С горя человека часто совершает глупости. С отчаяния – тем более.

По вечерам после работы я долго бродила по дюнам, вдыхая соленый морской аромат. Домой идти не хотелось. Вокруг была такая красота – а разделить ее было не с кем. Ведь, если вы помните, Лизу моя эмоциональная мама опять увезла в Россию. Если я хоть раз в жизни была близка к самоубийству, то это было именно в те весенние дни.

Выходные стали просто невыносимыми. Дермот, который не знал и половины того, что со мной происходило, пообещал, что мы увидимся в ближайшую пятницу. Что ж, на безрыбье и рак рыба…Но в пятницу вечером, когда я уже собирала вещи, он позвонил мне с извинениями и сказал, что в эти выходные ему надо будет ходить по домам избирателей – приближались выборы. Как будто он этого раньше не знал!

Как я ни сдерживала себя, а тут не выдержала. Мы почти поругались. Я пыталась объяснить Дермоту, насколько важно для меня не быть одной именно сейчас, но он только от меня отмахнулся. Конечно, для человека преданного политике она всегда будет на первом месте, но ведь кроме политики еще есть и такое понятие, как дружба. Тем более, что ради американской тещи он брал отгулы даже во время предвыборной кампании. Неужели Дермот всерьез считал, что они проиграют на выборах только из-за того, что он обойдет какое-то количество избирателей не в этот день, а чуть позже? Тем более, что времени до выборов оставалось еще более чем достаточно.

– Мы знакомы не первый день. Я никогда не просила тебя о встрече, Дермот. Но сейчас мне действительно очень надо тебя видеть. Очень, – сказала я в последний раз, уже предчувствуя его ответ.

– Я все понимаю, ЛДТ, я рад, что ты хочешь меня видеть, но сейчас, пойми меня, ну никак не могу… Когда смогу – то как только, то сразу! Эти выборы будут иметь решающее значение для нашей стратегии, и если мы покончим в нашем районе с преимуществом СДЛП, то…

Ага, то Ирландию сразу сотрясет революция… Я отняла трубку от уха: пусть поговорит. Минут через пять приложила ее опять к уху. Дермот все еще продолжал свою программную речь. Я поймала себя на мысли, что он тренируется на мне – как герой Вицина в «Операции «Ы» тренировался на кошках. От этой мысли мне стало смешно.

Но настроение у меня было очень даже серьезное. Пора что-то менять в жизни, и менять по-крупному.

Может быть, я эгоистка? Думаю только о себе?

Но с какой стороны я ни смотрела на ситуацию, мне вспоминалась американская теща, появление которой, в отличие от моего, предвыборной кампании не мешало. И то, что всего три дня назад Дермот сам звонил мне, чтобы договориться о встрече в эти выходные.

Что ж, мое положение естественно для положения любовницы женатого человека. Я сама в свое время согласилась с этой ролью. Но хочу ли я и дольше оставаться в этом положении? Даже если бы на свете не было Ойшина. И неважно, что он отверг меня – его места в моем сердце уже никто не займет. И любви к Дермоту это мне не прибавило.

В тот день я зареклась себе, что между мною и Дермотом все кончено. Я не стану картинно объявлять ему об этом. Не буду устраивать некрасивых сцен. Просто в один прекрасный день навсегда исчезну из его жизни. Причем тогда, когда он меньше всего этого ожидает. Без объяснения причин и выяснения отношений. Этим я хоть немножечко дам ему почувствовать то, как я чувствую себя сейчас.

В конце концов, пришло время подумать и о себе. Хотя бы немного. Иначе у меня скоро совсем откажут тормоза.

…Когда мне не хотелось после работы идти домой, я шла вместо этого в интернет-кафе и долго бродила по интернету в поисках косвенной информации об Ойшине. Прямую я больше искать не отваживалась. Скоро, совершенно для самой себя неожиданно, я вышла на целую кладезь инфомации о его родных: его многочисленные племянники и племянницы, в основном подростково-хулиганского возраста, буквально кишмя кишели на таких сайтах, как «Бебо» и «Фэйсбук». Было поразительно наблюдать за контрастом между этими еще только вступающими в жизнь молодыми людьми и их родителями. Было удивительно, как у таких преданных своему делу и идейно закаленных родителей (все братья Ойшина тоже были участниками антиколониальной борьбы) могли вырасти настолько пустые и недалекие отпрыски. Точно яблоня, которая всегда давала хороший урожай, а в нынешнем году вдруг ни с того, ни с сего буйно отцвела сплошным пустоцветом.

Но это в природе что-то может быть ни с того, ни с сего, а в человеческой жизни «ни с того, ни с сего» ничего не бывает. Было такое ощущение, что пока их отцы сидели в тюрьмах и отстреливали британских солдат на улицах Белфаста, а матери носили им тюремные передачи да стучали по тротуарам крышками от мусорных бачков, предупреждая бойцов о надвигающейся облаве, воспитанием их детей вообще никто не занимался. Вполне возможно, что именно так оно и было. И, честно говоря, это было очень грустное зрелище. Намного грустнее бесхвостого ослика Иа. По сравнению с ними даже Пейсли-юниор c его «покушать» в качестве хобби выглядел титаном мысли и отцом североирландской демократии.

Среди окосевших от алкоголя полудетских мордочек, которые вповалку спали на диване или тискали друг друга целыми группами на вывешенных на этих сайтах фото мое внимание привлек один из юных племянников Ойшина по имени Пат (видимо, в честь дедушки). Привлек исключительно внешним с ним сходством, так как по своим человеческим качествам привлечь меня такой тип никак не мог: Пат был ярким представителем вышеописанного поколения белфастских тинейджеров.

У него были такие же, как у Ойшина, голубые глаза и такие же почти сросшиеся у переносицы черные брови. И глядя на него,можно хорошо было представить себе, как выглядел мой герой в далекой уже теперь своей юности. Когда не было интернета, а подросткам здешним было не до валяния дурака. По крайней мере, в таких пропорциях.

Я читала глупости, которые Пат оставлял на своей страничке – причем не какие-то «милые глупости», а самые форменные, такие, что у меня просто волосы дыбом вставали. Его существование на нашей планете было настолько пустым, что, читая его полуграмотные перлы, трудно было не воскликнуть: а зачем вообще живут на свете такие двуногие, зачем коптят они наше и без того давно уже не безоблачное небо?

Среди глупостей Пата мне бросилось в глаза, о чем он мечтает.

«Хотел бы я **** взрослую, опытную, роскошную женщину, желательно какую-нибудь иностранку…».

Сначала я посмеялась – да ни одна порядочная иностранка не подойдет к нему и на пушечный выстрел! Опасаясь, что он украдет у нее сумочку. А «непорядочных иностранок» здесь еще пока очень мало- благодаря доктору неизвестно каких наук Иану Пейсли (и это единственное из его политики, под чем я готова была подписаться обеими руками!)

Но обида моя на Ойшина все не утихала. И тогда в голове моей созрел идиотский план черной мести…Сейчас мне стыдно даже вспоминать об этом.

А что, если дать осуществиться мечте этого идиота – и… Я представила себе похожего на Ойшина малыша – и желание совершить эту беспросветную глупость стало почти непреодолимым. Видимо, все-таки дает о себе знать возраст… Биологические часы.

Я зажмурилась и застучала пальцами по клавиатуре.

– Hi gorgeous ! Ну так как насчет взрослых независимых женщин экзотического происхождения?…

Племяннику Пату много не понадобилось. Уже через неделю бурной переписки мы договорились встретиться в пабе «Корона» в Белфасте, и мне заранее было понятно, чем такая встреча кончится… Я не назвала ему своего настоящего имени и про себя надеялась, что эта встреча будет первой и последней.

****

… Британия…

Страна, где бывшему премьеру с годовым доходом более чем в полмиллиона фунтов можно не платить за 25-фунтовый билет на поезд и за лицензию на телевизор в 100 с небольшим фунтов, а ожиревший бывший вице-премьер, страдающий, по его словам, булимией, за государственный счет покупает себе продуктов на 6000 фунтов в год – зато многодетного отца штрафуют на 200 с лишним фунтов лишь за то, что крышка его мусорного бака, которые опустошают здесь только раз в две недели, была приоткрыта на несколько сантиметров. Где мать, 10-летний сын которой пожаловался полиции, что она его шлепнула за то, что он матерился, теряет из-за этого работу и даже временно всех остальных своих детей – зато «сладкая парочка» с высокопоставленными связями, оставившая без присмотра своих малышей в чужой стране (только ради того, чтобы поразвлекаться вечером с друзьями) и потерявшая в результате этого одного из них, прославляется на всю страну как пример родительской любви, спонсируется миллионерами и даже наведывается в Европарламент, чтобы читать там лекции.

Страна, в которой все перевернуто с ног на голову, в которой добро объявлятся злом, а зло – добром, в которой агрессия против другой независимой страны именуется ее «освобождением», а головорезы-оккупанты – «нашими бравыми героями». Иногда у меня такое чувство, что эпидемией бешенства – не знаю, коровьего или демократического – здесь охвачено уже почти все население. Докатилась эта эпидемия и в наши суровые края.

Но дурачки вроде Пата, конечно, не понимают этого – и бурно радуются «прогрессу».

Когда я работаю, у меня нет времени ходить по Белфасту, а когда не работаю – я не езжу туда специально. И потому когда я в очередную субботу приехала в Белфаст – на свидание к Рафферти- юниору,- я была просто сражена тем, насколько изменился город.

Старый Белфаст был суров, но полон «грозной красоты», описанной ирландским поэтом … Несмотря на мертвые каркасы зданий чуть ли не в самом центре.

А от нового Белфаста веяло мертвечиной другого сорта. Гламурной мертвечиной потребительства. Из города гордых людей, боровшихся за свободу он как-то быстро и незаметно превратился в город увлекающихся мастурбацией.

Этот новый, совершенно чужой для меня Белфаст был похож на апрельскую землю: снег сошел, и из-под него повсюду выступили накопившиеся за зиму многочисленные какашки. Какашки обоих полов до опупения бродили по магазинам и барам и наслаждались процессом потребления. Наконец-то они приняты на равных в мировую цивилизацию шопинг-моллов!

Я шла по улице, а вокруг меня суетились аборигены – осчастливленные тем, что им наконец-то позволили «прибамбаситься» и стать равноправными британцами. Они с одинаковым наслажденем примеряли на себя модельные платья, кроссовки «Найке», звания констеблей или должности председателей различных комиссий и комитетов по борьбе с бедностью и с дискриминацией. Пользы от этих комиссий было как от козла молока, и создавались они только для успокоения совести особо совестливых, которым неприятно было понимать, что они сидят на шее у всего остального земного шара (жизнерадостное плохообразованное большинство этого даже и не понимало!). Они получали хорошую зарплату, и это помогало им в полной мере почувствовать себя благородными борцами за права человека в каком-нибудь далеком Дарфуре или Тибете. Дорвались!!!

Город был изуродован гламурными новостройками до неузнаваемости.

Почему-то этому полагалось радоваться. Не радоваться означало «mauvais ton ”- примерно так же, как не радоваться наступлению «свободы и демократии» а-ля Ельцин в России. В ушах так и стояло вомущенное голландское «Maar Moskou floreert !” в ответ на мой честный им рассказ о том, как живется людям в «освобожденной» России.

«Maar er wordt flink geinvesteerd !”- заорали бы голландцы в ответ на мое описание Белфаста. Белфаста, изнывающего по ночам от разнузданного хулиганства, на которое больше нет управы. Где спиваются и умирают молодые женщины. Где алкоголиками и наркоманами становятся дети. Где старики стали бояться открывать двери… Ach pot toch op met jullie investeringen !

«Sell-outs !” – тихо кровоточили граффити на стенах Фоллс роуд. А «революционеры» с упорством, достойным лучшего применения, все добивались новых американских инвестиций… «Посмотрите, чего мы достигли!»- с гордостью говорили они иракцам и прочим несмирившимся, показывая им свой изнасилованный корпорационными небоскребами город, – «Ведите себя хорошо – и британцы и вам чего-нибудь дадут!» Им не хотелось думать о том, что для того, чтобы сделать их «равными» и подборосить им «чего-нибудь»,британцам надо было начать грабить еще кого-то нового в другом уголке мира. Ведь не от себя же они, родимые, будут что-то отрывать!

