом не мог быть плоский, плотно застроенный Северный Даун. И действительно, тут же обьявилили, что мы идем на посадку, и мне оставалось только недоумевать, каким образом я пропустила перелет через море…

Аэропорт в Эдинбурге – маленький, почти карманный, а шоферы такси, в отличие от ирландцев, -- такие молчаливые, что даже стало как-то не по себе. Мой шофер, рыжий великан, не реагировал на мои шутки и прибаутки, выдавать которые я приучилась в Дублине, и на которые ирландец непременно сразу же нашёл бы что сказать, – более того, он вообще молчал как Фантомас. И только уже когда я расплачивалась с ним,ожидая, что он вот-вот повернется ко мне и скажет знаменитое Фантомасовское “Ха-ха-ха!” холодным басом, он действтельно повернулся и сказал почему-то застенчивым тенором:

– Да, меня зовут Дэвид!

Дэвидом звали не его одного. Дэвидом звали и хозяина гостиницы, в которой я остановилась – тоже рыжего и “вообще другого происхождения»; и бармена в пабе, и, конечно же, знаменитого шотландского автогонщика Култxарда. Очевидно, это самое популярное здесь мужское имя. Потом, когда я познакомилась с шотландцами немного поближе, я узнала, что такие молчаливые только эдинбургжцы. Жители Глазго – намного разговорчивее и приветливее, но о них поговаривают, что они не любят мыться… Интересно, как пахнут тамошние такси?

Моим первым импульсом при виде Эдинбурга было сравнить его с Лондоном: больше всего похоже по архитектуре, из всех городов, котые я видела. Дома из серого камня, с жилыми подвалами (как и в Лондоне), брусчатые мостовые… Но Эдинбург был намного меньше и уютнее, а от количества таких великолепных памятников старины, собранных на такой небольшой территории, просто разбегались глаза.

На следующее утро я отправилась в 3-дневный тур по стране, на маленьком автобусе, в весьма интернациональной компании, какая обычно собирается на подобных турах: австралийцы, американцы, канадцы и несколько азиатов, большая часть из них – студенты. Наш шофер и гид оказалась тезкой знаменитого шотландского чудовища, которое мы тоже собиралась навестить, – Несси. Только тут я открыла для себя, что это ласкательная форма имени Ванесса!

По левую руку ов автобуса открылся захватывающий дух вид на замок Эдинбурга, а Несси рассказывала нам тем временем о том, что под городом раскинулся еще один Эдинбург – средневековый, который можно посетить на специальном туре по подземельям, за привидениями (интересные вкусы у шотландцев: eсть у них и реконструированная средневековая тюрьма, в которой могут посидеть желающие туристы!), что Шотландия – единственная страна в мире, в которой самый популярный безалкогольный газированный напиток – не Кока-Кола, а местный лимонад Айрн-Брю, оранжевый, страшно сладкий и здорово помогающий с похмелья, что Шона Коннери вообще-то звали Тамми, что он был молочником в эдинбургском Вест-энде, и что до сих пор все эдинбургские пожилые женщины (многие из которых теперь уже моложе Коннери!) заверяют: “ А вы знаете, Шон Коннери был когда-то моим молочником!”

Бросилось в глаза, что в парках и на улицах Эдинбурга -много деревянных лавочек, вполне комфортабельных для того, чтобы на них спали бездомные. В Лондоне и Белфасте лавочки нарочно делают с перегородками посередине – чтобы бездомные на них не спали, хотя когда местная молодежь сидит на их спинках, а ноги ставит на сиденье, прямо в грязных башмаках, это никого не волнует. Главное – не дать поспать бомжам!

Вскоре мы выехали за город, и я поняла, что мне придется вернуться в Шотландию по меньшей мере еще один раз – Эдинбург и Глазго заслуживают отдельного визита.

Как, впрочем, и другиe шотландские города- например, Данди. При слове “Данди” мне всегда вспоминается Мик Данди – “Крокодил” из австралийского фильма, невозмутимый загорелый блондин, скрывающий свой возраст под широкополой кожаной шляпой. Город Данди, по словам учившейся там на педагога Несси, – местечко не из приятных.

– Я больше всего боялась, что меня распределят в тамошнюю школу!- призналась она. -Вы знаете, какие там дети? Во время практики я проводила опрос 11-летних: что они знают о разных профессиях. В ответ на вопрос “что вы знаете о полиции?” дети написали: “Полицейские – сволочи!” Тогда мы отвели их на экскурсию в полицейский участок. Полицейские так здорово им там все показали, напоили чаем с тортом, дали пострелять, подержать в руках разное оборудование, поиграть на компьютерах, надеть форму… Казалось бы, мечта каждого мальчишки! Через неделю я опять провожу опрос на ту же тему: ну как, чему вы научились? Что узнали о полиции? И получаю такой вот ответ :

“ Полицейские -хитрые сволочи!”…

А ещё мы узнали, что шотландцы никогда не разбавляют виски лимонадом - только водой, и что после того, как виски варят над торфяным огнем (отсюда и "дымный" аромат!), его хранят 10 лет, и за это время 1/3 его испаряется, и эта часть в народе называется "долей ангелов", а когда идет дождь, шотландцы говорят, что у ангелов идет вечеринка…

Пейзаж в сельской Шотландии, несмотря на холмы, которые по дороге на север начинали уже потихоньку переходить в горы, несравненно ближе к российскому, чем в Ирландии: никакого тебе Гольфстрима и никаких тебе пальм! Леса, леса кругом: ели, сосны и такие родные белоствольные березки… Было чем- то похоже на Сибирь – наверное, сходство усиливалось из-за холода и бурлящих горных речек и ручьев.

По словам Несси, только эти березы являются частью настоящего шотландского леса (cосны ввезены из Норвегии), который почти на 98% был вырублен: сначала в ходе индустриaльной революции, а потом – и из-за двух мировых войн, на топливо и прочие хозяйственные нужды. Посадка леса никому не приносит денег – поэтому его до сих пор и не сажали. Из-за того перевелись в Шотландии медведи и другие животные. Деньги местным жителям приносят овцы и сдача своих угодий под охоту (на лис, кроликов) английским аристократам, а для этого леса не нужны…

Развелись в Шотландии в последнее время красные олени: их стало столько, что сюда подумывают завезти парочку волков. А еще бродят в шотландских горах овцы-

– камикадзе, временами бросающиеся на дорогу перед самым автобусом, да странные волосатые, по большей части рыжие коровы с огромными рогами, которые так и называются “hairy cow” (произносится на шотландский манер – “ку”). Раньше шотландские кланы занимались тем, что воровали стада таких “ку” друг у друга, а затем возвращали их соседям за выкуп. Пeрегонять таких коров с места на место называлось словом “mail”. Отсюда появился в английском языке термин “blackmail”, соответствующий русскому “шантаж”. Так что шантаж пошёл от шотландцев, а бойкот – от ирландцев! Зато от англичан пошли концлагеря, примененные ими в англо-бурской войне…

Тем временем за окнами автобуса начались настоящие горы, и вскоре мы оказались в долине Гленку – бархатно-зеленой и совершенно пустынной. Тишину нарушало только журчание невероятного количества горных речек и ручьёв. Казалось очень странным, что в таком невероятно красивом месте никто не живет – хотя я хорошо представляла себе, каково здесь суровой зимой (ведь в Шотландии, в отличие от Ирландии, снег выпадает каждую зиму). Несси рассказала нам историю Гленку, объясняющую, почему это место так пустынно. Виноват в этом все тот же печально знаменитый с в Ирландии Вильгельм Оранский: когда он заставил всех шотландцев-горцев (которые были и остаются по большей части католиками) принять присягу ему на верность до определенной даты, глава клана МакДональдс из Гленку опоздал к месту присяги на один день. Ему пришлось добираться через заснеженные горы, около

70 миль, – представьте себе, что такое проделать подобный путь в зимней Шотландии конца XVII века! Приняв присягу на день позже, он был совершенно уверен, что ничего такого страшного не случилось, и вернулся домой. Но плохо знал он протестантско-голландскую любовь к точности.. В феврале в долину Гленку вошли посланные Вильгельмом войска клана Кэмпбелл (уже тогда шотландцев натравливали друг на друга, точно так же, как это продолжают делать и сегодня с ирландцами!). Ничего не подозревавшие МакДональдсы встретили их с традиционным шотландским гостеприимством и разместили в своих домах. А через две недели, ранним утром Кэмпбеллы перерезали всех МакДональдсов Гленку: "Резня Гленку" настолько сохранилась в народной памяти, что и по сей день в здешних местах есть паб, на дверях которого написано: "Вход в грязных ботинках и Кэмпбеллам запрещен!" А долина Гленку так и осталась по сей день безлюдной.

