… Я сидела на пустынном пляже малого Кюрасао, обхватив руками колени, и молча смотрела на то, как мелкие волны ласково лижут песок возле моих ног. Было совершенно темно: на малом Кюрасао, конечно же, нет никакого освещения. Только звезды – мириады звезд бесконечного Млечного пути – скрашивали эту теплую карибскую темноту.

Малый Кюрасао – это небольшой необитаемый остров к юго-востоку от Кюрасао большого. На нем нет ничего, кроме старого маяка и нескольких хижин, в которых иногда останавливаются местные рыбаки, если их застала ночь в пути. Да еще навеса от солнца для туристов, которые приезжают сюда днем – на несколько часов или на весь день, чтобы понырять и позагорать или полежать в тенечке под пальмами. Кроме нескольких пальм, здесь больше ничего не растет, а весь остров виден как на ладони, и его можно обойти минут за 15-20. Наветренная сторона малого Кюрасао – настоящее кладбище кораблей, включая даже один небольшой танкер, «Мария Бьянка», который медленно ржавеет там, лежа одним боком в море. Неподалеку от берега лежат и ржавеют на мелководье еще 4 или 5 кораблей- поменьше. А на другом конце островка валяются тонны принесенного сюда морем дерева, сотни пляжных тапочек-вьетнамок и тысячи пластиковых бутылок. Одним словом, обстановка весьма романтичная…

Отсюда, с Малого Кюрасао, зарева в небе уже не было видно, но я намеренно ушла на берег и устроилась на пляже подальше от моторки сержанта Марчены, чтобы не слышать по его рации, какая на Кюрасао поднялась паника. Мне и так было нелегко в тот момент совладать со своими нервами. То, что я чувствовала, напоминало послеродовые схватки – только не физически, а в эмоциональном плане. А я еще со времени своей жизни в ольстерской Мракобесии научилась беречь свою нервную систему. Ведь иначе там просто не выживешь…

Мы с сержантом Марченой ждали Ойшина. Рафаэлито с самого начала сказал, что он никуда с Кюрасао не поедет – как ни уговаривали его некоторые из наших товарищей хотя бы подумать об этом, подчеркивая, что ему грозит, если вычислят, что это он принимал участие в нашей операции «Брион».

– Никуда я не поеду, – сказал он, – и баста. И не волнуйтесь: что бы ни случилось, я никого не подведу.

Какой сильный человек! Какие замечательные у меня товарищи!

Как я хотела всю жизнь быть частью настоящего, крепкого, сплоченного коллектива – и вот наконец-то моя мечта сбылась!… И я вовсе не чувствую себя каким-нибудь «безродным космополитом» или «международным бомжом» – наоборот, я наконец-то ощущаю, что настоящие люди помогают друг другу в борьбе за правое дело вне зависимости от гражданства и того, какой язык является их родным. И что мы в этом мире тоже не одиноки… Наступит и наш час.

Слезы подступали у меня к горлу при мысли о том, что я, возможно, никогда больше не увижу их, тех, с кем я так сроднилась за это время. И я уговаривала себя не думать об этом – верить в то, что все кончится благополучно, и что мы обязательно еще встретимся.

Но для того, чтобы верить в то, что все кончится благополучно, было, конечно же, совершенно необходимо, чтобы вернулся Ойшин…

А Ойшина все не было и не было. И помимо моей воли мне вспоминалось, как познакомились мы с ним целую вечность назад в холодном мартовском Леттеркенни, как неожиданно забилось у меня тогда сердце при виде его, что мы пережили вместе потом, за те почти два года, что мы выполняли вместе задание в Ирландии, и как глупо призналась я ему тогда в своих чувствах, которые, как оказалось, его только лишь напугали…Миллион мыслей проносился через мою голову за секунды. И я уже мысленно представляла себе Ойшина в оранжевом комбинезоне где-нибудь на базе в Гуантанамо…. Господи, да как же мне жить-то на свете, если его не станет?…

Нет, нет, надо подумать о чем-нибудь другом!

