…Я лежала под пальмой и читала небольшую зеленую книжку. Называлась она «За победу дела социализма» и принадлежала перу Ким Чен Ира. Ее передал мне с мамой в качестве подарка Ри Ран. Мама отговаривала меня брать ее с собой на Кюрасао: «А вдруг у тебя ее кто-нибудь увидит? Прочитай лучше здесь и оставь со мной», но я не смогла удержаться: после того, как раскрыла эту небольшую книгу и прочла несколько страниц…

Раньше я никогда еще не читала (к своему стыду) его работ. Читала в пересказе, читала написанное о нем, но написанного им самим не читала. Язык у товарища Ким Чен Ира оказался четким, ясным, доступным – и самое главное, не таким, как в речах Леонида Ильича, переливанием из пустого в порожнее, а очень конкретным. И еще – что самое удивительное, работы его были пророческими. В то время, когда мы в Советском Союзе все еще упивались под «Алюминиевые огурцы» «свободой не бросаться на баррикады», товарищ Ким Чен Ир уже совершенно отчетливо видел, куда эта «свобода» нас в конце концов заведет, и говорил об этом безо всяких прикрас.

«… Знамя социализма постепенно спускается в Советском Союзе. Очевидно, что недалек тот день, когда усилиями махинаций современных ревизионистов, воспользовавшихся антисоциалистической стратегией американских империалистов, Советский Союз распадется и прекратит свое существование».

Это было написано в ту пору, когда Горби, наверно, еще вовсю пыхтел над «новым союзным договором». Задолго до ГПЧП и даже до референдума, на который был вынесен вопрос о сохранении нашей страны (а кто вообще-то поставил его под вопрос как не сами власти? Мне лично такие люди в моем окружении не встречались!), в котором приняло участие 79,5% избирателей и 76,43% из них высказались за сохранение СССР ! Еще в январе 1990 года.

После этого я прониклась уважением к автору и уже не могла оторваться от этой книги.

И чем дальше я ее читала, тем большее удивление – и уважение к нему- я испытывала.

«Современная социальная демократия базируется на буржуазной точке зрения и отношении к социальным явлениям. Она защищает неограниченную свободу в социальной жизни и необузданное соревнование через рынок, что означает, что такие законы биологического мира как спонтанность и борьба за существование должны быть применены в социалистическом обществе. Это по сущности реакционная точка зрения и отношение, нацеленное на то, чтобы закон джунглей, закон буржуазного общества функционировал безо всяких ограничений.

Современная социальная демократия проявляет свой реакционный характер в сконцентрированном виде в своей точке зрения и отношении к человеку.

Она расценивает человека как инструмент, необходимый для материального производства. Но материальное производство необходимо для человек; человек не существует ради материального производства. Сложная машина, если она не обслуживает человека, является лишьо ничего не стоящим металлоломом. Однако, некоторые люди не смущаются растаптывать основные права человека ради материального производства. Это наглядно демонстрирует тот простой факт, что они защищают использование безработицы в качестве средства давления для увеличения интенсивности труда. Право на труд – основное право человека. "Социализм", который лишает рабочие массы даже их трудового права, не может стать гуманитарным и демократическим социализмом. Нарушать право рабочих масс на труд -феномен, свойственный обществу эксплуатации. Капиталисты расценивают человека как товар, как приложение к машине. Для них рабочие массы становятся имеющими значение только они приносят прибыль. Современная социальная демократия и буржуазная точка зрения обе оценивают ценность человека посредством денег и материала…

Современная социальная демократия – результат иллюзий о капитализме. Иллюзий о "материальном процветании " развитых капиталистических стран, которыми некоторые люди были совращены и оставили революционные принципы. Если проанализировать исторические условия в развитых капиталистических странах и социалистических странах и в их характеристиках, то никто никогда не будет испытывать таких глупых иллюзий. Развитые капиталистические страны вступили на путь капиталистического развития в более ранний период, тогда как социалистические страны были или такими, чей уровень экономического развития был ниже, или же были колониями или полуколониями. Первые достигли "материального процветания" путем беспощадной эксплуатации рабочих масс и неоколониального грабежа стран третьего мира; но вторые не могут обогатиться таким путем…. И тем не менее, некоторые люди, поддавшись иллюзиям о капиталистическом обществе, видят только его роскошную оболочку, игнорируя его эксплуататорский характер и коррумпированность; они видят только роскошные товары, угождающие извращенным вкусам богатых, не желая видеть безработных, нищих и брошенных детей, блуждающих по улицам.

Современная социальная демократия – результат капитуляции перед империализмом… «Новое мышление", которого они требуют – это реакционная софистика, нацеленная на приукрашение империалистов, разоружение перед ними и восстановление капитализма, путем перестройки социализма, угождающей вкусам империалистов.»

Это сейчас мне эти вещи кажутся ясными. Это сейчас я уже дошла до них сама. А тогда… Почему, почему эту статью не опубликовали тогда у нас? Хотя понятно, почему. И понятно, что тогда его объявили бы просто корейской версией Нины Андреевой… Мы были так слепы, так глухи – словно тетерева на току. Которых как известно, любят подстреливать охотники именно во время этого их токования…

Я читала эту книжку на одном дыхании. Я никогда не читала с таким упоением ни одну теоретическую работу- и я скажу вам, почему. Потому что на этот раз речь шла для меня не о чем-то понятном, но абстрактном, а о пережитом на самой что ни на есть собственной, как говорится, шкуре.

Больше всего мне хотелось узнать – почему корейцам удается то, на чем мы так позорно споткнулись и шлепнулись лицом в лужу? И конечно же; он давал ответ и на этот вопрос – на мой взгляд, вполне исчерпывающий…

…– Что это ты там читаешь с таким удовольствием? – перебил мои мысли Ойшин.

Он осмелился показаться на пляже только потому, что солнце уже вот-вот грозило скрыться за горизонтом. Он по-прежнему смертельно боялся сгореть. Теперь уже он обзавелся новой кожей – причем благодаря его прятанию от солнца, такой же бледной, как и раньше…

Мы сидели на песке на пляже Маленький Книп- моем самом любимом, потому что туристы сюда почти не суются. Это любимое место отдыха местных жителей, здесь никто не развешивает по ветру свои уродливые молочные железы в надежде что на них хоть кто-нибудь скинется. Антильцы- hendenan nechi. Laga tur porkeria na Hulanda, por fabor.

Маленький Книп очень уютный – я чувствую себя на нем почти как дома у бабушкиной печки. Тепло, и хочется свернуться в клубочек и замурлыкать…

Трудно представить себе, что теперь какие-то заморские головорезы время от времени здесь упражняются – с боем берут эти мирные красивые берега… Высаживаясь на них с моря – с бронемашинами, огнеметами и с раскрашенными под камуфляж мордами. Порой я чувствовала себя среди них как Валя Довгер на оккупированной Украине.

– Если хочешь, почитай, -сказала я Ойшину, будучи уверенной, что для него это окажется «слишком скучным». Он взял книжку и стал читать – медленно, водя по строчкам пальцами. Я видела, как шевелятся при этом его губы. Вот какими инвалидами делает капитализм бедных людей! Они даже читать не могут как следует.

Сложно или нет, но Ойшин не сдавался и продолжал читать. А я закрыла глаза и начала думать- об СССР и о тех, кто его развалил. Мне показалось, что мне слышится негромкий голос мамы:

…– В центральной части европейской Руси торговых людей никогда не жаловали. Торговлей занимались люди, не желающие, да и зачастую в силу умственного и физического недоразвития неспособные к производительному труду. Естественно, у трудового люда они вызывали пренебрежение. Одна из героинь пьесы Горького «Дети солнцаъ говорит:: «Людей-то я в своей жизни и не видела: средь купчишек жила». Поскольку торговля – род деятельности, не требующий высокой квалификации и особых знаний, в СССР труд работников торговли оплачивался как самый неквалифицированный труд- как труд разнорабочих. Зарплата директора универмага была примерно равна зарплате начальник бюро на заводе.

Думаю, не открою Америки, если скажу, что сфера торговли сопряжена со всякого рода, как говорили в советское время, злоупотреблениями, а проще говоря, с воровством: воровали и воруют у покупателя, у государства, друг у друга… Тебе могут сказать, что на Западе не обсчитывают и не воруют (кстати, в твоей Северной Ирландии меня пытались обсчитать много раз: они же не знают, что мы умеем в голове умножать столбиком!), но ведь огромные наценки на цену от производителя – иногда больше ее в два и более раз!- это и есть воровство… Я не о транспортных расходах и расходах на хранение, а об огромной прибыли, которую эти люди кладут в карман, сами ничего не создавая…

«И ведь действительно – какая наглость!»- подумала я. – «Брать за плоды чужого труда больше, чем получают те, кто эти продукты в поте лица своего создал!»

А голос мамы, казалось мне, продолжал:

– До войны жители одной из улиц нашего Заречья спрашивали своего соседа -завмага: «Иван Иванович! Вот ты еще со старых времен в торговле, а ни разу не сидел?» «А я никогда больше одной сумки не брал!»- был его на это ответ.

В советское время воровство это, особенно в предвоенное и послевоенное время, но и вплоть до 80-х годов было затруднено: наличием всякого рода контролирующих органов – партийного контроля, народного контроля, ОБХСС, комсомольского прожектора и т.п. ОБХСС торгаши боялись как огня. Да, в органах контроля бывала коррупция (больше уже в 70-е-80-е годы), но в семье, как говорится, не без урода…

Герой фильма «Чистое небо» – израненный в боях отважный летчик, получив инвалидность и будучи направленным на работу в торговлю, чуть было всех не переубивал: «Я зачем кровь проливал, чтобы здесь селедку развешивать?» А сейчас это называется «престижная работа, с возможностью карьерного роста». Как измельчал-то наш человек!

Не считая дошкольников, с удовольствием игравших «в магазин», работа в торговле у советской молодежи особого интереса не вызывала. К 8-му классу некоторым становилось учиться невмоготу- тем, кто из-за отсуствия умственных способностей перебивался с двойки на тройку. Дружили такие ученики тоже преимущественно между собой: хорошим ученикам с ними было неинтересно, да и троечникам, которые получали тройки только из-за собственной лени – тоже. С трудом закончив восьмилетку, вышеописанные ученики шли в торгово-кулинарное ПТУ, откуда через год выходили рабониками прилавка и общественного питания… Помнишь Хазанова со знаменитым героем его интермедий – учащимся кулинарного техникума?

И такие вот «волшебники-недоучки» решили создать искусственный дефицит: с одной стороны, продажа товаров «с черного хода» с наценкой давала торговцам незаконную прибыль – например; шло сплавление государственной продукции на рынки, где она продавались по повышенным ценам (в основном фрукты и овощи), с другой стороны – это поднимало авторитет торгашей в глазах их более умных, более способных одноклассников, соседей и т.п.: профессора, доценты, актеры, директора и прочие пошли к ним «на поклон»: за бутылкой шампанского, дубленкой, парой импортной обуви и тому подобным – и все с переплатой, да еще стало возможно с помощью этого детей пристроить в вуз или на хорошую работу (как правило, сами торговые работники категорически не хотели, чтобы их дети пошли по их стопам, их золотой мечтой было увидеть своих отпрысков врачами – и потому нормальному выпускнику школы к твоему времени уже фактически почти невозможно стало попасть на учебу в мединститут).

Презрение и брезгливость к торгашам в нашем народе была, есть и будет! Особенно в таких городах, как наш, – населенных умельцами, ранее других (на 200 лет) освобожденными от крепостной зависимости и работавшими на государство в качестве казенных рабочих. С тех самых пор служба госудаству у нас – во главе угла. И поэтому такую радостную для холопского потомка «работу на себя» жителю нашего города привить очень сложно, тем более, что эта самая «работа на себя» – в основном торговля, занятие неприемлемое для развитой личности.

Другое отношение к торгашам в сельской местности- там они вызывали у местного населения зависть, граничащую с уважением, желанием подражать, направить своих детей на работу «у город, у магазин»…

Злоупотребления в торговле – дело весьма опасное для социалистического государства. Это понимали руководители СССР накануне Великой отечественной войны, строго карая нарушителей, подрывавших основы экономики государства, и недаром в списках репрессированных в те годы – большое количество завмагами, завбазами, директоров столовых и прочее. В СССР были совершены два государственных переворота с помощью создания искусственного дефицита, вызвавшего недовольство народа руководством страны: смещение Хрущева в 1964 году и гораздо более катастрофическое – недовольство Горбачевым, приведшее к смене конституционного строя и к прекращению существования великого государства – СССР…

В современной России самое страшное – аппетиты хозяев магазинов. Если им и их близким в ближайшее время принуудительно не урезать желудки, то они, как глиняный парень из сказки, сожрут все вокруг: рост цен каждые 2-3 месяца – в полтора-два раза! Конечно, съездили на чемпионат Европы по футболу летом (в страны не дешевые, мягко говоря) – погуляли, похулиганили во всю Ивановскую: результат – рост цен повсеместно, то есть, мы им должны возместить их расходы на эти поездки, да так, чтобы они после этого смогли бы еще съездить отдохнуть куда-нибудь в Турцию-Грецию. Устали, надорвались, бедняжки…

Правильно умные люди говорят: в настоящее время торгаши – угроза человечеству и цивилизации на Земле!…»

Я вспоминала ее слова и думала о том, что настоящему советскому человеку просто генетически чуждо желание «делать деньги». Он вовсе не «лентяй» и не «раб системы», как вопят те, кто считает проявлением ума и какого-то особого трудолюбия грабить окружающих и наживаться за их счет – как раз в отличие от них, он умеет и любит работать, и ему доставляет искреннюю радость приносить людям пользу. Именно в этом и заключается смысл его жизни, а не в том, чтобы «делать деньги». И именно поэтому они совершенно неспособны советского человека понять: его мышление просто на порядок выше их животного восприятия жизни. Их восприятие советского человека подобно восприятию мира птиц навозным жуком, пытающимся понять, для чего это птицам понадобилось летать, если на земле достаточно навоза.

Для меня общество, которое позволяет хотя бы одному своему члену быть бездомным, добывать себе пропитание, роясь в мусорных ящиках или зарабатывать на жизнь унижаясь и торгуя собственным телом- даже если этот травмированный человек и уверяет, что ему это «нравится»; общество, где одинокие старики, умирая, месяцами лежат никем не обнаруженными в своих жилищах, где никому нет до тебя дела, если тебе станет плохо на улице- для меня такое общество элементарно не имеет ни малейшего права именоваться «цивилизованным», сколько бы в нем там ни загребали в бонусах топ-менеджеры и какие бы накрученные личные вертолеты у них ни были. Более того – это только еще сильнее подчеркивает всю гнусность и примитивизм подобного общественного устройства. Ведь мы – люди именно потому, что в отличие от животных, способны заботиться друг от друге, не только о собственных детенышах и до поры, до времени на основе инстинкта. Для меня подлинная цивилизованность общества измеряется именно этим. Заботой людей друг о друге. Заботой государства о них – для чего еще оно нужно, если не для этого? И на основе этого критерия Корея и Куба – самые цивилизованные из стран в мире на сегодняшний день!