Мы совершили прогулку по горам, что при моей нетренированности было нелегким делом, но оно того стоило. Горы в это время года были ослепительно зеленые, но уже начинал кое-где цвести вереск, который к августу превратит их в совершенно фиолетовые. Помните у Роберта Бернса – "Вересковый мед"? К слову, вересковый мед в Шотландии действительно существует и даже спокойно продается в магазинах (не напиток, конечно, как в балладе, а самый настоящий мед).

История этих гор тесным образом связана с восстаниями Jacobites – в данном конкретном месте горцев-католиков, сторонников короля Джеймса (Якова). Все эти три дня нашей поездки были наполнены рассказами и легендами о них и об одном из их лидеров, называемом в народе Bonnie Prince Charlie, который в конце концов, потерпев поражение, был вынужден бежать на остров Скай. Об этом осталась красивая шотландская народная песня – "Over the Sea to Skye". Помнят об этих восстаниях здешние жители и по сей день: ещё бы, как же им не помнить, если после поражения восстаний протестанты – англичане и равнинные шотландцы согнали горных католиков с земель и насильно депортировали их в Америку и Австралию, а традиционно принадлежавшие общинам (то есть, не бывшие в частной собственности) земли передали в руки крупных англо-шотланских помещиков, у которых местное население – как ни трудно в это поверить! – и по сей день за ренту снимает участки своей же земли, на которых их предки жили и трудились столетиями! То есть, практически в этой части Шотландии и по сей день сохраняется самый настоящий феодализм! Люди здесь в основном держат 10-20 овец и занимаются огородничеством; ведут очень скромный, практически почти "натурально-хозяйственный" образ жизни, и им приходится очень нелегко. А память о героическом прошлом отражается даже в названиях здеших пабов: на одном из них красовалась двусмысленная надпись "Jac-o-Bite "...

Вскоре мы оказались у канала, соединявшего несколько шотландских лохов (пожалуйста, без новорусских шуточек: шотландский лох – это слово, обозначающее одновременно и морской фьорд, и озеро. Он может быть как пресноводным, так и соленым), который называют Каледонийским. Каледония – латинское название Шотландии. Дорога шла высоко через горы, а озера и каналы блестели внизу. Берега здесь были уставлены своеобразными каменными пирамидками, называемыми "craig". Они обычно ставяться в память о ком-то. Так, мы проехали мимо крейга, посвященного памяти последнего убитого в этих горах шоландского хаггиса. Когда-то водилось здесь такое животное - очень вкусное, настолько вкусное, что это было национальным шотландским блюдом, пока всех хаггисов не истребили. Я не знаю, как выглядел живой хаггис, но мне почему-то представляется ёжик. Хаггис готовят в Шотландии и сегодня, но теперь уже это всего лишь имитация вкуса того животного. А готовят его из бараньей требухи и различных травок для вкуса. Весьма неаппетитное зрелище: одна наша девушка заказала его себе на обед, а потом ела, закрыв глаза, и уверяла нас, что если на него не смотреть, то очень даже вкусно. На её тарелке красовалась кучка фарша с пюре из репы, политая соусом из красной смородины с виски. Представили себе?

Другой крейг был более недавний – памяти убитого в этих горах в 1996 году шотландского политика, депутата парламента Вильяма МакКри. Его гибель до сих пор окутана тайной, ибо британское правительство, пользуясь особым законом -

"Section 9" – запретило средствам массовой информации публиковать о его смерти любые данные, кроме тех, что предлагались официальной версией. А официальной версией было – естественно в таких случаях! -- самоубийство. Интересное это было самоуйбийство, если оружие нашли в 50 метрах от его машины, а застрелен он был в затылок! Впрочем, все становится на свои места, если учесть, что Вильям МакКри был решительным противником размещения на шотландской земле натовских военных баз и ядерных испытаний здесь и вел активную кампанию против захода американских подлодок в шотландские заливы. Поговаривают, что с них расправились агенты ЦРУ.

Сегодня в шотландских озерах размещается множество рыбных ферм, а в одной из здешних рек столько красной рыбы, что она является самой дорогой для рыбаков рекой в мире: лицензия на 1 день рыбной ловли здесь стоит около 500 фунтов!

Почти на подъезде к острову Скай находится один из самых романтичных полностью сохранившихся и до сих пор обитаемых замков Шотландии, непременно присутствующий на каждой видовой открытке о ней – Эйлин Донан, Эйлин по-шотландский означает "остров", и этот замок действительно находится на небольшом островке, соединенным с основной землей мостом. Однако мост здесь был не всегда. Замок переходил из рук в руки – от МакДональдсов к МакКензи, а от них – к МакКри. Когда разразилось уже упоминавшееся восстание, в замок на помощь шотландским католикам прибыли с оружием и взрывчаткой испанцы. Но они так и не дождались подхода католических войск, а замок осадили англичане. Когда испанцы поняли, что ждать больше нечего, они тайно выбрались из замка ночью на лодках, – а такие умные англичане обнаружили только через неделю, что в замке никого нет! Они вошли туда, нашли оставленную испанцами взрывчатку и взорвали его. Очевидно, от высокого культурного уровня. Сегодня замок этот находится в частном владении, хозяева приезжают сюда летом и живут в одном крыле, а все остальное весь год отдано на откуп туристам, с которых за посещение замка дерут кругленькую сумму. Можно снять его напрокат – за ещё более кругленькую сумму – для, например, свадьбы или банкета. Такая бизнесменская семья хозяев замка- угадали! -американцы.

Остров Скай на гэльском шотландском языке, на котором здесь до сих пор говорят люди (всего в Шотландии на нем говорят 20% населения, а обучение на нем в школах началось только совсем недавно) и написаны вывески, называется словом, означающим "Остров Туманов". На него открывается удивительно "открыточный" вид из деревни Кайл на противоположном берегу. Кайл в годы войны был британской военной базой, сюда заходили подводные лодки, а через здешнюю железнодорожную станцию перевозилась взрывчатка и другие боеприпасы. Один из военных кораблей союзников затонул в здешней бухте, и его можно наблюдать через прозрачное дно здешних прогулочных катеров для туристов.

Для тех, кто побывал на Скай, возвращаться даже в Ирландию – и то радость : никогда не думала, что бывают в Европе места, где погода ещё хуже ирландской! Оказывается, бывают. Лето, а на острове было страшно холодно. Здесь практически белые ночи, а так как туристы здесь бывают только летом, то все деревенские лавочки, ресторанчики и почта открыты здесь ежедневно аж до 9-11 часов вечера.

Сегодня Скай соединяет с Кайлом высокий современный мост, – казалось бы, надо радоваться таким плодам цивилизации. Но увы, не все то золото, что блестит! Мост Скай стал символом борьбы жителей острова, ставших жертвами ненасытного тэтчеризма, за свои права.

