…Январь всегда завершается для жителей Северной Ирландии традиционным поминовением в последнее воскресенье месяца жертв Кровавого Воскресенья в Дерри – расстрела местных мирных жителей, вышедших на демонстрацию за свои гражданские права в далеком 1972 году, британскими “элитными” войсками. 14 мирных жителей города остались лежать тогда на городских мостовых…

Обстоятельства Кровавого Воскресенья до сих пор не расследованы до конца, виновные – до сих пор не наказаны, хотя есть свидетельства того, что решение о расстреле безоружных людей принималось в Британии в 1972 году на самом высоком уровне, с целью устрашения населения. Но правда просачивается в жизнь по капле – несмотря на все попытки британского министерства обороны скрыть следы и похоронить её. Несмотря на то, что первое расследование было похоронено ложью, и понадобилось открывать второе, продолжающееся и по сей день. Несмотря на то, что солдатам-убийцам новое расследование гарантировало анонимность. Несмотря на то, что Миноб уничтожил “по ошибке” оружие, из которого были в 1972 году убиты мирные жители Дерри. Несмотря на то, что истеричная британская бульварная пресса пускает в ход для оправдания “наших мальчиков” даже такие нелепые сказки, как утверждение о том, что Кровавое Воскресенье- на совести одного из республиканских руководителей, который якобы “произвел в тот день первый выстрел”.

Именно об этом – о том, что тайное всегда становится явным, а истина всегда в конечном итоге торжествует – и говорили в то холодное январское воскресенье собравшиеся на марше. Как всегда, на него съехались тысячи людей, не только со всей Ирландии, но и из-за рубежа: я встретила там не только, например, американцев и австралийцев, но и представителей фламандского парламента из Бельгии – политиков и адвокатов-правозащитников из этой страны, специально приглашенных в Дерри на этот день. Они прошли марш под фламандским традиционным флагом. И с некоторым испугом отреагировали на встречу с женщиной, которая говорила на их языке и утверждала, что она русская…

…Когда спускаешься от магазинчиков в католическом гетто на высоком берегу реки Фойл – Креггане, откуда много лет назад начиналась та трагическая манифестация, с пригорка открывается фантастический вид на город: река Фойл блестит на солнце, покрытая низким зимним туманом, а в небе стоит высокая радуга.. За рекой блестят от мороза старинные городские стены, обезображенные, как и много лет назад, уродливыми военными вышками. Именно оттуда по безоружной толпе открыли огонь в тот далекий день “отважные” британские снайперы…

И невольно в памяти возникают слова Катерины из “Грозы” Островского: “Отчего люди не летают?". Наверно, тем людям, что шли этим путем в том далеком 1972 году, тоже так или иначе думалось об этом, хотя они и не были знакомы с пьесой русского классика. Им тоже верилось в свой полёт – верилось в тот момент в то, что они способны на все, способны достичь справедливости и равноправия для себя и своих детей на земле, и что ради этого стоило выйти в тот холодный день на улицы. Они не знали, не могли знать и никогда бы не поверили в то, что многие из них уже никогда не вернутся домой…

Недаром в Дерри день Кровавого Воскресенья называют “днём, когда умерла невинность” – днём, когда здешние ирландцы перестали верить в достижимость справедливости для себя в рамках этого “осколка британской империи”.

Людей на марш в том году собралось очень много – по некоторым подсчетам, около 10.000! Я была удивлена тем, что полицейские на этот раз соблаговолили держаться от демонстрации подальше: обычно они здесь никогда не упустят возможности попровоцировать людей, даже в такие дни.

Поздним вечером накануне этого дня, когда приехавшие в город многочисленные гости расходились по домам из баров, где весь вечер звучала ирландская патриотическая музыка, а на улицах был полный порядок, и никакого хулиганства, нас – меня и Дермота – до самого моего отеля “провожали” три “броневичка”, совершившие вокруг нас за те 20 минут, что заняла наша дорога пешком, по меньшей мере 4 круга.

– Ты завтра не уходи никуда, я зайду за тобой утром, ты мне будешь нужна, – сказал вдруг Дермот.

Я не обратила на эти его слова большого внимания. Я знала, зачем я обычно бываю Дермоту нужна…

– Ладно, – без особого энтузиазма сказала я.

А сама начала вспоминать, как была на такой же точно процессии в прошлом году.

Тогда процессию возглавляли, по традиции, родственники погибших с их портретами. Путь вниз с холма был заполнен до отказа журналистами с фото- и видеокамерами. Правда, к моему удивлению, вечером по местному и британскому телевидению практически о марше не обмолвились и словом – а на следующий день во многих районах Севера на всех телеканалах больше полдня вообще шли "профилактические работы" – очень уж кому-то не хотелось, чтобы телезрители увидели марш во всем его размахе…

…Дермот довел меня до гостиницы, зашел со мной наверх минут на десять, а потом отправился домой. Для него такая встреча, видимо, и называлась «I am treating you fair”.

Где-то в бездонной глубине души я все еще мечтала о большой и светлой любви, но хорошо понимала, что в жизни мне кроме сеновала, уже ничего не светит. Хорошо хоть, что у меня была свобода выбора, с кем мне на него пойти! – невесело шутила я.

Я внушила себе, что я и не заслуживаю большого и светлого чувства. Чтобы не дразнить себя лишними иллюзиями. Так легче жить, говорила я себе.

Но в тот день меня почему-то больно ранило такое поведение Дермота. Выяснять отношения с человеком, который ничем тебе не обязан, да ты и не любишь его по-настоящему, не имело смысла. И поэтому я просто медленно стала погружаться в меланхолию. Наверно, именно так чувствовал себя мой отец, когда, приведя маму на концерт, вдруг сам же, совершенно неожиданно для нее говорил: «Один дурак поет, а сто слушают… Пойдем домой!»

Папины гены к утру взыграли во мне с такой силой, что когда Дермот зашел за мной, я уже твердо решила: ни на какой марш я не иду, а просто возвращаюсь домой. Сейчас же, немедленно!

Дермот удивился, но хорошо видел, что отговаривать меня было бесполезно – в таком ужасном я была настроении.

– Уезжаешь? – спросил Дермот разочарованно и немного озабоченно. – А с тобой тут кто-то хочет поговорить…

Я только махнула на него рукой. Кто хочет, чего хочет, зачем хочет? Пусть полежит – авось пройдет!

– Ладно, – сказал Дермот, – Ничего, я передам ему… В следующий раз поговорите.

Я в сердцах даже не спросила у Дермота, о ком это он.

Если бы я немножко вдумалась и немножко лучше знала ирландскую республиканскую терминологию, я бы сразу все поняла. Потому что фраза «с тобою кто-то хочет поговорить» на здешнем языке имеет одно-единственное значение…

…Прошел месяц, приближался мой день рождения, и Дермот пообещал его провести со мной вместе. Тем более, что это был выходной.

– Извини меня, что все не мог найти для тебя времени! Я исправлюсь,- говорил он, – Зато эти выходные мы целиком проведем вдвоем – вот тебе мое слово!

К тому времени я уже почти забыла и думать о нашем январском разговоре.

Дермот меня не обманул. Мы встретились в Дублине, уехали на его окраину в какой-то отель и не выходили из номера почти два дня. Правда, от мира отрезанными нас назвать было нельзя: Дермот по-прежнему смотрел «Стар Трек» и новости по телевизору. Неисправимый.

В том году на день рождения судьба сделала мне неожиданный подарок: в Анголе был убит один из злейших врагов левых сил Анголы (а значит, и Советского Союза тоже) – боевик, глава УНИТА Йонас Савимби.

Мы с Дермотом по такому случаю даже выпили красного вина. Хороших людей убивают каждый день, а вот негодяев – редко.

Когда Дермот немного захмелел, он сказал вдруг:

– Ну, так ты готова?

– К чему? – недоумевающе спросила я.

– Сможешь в следующие выходные приехать в Донегал?

– Ого, в какую даль! Это зачем?

– Помнишь, я говорил тебе, что кто-то хочет с тобой поговорить? В следующую субботу он будет нас там ждать.

– «Не говорите загадками, вы меня изводите»… Кто – он? И почему так далеко?

– Мммм… Один из наших ребят, понимаешь? Я им рассказал о тебе, и они хотят поговорить с тобой. А так далеко потому, что там безопаснее. Приедешь ко мне в город к 11-и, я тебя буду ждать на автобусной остановке. Дальше поедем вместе. Я вас познакомлю, а дальше сами договоритесь. Мобильник с собой не бери, а будешь брать – вынь из него батарейку. Запомнила?

Я прекрасно поняла, что он имел в виду, но реальность происходящего все равно не доходила до моего сознания: уж слишком это было похоже на дешевый детектив.

Иногда мне попадались случайно под руку какие-нибудь новости, которые, как я считала, могли бы быть полезными Дермоту и им, и я такие новости аккуратно Дермоту передавала. Но ничего секретного или опасного в них не было – обычная открытая информация, недоступная им только лишь из-за того, что они «языками не владеют» – что твой режиссер Якин. Например, о том, как в тех или иных странах меняется законодательство.

Неужели я им для этого понадобилась? Не проще ли было бы самим выучить языки?

Но я, конечно, так не думала. Я вообще постаралась не думать о том, что им нужно. Вот поедем и тогда узнаем, а чего ради гадать сейчас на кофейной гуще? Зато наконец-то я им нужна!

****

…Через неделю, ровно в назначенный час, я появилась в городе Дермота на автостанции. Как и положено, без телефона. Чувствовала я себя совершенно спокойно.

Он уже стоял там, только с другого края, и старательно делал вид, что меня не знает. Он так старался, что мне стало смешно. Ведь тут же нас мог увидеть и кто-нибудь из тех, кто знал, что он меня знает – и начал бы тогда задаваться вопросом, а почему это Дермот так себя ведет.

Дермот подсел ко мне уже только в автобусе на Донегал.

– Привет, ЛДТ!- сказал он негромко, – Тут ехать недалеко. Минут сорок, не больше.

Больше он ничего не сказал, а я не спрашивала.

Через некоторое время мы доехали до относительно большого городка, и Дермот засобирался на выход. Мы уже пересекли границу, и он немного расслабился. Я следовала за ним как верный хвостик.

Мы прошли по центральной улице, где Дермот долго искал какое-то кафе. Потом наконец он его нашел, мы зашли, поднялись вверх по лестнице, сели за столик, заказали кофе и стали ждать.

Ждать пришлось, как мне показалось, неимоверно долго. Я сидела к двери спиной и ничего не видела, а Дермот напрягался при каждом скрипе входной двери, словно рысь перед броском, вглядываясь во входящих. Раза два он даже выходил на улицу,оставляя меня внутри: проверить, туда ли мы пришли, и нет ли неведомого мне захотевшего со мной поговорить где-нибудь в другом месте.

Мы выпили по 3 чашки кофе. Дермот сказал:

– Посидим еще 10 минут и пойдем. Иногда что-нибудь случается, и они опаздывают или не приходят совсем. Потом назначат новую встречу. Давай выпьем еще по чашечке?

Когда кофе уже просто лез у меня из ушей, как у Володи Шарапова, Дермот вдруг встрепенулся, а за спиной у меня послышался улыбающийся какой-то голос с сильным белфастским акцентом:

– А вот и я. Извините, что так долго: опоздал на автобус, пришлось ждать следующего.

С этими словами хозяин голоса опустился на стул прямо передо мной.