Неудивительно, что Ойшин хотел бежать из этого мертвого города. Он сказал мне как-то, что хочет переехать в Дублин. Ведь Ойшин был такой живой!… Такой чистый душой.

Я почувствовала, что еще немного – и на меня перестанут действовать привычные у республиканцев аргументы: о том, что критиковать официальную их линию нельзя потому, что любая критика только на руку врагам, а враги-то уж у нас точно общие! Но теперь, когда враги их в открытую хвалят и приводят в пример сопротивлению в других странах, их не только можно, а даже необходимо критиковать!

Я привыкла защищать их от нападок левых, приводя в пример героиню нашей советской пьесы «Барабанщица» – о подпольщице, притворявшейся коллаборанткой с фашистами. Там герой тоже спрашивает ее, когда же она была настоящей – с ним или с фашистами. Но то, что постепенно разворачивалось сейчас на моих глазах в Ирландии, уже нельзя было оправдать никаким «притворством в интересах дела». Это заходило слишком далеко. И вообще, сколько можно врать -причем всем вовлеченным сторонам – и притворяться? Говорить врагу одно, а «своим» другое, а на деле, как оказывается, врать как сивый мерин – и тем, и другим? Может, напомнить, чем кончил мальчик, который слишком часто кричал: «Волк!»? …

Вот о чем думала я по дороге – хотя вслух я тогда все еще никому бы в этом не призналась. Почему нет? А потому, что назвалась груздем – полезай в кузов. А иначе грош тебе цена…

Племянника Пата в пабе я узнала сразу. В жизни он был похож на Ойшина еще больше. У меня даже сердце екнуло при виде его. Но только на секунду.

Пат смотрел на меня с явным волнением. Его красивое, но необремененное интеллектом личико выражало несложную гамму человеческих инстинктов. Было очевидно, что он воображал себе, что будет через несколько часов. Воображал – и нервничал, как бы не ударить в грязь лицом.

А я поздоровалась с ним – и поняла, что мне нужно будет выпить ну очень много для того, чтобы его мечта осуществилась…

… Наш разговор не клеился. Он и не мог клеиться – было с самого начала очевидно, что нам не о чем говорить. Только ему это не мешало, а мне – еще как.

– Давай я тебе еще коктейль закажу! – предложил Пат. Что еще он мог предложить?

В голове у меня уже кружилось, но он не стал от этого ни капельки привлекательнее. Я успела выслушать с десяток идиотских историй о том, как они с дружками и подружками блевали с перепою на Майорке. Обо всех физиологических подробностях поведанного им я лучше умолчу. При этом сам молодой человек был абсолютно уверен, что рассказанное им было невероятно смешно.

Я криво улыбалась, но он был уверен, что произвел на меня неотразимое впечатление. Скорее всего, потому что Пат уже был близок к своей майоркской кондиции.

Я еще раз посмотрела на него. Он был хорошенький, с его голубыми глазами и длинными ресницами, юный и чисто физически, наверно, привлекательный. Но я не чувствовала к нему ничего, кроме растущего отвращения.

И когда за очередной кружкой пива он сказал:

– Я далеко пойду по жизни. Вот увидишь, на меня другие будут работать, а я- кататься на яхте на Майорке… знаешь, такой, как у Эдди Ирвайна? Не собираюсь жить так, как мой папаша (my old man)…или дяди мои…,- я его не дослушала.

– Извини, Пат, подожди меня тут минуточку… Я сейчас вернусь. Мне надо привести себя в порядок.

С этими словами я направилась в сторону туалета. И спросила тихонько барменшу:

– У вас здесь нельзя выйти на улицу с черного хода?

Она посмотрела на пьяного ребенка и понимающе кивнула.

…Через 10 минут я уже сидела в автобусе до дома. А племянник Пат так и остался ждать меня в «Короне»… Не удивлюсь если он все еще сидит там.

Не могу я так. Потому что я – Совьетика.

****

…А чувство одиночества все не проходило и не становилось меньше – как ни старалась я занять себя чем-нибудь полезным. И таким, чтобы больше ни на что не оставалось сил. Почему-то то, что так помогло мне в свое время – в 20 лет – на этот раз не срабатывало. Это только глубже убеждало меня в том, что Ойшин и был той самой, предназначенной мне свыше моей половинкой. И тем досаднее было, что он не понял того, что было так очевидно мне.

«Свою голову всем не приставишь»- пыталась внушить себе я. – «Такие вещи как семейная жизнь человек должен попробовать на собственной шкуре, чтобы понять». Совершенно очевидно же, что Ойшин понятия не имеет о том, что эта жизнь из себя представляет. Не имеет никакого опыта общения с женщинами. Что он просто-напросто сдался на милость первой попавшейся ему под руку особе женского пола – видимо, первой, кто обратил на него внимание после его выхода на свободу.

Будем откровенны: я очень жалела, что, например, я не стала с ним переписываться, когда он еще был за решеткой. Но я же ведь и не подозревала о его существовании!. И ревностью я бы это свое чувство не назвала. У меня не было ни грамма ненависти к везучей ирландской незнакомке: я слишком хорошо насмотрелась за эти годы, что представляет из себя среднестатистическая подруга ирландского республиканца. И стать такой я не захотела бы ни за какие коврижки. При всем моем к ним уважении.

После почти совершенного мной глупого поступка я разозлилась на себя и взяла себя в руки: правда, для этого мне пришлось два раза поплавать в холодном Ирландском море. Не знаю, каким чудом я тогда не заболела. Но это неважно, важен результат.

Охладившись, я хорошенько поразмыслила, что же делать дальше. И пришла к однозначному выводу, что не имею права давать волю своим эмоциям, когда на нас с Ойшином возложено ответственное поручение. Как ни тяжело мне было бы снова столкнуться с ним лицом к лицу, как ни стыдно- после нашего скомканного объяснения и «романа и не романа, а так, одного заглавия», сделать это было необходимо. И необходимо было сделать все возможное, чтобы личную тему в нашем с Ойшином общении никогда больше не поднимать.

В нормальной жизни, конечно, после такого я бы на глаза ему больше не показалась. Но в данном случае… Я просто перестала бы уважать себя, если бы так подвела товарищей. Неважно даже, по-настоящему это им нужно или нет.

Сказать все это было, конечно, легче чем сделать. Было бы гораздо проще, если бы у меня здесь был рядом хоть один близкий человек, духовно близкий – любого пола и возраста. Но их не было. Финтан, самый духовно мне близкий из всех знакомых мне ирландцев, по-прежнему ждал суда в далекой Латинской Америке.

Наступил очередной выходной. Дермот по-прежнему занимался где-то наглядной агитацией, и я даже и не подумала его больше беспокоить. Вместо этого сразу после работы в пятницу я пошла на пляж – укромный пляж рядом с нашей рыбацкой гаванью, на котором никогда никого не бывает, даже в самые жаркие дни. Он притулился под боком у гавани так, что большинство людей просто не подозревает о его существовании. Я сама открыла его для себя случайно.

Был май, горы покрылись ярко-желтыми цветами утесника – так, что глядя на них, хотелось петь песенку из моего далекого октябрятского детства:

«Выглянуло солнышко, блещет на лугу,

Я навстречу солнышку по траве бегу,

И ромашки белые рву я налету,

Я веночек сделаю, солнышку вплету!

Радостно весёлая даль меня манит,

Надо мною радуга весело блестит,

У ручья под ивою слышу соловья,

Самая счастливая в этом мире я!»

Но когда я мысленно начинала петь эту незатейливую песенку, мне становилось еще тоскливее. И не только и даже не столько из-за Ойшина. Просто в душе моей вот уже больше 10-и лет зудит незаживающая рана: рана от того, что больше нет моей страны. Рану эту не излечить ни одному доктору, даже освободительных наук. Она напоминает о себе постоянно -как ни старайся загнать ее в глубь подсознания вместе с воспоминаниями, в целях элементарного душевного самосохранения. Она ноет не только к плохой погоде. И раневая инфекция от нее расползается все дальше и все глубже по всему моему существу. Эта постсоветская гангрена гложет меня изнутри не переставая. Обезболивающие средства помогают от нее лишь на короткое время. Она не перестает нарывать, и к ней не приложишь пластырь. Эту рану не лечит время. Она хроническая.

Я запаслась курточкой и решила провести на берегу всю ночь. Чтобы потом всю субботу отсыпаться дома и больше ни о чем не думать. А там уже и до понедельника недалеко.

В конце концов, кто сказал, что я не выдержу досидеть здесь до рассвета? Когда-то дома мы встречали рассвет – по старинной традиции, на Петров день в июле. В деревнях эта традиция была сильнее, чем у нас в городе, но к нам переехало на жительство столько деревенских, что и в городах не спать в эту ночь стало делом обычным. Некоторые молодые люди хулиганили, чтобы не заснуть – правда, конечно, не с таким размахом, как в Северной Ирландии, а по мелочам: например, слегка сдвигали какой-нибудь памятник с постамента. (У нас в городе такая участь постигла один раз военный памятник – настоящую «Катюшу».) Так что у милиции в эту ночь хлопот хватало. Но как правило, обходилось без жертв и разрушений, а виновные получали свои 15 суток и успокаивались…

В мае дни в Северной Ирландии очень длинные. Почти белые ночи, но ночь как таковая все-таки наступает. К тому времени, когда на городок начали опускаться сумерки, я начала замерзать, несмотря на курточку, но решила-таки не сдаваться. Где-то неподалеку в сгущающейся сиреневой мгле весело гомонили тренирующиеся к соревнованиям на звание местного чемпиона по потрошению селедки. «В нашем городке тоже есть таланты!» было девизом этого конкурса…

И тут вдруг, как гром с ясного неба, зазвонил мой мобильник! Это был тот человек, с которым меня в свое время познакомила моя знакомая воинственная дублинская феминистка. Он даже один раз ночевал у нас дома – когда возвращался из Южной Африки и переутомился с дороги, но от него не было после этого ни слуху, ни духу 2 с лишним года. Киран Кассиди. Тоже республиканец. Водопроводчик. Высокий, худой как щепка, в очках. Некрасивый, но очень обаятельный.

– Можно я приеду к тебе на выходные? – не совсем тактично с места в карьер начал он. После двухлетнего молчания! В другое время я бы удивилась. Возможно, даже спросила бы у него что-нибудь резкое. Но under current circumstances … Никогда я еще ни одному звонку не была так рада, как этому! Казалось, он был мне послан самим провидением.

Вместо ночевки на пляже я побежала домой: я так поняла, что Киран приедет ко мне завтра, а значит, надо хоть немного прибраться в доме и спать. Без мамы с Лизой я распустилась и проводила уборку дома только раз в неделю- обычно по субботам. Но на этот раз, похоже, суббота будет у меня занята.

У меня не было никаких задних мыслей, когда Киран позвонил мне. Я была просто рада, что рядом хоть на пару часов будет живая человеческая душа.

Я пылесосила лестницу и чуть было не полетела с нее вниз вместе с пылесосом, когда в дверь позвонили. Господи, кого еще принесла нелегкая- в самый разгар моей уборки?

На пороге стоял Киран. Такой, каким я его еще не видела. В ослепительно белой рубашке и свежевыбритый.

– Ох, – только и сказала я, выпуская из рук пылесос. – А я так поняла, что ты завтра ко мне заедешь…

– Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? – немного застенчиво сказал он.

Сначала мы вместе пошли в город. На главную улицу, которая так и называется – Главной. У себя в городке я тоже по вечерам никуда не хожу (не буду же я одна ходить по барам, а больше ничего там нет и не предвидится!), и меня поразило обилие на улицах маленьких еще совсем детей – в возрасте от 7 до 9 лет, безо всякого сопровождения взрослых. Они бродили по городку стайками, как волчата, и хулиганили в меру своих сил и способностей. Полиция лениво гоняла их с одного угла на другой, а родителей, судя по всему, их чада вообще не интересовали.

– Слишком шумно тут у вас, – сказал Киран, – Поехали в соседнюю деревню?