…Начинается новая жизнь. Я не знаю еще, какой она будет; не знаю, что нас в ней ждет, но в том, что жизнь эта будет новая, непохожая на предыдущую, нет сомнений. Чувствую себя так, словно кончается бесконечно долгая, похожая на полярную ночь, и на моих глазах в небе медленно и торжественно восходит солнце…

Примерно так же я чувствовала себя в последний раз когда навсегда покидала Нидерланды – вместе с мамой и с больной, все еще ничего или почти ничего не понимающей, но уже начавшей снова радостно смеяться Лизой.

После того, как нас выписали из больницы, и мы вернулись в приют, прошел еще почти месяц прежде чем мы наконец смогли вернуться домой. Месяц тяжелый и вспоминающийся даже сейчас, много лет спустя, очень тягостно.

Перед нашим возвращением в приют тамошних детей долго психологически готовили к тому, какой вернется Лиза. Ведь многие из них играли с ней и еще хорошо ее помнили. Им внушали, что она просто «снова стала маленькой» и потом еще обязательно опять вырастет. И я сама с удовольствием бы поверила в это…

Первое, что меня поразило, когда мы туда вернулись – это невероятная, до блеска, чистота, особенно на кухне: видно, кого-то все-таки по головке не погладили за сальмонеллез… Хотя у меня нет никаких доказательств, чем именно Лиза отравилась.

А еще мне очень тяжело делалось при мысли о том, как должен был себя чувствовать все эти месяцы Сонни – и я отчаянно внушала себе как думать о том, что, в конце концов, не я же заварила всю эту кашу. Легче не становилось, но ведь я действительно совсем не такого развода хотела с ним…

Лифта в приюте не было, а ходить Лиза все еще не могла. И я каждый день таскала ее вверх и вниз по крутой винтовой лестнице – на самый чердак, где размещалась наша с нею каморка. Ведь надо было каждый день возить ее на рейсовом автобусе в ревалидационный центр в Катвейке. В том самом Катвейке, где всего за два месяца до этого наша Лиза плескалась в море, живая, веселая, умненькая, красивая, полная жизни – и так искренне радующаяся тому, что папа наконец-то позволил снова появиться с ней рядом маме… А теперь она сидела у окошка в автобусе, мыча и облизывая оконную раму.

Но я все равно уже не чувствовала жизнь настолько безнадежной, как месяц назад в больнице. Я старалась сравнивать Лизу не с тем, какой она была до болезни (от подобных сравнений действительно недолго было и тронуться), а с тем, какой она была уже в больнице, в разгар ее. И я видела, что Лизе становится лучше, несмотря ни на что, а еще – теперь-то я была совершенно уверена, что ни один суд нас уже не разлучит!

И поэтому даже такие вещи, как то, что голландское начальство в приюте, в отличие от больницы, запретило маме ночевать вместе с нами в комнате, несмотря на всю исключительность и отчаянность нашей с Лизой ситуации (по словам директрисы приюта для избиваемых жен, « а то все этого захотят!»!!), уже не могли вызвать у меня ничего, кроме улыбки.

Вполне возможно, что голландцы действительно искренне верят, что весь мир прямо-таки умирает от желания ночевать тут у них в приютах. На то они и голландцы, у них особое видение мира и, главное, собственного места в нем. Бог с ними. Пусть только оставят нас в покое, больше мне от них ничего не надо. Но они даже этого сделать не могли: не положено по правилам. И когда мама уходила на ночлег к Петре (а добираться туда на автобусе надо было почти час в один конец), ко мне вместо нее вваливала какая-нибудь очередная социальная работница и начинала силком заставлять меня исповедываться: что я чувствую, о чем я думаю…

А я ничего не чувствовала и думала только о том, как бы успеть выспаться – до того, как Лиза ровнехонько в 5 утра, когда еще темно, резко, словно Ванька-Встанька снова подскачет на кровати и будет сидеть на ней, раскачиваться и мычать. И день закрутится снова. Вечером, перед сном, мне тоже приходилось каждый вечер ее удерживать на подушке силком где-нибудь с полчаса прежде чем у нее прекращались ванько-встаньковые судороги, и она наконец-то могла заснуть как человек…Какие уж тут изливания души, тем более постороннему человеку, который интересуется тем, как ты себя чувствуешь, только для галочки в твоем личном деле!