Я не без любопытства подняла на него глаза – и меня точно поразило молнией…

…Помните, у Пушкина – «И дождалась – открылись очи, она сказала: это он!»?

Это был именно такой случай.

Сказать, что незнакомец был хорош собой, высок и строен, что он был смесью Фила Тафнелла с Мики Харти и с Джорджем Клуни – значит ничего не сказать. Вот, например, я вижу того же Джорджа Клуни – и говорю себе без эмоций: «Красивый мужчина». Как констатацию факта. Но он не интересует меня ни капельки, я совершенно спокойно о нем говорю.

Незнакомец был не таким. У меня защемило сердце при виде его – не из-за его привлекательности и даже не из-за приключенческой атмосферы, в которой происходила наша встреча (ведь пока я не увидела его, я ждала представителя повстанцев совершенно спокойно, даже и глазом не моргнула), а потому, что я представляла себе их именно такими, как он. Всегда, с самого начала, даже и не подозревая о его существовании. Он словно сошел с картинки, отпечанной где-то в моем мозгу. Он был просто копией моей мечты о том, какие они.

Я уже достаточное количество этих ребят повидала за время своей жизни здесь – разных возрастов, разных внешностей, разных характеров. А уж просто красивых-то мужчин – и того больше. Но ни один человек, никогда еще за все мои 30+ не был живым, ходячим олицетворением моих мечтаний.

Если честно, то я стеснялась на него даже взглянуть. Когда Дермот представил меня ему (его имя мне никто так и не сказал), я буквально заставила себя поднять на него глаза.

У незнакомца были густые черные брови, почти сросшиеся на переносице, голубые глаза с небольшими морщинками вокруг них, как у Дина Рида, черные с сединой короткие волосы, овальное бледное лицо и ослепительно белые зубы. У меня с первой же секунды возникло такое чувство, словно я знала его всю свою сознательную жизнь.

Я тряхнула головой, стараясь прогнать наваждение. В конце концов, я здесь не для того, чтобы им любоваться, а по делу. В руки я себя взяла быстро – и довольно успешно, но говорить с ним мне было приятно. Так приятно, что вот так бы сидела и слушала, слушала бы его – часами.

Незнакомец сказал, что сейчас нам надо назначить с ним следующую встречу, а уж тогда он мне расскажет, что им нужно. Что сегодня нас с ним только познакомили, чтобы мы оба знали, как мы выглядим.

– Давайте встретимся месяца через два в Дублине, – сказал он, – К тому времени и нам будет яснее, что нам надо. У Вас есть на примете в Дублине какое-нибудь место для встречи?

Я начала лихорадочно соображать – и вспомнила одно малюсенькое кафе неподалеку от парка. Я не помнила его названия, но подробно описала, где оно находится и как выглядит.

На том и порешили. Незнакомец сказал мне, что делать в том случае, если мы по какой бы то ни было причине разминемся (всегда должен быть план «Б»), пожал мне руку, сказал:

– Увидимся через два месяца,- встал и быстро пошел к двери, не допив даже свой кофе.

– Расходиться будем по одному, – сказал Дермот, – Сейчас подождем минут пять, потом пойду я, а потом уже ты.

Я была рада, что смогу возвращаться домой без сопровождения Дермота – мне необходимо было привести свои мысли в порядок.

«В конце концов, нет ничего страшного в том, что он мне понравился», – убеждала я себя по дороге домой. -»Ведь гораздо приятнее работать с человеком, который тебе по душе».

Но это был крик утопающего.

В тот день Дермот, подобно Лжедмитрию, с полным правом мог сказать себе: «С таким трудом устроенное счастье я, может быть, навеки погубил… Что сделал я, безумец?» Конечно, он не подозревал этого, но именно в тот день он потерял меня навсегда. А со мною случилось именно то, чего я так не хотела и боялась- я влюбилась. Даже не по уши, а сверх головы. «И погиб казак…»

Только я еще не признавалась самой себе в этом и сопротивлялась растущему чувству, как утопающий, до последней минуты отчаянно барахтающийся в волнах. Ведь я никогда в жизни еще не влюблялась с первого взгляда и всегда была уверена, что это глупости.

***

…– А сейчас, ребята, мы покажем вам, как ужасно, как невыносимо трудно жилось нашим бабушкам и дедушкам в военные сороковые годы! – жизнерадостно начала хорошенькая телеведущая. – Им приходилось вручную копать землю в саду и сажать вместо цветов овощи, потому что правительство велело быть самодостаточными. А еще почти ни у кого не было стиральной машины, а телевизоры были черно-белыми, и по ним совсем не было детских передач…

Действительно, кошмар какой! Я попыталась представить себе британское телевидение без еженедельных обливаний детей красками с головы до ног под всеобщий хохот и без игры, именуемой в моем детстве «швырякой» (это когда две стороны швыряют друг в друга все, что попадется под руку) – и даже зажмурилась.

Я пылесосила комнату, а британское ТВ несло обычную для него чушь. Я хотела уже его выключить, но стало интересно – а что еще этот народ помнит о самой страшной в истории человечества войне?

Ведущая тем временем перенеслась, при помощи телемагии, в далекие сороковые.

Ей продемонстрировали, какие платья были тогда в моде, и надели на нее одно. «А что, очень удобно!» – удивилась она. Тогда ей начали делать прическу 40-х годов. «Волосы подтыкались под валик, потому что эта мода пошла от женщин, работавших на фабриках, где волосы надо было убирать», – объяснили ей ветераны. «А чем вы занимались в 40-е в свободное время? Я слышала, что тогда в моде были танцы!», – воскликнула ведущая, после чего ее без промедления стали обучать фокстроту…

Потом ей показали, как можно делать бутерброды с листьями настурции из сада, на маргарине. «А что, очень полезно для здоровья!» Бедняжка пришла в ужас от военного рациона: «Представляете, ребята, в день на ребенка полагалось всего пол-плитки шоколада (на экране появились здоровые пол-плитки)!! Да я за один присест сьедаю больше!»

А еще оказалось, что во время войны «было трудно купить бананы»… И как это только бедняжки англичане вообще в ней выжили, не говоря уже о том, что это именно они победили?

«…В общем, мне в 40-х понравилось!» -подвела итоги ведущая с жизнерадостной улыбкой. – «Вот только огород лопаткой копать было как-то не очень…»

Жаль, что эту программу не видели те, кто пережил ленинградскую блокаду.

Или находился в годы войны, например, на оккупированной территории Белоруссии.

Или та пожилая женщина, которая по-простому, без прикрас, без тени жалости к себе и без ненависти ко всем вообще немцам (которая культивируется исподтишка в британских детях), рассказывала мне в нашей электричке о том, как ее мать вместе с ними, совсем маленькими тогда детьми, выгнали из дома в 30-и градусный мороз в лес остановившиеся у них в селе немцы…

… «…Как говорил великий Песталоцци…»- помните советского капитана корабля в исполнении Алексея Грибова в фильме «Полосатый рейс»? Да, советские капитаны читали Песталоцци, а советские школьники знали назубок столицы всех стран мира. А вот британская телезвезда Натали Кассиди, известная всей стране исполнением роли Сони в мыльной опере «Ист-эндцы», оказывается, не знает, чем. именно занимался Архимед, когда закричал «Эврика!»

А чем, по-вашему, он мог заниматься в ванной? Пузыри пускать?

Но она, видимо, не знает и того, что он находился в ванной. По-моему, я знала это еще до школы. Из киножурнала «Хочу все знать». Интересно, в британских школах вообще бывают уроки физики? Или в понятие «science» физика не входит? На уроках истории, оказывается, «непропорционально много времени отводится рассказам о Гитлере» (добавим от себя – и о холокосте, как будто фашисты больше никого не уничтожали!). Видимо, для того, чтобы не было нужды рассказывать о своем собственном колониальном прошлом? Детей в здешних школах, оказывается, ежедневно выводят на всеобщую школьную линейку для «дневной молитвы»… А еще многие англичане мечтают вернуть в школах порку, потому что уверены, что без этого дисциплины на уроках ну просто никак не может быть!

Как насчет того, чтобы вернуть в школу уроки физики и географии? Ну хотя бы для начала…

…Хочется, ну ой как хочется верить еще многим нашим соотечественникам, что где-то далеко, за морями, за горами, живут люди, которые на порядок выше и благороднее нас, «псов смердячих»! Что, так сказать, есть, есть высший суд, на рассмотрение которого можно и даже нужно предоставить все, что у нас не так, «как должно быть в цивилизованном мире». А где могут находиться на нашей планете такие высшего порядка благородные существа? Естественно, только лишь на технологически развитом Западе. Не в Африке же?

Я именую это психическое заболевание «синдромом Сахарова». Страдают им зачастую люди, испытывающие самые лучшие побуждения. Но я не разделяю их телячьего восторга по поводу «прекрасных» («благополучных, богатых и красивых») западных «сверхчеловеков», которые, в отличие от «россиян-расистов», «глубоко и искренне» сочувствуют жертвам войны в Чечне.

А ведь в Ираке и в Афганистане – тоже просто дети, просто матери. Но почему-то мысли о них не мешают спать по ночам вашим «сверхчеловекам» И неужели вы всерьез полагаете, что они так страдают за чеченские жертвы, что после этого «не знают, как им жить дальше» (это одна наша журналистка так написала!) ? Перестали есть гамбургеры и рыбу с картошкой, бедняжки, и скопом подались в ряды правозащитников (которым, кстати, тоже за их гневный пыл в адрес неугодных стран весьма хорошо платят)?

Это же обыкновенная дежурная вежливость, голубчики вы мои. Вы же уже не маленькие, неужели вы этого действительно не видите? Мне тоже на каждом шагу попадаются на Западе люди, которые с ходу в карьер начинают говорить мне, как им жалко моряков-подводников с «Курска» или замерзающих в Москве бомжей. Правда, потом у большинства из них все это почему-то сводится к «Это все ваш президент! Вот если бы он разрешил Западу вмешаться в это дело, то…».

Не нужна мне их жалость.

Академика Сахарова можно понять: его за границу никогда не выпускали, вот он и размечтался о том, какие, должно быть, высшего порядка, глубоко моральные и духовные существа там обитают. Но сегодняшние-то россияне, так сказать, имеют свободу передвижения («так сказать», – потому что кто-то ее имеет, а большинство к родным в ставшую вдруг «заграницей» соседнюю республику себе не всякий раз может позволить поехать). Во всяком случае, имеющие американских и прочим цивилизованных друзей-то уж точно такой свободой воспользовались. И неужели вы не видите ничего дальше затмивших ваши очи ясные магазинных витрин?

В Северной Ирландии теперь уже практически ежедневно избивают, поджигают, взрывают в домах рабочих-мигрантов. Нет, не таджиков, конечно, а литовцев, латышей, поляков, украинцев. Самых, так сказать, что ни на есть «белых» (во всяком случае, по их собственному мнению). Но и африканцам, и филиппинским медсестрам достается. Кто-нибудь из российских журналистов написал об этом?

А вот какие представления бытуют среди цивилизованных ирландцев о представителях других народов: «Они все держат по 5-10 змей дома и пьют их кровь», «У восточных европейцев традицией является плевание на землю», «чернокожие здесь хотят жить, как паразиты, коварно используя добрую ирландскую натуру. Как только они здесь поселятся, их невозможно будет выгнать, потому что они все на одно лицо и все пользуются одним и тем же паспортом» (взято из дневника дублинской организации «Жители против расизма»).

