Я все еще сидела на песке, не в силах пошевелиться. В тот момент я чувствовала себя так, словно мне по меньшей мере тысяча лет. Или по крайней мере, лет триста с гаком, как Элине Макропулос. Все происходящее вокруг было словно снято на камеру «мягкой оптикой»: какое-то вязкое, обтекаемое, нечеткое… Помню только как Ойшин подхватил меня с песка, пока сержант Альварес пытался нащупать пульс у Зины. Его спокойствие показалось мне удивительным. Хотя со стороны и я сама, наверно, выглядела такой же спокойной. Ну не кричать же, в самом деле?

…До сих пор самым моим большим правонарушением в жизни было поедание нескольких конфет из коробки в универсаме. Мне тогда было лет девять, и у нас в квартале только что открыли первый универсам, который в народе сразу же прозвали «Стеклянным» – за огромные стекольные его стены, совершенно прозрачные и не изгаженные тогда еще никакой рекламой (а уж разбитое стекло-то у нас в те славные времена было настоящим ЧП!). Родители отпускали меня с подружками туда потому, что нам не надо было переходить ни одну дорогу. Маруся покупала в этом универсаме хлеб, масло и тому подобные повседневные вещи, а я просто ходила с ней за компанию.

Однажды мы заметили, что в заднем углу магазина на одной из полок была чуть приоткрыта коробка конфет. Кажется, «Маски». “А давайте съедим по штучке!»- предложила самая бойкая из нас, Люся. Нам с Марусей такое не пришло бы даже и в голову. Но дурной пример заразителен – Люся набила себе рот, как бурундук, и после этого мы с Марусей переглянулись и тоже взяли по конфете из той коробки. Мы съели их, не отходя от полки -и пошли на выход. В коробке оставалось еще больше половины, и никто нашего преступления не видел. Но дома я первым делом сама рассказала об этом своей маме, которая даже за сердце схватилась, услышав о наших «подвигах». И строго-настрого наказала мне никогда этого больше не делать. Мне стало стыдно – так стыдно, что стыдно и по сей даже день, когда я о том случае вспоминаю. А ведь в Северной Ирландии не только значительная часть детей, но и их родители – якобы верующие!- и глазом не моргнут, совершив что-нибудь подобное…

И уж естественно, у меня не было опыта нахождения рядом с трупами убитых. Когда на нашей улице давным-давно произошло то едиственное за всю мою советскую жизнь убийство, я была еще маленькой и не выходила на улицу, пока взрослые бежали вдогонку за убийцей – как есть, безоружными!- и вызывали милицию и «скорую помощь». А массовые убийства у нас в стране начались уже после моего отьезда – как и массовые заболевания сифилисом, одновременно с победой “демократии”. Причем с красочной демонстрацией трупов, с почти каким-то сладострастным смакованием графических подробностей их телесных повреждений по отечественному телевидению: тут «новые русские» почему-то не стремятся равняться на так дорогие их сердцу «цивилиованные страны», где трупы в новостях показывают редко даже когда говорят об убийствах, а если и показывают, то как правило накрытыми простыней… И еще и предупреждают об этом заранее своих зрителей.

Это сейчас Александр Невзоров говорит, что его программа «600 секунд» – это ошибки молодости». А ведь говоря словами Аркадия Райкина, журналист – «как летчик: он ошибся – я погиб». Сколько молодых людей у нас духовно погибло, взирая на его ежедневные 600 секунд непрерывных ужастиков! Сколько из них стало считать эту видеонекрофилию нормой жизни!

Как раз примерно тогда же, может, чуть пораньше в моду у нас вместо анекдотов вошли смешные «страшилки», с их

«Дети в подвале играли в гестапо:

Зверски замучен сантехник Потапов». Или

«Маленький мальчик нашел пулемет -

Больше в деревне никто не живет.»

Видимо, и то и другое было предназначено специально для того, чтобы мы поскорее и менее болезненно привыкали к «светлому капиталистическому будущему»…

«Дедушка старый гранату нашел,

Дедушка с ней к сельсовету пошел,

Дернул колечко и кинул в окно:

Дедушка старый, ему все равно…»

И мы смеялись как идиотики… «Дедушка старый, ему все равно…»,- внушали нам. Все равно, что растоптали со смаком его идеалы и дело всей его жизни, все равно, заплатят ему вовремя пенсию или нет, все равно, что он живет впроголодь, все равно вообще, жить или нет… И многие в это поверили. Со стариками – которых в любом «нецивилизованном» обществе традиционно почитают и уважают за опыт и жизненную мудрость, у нас перестали считаться. Если они высказывают «недемократические» взгляды на современное бытие, в ответ они слышат скоморошество – «а, эти старперы! Кого колышет их мнение?” Как будто бы сами скоморохи собираются быть вечно молодыми и «крутыми». «В жизни есть две вещи, которые придется делать всем»- говорил незабвенный кумир моего детства Бобби Фаррелл. – «Всем рано или поздно приходится ходить в туалет и всем рано или поздно придется умирать»… Не знаю, помнила ли Зина старую советскую песню, в которой как бы в ответ на это говорилось: «Но лучше все-таки, если бы попозже»…

Единственный раз, когда я видела вблизи труп в советское время – причем человека, умершего естественной смертью- это было, как ни странно, в бане. Точнее говоря, не в самой бане, а в ее дверях: человек возвращался домой после парилки, и у него схватило сердце… Так он и лежал в дверях, а перепуганные посетители бани – как женского отделения, так и мужского – боялись идти мимо него по домам и ждали, когда приедут медики и милиция. То, что он был мертв, уже ни у кого сомнений не вызывало. Не знаю, почему так боялись люди – хотя на теле том не было ни крови, ни телесных повреждений. (Невзоров такого даже и показывать-то не стал бы!) Наверно, просто именно потому что тогда мы не привыкли к смерти. Это сейчас «освобожденные» мои соотечественники не то, что мимо трупа, а и по трупу пройдут, если им предложат за это соответствующее материальное вознаграждение… Мимо живых людей в беде, и то проходят тут и там. Это у меня до сих пор в голове не укладывается.

А тот человек просто лежал ничком в дверях – в пальто и в кепке. Моя мама оказалась самоы храброй из свежевымытых.

– Пойдем домой, а? – сказала она мне, – Уже поздно.. Кто знает, когда еще за ним приедут… А тебе еще уроки на завтра надо учить.

Это был действительно серьезный аргумент. Уроков было много. И хотя мне было страшно, и я постаралась на него даже не глядеть, в какой-то момент я все-таки вскинула глаза – не удержалась, как Хома Брут на Вия… Помню, как удивила меня мысль о том, куда же девается жизнь, и что она такое – неужели лишь только тот блеск в глазах и цвет в лице, которых у этого человека уже не было?…

Это потом уже нас начали приучать к труполюбованию. И к операциям по живому – в прямом эфире (на «цивилизованном» Западе тоже). Это постепенно стало нормой – так же как безработица, проституция и устраивающие на улицах разборки «братки». Вкупе с пещерным натурализмом нашего отечественного телевидения. И с лицемерными ахами и охами отечественных журналистиков, которые своими очерками, в отличие от советских, не меняют в жизни ничего – кроме временного поднятия рейтинга своей газеты.

Но все же как ни старались в свое время отечественные невзоровы, у меня так и не возникло желания пристально рассматривать Зину в лицо и пытаться определить, что и в каком месте у нее там повреждено. Я пыталась разобраться в своих чувствах по поводу того, что только что произошло – и не могла. Чувств не было напрочь, на душе была пустота. Такого со мной еще не бывало. Не было ни зловещей, психически болезненной радости, как у американских карателей в Ираке или у израильских – в Палестине, когда они расстреливают мирных жителей (для того, чтобы испытать подобные «высокие» чувства, наверно, надо было родиться и вырасти в другом обществе, с другими жизненными установками и приоритетами), ни даже просто облегчения, ни чувства жалости к человеку, который сам сделал свой в жизни выбор, встав на сторону империализма, какими бы ни были его мотивация и оправдания. «Странно», – подумала я, – «Должна же я чувствовать хоть что-нибудь. Наверно, это и есть состояние шока».

Через несколько минут я ощутила – нет, не жалость, но чувство досады от того, как нелепо, так впустую прожила свою короткую жизнь эта моя бывшая соотечественница – и какой совершенно другой могла бы сложиться эта ее жизнь, если бы не… «Э, да так что угодно можно оправдать!» – сказала я себе. Но я не оправдывала ее – мне просто действительно было за нее досадно. Словно за отстающего ученика одного со мною звена.

… Помню, как удивилась я, когда поняла, что Ойшин сам каким-то чудом добрался до Вестпюнта, хотя ночью и без машины до него фактически невозможно было добраться. Наверно, именно поэтому в голове у меня при виде него и всплыла фраза о Саиде из «Белого солнца…». Это и было первое, что я сказала ему:

– А как ты добрался сюда? Ты же не водишь машину. Такси, что ли, нанимал?

Ойшин посмотрел на меня так, словно я была марсианкой. Видимо, потому, что в тот момент это не имело абсолютно никакого значения.

– Одолжил по такому случаю мотороллер у Рафаэлито, – буркнул он, – Что здесь произошло? На тебе лица нет. И кто эта женщина? И кто, простите, Вы? – с этими словами Ойшин обернулся к сержанту Альваресу. Сержант Альварес и ответил за меня, потому что я была все еще не в состоянии излагать свои мысли связно.

– Эта женщина- американская военнослужащая, Зинаида Костюченко. А я- брат человека, которого она убила в Ираке. Когда я сюда добрался, она пыталась сделать то же самое с Вашей женой. Но теперь она уже больше никому не причинит горя.

Зина? Убила кого-то в Ираке? Вот эта молодая женщина с нежным как персик лицом? Впрочем, чему я удивляюсь? Чего только не сделаешь, когда хочется посмотреть мир и заработать себе на учебу в колледже…

Но неужели же Зина и вправду мертва? Это как-то не укладывалось у меня в голове. Да и у Ойшина, по-моему, тоже: ведь в голливудских фильмах злодей никогда не умирает вот так – с одного удара… Мое горло, так немилосердно сжатое Зиниными пальцами, все еще болело. Я растерла его руками.

– Ага, – сказал Ойшин, – Ладно, ты мне расскажешь дома, что случилось. Тебе надо прийти в себя. А что мы будем делать с …? – он кивнул в сторону Зины. Я по-прежнему старалась туда не смотреть. Горло и голова у меня тупо ныли.

– Это я беру на себя, – сказал сержант Альварес.

– Но ведь начнется расследование, и мне бы не хотелось, чтобы моя жена…

– Ничего не бойтесь. Никаких следов того, что здесь была Ваша жена, не останется. Это был просто несчастный случай. Честно говоря, ведь и на самом деле так… Хоть и поделом гадине, но я никогда еще в жизни не поднимал руку на женщину. Вообще-то я собирался с ней только поговорить по душам. Но увидел, как она… и вот… – он замолчал.

– Я хотел сказать ей, что знаю – про брата. Хотел в глаза ей посмотреть, когда я это скажу. Раньше не мог. Она первый раз за все это время на острове ушла в увольнительную, – сержант Альварес нелепо развел руками. Мы не перебивали его.

– Официально мой брат погиб от «дружественного огня» – в результате злосчастной случайности. Никто не стал даже доискиваться, из чьего именно оружия были те пули – там не до того, в Ираке. Но мне удалось найти человека, который все видел…Она застрелила Хорхе – в затылок, после того, как он сказал ей, что собирается подать рапорт о том, как она со своим бойфрендом и еще двое занимались грабежом и мародерством. О том, что они наркоманы. О том, как они издевались над местными жителями – они вертолетчиками были. Доставят морпехов туда, куда тем было надо, а пока их ждут, начинают вот так, от скуки «развлекаться»… Не буду рассказывать вам на ночь глядя, как именно. Когда они были «под этим делом», им лучше было не попадаться на глаза. Всей четверке. Но мой брат был слишком молод. Идеалист. Для нас обоих Ирак был большим шоком, но для него еще в большей степени,чем для меня. Да уж, в такой «демократии», где если ты носишь определенную военную форму, то фактически имеешь право безнаказанно пристрелить кого угодно, даже другого в такой же форме при желании…

– Простите, а разве не такую же форму носите Вы сами?- не удержалась я. Наверно, язык мой- враг мой.

Сержант Альварес понурился.