К слову, а знают ли левые чистоплюйчики-критиканы, никогда не посещавшие КНДР горлодерики в майках с Че, оценивающие достижения даже кубинской революции только по тому, пускают или не пускают «местных жителей в отели для иностранцев», что «Че Гевара посетил Пхеньян примерно в 1965 году и заявил прессе, что Северная Корея – модель, к которой должна стремиться революционная Куба.» ? Задумывались ли они когда-нибудь над тем, почему так считал их кумир?…

А ведь они, эти чистоплюйчики, не знают ничего о жизни в Корее – кроме того, что им внушают корпоративные СМИ. Точно так же, как люди на Западе ничего не знают о том, какой на самом деле была жизнь в СССР. Да что Запад, не надо так далеко ходить за примерами. Всеохватывающая промываловка мозгов а ля «свободный мир» добралась уже и до наших собственных детей. Вот вам подборочка того, каким представляют себе Советский Союз отечественные дети, родившиеся после его распада – прочитайте, мои дорогие советские соотечественники и признайтесь, узнаете ли вы в этих описаниях свою страну? Скажите откровенно. Я – нет. Я узнаю в них только то, какой рисовали ее американские триллеры. Ну, и чернуха, выпускаемая разными «центрами советских исследований».

«…Жила-была страна СССР. Она образовалась, когда в страну приехал Ленин. Народ сказал царю, чтоб он не правил, -- и к власти пришел Ленин». (Юля Соколова)

«…Люди работали, работали, работали… А о себе совсем не думали. Людям было совсем неважно, что они едят, где спят, как отдыхают. Когда был союз СССР, люди не обращали внимания на одежду. Одевались не так хорошо. Мужчины одевались в галоши, в телогрейку, легкую шапку и перчатки, когда работаешь. А женщины одевали кофту, перчатки, шарф на голову (чтоб голова не была видна) -- и тоже в галоши. Такая одежда была удобней всего, чтоб работать». (Вадим Худяков)

«У СССР был красный флаг, поэтому в моде был красный цвет. Красный цвет обозначал кровь, которую надо пролить, когда много работаешь. Дети ходили в красных галстуках, женщины на праздники всегда одевали красные платья, машины выпускали красного цвета, в домах были красные обои». (Имя зачеркнуто)

«Все люди одевались одинаково. Существовала форма. В то время дети носили форму: девочки ходили в темно-коричневых юбках, блузках и красных галстуках, а мальчики -- в темных брюках, белых рубашках и тоже красных галстуках». (Имя зачеркнуто)

«Самыми счастливыми были те, кто жил в деревнях. У них было свое хозяйство, и они всегда могли зарезать и съесть свою свинью. А в городах люди всегда голодали…» (Имя не указано.)

«Продукты в СССР были не очень качественные. За колбасой были 20-километровые очереди. Колбаса одной фабрики иногда была даже зеленой. Телевизоров у людей не было». (Дарья Ракова)

«В СССР управлял Ленин, который сейчас лежит в Мавзолее. Люди тогда работали на заводах и фабриках. Они делали бомбы, танки, машины, но не еду. Поэтому еды было мало. Для покупок люди пользовались талонами, а не деньгами, потому что денег у людей не было». (Юля Остроушко)

«Люди в СССР всегда работали и отказывались отдыхать. Они приходили с работы и ложились сразу спать, потому что очень уставали на работе. Сны люди не смотрели». (Юля Остроушко)

«В свободное время люди ходили в Мавзолей. Там люди встречались, пили чай, обменивались новостями, тусовались. В Мавзолее лежит мертвый Ленин. Советским людям очень нравилось на него смотреть». (Света Камынина)

«Советским детям с ранних лет говорили, что они должны учиться и работать, а играть совсем не надо. И дети не играли, а только учились и работали. Еще все дети одевались в одинаковую одежду… Хотя в принципе, мне кажется, это хорошо… В СССР были очень забитые дети». (Юля Остроушко)

«Мне жалко советских детей. У них не было компьютеров, не было игрушек. Взрослые им всегда говорили, что надо много работать. А когда надо было отдыхать, взрослые говорили им сходить погулять. Дети постоянно ходили по улицам. Это было единственное развлечение для детей». (Александра Мишахина)

«Люди все делали на воздухе: читали на воздухе, гуляли… Дома, когда они не работали, им нечего было делать. И поэтому они всегда гуляли. Для людей делали парки, люди были довольны». (Имя зачеркнуто)

«Дни рождения отмечали скромно, Новый год тоже не особо… Самый главный праздник был праздник труда… А сейчас больше нигде нет такого праздника -- День труда». (Юля Соколова)

«В СССР жило больше всего людей (три четверти населения мира)… И все эти люди постоянно работали. СССР был самой богатой страной, хоть люди здесь и голодали. Естественно, другие страны завидовали СССР…» (В. Скосырева)

«СССР победил в войне, потому что в этой стране были более трудолюбивые люди. Немцы лентяи -- и поэтому проиграли». (Имя не указано)

«Война началась 1 сентября 1941, руководил фашистами Наполеон, а русские победили потому что фашисты пошли не по той дороге, они пошли по старой смоленской дороге и заблудились, а там ещё была новая смоленская дорога, по которой все ходили…»

«Простые люди жили в неотопленных квартирах, потому что все тепло себе забирали чиновники. Люди получали мизерную зарплату, но при этом оставались честными… не знаю даже почему… советских людей никто в мире не понимал и не понимает». (Маргарита Едемская)

«У моего дедушки осталось много медалей… у него целая коробка орденов! Дети одевались в то время очень плохо и еле-еле добывали деньги, чтобы прокормиться. И даже при такой ситуации люди хотели помогать друг другу. А потом все изменилось, и СССР не стало. Люди теперь не хотят работать и помогать друг другу. А те, кто жив до сих пор, они чувствуют себя очень грустно. Моя бабушка сейчас живет в Краснодаре, как и дедушка. Они постоянно вспоминают про СССР и всегда одиноки. Дедушка выступает на Первое мая, а когда летом приезжал в Москву, то водил меня в Мавзолей. Я очень горжусь им». (Игорь Мельниченко)

Что Игорь гордится дедушкой, это, конечно, отрадно. Может, хоть дедушка расскажет ему, как было на самом деле, раз родителям этих детей до такойЯ вспоминала ее слова и думала о том, что настоящему совям правду. Я ведь тоже узнавала о том, какой была жизнь при царе от очевидцев – бабушки с дедушкой, а не из слюнявых церковных служб за упокой «святого Николая» и не из сериалов о Колчаке. И именно поэтому у меня нет и не может быть насчет нее никаких иллюзий.

Больше всего мне понравился тезис насчет того, что в СССР бедные люди даже «сны не смотрели» – не иначе, как потому что запретила КПСС? Девочка, милая, а ты знаешь, что людям не снятся сны тогда, когда спят они спокойно и крепко, когда они счастливы? Сколько я отдала бы сейчас за то, чтобы они не мучали меня, эти сны!

Впрочем, некоторые дети пришли к верным выводам своим умом. Или же у их родителей было больше времени для того, чтобы их образованием заниматься.

«…Там, в СССР, жили очень цивилизованные люди. У них были хорошие работы (интересные). Они не выражались оскорбительными словами. Они помогали друг другу, не отнимали, не жадничали. Мы отличаемся от них. Они отличались от всех людей на планете…» (Дарья Сусанина)

«Говорят, что СССР развалился и больше не существует. Но я не полностью в это верю. Может, эта страна еще существует? Люди там работают, 1-го Мая отмечают каждый год…» (Света Камынина)

И устами таких младенцев действительно глаголит истина!

…Начало смеркаться, но Ойшин все еще пытался разобрать в потемках строчки. Я поразилась его упорству.

– Если тебе действительно интересно, возьми ее пока, – сказала я,- Только не порть себе глаза, дома дочитаешь.

– Вот, ты все время разговариваешь со мной таким материнским тоном!- обиделся Ойшин, но книгу взял.

– Ну извини… Это потому, что я действительно о тебе забочусь. Я не знала, что тебе ето неприятно, – сказала я. – И я не имею в виду ничего такого, что не надо иметь в виду. Я уже просто привыкла к тебе теперь, понимаешь?

Он промолчал, но я по лицу его поняла, что это было не то, что он хотел бы услышать. Тогда что же, черт его побери?

– Пойдем поплаваем еще немного, если хочешь. Как раз солнца уже нет, – предложила я.

Ойшин вскочил с песка, отвернулся и только после этого выдавил из себя:

– Не хочу. Поехали лучше домой.

Неужели это книга так удручающе на него подействовала?

– -Там есть очень хорошие идеи насчет того, как именно надо строить социализм. И насчет того, почему он неизбежен, – подсказала я ему. – Ты, наверно, просто еще не дошел до той страницы.

Он посмотрел на меня так, словно я свалилась с Луны. И тяжело вздохнул. Теперь я уже совсем ничего не понимала. Ведь он же сам попросил у меня эту книгу… Наверно, все дело в том, что он читает ее – и видит контраст с ирландской реальностью.

– Спасибо, – сказал Ойшин наконец решительно, – Я обязательно прочитаю ее всю.

И мы с ним направились к нашему внедорожнику.

****

…Жила-была девочка Раса. В советской тогда еще «оккупированной» Литве. Летом 83-го года с ней произошло несчастье: ее отец-тракторист работал в поле, и случайно косилкой ей отрезало ступни обеих ножек. Расе было 3 года. Вот как об этом вспоминают даже в достаточно антисоветской газете теперь: «На дворе скоро ночь. В деревне нет телефона. Умереть – да и только. От потери крови и болевого шока. «Мамочка…»

Люди добрые… Через 12 часов дочка тракториста из колхоза «Вадактай» лежала на холодном операционном столе в столице СССР. ДЛЯ Ту-134, по тревоге поднятому той пятничной ночью в Литве, «расчистили» воздушный коридор до самой Москвы. Диспетчеры знали – в пустом салоне летит маленький пассажир. Первое звено «эстафеты добра», как написали литовские газеты, а вслед за ними и все остальные. Ножки, обложенные мороженой рыбой, летят на соседнем сиденье. В иллюминаторах – московский рассвет, на взлётном поле – с включённым двигателем столичная «скорая». А в приёмном покое детской больницы молодой хирург Датиашвили – вызвали прямо из дома, с постели – ждёт срочный рейс из Литвы.» Ножки Расе сохранили, и сегодня она ходит самостоятельно. Правда,теперь уже в Евросоюзе…

Я еще училась в школе, когда это случилось, и потому хорошо помню, как искренне переживала за Расу вся страна. Ножки Расе пришивали в Москве, доктор, делавший операцию, был грузином. Никому и в голову не приходило думать о ее национальности. Или о том, что у нее «пьющие родители» – колхозники. Между прочим, это было бы первое, что ей припомнили бы сейчас – мол, сами виноваты, и нечего «всяким нищим пьянчугам» плодиться. А потом – это если ей очень повезло бы!- может быть, какая-нибудь бойкая пропиаренная журналистка «смилостивилась» бы над ней и согласилась бы написать о ней в газете, вымаливая у «новорусских» толстосумов, ограбивших нашу страну и наш народ десятки тысяч евро, необходимые для ее протезирования в какой-нибудь Германии…

…И жила -была другая девочка- Лиза. Почти ровесница нашей Расы – ей было 4 годика. Только это было уже совсем другое время и другой мир. Жила она в самых что ни на есть рассвободных Нидерландах. Когда с ней случилось несчастье, и она заболела, первое, что спросил доктор, было: «Кто будет платить за то, что меня вызвали на дом?»… Она лежала в предсмертных конвульсиях – а он выяснял, когда он получит свою сотню гульденов. Цена целой сломанной человеческой жизни…

И его даже не мучают угрызения совести – с какой это стати? Потому что для «свободных личностей» теоретическое право назвать королеву дурой, естественно, намного важнее какого-то практического права на бесплатную медицинскую помощь. (Хотя в данном случае его даже никто и не просил лечить Лизу бесплатно – ему просто сказали, что страховые бумаги он увидит чуть позже). В этом праве молоть языком ведь и заключается подлинная демократия и права человека. А как же иначе?…

Современные российские дети не знают о случае с Расой. Словно комедийный герой Рована Аткинсона Джонни Инглиш, «они вообще ничего не знают». Но уверены, что знают все необходимое о жизни – о Человеке-Пауке, дядюшке Скрудже и Микки-Маусе…

****

… Тырунеш вошла во вкус: теперь уже американские вояки не только собирали на острове мусор и ремонтировали школы, но и дарили больницам электрогенераторы и прочее медицинское оборудование и даже проводили проверку зрения – для «около сотни антильцев, не имеющих доступа к подобного вида услугам»: жалкая пародия на кубинскую операцию «Чудо», предоставившую бесплатные глазные операции почти полумиллиону бедняков из 26 карибских и латиноамериканских стран.

– Ну, проверят они этим ста антильцам зрение, а дальше-то что?- недоумевала я. – Лечить-то их кто будет?

– Не понимаешь, Саския – это же и называется «пи-ар»! При чем тут лечение?

Мне становилось жалко бедных антильцев, которые не знают, что это пи-ар и на самом деле надеются, что янки им помогут.

– А вот тут-то в действие и вступят члены нашего боливарийского кружка, – успокаивала меня Тырунеш, – Ты думаешь, мы так просто оставим это дело? Наши люди потом встретятся с этими антильцами, выслушают их жалобы на то, как американцы бросили их на произвол судьбы, обещав помочь – и между словом расскажут им об операции «Чудо», о том, что на Кубе их смогут вылечить бесплатно. И тогда еще посмотрим, как эти люди будут относиться к американским военным эсулапам! А пока пусть они себе думают, что эта акция удалась…

На Кюрасао теперь регулярно прибывали американские военные корабли – в рамках так называемой миссии «Продолжающееся обещание» (какие хамы,а ? Как будто кто-то их просил что-то кому-то обещать!), и она моментально запрягала этих лоботрясов, число которых иногда переваливало за тысячу, в подобные акции – так, что им зачастую не хватало потом сил даже доползти до Кампо Алегре…

К слову, на Кюрасао я еще раз убедилась в том, какое зло представляют собой современные миссионеры империализма – НПО. Они принимали самое активное участие в организации подобных визитов и только что не вылизывали американцам пятки: большинство из этих «независимых» организаций существовало на американские гранты…

Я слушала Тырунеш, внутренне восхищалась ее острым умом и проницательностью – но и все больше и больше чувствовала себя рядом с ней никчемным разведчиком. Она ведь могла проделать все это и без моей помощи, а уж придумать-то…

– Не волнуйся, Саския, твой час еще придет! – говорила она мне, когда я делилась с нею этими своими мыслями, – Ты думаешь, мы стали бы тебя приглашать, если бы думали, что ты нам не нужна?

– Послушай, – сказала я ей как-то, когда уже больше вошла в курс дела, которым мы занимались, – Как же это так – ведь голландцы давно уже проводят подобные акции, их морпехи и школы здесь ремонтировали и еще бог знает что, а этот О'Лири отреагировал на наше с тобой предложение так, словно мы действительно открыли Америку… Может, это подвох?