Как, хорошо? На порядок выше российских бритоголовых, правда?…

У нас в деревне в этом отношении тоже был не сахар. Иногда, прости господи, я почти радовалась, что Лиза никогда не пойдет в здешнюю обыкновенную школу, не столкнется с местными девицами-оторвами, и что даже если ее и будут дразнить, она этого не поймет. А вот каково другим приходится?…

****

…Этого парня я впервые увидела сидящим на крыше моего сарая и сначала не поверила своим глазам. Гибкий африканский подросток, грациозный как молодая лань, с копной тонких косичек, – откуда он здесь, в глухой североирландской деревне, резвящийся под лучами никогда не греющего здешнего солнца?

Парень заметил, что я смотрю на него в окно – и сиганул с крыши сарая на соседскую, а оттуда – на следующую, задорно мне улыбаясь. Я почти мысленно сравнила его с Маугли – с такой ловкостью он прыгал, – но вовремя сдержалась, ибо знаю, что подобные сравнения воспринялись бы африканцами как расистские.

Они назойливо всплывают в голове: дома мы, собственно, никогда о таких вещах не задумывались, да и трудно себе представить, как себя чувствует другой человек, на чьем месте мы никогда не окажемся. Но сейчас, после многих лет, проведенных среди чернокожей общины, я вскакиваю от возмущения, когда пересматриваю, например, старую серию “Ну погоди!” – с чернокожими зайцами-дикарями, разбивающими копьями цветной телевизор и намеревающимися съесть Волка, поджарив его на костре, от чего их с легкостью отвлекает наш отечественный, “белый” и “болеe умный” Заяц, начиная танцевать модную в то время у нас ламбаду. Как и положено дикарям, черные зайцы, нарисованные в стиле английской колониaлистской карикатуры викториaнских времен, – с толстенными губами и носами и в набедренных повязках, – легко отвлекаются от своей цели, так как очень любят повеселиться. А отечественный Заяц доблестно спасает такого же “белого”, как и он сам, отечественного хищника… Как можно удивляться, что воспитанные на таких мультфильмах россияне потом при общении, например, с африканскими студентами грубо заявляют им, причем искренне веря в свои слова, что те “только что слезли с дерева”?

Откуда у авторов советских детских мультфильмов-то взялось такое расистское подсознание? Неужели все идет со времен тех классических детских книжек, что мы читаем, – о дикаре Пятнице, о Маугли, о дяде Томе, о рабах в “15-лeтнем капитане”? Но ведь надо же учитывать и то, кем они были написаны, и в какое время!

Оказывается, колониaльный расизм западной “культуры” сидит в нас самих без того, чтo мы это осознаем. Не отсюда ли – и глубокая, ни на каких фактах не основанная вера в то, что Запад – это “цивилизация”, что “Запад нам поможет”, что Запад может стать каким-то высшим моральным судьей того, что происходит в нашей стране, что ему можно жаловаться на нарушение каких-то прав каких-то людей?

Эта вера, которая привела нас к катастрофе, и от которой многие россияне так до сих пор и не избавились. Они считают западную “цивилизованность “и “дикость” всего остального мира какой-то само собой разумеющейся аксиомой, – но когда начинаешь расспрашивать их, откуда такие убеждения берутся, то они чаще всего и сами не могут толком объяснить. Так не в этих ли книжках все-таки дело? Не в том, что мы поверили западной саморекламе, приняв её за чистую монету?

Все эти мысли быстро промелькнули у меня в голове, пока парнишка прыгал по крышам. Вид у него при этом был достаточно вызывающий. А соседи косились из-за занавесок и украдкой осуждающе качали головами…

Потом уже мы с ним познакомились. Благодаря нигерийцу Чинеду, живущему в Белфасте, который решил создать собственную организацию для чернoкожей молодежи в Северной Ирландии и их родителей. Чинеду, серьезный и ответственный мужчина, взял своего рода шефство над этим парнем.

Его звали Виктор, и я про себя сразу прозвала его просто Витей. Мама не справлялась c ним. Сын кенийки и местного уроженца-протестанта, Виктор родился и вырос в Кении и приехал сюда только, когда ему уже было 11 лет. Отец вскоре умер. Мать, работавшая в Кении туристском секторе, устроилась на работу в белфаcтский аэропорт, за 2 часа езды от дома, и работала не покладая рук: кроме Виктора, у неё былo ещё 4 детей, двое из которых остались в Кении с родными потому, что она не могла бы их всех здесь прокормить. Она чувствовала себя ужасно виноватой – и работала все больше и больше, чтобы накопить денег и воссоединить семью. И кто бы осудил её за это? Но Виктор оказался болеe или менее предоставлен сам себе…

Сначала его устроили в “хорошую” протестантскую школу. Но за это его стали бить местные католические мальчишки- люмпены, называя “продом”, – а в нашей деревне люмпены составляют большинство. Мама перевела его в католическую школу, и там он быстро стал героем, особенно среди девочек, заглядывающихся на него, – но новые друзья и сами оказались хулиганами, и от него требовали того же. Вите пришлось хулиганить, чтобы “не выделяться”. Зато все первые шишки за хулиганства, конечно же, сразу сыпались на него – ибо “не выделяться” на их фоне он не мог. Слишком уж примечательная была у него по нашим местам внешность. В конце концов за озорство его “попросили” из школы. А белые хулиганы как были, так и остались в ней.

Дальше – больше. Витя стал баловаться наркотиками. К тому времени, как я с ним познакомилась, Витя уже заявлял, что все это осталось у него в прошлом. И даже вызвался писать статьи в местный журнал, объясняя ровесникам, какие бывают разные наркотики, и какой от них вред.

Ему было 16 лет. Он не производил впечатление заурядного хулигана: глаза его светились живым и глубоким умом, он был весь артистичный, музыкальный, прекрасно рисовал и мечтал стать архитектором.

– Для того, чтобы стать архитектором, тебе надо учиться. А для того, чтобы учиться, тебе надо взять себя в руки,- спокойно-настойчиво говорил ему по-отцовски Чинеду, взявший над ним шефство. – Иначе из тебя ничего не выйдет. Пойми, парень, таким, как мы, гораздо труднее доказать, на что мы способны. Для этого мы должны быть на голову выше всех, на голову больше всех работать. И если нас уже "согласились" принять в определенных сферах: например, смирились с тем, что мы – хорошие футболисты или музыканты, то до архитекторов ещё не дошло. Может, ты станешь одним из тех, кто проложит дорогу другим в этой сфере…

По сравнению со своими местными ровесниками Витя поразил меня своей начитанностью. Войдя ко мне домой, он сразу узнал Карла Маркса на стене. Да здесь взрослые не знают, кто такой Маркс, а уж куда им до того, как он выглядит… Был знаком Вите и Ленин. Не говоря уже о том, в каких деталях знал он биографию Боба Марли! Вдумчивый, разумный парень. И вот как наперекосяк пошла его молодая жизнь из-за того, в каких условиях он оказался, и из-за того, что для большинства здешних людей Витя – всего-навсего такой вот черный “заяц” с копьем в руке и замашками каннибала. Потому что самих этих белых дикарей – теперь уже без кавычек! -- так воспитали…

В последний раз я видела его на автовокзале. Витя не сдержался. Вернулся к плохим дружкам. Ушёл из дома. Оказался в ночлежке для бездомных в Лисбурне. Потом полицейские остановили его, когда у него в кармане был нож. «Зачем это тебе?» – спросили они, а Витя, насмотревшийся американских фильмов о Гарлеме, рисуясь, сказал: «Revenge !” И схлопотал 6 месяцев в молодежной тюрьме. Для сравнения: двух протестантских взрослых мужиков приговорили тут к 2 годам условно после того, как они вломились к кому-то ночью в дом, избили его до полусмерти, ушли, а потом вернулись еще раз, чтобы продолжить. Мотивировка судьи при вынесении приговора: «Мы дадим им условный срок, потому что они оба уважаемые члены общества (я не шучу, это его слова!), работают, и если их посадить, то им потом будет трудно вернуться к нормальной жизни»!

А их жертве к нормальной жизни будет вернуться легко?

И вообще, покажите мне хоть одного человека здесь, у которого нормальная жизнь! Да вы даже и не представляете себе, что это такое, милейшие!

Трудно жить в этом жестоком мире, который ничего от тебя хорошего не ждет и полагает, что ты рожден, чтобы стать преступником… Увидев меня как-то после этого на улице, Витя потупился и убежал.

– Нечему тут удивляться!- заявил мне один из наших здешних троцкистов.-У них вся семья такая, мамаша совсем не следила за своими детьми.

Он даже не удосужился задаться вопросом, почему так происходит, и чем живет эта семья. Для него “все и так было ясно”. Как и для наших любителей “Ну погоди!”. Когда-то они называли меня грязными словами за то, что я ходила в кино с Саидом: им тоже “все было ясно”, порядочная девушка в кино “с обезьяной” не пошла бы…

Через некоторое время мне позвонил Чинеду.

– Я нашёл его. Он вернулся домой. Я не дам парню сойти с правильной дороги.

Вот только не у всех же в жизни есть рядом такой наследник Макаренко…А общество продолжает ожидать oт “дикарей” “диких” поступков – и всячески подталкивать их к таковым…

****

Время бежало быстро, как песок в песочных часах. Вы никогда не замечали, что чем старше ты становишься, тем быстрее пролетает жизнь?

Иногда от этого делается не по себе. Но я перестала бояться смерти с тех пор, как умерли моя бабуля и Тамарочка. Если на этом свете остается все меньше дорогих тебе людей, то чего ее бояться? Может, мы встретимся хотя бы на том свете? У меня не было такой прочной уверенности, как у католиков, насчет того, что он существует, но иногда так хотелось в это верить… Не может же человек исчезнуть вот так, без следа! И ведь я не попрощалась с ними, мы не договорили, не допели, многое не доделали. Тамарочка перед тем, как умереть, говорят, сказала с глубоким вздохом: «Так не хочется мне от вас уходить…» Ей было 93 года.

А вдруг на том свете и Лиза будет нормальной и сможет разговаривать? Как бы это было здорово! Она бы рассказала мне все, что у нее накопилось рассказать за эти годы. И чем она, может быть, была недовольна, а мы не знали, и чего ей хотелось, а не получилось в жизни пережить…

Вот только думать о том, что будет с ней, когда меня не станет, было страшно. По-настоящему надо бы мне родить еще ребенка, чтобы она не осталась одна. Нет ничего страшее приютов, больниц и домов престарелых. Неважно, какими бы комфортабельными материально они не выглядели.

Но мне не хотелось больше детей. По крайней мере, не хотелось, пока я не встретила того донегальского незнакомца. Теперь же я начинала задумываться об этом все чаще. Может быть, это было возрастное. Но как было бы хорошо, если бы у меня был сынок, который напоминал бы мне о нем! Похожий на него. После того, как мы расстались с Сонни, я поклялась себе, что если у меня еще хоть когда-нибудь будут дети, я ни за что не скажу о своей беременности их отцу и исчезну из его жизни прежде, чем он успеет что-либо сообразить сам. Вот до какой степени исковеркала жизнь мои представления о семейном счастье…

****

… Как им было остаться неисковерканными?

После того, как я вернулась в том году из Ирландии, состоялось первое судебное заседание. Не могу сказать, чтобы я очень нервничала, потому что знала, как советские бойцы в годы войны – «наше дело правое». А раз так, то мы обязательно победим. Ведь речь-то шла не обо мне. Не о моих «правах. О том, что Лиза была еще совсем маленькой девочкой, и ей была нужна мама. Мама, которая всегда до этого была с ней рядом. А разве речь не идет прежде всего о том, что нужно ребенку, а не о правах на него человека, который сам все равно за ней ухаживать не будет, а скинет ее на своих родственников? Хотя бы он даже трижды был ее отцом. Однозначно.