Соседняя деревня была местным республиканским бастионом. Там действительно было потише, чем у нас. И дети по улицам не шатались.

Мы зашли в местный бар- такой маленький, что в нем с трудом можно было найти место. Здесь каждые выходные собирались одни и те же завсегдатаи и на каждого нового человека глядели с большим любопытством. Но Кирана это не смущало.

Посидели мы там недолго – и вернулись ко мне.

– Может, видео какое посмотрим? – нерешительно предложила я, потому что не знала, что еще предложить.

– Давай!- с энтузиазмом откликнулся Киран. И расселся со мной рядом на диване.

… Киран любит фильмы о войне. Очень любит.

– Мне неважно, кто главный герой – русский, немец или американец. Главное- чтобы характер был интересный, чтоб история в фильме была, а не просто так…

Так, по крайней мере, он заверяет.

Страна Кирана перенесла за свою многовековую историю множество трагедий, множество кровопролитий. Сам он в молодые годы тоже участвовал в войне – кидался камнями и самодельными бомбами в британские оккупационные войска. Которые и по сей день разъезжают ещё по ирландским улицам…

– Это здорово – устраивать уличные беспорядки! – рассказывает он. -Лучше любого спорта. Адреналин так и стучит в голову!

– Бомбу надо бросать не в начало и не в конец, а в середину конвоя, – делится он опытом,-Так, чтобы первые машины уже проехали и не смогли вернуться на помощь, а последние – застряли на дороге. Я люблю фильмы, в которых даже в любой трагедии есть что-то комическое. Как в жизни. Например, я был свидетелем того, как в баре на Фоллс Роуд два знаменитых, как теперь выражаются, «боевика» ИРА покатывались со смеху над Томом и Джерри по телевизору… Представляешь себе, вот такие здоровые мужики, которых до смерти боятся бриты, – и покатываются со смеху над «Томом и Джерри! Вот это я называю настоящей хорошей историей!

Мне почему-то это не показалось таким уж смешным. Ну да ладно…

У меня в руках – копия любимого фильма моего детства – «А зори здесь тихие…», на английском языке, и я предвкушаю заранее, как понравится этот фильм Кирану. Ведь в нем есть именно все то, что он так ценит: человеческая история во время войны, интересные характеры, и смех, и слезы. Этот фильм – многогранный, как сама жизнь!

Да, он много для меня значит. Я уже рассказывала вам, как впервые посмотрела его, когда мне было пять лет. Фильм этот тогда настолько потряс меня и моих подружек, что мы, девчонки начала 70-х, потребовали ультимативным тоном от своих родителей по игрушечному автомату и все лето провели, играя в войну в густых лопухах за огородом. И, сколько бы раз я ни смотрела этот фильм с тех пор, – даже сейчас, когда мне уже за 30, – каждый раз неизменно я до сих пор плачу. Плачу от боли за непрожитые жизни. Плачу с нарастающим по мере развития событий в фильме чувством «Гады, всех не перебьете, победа все равно будет за нами!», – не только в отношении той войны,но и в отношении того, что происходит в мире сегодня. И к финальной сцене – когда Васков врывается к немцам с гранатой без взрывателя, когда звучит с экрана крик его души: «Что, не прошли? Пять девчат было, всего пять, пять девочек!…», я каждый раз уже рыдаю в три ручья, но слезы эти – не слезы отчаяния, а слезы решимости и уверенности в нашей победе. В торжестве добра над злом.

Удивительная это книга, удивительный фильм! Так о войне могут говорить только фронтовики. Только те, кто через нее прошел сам. И мне кажется, что именно поэтому Киран должен оценить по достоинству этот фильм.

С годами я начала находить в себе все больше человеческих черточек от разных героинь «Зорь…» одновременно. Если в юности мне были ближе скромная Лиза или постоянно погруженная в книги Соня, то становясь старше, я начала лучше понимать и казавшуюся мне раньше такой холодной Риту, и бесшабашное веселье Женьки – веселье, чтобы только не разрыдаться. «Как же ты могла, Женя?» «А вот могла. Могла!»…

Актриса Ирина Шевчук, исполнительница роли Риты, рассказывала в интервью, как плакали над этим фильмом зрители на всех континентах, где его в советские ещё времена показывали. Потому что показанная там трагедия и утверждаемые фильмом ценности – общечеловеческие, понятные всем, утверждала она. Но всем ли? И какой была бы реакция на него не у жителей Латинской Америки или Африки, а у массового западного зрителя, – если бы этот фильм ему, конечно, был показан?

Теперь я имела возможность в этом для себя убедиться. То ли в том, что нет таких ценностей, как «общечеловеческие», то ли в том, что «есть люди, а есть и человеки…» То ли -и в том, и в другом.

Киран удобно устроился в полулежачем виде на диване и приготовился смотреть.

А я смотрела за выражением его лица. Его первым разочарованием было то, что фильм оказался черно-белым:

– Не могли цветной снять, что ли?

И, как я ни старалась обьяснить ему, что таков авторский замысел – для контраста показать нашу мирную современность в цвете, а войну- черно-белой, -до него это не доходило.

Затем он начал откровенно скучать, когда в кадре появлялись воспоминания девушек об их мирной, довоенной жизни. Хотя они и были в цвете.

– Глупости всякие показывают!

Он пропустил мимо ушей мое тактичное замечание, что мирная жизнь и мечты показаны для того, чтобы мы, зрители, лучше узнали героинь до того, как им придется вступить в смертельную схватку с врагом.

– I want to see some action. And here is no action at all ! – пожаловался он. Я пообещала ему, что «action» будет во второй половине картины. Plenty of it.

Но он не дождался. Пока я отправилась на кухню приготовить чай, он промотал кассету вперед и попал на самую, пожалуй, трагическую и прекрасную сцену в советском кинематографе о войне – сцену гибели Жени Комельковой. Рассказывали, что пленка оригинала пропала, и что Ольге Остроумовой пришлось заново играть эту сцену. Режиссер Ростоцкий не думал, что она справится с тем, чтобы сыграть такое ещё раз, но она справилась! Даже сыграла ещё лучше. Участники киносьемочной труппы плакали, глядя на то, как снова гибнет Женька. Они забыли, что это был только фильм…

– Просмотрел я этот фильм. Глупости какие-то… Девица бегает с автоматом, зачем-то поет глупую песную (это о романсе «Он говорил мне…»), сама лезет под пули. Ведь могла бы спрятаться?

Я говорю, что если бы он не залезал вперед, а посмотрел бы весь фильм, то понял бы, почему она не стала прятаться. Но на него это не производит большого впечатления.

– Нет, я видел достаточно…- и он встает с места – переключить канал. По Би-Би-Си сейчас начнут показывать «Форрест Гамп»… Вот это действительно фильм!

Я не удивилась бы подобной реакции от среднего американца, у которого представления о реальной жизни и о человеческих страданиях с детства сложились на основе смеси «Друзей» с «Терминатором» и «Молчанием ягнят». Или от среднего британца, до сих пор уверенного, что Британская империя была благом для большей части человечества, которое просто-напросто «не доросло до его музыки», и что это они «победили в войне». Но передо мной был представитель угнетенной, колонизированной нации, причем той её части, которая активно боролась со своим колонизатором, – причем знакомый, хотя и частично, с ролью советского народа во Второй Мировой – и тем не менее, он не способен был понять всю трагическую мощь этой картины, которая была вполне, однако, доступна для понимания костариканцев и мозамбикцев…

В чем. же секрет? В том, что, как писал певец прелестей британского колониализма Редьярд Киплинг, «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и они никогда не сойдутся…» (если мы к Востоку отнесем и современный Юг, а под Западом будем подразумевать и индустриализованный Север)? Или в том, что в странах колонизированных учат историю по учебникам колонизаторов? Но если люди не верят учебникам в том, что касается их собственной истории, то почему они верят тому, что те же самые учебники рассказывают об истории других?

Или же дело в другом – в том, что современное поколение, в том числе и в нашей собственной стране, уже просто-напросто не знает, что такое настоящая война, настоящий патриотизм, настоящее бескорыстное самопожертование?

Но не им судить сегодня о нашей истории. О великих и трагических её страницах.

Как пел Игорь Тальков, солнце заходит на западе, чтобы снова взойти – на востоке… Если только там к тому времени, конечно, ещё останутся такие, как Женька, Рита, Лиза, Галя, Соня и их старшина Васков…

Я даже не стала обижаться на Кирана.

Зато в других вещах он понимал меня с полуслова.

Когда он вышел на минутку в ванную, я решила его напугать – чтобы немного разрядить обстановку. Дело в том, что в воздухе висела какая-то напряженность, и мне от этого было немного не по себе.

Дверь в комнату открылась, и я прыгнула из-за нее прямо под нос Кирану как лев – с коротким воинственным криком, как в детстве:

– Ам!

От неожиданности он вздрогнул. Я оказалась от него так близко, что мое лицо было где-то у него под подбородком. Оба мы засмеялись, посмотрели еще раз друг на друга – и как-то буднично так поцеловались. Как будто это было чем-то само собой разумеющимся. Напряженность вдруг исчезла, и мне стало так легко, как не было уже давно.

– Shall we go upstairs ? – тихо спросил Киран, когда мы остановились, чтобы перевести дух.

– Какой ты догадливый, Киран! – обрадовалась, что ничего не надо говорить я…

… Через 9 месяцев родились мои близняшки – Фидель и Че…

****

…Когда я обнаружила, что беременна, я, как это ни странно, не только не испугалась, а даже не удивилась. Вместо этого я обрадовалась. И тому, что у меня еще будет теперь возможность пережить вместе с этим ребенком все то, чего мне не доведется уже никогда пережить вместе с Лизой, и тому, что можно будет взять небольшой отпуск на работе (я очень устала за эти годы, как физически, так и эмоционально), но больше всего – тому, что Лиза теперь не будет одна, когда я состарюсь. Мысли о том, что с ней будет, когда меня не станет, были самыми страшными для меня мыслями. А теперь… Всю беременность я была просто счастлива! У меня было ощущение какой-то теплой защищенности ото всех зол в мире.

Я пыталась разобраться в своих мыслях: почему так произошло, что я чувствую к Кирану, и стоит ли ему об этом говорить.

По логике, его реакция на мой любимый фильм должна была оттолкнуть меня от него, было ясно, что общего у нас мало, но почему-то рядом с ним я чувствовала себя словно колхозное поле, прикрытое лесозащитной полосой. И я была благодарна ему за это чувство. А еще мне было по душе его чувство юмора и то, что в эмоциональном плане он был очень взрослым, мудрым, знающим людскую натуру до мелочей: все мужчины без исключения, которые встречались до этого на моем жизненном пути, были в этом плане как дети, сконцентрированные только лишь на собственных чувствах и переживаниях и не склонные даже пытаться понять переживания и мысли окружающих. Киран был первым в моей жизни мужчиной, с которым я могла просто быть сама собой -и это наполняло меня приятным удивлением.

Боже упаси, я не хотела его «арканить» или на себе женить. Зачем? Что бы я с ним делала в этом качестве? И поэтому я долго ему ничего не говорила. А когда сказала – Киран отреагировал на случившееся так, словно оно было делом вполне естественным и словно он этого чуть ли и не ожидал.

Я потихоньку готовилась поделиться своим радостным известием с Кристофом, понятия не имея о том, что мое рабочее место намереваются сократить. Впрочем, не только мое – не успели еще появиться на свет мои ребята, а наша контора, которую с такими фанфарами открывали всего пару лет назад, трубя о том, что наша фирма создаст в ближайшие три года сколько-то сотен рабочих мест в Белфасте, вылетела в трубу. Всего через 8 месяцев те из моих коллег, кто втихомолку подсмеивался, когда меня сокращали, оказались в совершенно аналогичном положении…

Явление типичное для экономической модели «Кельтского Тигра», которую так усиленно пытаются копировать на ирландском Севере. Одна из крупнейших американских фирм в Дублине – та самая, в которую когда-то ездил в командировку Сонни и которая располагалась там уже много лет, – в один прекрасныи день подхватилась, выбросила на улицу 800 своих работников, распродала свои старые компьютеры и мебель – и испарилась за горизонтом. А что станет с ирландцами, когда все эти «инвесторы» потянутся туда же, как перелетные птицы? Будут сидеть на скалах и выращивать овец и картошку? Они уже и сейчас почти забыли, как это делается.