– Абсолютно никакого подвоха!- улыбнулась Тырунеш, – Просто они не хотят просить помощи у голландцев, не хотят показать, что им нужен голландский опыт: не хотят признать, что «it's a big taste for such a small country! ». И поэтому нанимают местных- вроде нас, которые не только до безумия рады тому, что заполучили контракт, но и могут американцам подобрать соответствующие подходящие места и посоветовать наилучшее время для проведения подобных акций, знают, что именно было бы в народе самым популярным, и так далее. Когда познакомишься со здешними военными голландцами поближе, увидишь сама – и удивишься: хоть им и читают теперь лекции об антильской культуре, посылая их сюда, по сути это был и остается свой, замкнутый мирок, соприкасающийся с антильцами почти исключительно лишь в качестве обслуги. Впрочем, скоро ты и вправду увидишь всех их сама: голландские офицерские жены ското собираются организовать благотворительную распродажу и приглашают нас с тобой для обсуждения ее пи-ара. Зная тебя теперь уже довольно-таки неплохо, могу посоветовать одно: захвати с собой бумажный пакетик. На случай приступа тошноты…

– А полковник Ветерхолт? Если им не нужен голландский опыт, тогда почему он все время с ними?

– Ну, пойми ты и голландцев… Кто-то же должен за этими американцами немного наблюдать! Они и так забывают все время, что это голландская территория!- и Тырунеш заразительно засмеялась.

С Тырунеш мы успели по-настоящему подружиться. До встречи с ней эфиопы казались мне довольно прохладными в эмоциональном плане людьми, хранящими от представителей других национальностей определенную дистанцию. Никита Арнольдович, помнится, как-то даже сравнивал эфиопов с японцами, считая их формалистами, по которым к тому же невозможно понять, что они на самом деле думают. Но это знакомство в корне изменило мое о них представление, хотя после Саида, Тадессе и других знакомых студентов из из окружения я была уверена, что уже достаточно хорошо их знаю. Тырунеш была женщина страстная, пламенная, непримиримая – и одновременно ранимая, чувствительная, принимающая многие вещи близко к сердцу. Только она не всем показывала эту свою сторону. Ведь, как и полагается эфиопке, она была очень гордой.

Со временем я рассказала ей о Саиде. К огромному моему удивлению, она знала его – то есть, не его лично, а только его имя. По ее словам, моя давняя, первая, такая неудачная любовь далеко пошла – и стала большой шишкой в эфиопском министерстве культуры. Что ж, премудрый пескарь и педант всегда умел отсидеться в смутное время, не высказывая свое мнение… Что еще более облегчалось к тому же тем фактом, что этого своего мнения у него никогда по-настоящему и не было. Только – «мама, что сегодня покушать?»… Главное – «чтобы не надо ничего самому решать»…

– А Тадессе? – воскликнула я, – Тадессе Гырма Велдейс? Такой маленький, со шрамом? Он был такой активист, мы всегда между собой говорили – ну, этот далеко пойдет! Если уж Саид большой теперь начальник, то Тадессе должен быть по меньшей мере министром. Он наверняка перестроился в ногу со временем, и…Он еще обещал мне присылать каждый год открытки к 7 ноября. Но так ни разу за все эти годы и не прислал…Наверно, теперь для него это не праздник.

Тырунеш вдруг помрачнела – словно солнышко зашло за тучку.

– А Тадессе вашего больше нет, – вдруг тихо сказала она, – Он не стал и не смог перестраиваться. Его расстреляли новые власти – после того, как был свергнут полковник Менгисту… Вот поэтому он тебе ничего и не прислал.

Вот это да… А мы-то в свое время не доверяли ему, считая его карьеристом, который намеренно говорит одними лозунгами… Плохо же мы разбирались в людях! Наверно, оттого и попались на удочку Ельцину…

Если бы у меня была на голове шляпа, я бы ее тут же сняла. Но шляпы не было, и потому я только промолвила.:

– Я не знала… Ой, как жалко!…

– И не его одного… -задумчиво сказала Тырунеш, – Это о «красном терроре» в Эфиопии на Западе до сих пор вопят, а о терроре демократическом… Давай не будем с тобой о грустном!

И она тряхнула длинными шелковистыми черными волосами, которые делали ее похожей на индианку – словно пытаясь прогнать злые тени.

– Давай-ка мы лучше сделаем все, что от нас зависит, чтобы это не повторилось в Венесуэле…

*****

У Ойшина положение было еще более скромное, чем у меня: он относительно успешно торговал своей мебелью, очаровывал жен голландских военных, некоторые из которых стали его постоянными покупательницами, своей белозубой улыбкой – и немногословностью, потому что он очень опасался, что его выдаст североирландский его сильный акцент. И давал мне советы только по поводу конспирации в преддверии моих встреч с Сирше. Его скромная роль вполне его устраивала – он же еще когда говорил мне, что он человек без амбиций…

Сирше – вот кто работал профессионально! Каждый раз мы встречались с нею на новом месте и при каждой очередной встрече оговаривали место новое на следующий раз.

Каждый раз она придумывала что-нибудь новое – да и выглядела по-новому. Раз в два месяца она привозила мне свежие письма от мамы, чуть реже- и записки от Ри Рана, передавала на словах, какая от нас требуется информация, забирала – или же запоминала, в зависимости от их природы- мои донесения и потом передавала их кому надо на Маргарите или же на других Антильских островах.

Сирше была нашей постоянной связью, а с человеком, который должен был служить для связи экстренной, я пока еще не встретилась. Знала только, что его звали товарищ Орландо, что он колумбиец. И что он учился в СССР – неправа, как видите, была моя хорошая подруга Хабиба, что для того, чтобы стать революционером, непременно необходимо учиться на Западе… Именно он дал когда-то прочитать книжку о Дзержинском нашей Тырунеш. И тем самым наставил ее на путь истинный. Сейчас его не было на Кюрасао, но по словам Тырунеш, он скоро должен был вернуться, и тогда она непременно нас с ним собиралась познакомить.

Сегодня мне удалось наконец-то уговорить Ойшина пойти со мной на танцы – то есть, на заседание боливарийского кружка. Он упирался всю дорогу:

– Не буду я танцевать!

– Пожалуйста, не танцуй. Никто тебя не заставляет. Посидишь на стульчике и посмотришь, как танцевать буду я. Надо же тебе наконец встретиться с товарищами!

На том и порешили.

Мне повезло – в тот день начали с меренге. На первый же тур меня пригласил сержант Марчена: теперь я уже знала, что он не таможенник и не полицейский, а служащий береговой охраны Нидерландских Антилл. Сержант Марчена иронично улыбался и, видимо, ожидал, что я опять буду наступать ему на ноги. Но не тут-то было. Меренге -это мой конек!

«El baile del perrito! »- надрывался динамик. Для большего эффекта Кармела включила что-то вроде цветомузыки. Сержант зауважал меня уже к середине нашего с ним первого круга. Сам он был отменным танцором – но среди антильцев этим мало кого удивишь. Я поглядела ему через плечо, чтобы посмотреть, что делает Ойшин. Он смотрел в мою сторону – с явным удивлением. Видимо,не ожидал, что я на такое способна. Эх, ты, Ойшин… Как ты меня все-таки еще плохо знаешь!

Тут к нему наперебой подскочили две очаровательные молодые антильянки и начали приглашать его на танец – формальностей в этом отношении в школе Кармелы не водилось. Ойшин отнекивался и отбивался от них всеми силами – на его счастье, песня скоро кончилась.

– А теперь для разнообразия станцуем кумбью, – предложила Кармела. И показала нам, как исполнятся этот традиционный танец из ее родной страны.

– 

Кумбью я не танцевала уже много лет. Но когда-то ей обучал меня еще перуанец Педро, и показанное Кармелой подтвердило мои об этих уроках воспоминания.

Кумбья почему-то напоминает мне то, как танцует Бобби. Наверно, потому, что почти весь танец партнеры вертятся волчком – и так же сосредоточенно как это делает он, соприкасаясь только руками. Интересно, нет ли у Бобби колумбийских родственников?

– Я – пас!- сказал мне сержант Марчена, – Это не по моей части. Слишком большое расстояние от партнерши, – и он озорно мне подмигнул.

Краем глаза я заметила, как антильские сеньориты снова направились к Ойшину – видимо,он вызывал у них интерес как человек новый и непохожий на большинство учеников Кармелы. На его лице проступил страх.

Мне стало его жалко, но был только один способ его от этого оградить.

– А со мной ты не хочешь попробовать? – пошутила я, будучи уверенной, что он ни за что не согласится, но зато сеньориты за это время успеют ретироваться.

К моему ужасу, Ойшин согласился!

И теперь уж настал мой черед бояться: сержант Марчена как опытный танцор более или менее направлял меня и поворачивал куда надо. А что буду делать я теперь, когда роль опытного танцора мне придется брать на себя?…

Заиграла протяжная, печальная «Кумбья Кампесина», от которой у меня, если это так можно описать, сердце то заворачивалось в трубочку, то разворачивалось – как лист ватмана. Сколько раз слушала я эту мелодию, когда Финтан томился за решеткой в Латинской Америке, представляя себе, как он слушал эту мелодию где-нибудь возле костра в джунглях, вместе с партизанами! И вот я сама – хоть и не совсем в Латинской Америке, но среди именно таких людей…

Воспоминания о моем товарище Финтане вдохновило меня до такой степени, что я глубоко вдохнула, закрыла глаза – и закружилась по залу с такой силой, что чуть было не перевернула стул, с которого только что встал Ойшин. Я даже не смотрела, как он танцует, и танцует ли он вообще – чтобы не сбиваться. Просто тянула его за руку, когда ему тоже надо было вращаться.

Музыка замолчала, когда я только-только как следует разошлась.

Сержант Марчена серьезно сказал:

– Я уже теперь жалею, что не стал танцевать этот танец…

А сеньориты с восхищением посмотрели на Ойшина – и напустились на него с новой силой… Он в отчаянии посмотрел на меня, не зная, что делать. И мне стало его жалко.

– Тебе нехорошо? – громко сказала я, так чтобы они слышали. -Голова кружится? Выйди, подыши свежим воздухом…

Ойшину не надо было это повторять дважды. Он пулей вылетел за дверь.

А ко мне подошла Кармела.

– Слушай, – сказала она мне тихо,- Хочу тебе сказать сейчас, до собрания. В ближайшие две недели будь осторожна. Сонни с семейством приезжает в гости к родным. А сеньор Артуро, поговаривают, вообще собирается вернуться на Кюрасао насовсем…

…Честно говоря, я уже устала удивляться тому, что жизнь подбрасывает мне такие сюрпризы. Я устала бояться. Устала шарахаться и жить в состоянии страха- еще 10 с лишним лет назад, когда я много месяцев подряд молилась про себя: «Господи, что угодно, только не это!»- о каком-нибудь все новом и новом ужасе, и каждый раз случалось именно то, чего я боялась больше всего… Такое из кого угодно душу повытряхнет.

… Когда тогда, 10 с лишним лет назад, голландский врач, пристально изучая мою реакцию, словно у лабораторной лягушки, сообщил мне, что у Лизы повреждение клеток головного мозга, и что она навсегда останется инвалидом, я уже больше не кричала: «Не-е-ет!» и не билась в истерике. Вместо этого все в моей душе окаменело – будто в детской игре «Море волнуется – раз, море волнуется -два, море волнуется- три; морская фигура, на месте замри!» Я не могла заплакать. Руки и ноги у меня словно стали деревянными, негнущимися, а все, что я теперь делала, происходило исключительно на автопилоте. На автопилоте позвонила я домой и безо всяких эмоций в голосе сообщила маме о диагнозе Лизы. Мама ахнула – и сказала, что хочет немедленно к нам приехать. Как будто бы это было так просто…

Слава богу, все это взяла в свои руки практичная, никогда не теряющая голову Петра – я же говорю, что только теперь открыла для себя, какие замечательные у меня все-таки есть в Голландии друзья, хоть их и мало. Петра срочно сделала маме приглашение в Голландию, позвонила в голландское посольство в Москве, потом встречала маму в аэропорту, поселила ее для начала у себя и отвела зарегистрироваться в местную Vreemdelingendienst – где довела до слез женщину-полицейского, рассказав ей о том, что случилось с Лизой (да, голландцы тоже плачут!) И я была безмерно Петре за все это благодарна.

Мама не верила в то, что случилось с Лизой – до тех пор, пока не увидела ее своими глазами. Точнее, не верила – это не то слово. Просто не могла себе этого представить. Пока не увидела лишенное всякого выражения личико Лизы, похудевшей словно узник концлагеря,- ее отсутствующий взгляд, лишенный живой искорки ума, а потому сразу обезобразивший ее красивое личико. Отсутствие всякой реакции на наши к Лизе обращения довели маму до слез – наряду с животным Лизиным мычанием и ее опустившейся и выступившей вперед челюстью.

Лиза не могла ходить и даже ползать. Она сидела в инвалидской коляске и раскачивалась взад-вперед как маятник. Почти весь мой день теперь – в перерывах между кормежкой и осмотрами (хотя Лиза ничего не ела сама – ее питали физрастворами через трубку в носу, которую она все время пыталась выдернуть) состоял из катания ее на этой коляске по бесконечным больничным коридорам. Я катала ее и пела ее все ее любимые советские песни. До опупения. Я сама не слышала своего голоса.

Больница была современная, красивая, похожая на целый небольшой городок. В ней были кафе и магазины- без этого не обходится в капиталистическом обществе, наверное, даже кладбище. А уж тюрьма-то точно. Иногда для разнообразия я в лифте возила Лизу по разным этажам, но ее лицо не менялось. Она ни на что не реагировала. Последнее слово, которое я услышала от нее, было голландское: «Het is koud » – когда в одном из коридоров на нас подуло из открытого окна. Я ужасно обрадовалась – значит, она чувствует! И понимает! С тех пор я накрывала ее ноги во время прогулок одеялом – но одеяло она поминутно сбрасывала, так сильно у нее дергалась нога. И уже больше ничего не говорила и полностью перешла на нечленораздельные звуки…

В неврологическом отделении (до этого я себе весьма смутно представляла, что это такое) я увидела столько человеческих страданий, что через некоторое время мое сердце просто перестало воспринимать всякую боль – как это бывает при шоке. Хорошо помню девочку лет 12-и, которая ползала на четвереньках по полу и орала как оглашенная – и ее измученных родителей. И еще одну девочку помню – младше Лизы, совсем кроху. Она была веселая, жизнерадостная, бегала по всему этажу, со всеми здоровалась – и я ужасно завидовала ее родителям: посмотрите, она же ходит, она говорит – какие же они, должно быть, счастливые! Как бы я была счастлива на их месте! То, что еще вчера было совершенно нормальным и само собой разумеющимся, теперь начало казаться почти чудом – точно так же как бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное образование и отсутствие безработицы после того, как не стало Советского Союза…

А у мамы этой девочки не просыхали на глазах слезы – каждый раз, когда она смотрела на эту свою такую веселую, такую живую и разговорчивую девочку, она прятала лицо и начинала беззвучно рыдать. И врачи шептали ей что-то на ухо – наверно, чтобы она не плакала при ребенке и не расстраивала ее. Так я никогда и не узнала, чем была больна эта девочка…

Почти каждый день ко мне приходил кто-нибудь из персонала приюта – им полагалось нас навещать. В Советском Союзе санэпидемстанция устроила бы такой налет на это учреждение – в поисках источника сальмонеллеза -. а тут это вроде бы никому и не было нужно. Но тогда я не думала об этом: было не до того. Я механически отвечала на их вопросы, рассказывала им, что нам сказал тот или иной доктор (доктора нас каждый день навещали разные). Один из работников приюта – массовик-затейник, работавший с приютскими детьми (я про себя называла его физруком) как-то раз не выдержал и воскликнул:

– Женя, ты так спокойно обо всем этом рассказываешь! Да если бы это случилось с моими дочками, я не знаю, что бы я делал! Наверно, рыдал бы как оглашенный круглые сутки напролет.