Права матери и ребенка были в СССР совершенно святым делом. Если мать не была совсем уж законченной пьяницей (о наркоманах мы тогда и слыхом не слыхивали!), никому, никогда, никакому суду даже в голову не взбрело бы отрывать ребенка от мамы. Будь его отец хоть генералом, хоть партийным секретарем, хоть кем. И это правильно – не потому что мать «имеет больше прав», а потому что ребенку она нужнее. Вдумайтесь, ведь даже наше первое слово в нашей жизни в 99,9% случаев – «мама», а не «папа» и даже не «баба» (бабушка).

Но в капиталистическом мире ничего святого, как нам теперь уже известно, нет. И быть не может по определению: верующий человек напомнил бы вам тут цитату из библии о том, что нельзя одновременно поклоняться богу и золотому тельцу. А именно последний и является всеобщим капиталистическим божеством.

Нет, на Западе, конечно, дело не обстоит так «примитивно», как сейчас у нас, когда папа-денежный мешок просто-напросто покупает себе в суде ребенка «с потрохами», отбросив его мать в сторону как использованный одноразовый живой инкубатор, а потом нанимает ему с десяток нянек и гувернанток- и всерьез еще думает потом,- видимо, на пару с подсчитывающим «гонорар» судьей, -что такой ребенок «ни в чем не будет нуждаться» (именно так мотивирует отечественный суд свои подобные решения!). И Сонни не был «денежным мешком». Но на Западе с его прямолинейно-формальным подходом к «равноправию» (почему-то вот только о нем не вспоминают, когда платят женщинам зарплату!) и в этой сфере с недавних пор решили права мужчины и женщины «уравнять», выплеснув при этом ребенка и его нужды из таза вместе с водой…

О ребенке на самом деле никто не думает – хотя на словах и провозглашается, что его интересы – превыше всего. Если бы действительно думали о нем, то поняли бы, что это единственная сфера, в которой женщины и мужчины от природы «не равны» и равными никогда быть не могут – потому что они разные. И в отношении ребенка у них разные функции. Тут я двумя руками готова подписаться под словами полковника Каддафи – тем, что он пишет о женщинах в своей «Зеленой Книге». Для этого не надо быть мусульманином – для этого достаточно просто голову иметь на плечах, а не сосновую шишку. Запад же отнял у женщины одну-единственную привилегию, которая была у нее по здешней жизни – причем данную ей самой природой. Право спокойно растить своих детей. Without harassment как здесь модно говорить. Насильно зачастую заставляя отдавать ребенка в определенные дни недели фактически любому отцу – даже с неустоявшейся психикой (но не больному официально), даже стремящемуся только к тому, чтобы отомстить любой ценой бывшей жене, пусть ценой жизни ребенка и своей собственной жизни. И потому в западных газетах мы читаем чуть ли не ежедневно об отцах, которые убивают своих детей и кончают жизнь самоубийством (ну, последнее, правда, не всегда!) во время таких свиданий. Причем нам предлагается еще чуть ли не пожалеть этих махровых эгоистов! Ах, он якобы ребенка так любил, что не мог с ним расстаться! Если бы он любил его, он бы никогда не поднял на него руку.

Если я чувствую, что моему ребенку грозит опасность, то никто – никакой суд на свете -- не сможет заставить меня этой опасности ребенка подвергнуть, только для того, чтобы «удовлетворить права другой стороны». Даже под угрозой тюремного заключения. Потому что ребенок – это не вещь, не «совместно нажитое имущество», это маленький беззащитный человечек.

Но суду нет до этого дела. Нет дела до его беззащитности. Капиталистический суд рассматривает ребенка именно в качестве нажитого имущества, которое надо поделить «по справедливости». Для такого суда главное – соблюдать букву закона и те самые пресловутые «равные права». А в результате лишенным всех прав оказывается-то как раз именно малыш… Скольких детей тут я знаю, которые обливаются горькими слезами каждый раз, когда наступает день, когда их положено «передать другой стороне по графику»! (Я, конечно, не утверждаю, что все отцы никуда не годятся; но защиты от таких Отелло, как Сонни, здешний суд ни ребенку, ни матери не дает, а таких мстительных папаш ого-го сколько, причем среди людей всех национальностей! Для них главное не ребенок и даже не видеть ребенка регулярно, а «поставить на место» посмевшую уйти от них бывшую жену).

И потому я не испытываю ничего, кроме гадливости, к папашам из организации «Отцы за правосудие», лазающим по крышам и столбам переодетыми под Супермена и прочих американских идиотов. Уже само их неадекватное это поведение определенно свидетельствует, что такие папаши опасны для ребенка. Они зациклены только на своих собственных правах, на права и нужды последнего им глубоко наплевать. А ведь для ребенка главное – спокойствие и чувство защищенности…

Когда Сонни со своим адвокатом появился в тот день в суде, я чуть было не улыбнулась комичности ситуации: он со своим голландским адвокатом-блондинкой и я – со своим, темнокожей суринамкой. В другое время я, наверное, даже бы улыбнулась, но только не сейчас.

Я впервые увидела Сонни с того злополучного дня. Он не смотрел на меня, и лицо у него было холодное. За все время заседания мы не перекинулись ни словом. Но у меня даже никакой злобы в душе не было – одна только боль. Сонни, Сонни, что же ты наделал, какую ты кашу заварил… Я сидела, выслушивала выдвигаемые в мой адрес обвинения («у нее подгорела рисовая каша на плите, потому что она ее забыла снять, и я поэтому считаю, что оставлять ребенка с ней небезопасно») – без эмоций, в общем-то, выслушивала, потому что я уже знала обо всех них заранее – и ждала, когда мой адвокат встанет и произнесет в мою защиту пламенную речь. Ведь в разговорах со мной она была полна благородного негодования и именно такие речи произносила. Но тут она словно язык проглотила: только сказала, что приобщила к досье все документы, показывавшие, как плохо Сонни со мной обращался, а на вопрос судьи «У вас есть еще что сказать?» сказала лишь одну фразу:

– Мефрау всегда ухаживала за ребенком сама.

И все.

Честно говоря, я была немного разочарована. Но общей картины дела ее выступление, по-моему, все-таки не меняло.

Судья, естественно, сказал, что ему надо подумать, и что он сообщит нам свое решение. И мы покинули зал.

Я не могла после этого сидеть на месте спокойно. Маялась в Амстердаме у Катарины: она была днем на работе, а мне надо было постоянно с кем-нибудь говорить… Живая душа мне рядом была нужна.

А тут еще подходила защита диплома! Не знаю, как я смогла это сделать, но я дописала его вовремя и даже защитила на «восьмерку» (в Голландии 10-балльная система, причем 6 – это вроде нашей «тройки», а 9 и 10 ставятся очень редко. 8 – это вроде четверки с плюсом. И средний балл у меня, к слову, оказался выше, чем у голландского наследного принца Виллема-Александера!)

После этого я уехала на несколько дней к Адинде и Хендрику в Твенте. У них было тихо, спокойно. Так спокойно, что даже когда я хотела показать им на видео свой любимый фильм о Майкле Коллинзе, им он показался чересчур жестоким. Не люди, а просто голуби мира! Таких сейчас уже не осталось.

Телефонный звонок моего адвоката застал меня там, у них, солнечным летним утром, когда, казалось бы, надо жиь и радоваться.

– Ну, Евгения, приготовьтесь, зачитываю Вам решение суда, – сказала она в трубку каким-то излишне официальным голосом. Но я тогда еще не научилась по тону людей определять, что именно они собираются сказать.

Мне хотелось только одного – чтобы все это побыстрее кончилось. Чтобы Лиза снова была со мной. Я бы, наверное, гладила ее и целовала целый день напролет и не отпускала бы от себя ни на шаг. И непременно увезла бы далеко-далеко, туда, где никто, никакая сила нас больше не разлучит. Конечно, я не призналась бы в этом никому, даже своему адвокату, но если раньше я искренне хотела, чтобы Сонни и Лиза виделись после нашего с ним развода как можно чаще, то теперь я просто-напросто боялась его. Боялась за нее.

По мере того, как она читала, и я старалась вникнуть в юридический жаргон, сердце мое словно все крепче и крепче сжимала чья-то холодная рука.

Судья решил, что дело слишком сложное, и что надо подключить к нему Совет по охране детей (это голландский орган опеки), который и должен будет решить, кто из нас более пригодный для Лизы родитель. Проще говоря, он не захотел брать на себя ответственность за принятие решения и свалил его на плечи других. Но для меня главным было не это, а то, что было написано дальше – «в период пока Совет будет выносить свое решение, ситуацию оставить такой, как она есть на сегодня, оставив ребенка с отцом». Иными словами, might is right, у кого сила, тот и прав, и если бы я увезла и спрятала ее от Сонни первой, то она осталась бы со мной, а суд бы только это подтвердил. И неважно, что маленькая девочка где-то там плачет по ночам в подушку и зовет маму…

Это был единственный случай в моей жизни, когда я так отреагировала на страшную новость: опустилась на пол прямо у телефона и закричала по-звериному. Раньше я видела такое только в фильмах, когда его героиням приносили похоронку, и на это было очень неприятно смотреть, но сейчас я даже не думала, приятно там кому-либо на меня смотреть или нет. Горе просто было выше моих сил, оно клокотало внутри меня и требовало выхода наружу.

Я с трудом проглотила крик и спросила в отчаянии адвоката, что же теперь будет и что делать. Она, еще неделю назад, так эмоционально возмущавшаяся поступком Сонни, ответила мне совершенно невозмутимо и даже равнодушно:

– Не знаю. Пока Совет даже возьмется за это дело, это может много месяцев занять. Тем более, что сейчас лето, и у всех отпуска. Но хочу Вас предупредить – чем дольше ребенок останется с ним, тем больше шансов, что его с отцом так и оставят. Чтобы не менять ситуацию и ребенка лишний раз не травмировать.

Вот так.

И у меня вдруг высохли все слезы, и крик куда-то пропал. А осталась только одна холодная злость. И решимость: нет, не бывать этому. Ни за что.

Я позвонила Петре и попросила у нее совета -она была такая трезвая, практичная и знала своих людей и систему гораздо лучше меня.

– У тебя просто паршивый адвокат!- без обиняков сказала Петра, – И это все аргументы, что она привела на суде? Негусто. Сиди спокойно, я сейчас буду звонить, узнаю, где у нас в городе можно найти по-настоящему хорошего адвоката по разводам и тебе перезвоню.

Через полчаса она действительно перезвонила мне и дала телефон адвоката – женщины с немецкой фамилией. А вот имени ее я так никогда и не узнала. Я тут же позвонила ее секретарю и изложила еы ситуацию.

– Приезжайте к нам сегодня же, – участливо сказала секретарь, – Привозите с собой свое дело.

И я начала собирать свои вещи. Но сначала перезвонила первому своему адвокату и сказала ей, что решила отказаться от ее услуг и прошу передать мне документы, которые у нее есть. Нельзя сказать, чтобы она была от этого в восторге, но у нее не было выбора.