Раньше остров Скай соединялся с основной частью Шотландии паромом. Паромное сообщение субсидировалось государством и для жителей острова было фактически бесплатным: ведь они не винoваты в том, что живут на острове. Однако когда власти оказалось консервативное правительство Маргарет Тэтчер, оно пообещало островитянам построить мост. По мнению экспертов-aрхитекторов, такой мост не должен был стоить более 15-18 миллионов фунтов. Однамко Тэтчер не была бы Тэтчер, если бы она сделала хоть что-то хорошее для людей, да ещё просто “за так”. Люди её, собственно говоря, волновали меньше всего: капиталистическая старая Баба-Яга решила отдать это выгодное дельце на откуп частной кампании…

Чем закончилась для Британии приватизация железных дорог, все уже, думается, смогли убедиться: не проходит и года, как там происходит очередная железнодорожная катастрофа, гибнут люди, назначается расследование, никто не наказывается, цены на билеты растут – якобы для обеспечения безопасности – и все продолжается по-прежнему! Поговаривали, что Тони Блэр хотел приватизировать воздушные диспетчерские службы. Даже не поговаривали, а он пытался это сделать, но парламент ему пока не дал. Думаю, вы и сами можете себе хорошо представить, что начнется при приватизации воздушного пространства, если даже точные швейцарцы, и те умудрились уже погубить наш самолет… Тони, конечно, до этого нет дела. Но начала приватизацию в таких масштабах именно Тэтчер. Она отдала строительство моста до Скай в руки частной фирмы, которая умудрилась истратить на его строительство, вопреки подcчетам экспертов, аж целых 35 миллионов фунтов стерлингов! Вот вам и хваленнaя эффективность частных предприятий по сравнению с “государственно-командными”. Для того, чтобы окупить свои раз ходы и принести себе прибыль, новые хозяева начали сдирать три шкуры со скайчан (я не знаю, как называются жители острова Скай по-русски, я это название выдумала): так, проезд на автомобиле только в один конец стал стоить около 6 фунтов, а проезд автобусa – около 25! Теперь представьте себе, в какую копеечку влетит вам работать за пределами острова и выезжать с него каждый день, а ведь на самом острове с работой негусто, и многие островитяне так и делают. К тому же для того, чтобы не было конкуренции (вот вам и свобода конкуренции при капитализме!), хозяева моста скупили все паромы и закрыли их и не позволяют открывать новые. Перейти через мост можно бесплатно пешком. Но остров Скай – не такой уж маленький для того, чтобы пешком по нему передвигаться, а ещё попробуйте представить себе, каково идти по этому высокому и открытому мосту зимой, под ураганным ветром и при снегопаде…

Жители Скай, страшно разгневанные таким надувательством, нашли свой способ отомстить властям и протестовать против уплаты за дорогу: по новым правилам, через мост можно проезжать бесплатно, если ты везешь на рынок скотину. У жителей острова не так много овец, чтобы продавать их каждый день, но тем не менее они погружали одну овцу на заднее сиденье машины и возили её каждый день “на прогулку” “на материк”, а вечером привозили обратно. Показывая при этом средний палец обслуживающему персоналу моста…

Протесты на Скай продолжались долго. Лейбористское правительство Тони Блэра несколько понизило плату за проезд для местных жителей, но о полной ликвидации платы никакой речи оно не вело (для сравнения; на Кюрасао, который гораздо беднее Британии, до сих пор осуществляется бесплатная перевозка пассажиров на пароме через бухту в столице). Создавашаяся ситуация нарушала британское же законодательство, по которому в случaе постройки частных дорог, за которые надо платить, должна в определенном радиусе существовать бесплатная им альтернатива, У жителей Скай такой альтернативы не было …

На острове Скай проживает около 5000 человек, из них 2000 – в столице, городке Портри (“Королевский Порт”, в переводе с гэльского). По-гэльски до сих пор говорит около 30% населения острова. Однако демографические данные показывают, что гэльская культура – под угрозой; в основном из-за большого количества пожилых англичан, которые решают поселиться здесь после выхода на пенсию. Гэльский начали изучать в школах только 5 лет назад.

На следующий день с утра лил мелкий, противный дождь, но Несси заставила нас умыться в холодной горной речке, рассказав нам следующую легенду: на острове Скай проживают издавна 2 семьи: МакДональдсы (именно здесь проживает Верховный Вождь всех МакДональдсов и по сей день!) и МакЛеоды. Они издавна воевали друг с другом, пока МакЛеоды, наконец, не решили помириться и не послали в жены главе МакДональдсов самую красивую женщину своего клана, Маргарет. Маргарет МакЛеод и лорд МакДональдc влюбились в друг друга, помолвились, и Маргарет поехала перед свадьбой домой навестить родных. Но дома, сидя у очага вечером, она вязала платье и по неосторожности выколола себе глаз вязальной спицeй. Когда Маргарет в таком виде приехала к лоpду МакДональдсу, он решил, что МакЛеоды над ним издеваются, страшно разгневался и послал Маргарет обратно к родным, на одноглазой кобыле и в сопровождении одноглазой собаки. Доехав до реки, разделявшей владения МакДональдсов и МакЛеодов, Маргарет села на берегу и расплакалась. Откуда-то появились “wee people” (“маленькие люди”, в которых здесь верят так же, как и в Ирландии) и спросили её, в чем её горе. Маргарет рассказала им все. “Не печалься, Маргарет!”- ответили ей маленькие люди. « Умывайся в этой реке в течение 2 недель каждое утро, и твоя красота к тебе вернется ». Маргарет послушалась, и действитeльно её глаз через 2 недели был на месте, и она стала ещё краше, чем былa. Лорд МакДональдc вновь захотел на ней жениться, но она уже не вернулась к нему…

Несси подбодрила нас :

– Быстренько, все к речке ! Мне надоело на ваши страшные рожи смотреть ! – и мы, под общий хохот, окунались физиономиями в холодный бурный поток, до посинения…

МакДональдсы острова Скай вообще довольно несимпатичные люди, если судить уж не по легендам, а по современности : предводитель клана всех МакДональдсов недавно пытался продать за 60 миллионов фунтов… местные горы ! Слава богу, покупателей не нашлось, но местные жители все после этого его дружно возненавидели. « Кто он вообще такой ? Эти горы стоят здесь уже много миллионов лет, а он думает, что они ему принадлежат!” Он пытался оправдываться тем, что на вырученные деньги хотел починить крышу родового замка, но местных жителей это не убедило. Ведь починка крыши стоила всего около 280.000 фунтов. Так что ж он собирался сделать с остальными деньгами?

Скай – странная смесь гэльского языка и традиционной шотландской музыки и масонских лож и реакционной “свободной пресвитериaнской” церкви. Кругом – туманные, влажные горы, пронизанные, словно серебряными нитями, бесчисленными ручьями, речками и водопадами. Звук журчащей воды навсегда будто ассоциироваться у меня со Скай. Крепок местный сидр под названием “Дятел”. Вкусны местный пышный хлеб и шоколадная помадка всех цветов и вкусовых добавок. В пещере на Скай живет одичавший человек, совершенно покрытый татуировками, который вошёл в книгу рекордов Гиннесса. Только на зиму он приходит в деревню и зимует в хостеле. Он – бывший солдат SAS, британского спецназа. Понятно, крыша поехала, Рэмбо несчастный… С северной окраины острова видны Гебридские острова – к сожалению, единственное, что мне вспоминается при их виде, это уроженец здешних мест, злополучный лорд Робертcон, генсек НАТО, которому дали звание лорда за бомбежки Югославии…

Мы уезжали с острова Скай под звуки шотландских волынок: в Портри проходил фестиваль шотландской музыки. А вдоль дорог в нескольких местах – и уже за пределами острова тоже! -- красовались надписи “Independence Now!”. Да это и неудивительно: если бы со мной обращались так, как с шотландцами обращалась Тэтчер и её последователи, я бы тоже к ней стремилась. Говорю это со всей ответственностью, как человек, который завоевал независимость свою личную в тяжелых боях!