Именно тогда-то мама и отбрила мою социальную работницу, Кончиту из Боливии, сказав ей как-то вечером перед уходом к Петре:

– А, вы из Боливии! Так это у вас там Че Гевару убили?…

Мы до сих пор смеемся, вспоминая, как она после этого пулей вылетела из моей комнаты и после этого действительно не лезла мне уже больше в душу…

Я к тому времени уже совершенно взяла себя в руки, загнала свои чувства куда-то в Марианскую впадину в душе и делала все исключительно по правилам – все, что мне полагалось и все, что от меня ожидалось. Я записывалась в очередь на предоставление социального жилья, прекрасно отдавая себе отчет, что я никогда, ни за что, ни за какие коврижки не останусь жить в этой стране – на пособие по безработице, с тяжело больным ребенком, без поддержки родных и близких, да еще и с ревнивым бывшим мужем под боком, от которого тебя не защитит тут ни одна полиция. Оставаться жить там было бы равнозначно самоубийству. И что тогда будет с Лизой? Я не сомневалась, что вырвусь оттуда словно птица из клетки – при первой же такой возможности. Но пока надо было этого не показывать. Не кричать об этом на каждом километре и со всех колоколен. Здесь нельзя было подобно моему дедушке, кричать: «Ты что делаешь, елки зеленые?», хватая жулика за руку. Как это ни странно, из собственного опыта я могу совершенно уверенно утверждать, что это не в Советском Союзе, а именно в «свободном мире» нельзя быть самой собой и говорить вслух то, что думаешь.

Многострадальная француженка, которая теперь была совершенно одна и за пределами приюта, выходя в город, была вынуждена снова вести переговоры со своим марокканским мужем, чтобы к нему вернуться (не потому, что ей этого хотелось, а потому, что для нее это была единственная возможность увидеть своих детей, ибо никакая из голландских инстанций ей в этом помогать не собиралась), по-прежнему плакала, глядя на Лизу, и шептала мне, когда никто не слышал:

– Вам надо бежать из этого места… Это место очень плохое, скверное!

И я мысленно утешала ее, что так мы непременно и сделаем. Но вслух даже ей этого сказать не могла.

«Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой,

Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!»- утешала я Лизу, напевая ей по вечерам «Интернационал» в качестве колыбельной.

И когда в начале ноября настало наконец то великолепное, холодное утро, когда мы все втроем отбывали в Схипхол, я была готова петь вслух!

В одном самолете на Москву с нами оказался призывавший в свое время собственную жену не вмешиваться в мою личную жизнь цивилизованный российский профессор. И один из знакомых мне еще по первой моей поездке в Нидерланды бывший голландский студент-славист, который теперь превратился в пузатого важного бизнесмена, не по-западному затянутого во все кожаное. До чего же все-таки тесен мир…

Это был самыи прекрасный, самый незабываемый полет на самолете в моей жизни. Наверное, так же чувствовал себя Финтан, когда позади осталась наконец-то его латиномериканская тюрьма.

А когда дома Лиза, заслышав по телевизору «Широка страна моя родная» из невесть как попавшего на экран в ельциновской России советского фильма «Цирк», вдруг поднялась на ножки и, радостно смеясь, побежала к телевизору, счастье мое стало таким огромным, что кажется, всерьез грозило разорвать мне сердце…

И хотя всего через 2 месяца мне снова пришлось уезжать – в Ирландию, о чем вы уже знаете, – теперь уже я твердо верила, что новая жизнь наконец-то началась. Уже никому не сбить нас теперь с пути. Точно так же я чувствовала себя и сейчас…

…Нет, нет, просто не может быть, чтобы с Ойшином что-нибудь случилось! Я бы почувствовала, если б ему было плохо. Он обязательно должен вернуться, говорила я себе. А главное – теперь весь мир должен будет узнать о том, что замышлялось на Антилах. Хотя сами антильцы и не имели к этому ни малейшего отношения…

Через полчаса нервы у меня снова начали сдавать. Меня бил озноб, несмотря на теплую тропическую ночь; и чтобы разогнать страхи, я танцевала на пирсе подобие «Цыганочки» – под удивленные взгляды сержанта Марчены. Он несколько раз пытался рассказать мне, что говорят сейчас по радио, но я слушать его упорно отказывалась, поясняя ему, что это будет выше моих сил.