Когда я так закричала у телефона, Адинда и Хендрик очень перепугались. А потом, глядя на мои слезы и слушая мои переговоры с адвокатами, Хендрик не выдержал, подошел ко мне и сказал:

– Женя, слушай, мы решили… Если тебе будет надо… Ты только довези девочку сюда, а я отвезу тебя с ней на машине в Германию, и вы улетите оттуда в Россию. Только тогда уже тебе нельзя будет сюда возвращаться/

«Возвращаться в Голландию? Да вы дайте нам только вырваться отсюда – и ноги моей больше в этой стране не будет! /»- подумала я.

Зная робких и законопослушных голландцев, я была глубоко этим предложением тронута. Могу себе представить, чего Хендрику стоило на такое решиться. Но, во-первых, для этого еще сначала надо было до Лизы добраться, а во-вторых, как справедливо заметила Адинда, сначала еще надо было попробовать, можно ли воссоединиться с ней законным путем. И только уж если совсем не будет другого выхода… Это был запасной вариант. Меня утешало, что он у меня хотя бы есть.

Расставаясь, я повисла на шее и Адинды и у Хендрика. Когда я действительно оказалась в беде, голландцы показали мне, что они тоже способны на настоящую дружбу.

Новый адвокат оказалась очень милой женщиной – вроде бы мягкой, женственной, и в то же время когда речь заходила о делах, твердой и никогда не теряющей головы. У нее был большой опыт в примирении разводящихся пар, и она спросила меня сначала, не хочу ли я примирения с Сонни. Я объяснила ей, почему у нас это не получится, даже если бы я того и хотела. Она не стала спорить.

– Есть некоторые люди, с которыми, к сожалению, примирение не получится. Мне просто хотелось знать Вашу точку зрения на то, почему это не сработает в Вашем случае. На мой взгляд, убедительно. Человек с доминантным характером – да, бывают такие…Я буду нажимать на Совет, чтобы они быстрее начали рассмотрение Вашего дела, напирая на то, что маленький ребенок уже несколько месяцев разлучен с матерью.

Поговорив с ней, я поняла, что прежний мой адвокат так плохо выступила в суде потому, что ее захлестывали эмоции. И что новый мой адвокат никогда не даст своим эмоциям волю, а будет лишь приводить неоспоримые аргументы. Может быть, и такие, которые могли бы разжалобить судью, но ни в коем случае не агрессивные. Не такие, как в американских судах, когда лыуди льют друг на друга ведрами жуткую грязь. Это был голландский подход к делу: без брождений вокруг и около, по существу, по сути вопроса. С поиском его решения, а не просто ради того, чтобы сказать : «Сам дурак!»

Поговорив с ней, я успокоилась – так, что меня не смог выбить из колеи даже телефонный звонок Сонни (он знал теперь, что я живу у Катарины). Я попыталась было говорить с ним по-человечески, но оказалось, что звонил он лишь для того, чтобы лишний раз ткнуть меня носом в грязь – сначала он по-садистски дал мне вволю наслушаться на щебетание Лизы где-то на заднем плане (говорить с ней он мне, естественно, не дал!), а потом сказал довольно:

– Что, помогли тебе твои друзья? Так-то вот…Ишь чего придумали, ze hebben mij als kwaadaardige Antillaan afgeschilderd ! Этот номер вам не пройдет!

И повесил трубку. Он по-прежнему думал только об одном себе…

Но я не пала-таки духом. Чтобы не сидеть дома и не жаловаться Катарине на жизнь, я нашла себе временную работу – в дистрибуционном центре в Сассенхейме- и ездила туда каждое утро на поезде и на автобусе. Работа не только приносила деньги, но и не давала мне потонуть в собственных чувствах и совсем потерять голову. Этого я себе позволить не могла.

…На стене Катарининой кухни висит маленькая зеленая доска, на которой можно мелом писать себе памятки. Я написала на ней по-русски: «Лиза, я тебя верну!» И каждое утро, вставая, смотрела на эту надпись… Она придавала мне сил.

***

Время по-прежнему шло, и в моей ирландской жизни происходили разные истории – веселые и не очень. История с шашлыками у Майкла, например, долго еще веселила меня. Хотя вообще-то грустно, когда сталкиваешься с примитивом.

…"На закате ходит парень возле дома моего…" – поeтся в песне. Вот так же и Майкл. Только, в отличие от героини песни, я этого по-честному совершенно не замечала, до тех самых пор, пока на факт глядения Майкла на мои окна не обратила мое внимание его сестра.

– Почему бы тебе не пойти в ресторан с моим братом? – как-то совершенно для меня неожиданно предложила она. -Он у нас симпатичный, с хорошей работой, с собственным домом, с машиной. И настоящий джентльмен – накормит тебя ужином и культурно отвезет домой, безо всяких там вольностей…

Она говорила все это заученным тоном и как бы слегка даже через силу, – так, что мне стало понятно: это он, Майкл, видимо, надоедал ей каждые выходные, когда он приходил к ней в гости, со своими просьбами познакомить его со мной.

К её удивлению, это описание его не вызвало у меня большого взрыва энтузиазма.. Мне оно напомнило разговор с возвращавшимся из отпуска в Шотландии литовцeм, с которым мы оказались соседями по автобусу. К концу путешествия литовец пришeл к выводу, что я – "настоящая леди", и от души пожелал мне "встретить настоящeго, крутого нового русского, чтобы с деньгами и все при нем…"

Глаза его полeзли на лоб, когда у меня совершенно искренне и спонтанно вырвалось:

– Да что Вы, зачем же мне новый русский? Ведь с ним даже и поговорить-то будет не о чeм!

Как? Да разве муж нужен для того, чтобы с ним разговаривать? Этого он так и не понял…

Я продолжала игнорировать Майкла – не с каким-то злорадством после того, как мне открыли, что я ему нравлюсь, а просто потому, что он действительно не вы зывал у меня интереса, – и впервые заговорила с ним только год спустя. Когда его сестра взяла меня с собой на устраиваемые им ежегодно в собственном саду шашлыки, на которые он приглашал целую кучу народу, в основном всяких "нужных" ему людей.

Для Майкла очень был важен его статус в обществе. Для этого он и всяким благотворительным организациям помогал (не без возмещения собственных расходов на них, конечно).

Майкл во всем любил, по-видимому, размах. Сад его был заставлен целой толпой ка ких-то псевдоантичных статуй и фонтанчиков, для приглашенных музыкантов он взял напрокат огромную зеленую палатку, а приглашенных оказалось человек 150, не меньше. В углу сада, согнувшись, колдовал над шашлыками его брат Падди, длинный, тощий, с саркастическим чувством юмора – совсем не такой удачливый, как Майкл – не имеющий в свои 40 лет ни дома, ни машины, ни солидной работы, зато мастер на все руки. Майкл обычно нанимал его на всякие работы, к которым сам он не знал с какой стороны подойти: выкосить сенокосилкой двор (в руках у Майкла косилка непременно асякий раз ломалась), выкрасить забор, пожарить шашлыки на 150 человек (в прошлой своей жизни Падди был шеф-поваром в ресторане, но умел он практически все).

Увидев меня, Майкл просиял. А у меня стало кисло во рту, как от простокваши. Но пришлось и мне криво улыбнуться. Впрочем, настроение мое быстро улучшилось, – как только Майкл решил продемонстрировать мне свой дом. Делал он это с напыщeнной гордостью, надувшись от нее, как болотная лягушка, и, видимо, ожидая, что я упаду прямо на пороге в обморок от такой роскоши.

В обморок я действительно чуть не упала. И действительно, прямо на пороге. Но только не от восхищения, как ожидал того Майкл, а от хохота.

Майкл решил продемонстрировать мне свою спальню, позавидовать которой могла бы людоедка Эллочка: хищно-бордовые стены, люстра с канделябрами в стиле не то рококо, не то барокко, тигровой расцветки одеяла, столик с ангелочками – и висящий под потолком в углу посреди всего этого псевдоцарского великолепия телевизор с огромным пультом дистанционного управления на самом видном месте на пуховой подушке, чтобы хозяину далеко не тянуться…

Согнувшись пополам от еле сдерживаемого хохота, я бочком выползла за дверь. Но Майкл так ничего и не заметил. Он слишком был доволeн собой для этого.

– Ну как, нравится? – спросил он меня.

– Красивый шкафчик встроен в стену,- сказала я честно, чтобы не обидеть его, вдаваясь в другие детали.

– Это Падди для меня встроил, – кивнул он головой на брата, который, уже закончив готовить еду для 150 гостей, скромно притулился на кухне на стульчике с куском мяса на тарелке. Я взглянула на Падди – и неожиданно увидела, что глаза его смеются за толстыми стеклами очков: в отличие от Майкла, он все понимал и видел. Мы оба, не сговариваясь, громко фыркнули. Но Майкл даже и этого не слышал. Он поглощал вкусное, приготовленное Падди, мясо и токовал, как тетерев, демонстрируя мне свои развешанные по стенкам дипломы кулинарного училища.

Майкл был дипломированным пекарем. Как-то, проходя мимо дома своей сестры, он заметил меня в саду с книжкой в руках.

– Читаете? – спросил он.

– Читаю.

– А вот мне книжки не нужны. У меня ремесло есть, – сказал он с таким видом, словно его за это надо носить на руках.

В другой раз мне надо было подъехать на ферму в горах – забрать у хозяев себе котенка.

– Майкл подвезет тебя, – обрадовалась его сестра, – Будешь искать себе парня, – обязательно выбирай такого, чтоб был с машиной! Это я не о Майкле, это я вообще…

Нужно ли говорить, что вместо фермы Джо повез меня мимо своего дома :

– Только покажу, какие я новые окна себе вставил…

В саду терпеливый Падди косил траву. Он весело помахал нам рукой.

– Ну, и как Вам мои окна? – спросил с надеждой на мое выражение восторга Майкл.

– Ничего себе окна. Нормальные. Так мы вроде бы на ферму собирались…?

Конечно, ту ферму мы в тот день так и не нашли, хотя Майкл спрашивал о ней у всех окрестных соседей. Пришлось мнe на следующий день самой брать такси. И она оказалась совсем неподалеку – Майкл проехал мимо поворота к ней дважды… Видимо, все думал, что бы ещё мне такое продемонстрировать.

Через месяц Майкл вставил в окна решетки. И долго и занудно рассказывал всем, сколько они ему стоили, ожидая, что от этого его очень зауважают.

А ещё через месяц его уволили с работы. Это было большим ударом по его гордости. Я долго не видела его после этого.

– Ну, как там Майкл? – спросила я как-то у его сестры, когда говорить уже больше было не о чем. Она вздохнула.

– Как? Все так же, хочет жить на широкую ногу, а средства теперь не позволяют. Вот он и лезет в долги, как в петлю. Недавно распотрошил сберегательную книжку нашей сестры, которую она оставила ему на сохран, пока сама уехала в Австралию. Я говорю ему: "Как обратно-то платить будешь?", а он – "Не волнуйся, сестра, деньги у меня есть. Вот перезаложу свой дом…"

– А работа как же? Ищет новую?

– И не думает. Он говорит: я теперь лучше в судомойки пойду, чем. буду работать по специальности! А так пекари везде нужны, ты же знаешь… Он у нас в свое время даже в Швейцарии в пекарне работал!

– А шашлыки?

– А шашлыки он продолжает устраивать – нельзя же упасть лицом в грязь перед знакомыми! Сколько бы это ни стоило. Тем более, что всю работу все равно берeт на себя Падди…

Я вспомнила близорукие, смешливые глаза Падди – и его быстро мелькающие в работе руки, его никогда не отдыхающую, ни минуту не сидящую на месте долговязую фигуру в потертых джинсах, кепочке и одной и той же футболке в любую погоду. Вспомнила – и спросила в шутку :

– А Падди у вас, случаем, не свободен?