Когда я поняла, что меня сокращают (а поняла я это сразу, как только Кристоф завел речь о том, что это может нечаянно так случиться, и что нам надо подготовить аргументы для того, чтобы этого избежать – после чего сию радостную весть он лично сообщил всем до последнего нашим сотрудникам! Разве бы он стал это делать, если бы дело не было уже решенным? И почему они всех считают за идиотов?), я сразу же ушла на больничный. Зачем еще мучаться, портить нервы, унижаться, уламывать кого-то, чтобы тебя оставили, хотя бы даже с понижением, пытаться что-то доказать, а главное – дарить свой труд чужому дяде, который уже постановил для себя списать тебя в утиль? Пусть-ка лучше наша шведская красавица потянет на себе не только свою, но и мою лямку, раз уж она на нее так позарилась. Надо же ей к этому будет привыкать.

Я не отвечала на телефонные звонки, только посылала им справки от врача. А сама тем временем старалась урегулировать все, на что у меня обычно никогда не было времени. Например, сдать экзамен на водительские права.

На дворе не было никакого экономического кризиса, прибыль фирмы росла как грибы после слепого дождя, я только что успешно прошла аттестацию, и мне повысили зарплату – и вот, на тебе… Стоит ли после этого вообще стараться хорошо выполнять свои служебные обязанности?

Мне было очень обидно, жалко потраченных впустую за последние годы сил и времени -к этой работе я относилась с душой, забыв, в какого рода обществе я теперь функционирую. Вкладывать душу в благополучие неведомых тебе акционеров и зарабатывать на загарный крем для мистера Беннетта – это по меньшей степени наивно.

Тот год стал в моей жизни достаточно наполненным потрясениями. Нелепое объяснение с Ойшином, положившее конец моим надеждам и мечтаниям, еще более нелепая ситуация, в которой я забеременела, свалившееся как снег на голову сокращение на работе – в самый неподходящий для того момент, потому что кто бы взял меня на новую должность в «интересном» положении, страх перед тем, как теперь выживать в финансовом отношении… Как и 6 лет назад, непрекращающиеся испытания вдруг пошли на приступ моей одинокой крепости непрерывными волнами, и оставалось лишь только гадать, какое именно из них станет девятым валом.

В довершение всего оказалось, что Сонни с родителями хотят приехать к нам в Ирландию на Лизин десятый день рождения. А Лиза все еще была с мамой в России…

Доказать что-либо моей маме, когда она что-то решила делать или наоборот не делать – задача почти безнадежная. Все твои самые веские аргументы она отфутболивает прочь с очаровательной улыбкой. А если улыбка не помогает, начинает на тебя кричать.

Как ни пыталась я объяснить ей, что Сонни обязательно надо увидеться с Лизой – ведь он не видел ее уже 6 лет и вообще ни разу еще не видел ее в таком состоянии, в котором она теперь пребывает, а он в конце концов тоже человек и тоже ее любит и скучал по ней все это время, вне зависимости от того, что это он заварил всю кашу в результате которой с Лизой случилось то, что случилось, – мама только отмахивалась:

– Подумаешь!… Переживет!

И это несмотря на то, что он был ее любимым зятем, что его фото по-прежнему висело в ее квартире на стенке на самом видном месте, и что это у меня был невозможный характер, а Сонни был чуть ли не ангелом во плоти, которого было очень жалко.

А оказалось, что мне-то его намного жальче, чем ей. Дело было просто в том, что маме не хотелось прерывать свое пребывание на Родине и возвращаться в Ирландию летом. Конечно, перед такой проблемой меркли все другие… Подумаешь, какие-то там отцовские чувства! Да и материнские тоже, если уж на то пошло.

И тогда я разозлилась. Хватит уже вить из меня веревки. Если бы я только в свое время не послушала ее, что мне «будет лучше в Голландии» и не вернулась к Сонни, Лиза сейчас была бы здоровой…

– Я сама приеду за ней, а ты сиди пока дома с бабушками, – сказала я, – Заодно хоть немного от нее отдохнешь. Бабушки все-таки у нас полегче, чем Лиза.

– А как же ты на работу будешь ходить?

Я не хотела ничего ей говорить про назревавшее у меня на работе. Или тем более про беременность. Вот уж когда поднимется крик!

– Отпуск возьму, – сказала я. – Все, я уже купила билет…

***

Встреча с Сонни была для меня пострашнее, чем поехать в Голландию по местам боевой славы. По какой-то неведомой мне причине я продолжала бояться его – нет, не на расстоянии, а когда встречалась с ним лицом к лицу. Возможно, потому что он упорно не понимал меня, когда мы разговаривали, и мы говорили как бы о совершенно разных вещах.

Тогда в мужеубежище, когда я выклянчивала у социальных работниц что-нибудь почитать, чем так поразила их, потому что никто из обитательниц дома этого не делал, они принесли мне среди прочего книжку, в которой рассказывалось о том, почему многих женщин так притягивает к подобным Сонни внешне мужественным типам. Согласно этой книжке, такие женщины стремятся как можно скорее покинуть родной дом из-за родительского контроля, а встретив «сурового мачо» и видя, как он гоняет окружающих и в хвост и в гриву, они пленяются этим и думают: «Этот человек будет меня защищать от окружающего мира!»- не понимая, что через некоторое время он будет точно так же и в хвост, и в гриву гонять и их самих…

В этом было определенное рациональное зерно: в Сонни меня действительно поначалу привлекло то, что с ним я чувствовала себя как за каменной стеной. Я тогда еще не предполагала, что это окажется правдой не в переносном смысле, а в буквальном!

Но вот с причиной, побуждающей связать свою жизнь с подобным типом, которая называлась в этой книжке, я была решительно не согласна. Я всю жизнь была уверена, что у нас с мамой замечательные отношения, и что мне вовсе незачем было от нее убегать. И только теперь, спустя 6 лет после развода, я впервые начала подозревать, что определенная доля правды была и в этом… Просто мама была настолько сильной личностью, что сама того не подозревая, могла бы в бараний рог свернуть любого. А мне, как и любому человеку, хотелось совершать в жизни поступки по собственному выбору – пусть даже я иногда и ошибалась. Будучи человеком от природы не очень уверенным в себе, я вместо этого перешла под крылышко нового «защитника». А этого-то как раз и не надо мне было делать…

О многом я передумала в ночь перед его приездом. Но больше всего вспоминалось мне почему-то как я потеряла обручальное кольцо – в туалете на автовокзале имени королевы Виктории в Лондоне, когда мы возвращались с Сонни из Дублина. Любой восточный человек скажет вам, что в этом был глубокий символизм. Наш брак был с самого начала обречен. Но разве снимает это с нас ответственность за всю ту боль, что мы с ним за эти годы причинили друг другу? А больше всего – за то, что случилось с Лизой?…

…Киран предложил быть в этот день со мной рядом – для моральной поддержки. Это было благородно с его стороны, но, зная Сонни, я была уверена, что лучше этого не делать. Не будите спящую собаку…

Встеречать Сонни в аэропорту не понадобилось – он взял такси и с ветерком довез своих родителей до нашего городка. И то хорошо.

Когда они показались на пороге нашего дома, признаюсь, у меня засосало на секунду под ложечкой от того самого, вышеописанного страха. Но он почти сразу прошел.

Когда я видела его в последний раз – в голландском суде, во время развода, когда больная Лиза уже была у нас с мамой дома, а я специально вернулась в Голландию на суд (на развод, кстати, подала я, а не Сонни!)- моей первой мыслью при виде его было: «Посмотрите, какой же он красивый!» Я даже сказала об этом своему адвокату. Я, наверно, все-таки все еще любила его тогда. Она только рассмеялась – видимо, не разделила моего восторга. А после заседания, послушав краткие, раздраженные Соннины реплики сквозь зубы, вынесла свой вердикт:

– Он просто не на той женился. Ему нужно что-нибудь попроще. Парикмахерша какая-нибудь, например. А насчет того, что ты увезла девочку… Ну, извините, когда человек вступает в брак с иностранцем – это один из факторов, который он должен учитывать. Что в один день такое может случиться. Не жить же тебе теперь всю жизнь там, где он захочет – только из-за этого.

И сейчас, через 6 лет, честно говоря, я ожидала от себя какой угодно реакции, даже того, что во мне проснется что-то из былых чувств к моему бывшему супругу, – только не того, что произошло. Я взглянула на почти не изменившегося, лишь самую малость пополневшего Сонни – и неожиданно ощутила прилив теплых родственных чувств, словно передо мной оказался давно без вести пропавший брат.

Я просияла и пошла ему навстречу. И через минуту мы уже так и говорили друг с другом – как давно не видавшиеся близкие родственники. Мы спешили поделиться накопившимися за 6 лет разлуки новостями, вспоминали общих знакомых и друзей… А его родители смотрели на нас с удивлением.

У нас в городке им понравилось. Кроме погоды: даже самый разгар ирландского лета антильцам, естественно, кажется холодным. А еще они на полном серьезе спрашивали меня, не нападет ли на них здесь кто-нибудь на улице потому что они католики. Я заверила их, что они оказались по правильную сторону баррикады.

– Что же ты жену с собой не привез? – искренне, в порыве гостеприимства воскликнула я. Сонни, который только что хвастал мне тем, как вкусно его жена готовит разные китайские кушанья, помрачнел:

– Моя жена тебя не любит.

Я рассмеялась.

– Сонни, да ведь твоя жена меня совсем не знает! Она знает обо мне только то, что ты ей рассказывал!

Он даже не задумался над собственными словами, когда мне это выдал.

Они пробыли у нас 4 дня, хотя собирались пробыть пять: в последний день они вместо этого решили поехать в Белфаст, походить там по магазинам. Что ж, это дело нужное… Ирония ситуации была в том, что они приехали сюда специально для того, чтобы провести время с Лизой, а она им так быстро наскучила, что им не терпелось поскорее поехать отовариться! Луиза даже не доделала Лизе антильскую прическу, которую взялась было делать – бросила на половине головы. Это даже немного обрадовало меня, так как подтверждало правильность моего выбора, когда я боролась за нее и не оставила ее им. Какой бы она выросла там, где людей по сути своей интересует только во что она одета и как она причесана? Еще неизвестно, что хуже – быть физическим инвалидом или душевным.

Я попыталась представить, как бы повела себя я, если бы Лиза жила с отцом и с его родными в Голландии, а я бы приезжала ее навестить. Да я не отошла бы от нее ни на секунду, все 5 дней! Какие там магазины!

После того, как Сонни с родителями уехали, он продолжал мне время от времени названивать. О Лизе он во время таких разговоров спрашивал мало (я бы даже сказала, до обидного мало!) – говорил в основном о себе, что у него где болит (он давно уже страдает радикулитом), что нового на работе, и т.п. Потом неожиданно сказал, что хочет скоро вернуться с семьей на Кюрасао. Я за них порадовалась. А потом он вдруг неожиданно сказал:

– Хочешь, я и тебе помогу найти там у нас работу? Переедешь к нам с Лизой…

Я раскрыла рот в беззвучном изумлении. Неужели он все еще не оставил как-то высказанной им мне в ходе развода мысли: «Мы разведемся, но я все равно иногда к тебе буду заходить»? Может, поэтому я и уехала в другую страну!

Нет уж, Сонни, умерла так умерла!

Это было для меня слишком. И я решила сказать ему всю правду:

– Спасибо, конечно, Сонни, но я не могу так вот просто срываться с места. У меня теперь есть еще дети, и…

Он не дал мне договорить.

– Этого следовало от тебя ожидать, – бросил он резко, почти как Ипполит Наденьке в «Иронии судьбы» – Это совершенно в твоем духе.

Хотя у самого уже тоже рос в новой семье сын.

Сонни повесил трубку и с тех пор прекратил все контакты со мной. Даже не присылает Лизе открыток на день рождения. Правда, сеньор Артуро и Луиза это все еще с удовольствием делают.