Единство того территориaльного образования, которое на картах мира именуется Великобританией, весьма обманчиво. Видимо, потому и так важно для тех, кто им правит, сохранить за собой многострадальный кусочек Ирландии – ибо стоит только наконец сбросить цепи ему, как активизируется движение за независимость и в Шотландии, и в Уэльсе, и Англия останется с носом… А Шотландия – это вам не шутки, там нефть есть!

На обратном пути нам встретилось еще одно место легенд – горы, известные под именем 5 сестер в Килтайле. Это была очень поучительная – во всяком случае, для меня! – легенда.

У одного отца было 7 прекрасных дочерей. Иметь 7 дочерей считается несчастьeм, и он стремился побыстрей выдать их замуж. Но девушки были очень избалованы мужским вниманием и замуж не стремились, отвергая всех женихов.

Однажды в деревню пришли два ирландских моряка и влюбились в двух младших дочек. Когда они пошли к отцу просить их руки, тот заявил, что не выдаст замуж младших, пока не выйдут замуж старшие. Ирландцы заявили ему, что у них есть 5 старших братьeв, которые с радостью женятся на 5 старших сестрах; пусть он только выдаст за них младших дочек, а там уж они поедут в Ирландию и привезут своих братьeв сюда…

Ещё не дослушав конца сказки, я шумно вздохнула;

– Конечно, они не вернулись, а никаких братьeв не было!

– Откуда ты знаешь ? Ты слышала эту легенду раньше? – полюбопытствовала Несси.

– Откуда? Я живу среди ирландцев, вот откуда!- под дружный хохот всего автобуса сказала – Мне вовсе не надо для этого знать легенду!

– И то правда, – согласилась Несси. – Отец долго ждал их возвращения, но они так и не вернулись. Тогда он пошёл к одной местной ведьме и попросил её о помощи. “Мои чары не распространяются за море, на Ирландию,”- сказала ведьма. « Но я могу сделать так, чтобы твои дочери навсегда сохранили свою красоту… » Отец с радостью согласился. А на следующее утро проснулся – и вместо дочек увидел 5 новых ослепительной красоты гор…

– А их не пытались целовать ? »- поинтересовался американец Арон.

– Да, пытались. Вот, видите, они и до сих пор плачут, ждут своих ирландских женихов,- и Несси показала нам на горную речку.- А мораль этой истории…

– …Никогда не верь ирландцам ! – хором сказали я и она.

Совсем недалеко от Килтейла раскинулось знаменитое на весь мир озеро Лохнесс

– длинное, узкое, с темно-синей непрозрачной водой. Это самое глубокое озеро в Европе, в котором запросто может плавать подлодка. Однако до сих пор никто не нашёл объяснений местных таинственных явлений, включая сотрясения почвы, которые верующие в чудеса считают биением хвоста знаменитой Несси. Как мы ни таращились в окна автобуса, увы… Когда мы высадились на берегу, двое парней из нашей группы даже искупались в этой абсолютно ледяной воде, а мы стояли н берегу и ритуальными криками пытались выгнать Несси на поверхность. Но безуспешно.

– Сама обстановка в Шотландии – мрачная погода, туманы, дожди, снег зимой- способствует всяческим мрачным легендам, которые вряд ли родились бы где-нибудь н Багамах, – сказала её тезка- наш гид.- Так, в Шотландии в своё время поселился человек, написавший “aнтибиблию” и поклонявшийся антихристу. Однажды его и членов его секты нашли на ферме умершими от разрыва сердца. Никто не знает, почему… Эту ферму купили другие любители всякого мрачного -музыканты из рок-групп «Лeд Зеппелин». И почти сразу же дочку одного из них, маленькую девочку, тоже нашли мертвой…

А мне вспомнился французский фильм с Жаном Маре и Луи Де Фюнесом – »Фантомас против Скотланд-Ярда », полный привидений и прочих таинственных вещей – ведь его тоже снимали здесь, а не в солнечном Сан-Тропе.

… На полях около деревни Кингусси до сих пор играют в национальную игру -шинти, которая, как заверяют шотландцы, стала родоначальницей хоккея в Америке, куда её завесли шотландские иммигранты. Полны туристов торфяники в Куллoдене, где в середине XVIII века произошла последняя битва на британской земле. Пока, во всяком случае, последняя, ибо “от тюрьмы и от сумы не зарекайся”. Здесь войска “Бонни Чарли” уступили протестантам, после чего сам он бежал на Скай… А англичане начали после этого – и продолжали в течение почти 100 лет, с 1746 по 1830 годы – депортацию шотландцев-горцев за пределы Европы. Это сейчас они клеймят политику Сталина в отношении чеченцев, а Милошевича – в отношении албанцев, а о том, чем. занимались их предки, они молчат в тряпочку…

Шотландия – еще более странная страна, чем «Ольстер». Например, в магазине для зажиточных, респектабельных пожилых “настоящих леди” здесь продают … рогатки, с надписью, что они продаются “только разумным и ответственным членам общества”! Присмотревшись, я обнаруживаю, что это авторучки, сделанные из веток в форме рогаток… Чудеса, да и только!

После этой поездки Шотландия перестала быть для меня местом на карте, обрела лицо, запах, цвет. Цвет вереска, из которого делается легендарный шотландский вересковый мед. Цвет чертополоха, который является её символом. И звучит, звучит в моих ушах такoe похожее на русское, раскатистое шотландское “рррррр”…

****

… В тот вечер когда я вернулась из Шотландии, я упала в постель и сразу начисто отключилась. Утром снова надо было вставать в 5:30. Не знаю, что разбудило меня около 2 часов ночи: видимо, с улицы раздавались все-таки какие-то звуки, для этого времени суток несвойственные.

В задние окна дома мало что видно, но я успела краем глаза уловить заворачивающую в сторону наших домов пожарную машину. Огня не было видно, никто в панике не кричал, и я хотела было уже повернуться на другой бок и спать, но все-таки решила спуститься вниз и посмотреть, что же горит. Со двора было видно только столб дыма со стороны моего глухого соседа, и я пожалела его, хотя, судя по всему, пожар подходил к концу. С другой стороны под фонарями на полянке стояло несколько людей, среди них моя соседка с другой стороны, но не было никакого особенного шума. Я оделась и вышла, подозревая самое нехорошее и уже мысленно готовая к этому. Я оказалась права.

За домом бравые пожарные заливали остатки того, что было моей машиной. Я не успела даже ни одного раза проехаться на ней. Я только брала ещё уроки. Знакомый с Гарвахи Роуд продавал хорошую старую машину и так дешево, что я не могла упустить такой возможности и приобрела ее совсем недавно- за небольшую, но все-таки достаточно весомую для моего бюджета сумму. Я делала это не ради удовольствия: по мне век бы не учиться водить никакие машины, если бы в этой стране нормально работал общественный транспорт. Но после 6:30 вечера из нашей деревни никуда не уедешь, а для того, чтобы быть на работе вовремя – из-за «удобного» расписания автобусов! – мне приходилось к тому времени каждое утро вставать в 5:30… Мне необходим был транспорт и ещё в связи с тысячей причин, которых у меня никогда не было дома.

Я не была застрахована: меня отказывались страховать британские фирмы: а) у меня не было ещё полных водительских прав; б) очень многие британские фирмы не хотят страховать тех, кто живет в Северной Ирландии. Кому же и зачем понадобилось это делать?