– Я Вам все объясню, а уж верить мне или нет – это ваше дело. Сейчас кажется, что все это было тысячу жизней назад- когда мы с Хорхе записались в американскую армию, чтобы получить этот проклятый паспорт… Мы гватемальцы, из большой крестьянской семьи. Отец умер, у мамы на руках кроме нас еще семеро, причем один брат- инвалид. Денег на его лечение нет. Работы нет. Одна сестра до того докатилась, что начала рожать детей на заказ – американцам на усыновление… Мы с Хорхе очень против были. Подожди делать глупости, говорим мы ей, мы здоровые парни. Заработаем как следует и вернемся. Уехали в Америку на заработки. Долго все рассказывать. Кончилось тем, что это, – он подергал себя за погон, – оказалось для нас единственной возможностью там остаться. А Миранда не дождалась нас… Уже двоих родила и обоих малышей отдала богатым янки. Теперь с ней из-за этого не разговаривает вся деревня…Наверно, эта ваша знакомая тоже как мы… из-за паспорта. Очень нелепо это все, если вдуматься. Делаем чужую грязную работу своими руками. Только мы не сразу все это поняли, хотя и быстро – во что мы вляпались. Меня с души воротило от этих обысков и налетов – а она, видно, втянулась. Ей это начало доставлять удовольствие. Чувствовать власть хоть над кем-то в своей жизни. А мне до сих пор кошмары снятся. Крики и глаза, глаза и крики…

– А тот человек, что видел, как она застрелила Вашего брата, – он что же, так и не сообщил об этом куда надо? – спросил Ойшин.- И если нет, тогда почему он рассказал об этом Вам?

– Нет, он не сообщил. Сказал, что жизнь ему еще дорога. А мне рассказал только перед тем, как вернуться домой. Сказал, что об этом знает, кроме меня, только еще наш полковой священник. Мы ведь католики. Мы регулярно исповедаемся. Он тоже латиноамериканец был. Сказал, что совесть его очень мучает. Что спать не сможет, если не расскажет мне.

– А теперь, значит, он спокойно спит? – опять не выдержала я, – И священник ваш – тоже? Может, она, -я кивнула на Зину- тоже кому-нибудь исповедовалась?

– Этого я не знаю, но навряд ли. Православный священник к нам приезжал очень редко..

– Фу-у!- только и вздохнула я, пытаясь переварить все услышанное.

– Если Вам так все это противно, тогда почему же Вы до сих пор служите?- скорее участливо спросил его Ойшин.

– А куда мне деваться? Дезертировать? Как я отсюда убегу? И то хорошо, что сюда перевели. Я был близок к тому, чтобы тронуться. Вот только от памяти не сбежишь никуда, как бы тебе ни хотелось. А теперь вот еще и это…

– А Вы не боялись, что она Вас – тоже…? Если Вы заведете с ней речь о брате?

– А для меня после смерти Хорхе все в жизни потеряло смысл. Тем более этот купленный кровью паспорт.. Но я все-таки ждал, когда у нее будет увольнительная. Чтобы она была без оружия и не смогла бы и меня в затылок…

– Ребята, – вмешался Ойшин, – все это хорошо и даже прекрасно. Нет, конечно, не то, что происходит в Ираке… Но нам надо уходить отсюда, и как можно скорее. Уже два часа ночи. Светать начнет около семи. А если какой-нибудь влюбленной парочке вдруг вздумается прогуляться здесь по пляжу в эту лунную ночь?

– Не вздумается, – сказал сержант Альварес. -Сейчас же не выходные. Сегодня вторник. Туристы отсюда далеко. А местным – им утром надо вставать, им не до прогулок. Она наверняка это знала, иначе бы Вас сюда не привела. Хотел еще Вас спросить, чем это Вы ей так не угодили, но Ваш муж прав: сейчас не время. Уходите. Уходите скорее, а я останусь здесь. За меня не беспокойтесь. Все будет в порядке. Я вас не выдам – и вы не выдавайте меня. Встретимся, когда все успокоится. Ладно?

Я хотела было спросить, а зачем это нам еще после этого надо встречаться, но так действительно можно было разговаривать до скончания века.

…Плохо помню, как мы добрались до дома. Помню только что я сидела позади Ойшина на мотороллере, крепко обхватив его за талию обеими руками: на этот раз это не напугало ни его, ни меня. И как в ушах у меня свистел теплый ветер. А глаза неумолимо слипались, хотя, казалось бы, после такого заснуть было невозможно…

Когда мы вошли в дом, я только и успела сказать Ойшину:

– Эта дурочка решила, что я работаю на российскую разведку… Хотела отвезти меня на базу…- и «отключила связь»…

… Я не помню, сколько я проспала после этого. Сон был бесконечным, тягучим – и очень тяжким: тревожным, полным выбравшихся откуда-то из подсознания сновидений.

То мне виделся маленький пухлый кареглазый карапуз в жаркой южной августовской степи – и какой-то внутренний вкрадчивый голос шептал мне: «Если не станет этого мальчика, ничего не случится с твоей страной…Не будет гражданских войн, не будет террора, не будет бездомных детей, не будет массовой проституции и бандитизма, не будет бомжей.. Никому не придет в голову, что можно торговать другими людьми – на исходе XX века. Люди не будут искать еду на помойках, их не будут выселять из квартир за неуплату, богатые отцы не будут отбирать детей у матерей – потому что это их «инвестиция»; не будет массовых абортов, войны в Югославии не будет… Америка не осмелится напасть на Ирак. Не будут страдать миллионы людей во всем мире… Ну же, Женя, ну!…

И я знала, что голос этот был прав, но мне становилось так жутко, что я просыпалась в холодном поту. Правда, лишь на минуту- и тут же проваливалась в следующий сон, где из стенки дивана вдруг нежиданно вырастал будто джинн из бутылки, давно знакомый мне бородач с кроличьими верхними зубами, похожий на раввина из черты оседлости. Он смотрел на меня так, словно вместо глаз у него был рентгеновский аппарат – и весело улыбался. Но я в то время еще не знала, что значат такие взгляды… Я пыталась отогнать это новое видение и возмущенно восклицала:

– А Вы-то что здесь делаете? Вы случайно не ошиблись адресом? А ну-ка, кругом, шагом марш – и шасть обратно в свою Ирландию, или, еще вернее, в Америку- за инвестициями, господин хороший!

Бородач открывал рот, пытаясь мне что-то ответить- и растворялся в воздухе. На ето месте возникал другой, очень знакомый человек, имени которого я никак не могла вспомнить. У него были длинные, светлые волосы и печальная улыбка. Он смотрел на меня одобрительно, но ничего не говорил. Наконец я сообразила, кто это.

– А про Вас говорят все время, что Вы обязательно поддержали бы то, что у вас там сейчас творится. Вашим именем прикрываются как фиговым листком все, кому не лень. Вы и вправду поддержали бы капитуляцию, назвав ее победой? – спросила я его. Молодой человек улыбнулся.

– Мо кара, – сказал он, – Это кто тебе такое сказал: может, тот мой друг, что оказался британским шпионом? Никогда в жизни я бы не стал просить индульгенций у янки и их благословения для нашей социалистической республики…

И мы с ним, не сговариваясь, на два голоса затягивали:

“Come all ye young rebels, and list while I sing,

For the love of one's country is a terrible thing.

It banishes fear with the speed of a flame,

And it makes us all part of the patriot game.”

Но рассвет все не наступал. Вместо этого становилось душно.

…Почему такая боль, откуда- во всех суставах, во всех костях, везде? Почему так кружится голова? И холодно, очень холодно…Кто-то кладет мне на лоб теплую руку

– Это лихорадка денге, – слышу я незнакомый голос.

Я слышу эти слова и шестым чувством понимаю, что говорят обо мне. Что это я больна этой самой лихорадкой. Но я не могу открыть глаза, чтобы посмотреть, кто это говорит, а сознание уже уносит меня куда-то далеко-далеко.

…Я стою в очереди перед старинным московским особняком. На дворе октябрь, холодно, накрапывает дождь, а очередь – нескончаемая, длиннее чем в Мавзолей, и продвигается вперед она по миллиметру. Какая тут колбаса, какие импортные сапоги – нет, это очередь в голландское посольство, куда я пришла за визой, когда мои амстердамские хозяева прислали мне приглашение приехать туда во второй раз. В первый раз документы за нас оформляло министерство образования, и мне никогда не приходилось стоять в этой очереди. Я даже не представляла себе ее размеры. Мне чуть не стало плохо, когда я ее увидела.

Дождь моросил все сильнее и вскоре перешел в ливень. Стоявшие в хвосте очереди оккупировали подъезды ближайших домов. Видимо, так было здесь каждый день, потому что местные жильцы неимоверно на нас ругались. Я обратила внимание, что лица у окружающих были какие-то одержимые: кроме этой очереди для них не существовало ничего на свете. В глазах их горел нездоровый блеск, а говорили они исключительно и визах, приглашениях и о том, как «там». Очередь делилась на тех, кто уже побывал «там» и тех, кто «там» еще не был. Мне стало даже интересно, где же это наши граждане в таких количествах успели познакомиться с голландцами? Стоявшие рядом меня тоже спросили, есть ли у меня приглашение, а узнав, что я уже побывала «там», начали выспрашивать у меня подробности. Я рассказала о своих – позитивных тогда еще -впечатлениях от предыдущей поездки. Народ с интересом слушал. На лицах их было написано благоговеющее «вот это да! Цивилизация, что и говорить! Не нам, серым, чета!»

Выходившие из дверей посольства с визой раздувались от гордости, словно майские лягушки на болоте. И на их лицах читалось уже другое: высокомерие «приобщившихся к цивилизации». Хотя они еще даже не доехали до Шереметьева. Куда это я попала, что это за люди такие странные?

И только часа через два стояния по этим многострадальным подъездам, в этой одержимой чувством собственной исключительности и вместе с тем какой-то жалкой толпе, не интересующейся уже ничем из того, что происходило вокруг нее, до меня дошло наконец, что все эти люди собирались вовсе не в Нидерланды. Это были мечтающие выехать в Израиль – пока еще с визитом к родственникам, но в перспективе на ПМЖ. Просто у Израиля тогда еще не было в СССР своего посольства. И Нидерланды взяли эту роль на себя, под бременем вины перед собственными евреями времен войны, о котором я уже упоминала. Комизм ситуации был еще и в том, что все, что я рассказывала им о Нидерландах, стоявшие со мной в одном подъезде в свою очередь тоже приняли за рассказ об Израиле!

До конца рабочего дня посольства оставалось минут сорок, когда я с криком: «Я не в Израиль еду, пропустите меня, мне на самом деле в Голландию!» растолкала толпу в надежде добраться до охраняющего посольство милиционера. Толпа неохотно расступалась: кто-то смотрел на меня с неприязнью (и не столько из-за того, что я «хотела проскочить вне очереди», сколько потому, что я, оказывается, оказалась «не своя»), а кто-то – даже и с завистью. Нидерланды существовали где-то за орбитой воображения этой очереди. Если уж Израиль «считался прекрасным, высококультурным местом», то Нидерланды были для нее сказочной страной молочных рек и кисельных берегов. Милиционер посмотрел на мои документы и пропустил меня. Желающих ехать в Голландию в голландском посольстве не оказалось. Но на душе у меня почему-то было отвратительно. Неужели и я со стороны вот такая же – похожая на тех, в очереди, потерявших голову и чувство человеческого достоинства?…Было над чем призадуматься. Но я оттолкнула такие мысли. Не может быть. Я не такая. И в Голландии меня действительно ждут…

Стыдно… Действительно, как же стыдно все это сегодня вспоминать!… Я могла бы сказать, как Невзоров, что это были ошибки молодости, но от этого легче не станет. Это не оправдание. «Глупости не стоит делать даже со скуки». В повседневных заботах сегодня редко вспоминаешь о том, как именно ты тогда чувствовала себя, и чем была набита твоя голова: кашей из «Взгляда», обновленных «Ка-вэ-энов» с вечно молодым Масляковым и страшно смелого, как нам тогда казалось, фильма «Убить дракона», в котором мы больше всего смеялись над тем, до чего же ловко Евгений Леонов пародировал покойного уже к тому времени Леонида Ильича. Вот уж где воистину – «чему смеетесь? Над собой смеетесь!»… Драконы-то никуда не исчезли, у них только выросли новые, еще более многочисленные головы. Мы не то что не убили их в себе- мы распустили их по улицам. Мы стали уважительно именовать их «элитой» и подобострастно забегать перед ними: “Чего изволите-с?” Как лавочные приказчики в так горячо любимой Говорухиным России, которую, как ему кажется, он потерял…

Ну вот, из подсознания опять начало всплывать самое тщательно туда загоняемое – словно врач, которого я так и не увидела в лицо, прописал мне чего-то духовно-рвотного, для очистки нарывов в душе. Передо мной возникал Киран, сурово отчитывающий меня за то,что я посмела рассказать нашему Че о дарвиновской теории эволюции. Мы с ним смотрели книжку с картинками о динозаврах – интересно, а почему в капиталистическом обществе такие упорно-навязчивые идеи о динозаврах? У нас в них не играли дети – у нас их можно было найти только в БСЭ, и я в детстве ужасно их на картинках боялась…

Так вот, Че спросил меня, а где тогда были люди, а я сказала ему, что людей тогда еще не было. Он очень удивился и в силу своего возраста спросил, а где же они тогда были. И я очень коротко поведала ему об обезьяне, взявшей в руки палку и о постепенных переменах в ее умственном и физическом строении… У нас, помню, я это читала даже не в учебнике билогии, а в учебнике истории древнего мира. Для 5 класса. Сама я в то время закончила только еще третий класс, и до пятого мне оставалось еще больше года. Я взяла эту книжку в летние каникулы у своего братца Пети, который к тому времени давно уже закончил 5 класс – и прочитала за два дня, от корки до корки, совершенно добровольно: таким захватывающим тот учебник мне показался. Так что я имела понятие и об эволюции, и о марксовой теории общественно-экономических формаций уже годам к 10. А учитывая, что современные дети взрослеют быстрее нас… Я же не основы генетики ему обьясняла, в конце концов!