Плевать, что у него нет машины и дома с античным садом и королевской спальнeй с телевизором "Сони"!…

***

…Как-то вскоре после тех злосчастных шашлыков моя знакомая француженка Вероник, которая возглавляет в Белфасте группу, посещающую в тюрьме соискателей на звание политического беженца (помните еще Бориса?), позвала меня с собой в тюрьму Магаберри: туда угодил русский парень из Латвии, и ему очень хотелось поговорить с кем-нибудь на родном языке.

Вообще-то сажать в тюрьму кандидатов в беженцы не полагается. Ведь попросить убежища – это не преступление. Но это в других странах, а в нашем гадюшнике… Тюремное заключение – это то, что североирландским блюстителям порядка хорошо понятно. К этому им не привыкать, по этой части они – настоящие эксперты. Такие эксперты, что об их обращении с политзаключенными даже художественные фильмы снимают. Не говоря уже о многотысячных штрафах, которые им пришлось выплатить узникам местных гулагов за жестокое обращение с последними…

Сказать, что в Северной Ирландии за решетку отправляют всех “азилянтов”, было бы неправдой. Но их число значительно. Причем никогда нельзя угадать заранее, позволят ли тебе жить на свободе (как уже описанному мной прохиндею Косте) или нет. За решетку тут попадают многие – даже американцы и южные африканцы. Что уж говорить о нашем брате – румынах, русских, украинцах, латышах и так далее…

Вот так оказался там, где “без окон, без дверей, полна горница людей” и Коля – русский из Латвии. По его мнению, он сам виноват в этом: ошибся, не знал, что после отказа в политическом убежище нужно сразу подавать на аппеляцию, запаниковал и уехал в Лондон, чтобы его не депортировали. А когда ему объяснили его права, и он вернулся в Белфаст подавать на аппеляцию, его – на всякий случай, чтобы не шлялся по “Великой” Британии – посадили за решетку… Превентивно, как говорит большой друг свободы и демократии мистер Буш.

Самого главного североирлaндского гулага – гнуснопрославленного Лонг Кеша или Эйч-Блоков, как они официально назывались, – уже нет. Он был закрыт летом 2000 года, и о его дальнейшей судьбе до сих пор спорят: те, кому дорога память погибших в его застенках политзаключенных, хотят сделать из него музей; те, кто стремится поскорее смыть следы их крови со своих рук и хочет, чтобы человечество забыло о преступлениях британских властей в Ирландии, – снести Лонг Кеш с лица земли и построить на его месте стадион. Коля оказался в Магаберри – где, кстати, его соседями оказались не только республиканские диссиденты, но и “отпетые” лоялисты во главе с печально знаменитым “символом сопротивления лоялистского народа” – наркодельцом, близким по своим взглядам к неофашистам, Джонни Адером.

И вот я отправилась навестить Колю и его товарищей по несчастью – ребят из Ирака и Пакистана – в достаточно интернациональной компании: вместе с зимбабвийкой Зобейдой и француженкой Вероник, которые взяли своего рода шефство над “без вины заключенными”, привозя им каждую неделю неирландские продукты из их родных мест, которые они в тюрьме не могут достать, газеты, иногда даже видео на их родном языке, если удастся таковое найти…

Многие из заключенных иностранцев практически не владеют английским. И хотя к ним два раза в неделю приводят учителя английского, этого явно недостаточно. О том, какой эффект имеет тюремное заключeние на тех иностранцев, кто стольким пожертвовал на пути к “свободе”, написано в Северной Ирландии целое исследование, которое приходит к выводам, что тюрьма совершенно не приспособлена для таких людей, и что подобное обращение с ними крайне негуманно. Но «воз и ныне там»…

Магаберри окружают высоченные стены, украшенные сверху валами колючей проволоки. Не знаю, под током она или нет, но мы как-то не собирались попробовать…

Охранник, открывший нам ворота, был весьма приветлив к трем молодым женщинам-иностранкам. Ведь мы же не какие-нибудь “Fenian bitches ”, как многие представители его общины, увы, до сих пор любят отзываться о католических женщинах…

Процедура попадания на свидание к “неопасным” узникам (ибо совершенно ясно, что Коля, Али и Азиз не собираются никоим образом подpывать власть её Величества британской королевы на территории Ирландии!) тоже достаточно сложна: сначала тебе делают временный пропуск. При этом ты должна положить свою ладонь на какой-то “черный ящик”, который “связывает” отпечаток твоей ладони с пластиковой карточкой, получаемой тобой на руки в обмен на твой паспорт. Карточку эту можно использовать много раз, ибо эти данные с неё можно “стирать” и “записывать “ заново.

Затем ты идешь в само здание, где находятся незадачливые узники. Вся тюрьма состоит не из одного огромного мрачного здания, а из многочисленных двухтажных домиков, разбросанных по её территории. Домики беленькие и смотрятся достаточно уютно. Если бы не покрашенные белым же решетки на всех окнах (со всякими завитушечками – видимо, чтобы было веселей!) да постоянно светящие в окна “дневные” лампы гигантских фонарей…

Решетка и на двери домика – такая же, впрочем, как на многих российских домах послеперестроечного периода, когда мы стали “свободными”. Так что нам не привыкать!

Но сначала надо ещё пройти “через проходную”. Обстановка здесь деловая, но без грубостей. Впрочем, девочки сказали, что мне повезло; в этот день на службе были очень вежливые офицеры. Не все из них этим отличаются…

Внутри нас ожидает рыжий “как из рыжиков рагу” охранник. Он велит нам пропустить через аппарат, похожий на аэропортовские, наши сумки. Включая и ящик с луком, рисом, майoнезом и гречкой, который мы принесли в качестве гостинцев.

Мобильник приходится оставить с ним. Он кладет его в особую сумочку, а я смотрю за выражением его лица: видел ли он, что мой мобильник – цветов ирландского флага под кожаным футляром? Но ему не до того…

Проносить сюда нельзя очень многое. Например.., фрукты с косточками – персики, абрикосы (не знаю, как насчёт черешни?).

– Почему? – удивляюсь я.

– А вдруг заключенный захочет покончить жизнь самоубийством, проглотив косточку ?

Хм-ммм… Таким способом? Я как-то это себе не представляю…

Нельзя приносить заключенным одежду темного цвета – вдруг сбегут в ней, и их не будет видно? Деньги можно передавать только чеком, выписанным на имя губернатора тюрьмы – с указанием номера заключенного. Коля сказал мне потом, что из 50 фунтов, посланных ему русской церковью из Лондона, он так получил только 20. Что ж, полицейским тоже нужны деньги – на чай…

После проверки сумок нас запускают внутрь (дверь открывается только при совпадении данных на карточке с отпечатком руки!), где строгого вида пожилая дама нас обыскивает. Делает она это чисто формально – выворачивая нам только внешние карманы и неожиданно помогая мне тем самым найти давно потерянную мною авторучку. Сумки, кошельки приходится оставить у неё. С собой нам дают пронести только гостинцы, да и то не все; за одежду Азиз должен будет расписаться утром в присутствии губернатора…

После проходной можно уже идти в домик самих “азилянтов”. После нескольких звонков другая дама (охранник в мужском отделении?!) открывает нам со скрипом решетчатую дверь. Мы сразу отправляемся на второй этаж – в “рекреационную”, где стоит билиардный столик и телевизор. Обстановка, если честно, мало чем отличается от хоcтелей, в которых размещены свободные “азилянты” в Ватерфорде на юге Ирландии или сбежавшие от жестоких мужей женщины в приюте. Только что те могут свободно передвигаться вне здания… Но куда особенно свободно передвинешься на 15 фунтов в неделю?

Все трое “узников” – здоровые, молодые парни вполне интеллигентного вида, совершенно не вяжущиеся с уголовным мордоворотом Джонни Адера. Мы “разбредаемся на пары”, и Коля неспешно, без прикрас рассказывает мне о себе. И о своей жизни в Лондоне – после того, как он бежал туда, напуганный первым отказом и кошмарными снами о депортации.

– Нелегалом быть страшно тяжко. Нас таких в Лондоне полным-полно. Работаешь по 16 часов в день, без всяких прав. Заболеешь – никакой страховки. На свой страх и риск. Не нравится? Подыхай с голоду… Многие спят под мостами, где придется. Самое дешевое спальное место – где два мужика вынуждены диван делить – 35 фунтов в неделю. А своя комната – уже 50-60. Обычно 1 день в неделю работаешь только на жилье (это 16 часов!), один день – только на еду, один день – толь ко на транспортные расходы. То есть 3 дня н неделю, -только для того, чтобы элементарно выжить. Ну, а уже четверг и пятницу, – это для себя, на все остальное…

Там, откуда я, русским сейчас жизни нет. Там никому жизни нет вообще. Все, у кого мало денег, пьют напропалую, чтобы забыться. А у кого много, – те в наркотики ударяются… Местный язык выучить? Да, курсы есть теперь, не как при советской власти, но знаете, каких денег это стоит? А ты пол-зарплаты за жилье отдаешь… Вот и задумываешься: то ли за жилье не платить, то ли не есть, то ли язык учить… А без языка – ни гражданства, ни работы хорошей… Замкнутый круг.

Никакой бизнес нельзя даже начать. У мафии – свои люди там, где ты приходишь регистрировать его, и не успеешь зарегистрировать, как к тебе сразу подходят рослые мальчики… Да что говорить… Вы же понимаете все это.. не то, что они здесь… Они себе этого всего представить не могут, а я не могу понять, как это они не могут себе этого представить…

Адвокат у меня хороший. Есть надежда… здесь я уже 4 месяца. Жду вот повторного рассмотрения своего дела. Говорят, что у меня есть шанс… Некоторые ребята почти по году сидят. А вообще народ все время меняется – кого-то депортируют, кого-то привозят… Что я здесь делаю? Сплю. Научился спать по 16 часов в сутки. А что здесь ещё делать? Вот язык учу…В спортзал водят раз в неделю. Гулять во дворе можно час в день. Ну, какой это двор? Размером с две вот эти команры, голый асфальт, и в луже мячик лежит… Хорошо, телевизор есть в камере. Но смотреть нечего – все какой-то caдизм показывают, да и в новoстях все смакуют, как кто-нибудь какого-нибудь ребёнка убил – до тех пор смакуют, пока очередь следующего бедняги не подойдёт… По-моему, это нарочно людям показывают. “Дeлaй с нами, делай как мы…”

Домой звонить не могу. Цены такие, что карточки телефонной хватает только ровно на 40 секунд. Буквально : « Как дела? У меня все хорошо. Всем привет…” – и конец связи…

Нет, я не жалуюсь. Этих ребят бы в нашу тюрьму – они бы там и одного дня не выжили ! А здесь что… Вот, на Новый год даже двери нам всю ночь не закрывали. Суп гороховый принесли. А так – в 8 утра открывают, в 12:30 закрывают на два часа, потом опять отрывают на два, потом ещё закрывают, а потом уже до 8 вечера… А там – все, отбой…

Я удержалась от обычного для всех, находящихся по эту сторону решетки, вопроса “ А за что вы здесь ? », да он и не стремился оправдываться, как это обычно делают уголовники. Он знал, что « нарушил иммиграционные законы” – правда, сам того не зная. Он не задавался вопросом, не слишком ли жестоко такое наказание за это и вообще, в отличие от Кости, держался с достоинством.