Визит Сонни, думала я тогда, и был тем девятым валом, после которого жизнь должна была стать хоть чуточку легче.

Но я ошиблась -девятый вал того года был еще впереди. И уже не за горами. Он обрушился на мой и без того уже достаточно потрепанный бурей берег с приездом в Ирландию мамы…

***

…Я проснулась от тупой боли в груди. Во сне я задыхалась.

Самое главное, что я не могла даже восстановить в памяти приснившийся мне сон в деталях: все, что я помнила, – это слова. Острые и ядовитые, как змеиные зубы, они впивались в мое сознание, и от них не было защиты, как ни старалась я спрятать голову в подушку и закрыть уши.

Боль не утихала, а усиливалась, а воздуха становилось все меньше и меньше – с каждым новым оскорбительным словом, отпечатавшимся в моем сознании. Мне вспомнилось, как называла такое чувство моя бабушка: если я в детстве обижала её, бабуля говорила, что на сердце у неё "повис камень", и маленькая я после этого изо всех сил старалась тот камень с бабушкиного сердца скинуть: ходила с игрушечным ведерком за водой, помогала бабуле полоть грядки, мыть посуду.

И поминутно спрашивала: "Ну как, бабушка, камень уже стал легче?"

Вот только меня никто сейчас об этом не спросит, – и у меня не было на этот счёт иллюзий… Засыпать ещё раз я боялась :каждый раз, когда я забывалась сном, змеиные зубы ядовитых слов впивались в неё с новой силой; от них не было спасения ни днём, ни даже ночью…

Кошмарные сны, постепенно отпускавшие меня за последний год, вернулись, как это ни странно, с приездом мамы. Хотя, казалось бы, этому можно было только радоваться -далеко не все наши соотечественницы, живущие за границей, имеют рядом самого близкого человека. Именно таким человеком- самым близким – была для меня мама все эти годы. Приехала она ко мне опять в октябре. Я не стала пока говорить ей о переменах в своей жизни – и правильно сделала. Но и без этого с мамой творилось что-то непонятное. Я с трудом узнавала ее.

Я попыталась определить в своей памяти момент, когда в маме начались перемены,- и не смогла. Наверно, с тех пор, как перемены начались в маминой жизни – и в жизни нас всех ? Я вспомнила, какой была мама, когда я росла, как я гордилась своей мамой практически всю жизнь, – и мне стало горько…

Начальник большого отдела на крупном заводе, моя мама была не только умной и сильной женщиной, но и первой в городе красавицей. Я, пожалуй, до самого последнего момента считала, что нет такой проблемы, которая была бы маме не по плечу. И тем труднее мне было сейчас понять, что с ней творилось.

Недавно мама вышла на пенсию, хотя была ещё достаточно молодой. Честно говоря, она, наверное, поступила правильно: ибо слишком больно было смотреть и не иметь никакого влияния на то, как распродается по кусочкам родной завод, как останавливается производство, как цеха, совсем ещё недавно выпускавшие продукцию, превращаются в склады, и как радуется этому новое заводское руководство, похожее по своему умственному уровню на стрекозу из басни Крылова: " Счастье-то какое привалило, можно ничего не делать, а денежки идут!" – как откровенно-наивно говаривал новый директор, до которого ну никак не доходило, что завтра ему скажут: "Ты все пела? Это дело… Так пойди же попляши!".

Я вспомнила одну из горячих дискуссий дома, между мамой и моим «новорусским» брательником Гришей, высокомерно презиравшим "инженеришек" и "работяг", которые "не умеют делать деньги".

– Если бы не мы, вас бы сейчас искать негде было! Вы вот уже второй десяток лет прожираете то, что мы создали – а сами не создаете ничего!- отбрила его мама, и я была с ней совершенно согласна.

Однако с недавних пор мне стали бросаться в глаза нерациональные противоречия в мамином поведении, а сама мама становилась все менее и менее узнаваемой - вплоть до того, что я все чаще стала её просто бояться.

С одной стороны, в молодые годы мама любила французские духи, Алeна Делона и охотно слушала по вечерам "Голос Америки", "Немецкую волну" и BBC- и в партию вступила, по её собственному признанию, в значительной мере для того, чтобы стать начальником. С другой – сегодня она считала все не только советское, но даже и сегодняшнее российское (несмотря на то, что тут же говорила, что власть у нас в стране находится в руках паразитов и сволочей!) безупречным, а всех западных людей- без исключений – законченными идиотами.

С тех пор, как она поселилась со мной, я постепенно начала опасаться выходить с ней на улицу: мама разговаривала сама с собой, передразнивала совершенно незнакомых ей людей в магазинах, говоривших на непонятном ей языке (учить который она наотрез отказывалась, заявляя тут же, что ей не о чем разговаривать "со здешними дебилами") – и даже, к великому моему стыду, соседских собак.

– Гав-гав-гав!- громко бросала эта почти 60-летняя солидная с виду, до сих пор ещё красивая женщина, проходя мимо соседского забора, в ответ на доносящийся оттуда лай…

С одной стороны, здесь она называла местных жителей "питекантропами" и "ленивыми аборигенами", не в пример таким умным, трудолюбивым и образованным нашим с вами соотечественникам. С другой стороны, когда мы с ней приезжали в Россию, мама и там поминутно обрушивалась на ни в чем не повинных и совершенно её не касавшихся прохожих на улицах, в маршрутках и в очередях, называя их "быдлом" и "потомками крепостных рабов"…

С одной стороны, она гордилась тем, что её поколение "создало промышленность" и презирала торгашей за то, что они не создают ничего собственными руками, и всячески хвалила тружеников – с другой стороны, она считала себя потомком графа в седьмом поколении (хотя вряд ли её вышеописанное поведение можно было назвать аристократическим!) и потому – на голову выше окружающих: её любимой фразой, которую она повторяла регулярно хотя бы 3-4 раза каждый без исключения день, была: "В 1913 году население России на 85% состояло из крестьянства…", – из чего автоматически следовал холопский характер сегодняшних россиян. Которых она тут же все равно объявляла на голову выше примитивных англичан или ирландцев…

Мама закатила мне скандал вселенского масштаба, когда узнала о моих отношениях с Кираном, хотя я пыталась объяснить ей, почему так вышло. Хотя сначала она сама всячески поощряла наше знакомство – ибо Киран мог все починить дома, был, по

её мнению, "далеко не урод, в отличие от них всех здесь", был человеком "революционных корней" и работал с утра до вечера без выходных (тоже "в пример им тут всем").

Она никак не могла простить Кирану (хотя он и не нуждался в её прощении, ибо был ни в чем не виноват!) того, что у него не было диплома: как ни старалась я объяснить ей, что получение высшего образования само по себе – ещё не гарантия подлинных человечеких качеств, достойных уважения и делающих людей счастливыми, и что в здешних условиях получить высшее образование представителю угнетенной общины, выросшему в рабочем гетто, было почти так же невозможно, как для горьковского Павла Власова. Таким людям можно было заниматься только самообразованием, дипломов не дающим. Я приводила в пример Лидера, закончившего все лишь среднюю школу и тем не менее – человека семи пядей во лбу, но это не производило на маму впечатления:

– Он хоть достиг чего-то в жизни. У него два дома есть, он книжки публикует! А этот твой бездомный питекантроп..

Так значит, достичь чего-то в жизни, по мнению этой пламенной сторонницы коммунистических идей, – это иметь два дома? Вот этого я понять никак не могла. В рассуждениях мамы, на мой взгляд, начисто отсутствовала логика. Казалось, что если бы я назвала черное черным, мама стала бы непременно уверять, что это – белое, и наоборот. Сначала она отвергала идею моего чувства к Ойшину, о котором я не очень распространялась, но как-то раз упомянула ей:

– Такие люди все – с нарушенной психикой! С ними лучше не связываться!

А теперь она же ставила в вину Кирану, что тот не просидел в британских застенках так долго, как Ойшин: "Вот Ойшин твой – настоящий революционер! А этот никчемный тип даже в тюрьме не сидел как следует!"

Как следует?!

За последние месяцы мама умудрилась превратить нашу скромную, но относительно счастливую жизнь в сущий ад. Я вспомнила, как до её приезда, когда бы нам с Кираном ни было трудно, мы не отчаивались и находили эмоциональную разрядку в том, чтобы подшучивать даже над самыми отчаянными ситуациями. Собственно говоря, это-то качество мне в нем так и понравилось. Рядом с ним было легко на душе, – что по здешней жизни было просто необходимо как кислород. Какие бы проблемы ни возникали, Киран никогда не паниковал.

– Don't you worry yourself about it, love, – повторял в таких случаях он. И мы вместе решали, как с этим справиться. Острые шуточки над своими же проблемами превращались для нас в своего рода спортивное состязание, после которого на душе становилось светло. Мы знали, что что бы ни случилось, рано или поздно мы справимся со всем,если не будем паниковать – и что "никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой" соответственно.

Мама, в отличие от нас, паниковала при одной только мысли о том, что что-то идет не так, как надо, – и сразу же, ещё не зная всех фактов, начинала обвинять в этом прежде всего тех, кто был ближе всего. Раньше, до встречи с Томом, и я сама была такой же, причем даже не замечала этого за собой, просто жизнь была намного тяжелее и неприятнее от этого. Я попыталась объяснить маме, что очень многое в наших жизнях зависит от того, как мы подходим к решению проблем и под каким углом мы на них смотрим, но это не произвело на нее никакого эффекта.

Скоро я должна была потерять работу – в результате массовых сокращений в нашей фирме, что, казалось бы, должно быть совершенно неудивительным для любого человека, знакомого с основами марксизма и с теорией периодических кризисов капиталистической экономики. Скверным было не столько это, сколько то, что меня никуда на новое место не возьмут – потому что незадолго до этого я забеременела. Ну и что ж, разве я нарочно так подгадала? Или разве будущий ребенок в этом виноват? Однако мама, в прошлом отличница университета марксизма-ленинизма, не нашла ничего лучшего, чем обвинить в потере работы… меня саму. И пилила меня с того самого дня без устали ежедневно: " Ты ничего в своей жизни не достигла. Я на тебя такие надежды возлагала, столько всего в тебя вложила, а ты…"

Когда же я, доведенная почти до истерики, но по-прежнему не подававшая вида, спрашивала у неё, чего же именно я могла и должна бы была достичь, но не достигла, мама терялась. Она начинала говорить про академическую карьеру, которую я могла бы сделать в родной России – однако замолкала, когда я указывала ей на то, что с тех пор произошло с обоими моими институтами и во что они превратились, как невозможно было бы работать в них тем, кто до сих пор рассматривает мир с марксистских позиций, что гуманитарная академическая карьера в сегодняшней России противоречит провозглашенному самой же ею владению "двумя домами" как критерию жизненных достижений (хотя для самой меня это вовсе не показатель), – и что это именно она, мама, буквально выставила меня за порог, когда я вернулась домой через несколько лет, проведенных за границей, с твердым намерением остаться жить и работать в родном городе, -со словами "Ты здесь жить не сможешь, тебе ТАМ будет лучше."

А ТАМ не было столько мест в гуманитарной академической системе, как у нас, да и распределялись они в здешнем "апартеидном" обществе преимущественно "среди своих"…

Да и вообще, кто ей сказал, что моя жизнь закончена? Почему она так уверенно ставит на мне крест? Мне было только 30 с хвостиком, и за последнее время вместо паники любое жизненное испытание я научилась видеть не как конец всего, а как начало нового этапа, -возможно, поворота, – в жизни. А мамины постоянные обидные слова о том, какое я "ничтожество", убивали во мне веру в себя, которая и так давалась мне в чужой стране нелегко. Но сколько бы раз я ни пыталась объяснить это маме, все продолжалось по-прежнему…

– Как это ни грустно, в конечном итоге, кажется, для мамы все упирается в деньги,- поделилась как-то я с Кираном. – Она сама в этом, конечно, никогда не признается. Будет говорить про духовные ценности – и про здешную бездуховность. Но ведь мы счастливы – так что же её не устраивает в нашей жизни, если не материальное? Знаешь, мама всегда много работала, но и хорошо жила; она привыкла тратить деньги, не задумываясь, – и до сих пор хочет жить по-прежнему, а жизнь теперь не такая, к какой она привыкла… Трудом в наше время так не зарабатывают. Она не хочет этого видеть, закрывает на это глаза, -и мысленно убегает в прошлое. В своем воображении она до сих пор живет в нем. И когда реальность сталкивает её с тем, что это – теперь уже прошлое, она не в состоянии с этим примириться, обрушивается на любого, кто оказывается рядом. Как будто в этом – их личная вина.