Но Киран бушевал:

– Если в его школе об этом только узнают… Все, тогда точно жди социальных работников! Тогда мы точно попадем под расследование. Это же надо до такого додуматься – сказать ребенку, что мы произошли от обезьяны! Откуда люди, говоришь, взялись? Неужели нельзя было сказать, что из живота у мамы? А туда их папа кладет? Или, наконец, что людей сотворил Бог?

Здравствуйте, пожалуйста. Приехали. Можно вылезать. Я и так изо всех сил толерировала местные взгляды на этот вопрос, никогда не переча вслух Лиз или Кирановой маме, когда они заводили душещипательные разговоры на эту тему. Но, оказывается, молчать мало. Надо еще и активно ребенку врать. Говорить ему то, во что ты сама не веришь. И это называется «свободное общество»? А как же насчет того, что толерирование должно быть процессом двусторонним?

– Но ведь речь-то у нас шла совсем не о том. Не о половых отношениях. Может, мне еще надо было поведать ему вашу любимую католическую присказку о пчелках и цветочках ? Киран, ведь ты же знаешь, что я не верующая. Я и так уже по крайней мере не комментирую то, чему его там учат в садике …

– Тогда сказала бы, что люди жили в одно время с динозаврами и дружили с ними.

– Ну, это уж ты хватил! Это же неправда. Может, люди еще и с акулами дружат, и с ядовитыми змеями?

– А что правда? Твои обезьяны? Да если бы мне, когда я был маленький, сказали, что я произошел от обезьяны, я бы уж точно вырос убийцей и бандитом!

– А при чем тут убийства и бандитизм? Ты извини меня, Киран, но я не вижу связи. За что это ты так ненавидишь обезьян? Что в них плохого? Чем они хуже динозавров, с которыми, по-твоему,можно дружить?

– Да, убийцей или бандитом бы я стал!- он стукнул себя в грудь кулаком, не отвечая на мой вопрос об обезьянах – Потому что тогда чего мне терять?

– В каком это смысле? Я вот теорию эволюции знаю с детства, но у меня никогда не возникало почему-то желания ограбить банк или кого-нибудь зарезать…Ты мне можешь просто спокойно, без эмоций объяснить?

Но он не мог. И это продолжалось, продолжалось до бесконечности…Говорить с ним было бесполезно – а ведь я искренне не могла и хотела понять, почему это взрослому человеку непременно надо чего-то бояться, чтобы просто элементарно прилично себя вести. Я, например, никогда не боялась никакого боженьку с палкой в руках в загробной жизни – я просто сама, при этой еще жизни перестала бы себя уважать, если бы совершила определенные вещи, идущие вразрез с моими понятиями о приличии. И это для меня было намного страшнее любой геены огненной. Перестать себя уважать как человека. Так воспитала меня, не водя меня ни в какие церкви, моя советская бабушка.

Мне хотелось рвать волосы на голове в те минуты, когда я осознавала, в каком натуральном средневековье я застряла вместе с ребятами. Несмотря на все новейшие плазменные телевизоры и последние модели ноутбуков, это было самое натуральное дикое средневековье. С социальными работниками, очевидно, вместо инквизиторов.

А деваться было некуда… Это было, наверно, очень близко к тому, как себя чувствуют заложники.

Если в первый раз, с Сонни, я не могла точно определить момент, когда наши отношения прошли точку необратимости, то теперь я оглядывала свое недавнее прошлое – и с ужасом осознавала, что мои отношения с Кираном тоже уже за эту точку перевалили. И даже в какой именно момент – после того «дружеского» звонка Лиз в социальные службы. Именно после него Киран начал пить, точнее, возобновил, постоянно пытаясь бросить. Его первые порывы – «мы уедем вместе из этой страны» – прошли: куда он денется от ирландского завтрака и сериала «Ист-эндовцы»? И постепенно виноватой в том, что он так паршиво себя чувствовал, оказалась уже не Лиз, а я: своя рубашка ведь ближе к телу. Я была виновата в том, что нервировала его, просто пытаясь с ним говорить, в том, что дети не спят к тому моменту, когда он возвращается с работы (в 5:30 вечера!) и еще в куче вещей. Когда Кирану хотелось пить, но он боролся с этим желанием, он становился злым, и я настолько всерьез опасалась за ребят, которые были еще слишком малы, чтобы понимать это такое его состояние, что меня так и подмывало поднести ему банку с пивом: после этого он запросил бы еще и еще и стал бы «веселым и игривым, как молодой морской лев». Пиво было единственным,что делало его добрым: как чихание- Карабаса Барабаса. Вот только для его здоровья это было вредно.

Когда я начала бояться его прихода с работы и с особым ужасом ожидала, когда он проснется утром в выходные, я поняла, что наши отношения спасти уже невозможно. Deja vu. Как и Сонни, Кирану вовсе не обязательно было для этого меня бить. Достаточно было наорать – так громко, что от звука его голоса сами собой загорались огоньки на испуганной нашей искуственной рождественской елке. Или швырнуть чем-нибудь в дверь. Или растоптать что-нибудь из детских игрушек – к истерике Че. Фидель в таких случаях сжимал кулачки и бросался на отца с криками «Daddy! Bad boy! ”

Неужели это рок, крест, который с какой-то стати нам, женщинам надо нести, и все мужчины так себя ведут?

Он мог растоптать сапожищами, которые он снимал с себя только на ночь (что такое шлепанцы, Кирану было неведомо: дома он упорно не переобувался, хотя и так часто употреблял к месту и не к месту единственное знакомое ему иностранное слово -«бактерия», которое он, кажется, подцепил из рекламы йогурта), ни в чем не повинный пузырек с классическими зубными каплями российского производства, советской еще рецептуры, с которыми по действенности не сравнится ни один паршивый буржуазный парацетамол. О ужас, как я посмела лечить больного ребенка чем-то иностранным, чего ему не прописывал здешний врач!

– Вот подожди, я все скажу Лиз!- вопил он, брызгая слюной (к тому времени они уже помирились, а меня он продолжал ею запугивать как детей запугивают Бабой-Ягой). И я чуть ли не в истерике была готова валяться у него в ногах и умолять его этого не делать – не потому, что я сделала что-то не так, а из чистого страха перед тем, что там еще может выкинуть Лиз.

А потом Киран уходил допивать свое пиво в ванной – где он от нас закрывался, чтобы мы не мешали ему жить. И на все мои вопросы о том, что же мне делать с ребенком, который криком кричит от боли (дело было в выходные, ни один врач не работал) он только и отвечал, что это не его дело, на то я и мать (!), и что надо подождать до понедельника. Даже горчичники нам с Че приходилось ставить в обстановке глубокого подполья. С Фиделем у дверей – «на атасе»… О радости семейной жизни!

В какой-то момент я поняла, что вовсе неважно, на каком языке на тебя кричат, на родном или на чужом (если помните, я в свое время сторонилась своих соотечественников противоположного пола именно поэтому: зовите меня «нежной», но я не могу и не буду терпеть, когда на меня повышают голос. А на чужом языке мне это казалось менее болезненным). Теперь я поняла, что это совершенно одинаково отвратительно. Киран все больше и больше начинал напоминать мне собаку на сене: сам ухаживать за детьми он долго не мог, а позволить мне найти себе хоть какую-нибудь помощь, потому что я буквально валилась с ног от бессонницы без выходных, он не хотел. Для него гораздо важнее было, что о нас подумают соседи, чем то, как я себя чувствую. Такой уж он был человек.

Еще он напоминал мне пушкинские строки: «Там царь Кощей над златом чахнет…» Не потому, что он был жадный – он был бережливый как кот Матроскин, – и даже не потому, что он напоминал Кощея телосложением, а потому, что кроме денег, его ничего не интересовало по-настоящему.

Я старалась игнорировать его вспышки психоза: в конце концов, как я уже себе говорила, я же его не люблю. Но все чаще и чаще я ловила себя на том, что когда он был на работе, в голове у меня назойливо крутится «Маленький мальчик по стройке гулял, сзади подкрался большой самосвал…» – и далее по тексту. Вряд ли это были хорошие мысли для прочной семейной жизни…

В свое время я была готова бежать от мамы в поисках душевного равновесия: так она доводила меня почти до слез своими эмоциональными всплесками. В то время я искала у Кирана защиты от них – словно в тихой заводи. Но теперь оказалось, что в тихом омуте водятся сами помните кто – и мне с еще большей силой захотелось бежать от него. Не оглядываясь и куда глаза глядят. Я сочиняла перед сном сотни захватывающих вариантов того, как нам с ребятами бежать с этой забытой богом фермы, где время застыло навсегда на 1690 году.

И вместе с тем я понимала, что так же, как и в случае с Сонни, нужно просто сделать самое для меня трудное: ждать. Ждать, когда нам предоставится такая возможность.

… Все действительно разрешилось само собой, не понадобился даже самосвал на стройке. Очень долго после этого я переживала из-за того, что допустила у себя в голове такие мысли. Словно накаркала.

Очень легко внушить себе именно то, что тебе внушают такие «мужья»: все дело- во мне, это из-за меня ему плохо, и поэтому он так себя ведет, и т.п. Но Киран был просто очень современным человеком. Чувство сопереживания у него было атрофировано напрочь. И не только к героям фильмов. Как говорила героиня «Ширли Валентайн», «если у вас болит голова, то у него сразу же просто злокачественная опухоль мозга»…

В повседневной жизни я загнала все это себе в подсознание. Помнила только хорошее – тем более, что он ведь и вправду обращался со мной лучше, чем Сонни. А уж по понятиям среднестатистической современной российской женщины, Киран был просто кладом для семейной жизни: и починит, и прибьет… Как, впрочем, и Сонни.

Только не надо мне таких кладов. Пусть их заберет себе государство.

…Черт побери, неужели мне не может присниться хоть что-то приятное? Даже во время болезни… И я долго мысленно пытаюсь вызвать у себя перед глазами родные мне теперь уже до боли улицы Пхеньяна. И тот единственный, удивительный и неповторимый день в Мангэнде…

Хотя обычно заболевание лихорадкой денге длится где-то неделю, ну максимум десять дней, я по-настоящему очнулась только к концу октября. Почти через месяц! Ойшин сказал, что у меня была комбинация этой лихорадки с нервным надломом. И что он не отходил от моей постели все это время.

– Спасибо, – сказала я.

То, что очнулась я дома, а не в тюремной больнице, было хорошим знаком, но все-таки первым делом я спросила у Ойшина две вещи:

– Ну как? Что? Удалось что-нибудь разузнать насчет планов той провокации?

и:

– А Зина? Ее нашли? Что теперь будет?

… Да, за то время, что я провалялась в беспамятстве, произошло многое. Зину, естественно, нашли. В море – около Плайя Форти. Полиция пришла к заключению, что произошел несчастныи случай: молодая (натурализованная) американка впервые за время своей службы на острове взяла увольнительную, была очень расстроена отбытием в Амстердам голландского военнослужащего, с которым ее связывали теплые личные отношения и под влиянием опьянения (в закрытых материалах говорилось более прямо: под влиянием наркотических веществ) упала в море, сорвавшись с той скалы, на которой они вдвоем так часто бывали. Конечно, она прекрасно умела плавать, но из-за этого самого состояния опьянения не рассчитала и сильно ударилась головой о камень при прыжке… Ее джип, оставленныи около Плайя Форти, той же ночью угнали местные джой-райдеры, не подозревавшие, конечно, о произошедшей трагедии, ведь была уже глубокая ночь и очень темно. Они покатались на джипе пока не кончился весь бензин, потом подожгли его и кинули в море с обрыва в Бока Табла. Газеты были переполнены изложением этой мелодраматической истории несчастной любви, похожей на одну из латиноамериканских теленовел; Гербен со своей невестой наверняка чувствовали себя очень неудобно, если прочитали хоть что-то из написанного в те дни в антильской прессе. Во всяком случае, я бы на их месте чувствовала себя почти виноватой в том, что произошло. Но, естественно, мы так никогда и не узнали, какой была реакция Гербена на все это. Да, если честно, и не до того нам было. Мы были безумно рады уже и тому, что полиция поверила в эту версию, и я мысленно еще раз поблагодарила сержанта Альвареса, который так ловко сумел замести следы.

– Неужели это оказалось так просто? – недоумевала я, – Я-то думала, что они весь Кюрасао вверх дном перевернут.

– Женя, да все дело в том, что многие на этой базе, включая начальство, были даже рады от нее избавиться!- воскликнул Ойшин, когда я ему это сказала.- Поэтому никто и не стал чересчур досконально расследовать, что с ней случилось.

– Почему? – удивилась я, – Я наоборот, думала, что она идеальная «новая американка».

– Не в этом дело. Просто, оказывается, она начала шантажировать свое начальство (из тех, кто служит здесь на Кюрасао, двое служили с ней еще в Ираке): какими-то фотографиями, сделанными там. А может, и еще кой-чем похуже, кто знает… В любом случае, после того, как она исчезла, с базы моментально исчезли и все ее вещи:якобы их забрала полиция, для расследования. Но в полицию они не попадали, это мы выяснили через сержанта Марчену…Так что делай выводы сама.