На прощание я спросила его, чего бы ему хотелось в следующий раз нашего, русского, вкусненького.

– Может быть, кусочек свинины жирной – хочу сам зажарить… А вообще-то не надо, не беспокойтесь. Не люблю я просить…

На обратном пути нам в обратном порядке выдали сумки, мобильники и паспорта, отобрав пластиковые карточки. Охранники дружелюбно махали нам – мусульманке, католичке и атеистке – вслед.

А мне все виделись полные горечи глаза ещё одного из миллионов людей, которых лишил нормальной жизни на родине своими « историческими деяниями » новоявленный «почетный гражданин Дублина» …

Глаза, которые говорили больше слов.

…Через неделю после нашего визита полицаи сообщили группе Вероник, что отныне всем им придется заполнить анкету, которая предназначается не для посетителей тюрьмы, а для тех, кто намеревается поступить в нее на работу! Анкета эта включает в себя вопросы о личной жизни не только заполняющих её, но и их родителей, и братьев и сестер ("перечислите всех, с кем вы состояли в связи за последние пять лет, с указанием полного имени, фамилии, даты рождения и адреса" – это пример только одного из вопросов).

Увидев, как запаниковала Вероник, которой совсем не хотелось делиться своим личным и наболевшим со здешними полицаями, я посоветовала ей попросить дополнительный листочек, заявив, что на одной страничке мне не хватит места, и заполнить её различными экзотическими именами, вроде Мохаммеда и Нуреддина.

Сама бы я именно так и сделала – уж если "повеселить " жандармов, так на полную катушку!

***

… Есть в жизни такие вещи, к лицезрению которых ты привыкаешь настолько, что и вовсе их не замечаешь. До тех пор, пока кто-нибудь из друзей не обратит твоё на них внимание и не позволит тебе тем самым оценить их свежим взглядом.

Мне стало бросаться в глаза то, чего я раньше не замечала: что многие ирландцы, голландцы и представители других народов, вплоть до жителей стран Карибского бассейна, не имеющие совершенно никакого отношения к Соединенным Штатам, носят одежду и обувь с американской символикой. Причем делают они это, не задумываясь, а вовсе не из-за каких-то осoбенно родственных связей с заокенской Империей Зла. Почему? И почему я, испытывающая нежные чувства, допустим, к Кубе, не так-то легко могу найти подобные предметы с её символикой, как с американской, барахлом с изображением которой завалены магазины самых отдаленных от Америки уголков нашей планеты ?

Когда сеньор Артуро прислал Лизе звездно-полосатую майку, я не обиделась на него: он, возможно, даже и не задумался над тем, что он для неё купил. Но возмутилась: у моего ребёнка есть своя страна, даже несколько стран, и ни одна из них, к счастью, Соединенными Штатами не является !

Когда я выразила свои чувства (« почему нам навязывают чужие символы ? Почему я не могу найти, например, такие же вещи: какие-нибудь джинсы с заплатами из ирландского « триколора » даже в самой Ирландии, а уж не то, чтобы за её пределами ? ») своей подруге, адвокату-правозащитнику Патриции, она поразила меня своим лаконичным и спокойным ответом, подметив то, о чем я раньше тоже не задумывалась.

– Да этого же никто не делает, ни одна нормальная страна, – только США и Великобритания! – сказала она мне. – Всем остальным это просто ни к чему.

Присмотревшись хорошенько к окружающим я поняла, что Патриция права. Вы не встретите больше нигде в мире в каталогах женской одежды свитеров с нашитыми французскими флагами или носков с изображением турецкого полумесяца. Единственное, с чем можно сравнить это болезненное выпячивание своих символов, – так это с африканскими женскими нарядами времен выборов, украшенными живописными портретами местных политических лидеров. Но – опять-таки местных. Ни одна другая страна, кроме Америки и Британии, насколько мне известно, не навязывает так назойливо “туземцам” других стран совершенно чуждые им звездно-полосатые изображения или “юнион джек”.

Понятно, конечно, что они являются символами “культурного империaлизма” вышеназванных стран… Но все -таки: что стоит за этим? Трудно предполагать, что каждый, например, белорус, которому досталась подержанная майка с изображением “звездасто-полосатого”, так-таки непременно обратит на это внимание и стaнет горячим поклонником “американской мечты”. Может, нас таким образом готовят к грядущим временaм, когда, по замыслам вообразивших себя “хозяевами мира” янки и подтявкивающих из-за их спины джонов булей их флаги взовьются на центральных площадях наших городов? Чтобы не так резало глаз?

Хотя даже у меня и есть несколько вещей с советской символикой, найденных с большим трудом, до недавнего времени у меня вовсе не было желания носить что-либо подобное – до тех пор, пока с нашей страной не случилось то, что случилось, и она не исчезла с карты мира. Возможно, я иногда надеваю теперь эти вещи из-за тоски по ней. Из-за боли от того, что произошло.

Но при чем. же здесь Америка и Британия? Ведь они же выиграли холодную войну, как они нас всех заверяют. Откуда у победителей такое ущемленное чувство собственного достоинства, такие фрустрации, такое желание навязать всем себя, – если они действительно являются победителями и таковыми себя чувствуют? Ведь победителям, как известно, свойственно великодушие и полное отсутствие желания кому бы то ни было что-либо доказать: сама их победа уже должна являться достаточным доказательством…

Я давно уже столкнулась с тем, что это не так. Просто я не связывала это раньше с таким явлением, как вышеупомянутые майки, косынки и джинсы.

Я тогда по молодости лет задавала наивные вопросы на уровне того, какими и по сей день задаются, не давая никаких на них ответов, в своих аналитических статьях обозреватели некоторых российских газет: почему же нас так ненавидят и боятся много лет спустя после того, что было объявлено “победой западной демократии”? Тем более те, кому мы даже не успели cделать ничего такого – например, панически боящиеся нас голландцы, отношение которых к русским представляет собой в среднем статистическом случае любопытную смесь страха, ненависти и желания исподтишка ударить по больному. Ведь мы же даже не пошли на Амстердам в 1945-м, Голландию освободили канадцы. Ведь они же практически не знают нас совсем!

Однажды моя мама, весьма эффектная женщина, находившаяся у меня в гостях с дружественным визитом, шла по улице голландского города Лейдена, когда к ней обратился – явно с желанием познакомиться – один голландец. Когда она сумела ему на ломаном французском объяснить, что не говорит ни по-голландски, ни по-английски, голландец обрадованно воскликнул :»Оh, vous-etes Francaise »?, на что моя мама возразила : « Non, je suis Russe ! »

Беднягу аж всего перекосило. « Оh…Russe… очень приятно, очень приятно было познакомиться… » – а ещё через секунду только пятки его засверкали по улице…

Описанный случай весьма типичен. Правда, не все такие трусишки: если голландец думает, что может вас уязвить, он начинает изливать на вас свою желчь описанием различных бедствий российской жизни, которые ему в массовых масштабах предоставляет местное телевидение, явно в ожидании, когда же вы, наконец, расплачетесь.

Обычно я им такого удовольствия не доставляю. Как-нибудь переживут. Я улыбаюсь, когда мне рассказывают о торговле нашими женщинами, и говорю, что это мы у них, у голландцев научились. Тем более, что Нидерланды были последней по времени страной в Европе, официально отменившей рабство в прошлом веке… Напоминания об этом обычно отбивают у них охоту продолжать свой словесный садизм.

Нo, может быть, голландцы так по-ущербному себя ведут из-за того, что это такая маленькая нация, а мы – такая (пока ещё) большая? Недаром они и к соседям-немцам испытувают такую неприязнь, что “кушать не могут”: голландская германофобия поражает тем более, что даже первая строчка голландского национального гимна “Вильгельмус” утверждает, что отец голландской нации был “van Deutschen bloed”…

Нет, и не в немцах здесь дело. А в том, что победители совсем победителями не являются ?

Я особенно остро поняла это, когда посмотрела одно предназначающееся для туристов видео о нашей стране – « Россия » из серии « VideoVisits ».

Были у меня и раньше видео из этой серии, но ни в одном из них не было столько оголтелой ненависти, болезненного злорадства и политических оценок, которые в видео подобного сорта вообще не нужны: ведь это не пропаганда и не претендующий на научность документальный сериал, а обыкновенный видовой фильм, рассказывающий о наших достопримечательностях и культуре.

Многое из того, что говорит этот по-настоящему обозленный голос с экрана, само противоречит тому, что экран показывает. Не успела я возмутиться его высказыванием, что в “коммунистической” Москве “не было ночной культурной жизни” (это в Москве-то не было, со всеми её театрами, концертными залами, цирком, клубами, кинотеатрами?!), как нам показали, что именно подразумевает американский “культуртрегер” под “культурой”…

– Зато теперь молодежи есть куда пойти! – восклицает он, а нам показывают темный бар со скучающими парнями и девицами, которые под оглушительный гром (музыкой это нельзя нaзвать даже с большой натяжкой – и это говорит вам человек, с детства любящий диско!) тянут из бокалов алкогольные напитки. Лица и всех у них такие, словно они буквально умирают со скуки… А нам уже показывают новых посетителей, которых тщательно обыскивает “секьюрити” на входе: на ношение огнестрельного или холодного оружия… Свобода, понимаешь!

Голос вынужден согласиться, но по-прежнему, как упрямый баран, не хочет видеть причин показанного:

– К сожалению, новые свободы привели и к некоторым проблемам, – например, росту преступности…

Почему бы не сказать в открытую, господин хороший, – “к сожалению, экономика свободного рынка неизбежно ведет к росту преступности”?

Почему-то, делая ракурсы в ирландскую историю в фильме той же серии об Ирландии, его авторы не дают собственных политических оценок Пасхальному Восстанию 1916 года или борьбе ирландского народа с завоевателями Кромвеля. Почему же тогда те же американские (судя по акценту и стилю) авторы фильма о России просто не могут излагать лишь факты ? Почему в них так бурлит злость, что им непременно надо выплюнуть что-нибудь вроде « Перед вами – памятник погибшим в гражданской войне… Эти люди действительно верили, что строят лучшее будущее… Если бы они только знали… » Американцы, воевавшие когда-то за независимость своей страны от Британской Империи, наверняка не знали, в какого морального уродца и кровососа мирового масштаба она превратится в будущем. Но разве об этом речь, когда перед нами – памятник этим людям?

Я долго слушала плевки в наш адрес этого “победителя в холодной войне”, а потом меня осенило: победители так себя просто не ведут. Так ведут себя только проигравшие, – готовые от собственного злобного бессилия грызть землю.

Если это правда, что мы “проиграли”, а они “победили”, почему же тогда они до сих пор не могут успокоиться и жить своей жизнью? Почему им не дает покоя память о том обществе, которые построили наши отцы, деды, матери и бабушки?

Победители так себя не ведут!

Да, больно смотреть на тот мир, в котором мы живем сегодня. На наших глазах происходит геноцид палестинского народа, – который даже нельзя вслух назвать геноцидом, потому что тот, кто является палачом палестинских детей, – « лучший друг американского слона ». А передовицы газет пишут не об этом, а об очередях для прощания с гробом прожившей безо всяких печалей и нужд британской королевы-прабабушки, да сообщениями о том, чей бюст больше : Бритни Спирс или Кристины Агильеры…

« Арик-бульдозер » уничтожает все новых и новых мирных жителей, а на него не только не сыплются бомбы, которыми НАТО « боролась против этнических чисток » в Югославии, – нет, его даже не обсуждают BB (Bush Blair), занятые единственной заветной мечтой: как доделать то, что не доделал Папа-Буш и расправиться с давно никого уже не трогающим Саддамом Хуссейном.