Ответ был очень прост. Местные люмпены. «Joyriding » – единственное развлечение белфастской молодежи, которое к тому времени докатилось и до наших мест. В Белфасте это катание на зверской скорости на украденных машинах уже стоило жизни многим ни в чем не повинным людям. Украсть мою машину не получилось: из-за того, что она простояла долго без движения, у нее сел аккумулятор. Тогда «бравые молодцы» обиделись да и сказали, как царевна из русской народной сказки: «Не доставайся, собака, ни тебе, ни мне…»…

Я даже не расстроилась. Какой смысл расстраиваться по тому, чего все равно не поправишь? Только себе нервы зря травить… Вместо этого я постаралась выгнать мысли о случившемся из головы и даже пошутила с пожарными. И тут увидела свою соседку Терезу…

Многострадальная машина Терезы страдает уже который раз подряд. Она ещё старше моей. Зимой её рвануло предназначенной для наркодельца бомбой, потом её переворачивали на попа какие-то весельчаки. На этот раз совершенно расплавились обе её металлические дверные ручки с одной стороны, лопнуло колесо, металл свисал сзади… Машина Терезы стояла рядом с моей, и сосед постучал к ней, когда увидел, что моя уже вовсю пылает. Храбрая (или глупая, как она сама говорит) женщина вскочила в нее и успела отвезти её в сторону. Если бы загорелась и её машина – у которой, в отличие от моей, был полон бензобак, неизвестно, что осталось бы от соседского дома.

Теперь она стояла под фонарем, нервно смеялась и пыталась утешить меня, говоря, что её муж найдет для меня что-нибудь дешевое, когда я решусь на покупку следующей. Мне это теперь было по карману, поэтому и задумываться особенно было не о чем. Интересно, куда её ставить, эту следующую, если гаражей ни у кого из нас нет, нет и места для них, а на улице оставить – опять будет то же самое? Терезу саму впору было утешать, но она, как обычно, держалась стойко. Матери четыре детей, из которых трое страдают слабым здоровьем, жаловаться особенно не приходится…

Подошедшие соседи тоже высказывали свои искренние соболезнования и возмущение полицией, которой, конечно же, позвонили, но она даже и не подумала являться на вызов. Только тут я заметила гигантское черное выгоревшее пятно под телеграфным столбом неподалеку – ведь меня в выходные не было дома.

– В воскресенье утром они врезались в телеграфный столб и спалили здесь другую машину, – рассказал сосед. – Мы здесь вот уже 41 год живем, а такого никогда не было. Прямо просто-таки Белфаст какой-то!

В воскресенье полиция, после долгого раздумья, ещё заявилась, хотя, конечно же, она ничего не будет делать по этому поводу. А вот сегодня даже не соблаговолила заявиться…

– Если бы эти отморозки знали, что здесь по вечерам проезжает патрульная машина, они бы этого не делали! – воскликнула Тереза.

– Ах, Тереза, что говорить об этом, ведь полиция здесь у вас слишком занята другими вещами… – только ухмыльнулась я. Мы заключили друг друга в объятья, и я, вообще-то человек не очень-то общительный, за эту ночь столько говорила с соседями, сколько не говорила, наверное, с тех пор, как я сюда переехала… В любой неприятной истории всегда есть приятная сторона.

Противнее всего было утром – проходить мимо того, что от машины осталось… Всезнающая Тереза сказала мне:

– Я позвоню в местные органы власти, скажу, чтобы убрали её отсюда… скажу, что не знаю, чья это машина, а то тебя заставят платить за уборку!

Вечером я зашла к ней на чай – чего никогда раньше не делала. Стеснялась.

Тереза выглядела достаточно жалко.

– Вчера у меня был просто шок, – объяснила она. – А вот сегодня отходит… У меня такая зверская депрессия началась. Я пошла к доктору, наглоталась успокоительного и меня прорвало… Сижу и реву, как дура. Беспорядок дома страшный. Сестра приехала в гости, она у меня в Белфасте, в Полегласе живет, как раз там, откуда вся эта мода пошла. Расслабиться приехала, отдохнуть с детьми. «Как раз вовремя, – я ей говорю. – У нас тут сейчас просто курорт… – и Тереза нервно засмеялась. – Дома все разбросано, а я рук не могу поднять…

Какого рода люди такое делают? Ну, если от катания, может быть, ещё есть какое-то удовольствие, то какое удовольствие от сжигания чужой машины, причем человека далеко не богатого, который вряд ли чем-то материально живет лучше, чем они?

А такого рода, как мой коллега по имени Джек: он каждый день приходит на работу 10-15 минут позже, чем надо, с бульварным «Сан», в паузах между грудастыми и задастыми красотками объясняющим таким, как он, почему Британии непременно нужно напасть на Саддама Хуссейна – и с бутербродом под мышкой (у него буквально волчий аппетит!). «Ты любишь читать?» – совершенно искренне и неподдельно удивляется он, завидев меня с книгой, как будто это что-то такое сложное, по меньшей мере, йога.

Таких, как он, и в католических, и в протестантских гетто – десятки тысяч. В их жизни нет ничего – ни книг, ни клубов, ни кружков по интересам. Только телевизор, наркотики, «жрачка»… Джек отличается от них тем, что по крайней мере работает. Многие из них даже и не пытается этого делать. Для девушек естественное дело – обзавестись внебрачным ребенком лет в 15-16 («все так делают», как же можно отставать от подруг?), для парней – угонять по ночам чужие машины, разбивать их и сжигать остатки… Это из таких парней потом полиция вербует себе информантов, закрывая глаза на их «подвиги» в ответ на «полезную информацию» о «террористах» – хотя именно они терроризуют свои кварталы. Мой друг партийный лингвист старик Том, чью горячо любимую жену в прошлом году убил один вот такой «герой», ударивший её на скорости 250 км в час, до сих пор ждет суда – хотя и полиции, и всем известно, кто именно совершил это преступление, да и сам преступник не отрицает. Это только никого не убивший поэт Бобби Сэндс сразу получил свои 14 лет строгого режима безо всяких задержек – за одно старое ружье в машине…

Но «люмпены» – не причина, а симптом глубокой болезни своего общества. Болезни, которая будет длиться ещё долгое время и после объединения Ирландии. Я называю эту болезнь «синдромом Топси». Помните маленькую чернокожую девочку из книжки Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома»?

Топси безобразно себя вела, и никто не мог с ней справиться, хотя её лупили как сидорову козу. Пока такая же маленькая Ева не обратилась к ней с лаской и с добротой и не попыталась выяснить, почему же Топси так себя ведет. У меня нет сейчас под руками этой книжки, чтобы привести дословную цитату, но Топси, сдерживая слезы, призналась, что её никто никогда не любил. Она так привыкла к тому, что её ругали, так поверила сама, что она все равно не способна ни на что хорошее, что вела себя все хуже я хуже. "Я все равно знаю, что я гадкая и мерзкая девчонка"…

Это- проблема рабства. Последствие рабского менталитета. Североирландские подростки сегодня – такие же потомки рабов, как Топси. И если её в хорошей книжке легко смогла излечить от этой болезни добрая Ева, то для многих из них простое доброе отношение уже не поможет. Нужен гений Антона Ивановича Макаренко, чтобы вернуть их к нормальному человеческому состоянию. А Макаренок здесь нет…

…– Ты только не подумай, Женя, что это против тебя лично направлено было! Эти придурки делают такое с любой машиной, какая подвернется под руку… Вот сегодня утром старый Джон пошел к Мэри, знаешь, той, которой 85 лет и она из дома не выходит, у нее бедро больное; он ей и говорит: «Они как рой пчел – не знаешь, куда налетят!», а старая Мэри ему: «Зачем это они жгут машины около домов? Жгли бы лучше посреди поляны…» Не знаешь, плакать тут или смеяться…, – щебетала Тереза, а руки и голос её дрожали…

Казалось бы, все это мелочь, но после случившегося депрессия охватила меня тоже с новой силой. Жизнь казалась беспросветной – почти такой же, как к моменту нашего с Сонни развода. Единственными, кто мог теперь спасти нас с Лизой, были кубинцы. Если я смогу отвезти ее на лечение в СИРЕН… Конечно, я ужасно надеялась, что Лизе станет после этого лучше. Но в любом случае, тогда мама уже по крайней мере не сможет отрицать, что врачи сделали все, что могли. Потому что кубинские врачи – именно такие.