Прошла, казалось, целая вечность, когда наконец послышалось приглушенное тарахтение мотора, а еще минут через десять я, к ужасу своему, осознала, что это был вертолет. Американский вертолет!

Я вскочила на ноги и бросилась к сержанту Марчене.

– Зигфрид! У тебя оружие есть?

Сержант Марчена посмотрел на меня с удивлением, хотя, по-моему, было очевидно, почему я его об этом спрашиваю.

– Есть, конечно. А зачем тебе?

– Не видишь?

– А…- сержант Марчена засмеялся и махнул рукой, – Я совсем забыл тебе сказать. Это же Ойшин. Он договорился вчера с Луисом Альваресом, что тот с напарником довезут его после операции сюда…

– Американцы? На вертолете? И они знали о нашей операции? А ты уверен, что они не прилетели сюда только для того, чтобы прихватить и нас с тобой и отвезти обратно на Кюрасао?

– Уверен,- сказал сержант Марчена,- Потому что оба они уже попросили политического убежища в Венесуэле. Джонсон даже свою кюрасаоскую подружку с собой захватил. Правда, американское командование еще об этом не знает. Для него они просто выполняют обычный дежурный полет. И об операции эти двое не знали почти ничего. Только в самых общих чертах да и то уже после ее осуществления. Впрочем, если ты в них не уверена, я с удовольствием дам тебе пистолет. На всякий случай…

Я не успела ничего ответить, потому что в этот момент вертолет с шумом приземлился, подняв вокруг нас небольшую песчаную бурю, и на песок спрыгнул Ойшин. Живой, невредимый и чуть дышавший от усталости…

Живой!! На свободе!

Ойшин побежал мне навстречу. Я тоже, как загипнотизированная, шагнула к нему: бежать у меня уже не получалось. Мы не сговариваясь бросились друг другу на шею.

Ойшин повернулся к сержанту Марчене:

– Ребята, уйдите, а? Мне надо поговорить с Саскией с глазу на глаз.

– Ta bon, – засмеялся сержант Марчена – Saskia, si e terorista ei lo bai molest;bu, grita duru, he ?

Ойшин гладил мое лицо, а я смеялась сквозь слезы радости. Раньше я не понимала, как это люди могут плакать от радости. Помню, как я недоумевала, когда увидела по телевизору плачущую на пьедестале почета на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде Ирину Роднину. И, несмотря на данный 5 лет назад зарок, мы с Ойшином потянулись друг к другу губами. … Постойте, постойте, что же это он делает?!… Друзей так не целуют, Ойшин!…

– Мo chaisce…- тихо сказал Ойшин.- Is gra liom thu …

Ой, мама…

Я боялась дышать. Было совершенно темно, только мириады звезд светились над нашими головами. Тихо плескало море.

Я так боялась открыть глаза!

Я дожила-таки до этого дня… Когда меньше всего того ожидала. Но всегда ли лучше поздно, чем никогда? Ведь три вещи никогда не вернуть назад: время, слово, возможность…

***

. Хорошо, что любопытный сержант Марчена не выдержал:

– Ребята! Для этого у вас будет еще сколько угодно времени! – прокричал он с борта своей моторки, – А сейчас вам надо уходить. Точнее, улетать. Не забывайте, что Луису с Сэмом после вас еще добираться до Венесуэлы. А мне – возвращаться домой. И с честными глазами говорить начальству, что за время моего дежурства никаких происшествий не случилось… Да и на Бонайре вас уже ждут. Так что давайте прощаться.

Ойшин разом смутился и снова превратился в такого знакомого мне Кая из «Снежной королевы» – с ледяным осколком то ли в глазу, то ли в сердце.