– Просто твоя мама привыкла контролировать положение вещей – и окружающих её людей. А сегодня ни то, ни другое не подвластно её контролю, – вот она и беснуeтся.,- рассудительно и спокойно ответил Киран.

Что бы мы ни делали, ей все было не так. Местный язык она учить не хотела – но постоянно пыталась понять по выражениям лиц окружающих, о чем они ведут речь, и постоянно была уверена в том, что на неё все косо смотрят и все говорят о ней гадости, хотя на самом деле каждый был занят своей собственной жизнью, а маму в нашем городке уважали и любовались ею, хотя и слегка побаивались, как существа "экзотического".

– Я не иммигрант! – постоянно начинала она по вечерам за чаем, – хотя никто и не пытался убедить её в том, что она – иммигрант. -У меня своя страна есть! И какая страна! Не то, что этот дурацкий кусок скалы с мохеровыми овцами!

Казалось, что оскорбление "иноземцев" делает её собственную жизнь каким-то образом приятнее, – хотя я никак не могла понять, что тут приятного. Мне тоже далеко не все тут было по душе. И у меня больше не было насчет ирландцев иллюзий. Но одни негативные эмоции ничего в этом мире не изменят. Только подорвут твоё собственное здоровье, которое надо беречь для более важных дел.

Я старалась думать о будущем. О том, как рассказать тем, кто этого не знает, и чьи мозги "прочищались " с детства, про то, сколько доброго и хорошего было в нашей советской действительности, – не закрывая глаз на наши недостатки. Как освободить свою нынешнюю страну от колониaльного ига, – не громкими фразами, а повседневными, неброскими на первый взгляд, делами. Как воспитать будущих детей такими, чтобы они захотели и смогли переделать этот мир…

Мама во время вечерних бесед на кухне горячилась и представляла себе – в красках и в лицах, – что бы она сделала с Горбачевым и с Джорджем Бушем, если бы они попали к ней в руки. Или что надо делать иракским партизанам. Но то, чем занималась я, она считала"пустой тратой времени и сил":

– На что ты свои способности разбрасываешь!

На что же их надо "разбрасывать " вместо этого, она ответить не могла…

В памяти у меня всплыли далекие, смутные картинки моего детства: посиделки на кухне мамы и её друзей, в ходе которых они вели горячие дискуссии на тему того, что "социализм себя не оправдал"… Чем же именно он не оправдал себя, - если сегодня те же самые люди так отчаяннo стенают по нему?

Я поняла, что уже не засну, и спустилась на кухню. Был пятый час. Мама не спала – и, к моему удивлению, сидела на кухне, обняв стакан с красным вином. Она тихо подпевала магнитофону, воинственно вскидывая в воздух свой небольшой кулачок при каждой строчке: "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…"

– Какой товарищ Сталин, мама? Почти пять часов утра на дворе- пробормотала

я, наливая себе стакан воды.

Товарищ Сталин? М-да… Как меняется человек… Я вспомнила, как мама устроила мне истерику на прошлый Новый год, когда не могла найти в эфире российское радио, – ибо ей хотелось услышать новогоднее обращение президента Путина к народу: "Ты ничего не понимаешь, это – голос Родины!."

– Ты забыла, какой сегодня день?

– Какой?

– День Ракетных войск и Артиллерии! Мой профессиональный праздник!- и мама затянула: – Артиллеристы, Сталин дал приказ…

– Можно же днём отметить. Не обязательно ночью.

– А что ты понимаешь вообще? Твоё поколение ничего не создало. Вы только проживаете то, что создали мы!- мама ударила себя кулаком в грудь. – Я- не чета тебе! Мы так работали…

– Бабушки с дедушками работали ещё больше, чем вы. А вам в конце 80-х, когдамы были ещё почти детьми и ничего не решали в обществе, захотелось перемен…Разве не вы слушали Би-Би-Си и вострогались тем, как там здорово на Западе? Разве не вашими героями были Сахаров, Eльцин и Афанасьев? Разве Березовский – человек не вашего поколения? И разве не вы сегодня пьете и в отчаянии живете прошлым, – вместо того, чтобы взять себя в руки и посмотреть, как мы можем изменить будущее? – не повышая голоса, спросила я, тут же жалея, что это делаю, ибо это был разговор, ведущий в никуда.

– Это вы, а не мы бежали из страны! Впрочем, ты- казачье отродье, пошла в папу; у них никогда не было патриотизма, как у настоящих русских! Вы как собаки безродные -вам везде как дома!

– Мы бежали из страны, которую вы развалили. Потому что в ней стало невозможно жить. Но- для того, чтобы вернуться. Мы не поставили на ней крест, – ответила я.

Все это я уже слышала, и не один раз. По-честному, и мое, и мамино поколение одинаково были виноваты в том, что произошло с нашей страной. Только она бы этого никогда не признала. Началось обычное переливание из пустого в порожнее. Хотя только вчера мама нападала не на казаков, а на евреев, заявляя одновременно, что "вообще нет такого народа – русского; все мы- евреи, если разобраться" и тут же – когда по телевизору начинались показывать здешних юнионистов, у многих из которых и вправду были семитские лица, – "Bот куда они забрались! Вот как здорово наши казаки их прогнали!"..

Сердце у меня защемило с новой силой. Передо мной сидела умная, образованная, сильная когда-то женщина, которая больше сильной не была, но ужасно боялась в этом признаться даже самому близкому человеку, – и вместо этого нападала на него и на всех, подобно маленькой болонке, тявкающей на улице на случайных прохожих, чтобы не казаться им и себе самой такой маленькой. В то время как в её собственный дом с заднего хода пробирались воры… Причем она сама вряд ли отдавала себе отчет в том, почему она так поступает. Наверно, она просто сломалась под грузом всего, что обрушилось на нас за последнее десятилетие.

– А помнишь, как мы жили? Нет, ты не можешь этого помнить! Ваше поколение этого уже не застало. Моё поколение было самым счастливым – и мама уткнулась в стол и заплакала. Но лишь для того, чтобы через секунду снова вскочить со стула и начать весь свой обычный набор полных змеиного яда оскорблений в адрес всех: меня, Кирана, ирландцев, англичан, казаков, евреев, соседских собак и кошек, масонов, деревенского быдла, торгашей, бывших коллег и не родившихся ещё внуков…

Чужую боль можно и хочется взять на себя, чужие фрустрации – нет.

– Снявши голову, по волосам не плачут.. – только и смогла ответить ей я.

За окном начинало светать. Вставал новый день, – вместе со своими проблемами, от которых не было смысла уходить ни в прошлое, ни в жалость к самим себе. Надо было просто засучивать рукава – и браться за них, не думая ни на секунду о том, как это трудно; словно корчевать пни многовековых деревьeв…

***

…Тогда, 6 лет назад, мне тоже казалось, что все уже так плохо, что хуже и быть не может. Что если «после радости- неприятности по теории вероятности», то должно же быть и наоборот. Не может же весь этот кошмар длиться вечно. И после каждого нового удара судьбы: от похищения Лизы (это голландский суд может не считать его таковым, а для меня это было и остается именно похищением!) до суда, до неизвестности, до прохождения через жернова опекунских органов, до эмоционального шантажа, которому меня подверг Сонни после этого, до того, как он выставил нас из дома, до того, как мы оказались в мужеубежище – каждый раз я ожидала, что это уже последняя стадия наших испытаний, и что теперь может и даже должно стать только легче. Но каждый раз оказывалось, что бывает еще и хуже…

Когда «скорая» увозила нас с Лизой той сентябрьской ночью, я тоже была уверена, что хуже уже быть не может. Я была абсолютно уверена, что наступил надир. Что через пару дней в больнице ее поставят на ноги, и мы с ней вернемся в наш голландский гадюшник и будем продолжать ждать суда. Я понятия не имела, что наши испытания только еще начинаются, и что с этого момента наша с Лизой жизнь никогда уже не будет прежней.

В машине на Лизу надели кислородную маску. Ее лицо стало спокойным, а длинные кудри разметались по подушке. Когда мы добрались до больницы, нас с ней сразу же забрали в реанимацию.

В реанимации Лиза провела два дня. Я не отходила от нее ни на шаг и пыталась понять по подключенным к ней мониторам, что с ней происходит. Никто ничего не объяснял мне, хотя все были очень вежливы со мной и внимательны. И даже разрешили мне остаться с нею в больнице и отвели мне какую-то незанятую комнатушку для того, чтобы поспать. К вечеру первого дня я свалилась там от усталости как сноп. А Лиза все не просыпалась- даже после того, как я проснулась через несколько часов. Лицо у нее было по-прежнему мирное, и она глубоко дышала. У нее брали разные анализы, но пока так и не было ясно, что же это такое с ней произошло.

Я списала то, что она все спит, на те лекарства, которые ей дали. Да и так, она же не спала всю ночь! Пусть себе отдыхает,бедняжка. Мне сказали, что пока я спала, у нее был еще один приступ, похожий на первый, и что ей добавили дозу. Сказали, правда, как-то скомканно, словно вообще-то не хотели ставить меня в известность. Я не видела сама, как это происходило, и не знаю поэтому, задыхалась Лиза снова или нет.

На второй день к нам зачем-то зашел священник. Спросил, не верующая ли я и не нужна ли мне его поддержка. Я к тому времени уже настолько осоловела от бессонности и от всего происходящего, что даже не сообразила, что ему было нужно. Потом к нам пришел фотограф и зачем-то сфотографировал нас с Лизой вместе, положив ее голову мне на колени – на поляроид. Голова у Лизы была вся в проводах, прикрепленных к датчикам, питали ее через нос физраствором, и периодически она бессознательно пыталась эту трубку у себя изо рта вырвать. Про фотографа мне только потом уже рассказала одна медсестра, что это обычно делается для детей, про которых думают, что они не выживут.

А я все еще думала, что Лиза вот-вот проснется, и мы пойдем… ну, не домой, конечно, но все-таки подальше отсюда.

Я еще не знала тогда, что на самом деле это был не сон, а кома.

В первый же день я, выйдя на 5 минут на улицу, позвонила со своего мобильника маме и сообщила ей о Лизиной болезни.

– Не знаю, что с ней такое, но думаю, что долго мы здесь не пробудем…

Я очень боялась, что Сонни узнает, где мы, и почти сразу же объяснила врачам нашу ситуацию. Так что в больнице мы находились сначала анонимно. Потом уже один сердобольный доктор даже целую конструкцию придумал для того, чтобы счета, которые пойдут нашей страховой компании, не были посланы на адрес Сонни. В больнице Лиза проходила под другой – голландской – фамилией. Юфрау Лиза Фос.

Но даже так всю первую неделю я со страхом смотрела на дверь всякий раз, когда она хоть немного приоткрывалась.

Лиза проснулась к вечеру второго дня. Когда она проснулась, она никого не узнавала и смотрела вокруг себя невидящими глазами, но я и это приписала действию лекарств. Я была рада уже и тому, что она проснулась!

После этого нас с ней перевели в обычную палату, где было еще двое или трое детей, сейчас уже не помню. С родителями.

Это была самая страшная, наверно, ночь в моей жизни. Страшнее даже, чем та, когда Лиза заболела. Она вопила всю ночь благим матом и все порывалась вскочить с постели и куда-то убежать. Один раз даже застряла между железными прутьями кровати. Она повторяла одно-единственное слово: «Мама! Мама! Мама!» каким-то низким голосом, почти басом, и хваталась все время за голову. У меня даже были мысли, что у Лизы начался психоз на почве того, что она пережила за это лето без меня.