И я села писать письмо на Кубу…

А кошмары все не прекращали мне сниться. То за мной гнался гигантский разъяренный слон – по моей родной тихой Пролетарской набережной. То вдруг словно в бреду появлялся проклятый мною тысячу раз Роттердам…

****

… Прошел почти год с тех пор, как Сонни отучился и получил диплом, а он все еще был безработным. И тарелки со стульями по-прежнему периодически летали по нашему дому. Но наконец в конце туннеля забрезжил свет: долговременно безработным, имеющим диплом, биржа труда предлагала курсы переквалификации в системные администраторы. Сонни ухватился за это предложение как за спасительную соломинку. Получить место на этих курсах тоже было непросто: сначала надо было пройти различные тесты. Но я, зная его фанатичную любовь к компьютерам, была уверена, что он это место получит, и что такая работа будет именно тем, что ему надо. И я оказалась права. Курсы длились почти полгода. По окончании их ему обещали предоставить рабочее место – взамен стоимость курса намеревались вычитать из его будущей зарплаты. Но это были мелочи после того беспросветного года, который мы прожили. Я гордилась Сонни, видя, с какой целеустремленностью, не покладая рук и не досыпая, он занимается и готовится к экзаменам. Сама я тоже не теряла времени даром: еще продолжая учебу в университете, я решила сдать голландский государственный экзамен на переводчика русского языка, очень трудный, который и не все голландцы-то могли сдать. Это дало бы мне право делать официальные переводы, заверенные печатью: после сдачи экзамена можно было стать переводчиком, присягнувшим в суде. Когда я сообщила Сонни, что собираюсь это сделать, он не поддержал меня, хотя и не выступил против: просто пожал плечами, ему было все равно. Все, чем я занимаюсь, казалось ему глупостями, и он этого не скрывал.

За экзамен надо было заплатить несколько сотен гульденов, и я поступила ради этого под Рождество на временную ночную работу на почтовый сотрировочный узел: сортировать письма, на которых машина не смогла автоматически прочесть индекс. Даже для того, чтобы поступить на эту временную работу (на 3 недели), надо было сначала сдать экзамен: на быстроту сортировки, который я на последней уже стадии (экзамен проводился в несколько этапов, по нарастающей сложности и скорости) чуть было не завалила, настолько я нервничала. Но слава богу, пронесло.

Наступал вечер, Сонни усаживался за компьютер, я укладывала Лизу спать и ехала за полгорода – на работу. Работать с письмами, с почтой мне было приятно: это напоминало мне о временах моей собственной переписки, с друзьями в СССР. Можно было только представить себе, о чем во всех этих письмах говорилось, и их ждали их получатели… Кстати, вы не замечали, что есть такая вещь как национальный почерк? Например, я запросто могу отличить конверт, подписанный западным африканцем от конверта, подписанного французом. Или немцем. Наверно, в разных странах по-разному учат детей писать одни и те же буквы в начальной школе…

Если мне везло, меня сажали на всю ночь на ручную сортировку. Если нет -на машинную, где надо было смотреть на экран, на котором возникали письма и набирать их индекс на компьютере. Письма слишком для меня быстро там менялись. Правда, теперь уже это было не страшно, экзамен-то я сдала и работу получила,никто не стал бы меня увольнять с работы, которая все равно должна была скоро закончиться. А письма возвращались к тебе по второму кругу, если ты какое-то одно не успела занести в компьютер.

Здание сортировочного узла было огромное. В нем горел неяркий дневной свет, и всю ночь звучало радио. Врезалось в память, как по нему до опупения крутили песню «Unbreak my heart” в исполнении Тони Бракстон. На одном из этажей была круглосуточная столовая, где вкусно кормили. Люди, работавшие на нашей должности постоянно, к нам относились доброжелательно, но между собой, как и на других предприятиях, где мне довелось работать, выражали опасение, что скоро их совсем заменят такими, как мы, – временными контрактниками.

Работать мы кончали в 6:30 утра. К половине восьмого я приползала домой, потирая руками слезящиеся глаза, перед которыми все еще мелькали цифры и буквы. Сонни еще спал, Лиза тоже, и я, стараясь никого не разбудить, укладывалась в постель. Сонни вставал в 8, завтракал и уходил, а Лиза спала еще где-то до половины десятого. Когда она просыпалась, у меня начинался новый трудовой день… Лиза очень любила забираться в нашу большую постель по утрам, но Сонни ей это делать строго-настрого запретил, и она обычно, проснувшись, по-пластунски подползала к этой самой постели с моей стороны. И только уже увидев, что папы нет дома, вставала в полный рост. Я, конечно, разрешала ей ко мне забраться, и она сидела рядом со мной и тихо играла в свои куклы, пока я собиралась с силами, чтобы встать и приготовить нам завтрак…

К тому времени я, собственно, жила на два дома: я уже получила временное студенческое жилье от университета – на нас с Лизой. Но совсем разъехаться у нас с Сонни не получалось – по многим причинам. И потому, что мне жалко было его: я не могла бросить его в такой нелегкий момент в его жизни; и потому, что я к нему привыкла, и потому, что и сам он не хотел меня отпускать. Хотя довольно часто было очевидно, что он меня уже с трудом переносит. Этого я не могла понять: если тебе до такой степени плохо с человеком рядом, зачем тогда мучать и его, и себя? Но Сонни и не помышлял о разводе. Ненависть душила его приступами – хорошо, что теперь у меня хотя бы было куда скрыться, когда у Сонни наступала такая фаза (правда, это лишь продлило агонию нашего брака.) Благо мое жилье было довольно далеко от Роттердама – в респектабельной «белой» деревне минутах в сорока езды на автобусе от моего университетского городка. Здесь было просторно, много зелени – и совсем не было мигрантов и «супермаркетов для нищих», вроде «Альди». Увешанные золотом респектабельные голландские дамы в дизайнерских нарядах с густо усыпанными пудрой лицами прогуливали по тихим улицам собачек и отоваровались исключительно в «Альберт Хейне». Лиза была там со мной, вызывая у этих дам живой интерес. «Ах, какой милый ребенок!»- часто говорили они мне на улице, наклоняясь к Лизе и потрепывая ее в знак симпатии за щечку (у голландцев есть такая странная манера делать это с чужими детьми, не спрашивая даже их родителей). Но оставить Лизу на время лекций мне опять-таки было не с кем, и я по-прежнему возила ее к Сонниным родственникам в далекий Тилбург. В Роттердаме же я проводила с ней все выходные. И, как в те рождественские дни, все то время, когда мне надо было работать.

Экзамен я сдала с первого раза, причем с довольно высокими баллами за отдельные его составные части. Самый низкий балл я получила… за предмет «знание народа и страны». Потому что когда голландские экзаменаторы спросили меня, как сейчас жизнь в России, я честно описала им то, что я видела в родном городе своими глазами – закрывающиеся заводы, разрушающиеся здания, спивающихся рабочих, которым не платят зарплату месяцами, вывески «Vodka 24 hours non-stop”, проституцию, бездомных детей и беженцев…

Голландские господа недовольно нахмурились – это было не то, что они хотели услышать.