Я удивленно на него посмотрела: как будто бы слезами поможешь горю? И сказала:

– Разве кому-нибудь будет легче от того, что я буду рыдать? Я пытаюсь сосредоточиться не на своих чувствах, а на том, что надо делать, чтобы Лизе стало хоть немного лучше.

А сама знала, что если я хоть раз дам волю слезам – и своим чувствам, то так недолго и запить, и из окна прыгуть и еще бог весть чего натворить. Ну, и что тогда будет с Лизой? Вот так-то…

Но по приюту после этого поползли обо мне слухи, что я чуть ли не железный Феликс…

Очень редко, но иногда мне все-таки приходили в голову мысли о будущем. Я осознавала, что моя более или менее беззаботня (по крайней мере, по сравнению с теперешней) жизнь кончена навсегда. Что Лиза никогда не будет учиться в университете, никогда не станет певицей, что у нее не будет семьи, а у меня- внуков… Что у меня не будет другой семьи тоже – я не испытывала от этого жалости к себе, но сочла нужным смотреть на вещи реалистично. Я сама охотно отказалась бы от этого – лишь бы ей только стало лучше!

Страшнее всего для меня было то, что Лиза не могла говорить. Я надеялась, что может быть, это не только и не столько повреждение мозга, сколько стрессовая реакция организма на все, что ей за тот год довелось пережить. Если бы Лиза просто сидела в инвалидской коляске, но все понимала и могла говорить! Мне казалось, что физическая инвалидность легче умственного поражения. Лучше не мочь ходить, чем не мочь себя выразить!

Мне вспоминалось, что когда я была беременна Лизой, я часто думала: «Ну, теперь хоть будет с кем поговорить!» – а как раз этого-то теперь мы обе и оказались лишены… Во мне клокотал гнев: если мы с Сонни и плохие родители, в том плане, что слишком были заняты своими разборками, как считала моя мама, неужели же мы худшие родители на Земле, чтобы так наказывать за это ни в чем не повинного ребенка? Когда по планете безнаказанно шляются такие форменные чудовища, и никто не карает не то, что их детей, а даже и их самих!

Страшно было еще и представлять себе, что Лиза чувствует, если она все-таки что-то понимает, но не может никак выразить, что ей нужно. Я изо всех сил старалась не думать об этом – потому что ничем ей тут помочь не могла.

Один раз работники приюта привезли с собой к нам в больницу нашу несчастную француженку. Мы успели за время нашего пребывания в приюте так с ней подружиться, что она напросилась с ними.

Вот уж кто разрыдался, увидев Лизу! Она брала ее за руки, пыталась заговорить с ней, но Лиза только рефлективно раскачивалась, дергала ногой и смотрела на нее пустыми глазами. Кончилось это тем, что я начала француженку утешать. Чем еще более укрепила свою репутацию железного Феликса. Не знаю сама, почему я не могла больше плакать – даже при виде слез других. Все во мне словно перегорело. Осталась только тупая, ноющая боль в области сердца, ощущение тяжести на душе, которая сдавливала меня как только я просыпалась по утрам и не отпускала уже весь день, да усталость – страшная, неимоверная усталость. Я чувствовала себя так, словно мне по меньшей мере было лет сто.

Может быть, я не могла плакать еще и потому, что навсегда запомнила слова своего адвоката – ее наставления перед тем, как я посетила органы опеки всего за два с небольшим месяца до этого(сейчас казалось, что это было в другой эре): «Если ты будешь плакать, тебя сочтут нестабильной, а это вредно для ребенка. И вас из-за этого могут разлучить.» Вот такая свобода – королеву можно назвать дурой, а поплакать – фиг вам!…

А я знала, что все больничные медсестры – и дневные, и в ночную смену- ведут служебный дневник, куда записывают не только температуру и давление пациентов… Медсестры были славные, я ничего плохого о них сказать не хочу, просто такие там были порядки: почти как в том корпоративном банке, из которого меня уволили в Дублине – атмосфера слежки и доносов. Как-то один раз, еще в самом начале после того, как Лизе поставили диагноз, я ответила на вопрос медсестры о том, как я себыа чувствую, что я себя чувствую так, будто мне хочется выпрыгнуть из окна. Правда, я добавила, что не собираюсь этого делать – потому что я нужна Лизе. А потом уже, много времени спустя, я увидела в руках у своего адвоката копию того больничного дневника, в котором аккуратным голландским почерком той самой медсестры было выведено: «Мать Лизы З. хочет выпрыгнуть из окна». Я же говорила, что голландцы все воспринимают буквально!

Удивительно, но на этот раз моя адвокат сочла возможным использовать это доказательство моей нестабильности в нашу пользу- она предоставила (с моего разрешения) копию этого документа судьям во время разводного процесса, чтобы те увидели, как глубоко я переживаю за ребенка и как я не оставляла ее все это время ни на шаг (там много еще чего было понаписано, в том дневнике!), ни днем, ни ночью. Это правда – дальше туалета я от нее никуда за целый месяц не отходила. Я спала с ней в одной палате (нас перевели в бокс, когда выяснилось, что у Лизы инфекция), и мама- тоже (не по-голландски отзывчивые врачи разрешили ей это).

Наш день начинался с того, что Лиза просыпалась, когда еще было темно – вскакивала как Ванька-Встанька и начинала в постели раскачиваться с глухим мычанием. Медсестры приносили завтрак, заливали в Лизу питательный раствор и лекарства, меряли ей температуру. Потом аллохтонка- уборщица – кажется, турчанка,- мыла в палате пол. Потом начинался врачебный обход.

Один из врачей оказался очень сердечным – врачи, как я уже сказала, каждый раз были разные, но я всегда очень ждала именно его. Он чем-то напоминал мне Шурека. Он не давал нам ложных надежд, не сеял иллюзий, но умел говорить так, чтобы оставить в душе все-таки место для веры в лучшее, чтобы жизнь не казалась такой безнадежной.

– Пока неясно, сколько клеток действиетльно поражено в мозгу Лизы, а сколько – скажем так – перебаливают, – объяснял он, – Могу вам обещать, что до определенной степени она еще точно восстановится, но до какой- никто вам этого запрогнозировать не сможет. Восстановительный процесс может длиться и год, и полтора года. Что не восстановится после этого, уже вряд ли восстановится, хотя всякое бывает. Но очень важно, чтобы с девочкой занимались. Ей нужна хорошая ревалидация.

После этого разговора с ним я успокоилась. Опять – «успокоилась» не совсем верное слово. Просто загнала свое неутешное горе пинками в глубокий мысленный колодец и захлопнула за ним крышку. Сконцентрировалась на ревалидации. Кое-что начали делать уже в больнице: я каждый день катала Лизу на инвалидской коляске на другой этаж к физиотерапевту. Но она по-прежнему почти ни на что не реагировала, не сохраняла даже баланс, а иногда пыталась укусить терапевта.

Каждый день Лизу возили купать – в огромной ванне, и каждый день она, когда-то так любившая воду, плакала, когда ее туда погружали: она стала ужасно бояться воды потому, что не могла держать в ней голову и сохранять баланс. И ужасно боялась уйти с головой под воду – хотя мы с медсестрой ее и держали.

Потянулись бесконечные, серые, осенние, тоскливые, похожие один на другой дни…

Спали мы все это время не больше 4-5 часов в сутки. Я почти перестала думать о разводе (хотя еще только укрепилась в мысли, что он необходим), почти перестала следить за тем, что там делает мой адвокат (благо, я ей доверяла). Она тоже навестила нас пару раз и искренне нам сопереживала. Почти перестала я бояться и Сонни – да пусть только попробует отобрать у меня Лизу теперь, в ее состоянии! Хотя он по-прежнему еще о нем не знал: с одной стороны, потому что я надеялась, что Лизе еще станет намного лучше, и я не хотела его огорчать; с другой – ну, а что бы произошло для нее хорошего, если бы он об этом узнал? Еще только нам не хватало, чтобы он заяился сюда со своими разборками и истериками! А в том, что от него можно ожидать только лишь и того, и другого я, зная его, не сомневалась.

Примерно в то время я впервые за все свое время пребывания в Голландии осмелилась в открытую «восстать против власти» – точнее, всего-навсего против одной дежурной медсестры, но если учесть что все эти почти 8 лет я была тише воды-ниже травы, то для меня это было большим шагом. Переходом на новую качественную ступень своей жизни.

Эту медсестру мы с мамой прозвали меж собою «совой» – за круглые, выпученные глаза за толстыми стеклами очков и потому,что «прилетала» она преимущественно ночью. У нее была пренеприятная привычка: не просто заходить к нам в палату по ночам с проверкой, все ли в порядке, а еще и светить при этом фонариком прямо Лизе в лицо. Бедняжка и так спала только по 4-5 часов в сутки – ее будило возбуждение в коре головного мозга, делавшее ее такой гиперактивной. И даже эти 4-5 часов Сова не давала ей поспать спокойно: с другими медсестрами всегда можно было договориться по-человечески, но с этой… Она будила Лизу и начинала насильно питать ее через зонд – потому что «так положено по расписанию». Точно в концлагере.

Лиза начинала плакать и вырываться – от питания через зонд у нее болел животик. Глядя на то, как мучается моя и без того многострадальная дочка, я наконец взорвалась точно баллистическая ракета:

– А ну, прекратите это немедленно! Не видите, девочка хочет спать, и ей больно?

– Мефрау, у меня по расписанию в 2 часа ночи положено ввести столько-то миллилитров… – начала было она.

– Я Вам сказала: прекратите сейчас же издеваться над ребенком! А то я сейчас у нее этот зонд вытащу и вставлю его Вам! И тоже чего-нибудь Вам волью! Я не шучу…

И я так на нее посмотрела, что Сова больше не посмела со мною спорить и молча задним ходом ретировалась.

– Я тебя еще никогда такой не видела!- сказала мне мама шепотом, когда Лиза заснула.

– Ну, надо же кому-то за нее было вступиться…

После этого я ожидала каких-нибудь врачебных санкций – и уже была готова к тому, чтобы «начкать» словесно и доктору, включая сравнение с Бухенвальдом (очень для голландцев болезненное). Но ничего не произошло – Сова просто оставила Лизу по ночам в покое. И я еще раз убедилась, что в Голландии кто осмеливается – тот и прав. Трусы они, голландцы…

Когда прошли уже три вот такие кошмарные недели, у нас наконец-то произошел настоящий маленький праздник. Лиза перестала дергать ногой. И начала самостоятельно есть.

Видели бы вы лицо того горе-эскулапа, который с такой непрошибаемой уверенностью заверял меня еще совсем недавно, что Лиза обречена на существование овоща! Когда я с гордостью провозила ее инвалидскую коляску мимо его кабинета со стеклянной стеной, и он видел ее – не дергавшую уже ногой и даже поворачивающую голову на звуки моего голоса! Он был поражен, а я – горда, так горда, словно Лиза взяла планку с рекордной высотой на мировом чемпионате.

Когда Лиза начала есть сама – жадно, с почти звериным урчанием,- я засмеялась от счастья. Мне казалось, что теперь, когда она наконец-то начинает проявлять черты обычного человеческого поведения, самое страшное уже позади. Будет кушать – пойдет на поправку. Меня не смутили даже слова одной из медсестер, что проявление самых элементарных рефлексов еще ни о чем не говорит. Слушайте,ну нельзя же быть такими пессимистами! И как эти голландцы только живут с таким грузом негативного взгляда на жизнь? Так и удавиться недолго.

Лиза поминутно облизывала теперь больничную кровать. Так было недолго и какую-нибудь заразу подцепить, и мама взяла и натерла кровать в целях дезинфекции чесноком. На Лизу это не повлияло: она даже урчала от удовольствия, облизывая чесночную кроватную спинку. Зато врачи начали побаиваться к нам после этого чеснока заходить – словно вампиры в легендах.

Через месяц нам сказали, что Лизу выписывают. Несмотря на то, что ей нужны были ежедневные процедуры, что она по-прежнему еще не могла ходить, и что от нее с начала болезни осталась одна лишь тень. Я вспомнила, куда нам с ней предстояло возвращаться – в маленькую комнату на 3 этаже, куда надо было подниматься по крутой лестнице, с двухъярусной ржавой кроватью, где даже, чтобы помыться в ванной, надо было стоять в очереди, – приют с его побудками и ежедневными собраниями. И мне стало не по себе.

– Но ведь она же еще в таком тяжелом состоянии… – попыталась было объяснить я.

– Мефрау… – и мне мягко намекнули на то, сколько Лизино пребывание в больнице стоит. Хотя платить должна была наша страховая компания, и номер полиса мы к тому времени уже выяснили.

«Господи, да ведь я же забыл, где я!»- подумала я в который уже раз за эти годы.

– Я придумал такую конструкцию, чтобы счет страховой компании не попал в руки к Вашему мужу, – важно сказал мне на прощание доктор. И мне ничего не оставалось, кроме как сердечно его за это поблагодарить. С паршивой овцы хоть шерсти клок…Он ведь не обязан был этого делать!

Лизу поставили в очередь на место в реабилитационном центре – в другом городке, куда мне придется возить ее, почти парализованную, каждый день на общественном транспорте. За свой счет – а автобус стоит в Голландии не советские 5 копеек… Естественно, работать я теперь не могла, студенческие мои деньги тоже подходили к концу. Но это уже никого не интересовало…

…– Не переживай ты так!- услышала я словно в тумане голос Кармелы. И вернулась в реальность.- Думаю, что пронесет. Просто я сочла нужным тебя предупредить.

– А я и не переживаю, – честно сказала я, – Спасибо, Кармела.

Танцевальный урок скоро закончился, и через некоторое время началось собрание нашего боливарийского кружка. Я представила Ойшина своим антильским товарищам – конечно же, как Алана Рамси. Но Кармела быстро догадалась, откуда он: думаю, что она вообще знала о нашей миссии больше, чем мы ей рассказывали. И подмигнула мне, шепнув на ухо:

– Настоящий ирландец? Как те трое, что были у нас в Колумбии?

Я поняла, что именно она имееет в виду, и замялась, не желая поднимать эту тему – но Кармела осознала все сама и уже больше ни о чем меня не спрашивала. Только посмотрела на Ойшина с нескрываемым уважением.

Собственно говоря, нам в любом случае некогда было обсуждать аспекты ирландского мирного процесса и прерванного мирного процесса в Колумбии – обстановка на собрании на этот раз была тревожная.

– Анализ данных за прошедшие месяцы показывает, что американские самолеты участили свои вылеты с начала сентября прошлого года чуть ли не в два раза. Вместе с тем, по моим данным, – доложил нам сержант Марчена, – число осмотренных нами лодок и кораблей и подозрительных самолетов, данные о которых были нам переданы американцами, выросло за это же время всего на полтора процента, а количество конфискованного кокаина держится на прежнем уровне. С чем же связано такое усиление летательной активности? Этот вопрос напрашивается сам собой. У меня есть свои предположения, но хотелось бы сначала выслушать других товарищей. У кого есть какие-нибудь соображения на этот счет? – и он обвел всех нас взглядом.