Иногда кажется, что все это – дурной сон. Но так дольше жить невозможно, – не только для нас, а и для всех народов мира, которые составляют его большинство.

И настанет день, когда разразится гроза. Это неизбежно. Ибо тот, кто сеет ветер, горе, слезы и смерть, пожнет в конце концов такой уpaган, какой ему и не снилось…

***

На очередные праздники я поехала в Ниццу.

Собственно говоря, это произошло почти случайно. Захотелось забыться хотя бы на два дня. Выбросить дурные сны из головы. А еще – я устала от постоянных мрачных – в унисон с бесконечным дождем за окном – сводок новостей : “Вчера ночью сожжена католическая школа… подвергся атаке самодельными гранатами дом католической семьи… осквернена католическая церковь… полиция призывает свидетелeй обратиться к ней… полиция выпустила несколько очередей пластиковыми пулями по толпе в Ардойне… лидер партии юнионистов Дэвид Тримбл выступил с требованием к британскому правительству признать перемирие ИРА нарушенным из-за событий в Колумбии… толпа протестантских жителей Северного Белфаста в очередной раз атаковала католических школьниц по дороге в школу Святого Креста… лоялисты требуют, чтобы школьницы ходили в неё в обход… так чем же все-таки занималась ИРА в Колумбии, и какова роль в этом Кубы?” И далее – в том же духе.

И вот я выхожу из самолета на таком далеком от Северной Ирландии южнофранцузском берегу. Сюда я добиралась тоже не без приключений ; с удивлением для себя я обнаружила, что в лондонском аэропорту Лютон “пищалка”, которая должна срабатывать только на металл при прохождении через детектор, стабильно срабатывает на каждого гражданина, даже если при нем нет ни одной монетки, а на нем – ни одной металлической пуговицы. При мне обыскивали старушку-инвaлида на коляске…

Что было гадко, так это фальшь ; если хочешь обыскивать всех людей, так кто тебе не дает? Зачем играть в эти глупые игры со срабатывающим звонком там, где он просто не мог сработать? Ведь в том же наряде я прошла и через ирландский аэропорт, и про возвращении – через французский, и ни в одном из них детектор и не пикнул. Но в этом тебе – все англичане. Вежливая фальшь и считание всех окружающих такими глупыми, что они ничего не заметят – такая же чисто английская вещь, как книги Агаты Кристи.

– Параноики, – сказала я, не повышая голоса и не меняя тона, пока англичанка охлопывала руками поочередно штанины моих джинсов. -Совесть у вас нечиста, поэтому вы всех так и боитесь.

Она вздрогнула, но сделала вид, что ничего не услышала. Я знала, что именно так она и отреагирует – так же отреагировали бы и голландцы. Здесь вежливую маску снимать нельзя. По крайней мере, при свидетелях. Удар ножом обычно наносится в спину.

…Но вот все это осталось позади : заборы с колючей проволокой под током, броневики на улицах., вежливо-лживые англичане. И я выхожу из здания аэропорта в ночную Ниццу, где меня охватывает почти тропическая по сравнению с Ирландией, душная и темная весенняя ночь. Темнеют за окнами автобуса силуэты пальм, белозубо улыбается его шофер – ослепительный красавец-брюнет, каких я не видела уже долгие годы; светится разноцвeтными неоновыми огнями знаменитая Променад дез Англе и её казино; а вокруг меня разливается в воздухе тончайший, нежный аромат цветущей мимозы и ванильных булочек… Господи боже мой, да уж не сказка ли все это?

… При первой прогулке по городу действительно кажется, что сказка. Не таким ли должен быть коммунизм – по длинному, уходящему за горизонт приморскому бульвару прогуливаются благополучные, выглядящие идеальными семьи и сохранившие пылкость чувств друг к другу пожилые пары спортивно-подтянутого вида, заботливо держащие друг друга под руку. Мимо пролетают быстрые, как стрела, молодые парни и девушки на современных велосипедах и роликовых коньках. Все кругом загорелые, спокойные, веселые, энергичные – настоящая гармония душевного с физическим развитием, как в нашем старом учебнике по научному коммунизму. Отовсюду изумительно пахнет самыми невероятными блюдами; цены тоже вполне доступные (для здешнего жителя). На ходу закусывая изумительной булочкой с кремом, я наблюдаю за тем, как над морем кружатся в посадочных маневрах многочисленные пассажирские самолеты. Люди вокруг – сама доброжелательность, сама вежливость, и отовсюду раздается изумительный по красоте французский язык, по которому я соскучиласьсо времен средней школы и "Юманите Диманш" ("Vive la Grande Revolution Socialiste d' Octobre !" – вспоминаю я.). К моему удивлению, мой ломаный французский здесь понимают и даже хвалят.

Отель оказывается маленьким, утонувшим в море цветов. Похожий как две капли воды на коммисара из фильма "Спрут" hotelier, полуфранцуз-полуитальянец, знает пару слов по-русски: наших соотечественников, выделяющихся на фоне прогуливающихся по Променаду своими уголовными физиономиями, здесь в последнее время стало много. Он с удовольствием рассказывает мне, что женился в русской церкви в Ницце, построенной ещё до революции любившими отдыхать здесь богатыми россиянами. Хотя он и католик. Он совершенно не понимает – и не скрывает этого-, что там творится в этой Северной Ирландии.

– Это длинная история,- говорю я ему.

Я засыпаю с открытым окном – это в середине марта! –, а за ним даже никто не шумит, как это бывает во всех нормальных городах в ночи выходных дней. Никто не поет пьяных песен, не бьет окон, не жжет машин, не орет как резаный. Наверно, мне просто повезло, что поблизости не оказалось наших соотечественников, думаю я и засыпаю. Сначала мне снится непрерывно гудящий, висящий низко над головой над головой вертолет – как это бывает день изо дня, без выходных в Белфасте. Но затем я постепенно расслабляюсь, забываюсь во сне – и вот уже я вижу улыбающегося мне Лидера с веточкой мимозы в зубах. Я беру его под руку, мы оба ничего не говорим и медленно шагаем вдоль ниццинского Променада, глядя, как исчезают за горизонтом последние лучи заходящего теплого французского солнца. Он оборачивается ко мне и говорит мне на чистом французском : "Mademoiselle, qu'est-ce que vous voulez faire ce soir ?" "Откуда он знает французский? " – лихорадочно думаю я и просыпаюсь. За окном светает. Проклятая привычка рано вставать на работу! Я поворачиваюсь на другой бок. А из окна уже тянет свежими, теплыми ванильными булочками…

За завтраком молодая марокканка подает мне круассаны и горячий шоколад. Уставшая от преследующего меня даже во сне запаха подгорелых сосисок и ветчины вместе с кислым обжареным помидором, составляющими ирландский традиционный завтрак, я почти готова воскликнуть как Авессалом Изнуренков : "Ах, ах, высокий класс!" Я выхожу на улицу, чувствуя себя лет на 10 моложе, чем. сутки назад.

Вокруг по-прежнему все сверкает. Белые дома, окна в которых закрыты от солнца деревянными ставнями. Дорогие бутики. И все та же молодежь на роликах вокруг. Море ослепительно-лазурное, спокойное, и, в отличие от мест, где живу я, нет ни малейшего ветерка. На площади Гарибальди рыбные рестораны готовяться к открытию, официанты раскладывают в виртинах свежие дары моря. Пахнет рыбой. За углом пахнет сушеными цветами и духами – здесь продают традиционные провансальские товары. Кажется, если посмотреть на эту красоту после той нищеты, которую я видела на Кюрасао или у нас дома, то здесь уже построено то, о чем. мы только мечтали. Живут же люди!

Но сказка грубо прерывается действительностью, когда я почти спотыкаюсь на сидящего на земле нищего, не заметив его. Рядом просит денег беженка из Косова с 4 детьми, а за ней сидит миловидная француженка с белым кроликом на руках. Очевидно, она надеется на то, что ей подадут, пожалев кролика. Пройдя ещё несколько улиц, я заметила, что просить милостыню с животными на руках – это, очевидно, местная традиция, ибо больше я с этим нигде ещё не сталкивалась.

В Пиетон – пешеходной зоне, битком набитой туристами – африканцы, наряженные для привлечения внимания в национальные одежды, пытаются сбыть им свои сувениры, а румынские цыгане исполняют знойное танго на аккордеонах. Когда я попадаю к вокзалу, я оказываюсь неожиданно для себя в местах, удивительно напоминающих мне роттердамскую Делфсхавен, где я прожила почти 5 лет: здесь можно встретить кого угодно, но только не коренных жителей. Судя по всему, они сюда заходить опасаются. Где они, все эти подтянуто-спортивно-благополучные символы капиталистической сказки об обществе изобилия? Здесьшумно и душно. Вокруг меня между кучками мусора кружат марокканские дети в одежде не первой свежести. Африканцы торгуются с арабами за цену на фрукты. Стены домов исписаны граффити. Но я, привыкшая к Делфсхавен, чувствую прилив ностальгии. Я прожила там 5 лет, в районе, который считался гетто – и никогда никто мне слова плохого не сказал. Вот и здесь- пожилой не очень трезвый марокканец приглашает меня выпит ь с ним кофе и в ответ на мой вежливый отказ говорит мне такой же вежливый комплимент и идет своей дорогой. Чего же они тогда бояться, это коренные жители? Или просто не хотят видеть чужой бедности потому, что совесть нечиста?

Я дохожу до Старой Ниццы: узкие улочки, как в итальянских фильмах. На камнях сидит группа подвыпивших и достаточно грязных местных бродяг. "La France pour les Francais !"- цедит сквозь гнилые зубы один из них, когда я прохожу мимо, – и смрачно сплевывает. А вдали на горизонте белеет купленная на её честно заработанные тяжким трудом деньги шикарная вилла Татьяны Дьяченко, или как там теперь она именуется…

Со Средиземного моря дует, наконец, свежий ветерок. И вместе с ним развеивается дымка сладкой сказки капитализма вокруг меня. Мой вежливый, красивый hotelier с расстроенным лицом обстригает обломанные цветочные кусты вокруг отеля.

– Такая красота – и обязательно людям надо нагадить!-возмущаестя он. Я спрашиваю у него о том, как можно здесь снять на недельку частную квартиру.

– Надо знать хорошие районы, – поучает он меня. – Почитайте таблички на дверях, посмотрите сначала, какие там фамилии. А то попадете среди каких-нибудь…, – и брезгливо-выразительно смотрит на проходящего мимо нас алжирца.

Солнце медленно и торжественно скускается за горизонт, появляются первые звезды. На Променад – так романтично! Но я смотрю вокруг себя, на всех этих подтянутых, здоровых, ухоженных, расслабленных, респектабельных, – и ни с одним из них мне не хочется пройти здесь под руку. Лучше уже видеть сны о Лидере!

***

…Да, жизнь моя кипела ключом, скучать было некогда. Но как только у меня выдавалась свободная минутка – например, ночью в постели перед сном,- и я закрывала глаза, перед моим мысленным взором сразу же представал тот незнакомец с его белозубой улыбкой и густыми бровями. Теперь мне были не нужны снотворное или антидепрессанты – я мирно засыпала, мысленно убаюканная холодным светом его ирландских голубых глаз…

Я очень ждала мая.