– Они будут искать вас в направлении Маргариты или Коро, – продолжал сержант Марчена, – Они ведь подумают, что вы венесуэльцы или даже кубинцы. А вы тем временем двинетесь к Бонайре. Да еще на таком транспортном средстве, что им и не снилось. Да что это с вами, ребята? У вас такой вид, будто вы оба вот-вот упадете в обморок. Так нельзя. Не время сейчас расклеиваться. Мефрау Саския Дюплесси, ты вся белая как мел. Вот, выпей немного рому! Nami un sunchi. I te despues !

Зигфрид Марчена чмокнул меня в щеку и протянул мне небольшую фляжку, я машинально взяла ее, так же машинально, залпом хлебнула и закашлялась – обожгло горло. Он только засмеялся, глядя на меня; потом пожал Ойшину руку, повернулся, подмигнул и убежал во тьму. А мы с Ойшином остались возле вертолета.

Мне было ужасно неловко оказаться с ним в замкнутом пространстве после того, что произошло на пляже. Но Ойшин вел себя так, словно ничего не случилось.

– Вы меня, наверно, уже и не ждали? – улыбнулся он.

– Не напоминай даже! Ну, как там? Что там?

– Все как надо! А разве отсюда не видно? – махнул он рукой в сторону Кюрасао.- Нет,отсюда как раз не видно. Ну ничего, подожди, взлетим, тогда сама увидишь… А…

– Не надо, Ойшин. Дальше и без того понятно…

– А еще что-нибудь тебе понятно, а?

И он так посмотрел на меня, что мне стало жарко. А может, это начал срабатывать ром, выпитый на голодный желудок? Ведь я ничего не ела и не спала больше суток.

Наверно, еще мне было неловко от того, что я оказалась в компании тех, кому я так долго и упорно не доверяла. Хотя не знаю, почувствовали ли это Луис и Сэм. Они оба приветствовали меня вполне радушно. У Сэма, к слову, был такой вид, будто его пригласили на главную роль в какой-нибудь голливудский блокбастер, и я поймала себя на мысли, а отдает ли он себе полностью отчет в том, что теперь никогда не сможет вернуться домой… Его подруга- симпатичная мулатка по имени Ингрид – застенчиво мне улыбалась.

…Если кому-нибудь из вас эта часть моей истории покажется неправдоподобной, она и мне самой показалась бы неправдоподобной, если бы американские вертолетчики не довезли нас действительно до Бонайре и не отправились бы после этого действительно просить политического убежища в Венесуэле. Прихватив с собой подаренный им Ойшином ноутбук полковника Ветерхолта и его записную книжку.

Для того, чтобы достоверно описать их мотивацию; то, как оба они пришли к такому решению, надо было хорошо их обоих знать. А я, в отличие от Ойшина, настолько близко с ними познакомиться не успела. Отсюда и вынужденная натянутость моего о них рассказа. Как и моего с ними общения.

– Добрый вечер!- сказала я, не очень-то уверенная, о чем и как мне с ними говорить.- Какой сегодня приятный вечер, правда?

Луис захохотал.

– Еще какой приятный!- только и сказал он в ответ, – Еще какой!…

Прошло совсем немного времени, и мы увидели впереди по курсу огоньки Бонайре. А еще минут через 10 прожектор нашего (честно говоря, у меня до сих пор не поворачивается язык употребить это слово по отношению к имуществу Пентагона!) вертолета высветил в небольшой бухте алые паруса «Эсперансы» товарища Орландо…

***

… Луис в дороге был немногословен, зато Сэм тарахтел так, что мне невольно вспоминался говорящий Ослик из мультфильма о Шреке. Он не останавливался ни на секунду: то расспрашивал нас о жизни в Венесуэле, хотя ни я, ни Ойшин так там еще и не успели побывать, то начинал фантазировать вслух о том, как их там примут…

Оказалось, что мои товарищи успели отослать сообщение в средства массовой информации нескольких стран о том, почему взорвался ангар на голландской базе, и что именно в нем находилось – с несколькими фотографиями в качестве доказательства. Сделано это было с компьютера на базе американской: ведь Луис и Сэм все равно покидали ее навсегда. В сообщении этом подчеркивалось, что уничтожение транспортного средства, предназначавшегося для военной провокации, было осуществлено не венесуэльцами и не кубинцами, вообще никакими не агентами-профессионалами, а просто честными людьми, которые сочли своим долгом предотвратить такое грязное дело.