– Maar Moskou floreert !- поспешили они меня «поправить». Ну, я и тут высказала им, что я по этому поводу думаю… За что мне и снизили балл. Ведь голландцы всегда все знают лучше других людей, даже если сами никогда не жили в их странах. Такая вот у них свобода слова.

Бог с ними, оставим это на их совести, главное, что экзамен я сдала! Я очень этим гордилась, и Сонни даже сходил со мной в суд на мое приведение к присяге. Но по большому в наших с ним отношениях это ничего не изменило. Наш брак умирал медленной смертью…

Я еще надеялась, что наши с Сонни отношения можно спасти. Наверно, он тоже надеялся. Во всяком случае, душить меня он больше не пытался.

– Мне не нужно тебя бить, – говорил он, – Я и без этого знаю, как сделать твою жизнь невыносимой.

Он говорил правду: что-что, а это у него действительно хорошо получалось. К тому времени, когда он наконец начал работать, Сонни уже просто меня игнорировал – как пустое место. Приходя с работы, он нарочито громко целовал Лизу, бросавшуюся ему навстречу, и здоровался с ней, а на мое приветствие даже не отвечал. Единственное, что требовалось от меня – это чтобы вовремя был готов обед. Причем не какой попало: я должна была позвонить ему не позднее двенадцати, но не раньше половины десятого, чтобы спросить, а что он сегодня кушать желает…

А я не могла так жить. Душевное тепло, доброе слово – то самое, которое и кошке приятно – были необходимы мне тогда, как солнечный свет – растениям. Мне нужно было знать, что меня любят. Ощущать одобрение. Время от времени слышать похвалу. Ну, если совсем честно, то мне и сейчас это нужно, но сейчас я хотя бы в состоянии без всего этого прожить. А тогда- не могла. Без этого человеческого тепла я чувствовала себя словно тонущая в болоте моя любимица Лиза Бричкина из «А зори здесь тихие…».

– Sonny, treat me nice !- чуть ли не умоляла его я. А он опять пожимал плечами: чего я от него хочу? Он же не пьет, не курит, много работает, никогда мне не изменял (мои слезы по прошлому, которые он принял за слезы по Володе Зелинскому, по-прежнему оставались для него изменой, которую он так никогда мне и не простил.). Сонни часто говорил, что другие женщины могут только мечтать о таком муже,как он. И что стоит ему только вернуться на Антилы, как его там «оторвут с руками». Я охотно верила в это, но легче от этого мне не становилось. Атмосфера у нас в доме стала холодной, как le congelateur.

– Уж лучше бы ты пил или изменял, но по-доброму ко мне бы относился!- сказала я один раз в сердцах, что его ужасно обидело. К слову, это правда, если Сонни когда и выпивал немного нечаянно, он делался очень веселым, кротким и добрым…

Ну хорошо, говорила я себе, мы несчастливы вместе, и это очевидно. Очевидно, что Сонни не может начать жизнь с новой страницы и по-прежнему ненавидит меня за то, что он там себе вообразил. Что у нас нет общих интересов и взглядов. Очевидно, что не только мне, но и ему со мной плохо, и что я никогда не буду отвечать его стандартам в кулинарном искусстве. Тогда зачем мучать друг друга? Не лучше ли расстаться и остаться друзьями, чем жить с такой испепеляющей злобой на сердце? И я уходила с Лизой в свое студенческое жилище- и даже пошла один раз, не выдержав, к адвокату: узнать поподробнее о разводе. (Правда, на большее меня не хватило, и я не рассказала Сонни об этом.)

Но как только я делала попытку вырваться из сетей – причем я вовсе не намеревалась запрещать ему видеть Лизу или что-то в этом роде -, Сонни тут же охватывала паника, и он любой ценой стремился меня вернуть. Зачем – я не знаю до сих пор. Например, он каким-то чудесным манером приезжал ко мне посреди ночи в мою деревню – когда и поезда-то уже не ходили, чуть ли не на такси!- чтобы сообщить, что у него украли велосипед, пока он сидел в библиотеке, и это его так расстроило, что он просто не смог сидеть в одиночестве дома. Ему так было нужно, чтобы его пожалели! Но ведь и мне было нужно то же самое, а вот этого-то Сонни не видел и не хотел понимать…

Я однозначно не могу назвать Сонни плохим человеком: он не со зла был таким. На него давил груз – груз экономической ответcтвенности за семью, груз необходимости “быть успешным”. Он сам был жертвой расизма в обществе и свидетелем того, как был выброшен на улицу работодателем после тяжелой болезни, не достигнув пенсионного возраста, его отец. Его мать бросила его отца, когда тот стал бедным, и это был самый большой страх в его жизни: закончить её так, как случилось с его отцом. Сонни был беспощаден к себе и к окружающим: оступился? Проявил хоть малейшую слабость? Поделом тебе, если стал бездомным и попрошайничаешь на улице: надо быть сильным! То же самое относилось и к любым другим человеческим слабостям. Бесполезно было говорить с ним о том, что мы – люди, а не дикие звери, и что мы отличаемся от последних тем, что мы должны помогать слабому, вместо того, чтобы его заклевывать…

Мы просто не подходили друг к другу. Я не могла быть с ним самой собой. Он не хотел, чтобы у меня были собственные подруги (о друзьях я уж и не говорю!), вообще какой-то собственный круг общения. Постоянно говорил, что я – бесполезная, глупая; что все, чем я занимаюсь, абсолютно никому не нужно. Он брал на себя всю ответственность, решение всех проблем – но отнимал и любую возможность принимать решения.

Так жить было дальше невозможно. Надо было что-то с этим делать. Я медленно, но неудержимо тонула в этом браке – действительно совсем как книжная Лиза. «Лиза долго видела это синее прекрасное небо. Хрипя, выплевывала грязь и тянулась, тянулась к нему, тянулась и верила… И до последнего мгновения верила, что это завтра будет и для нее …»…

За пару месяцев до того, как разразилась гроза, к нам приехала в гости моя мама. Голландия ее совершенно очаровала, голландцы – тоже, и она никак не хотела понять, что же мне здесь так не по душе. Даже то, что рядом с трамвайной остановкой напротив нашего дома был секс-шоп, с весьма откровенной витриной, ее забавляло:

– Так я хоть не ошибусь, на какой остановке выходить: как увидела в окно здоровенный ***, значит, все, приехали…

Но мне было не смешно.

– Хорошо быть туристом!- сказала ей я с обидой, – Ты вот поживи здесь сначала, научись понимать, о чем они говорят, хлебни их расизма и чванства, а потом уже будешь делать свои глубокомысленные выводы.

Точно так же мама не хотела поверить и в то, в какой тупик уже зашла к тому времени моя семейная жизнь: Сонни казался ей идеальным зятем.

– Знаешь что, Жень, ты тоже не подарок. Тебя далеко не всякий выдержит. А он парень положительный, умный, симпатичный…

Понимать она начала только когда стала свидетельницей одной из ставших уже обычными для нас сцен: я приготовила макароны, Сонни они не понравились, он начал их есть, потом бросил полную тарелку, cо всеми макаронами, мясом и соусом, с размаху на пол, я зарыдала, бросилась к бутылке с ликером (ну, это было у нас не каждый день: просто тут под руками оказалась бутылка), залпом выпила половину, Сонни выбежал, заперся в туалете и там тоже в голос зарыдал, мама перепугалась и побежала его (не меня!) успокаивать. Сонни рыдал за закрытой дверью, сидя на унитазе:

– Женя меня не любит! – хотя непонятно было, каким это образом макароны навеяли на него такую мысль. Мне тем временем стало плохо (ликер был очень крепкий), и успокоенный до определенной степени мамой Сонни ухаживал за мной после этого весь день, как за ребенком. Пока все это происходило, Лиза в соседней комнате спокойно смотрела по видео «Беляночку и Розочку»…

Посмотрев на все это, пораженная мама сказала:

– Да, ребята, у вас действительно что-то не в порядке…

И уехала через неделю спокойно к себе домой. А Сонни уговорил меня отказаться от студенческой квартирки и вернуться в наш дом насовсем.