– А вдруг в ее бумагах было и что-нибудь насчет ее подозрений в мой адрес?

– Если бы так, то тогда у них был бы прекрасный предлог допросить тебя в связи с ее исчезновением. Нет, я уверен, что она поторопилась и решила действовать своими силами… Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нам повезло. Вдвойне повезло в том, что она не пользовалась особой симпатией у своих старших по рангу. Рискну подумать, что некоторые из них даже вздохнули с облегчением, когда ее нашли на дне моря…

– Да, баба с возу – кобыле легче, как у нас говорят, – вздохнула я.- Бедная Зина! А она так старалась выслужиться…

– Перестаралась немного, я так думаю, – хмыкнул Ойшин, – Но тебе действительно страшно повезло, что тогда на пляже оказался этот парень, что он последовал за ней. Я ведь мог и не успеть… Я же понятия не имел, что именно тобе там грозило. Да что там, я думаю, не тебе одной, а всем нам здорово повезло, что этот парень нам встретился…

Оказалось, за время моей болезни сержант Альварес настолько сблизился с Ойшином, который поверил в искренность его отвращения к американской оккупации Ирака, что он более или менее неофициально стал членом нашей маленькой группы. Нет, Ойшин не рассказывал, конечно, сержанту Альваресу, кто мы такие, и не стал пока знакомить его с с другими членами кружка, хотя судя по всему, именно к тому и шло дело. Но обсуждая друг с другом политику Вашингтона в Латинской Америке, оба они пришли к выводу, что их взгляды на эту политику совпадают. Как ни странно, сержант американской армии Альварес выражал горячие симпатии политике президента Чавеса. Конечно, не кому попало и не везде. Но он всерьез жалел, что такого президента нет в его родной Гватемале. Слово за словом, Ойшин намекнул ему, что на острове ходят слухи, будто на Кюрасао готовится что-то против Венесуэлы, и попросил его примечать у себя на базе, если будут какие-нибудь тревожные знаки. …

– Хорошо, что я все это время болела! – вырвалось у меня.

– Это еще почему? – недоумевал Ойшин.

– А потому что – можешь считать меня параноиком, но я бы ни за что не смогла ему поверить. Даже несмотря на то, что он меня спас – а может быть, даже именно поэтому. Слишком уж это все было неожиданно и слишком как в фильмах. Это вам, ирландцам, свойственно так легко и опрометчиво верить американцам, которые хоть одним словом пикнут, что поддерживают вашу борьбу. А он с таким же успехом может оказаться агентом ЦРУ. Вспомни, кто фактически уничтожил изнутри одну из ваших диссидентских организаций? Правильно, такой же вот «симпатизирующий американец». Который на поверку оказался сотрудником ФБР.

– Этому МакКевитту так и надо…Да он… – возмутился Ойшин.

– Дело не в МакКевитте. Просто уволь меня, но я в этом участвовать не собираюсь. Даже несмотря на всю мою личную благодарность этому сержанту, поверить на 100% ему я все равно не смогу. И тебе не советую. Тырунеш об этом знает?

– Знает. И она велела мне быть осторожной. Ну так ведь я и так осторожно. Для него я просто симпатизирую Чавесу, как и он. Я такой западноевропейский идеалист, понимаешь? Из «зеленых», потому и люблю переделывать старую мебель. А разве у нас есть выход? Разве у нас есть другие зацепки на этой базе – на личном уровне, – чтобы мы были такими разборчивыми? А время, как ты знаешь, уже поджимает…Не мне тебе говорить. Это может произойти в любой момент.

Я опомнилась. По большому счету Ойшин прав – beggars can't be choosers. Нельзя так запросто разбрасываться возможными полезными контактами. И все-таки… Я бы так не смогла. Слишком сильно меня бы грыз червячок сомнений. Хорошо, что Ойшин ирландец и смотрит на американцев несколько иными глазами, чем я. Но хорошо и то, что я здесь тоже есть. Я буду приглядывать за тем, как развиваются у них события и в случае чего постараюсь не дать ему наделать таких глупостей, каких наделал МакКевитт.

– 

– А ты точно не сказал ему, что ты имеешь отношение к И…?

– За кого ты меня принимаешь!- оскорбился Ойшин.

Но и это оказалось еще не все.

Сержант Альварес (Луис, как его совсем уже по-свойски называл теперь Ойшин) познакомил его с одним своим сослуживцем- пилотом -вертолетчиком по имени Сэм Джонсон, который, в отличие от него, не служил в Ираке и ужасно боялся туда попасть. Этот самый Сэм уже успел влюбиться на Кюрасао в одну из местных девушек и больше всего на свете мечтал начать вместе с нею мирную жизнь. Сержант Альварес, то есть Луис сумел за короткое вемя так его обработать – рассказами об ужасах Ирака и намеками на то, с Кюрасао может что-то случиться, причем совсем не по вине Чавеса, – что Сэм Джонсон был полностью, как говорится в английском языке, у него в кармане. И обещал известить его немедленно, если хоть что-то покажется ему из ряда вон выходящим.

Я схватилась за голову.

– Вы оба с ума сошли. И ты, и этот Луис. Если, конечно, он ничей не агент. Вы что, не знаете поговорку «что знают трое, то знает свинья»? Так еще скоро об этом заговорит весь остров. И вот тогда, когда начнут искать, кто это распространяет такие слухи…

– Луис не сказал ему ничего про меня. И все-таки, по-моему, он парень что надо…

– Как это вы успели так быстро подружиться?

Ойшин опять потупился.

– Я его на рыбалку водил…

Я закатила глаза. Ох уж эти мужчины! Рыбак рыбака…

– Ага, может, тебе мало, что в свое время какой-то надежный парень выдал, что ты там делал в английском лесу?

Тут Ойшин, кажется, рассердился.

– Не примешивай сюда это. Я тогда был совсем еще зеленым пацаном. А если ты все знаешь лучше, чем кто бы то ни было, то флаг тебе в руки…Пожалуйста! Шире шаг!

Я взяла себя в руки. Вместо флага. Я только что пришла в себя, а мы уже чуть было не поругались. Так нельзя. Нам надо работать вместе, а не ставить друг другу палки в колеса. А вдруг Ойшин прав? Дай бог, чтобы он был прав. Ведь ошибаться мы в нашем положении просто не имеем права.

– Хорошо, я верю, что ты знаешь, что делаешь. Извини, что погорячилась, – сказала я примирительно. – Только, пожалуйста, будь осторожнее. Мне очень не хотелось бы, чтобы с тобой случилось что-нибудь скверное.

И тогда произошло чудо. Ойшин буквально расцвел на моих глазах словно весенний тюльпан…Наверно, такая ассоциация пришла мне в голову оттого, насколько пунцового он стал при этом цвета.

… Так прошли еще две недели. Однажды вечером Ойшин пришел домой с таким сияющим лицом, словно он выиграл в лотерею. Нет, в тот момент он уже не напоминал мне расцветший тюльпан, но выглядел он очень довольным. Словно кот зимой у печки. Он явно ждал, когда я начну расспрашивать его, что случилось, но я намеренно решила этого не делать: следуя человеческой логике, так он быстрее сам расскажет мне, что произошло.

– Ну? – наконец не выдержал Ойшин, походив минут 5 вокруг кухонного стола со своей загадочной ликующей улыбкой.

– Что -ну?

– Почему ты меня не спросишь, что случилось?

– А что, случилось что-нибудь?

– Случилось, случилось!- и Ойшин вдруг подхватил меня в охапку и запрыгал по комнате в ирландской джиге.

– Подожди, подожди! Ты так мне все косточки переломаешь! – начала отбиваться я., – Ну так что же все-таки случилось?

– Я же говорил, что Луис – парень что надо! На базу прибыл человек, носящий прозвище Черный Сокол. Пилот высшего класс Дэвид Ратклифф. Участник бомбарировок Ирака, Афганистана, Югославии и даже Сомали. Заметь, не вертолетчик, а пилот истребителя, хотя миссию F-16 на острове не собираются расширять. Что-то здесь затевается, несомненно.

– И ты этому так радуешься? – попробовала неуклюже пошутить я. – Тому, что здесь затевается?

– Но ведь раз мы точно знаем, что что что-то затевается, то у нас есть и больше шансов это предотвратить!- возразил Ойшин.

… За Дэвидом Ратклиффом была установлена двойная слежка: наружняя, то есть за пределами базы- силами кружковцев и внутренняя, то есть на самой базе- с помощью Луиса. Положение там облегчало то, что Дэвида поселили в одну палатку с его другом Сэмом Джонсоном. По словам Сэма, Дэвид вел себя высокомерно. И всем своим существом давал понять, что здесь он ненадолго и что он не простой смертный пилот. Сэма это его высокомерие ужасно раздражало. Ну, а уж когда Дэвид по вечерам после ужина начинал хвастаться своими военными «подвигами», включавшими бомбардировки деревень в разных странах в качестве карательных операций, о чем он рассказывал с неизменной гордостью, нервы у Сема не выдерживали. Он-то и рассказал Луису, что Дэвид носит прозвище Черный Сокол. Черным его прозвали потому, что он специализировался по ночным вылетам. Он сам об этом рассказал.

Действительно все описанное было похоже на правду. Только вот откуда тогда могла знать о его существовании не пользовавшаяся особым расположением командования Зина – и о том, что он собирался прибыть на Кюрасао? Не противоречит ли это здравому смыслу?

Нам казалось, что мы наконец-то близки к там необходимой нам всем разгадке. Но вместе с тем начали возникать и загадки новые.

Через некоторое время наблюдение – как наружнее, так и внутреннее – доложило, что больше всего времени Черный Сокол проводит в компании полковника Ветерхолта. Хотя по логике вещей, казалось бы, не должен: ну что ему делать с такой постоянностью в компании полковника чужой, хотя и дружественной армии, вместо своих собственных? Мы гадали и так, и эдак, но найти очевидной и объяснимой связи между ними не могли. А уже приближался конец ноября…

Дэвид периодически вылетал на F-16 – тренировался, но больше времени чем на своей собственной базе, проводил на базе голландской. И в один солнечный и ветреный день Тырунеш сказала мне утром в офисе:

– Знаешь, Саския, мне думается, что у нас есть один способ достаточно быстро выведать у них нужную нам информацию. Только не знаю, как ты к этому отнесешься…

– К чему?

– К тому, что ты нравишься полковнику Ветерхолту. Помнишь, ты мне сама говорила?

– А как, по-твоему, я могу к этому относиться? -ответила я. Я уже поняла, что она имела в виду, к чему она клонит и, если честно, поежилась от одной даже такой мысли. Тырунеш почувствовала это:

– Саския, я не призываю тебя ни к чему, выходящему за рамки приличия. Но хотя бы некоторый интерес к нему ты временно можешь проявить? Если это, может быть, наша единственная возможность…

– Ты уверена, что это может принести какой-то результат, кроме возобновления его нездорового ко мне интереса? Я как раз не могу нарадоваться, что он оставил меня в покое, а ты предлагаешь мне подбросить дровец в костерок…

– Саския, времени осталось мало… Сейчас или никогда. Этот Дэвид проводит с полковником на голландской базе по меньшей мере 3-4 часа, включая субботы и воскресенья или ездит с ним вместе по острову, словно изучает что-то. Ты думаешь, они бы стали этим заниматься ради развлечения? Если мы сейчас ничего не сделаем, то потом, когда погибнут невинные люди, мы будем локти себе кусать, что были такими чистоплюями. Да если бы это я его интересовала, я бы ни секунды не сомневалась…

– А я и не сомневаюсь, – сказала я, покраснев до ушей. – Раз надо – так надо.

При упоминании о людях, которые каждый день ходят по этой земле вокруг нас, не подозревая о том, что их уже решено принести в жертву, сделать «побочным ущербом» «борьбы за свободу и демократию» по рецепту Вашингтона мне стало так стыдно за собственный эгоизм, что у меня на глазах выступили слезы.

«Вспомни пример Юдифи,»- сказала я себе, -«А ведь тебе даже никто не предлагает отрезать полковнику голову. Просто немного с ним пококетничать.» Хотя в глубийне души я была совсем не уверена в том, что этого окажется достаточным для того, чтобы приблизиться к нашей цели.

– Я попробую, – сказала я Тырунеш, – только, чур, не ругаться, если у меня ничего не выйдет. Я совсем разучилась кокетничать с людьми ради упражнения. И, честно говоря, рада этому.

При этих словах слезы снова выступили у меня на глазах. Потому что я вспомнила товарища Сон Ри Рана…

… Мы с Тырунеш договорились, что первую попытку я произведу у нас в офисе. Она выйдет, чтобы нам не мешать, а если полковник клюнет на удочку и начнет преступать рамки приличия, я уроню со стола тяжелое пресс-папье, и Тырунеш сразу же вернется. Я упросила ее об этом, потому что была совершенно морально не готова к тому, чтобы просто даже намекнуть полковнику на то, что он мне якобы приятен. Для меня сделать это было намного труднее, чтм взобраться на вершину Кристоффель-берга.