– Можно мне?- поднял руку средних лет антилец по имени Рафаэлито – местный профсоюзный активист, один из тех, кто жил неподалеку от аэроопорта – Примечательно, что вылеты американцев резко участились после того, как Венесуэлу посетили российские стратегические бомбардировщики. И еще более участились к началу российско-венесуэльских военно-морских учений. Более того, около 85% всех зарегистрированных нами вылетов было осуществлено именно в юго-восточном направлении – в направлении Венесуэлы, хотя подавляющая часть конфискованного кокаина была найдена на лодках, отправлявшихся из Колумбии, как Зигфрид может вам подтвердить, – для убедительности он махнул рукой в сторону сержанта Марчены. – Думаю, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что русские задели это осиное гнездо… Помните, как говорил Чавес? «Это предупреждение. Россия с нами… Мы – стратегические союзники. Это сигнал империи. Венесуэла больше не бедна и не одна».

– Но это еще не все. И даже не главное- сказала вдруг негромко Мария- Елена, доминикана из Кампо-Алегре, – К нам недавно приходил гаитянин, который подрабатывает у янки. Жан-Батист. Он у них вроде мальчика на побегушках, так и пасется при базе. О'Лири брал его как-то к себе в качестве садовника- американцы у нас тут чувствуют себя расслабленно, мусульмане на Кюрасао наперечет, большинство населения обожает американские телеканалы, впитало в себя всю эту гадость чуть ли не с младенчества, и если бы не тот случай с Чуранди… Хоть тот американец и отдал ему в конце концов медаль, но осадок у людей в душе остался. Извините, что я отвлекаюсь… Хотела описать контекст. В общем, на нашего гаитянина там никто не обращает внимания – как на предмет обихода, тем более, что английский у него не ахти. Лексикон в обьеме Терминатора. Но даже с таким своим ограниченным английским он понял, что на Кюрасао скоро произойдет что-то из ряда вон выходящее. По его словам, О'Лири говорил с «толстым голландцем» (не иначе, как ваш полковник Ветерхолт), пока он подстригал в саду кусты, окно было открыто, и… «Толстый голландец» сказал О' Лири, что «самолет скоро привезут»- обратите внимание, именно «привезут», а не «прилетит». (Я переспрашивала Жана-Батиста 3 раза – он клянется, что запомнил точно.) И что после этого «пират Уго попадет в мышеловку». Даже наш гаитянин понял, что речь идет о Чавесе – но в какую мышеловку, и при чем тут самолет, который кто-то привезет? Больше Жан-Батист ничего не понял. Как, к сожалению, и я. Но у него такое природное чутье на опасности, ребята! Хорошо, что я давно его знаю…Видите ли, он давно уже пытается уговорить меня бросить Кампо Алегре и уехать с ним в Суринам. И рассказывал мне услышанное он для того, чтобы убедить меня, что на Кюрасао скоро будет опасно. «Давай уедем с тобой, ma cherie,»-сказал он, – «Уедем сейчас, пока ничего не случилось, а то еще начнется война…» Соблазнительно, конечно, но нельзя это дело оставлять так.

– А может, он все это выдумал – только для того, чтобы тебя уговорить? – неуверенно предположил Рафаэлито.

– Может, конечно, но не похоже. По его словам, они еще упоминали Польшу и Грузию. Жан-Батист не силен в географии, так что не думаю, что он мог такое придумать.

– А ты что же?

– А я обещала ему подумать. И посоветовала никому больше не рассказывать об услышанном. Может быть, готовится действительно что-то опасное, а если они узнают, что он разбазаривает об этом по всему острову… Жан-Батист обещал молчать. И еще я попросила его держать ушки на макушке, но насколько велик шанс, что ему еще раз вот так повезет, что он что-то услышит- это, конечно, бабушка надвое сказала… Теперь он регулярно заверяет меня, что обязательно меня отсюда увезет, вот только накопит денег, работая на американцев… А я ломаю себе голову, что бы все это могло значить.

– Дело, кажется, действительно серьезное, – сказал сержант Марчена хмуро, – Я тоже буду держать ухо востро, хотя вряд ли у нас в офисе будут обсуждать подобные планы. Хорошо бы, если бы кто-нибудь из нас смог проникнуть на терроторию базы- но не просто проникнуть, а бывать там регулярно и в открытую. На гаитян надейся, а сам не плошай. Если бы только можно было стать там своего рода своим человеком… Но я, честно говоря, не представляю себе, кто из нас и каким образом смог бы это сделать.

– А я представляю, – сказала вдруг Тырунеш, – Саския, мы предложим О'Лири организовать на базе – хотя бы раз в две недели- туры для потенциальных субподрядчиков. Ты же слышала, они собираются скоро расширяться… Не говоря уже о турах для всяких скаутов и прочих. До настоящего времени такие туры были единичными, и проводили их сами военные. Но если они станут постоянными, значит, кого-то надо все время будет отвлекать от его непосредственной работы. Мы предложим им взять эти туры на себя. Предложим им сделать их регулярными- не только для субподрядчиков, а и с целью связей с местной общественностью. И проводить эти туры будешь ты.

– Это американцы так решили, или ты уже за них сама? – поинтересовалась я.

– Наше дело- убедить их в том, что это их собственное решение. И когда мы их убедим (а я почти не сомневаюсь в том, что это возможно – и в любом случае, надо постараться), то остальное уже будет делом техники. Выглядишь ты представительно. На языках разных говоришь. Улыбаться умеешь. Полковнику Ветерхолту понравилась (он только о тебе и говорит) – хоть он и голландец, а с американцами на очень короткой ноге. Главное- держи уши широко раскрытыми. Я думаю, товарищи, что мы уже созрели для серьезной работы, – обратилась она к остальным, – Хватит нам играть в революционные бирюльки. Мы не можем больше сидеть сложа руки, как ни в чем не бывало обсуждать изложенные в книгах революционные теории и ждать, пока на наших глазах задушат самую что ни на есть настоящую, живую революцию. Револыцию, которая сегодня вдохновляет людей во всем мире. Вспомните-как, как мы с вами себя чувствовали, когда в Венесуэле произошел переворот…

Я послушно вспомнила. Действительно, состояние это было премерзкое. В сто тысяч раз хуже, чем когда у Чуранди отобрали его заслуженную медаль. «Эх, Чавес, Чавес!»- с тоской думала я тогда, наблюдая за сводками новостей. – «Вот и еще одну революцию сожрал ненасытный дядя Сэм… Когда же он наконец подавится?!»

В том, что дядя Сэм был к этому причастен, у меня не было сомнений ни на секунду. Его уши торчали из этого переворота за версту. Мне даже не надо было для этого видеть документы ЦРУ – это надо для тех, у кого сомнения были. «Фу-фу, американским духом пахнет!» – думала я при виде лисьей мордочки Педро Кармоны. И когда через пару дней – к слову, на день рождения Дермота- переворот этот провалился, а Чавес вернулся в Каракас, мы с Дермотом вместе прыгали от радости в гостиничном номере в далеком Дублине, так что к нам чуть было не прибежали с жалобами постояльцы снизу.

– Видишь, какие мы с тобой счастливчики, – сказал мне тогда Дермот, – На твой день рождения убили Савимби, на мой -Чавес вернулся к власти!…

…А Тырунеш продолжала:

– Для того, чтобы американцы убедились в необходимости для них нашего плана, важно найти к ним верный подход. Саския, помнишь, в следующие выходные голландские офицерские жены проводят благотворительную распродажу? Американки там тоже будут, – все «белые» у нас (белые не в плане цвета кожи, а в плане социально-экономическом) держатся друг дружки. Прекрасная возможность для того, чтобы с ними познакомиться и произвести на них благоприятное впечатление…

– А пока, – сказал Рафаэлито, – Предлагаю вам с Аланом обзавестись прислугой.

– Кто, я? Прислугой?!- я чуть не вскочила с места от негодования. А про себя подумала как Иван Васильвич Бунша, когда ему предложили стать царем: «Ни за фто!»

– А как же иначе?- подвердил сержант Марчена, – Если ты хочешь вращаться в таких кругах, то это просто необходимо. Иначе не только не будут вас воспринимать всерьез- это даже вызовет подозрения. Да и нам будет проще держать с вами связь – если, скажем, три раза в неделю к вам будет приходить наша Любеншка, – он указал на средних лет полную женщину по правую руку от меня – делать у вас уборку и так далее.

– Это точно, – подал вдруг голос молчавший до этого весь вечер Ойшин, – Хорошая уборка – это нам не помешает…

– Ну знаешь!- не выдержала я, – Если бы некоторые не разбрасывали по всему дому свои ношенные носки и сразу мыли бы за собой по утрам сковородку…

Мои слова потонули в хохоте антильцев.

– E'n ta gusta kushina awe …- пропел Рафаэлито, а все хором закончили – Lage bai !

– Значит, на том и порешили, – подвела итоги Любеншка. -С понедельника я буду приходить к вам по нечетным дням недели, кроме воскресенья. В 10 утра.

– В 10 утра я на работе, – сказала я, – А наш любитель порядка в это время спит беспробудным сном.

– Значит, ему придется внести коррективы в свой распорядок дня, – неумолимо сказала Тырунеш.

Ойшин был явно этим недоволен. За время нашего пребывания на Кюрасао он окончательно привык работать по ночам, с утра отсыпаться, а свою лавочку открывать во второй половине дня, после сиесты. У него появилась не только черная с сединой бородка, но и небольшое пузцо, что делало его больше похожим на ростовщика, чем на столяра-партизана. Иногда мне казалось, что он просто не хочет находиться со мной в одном доме, когда я прихожу с работы, и поэтому уходит в мастерскую. Хотя у каждого из нас была своя комната, да и вроде бы по выходным мы нормально общались и даже вместе ездили по острову. Готовил каждый из нас себе сам. Ойшин объехал весь остров, пока не нашел, где можно закупать кровяную колбасу для ирландского завтрака. Б-р-р-р-р… Ох уж эти ирландские явства!

– Ты же сам хотел порядка, – поддела я его.

– И еще, Саския, – сказала Тырунеш, – Через 10 дней на Кюрасао приезжает товарищ Орландо. Вам обязательно надо будет встретиться, познакомиться и поговорить.

****

…Благотворительная ярмарка, устраиваемая женами голландских военных, проводилась в День Королевы. Этот голландский национальный праздник вообще-то на самом деле не день рождения здравствующей королевы, как можно было бы подумать, а день рождения ее матери, покойной ныне принцессы Юлианы. Потому что у самой королевы Беатрикс день рождения – в конце неподходящего для «массовых народных гуляний» по погоде января. Неподходящего, конечно, в самой Голландии – на Кюрасао не было бы разницы.

Больше всего голландцы любят этот день, кажется, за то, что в День Королевы им разрешается бесплатно торговать чем угодно на улицах- на один день для этого не требуется никакого разрешения и не берутся за это никакие поборы. Вот уж где счастье-то привалило! Улицы голландских городов и деревень моментально превращаются в сплошные бушующие толпами народу «блошиные рынки». И голландцы как один, от мала до велика, высыпают на улицы – попытаться сбагрить с рук свое накопившееся дома барахло, приобрести которое совсем еще недавно составляло смысл их существования, но которое быстро им наскучило после покупки. Хоть за гроши сбыть – лишь бы не бесплатно.

Нация старьевщиков и детей своих воспитывает с малолетства в славных национальных традициях: то тут, то там совсем еще малыши-детсадовцы пытаются всучить вам свои старые игрушки. И торговаться как взрослые. Я в их возрасте не знала, что такое деньги – и вовсе не потому, что у нас «было нечего купить». Мне это было неинтересно- иметь деньги. Все, что мне было надо, у меня было. А к игрушкам своим я привязывалась как к живым существам, и мне бы и в голову не пришло торговать ими. Даже когда дедушка предложил мне как-то бросить в речку с моста пару игрушек, которые совсем уже поломались – «посмотри, Женя, с какой высоты они полетят!»- я не могла заставить себя этого сделать. «Ведь им же будет больно». Голландские дети не знают таких сантиментов. Они растут дуремарчиками:»А мне плевать, главное, чтобы золото у меня звенело!»…

На Кюрасао народ тоже традиционно торгует своими ненужными вещами в этот день – с кем поведешься, от того и наберешься. Только в отличие от голландцев в самой Голландии, для которых именно и вся прелесть-то этого дня заключается в том, что не надо платить ни за какие разрешения, антильцам в этом «королевстве равных возможностей» и в этот день надо покупать себе место для торговли с разрешением на него. Сюрприз-сюрприз, как выражаются англоязычные, контракт на продажу этих разрешений принадлежит не антильцу, а самому что ни на есть разголландцу! И при этом жители страны тюльпанов и борделей не перестают вопить о том, как «эти острова сидят у нас на шее». Да если поглубже разобраться, то кто еще у кого и где сидит…

Всю неделю до этого исторического события мы с Тырунеш в поте лица пиарили акцию голландских дамочек, которая напоминала мне классические высказывания кота Матроскина: продать что-нибудь ненужное, чтобы купить что-нибудь ненужное. Ибо на деньги, полученные от продажи ненужных вещей,привезенных с собой из «маленькой страны-лягушатника», они намеревались купить… аттрибуты из голландских секс-шопов для организации, занимающейся на Кюрасао такими инвалидами, как Лиза и дядя Сонни Эдгар.

Когда я впервые услышала об этом, мне непроизвольно пришла на ум старая русская поговорка «на фига козе баян». Я имею в виду, что у инвалидов есть гораздо более насущые нужды по жизни. Идеи голландских дамочек напомнили мне прочитанный в детстве зарубежный фантастический рассказ- не помню сейчас уже ни его автора,ни даже его название, но в нем инопланетяне похищают землянина и делают его своего рода подопытным кроликом, чтобы убедиться в том, есть ли у людей разум. Он с радостью выполняет все опыты- голод не тетка!- пока вместо еды ему не подсовывают какие-то картинки из «Плейбоя»: тоже, видно, решили, что ему это позарез необходимо… И бедняга плачет горькими слезами над этими картинками – на голодный желудок… Видимо, голландки этого рассказа не читали.

Тырунеш разумно посоветовала им не афишировать на Кюрасао, что именно они собираются покупать на вырученные от продажи деньги, заменив это на нейтральное «необходимое оборудование».

– Dames, здесь вас истолкуют по-другому, чем в Нидерландах, – внушала им она. И, между прочим, правильно сделают! Честно говоря, я даже разозлилась на них: будучи сама матерью такого ребенка я как никто другой, хорошо знаю, какие нужды бывают в подобных школах и каких по-настоящему насущных предметов там зачастую не хватает. Когда щедрые Бекхеймы через какую-то благотворительную организацию пожертвовали Лизе специальный трехколесный велосипед, расчувствовавшись от ее истории, я, ни секунды не колеблясь, подарила его Лизиной школе в Ирландии: пусть не она одна им пользуется, а и другие дети! А они тут озабочены приобретением чуши на постном масле, и это еще мягко сказано…

Впрочем, когда наконец настал этот день, и я встретилась с ними лицом к лицу- на пляже Мамбо, где проходила распродажа- я больше не удивлялась.

Этот пляж, по словам самих антильцев, находится более или менее под прямой голландской оккупацией, и при виде его мне всегда вспоминается старая советская анкета на загранпаспорт: «Находились ли вы на временно оккупированных территориях?»…

Здесь выступают с концертами голландские звезды – кроме голландцев, никому больше не интересные. Здесь пьют голландское пиво – ну, оно еще, может быть, интересует и других, но не ведрами. Здесь можно смело вести себя как в Амстердаме, не опасаясь косых взглядов «туземцев». Не Мамбо, а просто Схевенинген какой-то! Только намного теплее.