Я настолько уже устала – и физически и эмоционально, что просто слушала этот рассказ, не пытаясь даже вообразить себе, поверят ли СМИ этому сообщению, будет ли оно опубликовано и, если да, то какие последствия это вызовет или может вызвать. Единственной мыслью в моей голове в тот момент было латинское изречение «Я сделал что мог; кто может, пусть сделает лучше». Совсем не хотелось мне думать и о том, что сказал Ойшин мне на пляже. Мало ли чего не скажешь в пылу борьбы!

Луис и Сэм решили не приземляться на Бонайре – чтобы не вызывать ни у кого подозрений, а спустить нас с Ойшином в море неподалеку от «Эсперансы», чтобы мы уже сами, вплавь, добрались до нее. Вот когда я вспомнила добрым словом Донала с его программой интенсивной подготовки!

Море было все такое же – спокойное и ласковое, а все население Бонайре, наверно, или давно уже спало, или же в полном составе приникло к экранам телевизоров и, затаив дыхание, слушало репортаж о таинственном взрыве на Кюрасао. Во всяком случае, на берегу не было ни души. И все-таки мне было немного не по себе: во-первых, потому что я боюсь высоты, а сочетание высоты с темнотой -из ряда еще более неприятных. Во-вторых, потому что я была одета в бархатный комбинезон с брюками-клеш, который, может быть, еще и подходил для мнимо- романтического свидания с голландским воякой, но совсем не подходил для купания в морской воде: он сразу стал бы от нее очень тяжелым. Но выбирать не приходилось. Вертолет завис над бухтой.

– Ребята…- я немного запнулась, употребляя это такое домашнее, такое дружественное слово в адрес тех, кого еще вчера считала своими врагами, – Вы не могли бы опуститься немного пониже? Вы только не смейтесь, но я высоты боюсь…

Луис и Сэм не стали смеяться. Ойшин тоже не стал. Вместо этого он крепко пожал им обоим руки и сказал:

– Огромное вам спасибо за все, парни! И успехов на новом месте жительства. Чтобы все у вас было хорошо. Не забудьте передать им там от нас, что мы сделали все, что могли. Войны не будет. По крайней мере, сейчас и еще некоторое время после этого не будет точно. В том числе и благодаря вам. До встречи!

И первым шагнул к двери… Через минуту мы услышали всплеск воды, который не смогли заглушить даже вертолетные лопасти.

Я посмотрела вниз (к кепке, которая была у меня теперь на голове, был прикреплен небольшой фонарик) – и у меня закружилась голова…

– Ну, до свидания!- сказала я вертолетчикам не очень решительно.

– Have a safe journey, wherever you go!- отозвался Сэм.- Безопасного вам путешествия!

– Todos buenos y hasta la vista!- сказал Луис.- Всего хорошего и до свидания!

– Te aworo i mi ta spera ku tur kos lo bira bon!- улыбнулась Ингрид. – До скорого! Я надеюсь, что все у вас будет хорошо.

Я закрыла глаза, нащупала ногой ступеньку веревочной лестницы, на которой они собирались спускать меня в море, и вцепилась в нее мертвой хваткой, как краб.

– Передавайте привет президенту Чавесу!- успела еще выкрикнуть я на прощание и через несколько секунд оказалась в воде…

А еще через несколько минут чьи-то сильные руки втащили меня на палубу яхты. И передо мной оказались мокрый, но веселый Ойшин и выглядевший настоящим именинником товарищ Орландо. Он с секунду смотрел на меня, и мне показалось, что в глазах у него блеснули слезы. А потом товарищ Орландо бросился обнимать нас с Ойшином.

– Вы выстояли, ребята! Какие же вы молодцы! Вы все сделали как надо! Сознаюсь; я поначалу не очень-то верил, что у вас все получится как задумано. Слишком уж мало времени было на подготовку. Но потом я вспомнил, с кем мы имеем дело. Чтобы ирландский «северный шторм» да советская женщина-коммунистка и не справились с порученным – не бывать такому!