Тырунеш сочувствовала мне.

– Алану пока ничего говорить не будем. Посмотрим сначала, выдаст ли нам этот старый голландский орел хоть какую-нибудь полезную информацию с первого раза.

– Военный человек? С первого раза? Профессионал, которого наверняка предупреждали о шпионках? – воскликнула я, – Не думаю. Для такого надо съесть с ним не один пуд соли. Мягко говоря…

– И все-таки, попробуй, Саския, а?- взмоилилась Тырунеш, – К сожалению, это лучшее из того, что мы сейчас можем сделать. Не похищать же нам его с целью допроса! Тогда бы действительно все пошло насмарку.

И я скрепя сердце обещала ей попробовать.

…Голландский полковник Геррит Ветерхолт обхаживал меня уже давно. Неуклюже и неумело, как это умеют только голландские мужчины. Иногда они, стараясь стать привлекательными, пытаются копировать стиль антильцев, ухаживая за женщинами – не понимая, что тем самым превращают себя в совершенное посмещище. Но полковник был не из таких – это был Hollander до мозга костей- recht voor zijn raap. Антильцев он глубоко презирал. И это делало его еще более для меня неприятным.

Я с отвращением ожидала вторника, когда он должен был появиться в нашем офисе. Но судьба столкнула нас раньше – в понедельник, во Всемирном Торговом Центре (на Кюрасао есть свой, мини-версия), на пресс-конференции, посвященной выпуску нового ликера знаменитой фабрикой «Блю Кюрасао». Не знаю, с какой стати полковник там оказался – возможно,он был поклонником этого напитка. Я успела заметить, что выпить полковник не прочь.

Полковник был приятно удивлен, когда понял, что улыбаюсь я именно ему. Сначала он был в этом не уверен и даже несколько раз оглянулся, перехватив мой взгляд, словно искал за своей спиной кого-нибудь, кому на самом деле предназначалась эта моя улыбка. Но никого там не обнаружив, он покраснел как мальчишка и минут через десять уже вовсю улыбался мне в ответ. Я мысленно даже удивилась легкости, с которой это произошло. Он, кажется, даже не задался вопросом, а почему это я раньше так усиленно избегала его, а теперь вдруг стала ему улыбаться.

Наконец по окончании пресс-конференции полковник не выдержал и подошел ко мне в фойе. Он пожал мне руку и сказал по-английски (говорил он со мной на смеси английского и голландского, хотя мог бы и только по-голландски, но у многих голландцев это чуть ли не врожденное – говорить с иностранцами на английском, как бы подчеркивая «не доросли вы еще до нашего языка»):

– Очень приятно Вас видеть, Саския. Давно уже Вас не видел, а Вы за это время только похорошели.

– Спасибо, полковник, – смущенно сказала я.

А он нагнулся к моему уху и неожиданно прошептал:

– Вы мне нравитесь.

И тут же, видимо, подумал, вдруг я его еще неправильно, платонически пойму – и добавил:

– Я Вас люблю.

Интересно, неужели он действительно не понимает разницы между этими двумя вещами? Может, потому что это чужой для него язык? Или разница эта для него чисто физическая?

«Ага, это теперь любовью называется!»- с тоской подумала я и изобразила подобие улыбки. Но мой язык упорно не поворачивался сказать: «И я Вас тоже». Не совсем же он идиот, чтобы в такое поверить?!

Полковник подхватил меня под руку и куда-то потащил. Вокруг было много людей, поэтому я не особенно сопротивлялась. Оказалось, наша дорога вела в бар. Полковник почти швырнул меня за столик и исчез куда-то. Через 5 минут он вернулся с 2 зелеными на цвет коктейлями со льдом – для меня и для себя. И как только я сделала первый глоток, начал поглаживать меня под столом по коленке. Да, вот так, внаглую, словно какой-нибудь «новый русский». Неужели достаточно улыбнуться человеку, чтобы он вообразил себе, что ему все дозволено? К сожалению, отвесить ему хорошую затрещину я в данной конкретной ситуации не могла, хотя руки у меня здорово чесались.

– Саския, schаatje, ущипните меня, чтобы я убедился, что это не сон!- воскликнул полковник.

О, это пожалуйста! Я с превеликим удовольствием довольно больно его ущипнула. Полковник даже подпрыгнул на стуле от неожиданности.

…Я почти не слышала, что он там говорит. Вместо этого я думала о том, как себя с ним вести, чтобы его намерения не зашли слишком далеко. И о том, как при этом суметь завести разговор о том, что меня действительно интересует, не вызвав у него при этом подозрений. В любом случае, было ясно, что сегодня заводить речь об этом нельзя.

– К сожалению, мне пора.. Ну так как, Саския, я Вас еще увижу?- перебил мои мысли полковник Ветерхолт.

– 

Я очнулась.

– Конечно, увидите. Приходите завтра в наш офис, часов в десять.

– Я зайду только на десять минут, не больше. Только для того, чтобы Вас поцеловать…

Только для этого? Как же, так я и поверила!…

И прежде, чем он успел опомниться, сняла его руку со своего колена и что было сил рванула к выходу…

Отдышалась я только через два квартала. Когда сообразила, что моя машина осталась там, у ВТО. Но я не повернула обратно, а начала искать такси.

Это оказалось намного труднее, чем я думала. И я не имею в виду найти на Кюрасао такси…

В юности, в то время, когда я изучала амхарский язык, я читала один эфиопский роман, ни название, но автора которого я сейчас уже не помню. Единственное, что мне запомнилось из сюжета – это то, чем его главная героиня, красавица-эфиопка, сводила с ума мужчин. Тем, что при первом свидании она им слишком многое позволяла, а потом исчезала из поля их зрения, всячески избегала их и делала вид, что между ними ничего не произошло – безо всякого объяснения причин. И поклонники валились перед ней штабелями. Когда-то я один-единственный раз применила этот способ сама – к Сонни. После чего он почти сразу сделал мне предложение…

От полковника Ветерхолта мне совсем не нужно было предложение, даже если бы он и не был женат. Мне нужно было только чтобы он, стараясь произвести на меня впечатление, проговорился о своих военных планах. Но сработает ли на трезвом голландце этот проверенный эфиопский метод?

… Он действительно пришел во вторник в наш офис в назначенный час. За полчаса до ето прихода я выпила рюмку коньяку -для храбрости. И он действительно меня поцеловал. Как только Тырунеш вышла. Причем целовался полковник Ветерхолт как заправский профессионал. «Да, военный из него неважный, но зато как целуется!» Если бы я была «новой русской», мне могло бы это даже понравиться. Но я не «новая русская». И я еле сдержала приступ тошноты… После чего мне пришлось-таки ронять пресловутое пресс-папье. Хорошо, что Тырунеш оказалась верной своему слову. Полковник был вынужден ретироваться…

… После этого я на самом деле начала избегать его, как та эфиопка из романа. Не отвечала на его звонки, пряталась в туалете, когда он приходил к нам в офис. И даже один раз добиралась до дому после работы на такси, выбравшись на улицу через заднее окно – потому что полковник поджидал меня у входа.

– Что ты делаешь?- шипела Тырунеш, снова завидя его под окном нашего офиса, – Он тебя так в один прекрасный день пристрелит. Или ему наскучит все это, и он отправится куда-нибудь по другому адресу…

– Это же я в вашей эфиопской книге научилась!- смеялась я.

И эфиопская книга оказалась права: спустя немного времени полковник начал напоминать смертельно раненое животное…

Однажды он подкараулил меня утром возле дома – вот до чего отчаялся!

– Доброе утро! Давайте я подвезу Вас сегодня на работу. Мне все равно по пути.

И… разрыдался мне прямо в плечо. Плачущий голландец – зрелище не менее редкое, чем плачущий большевик, но честно говоря, не очень приятное. Я растерялась и не знала, что мне с ним делать.

– Полковник! Идите, идите скорее к себе в машину, неудобно, Вас могут увидеть!

А полковник неумело плакал и бормотал сквозь слезы:

– Мне так тяжело… Так одиноко… Жена не понимает меня… Изменил ей всего лишь раз за все 20 с лишним лет брака, а эта девчонка предпочла мне другого… только потому, что он был моложе… Но Вы… Вы, Саския… Если бы я только мог надеяться…

Я начала его утешать – так же неумело, как он плакал. Похлопывая его по лысеющей голове.

…Через полчаса, когда полковник вытер остатки своих слез, и мы уже подьезжали к Виллемстаду, я уже знала, что девчонкой, о которой вел речь полковник, была Зина. И мне стало понятно, откуда она знала про Черного Сокола. Что же, значит, и у меня есть шанс…

А еще через пару дней нам встретилась заплаканная Мария-Елена: так горячо любившего ее гаитянина вместе с его приятелем сбила ночью какая-то лихая машина на дороге. Сбила и даже не остановилась. Приятель погиб на месте, а ее друг умер в больнице у нее на руках. Перед смертью он долго шептал: «Голландцы! Желтый, синий, красный … Краска! Самолет!»…

И я почувствовала, что откладывать свидание с полковником Ветерхолтом больше нельзя.

…Мы встретились в итальянском ресторане «Ла Пергола» в старом городе. Со свойственной голландцу прямотой полковник приступил к «артиллерийской подготовке» после первой же выпитой за ужином бутылки вина (до этого у него, тоже как у истинного голландца, не получалось достаточно расслабиться). Он перешел на голландский язык – признак расположения – и на «ты».

– Твой муж очень ревнив, Сас. Это видно невооруженным взглядом. Он ревнует тебя даже к черномазым. Он просто пожирает тебя глазами всякий раз, когда ты сдвигаешься с места, – заявил он мне.

– Правда? Вот не заметила, полковник.

Могло бы это действительно быть правдой?

– Зови меня Геррит. Странный тип, этот твой муж. Что-то в нем не то. Слишком замкнутый. Наверняка никуда не годится в постели?

Я чуть было не брякнула, что понятия не имею, но вовремя прикусила язык и промолчала. Полковник интерпретировал мое молчание по-своему.

– Так я и думал. Как и моя жена, она тоже просто бесполезна. Только она не так ревнива. Но какая жалость, а? Это я про тебя. Такая красивая деваха как ты, заслуживает лучшего. Я бы мог как-нибудь как следует тебя побаловать, если я тебе по душе, конечно. Навязывать себя не собираюсь.

Единственное что мне «было по душе»” в тот момент, было бы врезать ему за его слова хорошенько по физиономии. Да кто он вообще такой?!

– Понимаю, что я тебя немного застал врасплох со своим предложением, но я это от всей души, честно. Я годами мечтал о такой подружке, как ты. Чтобы была красивая и умная. И немножечко экзотичная. Такая, чтобы слюнки текли. Можно тебя поцеловать?

И не дожидаясь моего ответа смачно поцеловал меня. Это было так омерзительно, что я опрокинула на пол бокал, и пока он его поднимал, быстро вытерла губы салфеткой.

У полковника уже подходила к концу его вторая бутылка.

– Ох какая же ты лапочка, Саския! Хочу еще…Слушай, мы скоро будем вместе делать большие дела. Скоро нам здорово понадобится хороший пиарщик. Потому что будут убитые, и некоторые из здешних черномазых – знаешь, такие, которые симпатизируют Кастро?- скажут, что это из-за присутствия здесь наших американских друзей…

– Убитые, Геррит?- леденящий холод пронзил все мое существо.- О каких убитых, собственно, речь?

– Вообще-то мне не полагается тебе об этом рассказывать, но сегодня такой классный вечер…А у тебя такие красивые сисечки… Можно?

Он ущипнул меня и понизил голос до шепота.

– Слушай, Саския. В один из ближайших дней на Сюффизант упадет небольшая такая бомбочка – знаешь, на то место, где казарма? Сбросит ее МИГ российского производства. Этот же МИГ обстреляет казарму ракетами. В этом обвинят венесуэльцев. И тогда у нас будет прекрасный повод для интервенции в эту поганую страну. Чавес еще пожалеет, что так долго и с таким наслаждением насмехался над нашими американскими друзьями. Но на самом деле этот МИГ стоит здесь, у нас на базе: могу тебе его даже показать, если хочешь. Если ты мне покажешь как следует вот эти свои красивые сисечки… и дашь мне их попробовать на вкус… конфетка!- – он облизнулся.

– Через два дня в Виллемстад войдет американский авианосец. Тогда мы передадим ему наш русский самолетик, и еще через день американцы его запустят в открытом море. Рано утром. Дешево и сердито. Никто посторонний этого не увидит.

Сюффизант…Меня чуть не вырвало. Бедный квартал, там живет мой бывший свекор сеньор Артуро. Совсем рядом с казармой! Дома стоят чуть не друг на друге, да если туда хоть одна бомба упадет…

– Уау, Геррит, ну и план! Честно говоря, у меня просто пропал дар речи… Такое действительно потребует крепкого пиара. А почему ты уверен, что никто не узнает, что это не венесуэльский МИГ?