Я смотрела вокруг – и вспоминала, что пишут о Голландии голландские же учебники, то, какими эти люди видят самих себя. Старьевщичество, например, они именуют «торговым духом». А собственное лицемерие – «толерантностью». Лет 15 назад они так гордились им, что была у них даже такая песня – я уже упоминала о ней как-то раз: «Толерантность» Ханса де Боойя. Меня она просто выводила из себя – наверно, потому что я к тому времени уже достаточно хлебнула этой толерантности на практике. Это целый набор классических штампов голландского видения мира: тут и обвинения немцев в расизме («Югослав уже больше не человек; может, это тайная немецкая мечта?»)- как будто бы сами чем-то лучше!; и уверенность в том, что животные лучше и благороднее людей (это смотря каких!) ; и представления о том, что уроженка Таиланда должна непременно быть массажисткой, а суринамец – не иначе как барабанщиком. (Тогда кем должен быть по идее голландец – сутенером или наркоторговцем?). Ха! Вот если бы кто-нибудь из них или даже их детей и внуков посмел бы стать бургомистром Роттердама, как Абуталеб, – вот когда бы мы узрели подлинную голландскую «толерантность» во всей ее красе! А «Иисус, Аллах, Будда и Джон Леннон – все они хотят поведать нам одно и то же»? Раз одно и то же, тогда тем более, зачем же нам выслушивать их всех четверых? Ну и каша же в голове у классического толерантника, считающего себя прогрессивной личностью!

Не иначе как на почве толерантности взошли в Голландии такие утопические идеи, как создание базы данных только на антильских трудных подростков – по этническому принципу, от которой голландцам, к большому их неудовольствию, пришлось-таки в последний момент отказаться. Видимо, когда подобного рода базы данных создаются на еврейское население – то это фашизм, а когда на антильское или марокканское – то это «желание навести в собственной стране порядок»?

Но от того, чтобы дать Антилам стать независимыми, голландцев удерживает вовсе не забота об антильцах (хотя первое, что завопят вам теоретические сторонники такой независимости в голландских рядах, будет «А кто будет платить за них по всем их счетам? Без нас они сразу разорятся!»), а именно вот это – «что мы будем делать без наших уютных вторых домиков-вилл и без пляжа Мамбо?». И не надо мне тут лицемерить о толерантности!

Да, на этом пляже собралась вполне предсказуемая публика. Эти люди – за исключением отдельных искателей приключений с миссионерскими генами, вроде Сандры Рулофс да довольно многочисленной группы любителей походов в этнические рестораны – всю жизнь варились в собственном соку, даже проживая среди представителей самых разных культур. Даже эту распродажу свою они организовали между собой. Конечно, вряд ли еще кому-то и понадобились бы сковородки для пофферчьес, сырорезки и поношенные джинсы, рассчитанные на километровые ноги…

Ведали благотворительным базаром три голландских мефрау: одна постарше меня, – Аннеке, она же госпожа Ветерхолт и две помоложе – Анита и Линда. Вокруг последних вились их белокурые отпрыски. Их поведение на пляже ничем не отличалось от того, как они вели бы себя где-нибудь в универмаге «Фроом и Дрисманн», где такие же очаровашки катаются по полу и срывают с вешалок платья, а им никто даже и замечания не делает. И тут они тоже оставались верными себе – разбрасывали бумажки от мороженого, жестянки от колы и пакетики от чипсов во всем обозримом радиусе, и опять-таки на них никто и бровью не вел. Психология таких людей (я имею в виду их родителей): я плачу налоги, значит, на мои деньги для кого-то создаются рабочие места специально для того, чтобы они за мной убирали. Барская в общем-то психология. Такие понятия, как уважение к труду других людей, им не привили с детства. Как не привили, например, и уважение к хлебу.

У нас в семье, даже еще в моем поколении, хлеб на уровне подсознания был чем-то почти священным. И это при том, что никто из нас уже не знал, что такое голод. Хлеб не выбрасывали в мусорное ведро никогда. Зачерствел – отдавали птицам на улице. Но бросить хлеб- даже просто на пол- это было чем-то для нас немыслимым. Глубоко омерзительным поступком. Именно потому, что мы уважали труд других людей. Корейцы это поймут без труда. А вот «общечеловеческие ценности» память целых поколений о таких вещах, видимо, отшибают напрочь…

…Та, что на вид была моложе всех – Анита – улыбнулась и протянула мне свежий номер журнала «Libelle». Я изобразила восторженный энтузиазм.

– О! А «Prive» у Вас нету? Я слышала, что Катя Схюрманн беременна. Это правда? Этот Тейс Ремер – такая лапочка…

Анита просияла:

– Ой, я тоже от него без ума! Так завидовала Кате, когда она вышла за него замуж… Нет, Катя пока не беременна, зато Шанталь Янсен недавно родила… Слышали?

Недавно? Уже три месяца назад! Хорошо, что я была в курсе последних сплетен голландского шоу-бизнеса. Помогло ежедневное чтение голландских газет в интернете, ставшее для меня привычкой уже много лет назад.

– А как вы думаете, какое место Нидерланды на этот раз займут на Евровидении? – подкинула я хвороста в огонь, зная, что это болезненная тема для большинства западных европейцев, и что теперь Анита заведется надолго.

Странные люди, ей-богу! Чего же так переживать?

Я смотрю конкурс Евровидения каждый год – и вовсе не ради песен.

Удивлюсь, если хоть кто-то еще по-честному смотрит его из-за музыки: ну, каких песен можно ожидать от нескольких десятков ничем не отличающихся друг от друга Барби и Кенов, любой из которых по сути может представлять любую страну? Одинаковые лакированные прически, «сексуально» раздуваемые одинаковым искусственным ветром, одинаковые заученные в процессе зубрежки телодвижения, одного стиля одежда, одинаковые затянутые в шоколадные колготки коленки, торчащие из-под мини-платьев, незапоминающаяся как жевательная резинка музыка, ущербная англоязычность, напоминающая героя фильма «Киндза-дза»- «а этот пацак все время думает на языках, продолжения которых он не знает». Одинаковый фейерверк со сцены во время песен, одинаковые воздушные поцелуи и одинаковые псевдо-жалобные гримасы «Голосуйте за меня!» после выступлений…Одинаковые вопли фанатов. Попытки отдельных исполнителей «быть не такими, как все» выглядят настолько же вымученными и выеденными из пальца, как и нарочитая фальшивая музыкальная «этничность».

И тем не менее, смотрю я этот конкурс с удовольствием.

Причем меня интересует как раз та его часть, от которой вот уже который год в три ручья плачут слабонервные западные комментаторы. Процесс голосования.

По голосованию можно узнать многое. Например, как распределены по Европе различные национальные диаспоры из гастарбайдеров. Если Ирландия дает 12 баллов Латвии, то абсолютно точно не потому, что ирландцы вдруг массово полюбили латышские мелодии и ритмы…То же самое относится к Испании и Румынии. Почему подобной солидарности не наблюдается в рядах британских экспатов, которых в той же Испании хоть пруд пруди – это уж пусть расследует Терри Воган …

Критика западных стран в адрес «нехороших восточных европейцев», которых «освободили от коммунизма» и даже частично приняли в Евросоюз (правда, на правах граждан второго сорта, но на Западе многие уверены, что они и на самом деле такими являются!), а они, неблагодарные, почему-то все голосуют и голосуют за своих соседей, а не за того, за кого надо, просто смешна. Уровень ее – детсадовский «Отдавай мои игрушки и не писай в мой горшок; уходи к другой подружке,ты мне больше не дружок».

Проигрывать надо уметь с достоинством, господа!

Допустим, это действительно только чисто музыкальный конкурс. Тогда почему жители Восточной Европы должны голосовать за музыку, которая им не по душе – только чтобы угодить западным спонсорам? Совершенно логично, что им нравится музыка соседей -ведь она ближе к их собственной!

Смешнее всего звучат импотентские угрозы «больше не участвовать в Евровидении»- исходящие в основном от западных стран, которые либо уже много лет не попадают в его финал, либо стабильно занимают на нем места в самом конце списка, а в финале участвуют только лишь из-за того, что их страна является одним из основных спонсоров конкурса (как Британия). Представьте себе, что фигуристы, проигравшие на Олимпиаде (а ведь оценки в фигурном катании тоже во многом субъективны!), решат в следующий раз в знак протеста больше не участвовать в ней, а проводить свою собственную! «О чем это говорит?… Первое… и второе…»

Тот же Терри Воган, который в открытую заявил, что Украина и другие страны голосовали за Россию только потому, что иначе Россия поведет себя как Нонна Мордюкова в «Бриллиантовой руке» (« А если не будут брать, отключим газ»), даже не замечает, что шантажом-то как раз занимается его собственная держава-спонсор конкурса.

Отделятся – ну, и кто по ним будет скучать? И кто сказал, что у оставшихся стран не хватит денег для того, чтобы обойтись без их спонсорства?

Терри Воган совершенно прав, что «это больше не музыкальное состязание». Во всяком случае, если он забыл, уж точно с того момента, как его Британия напала на Ирак и – сурприсе, сурприсе! – впервые получила на конкурсе в тот год «0 points». Заметим, не только от восточноевропейских стран, а и от западноевропейских тоже. Простите, а как еще людям оставалось выразить свое возмущение, если лидер данной страны вместе с Бушем плевать хотел на многомиллионные антивоенные демонстрации, прокатившиеся по всему миру накануне англо-американской варварской агрессии?

Если все на конкурсе этом действительно определяет только голосование друг за друга друзьями, то я бы на месте Вогана лучше задумалась, почему это моя страна так непопулярна что даже когда она посылает на Евровидение певца с прекрасными вокальными данными, как в прошлом году, за него все равно не голосуют. Почему у нее в Европе нет друзей, кроме полуколонии Ирландии да несведущего в большой политике Сан-Марино. Уверена, что если Энди Абрахам, подобно уроженцу Арубы, ставшему победителем от Эстонии, решит переехать в какую-то хоть немного более сдержанную в своей внешней политике европейскую страну и выступит еще раз, уже от нее, то и результат он покажет намного лучше.

Забавно наблюдать, как Запад, так ратовавший за «слом Берлинской стены», сам сегодня возводит эти стены. Он сам пытается снова делить страны на западно- и восточноевропейские, невзирая на то, что многие из этих восточноевропейских стран уже приняты даже в НАТО. Значит, как речь заходит о НАТО, Литва, Латвия или Хорватия – европейские страны, а как о Евровидении – так нет? «Украина не европейская страна!»- вопят голландские зрители. А Израиль- европейская? Ишь вы какие – вам хочется «и на липку влезть и попку не ободрать»! Так не бывает.

«С самого начала все шло к тому, чтобы Россия стала политическим победителем», – сокрушался Терри в прошлом году. Правильно, а вы как хотели? Не все коту масленица. Даже британскому. Но вот именно это-то и не дает им покоя. И я вовсе не страдаю паранойей: Воган сам еще раньше заявил, что Запад «выиграл «холодную войну», но проиграл Евровидение». А Запад хочет быть победителем везде и не терпит, когда кто-то отбирает у него даже такие скромные и мало что значащие лавры…

Просто капиталистическая Россия наконец-то поняла капиталистическую технологию процесса Евровидения. И как раз это пугает Запад. Освоение Россией его собственных методов. Появление экономического конкурента, да еще и с газовой и нефтяной трубой в руках. «1 000 000 евро потратил Дима Билан на подготовку к «Евровидению», при том что мировые звезды Евгений Плющенко и Эдвин Мартон выступали бесплатно. 500 000 евро потратила Ани Лорак только на свой номер в зеркальной комнате. Еще 200 000 стоило ее платье». Вот вам и вся музыка.

Что побили «цивилизованный мир» его же оружием, это, конечно, приятно. «Так ему, ***, и надо!» Но если разобраться, то чем тут особенно восхищаться? Сколько российских и украинских детей и пенсионеров можно было накормить на эти деньги?…

Понятно, что для «новой России» и «оранжевой Украины» шапкозакидательство за рубежом важнее. Скажи мне, в чем твои приоритеты, и я скажу тебе, кто ты…

«Но тут не в фарте все-таки дело. Какой фарт, если в «Зенит» было вкачано несколько десятков миллионов долларов? Нанят один из лучших тренеров мира и собран звездный состав игроков. При этом вложенные деньги не разворовали, а потратили с умом».

С умом? Это теперь умом называется…

«Надо просто подумать, какая цель следующая? Может, еще одного «Оскара» взять? Или футбольную Лигу чемпионов? Или в НАТО вступить?»

Вступить-то можно… А отчищать кто будет?

Действительно, «мы найдем цели на этой Земле!», как кричал в Багдаде Владимир Вольфович. Ну просто голову сломаешь – что бы еще такое вытворить?

Как для начала насчет того, чтобы в России не было бездомных, не было беспризорников, чтобы все дети ходили в школу? Чтобы все бордели закрыть? Слабо?

Восторги по поводу прошлогодней победы Билана, хоккеистов или «Зенита» в нынешней России напоминают мне нанесение в спешном порядке позолоты на ванну, из которой давным-давно выбросили младенца вместе с водой.

Но тем не менее, на душе после того Евровидения у меня, в отличие от старого паникера Вогана, было приятно.

Эй, вы, западные господа! «Или снимите крестик или наденьте трусики»: ведь вы сами так радовались тому, что разбили нас на части, а теперь недовольны, что украинцы голосуют за Россию, россияне-за Армению, а боснийцы- за сербов? Как раз именно это-то мне и было радостнее всего видеть. Как голосование, не связанное напрямую с политикой, обнажает те незримые корни, что по-прежнему связывают нас друг с другом, несмотря на бешеную националистическую пропаганду во многих из наших новоявленных стран! Ну просто именины сердца…

… Аннеке Ветерхолт оказалась приятной дамой – спортивной, с короткой стрижкой, до черноты загорелой и с фирменными голландскими «кроличьими» зубами. Поздоровавшись со мной, она энергично потрясла мне руку.

– Aangenaam. Большое спасибо за проделанную вами работу: к нам уже обратились журналисты из 4 газет и местное телевидение. Теперь о нашей распродаже знает, наверно, весь остров. Вещи расходятся словно теплые булочки с прилавка. По совету Вашей коллеги мы не стали афишировать деталей нашей акции. Но поверьте, инвалиды нам будут очень благодарны! Мы закупим для них первоклассный товар. Знаете, я сама иногда пользуюсь товарами этой фирмы – Геррит так занят на работе, что…

Картина, невольно всплывшая у меня перед глазами, вызвала подступивший к горлу пристут тошноты. Я с трудом ее сдержала. Почему, ну почему их так тянет рассказывать посторонним людям подобные вещи?!

Но лед тронулся. От обсуждения шоу- бизнеса и последних моделей сезона (мода в Голландии больше похожа на немецкую, чем на французскую или британскую) мы постепенно добрались и до политики. Вообще-то это в любой стране – как минное поле, если тебе не знакомы взгляды твоих собеседников. Но я довольно быстро вычислила, что по крайней мере одна из моих голландских собеседниц – Анита- ярая поклонница Геерта Вилдерса.