Я никогда в жизни не видела ничего подобного- и медсестры, по-моему, тоже, потому что они растерялись не меньше моего. Полночи мы пытались ее успокоить, но она все кричала. Наконец нас с ней перевели в отдельную палату-бокс. Потом оказалось, что это было даже кстати, потому что у Лизы оказалась заразная вещь. Сальмонелла. Где и как она ее подцепила, мы так никогда и не узнали. (У нас в СССР все та же санэпидемстанция после такого всю душу бы вытрясла из этого самого мужеубежища, а здесь никому ничего не было надо.) Да, и еще – до того, как это наконец определили, Лизе еще два раза делали пункцию спинного мозга, и мне приходилось ее при этом держать… Я думала, что упаду в обморок от одного только вида того, что с ней делали.

На следующее утро Лиза успокоилась. Но не реагировала по-прежнему ни на что, даже на мой голос. Если судить по ее глазам, она и ничего не видела. Голова ее непроизвольно совершала повторяющиеся дергающиеся движения из стороны в сторону, и так же совершенно непроизвольно дергалась вверх-вниз все время одна из ее ног. Мне даже захотелось положить на нее что-нибудь тяжелое.

Знаете, как это страшно – когда твой ребенок, умненький, талантливый, музыкальный, говорящий на 3 языках – вдруг не реагирует на свое имя, смотрит на тебя невидящими мутными глазами и бессмысленно улыбается?

Я смотрела на Лизу, а перед глазами моими вставали последние ее фотографии, сделанные до болезни: на пляже в Катвейке на день рождения, когда она, веселая оттого, что мама снова рядом, плескалась в морских волнах и ела мороженое; в доме у той моей подруги, где мы остановились, когда Сонни выгнал нас из дому, где Лиза позировала мне в разных хозяйкиных шляпах и нарядах, как настоящая актриса – буквально за несколько часов до того, как мы оказались в мужеубежище. На них Лиза была так хороша, что помнится, когда я их увидела, то сразу непроизвольно подумала: «Эх, до чего же хороша наша девчонка! Как бы не сглазить!» Вот и сглазили…

Я никогда еще не видела раньше вживую людей с повреждением головного мозга и не знала в деталях, что произошло с Лизой, но вот это – то, что с ней почему-то вдруг невозможно стало больше общаться, вступать в контакт – было самым ужасным. По-моему, лучше быть парализованным, но в здравом уме и иметь возможность выразить свои мысли. Впрочем, ходить она тогда тоже не могла.

Через пару дней Лизу повезли на другой этаж, где над ней долго колдовали врачи, облепившие ее голову электродами и пытавшиеся вызвать у нее различные реакции.

А на следующий день после этого меня вызвал к себе врач. Нет, не тот, не сердобольный, а молодой, хладнокровный. Он предложил мне сесть и с ходу в карьер заявил мне, что мозг Лизы на каком-то этапе того приступа судорог (первого? или второго?) подвергся гипоксии – кислородному голоданию, и что это привело к отмиранию клеток коры ее головного мозга.

Я слушала его будто в дурном сне. Почему-то всегда были две вещи в сфере здоровья, которых я боялась больше всего – и это была именно одна из них. Но я не оставляла надежды:

– Доктор, она ведь еще маленькая, мозг ее еще развивается…

– Нет, -сказал он со своей дебильной голландской прямотой, – эти клетки уже никогда не восстановятся.

– Вы хотите сказать, что она навсегда останется такой, как сейчас: слепой, немой, не будет ходить?

Он молча кивнул. И уставился на меня в упор так, словно изучал мою реакцию с целью написания потом о ней докторской диссертации на тему «Эмоции матери при сообщении ей непоправимой новости о состоянии здоровья ее ребенка». Я возненавидела этого доктора – не за то, что он говорил, а за то, как. И за этот его акулий неморгающий взгляд.

Слезы сами просились на глаза, но силой воли я все-таки поймала их в самый последний момент, когда они уже нависали под веками. Не доставлю ему такого удовольствия!

– Это мы еще посмотрим!- сказала я ему. Без возмущения – просто с верой в свою правоту. Не может, ну не может быть на свете такой несправедливости! Будем бороться!

И знаете что? После того, что случилось с Лизой, все страхи мои померкли. Стало ясно, что в жизни по-настоящему страшно, а что – не стоящая выеденного яйца ерунда. И еще я превратилась в то, что по-английски называется «reckless» – из в общем-то почти трусихи превратилась в безрассудно, бесшабашно рискующую, если это надо для дела.

А еще я поняла: жизнь так коротка, что нельзя в ней ничего откладывать на завтра, что надо стремиться как можно больше в ней успеть!

****

…Кристоф проснулся глубокой ночью от того, что запищал телефон. Пришло сообщение. Он спросонья подпрыгнул и посмотрел на часы. 4 часа утра! И кому это не спится в такое время? И тут же вспомнил все, что было накануне…

Ну, так и есть : сообщение было от Евгении. "Не используй против меня то, о чем я тебе сказала. Пожалуйста" – он прочитал это и почувствовал её отчаяние.

За несколько дней до вчерашнего разговора она поделилась с ним тем, что скоро уходит в декрет. Кристоф чуть не провалился сквозь землю и начал бормотать что-то вроде: "Так ты, наверно, хотела бы отдохнуть годик?" – на что она с удивлением, как на какого-нибудь недотепу, посмотрела на него: "Я не могу себе этого позволить. Я должна учитывать финансовое положение…" Оплачиваемый отпуск – как до, так и после, в совокупности – в Британии в таких случаях составлял всего oкoлo 20 недель…

Естественно, Кристоф в панике тут же позвонил мистеру Беннету, своему начальнику в Англии: с таким в своей карьере он ещё не сталкивался и хотел узнать, как обстоит дела с трудовым законодательством в этой стране в подобных случаях.

В глубине души Кристоф надеялся на то, что уволить её в такой ситуации будет невозможно. Да и как же иначе, иначе и быть не может в цивилизованном обществе, думал он. Но оказалось, плохо он ещё знает здешние законы: мистер Беннетт велел Кристофу "ускорить принятие решения", пока Благовеста ещё не достигла той стадии, на которой она имела бы право затребовать отпуск.

Сердце Кристофа на мгновение cжалось, он вспомнил, что увольнение женщины в её положении у них дома, как и у неё в СССР, в прошлом было бы совершенно невозможным, но – "здесь вам не тут..", и обратного пути уже не было…

Итак, вчера он наконец сообщил ей о предстоящем сокращении. Ему было не в чем себя упрекнуть: все было сделано по форме. Кристоф созвал в свой офис всех троих – Пола, Евгению и Ульрику и, хотя Пол и Ульрика уже знали о том, какое принято решение, им неплохо удалось сохранить нейтральные лица, якобы они ничего не подозревали, и даже ничего ещё не было окончательно решено. Ульрика, правда, сидела вся красная как рак – и не смотрела в глаза Евгении, но в целом они держались неплохо. Надо все делать по форме, чтобы она не подала на них в индустриaльный трибунал.

Но все-таки обмануть её не удалось. После совещания, на котором Кристоф только намекнул, что одно из их рабочих мест – под угрозой, но что им предлагается подумать, как его можно сохранить (на большее он так и не решился), Евгения минут на 10 исчезла в туалете, вернулась с красными глазами, а после того, как он сообщил всем остальным агентам, по очереди, о том, что "намечаются возможные перемены", она подошла к нему и твердо спросила:

" Ведь все уже решено – так, Кристоф? Если бы действительно ничего ещё не было решено, ты не стал бы сообщать от этом всему центру. Не надо меня дурачить. Я помню, как вы в своё время расправились с Джеком»

Джек был парень-инвалид, которого было очень трудно уволить, чтобы не стать обвиненным в дискриминации, но он настолько раздражал всех ребят Пола одним своим присутствием, что давление на Кристофа становилось все сильнее и сильнее – и в конце концов он был вынужден Джека уволить, несмотря на все отчаянные заступки Евгении. Сам Кристоф давно уже забыл неприятный привкус, оставшийся у него было от того дела – и даже начал гордиться тем, как ему удалось избавиться от Джека по всем правилам. Джеку было не к чему придраться, все формальные процедуры были соблюдены – и сам мистер Беннетт похвалил Кристофа, когда оказалось, что Джеку не с чем подавать на фирму в суд.).

«Меня не обманешь – я вижу, откуда дует ветер. Будь со мной честным, скажи мне правду, чтобы я не надеялась понапрасну и не ломала голову над обоснованием причин необходимости сохранения моего места (которые у меня, конечно же, и так есть) – если все решено и без меня. Скажи мне – как человек. Памятью нашего общего прошлого, скажи, – и я сама сделаю для себя соответствующие выводы… Я тебя ни в чем не виню- такие решения принимаются выше."

Он посмотрел в её полные боли глаза – и чут было не открыл рот. Но тут же опомнился. Он не мог ничего ей сказать – этим бы он нарушил корпорационные правила и кто знает, как это откликнулось бы на его собственной карьере… Ему доверили такой важный пост – и он всегда должен об этом помнить.

"Нет, что ты, ничего не решено,"- сказал он ей мягким голосом, как можно убедительнее. "Если бы такое решение уже было принято, неужели ты думаешь, что я не принял бы в этом никакого участия? Я все-таки имею кое-какую власть в этом офисе." Но он видел по её лицу, что так её и не убедил.

Он ничего не ответил на её ночную эс-эм-эску. А в понедельник она не появилась в офисе. Больничный…

Через месяц места Евгении в офисе официально не стало.

…Мистер Вильям Беннетт устало покачал головой, глядя на только что поступившее в его ящик электронное письмо от европейского менеджера фирмы, Люка Ван дер Билда. Опять этот Кристоф вышел за пределы бюджета!

За последнее время ситуация с белфастским телефонным центром начала внушать серьезные опасения, и не только ему. И хотя Северная Ирландия привлекала инвесторов дешевизной своей рабочей силы (у них там нету особого выбора!) и субсидиями и налоговыми скидками, которые ещё по привычке, оставшейся от клинтоновских времен, когда все верили, что в этих дурацких диких ирландских краях действительно наконец-то наступил постоянный мир, раздавало британское правительство, мистер Беннетт, как опытный менеджер, чувствовал, что кран субсидий вот-вот закроется.. И что тогда? Белфастские агенты будут продолжать получать свои 13.000 фунтов стерлингов в год, их местные менеджеры, Кристоф и ижe с ним – и того больше, а если учесть, сколько он за последнее время истратил…

Сам Кристоф отчитывался ему, что это необходимо – для сохранения кадров необходимо дать им хотя бы видимость того, что о них заботятся, позволить им посещать различные курсы, повышать свою квалификацию и сдавать экзамены за счёт работодателя. Теоретически он был прав – но на практике, и они оба это знали, -- этим агентам вовсе не нужно знать на занимаемой должности больше, чем они уже и так знают, а если они получат дипломы компьютерных инженеров, то тут же начнут искать более высоко оплачиваемую и интересную работу в других компаниях. Так что же, мы ещё должны за это и платить? Можно, конечно, ввести всякие ограничения – вроде того, что агент должен оставаться на своем месте в течение 2 лет после прохождения курса за счёт фирмы или же выплатить ей деньги за учебу обратно. Но на практике, опять же, это приведет к такому количеству усилий получить эти деньги… Стоит ли игра свеч? По 2000 фунтов на агента – когда вся государственная субсидия на создание каждого рабочего места в этих богом проклятых краях составляет всего 3500?

Вильям Беннетт любил говорить о своих кадрах – и о создании новых рабочих мест – так : "Надо занять кресла задницами". Это был неопределенного возраста джентльмен, 12 месяцев в году покрытый искусственным загаром, полученном в солярии, в отменных костюмах и знающий, как надо говорить с людьми. Пост главы британского отделения фирмы он занимал уже давно и всякое на своем посту повидал. Получив сообщение о том, сколько составили опять месячные расходы в Белфасте, он поморщился… Да, в прошлом году, беседуя с главой "Инвестируй в северной Ирландии", он обещал тому создать через год в Белфасте 40 новых рабочих мест. Но чем дальше, тем больше он задумывался над реальностью такого плана. И даже субсидии уже не казались такими соблазнительными. Другие фирмы пытались нажиться на Белфасте как могли – получали дополнительные субсидии за то, что располагались в самых горячих точках города, где, к тому же, самыми низкими были цены на снятие внаем рабочих помещений. Это создавало им к тому же репутацию благодетелей, обеспечивающих местных "десперадо " работой. Но их фирма в подобной рекламе не нуждается, она и без этого вот уже второй год наращивает темпы продаж в Британии в геометрических прогрессиях. А есть места и подешевле Белфаста…

Мистер Беннетт открыл пришедшую с сегодняшней почтой глянцевую брошюру о возможностях, которые открываются перед фирмами, переводящими свои телефонные центры из Британии в Индию.