– Потому что вообще-то ни у нас, ни у американцев МИГов в нашем распоряжении быт не должно. Этот нам достался от болгарской армии, из их запасников времен «холодной войны». Они подарили его американцам – на радостях, что их приняли в НАТО. Как раз вчера пара гаитян покрасила его для нас в красивые венесуэльские цвета…Но они уже никому об этом не расскажут. Даже ни один из наших парней здесь не знает об этом: только комендант, я и американцы. Здорово придумано, правда? И я один из тех, кто может считать себя гордым соавтором этой идеи. At your service! – он гордо взял под козырек.

Я вздрогнула. Мне померещилась лысая башка Пима Фортауна.

Гаитяне…

– Да, действительно, здорово накручено… Как в кино. Я и не знала, Геррит, что ты такой скверный мальчишка! – я игриво провела пальцем по его груди: – Но все-таки, почему Сюффизант? На острове же есть и другие казармы…

– Потому что там в настоящее время размещаются одни черномазые. А они все равно бесполезны в качестве личного состава. Ты же знаешь, что мы о них думаем?

Да, это я действительно знаю, Геррит. И намного лучше, чем ты себе представляешь…

– Ну, а как же мирное население?

– Чем больше будет жертв, тем больше будут обвинять венесуэльцев! Если еще кокнут парочку туристов, будет совсем хорошо. Но ты только подумай: ведь это же ради того, чтобы гарантировать наши интересы в регионе. Если и будут какие-то там жертвы, это же будет не напрасно. Речь идет о больших вещах, деваха. По-настоящему больших. О свободе, о демократии. Понимаешь?

– Надо будет хорошенько подумать, с какой стороны за это взяться. Ну и крутой же ты парень, Геррит! Такого я от тебя не ожидала, честное слово. Это просто даже как-то возбуждающе действует. Моему мужу такое и в голову не пришло бы, он такая размазня!- наверно, эта ошеломляющая, варварская новость действительно подействовала на меня возбуждающе, потому что меня вдруг понесло в карьер: слова сами так и подбирались, – Может быть, действительно пора мне его хорошенько проучить… Но где? В отель мы с тобой пойти не можем, это такой крошечный остров, что кто-нибудь обязательно донесет или твоей жене, или моему мужу, или даже обоим сразу. Может, можно будет немножко поиграть у тебя в офисе? Когда там никого не будет…

Геррит уже так предвкушал предстоящее свидание, что тут же согласился.

– Когда, мой пончик?

– Как насчет послезавтра вечером, Геррит?

– Великолепно! – полковник плотоядно потер руки, – Как раз большинство морпехов отправятся на рождественскую дискотеку в город… Чем меньше свидетелей, тем лучше. А с вахтой проблем не будет.

… Я вышла из ресторана, пошатываясь – но не от вина, а от тяжести свалившегося на мои плечи знания. Голова у меня кружилась. У нас оставалось два дня, чтобы сорвать это массовое убийство, призванное развязать войну…

… Лицо Ойшина, когда я рассказала ему обо всем этом, поразило меня. Он весь буквально побелел от гнева. Но не только из-за планов полковника и иже с ним в отношении Кюрасао и Венесуэлы.

– Я против, – сказал наконец он после затяжного молчания,- Это значит, что ты должна будешь с этим мерзавцем…? Что угодно, только не это!

Я была приятно удивлена. Но выбора у нас не было…

***

…”Кюрасао запрещает использование своей территории для нанесения удара по Венесуэле »… Этот заголовок я видела в газетах еще в 2005 году. А через год после этого на острове были проведены крупнейшие в регионе натовские военные учения… Те самые, с вылазкой натовских головорезов на красивейшем здешнем пляже… Как и в случае с референдумами в Ирландии, где власти заставляют людей переголосовывать столько раз, пока они не проголосуют «как надо», к сожалению, не местные жители это решают.

Как и следует при «подлинной демократии», «голосуй не голосуй,все равно получишь ***»… Правительство Кюрасао может решать все что угодно, но на самом деле то, как будет использоваться его территория, решают полковники Ветерхолты…

… Было уже очень поздно, когда члены нашего кружка собрались у Кармелы. Нужно было срочно решать, что делать.

– Может, предупредить венесуэльские власти? – нерешительно сказал кто-то. Тырунеш взвилась.

– Само собой. Но венесуэльцы не успеют ничего предотвратить. Тем более, что у нас нет документальных доказательств. Только слова полковника Ветерхолта.

– Может, обратиться в прессу?

– Опять-таки без доказательств? Да никто этого не опубликует – побоятся. Судебного процесса за дефамацию. Зато миссию Саскии и Алана здесь тогда точно можно будет считать законченной…

– Тогда что?

И тут с места поднялся Ойшин.

– Мне кажется, я знаю. Правда, это рискованно. Плюс наша миссия на этом тоже, вероятнее всего, закончится. И я давно уже не занимался этими вещами. Но во всяком случае, мы здесь будем не напрасно. Я вам скажу, что я думаю, и давайте вместе решать, реально это или нет. По-моему, надо будет проникнуть на базу и уничтожить этот самый МИГ. Это единственное, что нам остается – если учесть, что у нас есть всего два дня. Причем непременно надо будет сначала заснять его на видео – и тогда уже передать это прессе. Но я не знаю, как сильно эта база охраняется, и…

– Наверно, сильно, – сказала я, – Думаю, что сильно. Раз ее сочли самым безопасным на Кюрасао местом для подписания договора с Нидерландами.

– Вообще-то сильно, – вмешался в разговор сержант Марчена, – Но залив вокруг базы патрулируем мы, береговая охрана. И я хорошо знаю там все ходы и выходы. Так что думаю, это разрешимо. Хотя и не просто. Если вы, конечно, умеете нырять…

– Полковник сказал мне, что послезавтра вечером большинство морпехов уйдут в город на рождественскую дискотеку,- добавила я.

– Это даже еще лучше…Но после такого вам действительно оставаться на Кюрасао нельзя.

Они начали обсуждать технические детали операции, которые я здесь излагать не буду.

– Но ведь нас объявят террористами!- воскликнула Любеншка.

– Конечно, объявят, – спокойно подтвердил Ойшин, – А как же иначе? Но разве нас волнует, как нас назовут те, кто планирует разбомбить мирные кварталы, да еще с целью раздуть из этого региональную войну? Главное что мы сами знаем правду. Мы не собираемся никого намеренно уничтожать. Просто взорвем этот МИГ. Ну, конечно, там будет пожар; будет материальный ущерб. Но все это детский лепет по сравнению с тем, что они сами задумали.

…Было решено, что доведя полковника Ветерхолта до кондиции, я уговорю его показать мне злосчастный МИГ. Тем более, что полковник сам это предлагал. Когда он откроет ангар, то наши ребята – Ойшин, Рафаэлито и сержант Марчена, – которые проникнут на базу со стороны моря, свяжут полковника и… Остальное – дело техники.

– Балаклавы у всех есть?- спросил Ойшин.- И перчатки?

И я мысленно удивилась тому, насколько буднично у него это прозвучало.

– Давно уже я не делал взрывных устройств, – пробурчал Ойшин, – Это вообще не моя специальность. Придется столько всего вспоминать…

– Я раздобуду вам голландскую форму, – сказала Кармела, – Одна моя дальняя родственница работает в прачечной. Завтра же возьму у нее образец и сошью вам похожую.

– А как мы будем уходить? -спросила я. Уходить – это всегда самое сложное. Все равно как слезать с дерева намного труднее, чем на него забираться.

– Вы уйдете морем, как и пришли, – ответил сержант Марчена, – Саскию я увезу сразу же после того, как мы свяжем полковника. На своей служебной моторке. На Малый Кюрасао. Там она будет вас ждать. А вы, ребята, доплывете… – и он начал объяснять им, куда им нужно будет доплыть. – Ну, а уж оттуда и до Малого Кюрасао… Это надо будет подумать.

– Это, кажется, я и сам могу организовать, – отозвался Ойшин. – Но мне надо будет сначала переговорить кое с кем. Так что вы на всякий случай готовьте запасной вариант.

– Сделаем. А еще завтра с утра мы свяжемся с товарищем Орландо, и он организует дальнейшую вашу переправу. С Малого Кюрасао переправим вас к нему на Бонайре, а оттуда уже он вас будет вывозить. Упакуйте самые необходимые вещи, которые вы хотите взять с собой. Завтра утром Любеншка придет к вам убираться и заберет их с собой. Один из нас завтра же полетит с вашими чемоданами на Бонайре и отдаст их товарищу Орландо. А дом, скорее всего, придется поджечь. Чтобы оставалось как можно меньше улик. Конечно, на 100% все уничтожить нельзя, но надо стремиться именно к этому.

– Ты не знаешь, дом у дяди Патрика застрахован?- спросила я Ойшина. – Не хотелось бы, чтобы он из-за нас…

– Господи, о чем ты думаешь в такое время!- перебила меня Тырунеш,- Наверняка застрахован.

– А ты? – я вдруг осознала, чем рисковала Тырунеш, оставаясь в этом растревоженном осином гнезде, после того, как это она ввела меня в данное общество,- А вдруг у тебя будут из-за нас неприятности? А вдруг они вычислят, что ты…?

– За меня не беспокойся, -Тырунеш успокаивающе потрепала меня по руке, – Я ведь тебя нашла через агенство по трудоустойству и понятия ни о чем не имела. Переживем. Тем более, что у семьи моего мужа здесь кругом и всюду большие связи. Конечно, придется на некоторое время «уйти на дно», но это не страшно. Если все у нас получится как задумано, то они после этого долго еще не отважутся ни на что подобное.

Я не нашлась что ответить на это – так сражена я была ее храбростью. А я, имея таких товарищей, боюсь какой-то ерунды!

– А еще я достану вам клофелина. Для полковника, – сказала Мария-Елена. – Я думаю, что тебе, Саския, это будет очень кстати…

– Значит, каждый понял, в чем его задача? – спросила Тырунеш. И обращаясь к нам с Ойшином, сказала- Завтра вечером я заеду к вам, ребята. И тогда уже обговорим все до малейших деталей.

– У меня есть предложение, – сказал Рафаэлито, – Давайте назовем нашу операцию «Брион» – в память патриота Кюрасао, который посвятил свою жизнь освобождению Венесуэлы! Кто за?

И мы все одновременно подняли руки.

– Ну, ребята, -сказал Ойшин, – Пришла пора прощаться. С кем-то из вас мы еще увидимся, а с кем-то – нет. Во всяком случае, сегодня мы в последний раз здесь, со всеми вами вместе. И я хочу вам сказать – и думаю, что Саския меня поддержит, – что вы замечательные товарищи. Как мы гордимся тем, что нам довелось бороться и жить бок о бок с вами. У меня, как у всякого человека, бывали моменты слабости, когда я сомневался в том, не напрасно ли я прожил свою жизнь. Сегодня я знаю, что не напрасно. Но окончательно я буду в этом убежден только когда мы сделаем все, что от нас зависело, чтобы не дать развязать эту войну.

– Давай споем товарищам на прощание, Алан, – предложила я, – Боевую, ирландскую?

И мы хором затянули:

Come all ye young rebels, and list while I sing,

For the love of one's country is a terrible thing.

It banishes fear with the speed of a flame,

And it makes us all part of the patriot game …

– Нет, это слишком грустная, – сказал Ойшин. -

«Well I have been a Provo now for fifteen years or more

Of ArmaLites and mortar bombs I thought I knew the score

Now we have a weapon that we've never used before

The Brits are looking worried and they're going to worry more

Tiocfaidh ;r l;, sing up the 'RA

SAM missiles in the sky …»

А наши антильские товарищи слушали нас, и у некоторых из них подозрительно блестели глаза…

****

…Ночью я никак не могла заснуть. Состояние было как перед самым неприятным экзаменом. У капризной больной раком преподавательницы, где твоя отметка зависит не столько от тебя самой, сколько от того, насколько сильными будут у нее спазмы в день экзамена.

Я ворочалась и переворачивалась с боку на бок, но сон все не шел. То, что предстояло нам сделать, выглядело даже в мыслях настолько фантасмагорично, что мне было почти физически дурно, когда я осознавала, что это не фильм и не книга, а реальная – моя!- жизнь.

Но я тут же представляла себе, что будет, если мы этого не сделаем. И мне становилось еще дурнее.

Часа в три ночи в дверь тихонько постучались. Ойшин!

– Ты не спишь, Женя?

– Какой уж тут сон… – буркнула я. И тут же спохватилась: – Входи-входи!

– Пойдем, покатаемся по острову?- предложил он вдруг. – Когда это нам еще доведется после того, что нам предстоит…

Минут через десять мы вышли из дома и, не сговариваясь, поехали на наш любимый пляж – Маленький Книп. Было новолуние, но в небе сияли яркие звезды, а Ойшин догадался захватить с собой фонарик.

– – Тебе, конечно, будет очень трудно… – сказал он наконец. Я пожала плечами:

– Ничего страшного. У вас в Белфасте девушки ведь тоже в свое время устраивали honey trap.

– Но это были не мои девушки. Своей я бы не позволил.

– ??? – я вопросительно вскинула на Ойшина брови.- С каких это пор я – твоя девушка?

– Не цепляйся к словам, Женя!- он залился краской. – Я за тебя в ответе, и ты это знаешь.