Будучи не уверенной в том, что две другие дамы разделяют ее эти взгляды, я воспользовалась жарой, отвела ее в тенечек и дала ей хорошенько выговориться о «Фитне». (Фигня на самом деле эта «Фитна», самая что ни на есть!) Сама я говорила мало, только поддакивала ей да пару раз устроила небольшую словесную импровизацию в духе комментариев голландских слушателей к песне Салаха Эдина «Het land van…». Между прочим, он описывает современные Нидерланды такими, как они есть – и это-то и есть самое болезненное для таких, как Анита!

Линду политика не интересовала – ее больше занимали последние модели памперсов для купания в море для ее малышей. Что же, в этой области я тоже могу поделиться опытом…

А вот Аннеке была сторонницей голландских лейбористов – у нее это была семейная традиция по маминой линии, как она мне объяснила,- и к ней был нужен другой подход: беседы про толерантность и мультикультурализм. Для этого мне пришлось дожидаться послеобеденного времени: в обед и Анита, и Линда не выдержали жалоб детей на нещадно палящее солнце и решили разойтись по домам.

– Вы тут одна справитесь, мефрау Ветерхолт?

– Справится, справится, я ей помогу! – заверила я их.

Мы с мефрау Ветерхолт закусили не отходя от прилавка любимым голландским кушаньем – индонезийским сате с бами, и я приступила к «артподготовке». Я совершенно растрогала ее, пропев пару куплетов из той злополучной песни Ханса де Боойя, раз уж я ее все равно в тот день вспомнила.

– Ах, я даже и не думала, что в наше жесткое время еще кто-то помнит эту чудесную песню! – воскликнула госпожа Ветерхолт. – Она даже тогда, в то время не поднялась высоко в хит-параде… Уже, видимо, назревал у нас в стране нынешний ее кризис.

– Мефрау Ветерхолт, такое не забывается! – горячо подхватила я. – Я как раз тогда была 2 недели в Нидерландах и услышала эту песню по радио. Я в тот же день побежала во «Фри Рекорд Шоп» на Калвер-страат – покупать тот сингл…

– Так приятно встретить родственную душу в этом всеми забытом уголке земного шара!- и она еще раз по-деловому потрясла мне руку, несмотря на взволнованно-личный тон. – Вы знаете, тут меня не понимает даже мой Геррит. Он всегда голосует за CDA … И на местное население он поглядывает так свысока, что мне даже просто неловко бывает. А ведь они тоже люди, и их культура тоже может нашу обогатить – например, если открыть у нас в Керкраде антильский ресторан – когда Геррит выйет в отставку, конечно… Хотя мы еще не решили. Я бы хотела совсем переехать сюда, когда мы сможем получить статус пеншонадо … А вы смотрите кулинарные программы Дезире да Косты Гомес ? Это же просто пальчики оближешь!

– А как Вы познакомились с полковником, если вы даже за партии голосуете за такие разные? – поинтересовалась я.

– О, я из семьи потомственных военных. Мой отец в юности воевал еще в Корее. Получил там боевое ранение.

«Мало он еще там получил!» – подумала я. Корея! Милая, милая Корея! Я вспомнила фотографии отца и деда Ри Рана, которые оба воевали на фронтах той войны, защищая родную землю от варварских «объединенных наций»…

– Геррит часто бывал у нас в гостях, когда я еще заканчивала школу, а он был совсем молоденьким офицером… Ну, и от одного к другому… Сейчас у нас уже дети почти взрослые. Нинке – студентка, а Йоост будет студентом с сентября. Нинке скоро должна приехать к нам сюда на Кюрасао – на стажировку…

О, о нидерландских стажерах на Кюрасао я уже тоже была наслышана от своих антильских знакомых. О том, как они в последнее время буквально наводнили остров, подрабатывая здесь ради удовольствия за гроши (благо они могут себе это позволить – ведь у них есть еще и другие средства к существованию) и отбирая у местной молодежи и без того немногие доступные для нее рабочие места…Для голландских стажеров это по сути оплачиваемые каникулы, а местным людям не на что жить!

За разговором мы и не заметили, как подошел вечер. Все было распродано подчистую еще к 4 часам, но мы с Аннеке продолжали беседовать и пить непременный голландский кофе (это в такую жару-то!) Наконец пить кофе мне больше стало невмоготу, и я заказала для себя и для мефрау Ветерхолт пару коктейлей. Мы долго пытались выяснить разницу между «Кайпироской» и «Кайпариньей», но тщетно.

– Какая Вы милая, Саския! И как Вы умеете слушать!- расчувствовалась Аннеке после пятого коктейля.- Вы знаете, Герриту часто бывает не до меня…Не до этих наших таких вот, женских разговоров. А другие голландские женщины здесь – они еще слишком молоды, чтобы понять многие вещи. И думают, что молодость их будет длиться вечно… Для таких жизнь здесь – это одно большое приключение. А другие слишком заняты детьми. А моя пора приключений прошла, а дети выросли… Теперь я вот здесь занимаюсь тем, что выпускаю ежемесячную газету нашего общества – общества жен голландских военнослужащих. Взяли бы и Вас в свои ряды – жаль, Ваш муж не военный!

– Хм… – сказала я, вспоминая доблестные ряды КНА.

– У нас там много полезной информации – рецепты, например. И опять же, реклама местного бизнеса, значит, им тоже польза. Мы стараемся организовывать что-нибудь интересное каждый месяц. Под Синтерклаас я наряжаюсь Черным Питом. Хотели попросить Геррита быть Синтерклаасом – ведь у него и рост подходящий, и стать, – но он нам отказал,и так резко… Мне до сих пор обидно это вспоминать, если честно. Пришлось на роль Синтерклааса брать господина Схоопа – так даже получилось забавно. Он у нас суринамец – значит, белый Синтеркласс у нас на самом деле черный, только крашеный, а Черный Пит – на самом деле белая женщина, только тоже крашеная. Почти как в той нашей с Вами песне: «De neger wil de blanke als slaaf, en wij vinden het zo wel goed ». Своего рода символ нашего старого доброго голландского мультикультрализма. Вы знаете, в 70-е-80-е годы люди у нас были намного добрее…

– У нас тоже, -откровенно сказала ей я, на секунду забыв, что я – Саския.

– Вот видите, а все говорят: апартеид, апартеид… Да, это была гнилая система, никто не спорит. Я сама участвовала в акциях бойкота нашего «Шелл ». Но я уверена, что и в Южной Африке, среди африканеров, в то время тоже было много хороших людей, ведь правда?

– Вспомните, например, поэтессу Ингрид Йонкер,- сказала я, не желая прямо отвечать на этот ее вопрос.

– Да-да, как же, как же… А Вы видели наш голландский сериал о Южной Африке? «Стелленбосх»?

Этот горе-сериал я пыталась как-то посмотреть на DVD – уже давно уехав из Голландии, я продолжала прибретать новые голландские фильмы. Мне по-прежнему было интересно, чем и как живет теперь эта страна, которая тоже стала неотъемлемой частью моей жизни, хотя и такой печальной. И некоторые из этих фильмов мне были очень даже по душе. Но этот… Я просмотрела только первую серию – дальше не выдержала. Настолько расистским и традиционно-колонизаторским он мне показался. С прославлением «трудолюбивых» (ага, на чужой земле всегда почему-то так хорошо трудится!) колонистов, с осуждением «этих странных левых» из их кругов и с изображением «туземцев» исключительно в качестве всепрощающего своих белых господ объекта их сексуальных желаний. То, что папа главного героя убивает братишку такого вот «объекта желаний», это, оказывается, вполне о'кей, и она великодушно его прощает, уступая его домогательствам. Видимо, именно такой мечтают голландские извращенцы видеть новую Южную Африку – освободившуюся от апартеида исключително ради того, чтобы этим похотливым европейским козлам среднего возраста не приходилось больше нарушать «закон о нравственности», занимаясь своими грязными похождениями!

– Да-да, очень мило, – рассеянно отозвалась я, – Очень близко к действительности.

Только бы она сейчас не начала меня расспрашивать про настоящий Стелленбосх. Так, что там говорила о нем Хильда?..

– Саския, Вы душечка!- Аннеке допила очередной коктейль. Видимо, Геррит ее ими не баловал, – Надо будет Вас познакомить с нашими американскими товарками. Они немного не такие, как мы, голландки. Более традиционные. Некоторые из них даже еще умеют рукодельничать – представляете? Я в жизни ни разу в руках иголки с ниткой не держала. Разорвалось что-то – выбросила, купила новое. Они, конечно, тоже не штопают рваное – для них это своего рода хобби, всякое там шитье. Жена господина О'Лири, Оливия, например. Она умеет целые покрывала шить из лоскутиков. Как художница. Мы сегодня продали, между прочим, 3 сшитых ею покрывала – по 50 гульденов за каждое.

Хм, может, это у них национальный вид спорта – наряду с ковровыми бомбежками самых беззащитных стран? Я вспомнила супругу Хрома-Костыля – тоже швею-мастерицу, пламенную поклонницу Хиллари Клинтон, которая так переживала, когда ее любимице предпочли Обаму…

– Сочту за честь познакомиться с госпожой О' Лири, – сказала я.

– А сейчас давайте складывать столики, Саския… Говорят, сегодня на пляже будет петь сам Марко Борсато ! Но что-то мне не верится…Не поверю, пока сама его не увижу!

Она была права, что не поверила… Еще через час на пляже Мамбо вместо Марко Борсато вовсю гремел из динамиков местный бабблинг, а я вошла во вкус и отплясывала под него на пару с мужем Аниты. Он тоже был поклонником Вилдерса, но это не мешало ему копировать, -правда, довольно пародийно – народные антильские передвижения. Ойшин, который уже к тому времени тоже появился в нашей с Аннеке компании (по своему обыкновению, только после заката) и успел очаровать ее и других голландок своей немногословностью и контрастом белозубой улыбки с черной бородой, весьма натурально хмурился, наблюдая за этой сценой.

– Ты как хочешь, а я сегодня довольна, – сказала я ему уже в машине, – Когда-то я сдавала экзамен на знание людей и страны, и мне снизили оценку за то, что я сказала правду, а не то, что от меня ожидалось. А сегодня у меня был настоящий, не теоретический экзамен на такое знание- и мне кажется, я его выдержала с честью. А ты тоже молодец! Очень натурально изображал ревность. Мне теперь все голландки позавидуют.

Ойшин нахмурился еще суровее и промолчал. И молчал всю дорогу до дома.

****

Не буду описывать все перипетии своего знакомства с госпожой О'Лири и другими американками. По двум причинам: во-первых, как гласит бельгийская песня, «maar als ik alles zou vertellen, dan moest dit een maxi versie zijn». А во -вторых, если я начну передавать это на бумаге, то мой рассказ настолько подтвердит самые распространенные, почти карикатурные представления об американцах, что я рискую тем, что мне никто не поверит.

Порой даже мне самой казалось, что американские жены не иначе как притворяются:ну нельзя же жить с настолько ограниченными знаниями и с настолько плоским восприятием окружающего мира? Впрочем, когда земной шар впервые узнал поближе Джорджа В Буша, разве нам не казалось невозможным, чтобы человека с таким интеллектуальным уровнем выбрали президентом? А в Америке, к сожалению,судя по всему, возможно еще и не такое… И мои новые знакомые даже и не представляли себе, что можно жить как-то по-другому и стремиться к чему-то другому, чем они.

В целом же у обеих этих групп жен была одна важная общая черта: они напоминали мне не боевых подруг защитников родины, а страусов, стремящихся прожить всю свою жизнь с головою в песке.

Ни одна из этих женщин даже не задумывалась, чем, собственно, занимались здесь, на чужой земле их мужья. Так же, как и чем такие же, как они занимаются в Ираке, Афганистане и других странах. Ведь верить в какую-то особую благородную собственную миссию намного приятнее, чем признать даже самим себе, что речь идет о самом банальном колониализме. Вместо того, чтобы думать, дамы эти вышивали крестиком, играли в пляжный волейбол, плавали в море и занимались благотворительностью. Мне они, ей-богу, чем-то напомнили группу наших правозащитников в Белфасте – тех самых, которые пели на вечеринке, устроенной на британские деньги в унисон с британскими полицаями. Тем тоже гораздо приятнее было думать о себе, что они занимаются чем-то полезным.

…Впрочем, можно сказать, что они действительно оказались полезными. Ведь благодаря Оливии и Аннеке сдвинулись с места тяжелые жернова бюрократической военной машины, и наш с Тырунеш план начал воплощаться в реальности. За что огромное им обеим спасибо!

Через месяц я уже водила по американской базе экскурсантов – конечно, только в строго определенные дни и часы. И уже довольно неплохо знала ее- конечно, в пределах того, что мне было показано. Кто только не прошел через мои руки в качестве потенциальных клиентов пентагоновских контрактов – DynCorp International и Kellogg, Brown Root, Lockheed Martin и Raytheon… Число моих полезных для дела знакомых росло.

– Ну вот,а ты мне еще не верила, что мы сможем!- любила повторять мне Тырунеш всякий раз, когда я приносила ей очередную свою сводку. На следующий раз на связь с Сирше вместо меня должен был выйти Ойшин – пора и ему наконец-то заняться настоящим делом.

Жизнь потекла своим чередом. Две недели давно прошли, Сонни мне за это время не встретился, и я вздохнула наконец почти спокойно. Но Кармела предупредила меня, что успокаиваться рано: Сонни просто отложил свою поездку, по финансовым соображениям.

– Зато сеньор Артуро на самом деле вернулся на Кюрасао насовсем, – рассказала мне она, – И теперь поселился у своей сестры. Хорошо, что он почти никуда не выходит из дома, только в церковь по выходным. Но все равно, держись подальше от Сюффисанта.

Я обещала держаться. Хотя внутренне мне было очень жаль, что нельзя с ним встретиться и поговорить. Я была очень рада за сеньора Артуро, что он наконец-то вернулся домой и не остался доживать свои дни на чужбине.

В реальной жизни, как верно подмечено в песенке из фильма «12 стульев»,

«И не стоит зря портить нервы,

Вроде зебры жизнь, вроде зебры,

Черный цвет, а потом будет белый цвет,

Вот и весь секрет…»

Но как не тратить их, эти нервы, когда наступает черная полоса?…

…Все самые скверные вещи со мной всегда происходят в мае. В мае служить на Кюрасао перевели Зину Костюченко.

О ее существовании я узнала случайно. В последний день мая – тот самый день, в который когда-то поженились мы с Сонни, я проходила мимо американского ангара со своими очередными экскурсантами, когда вдоль забора базы пробегала бродячая собака. Она прислушалась к доносившемуся из ангара противному металлическому лязгу и звонко залаяла.

– А ну-ка, пошла отсюда в ж***, сука!- раздался из ангара нежный девичий голос. На хорошем русском языке- если можно назвать такие слова «языком хорошим»,- без акцента.

Я похолодела. И поспешила увести своих экскурсантов от этого ангара подальше.

Надо было срочно разобраться, кто эта говорящая по-русски незнакомка и что она здесь делает. Но так, чтобы не вызвать никаких подозрений – включая и в том, что я понимаю по-русски… Я с трудом дождалась окончания экскурсии.

К счастью, в тот день на базе оказался полковник Ветерхолт. С тех пор, как я подружилась с его женой, оба они постоянно зазывали меня к себе в гости.