– Все равно ты скоро кончаешь учебу! И мы теперь совсем по-другому будем жить,я обещаю… Только ты тоже должна измениться…

Действительно, я уже работала над дипломом, и квартиру эту у меня скоро отобрали бы все равно. Покоренная тем, как он бережно ухаживал за мной, когда мне было плохо, я послушала Сонни. Через 2 месяца после того, как я сдала ключи от своей квартирки, я оказалась на улице – в полном смысле слова…

А эти два месяца стали сплошным беспросветным горем. Сонни совершенно прекратил со мной разговаривать.

– Сонни, мне так одиноко… мне так плохо… – говорила я ему много раз. Пока он наконец не притащил мне с работы подержанный компьютер, не показал, как пользоваться интернетом и не сказал:

– Тебе одиноко? Не с кем поговорить? Вон, найди себе кого-нибудь по интернету и говори сколько влезет!

Это ранило меня настолько же глубоко, насколько его ранила моя реплика о том, что было бы лучше, если бы он пил и гулял. И я нашла с кем поговорить. Я начала переписываться с ирландцем по имени Бернард.

Бернард был студентом знаменитого Тринити Колледж, германского отделения. Немецкий язык был его коньком, но и голландский он знал очень даже неплохо. Мы начали с лингвистических тем. Я не рассказывала ему ничего о своей личной жизни – и потому, что нет ничего противнее, чем жаловаться незнакомому человеку, и потому, что хотелось хотя бы на то время, что я в сети, о ней забыть. А когда я сказала ему, что хотела бы переехать жить в Ирландию, Бернард всей душой поддержал это мое намерение и, как истинный патриот, начал мне свою страну нахваливать. Его письма становились постепенно все романтичнее и романтичнее. Бернард был графоман: нет, не сердцеед и не ловелас, в реальной жизни он совершенно не умел общаться с людьми, а вот к эпистолярному жанру у него был определенный талант. Он писал – и по-ирландски сам верил в собственные сочинения. Ах, как он красиво писал! Жалко, у меня ничего не осталось, чтобы вам процитировать. Мне так хотелось услышать именно все эти слова от Сонни – но на это не было ни малейшего шанса, и я была рада, что слышу (точнее, читаю) их хотя бы от кого-то. Я рыдала над его письмами! Душевный голод довел меня в тот момент до того, что я даже опустилась до чтения дамских романчиков, которые издавались сериями: по четыре романчика в месяц. Раньше я не понимала, как такую дребедень можно читать. Большинство романтических героев в этих «шедеврах» для домохозяек были ирландскими цыганами. Что еще усиливало романтический ареал вокруг Бернарда…

Последней каплей для меня стало, когда Сонни недвусмысленно дал мне понять, что хочет, чтобы я сидела дома по окончании университета. А ведь до свадьбы и речи не заходило о том, что он не даст мне работать. И я никогда не скрывала от него, что не представляю себе жизни без работы. Не для того же я училась столько лет, чтобы сидеть на кухне! Мне такое и в голову не приходило никогда. Наши советские женщины не так воспитаны, чтобы у кого-то на шее сидеть. Я представила себе, какой станет моя жизнь, когда у меня совсем не будет своих средств, даже скромной стипендии,и я засяду навсегда в четырех стенах, не имея возможности даже родных навестить – и поняла, что развода не избежать…

Мне не хотелось ссориться, не хотелось сцен, а что их не избежать, было совершенно понятно. Мне хотелось просто исчезнуть, испариться, лишь бы не участвовать в бесконечных бесплодных разборках. Но Сонни сам почувствовал, к чему все идет, и захотел «разговора начистоту»…

Он был поражен. Тем, что я наконец твердо решила уйти от негокогда он уже нашёл хорошую работу с хорошей зарплатой. У него это не укладывалось в голове: как это так, я не покинула его, когда мы были бедными студентами, а хочу уйти теперь, когда он, наконец, стал “успешным”?

Сонни рыдал, стоял на коленях, умолял – но, как в сказке о мальчике, который три раза подряд кричал: “Волки!», я уже просто не могла ему поверить. Все это я уже слышала, и не один раз. Я пыталась его успокоить, говорила, что мы останемся друзьями, что Лиза будет отдыхать у него все каникулы, если он хочет, что расстаться будет лучше и для него, потому что я же вижу, как и он сам мучается, когда мы вместе… Но Сонни был безутешен.

Через пару дней он как-то собрался, успокоился, стал тихим и покладистым – судя по всему, примирился с неизбежным. От его кротости мне стало его еще жальче – и стоило больших усилий напомнить себе, что жалостью наш брак уже не спасти.

Была пятница накануне какого-то из религиозных майских праздников, которые я всегда в Голландии путаю. Знаю только, что понедельник после этого выходной. Стояла прекрасная жаркая, почти летняя погода. Я собиралась на очередной урок русского языка, который я раз в неделю давала бабушке Адинде в Алмело. Обычно я всегда брала Лизу с собой, мы занимались в кафе в магазине «Хема», а Лиза ела пирожное, а потом бегала и играла вокруг стола. Но в тот день Сонни взял на работе отгул: сказал, что он неважно себя чувствует, и ему надо отдохнуть.

– Давай я посижу с ней сегодня!- сказал он мне. Мне очень хотелось остаться с Сонни друзьями, и если бы я отказалась, он подумал бы, что я ему не доверяю. Да и тащить Лизу через пол-страны на поезде в такой жаркий день было тяжеловато.

– Ладно, – сказала я.

Когда я вышла из дома и отправилась на трамвайную остановку, Сонни стоял на пороге и как-то особо грустно смотрел мне вслед. Мне это показалось слегка необычным, но не до такой степени, чтобы волноваться. В конце концов, разве я не знаю его после почти 7-летней совместной жизни как облупленного? Просто ему грустно – да и мне тоже невесело, – и больше ничего.

Урок прошел как обычно; я вернулась в Роттердам уже к вечеру, но было все еще очень жарко, люди сидели перед кафе на улице на стульчиках, из многих открытых окон звучала музыка. Наступали выходные. Я без приключений добралась до дома, вставила ключ во входную дверь, и… ключ не поворачивался. Не понимая, что случилось, я попробовала еще раз. Потом еще, и еще. Потом начала стучать в окна. Тишина, никакой реакции.

Я подергала дверь – и тут заметила на ступенях свежие опилки. Дверь сверлили. Замок был заменен. Не понимая еще, что же произошло, я почувствовала, как меня охватывает холодный, животный ужас.

Я стояла перед закрытой дверью собственного дома – и не знала, что делать дальше. Воображение мое рисовало самые ужасные сцены. Живы ли еще Сонни и Лиза? Где они? Что он с ней сделал? Ведь в газетах все время пишут о мужчинах, которые при разводе убивают собственных детей, а потом кончают жизнь самоубийством. Неужели и Сонни?… Нет, не может быть, не может! И тут-то я вспомнила, с какой глубокой грустью и как долго он смотрел мне вслед, когда я уходила. Это же он со мной прощался!

И я решительно направилась в соседний кофе-шоп. К его хозяину-марокканцу, который еще совсем недавно помогал мне донести до дома рождественскую елку. Больше искать помощи мне было здесь не у кого.

– Можно от вас позвонить в полицию? -спросила его я…