– В ответе перед кем?

– Хотя бы перед твоими детьми.

– У девушек детей не бывает.

– У белфастских бывает!

– Тоже мне, нашел девушек!

Так мы сидели на берегу и препирались, но препирались лениво, не всерьез. Оба мы просто не хотели молчать, потому что молчать было страшно.

Я думала почему-то о могиле южноафриканского коммуниста, которую я видела в свое время в Москве на Новодевичьем кладбище. Еще существовал Советский Союз – правда, горбачевский, перестроечный, а за его могилой уже никто не ухаживал, и она заросла высокой травой. Вспоминала о том, как я, полная негодования, рассказала об этом своей научной руководительнице в Институте Африки – может, хоть его сотрудники возьмут над той могилой шефство? Я бы сама лично ходила регулярно туда выпалывать эту траву и носить свежие цветы, если бы меня пускали (для того, чтобы попасть на территорию Новодевичьего, был нужен пропуск: может, институт поможет мне такой пропуск выписать, если уж им самим не до того?) Она поахала, поохала, что это действительно непорядок, пообещала что-нибудь предпринять, но тут институту начали выделять дачные участки, и сотрудникам стало по-настоящему, по-перестроечному не до того. Да и разве до какого-то там иностранного коммуниста, умершего за рубежом, когда ведутся такие баталии на сьезде народных депутатов?… Я вспоминала об этом, и мне становилось все стыднее за то, что я больше так и не пришла на ту могилу. И если с нами здесь что-нибудь случится, на наши могилы тоже будет некому ходить, и надо быть к этому морально готовой…

Но я не стала говорить обо всем этом Ойшину -ему и без того труднее, чем нам всем.

Ночь была теплая, бархатная. Волны ласково плескали о берег. Я смотрела и смотрела и смотрела на Кюрасао – и не могла насмотреться. Потому что чем бы все это ни кончилось, одно я знала совершенно точно: после завтрашнего дня я не увижу его больше никогда.

– Поехали домой? – спросил наконец Ойшин,- Уже пятый час.

– Ойшин…- нерешительно попросила я. – Только ты никуда не уходи, пожалуйста, а?. Скажу тебе по секрету, мне страшно. Только ты никому об этом не рассказывай!

Никогда не забуду эту его немного грустную улыбку.

– Ты тоже никому не говори, Женя, ладно? Мне и самому страшно…

****

…» Поганые же стали одолевать, а христианские полки поредели – уже мало христиан, а все поганые. Увидев же такую погибель русских сынов, князь Владимир Андреевич не смог сдержаться и сказал Дмитрию Волынцу: "Так какая же польза в стоянии нашем? какой успех у нас будет? кому нам пособлять? Уже наши князья и бояре, все русские сыны, жестоко погибают от поганых, будто трава клонится!" И ответил Дмитрий: "Беда, княже, велика, но еще не пришел наш час: начинающий раньше времени вред себе принесет; ибо колосья пшеничные подавляются, а сорняки растут и буйствуют над благо рожденными. Так что немного потерпим до времени удобного и в тот час воздадим по заслугам противникам нашим. (…) ". И князь Владимир Андреевич, воздев руки к небу, прослезился горько и сказал: "Боже, отец наш, сотворивший небо и землю, помоги народу христианскому! Не допусти, господи, радоваться врагам нашим над нами, мало накажи и много помилуй, ибо милосердие твое бесконечно!" Сыны же русские в его полку горько плакали, видя друзей своих, поражаемых погаными, непрестанно порывались в бой, словно званые на свадьбу сладкого вина испить. Но Волынец запретил им это, говоря: "Подождите немного, буйные сыны русские, наступит ваше время, когда вы утешитесь, ибо есть вам с кем повеселиться!"

И вот наступил восьмой час дня, когда ветер южный потянул из-за спины нам, и воскликнул Волынец голосом громким: "Княже Владимир, наше время настало и час удобный пришел!" – и прибавил: "Братья моя, друзья, смелее: сила святого духа помогает нам!"

Соратники же друзья выскочили из дубравы зеленой, словно соколы испытанные сорвались с золотых колодок, бросились на бескрайние стада откормленные, на ту великую силу татарскую; а стяги их направлены твердым воеводою Дмитрием Волынцем: и были они, словно Давидовы отроки, у которых сердца будто львиные, точно лютые волки на овечьи стада напали и стали поганых татар сечь немилосердно.

Поганые же половцы увидели свою погибель, закричали на своем языке, говоря: "Увы, нам, Русь снова перехитрила; младшие с нами бились, а лучшие все сохранились!" И повернули поганые, и показали спины, и побежали.»…

Так повествует «Сказание о Мамаевом побоище» о действиях засадного полка в Куликовской битве.

… Когда-то давно я побывала на Куликовом поле, вместе с мамой и Виктором Петровичем. Мы долго-долго добирались туда – на его «Москвиче». И чем ближе мы подъезжали к этому историческому месту, тем бескрайнее становились вокруг нас полустепные просторы. Казалось, в какую бы сторону мы ни поехали, земля эта никогда не кончится. И таким же было у меня ощущение моей Родины – СССР.

Редкие деревеньки и небольшие поселки дышали миром и спокойствием. Размеренной жизнью, в которой оставалось достаточно места, времени и настроения и чтобы порассуждать о ее смысле, и чтобы просто порадоваться восходу солнца, первым листочкам на деревьях или первому снегу. Потому что люди не были вынуждены просыпались с тягостной мыслью «А чем я сегодня буду кормить своих детей?» «А на что мне покупать им школьную форму?», «А как им найти работу, когда они кончат учиться?” …

Я даже почувствовала тогда легкую зависть к жителям Епифани – маленького типично российского провинциального городка с похожей на игрушечную церковью (мне абсолютно все равно было, что там в ней размещается), с рядом старинных деревянных домов, похожих на дома моего детства и с единственным, кажется, на весь городок заводом. Конечно, тому, у кого были амбиции увидеть Африку, жизнь в таком городке могла показаться скучноватой, но зато как хорошо, наверно, было возвращаться в него из дальних экспедиций! Тогда, в советское время я незамедлительно ощутила непоколебимое какое-то внутреннее спокойствие, надежность и естественность тамошней жизни. Связь людей друг с другом, их небезразличие друг к другу. Вещи, которые по своей сути намного важнее, чем любые возможности ездить в Африку, на Багамы или на Лазурный берег. В таком месте прошлое не казалось невозвратимым, а было естественной составной частью настоящего. Именно эта естественность и чарующая человечность и простота жизни так и пленили меня потом, много лет спустя в КНДР…

… Наш январь пах мандаринами и печеной картошкой из печки, февраль – колючим снегом, который ветер бросал тебе в лицо, март- подтаявшей землей и капелью с крыш, апрель- землей уже подсыхающей и первыми лопающимися почками, май- майским цветом фруктовых деревьев, сирени и черемухи, июнь- свежей травой, июль- знойной раскаленной землей и прогретой на солнце речкой, август- спелыми яблоками и утренней холодной росой и туманами, сентябрь – свежевыкрашенными полами и стенами школ, новыми учебниками и ранцами и падающими с деревьев разноцветными листьями, октябрь- кострами, на которых эти листья сжигали, ноябрь – печным дымом и дождем, декабрь – самый волшебный месяц в году- новогодней елкой…

Больше всего я любила ездить с мамой и с Петровичем на машине по нашей нечерноземной глубинке поздней весной. Когда вечерами еще бывало холодно, когда все вокруг бушевало цветом, а листья на деревьях и трава еще были сочными и нежными. А на полях только начинал прорастать картофель. В такие длинные, светлые дни казалось, что вся жизнь у тебя еще впереди – как предстоящее лето. Я смотрела из окна «Москвича» на всю эту тихую, безмерную ширь и даль, и в душе у меня звучало:

«Ты, Россия моя,

Золотые края,

Ты, Россия, родная, заветная,

За твою широту,

За твою красоту

Я люблю тебя, Родина светлая!»

Но это была советская Россия- не Россия олигархов и Пугачевой с Галкиным. Вернее, Пугачева в ней была, но не такая вульгарная. Цензура эту ее вульгарность ограничивала.

Моим первым разочарованием в ней стал фильм «Женщина, которая поет»: в рецензиях писали, что это фильм «о труде певицы», а все, что в нем было показано, были какие-то бабские «разборки» в сфере личной жизни. Помню, как глубоко я была этим фильмом оскорблена. За кого она принимает нас, ее поклонников, чтобы подсовывать нам такую чушь на постном масле? Мне было страшно досадно, что такой мощный музыкальный талант, не поддерживается, как оказалось, настолько же мощным интеллектом. А ведь в человеке же все должно быть прекрасно! После этого я Пугачеву слушать перестала и в силу юной своей категоричности долгое время даже демонстративно выходила из дома всякий раз, когда она начинала петь по телевизору. Так что я достаточно много времени проводила на свежем воздухе; спасибо, Алла Борисовна!…

… Куликово поле оказалось почти нетронутым временем. Такое впечатление оно, по крайней мере, производило. Правда, я долго искала дубраву, в которой когда-то прятался мой любимый засадный полк, но так и не нашла.

В таких местах просыпается гордость за свою историю. И, если честно, мне была непонятна реакция нашей институтской монголки Мунхзул, обидевшейся на меня, когда я, не думая, подарила ей открытку с видом этого самого нашего поля: разве в данном случае это мы были захватчиками, которых наконец-то побили на чужой для них земле? На что же здесь обижаться? Но Мунхзул обиделась и использовала эту мою открытку в качестве подствки для чайника…

… Я часто представляла себе ту дубраву, в которой скрывался засадный полк – похожей на лесок возле нашего городского кинотеатра «Искра». И представляла себе, как я сама стою там: вижу, как недруг одолевает моих собратьев, и кусаю себе губы, чтобы не вмешаться в битву раньше времени… Я так живо представляла это себе, что часто с головой уходила в такие мечты. Даже на уроках. Мне очень хотелось оказаться на месте тех воинов. И вот теперь я, кажется, наконец-то оказалась в засадном полку…

Почти весь следующий день я проспала – набиралась сил после бессонной ночи и перед тем, что нам предстояло.. После того, как с утра собрала чемодан с самыми необходимыми своими вещами и отдала его Любеншке. Когда она увезла его, с фотографиями моих ребят и Ри Рана, мне начало казаться, что у меня отрезали кусочек сердца. Ведь, что бы ни случилось, теперь я даже не смогу в трудный момент посмотреть еще раз на эти такие дорогие мне лица…Я чувствовала себя совершенно опустошенной. И сон мой был тревожный, прерывистый. Я просыпалась – и сама заставляла себя снова заснуть.

А вот Ойшин так почти и не спал: уже утром он ушел куда-то, и его не было весь день. Вернулся он только к вечеру: довольный, но в разговоры особенно не вдавался. Сказал только, что с транспортом у него все улажено…

– Дом лучше будет поджечь пораньше, – поделился он со мной, – До того, как взорвется МИГ. Тогда все пожарные машины отбудут сюда на его тушение, а на долю базы никого не останется.

Дом наш стоял поодаль ото всех других, поэтому не было опасности, что огонь перекинется на соседей.

А потом, когда уже стемнело, пришла Тырунеш. И мы просидели весь вечер за крепким эфиопским кофе со щепоткою соли вместо сахара. Ойшин, правда, так и не допил свою чашку: это было слишком экзотично для его ирландского желудка…

Эту ночь я тоже не спала. А днем перед проведением операции спать было уже некогда. Не могла я и есть: мне кусок не шел в горло.

Сначала я мысленно прокручивала у себя в голове все то, что нам предстояло сделать- шаг за шагом, точно так же, как перед экзаменом в состоянии экзальтации панически перечитываешь в последний раз учебник в коридоре. В такие моменты важно дождаться состояния, когда паника отступит, и вместо нее тебя охватит состояние безразличия- нет, не безразличия, а такого чувства, когда хочется поскорее войти в аудиторую, поскорее вытянуть свой билет и поскорее уже этот экзамен сдать, чтобы гора у тебя спала с плеч. Я надеялась, что такое нужное мне состояние как раз наступит у меня ближе к вечеру. Лишь бы не пережить его и не начать снова впадать в панику…

В другое время я бы, наверно, не выдержала и хлебнула бы чуть-чуть коньяка для храбрости. Но не сегодня. Сегодня это было бы смерти подобно. Спиртное расслабляет, а тут надо четко осознавать каждый шаг – и противника, и свои собственные.

Когда наступил вечер, и я направилась к выходу, немного посидев, как у нас полагается перед дорогой, Ойшин остановил меня уже у самой двери.

– Женя, подожди,- сказал он, с трудом, казалось, подбирая слова. – Слушай… Я… Я буду так скоро, как только смогу! Не бойся, я… Да я убью его, если он тебя хоть пальцем тронет!

«Все-таки приятно, когда о тебе так беспокоится симпатичный тебе человек»,- подумала я. А вслух сказала:

– А я и не боюсь. Волков бояться – не жить в «свободном» мире…

…Кусок по-прежнему не шел мне в горло когда мы встретились с полковником, и он предложил мне сначала поужинать вместе где-нибудь в ресторане.