– А, Саския!- обрадовался он, завидев меня. – Ну, когда же Вы наконец к нам пожалуете? Аннеке так жаждет продемонстрировать Вам свой фирменный стампот. В выходные берите своего Алана, и…Впрочем, если не хотите его брать с собой, то и не надо. Я Вам буду рад и без него.

…Через полчаса мне удалось выяснить от полковника следующее.

Незнакомка действительно была русской. Служащей уже давно в американской армии – в звании сержанта. Она была авиамехаником по специальности, и ее только что перевели на Кюрасао – после небольшого отпуска, заслуженного ею за время службы в Ираке. Вместе с ней сюда перевели еще 2 солдат. Судя по всему, она вызвала большой интерес е только у меня, но и у всех голландцев и антильцев, которые прослышали о ее существовании. В конце концов, не каждый день на американской военной базе появляются привлекатальные восточноевропейские женщины. Американцы до недавних пор были знакомы с ними только по полковнику Ниночке в шоу GLOW да Анне Курниковой (невесты по почте не в счет, эту категорию большинство моих западных знакомых относило к категории «losers»). И первое, о чем спрашивали голландцы, узнав о прибытии на базу этой женщины, тоже было «не похожа ли она хоть чуть-чуть на Анну Курникову?» Совсем как спрашивал когда-то Джеффри в Северной Ирландии.

Но она вовсе не была на нее похожа.

Это была темная шатенка, чуть по-славянски скуластая, с курносым носом, делавшим ее похожей на певицу Руслану – с красивым чувственным лицом и с точеной фигурой, женственной даже в американской военной форме. Как угораздило ее опуститься до такого? Это же даже хуже, чем быть проституткой!

Я впервые увидела ее на пикнике у Ветерхолтов, куда мы с Ойшином были-таки вынуждены последними событиями пойти. Когда тебе грозит неизвестная опасность, ей лучше смотреть прямо в лицо, нежели ожидать от нее удара в спину.

– Zeena,- представилась она мне на хорошем английском, хотя и с сильным акцентом.- Z, double «e», n, a.

Ага. Вот оно, значит, как, Зинаида батьковна? Именно double «e» и не иначе?

К концу вечера я уже имела представление о том, как дошла она до жизни такой. Сама я почти не разговаривала с Зиной – чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Мне казалось, что каждый раз, когда я была вынуждена к ней обратиться, мой акцент, над которым я столько работала, становился сильнее. Может быть, потому какой акцент был у нее самой- сильный, сочный, типичный восточноевропейский. Да еще и с южным говорком.

Наверно, это были пустые страхи, но я все-таки решила не рисковать. За весь вечер я не сказала ей больше трех фраз. И свою историю она начала рассказывать вовсе не мне, а Оливии O'Лири и другим американкам. Я только лишь наматывала рассказанное ею на ус.

…Жила-была на небольшом хуторе под Ростовом девочка по имени Зина Костюченко. Казачка, как моя бабушка, только не кубанская, а донская, как героини Шолохова. Все у нее было как надо. Она отлично училась в школе, считалась первой в классе красавицей и первой пионерской, а потом и комсомольской активисткой. И нормы ГТО всегда сдавала на отлично. И во время страды была первой помощницей. И родители у этой бойкой девочки были славные, любящие и труженики- мама учительница английского языка в школе, а папа- главный агроном в местном колхозе.

Жить бы ей и радоваться на широких ростовских просторах, но когда Зинаиде исполнилось 15 лет, не стало ее страны – Советского Союза. Родительский колхоз – еще совсем недавно колхоз-миллионер – через некоторое время обеднел, молодежь разъехалась в города на заработки, а мамину школу закрыли. Зинаида, мечтавшая об учебе в Ростовском университете, оказалась вместо этого продавщицей в ростовском ларьке. Город к тому времени наводнили беженцы с Кавказа, где потихоньку разгорались разные войны- мелкие и крупные, и хозяином Зинаидиного ларька был армянин. Ей было 17 лет, когда… Не буду говорить, вы все сами поняли. Она очень боялась потерять работу и остаться в малознакомом городе одна, без средств к существованию. После этого Зинаида на всю жизнь крепко возненавидела всех «черных» – от армян до индусов и китайцев. Хотя китайцы с индусами не имели ни малейшего отношения к тому, что с ней случилось.

Но деваться ей было некуда- дома родителям надо было поднимать на ноги еще двоих ребятишек, родившихся еще в то спокойное время, когда никто и не подозревал, что детей может быть не на что растить… Зинаида попробовала податься в модельный бизнес – благо, внешность ей это позволяла, а все девичьи журнальчики наперебой твердили о том, какая сахарная жизнь у моделей, но жизнь эта на поверку оказалась все в том же духе, что и в ларьке…

Она совсем уже было отчаялась, но в это время одна из ее колхозных подружек выскочила замуж в Германию. По переписке. Ей теперь бурно завидовал весь колхоз- слушая рассказы ее мамы, рассматривая присланные ею фотографии («это наш дом», «это наша машина») и подарки, присланные ею родным. Завидовали ей на редкость дружно – несмотря на то, что немецкий супруг был лет на 30 ее старше и на редкость невзрачен. Зинаида, которой к тому времени уже исполнилось 19 лет – по сельским понятиям, чуть ли уже не старая дева, – тоже загорелась желанием устроить свою судьбу. Сфотографировалась в бикини на фоне старого маминого ковра в вульгарной позе (ей сказали, что это называется «сексапильно» и что после этого отбою не будет от западных женихов), послала фото в какое-то московское брачное агенство – и стала ждать принца.

Принцы попадались какие-то странные – никто не стремился спасти русскую красавицу и умницу от нужды, все только просили еще побольше подобных фотографий. Но наконец принц нашелся – в лице неюного уже американца по имени Джерри, который письменно заявил ей, что влюбился в нее с первого взгляда и попросил стать его женой. Джерри было почти 50, и жил он в небольшом городке у черта на куличках, но Зинаиду это не пугало.

Воображение рисовало ей радужные картинки мирного сельского быта – похожего на то, каким был их ростовский колхоз до перестройки. Золотые пшеничные поля, играющие в степи дети… И – добрые люди, которые не ищут, как тобой можно воспользоваться, а потом выбрасывают тебя на обочину, когда ты не станешь им больше нужна…

Зинаида внушила себе, что влюблена в Джерри. И даже его фотография ее не испугала. Лишь бы только уехать, уехать поскорее и навсегда – чтобы ее детям не пришлось пережить то, что пришлось пережить ей, чтобы быть в состоянии помогать родителям.

Вот о чем она думала по пути в Америку, в самой уже Америке, идя под венец с Джерри и даже во время первой брачной ночи с ним.

Но жизнь в Америке оказалась совсем не такой, как она ее себе представляла. Совсем не похожей на добрый и мирный советский ростовский колхоз. В детали Зинаида не стала вдаваться, но я поняла, что Джерри оказался по уши в долгах и бил ее как сидорову козу. С большим трудом смогла Зинаида сбежать от него и с еще большим трудом – с ним развестись, но все-таки остаться в Америке. Вернуться домой означало бы для нее не просто экономические трудности – означало бы потерю лица. Вещь гораздо более страшную в сельской местности.

…Шло время, а принц на белом коне все так и не встречался Зине. Ей пришлось поработать посудомойкой, официанткой, няней и даже девушкой по вызову. Но Ричарды Гиры так все и не попадались на ее жизненном пути. Да что Ричард Гир – она согласилась бы уже даже на О. Дж. Симпсона! Она просто не позволила бы ему с самого начала так обращаться с нею, как он обращался со своей Николь. А потом содрала бы с него кругленькую сумму, развелась бы и уехала куда-нибудь в Канаду. Брак с Джерри закалил Зинаиду, и теперь она уже не потерпела бы такого обращения ни от одного мужчины. Скорее сама бы стала так с ними обращаться.

Но ей уже исполнилось 26, а принца все не было. Неужели же так и оставаться Золушкой до конца жизни – добродетельной и по уши в золе, когда где-то на свете есть хрустальные туфельки? И тогда она записалась в американскую армию – где еще можно встретить сразу столько холостых и молодых мужчин, как не там? Да еще и неплохо приплачивают за вращение в их кругах – по крайней мере, по сравнению с оплатой посудомойки?

В армии Зина приобрела специальность механика, вскоре пошла на повышение по службе и впервые в жизни ощутила профессиональную гордость. Об этической стороне своего поступка она никогда не задумывалась. Этика умерла для нее вместе с Советским Союзом. Гоголевские слова «отчизна есть то, чего ищет душа наша» никогда не мучали ее своим холодным кощунством. «Неужели жить как те черви из анекдота – всю жизнь в навозе, только потому, что «есть такое понятие – Родина?» – рассуждала она.

Через некоторое время, уже в Ираке, ей встретился Фред. Компанейский, веселый любитель компьютерных игр, гамбургеров и стейков, он легко купился на ее карие глаза с поволокой и казацкий свекольный борщ.

Им было так хорошо вместе – даже в Ираке. Так весело – даже во время песчаной бури, даже во время ночных обысков домов этих арабских придурков. Рядом с Фредом Зина почувствовала себя наконец 100%-ной американкой и ничего не боялась, даже придорожных мин. А потом… потом его убили. Сбили вертолет, на котором он летел. На ее глазах. И с тех пор жизнь уже никогда не была для нее прежней.

Зинаида, наверно, очень хотела, чтобы ее пожалели. Ее рассказ даже отдавал местами нотками из толстовского «Петра Первого». «Хоть бы опять тошнота заволокла глаза, – не было бы себя так жалко… Звери – люди, ах – звери… …Жила девочка, как цветочек полевой… Даша, Дашенька, – звала мама родная… Зачем родила меня?.. Чтоб люди живую в землю закопали… Не виновата я… Видишь ты меня, видишь?»

Я пыталась ее пожалеть, но мне совсем не было ее жалко. Мне было жаль Наташу- жертву секс-рабства, а вот Зинаиду – нет.

Вместо этого я представляла себе тех, чьи дома они с Фредом так весело обыскивали. Их перепуганных, плачущих детей. И в моей душе росло чувство гадливости по отношению к этой своей, если так можно выразиться, соотечественнице. Поступок Зинаиды был равноценен тому, чтобы записаться в мясники – после того, как твои родные погибли на бойне. Да еще к тому же и гордиться этим. А Зинаида явно гордилась – и своей формой, и своим купленным чужой кровью паспортом. Из такого сорта людей выходили в войну полицаи. Они ведь тоже шли в услужение к немцам потому, что им «не хотелось жить в дерьме». Вместо этого им хотелось втаптывать в дерьмо других людей…

Как бы скверно ни обращалась с тобою жизнь, нельзя превращаться в недочеловека, пользуясь этим в качестве оправдания. Можно ошибаться, можно натворить глупостей – но нельзя позволить себе озвереть.

– С нею тебе надо будет держать ухо востро, – сказал Ойшин, когда мы вернулись к себе.

– Это я уже поняла, – вздохнула я.

На душе у меня было тревожно. Не только и не столько из-за беспокойства за свою безопасность, сколько из-за всех тех мыслей и чувств, которые разбудила во мне встреча с этой хуторянкой. Очень серьезных мыслей – о смысле человеческой жизни.

Появление Зины на базе словно подхлестнуло меня плеткой. Всю неделю у меня буквально все валилось из рук. Так, по крайней мере, мне казалось. Хорошо, что на этой неделе экскурсия по базе у меня была всего одна. Мне казалось, что я даром копчу небо. Мы ведь так и не узнали еще до сих пор, что означают те загадочные слова о самолете и о мышеловке для Чавеса. И я так и не встретилась еще с товарищем Орландо – хотя наша встреча должна была состояться еще в середине мая.

– Он задержался в Европе по делам, – объяснила мне Тырунеш.- Не волнуйся, он скоро приедет.

По вечерам я чувствовала, что у меня начинают сдавать нервы. Особенно когда я вспоминала ребят и Лизу. Очень хотелось, чтобы рядом хоть ненадолго оказался понимающий человек, с которым можно было бы обо всем этом поговорить, Да, Ойшин был моим товарищем, но он сохранял в разговорах определенную дистанцию, и я была не уверена, понял ли бы он меня, если бы я поделилась с ним размышлениями, которые вызвала у меня встреча с Зиной. «Ри Ран, вот он бы уж точно понял»!- уже в который раз за последние месяцы думала я. И перечитывала в который раз его милые, затертые мною до дыр простые и ласковые строчки, которые я давно уже выучила наизусть. Но мне по-прежнему хотелось видеть эти округлые, аккуратно выведенные им буквы- он будто сам представал передо мной при этом, такой же аккуратный и подтянутый. Я до боли в глазах разглядывала перед сном единственную его фотокарточку, которая была у меня с собой, стараясь потом воспроизвести в своей памяти каждую черточку его лица. И отсчитывала дни до предстоящего свидания Ойшина с Сирше – через нее приходили ко мне редкие весточки от моих близких. Я представляла себе, как получу еще несколько строк, написанных рукой Ри Рана. Они были так нужны мне сейчас- словно кислородная маска для оказавшегося в безвоздушном пространстве. При одной мысли об этом у меня теплело в душе.

Наконец этот день настал. На этот раз он выпал на воскресенье,и мне не надо было никуда идти, но от этого было только еще хуже, так как невозможно было занять свои мысли ничем другим, с самого раннего утра.

С утра Ойшин негромко напевал в ванной старинную ирландскую песню, подбривая свою бороду:

“Come tell us how you slew

Those brave Arabs two by two

Like the Zulus they had spears and bows and arrows,

How you bravely slew each one

With your sixteen pounder gun

And you frightened them poor natives to their marrow.

Oh, come out you black and tans,

Come out and fight me like a man

Show your wives how you won medals down in Flanders

Tell them how the IRA made you run like hell away,

From the green and lovely lanes in Killashandra. »

У него оказался неплохой голос. Увидев, что я слушаю его, Ойшин застеснялся и замолчал.

– Продолжай-продолжай, – сказала я, – Я не хотела тебя перебивать. «Это было бы неправильно. Такой подход равнозначен ограничению снабжения боевой линии боеприпасами»

(Чве Ин Су «Ким Чен Ир – народный

Но он не захотел больше петь.

Ойшин ушел, я пожелала ему на прощание ни пуха, ни пера (он уже был знаком с этой нашей русской поговоркой), а я осталась дома. Время текло страшно медленно. Я пропылесосила все комнаты по два раза, полила цветы, перемыла всю посуду до блеска, разрыхлила грядки в саду, а Ойшин все не шел… Мне становилось все тревожнее. Наконец, когда я уже не знала, как справиться со своим таким состоянием и поэтому начала было красить кухонную дверь в лиловый цвет, хлопнула дверь входная. Ойшин вернулся.

– Ну как, что? – бросилась я к нему, метнув с размаху кисточку в банку с краской- так, что по полу разлетелись жирные лиловые кляксы.

– Все в порядке. Товарищ Орландо встретится с тобой в Форте Нассау в следующую субботу в 9 часов вечера. Наши ирландские товарищи передают нам привет – и благодарность от товарищей венесуэльских за полезную информацию. Да, чуть было не забыл, вот…

Я почти выхватила у Ойшина конверт и, не удержавшись, надорвала его. Мне на ладонь выпала маленькая фотокопия написанного маминым почерком письма. Письма от Ри Рана в конверте не было.