"Подумать только, индийскому агенту – такому же образованному, как белфастцы, а зачастую знающему ещё и больше них! -- можно платить всего 125 фунтов в месяц! И при этом он будет работать на 6 часов в неделю больше. Это 12% от того, что прожирают эти ирлашки, да ещё и индийский акцент, пожалуй, английским клиентам приятнее будет услышать, чем этот уродливый белфастский выговор." – мистер Беннетт даже зажмурился, вспоминая, как говорят в Белфасте, это острым ножом резало его английское ухо.

"Индусы в два раза быстрее отвечают на звонки, а уж какая там конкуренция за то, чтобы получить работу агента!" – с удовольствием подумал он. "Эти уже не будут требовать, чтобы мы тратили деньги на повышение их квалификации. Им бежать от нас все равно будет некуда. Да, может быть, больше придется платить менеджерам, ибо их придется импортировать, а кто поедет работать за гроши на край света? Но количество менеджеров можно сократить. И можно начать пробовать, как это получится, уже там, в Белфасте."

Кристоф ведь уже начал там сокращения, по его указанию – и по идее, услужливо поданной мистеру Беннетту Полом (молодец, Пол!). "А к середине следующего года закроем и всю эту лавочку – и…"

Он закрыл глаза, размечтавшись. Неправда, что менеджеры его калибра вообще ни о чем не мечтают! Он мечтал о том, как будет раз в квартaл летать куда-нибудь в теплый Бомбей и обедать в хорошем индийском ресторане- вместо того, чтобы тpястись в ветреном, влажном Белфасте в черном такси по пути от аэропорта, читая над собой табличку: "Сезон отстрела туристов открыт". "И шутки у вас, боцман, дурацкие!" -- почти со злобой подумал он.

Конечно, говорить Кристофу об этом рано. Вообще вряд ли стоит говорить ему об этом рассказывать. Вряд ли для него найдется место в новом проекте. Мистер Беннетт давно недолюбливал этого размазню. Каждый раз, когда можно было урезать раcходы на персонал, немец, с его социалистическими привычками, только отмахивался от его прозрачных намеков, которые понял бы любой порядочный англичанин.

"Нам надо предпринимать шаги по сплочению коллектива. Если ребята будут чаще проводить свободное время вместе, они лучше подружатся, и я хочу, чтобы они чувствовали себя на работе как дома, чувствовали, что это место принадлежит им, брали на себя ответственность за него!"- говорил обычно в таких случаях Кристоф, подавая мистеру Беннетту очередную смету на раcходы на поход вместе на боулинг или в ресторан.

Пока субсидии из Белфаста на банковский счёт фирмы текли рекой, мистер Беннетт морщился, но подписывал. Но всему есть предел. В январе этот немчура надумал привезти всю их белфастскую орду на уик-энд к ним в Англию – якобы познакомить их с английскими коллегами, чтобы их сотрудничество стало носить более личный характер. Это влетело фирме в такую копеечку, да и нужны им были сильно эти ирлашки! Мистер Беннетт был уверен, что индусам такая мысль бы в голову не пришла, те умеют соблюдать дистанцию (и не только географическую).

Одним словом, Кристоф в его планы на будущее не входил. Другое дело – его молодой заместитель… Пол показал себя с самой лучшей стороны. Без него мистер Беннетт чувствовал бы себя как без рук. За последние месяцы Пол регулярно звонил мистеру Беннетту каждый день, докладывая ему со своей стороны, что происходит в белфастском центре. И картина получалась не совсем, мягко говоря, схожая стой, какую пытался нарисовать начальству Кристоф.

Мистер Беннетт был в курсе и романа последнего с Ульрикой, и её амбиций, – и того, что телефонный центр задолжал уже за 6 месяцев плату за офис его хозяину, и того, что многим агентствам по трудоустройству не уплачено уже почти в течение года по счетам за полученные по их рекомендации и отбору кадры. Пол регулярно информировал его, посылая ему копии соответствующих документов.

Нельзя сказать, что Кристоф совершенно скрывал от него плачевное положение вещей. Когда Кристоф во время совещаний пытался поднять в разговоре с ним финансовые вопросы, осторожно намекая ему на некоторые финансовые трудности -, с тем, чтобы попросить дополнительные средства, мистер Беннетт делал вид, что намеков не понимал. Ему было гораздо выгоднее держать про запас все то, что он и так уже знал – от Пола – с тем, чтобы нанести удар по этому немецкому дурню тогда, когда тот до конца выполнит свою задачу в фирме.

На этот счёт у мистера Беннетта были свои устоявшиеся вгляды: воспитанные при коммунизме не могут стать настоящими бизнесменaми, как бы они об этом ни мечтали. Примером тому- весь тот печальный, достойный Латинской Америки хаос, который творится в этих восточноевропейских странах сегодня, когда им, наконец, дали возможность показать, на что они способны. Вот так же и Кристоф – уже достаточно показал… Нет, если кому и будет предложено переехать в Индию за счёт фирмы – и возглавить там новый проект-, так это Полу! Таким, как он, можно доверять.

Мистер Беннетт устало закрыл глаза, затягиваясь дымом от дорогой сигары. И потянулся к телефону:

" Кристоф? Это ты? Как дела, приятель ? Зайди ко мне в понедельник в два часа… Что? Нет, ничего такого особенного. Просто у нашего бизнеса открываются новые перспективы, и я хочу ими с тобой поделиться…"

****

…В последний раз я виделась с Ойшином уже будучи на четвертом месяце беременности. Началась осень, я была в пальто, и он ничего не заметил. Да еще и нечего было по-настоящему замечать.

Я еще не решила тогда, что эта наша встреча будет последней. В конце концов, мы по-прежнему не принадлежали себе и занимались общим делом, которое было нужно не для нас лично. Я не могла вот так просто позволить себе расхандриться из-за того, что произошло у Киллайни Бэй, и я хорошо это понимала. Я изо всех сил постаралась внушить себе, что мы с Ойшином можем продолжать нашу работу так, словно ничего и не было, и что лучше оставаться с ним друзьями, чем перестать его совсем видеть. К тому же, внушала себе я, теперь я не одинока – со мною не только Лиза, но и Киран, а скоро будет еще и малыш (я не знала, что жду двойню), и вот тогда уж мне точно будет не до глупостей.

Эта встреча произошла на берегу реки. Раньше я никогда не бывала в этом месте, только проходила мимо. А теперь он назначил мне здесь новую встречу.

Река была бурная, хотя и узкая, через нее перекинулся мост, по которому проходила оживленная городская трасса, а здесь, под мостом, все было тихо, вдоль берега была проложена узкая дорожка в зарослях, по которой лишь изредка пробегали старающиеся похудеть раскормленные «Кельтским тигром» дублинцы. Здесь чувствовалось какое-то умиротворение, было как-то пронзительно красиво. Но я уже зареклась обращать внимание на красоту мест наших явок и искать в ней некий тайный смысл.

На этот раз я волновалась в преддверии встречи даже больше обычного. Я надеялась, что у меня хватит сил вести себя так, словно между нами ничего не произошло.

И поначалу все шло хорошо. Я искренне обрадовалась, увидев Ойшина, и не почувствовала никакой неловкости, говоря с ним.

Мы обменялись последними новостями в сфере, которой мы были заняты, и наметили цели на следующий раз. Потом обсудили современное положение в Латинской Америке. Ничто не предвещало грозы, и я уже с облегчением думала, что взяла себя под полный контроль.

Все испортил сам Ойшин. Мы медленно прогуливались по той узкой тропинке вдоль берега, когда он вдруг ни с того, ни с сего сказал:

– А ты похорошела…

И тут же сам испугался собственных слов и заторопился:

– Я думаю, лучше всего будет, если мы с тобой останемся друзьями. Хорошими друзьями, правда?

Лучше бы он не говорил этого. Лучше бы он совсем не поднимал эту тему. Это было подобно удару в солнечное сплетение, нанесенному человеку, который только-только пытается опомниться после нокдауна.

– Да, конечно, – упавшим голосом сказала я, изо всех сил натужно улыбаясь- словно в «МакДональдсе».

А потом пришла пора прощаться – тот самый момент, когда мы как правило обменивались поцелуем. И я увидела, как он весь тянется ко мне – и почувствовала, как я и сама тянусь к нему всем существом, словно притягиваемая огромным магнитом. Мы почти физически заставили себя друг от друга отпрянуть, когда между нашими губами уже оставалась лишь минимальная нейтральная полоса.

Я вскинула на Ойшина глаза с немым вопросом. А он торопливо пожал мне руку вместо поцелуя и быстро ретировался.

– До следующей встречи! – услышала я уже из-за кустов.

Ойшин давно уже ушел, подул холодный ветер, а я все еще сидела на берегу той речки на скамейке будто к ней пришитая – и не находила в себе сил встать и отправиться в обратный путь. Как это ни нелепо, но меня переполняло огромное счастье – такое огромное, что казалось, мое сердце не выдержит его, если оно продлится еще немного. Счастье просто от того, что я видела его, говорила с ним. Светлое, ласковое чувство счастья, похожее на лучи весеннего солнца после 30-градусного мороза. И одновременно опасное – как самый злостный наркотик, потому что мне хотелось видеть его и говорить с ним еще и еще и еще…

В тот момент я поняла, что любовь моя никуда не делась – и что она и не денется никуда. Хотя бы Ойшин в сотый раз, как заклинание, подобно мнимой донне Розе Д' Альвадорес предложил мне «свою нежную дружбу».

Надо было решать, по зубам ли мне такое. Я долго колебалась. Но решающее значение для моего выбора имело изменение обстановки на местах, которое сделало дальнейшее продолжение нашей совместной с ним деятельности фактически сизифовым трудом. Если бы не это, если бы я еще могла действительно принести нашему с ним общему делу пользу – и быть уверенной, что кому-то это действительно нужно!- наши деловые с ним встречи могли бы еще продолжаться и по сей день.

В тот день, когда мне нужно было снова ехать в Дублин на свидание с Ойшином, я долго уговаривала себя с утра, что моя совесть чиста. Я больше не могу быть в этом деле полезной, а сказать ему об этом в лицо, самой – и таким образом отказаться от возможности его видеть – было выше моих сил. Лучше было просто исчезнуть из его жизни. Пускай он хотя бы немного по мне поскучает – и задумается над тем, как он был ко мне жесток. Хотя скорее всего, для Ойшина это были слишком уж тонкие материи. Он просто подумает, что я пообещала больше, чем могла – или что он спугнул меня своим отказом…

Да бог с ним совсем, пусть думает, что хочет! Ведь я-то знаю, что сделала все, что смогла. Кто может, пусть сделает лучше.

К тому времени мой живот уже начал наливаться и походить по форме на зреющий на грядке арбуз. Естественно, мне не хотелось, чтобы Ойшин меня такой увидел – дополнительная причина в пользу сделанного мной теперь уже окончательно выбора.

Но я зареклась, что прекращу после этого и всякие контакты с Дермотом.

Вот так снова в жизни моей произошел крутой поворот.

Вскоре мама уехала обратно в Россию – ухаживать за бабулей и Тамарочкой, которые тогда еще были живы, но становились все слабее.

Ойшина в моей жизни не стало.

А я осталась не жить – существовать.

В своем городке, где единственные таланты – это потрошители селедки…

Я внушала себе, что хватит в моей жизни политики, что пора остепениться и попробовать наконец «жить как все». И только где-то в глубине души моей звучало:

“Облегченно вздыхают враги,

А друзья говорят: ты устал…

Ошибаются те и другие:

Это – привал. ”