– Не хочется терять драгоценное время, – соврала я, натужно улыбаясь. – Ваши морпехи, наверное, уже на дискотеке? Может, возьмем лучше что-нибудь с собой, на вынос? Вино у меня уже есть. Хорошее, наше, южноафриканское.

«До чего же здорово, что мне до сих пор не встретился здесь ни один южноафриканец!» – мелькнуло у меня в голове: «Это было бы, пожалуй, похуже встречи с Зиной!»

Полковник был согласен на все. Он пожирал меня глазами, и казалось, что все, что я ему говорю, влетает у него в одно ухо и вылетает из другого. Наверно, в этот момент можно было бы ему сказать любую нелепость, вроде «А вы слышали об убийстве лысого на крыше парикмахерской?» – и до него бы не дошел смысл сказанного. Но мысль об этом меня даже не рассмешила. Хотя как правило я нахожу что-нибудь вызывающее у меня улыбку даже в самые тяжелые моменты, и это здорово мне помогает.

Наконец до полковника дошло-таки сказанное мною, и он развернул машину до ближайшей пиццерии- заказать 2 пиццы для романтического ужина. Что ж, у каждого свои понятия о романтике…

– Мне не хочется выходить, я посижу в машине, – сказала я, пытаясь побороть в себе чувство паники, которое помимо моей воли поднималось у меня в душе будто девятый вал.

Полковник Ветерхолт пожал плечами:

– Как хочешь, Саския. Я быстро,- и хлопнул дверью.

Был очень жаркий вечер, и он оставил пиджак своего мундира в машине. Прошло несколько минут прежде чем я осознала, какая это прекрасная возможность порыться в его карманах. Я осторожно выглянула в окно. Полковник был мне виден – за стеклом, внутри пиццерии, и стоял он спиной ко мне. На улице никого не было.

Я осторожно опустила руку в карман пиджака. Пусто. В другой. Тоже пусто. В маленький внутренний. Там лежала записная книжка. Я осторожно вытянула ее наружу. Свет уличных фонарей был слишком тусклым, чтобы подробно ознакомиться с ее содержанием, но я успела заметить написанные мелким, бисерным почерком слова: название американского авианосца, который должен был вывезти МИГ с голландской базы и время, на которое была назначена бомбардировка. Полковник был неосторожен будто школьник: видимо, его настолько возбуждала сама мысль о собственной изобретательности и об изощренности задуманного, что он в открытую накорябал в этой своей записной книжке слова «Сюффизант» и «Kaboem!» Это было голландское междометие, обозначающее звук взрыва…

Я поспешно захлопнула книжку, видя, как полковник расплачивается за пиццы. Это уже улика, да еще какая! И кто знает, что там еще написано, в этой его книжечке, если ее хорошенько всю прочитать? Но если я сейчас не положу ее обратно в его карман, а он заметит ее отсутствие…

Полковник забрал пакет с заказом и двинулся к двери. Я поспешно сунула записную книжку обратно в тот же карман, из которого ее вытащила.

Сердце мое так колотилось, что мне казалось, это было слышно всей улице. Полковник воспринял мой встревоженный вид по-своему.

– Страшновато, Саския? – спросил он с понимающим видом, почти по-отцовски.

– Да вообще-то, – кивнула я, – Я ведь еще никогда не изменяла мужу.

Между прочим, это была правда.

Полковник кивнул:

– Понимаю. Это пройдет. Вот поужинаем с тобой при свечах, выпьем немного, и тебе станет весело. А со своей стороны я обещаю тебе, что ты об этом не пожалеешь…

– Надеюсь, – сказала я.

– Ты боишься, что нас увидят вместе у меня на работе в такое время?

– Конечно, боюсь!- горячо и искренне воскликнула я, – Любой нормальный человек сразу же скажет: что это они здесь делают в такое время?

– А вот тут тебе нечего беспокоиться, потому что я уже все продумал!- и полковник торжествующе подал мне какой-то сверток.

– Что это?

В свертке оказался… темноволосый парик.

– Наденешь его, станешь здорово похожа на мою дочку. Хоть она и намного младше тебя, но вы одинакового роста и комплекции. И я захватил с собой ее indentiteitskaart. Скажу часовому, что ты приехала к нам на Кюрасао на Рождество (Моник и вправду приехала) и очень хочешь посмотреть, где работает отец… Там на вахте сегодня Ваутер, это свой парень. Я попрошу его сделать для меня исключение; скажу, что днем дочери некогда, что мы ненадолго… И чтобы он не заносил это ни в какие компьютеры…

– И ты думаешь, Геррит, что он послушается тебя, а не сообщит сразу же твоему начальству?

– Не сообщит. Мы служим вместе уже который год. Кроме того, я могу наделать ему больших неприятностей если тоже сообщу куда следует, как он балуется тем, что мы отбираем у этих латиноамериканцев в море… И он это понимает. Он парень не дурак. Так что все будет в порядке, не бойся. Никто не узнает, что ты была со мной. Я джентльмен.

– Спасибо, Геррит! Я действительно искренне тронута!

Геррит даже и не подозревал, насколько он облегчал мою задачу – если, конечно, этот Ваутер его действительно послушает… И насколько он поднял мне настроение! Паника прошла, на смену ей меня охватило состояние веселого азарта.

Тем временем мы уже подьехали к базе. Я поспешно натянула парик.

– Посиди здесь, – сказал полковник. – Я сейчас.

И сунул мне в руку удостоверение личности Моник.

Полковника не было минут десять, но теперь я уже почему-то совершенно не боялась. И, как оказалось, не зря.

– Все в порядке! – весело сообщил полковник, вернувшись.

И действительно, Ваутер даже не посмотрел на меня, когда я протянула ему документ Моник. Хотя я и так смотрела в пол и парик натянула на голову как можно ниже.

Меня удивила легкость, с которой я оказалась на территории базы под чужим именем. Конечно, уже начинались рождественские каникулы; конечно, это была не североирландская тюрьма, в которой тебя при входе обнюхивают собаки; конечно, Кюрасао был зависимой голландской территорией, каким бы автономным он ни считался, и голландцы чувствовали себя здесь хозяевами и в безопасности, но все-таки подобной беспечности я от них не ожидала. Вероятно, это их подвела национальная черта характера – выходящая порой за всякие рамки самоуверенность.

В любом случае, полковник Ветерхолт уже открывал дверь в свой офис…

В голливудских фильмах или в «жареных» репортажах российских газет в таких случаях нехороший дяденька либо сам засыпает в нужный момент сном младенца, либо получает под дых от бесстрашной журналистки, либо отвлекается на взявшую огонь на себя ее подружку. Но в реальной жизни таких милостей ждать от природы не приходится. Об этом необходимо позаботиться самой. Мне оставалось только надеяться, что захваченная мною с собой бутылка вина содержала верную дозу клофелина.

Описывать все подробности тоже вряд ли имеет смысл: во-первых, потому что я не журналистка из вышеупомянутой газеты, а во-вторых, потому что для истории это значения не имеет. Для истории важен результат.

Через полчаса действительно стало весело. Только не мне, а самому полковнику. Я смотрела на то, как он себя ведет, слушала, что он городит – и узнавала все те симптомы, которые были когда-то у меня самой, в гостях у Шурочки в Маастрихте. Когда видишь и вроде бы понимаешь все, что происходит вокруг тебя, но такое ощущение, что не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы это прервать – точно кролик перед удавом. Причем тебе при этом совсем не страшно.

Я взглянула на часы. Момент приближался. Теперь важно было, чтобы полковник до нужного времени не упал без чувств.

– Саския, да я сейчас… – и полковник пустился в буйные словесные фантазии, которые, как говорила донна Роза, «порядочная женщина не выдержала бы и пяти минут».

– Ach Gerrit, toe nou! Doe niet zo ordinair, joh! Ik wil ook een beetje romantiek, he? Dat is nou juist wat ik mis in mijn leven met Alan …

Он ударил себя кулаком в грудь, с таким выражением лица, словно вдруг начал ощущать себя благородным Зорро.

– О' кэй. Я понял. Говори, чего ты желаешь. А мое мужское дело исполнять!- и уткнулся губами мне в шею.

– Хочется чего-нибудь такого… остренького, – сказала я, начиная его слегка щекотать, – Как насчет перемены обстановки? Помнишь, ты обещал показать мне тот русский самолет? А что если прямо там… так сказать, под его крыльями?… Это далеко? Или, может, у тебя будут из-за этого неприятности? Нас может кто-нибудь там увидеть?

Полковник, покачиваясь, вскочил на ноги.

– Никто не увидит, – заверил меня он.- Это здесь рядом, за углом. У меня есть ключи.

«Ангар закрыт, все ушли на дискотеку», – мелькнуло у меня в голове.

Снаружи уже было свежо и приятно. И очень темно: месяц был тонкий, точно отрезанный настоящим голландцем ломтик сыра. А освещение оставляло желать лучшего. Где-то неподалеку в темноте раздавался ласковый плеск моря. Оттуда, из темноты, должны были появится мои товарищи. А что если они не появятся? Или появятся, когда уже будет слишком поздно?… Я поспешила отогнать подобные мысли.

Ангар, в котором скрывалось орудие провокации, действительно оказался в двух шагах от офиса полковника. Снаружи он был маленкий, незаметный, намного скромнее других зданий здесь и даже казался заброшенным. У двери полковник Ветерхолт еще раз хорошенько посмотрел по сторонам: видимо, он боялся не меньше моего, что нас кто-то заметит, хотя и по совсем другим причинам, чем я.

Дверь бесшумно отворилась, и внутри ангара автоматически загорелся мягкий свет. Вот он, свежевыкрашенный МИГ!..

– Doe alsjeblieft geen lichten aan, Gerrit. Ik wil op de vleugel klimmen en daar een klein stripteasje voor je uitvoeren…Nee, klim jij maar eerst…en ik zal je iets laten zien …

Глупый kaaskop до того перевозбудился, что действительно полез на крыло самолета, на ходу расстегивая штаны.

– Zo.. en nu kijk eens, Saskia, wat ik jou te bieden heb…

– Zo… en nu kijk jij eens, Gerrit, wat voor verrasing ik voor jou in petto heb!

Из-за моей спины вышли двое в балаклавах и захлопнули за собой дверь. Третий уже стоял за спиной у полковника и снимал происходящее на видеокамеру.

– Asjemenou…- только и сказал полковник Ветерхолт. Это даже не переведешь толком. Это было выражение крайнего удивления.

– Vuile vispeuk !- вырвалось у меня. Вы не замечали? Почему-то ругаться на любом чужом языке все-таки эмоционально намного легче, чем на своем собственном, будто не чувствуешь «веса» слов…

– А теперь оставь его нам, Саския. Уходи как можно скорее, – сказал один из людей в балаклавах, связывая полковника. – Жди нас где условились. Ты свое дело сделала, большое спасибо. Дальше мы сами разберемся. То,что будет дальше – дело неженское.

Другой человек в балаклаве вывел меня за дверь и повел за собой – во тьму, на звук плеска волн.

– Женя… – сказал он и запнулся. Это был Ойшин. – Жди меня до 3 часов ночи. Если меня не будет, пусть сержант сам отвезет тебя на Бонайре. На случай, если больше не увидимся… Если я когда-то обидел тебя, прости. У меня были на то причины, c тобой не связанные…

– Не надо об этом, Ойшин. Пожалуйста…

– Женя, я…

– Только ты обязательно выберись отсюда, Ойшин!.. Я не хочу спасаться одной, без тебя… – я не договорила и подняла руки: мне вдруг захотелось положить их ему на плечи, но я не смела. Слишком хорошо помнила его реакцию в прошлый раз и боялась, что он на этот раз не так меня поймет. Ойшин вдруг сам рывком обнял меня – и так же быстро отпустил, словно обжегся.

– Правда?

– Ну конечно, правда!

– Я так надеюсь, что ты не шутишь, Женя!

О чем это он?

– Конечно, шучу!- разозлилась я. – Я только и делаю, что шучу. Женя ведь у вас давно уже вместо бродячего цирка! Лидер тебе может подтвердить.

Ойшин хотел сказать еще что-то, но тут из темноты появился сержант Марчена.

– Ребята, время!

– Не забудь обыскать полковника и взять у него из кармана записную книжку!- успела сказать я.

Я прыгнула в его моторку и еще раз взглянула на Ойшина. Но он уже исчез в ангаре.

… Только когда мы с сержантом Марченой уже вышли в открытое море – официально он патрулировал берег в ту ночь,- меня начала пробирать дрожь. Сейчас меня не волновало, доберемся ли мы с ним до Малого Кюрасао и уж тем более, что будет потом. Все, чего я желала сейчас всем сердцем – это успеха Ойшину и Рафаэлито, от которых зависели жизни стольких людей. И чтобы оба они остались после этого не только целыми и невредимыми, но и свободными.

До Малого Кюрасао было часа два в дороге. Когда прошло уже больше часа, небо вдали осветилось вдруг яркой вспышкой.

– Мансе !- воскликнула я, услышав далекий раскат грома.

«Близок взрыв кратера революции. Таков неумолимый закон истории».

Мы – засадный полк XXI века!