– Ну вот, – сказал Ойшин, явно смущенный такой хвалебной тирадой в наш адрес- Выстояли, выбрались… А что же дальше?

– А дальше – вы по домам, точнее, по выбранным вами направлениям. А мы – конечно, разоблачать империалистическую военщину. Говоришь, ноутбук забрали у этого голландца?

– Забрали. И записную книжку тоже – я успел пролистать. Там много интересного: даты, имена…

Мне было нехорошо, голова кружилась. Комбинезон, намокший в соленой воде, противно лип к коже. Я попыталась подняться и не могла: перед глазами все плыло. Ойшин подхватил меня за локоть.

– Прости,пожалуйста, Совьетика,- сказал товарищ Орландо. – Я и не подумал о том, как вы устали. Мы отплываем сейчас же. Ждать нечего – если будем ждать, то будет только труднее. И еще: вам надо как можно скорее изменить свой внешний вид. Я даже захватил с собой по такому случаю краску для волос…

– Надеюсь, у вас есть мой натуральный цвет?- сказала я. – Я уже почти два года не выглядела по-человечески…

– Посмотри в ванной у вас в каюте, там разные цвета есть, на выбор. Раз уж об этом зашла речь, я вас сейчас туда провожу…

Я еще раз попыталась встать. Ноги у меня были будто ватные, и Ойшин снова подхватил меня под руку. Я почувствовала некоторую неловкость, вспомнив слова, сказанные им мне на берегу, но постаралась все-таки не придавать им значения. В конце концов, разве я однажды уже не интерпретировала неверно подаваемые им мне знаки? И больше я ничего интерпретировать не собираюсь. Второй раз я уже не позволю так над собой посмеяться!

– Вам обязательно нужно как следует выспаться,- твердил у меня за спиной товарищ Орландо. Я и сама чувствовала это буквально с каждым шагом! Наверно, со стороны это тоже было заметно, потому что Ойшин смотрел на меня, как мне показалось, с сочувствием.

– Спокойной ночи, ребята! Вы, может быть, сами пока еще не осознаете этого, но по-моему, вы нашли ту точку опоры, с помощью которой сможет сдвинуться с мертвой точки наш земной шар, что вот уже 20 лет крутится не в том направлении. Если мы все хорошенько на него подналяжем. По крайней мере, я так думаю.- сказал товарищ Орландо, открывая перед нами дверь, – Спать вам ничто не помешает: погода на море хорошая. И завтра спите сколько влезет, отдыхайте – торопиться вам некуда. Торопиться теперь будем мы…

Он ушел. А мы с Ойшином остались в каюте. Каюта была роскошная, с обшитыми деревом стенами, зеркалом и огромной кроватью. Я чувствовала здесь себя не в своей тарелке.

Спать не хотелось: товарищ Орландо был прав, что надо, но просто никак невозможно было спать. Нервы были натянуты до такого предела, что мне казалось, они вот-вот загудят вслух, как телеграфные провода на ветру. Видимо, у Ойшина тоже, потому что молчание затягивалось.

– Давай я покрашу тебе волосы, Женя, – предложил он вдруг неожиданно, не глядя на меня.- Тебя вообще надо привести в порядок, а ты сама сейчас не справишься.

Кровь прилила мне к щекам. Я хотела завозражать, даже возмутиться, но не могла промолвить ни слова… Последнее, что я помню – как он подхватил меня на руки… и журчание воды…

***

«And it’s down along the Falls Road,

That’s where I want to be,

Lying in the dark

With the Provo company…”

(“My Little Armalite”, североирландская народная песня)

… Я проснулась рано, было еще почти темно. Спросонья посмотрела туда, где у меня обычно стоит будильник: скоро ли вставать на работу. Будильника не было. Позвольте, а почему так странно качаются кровать и стены? И чья это рука?…

Я вскочила как ошпаренная.

– Тихо, тихо…Женя, это я! Тебе плохой сон приснился?

Ойшин лежал в постели, по пояс укрытый простыней, смотрел на меня и тихо, в себя улыбался. У него были по-ирландски веснушчатые плечи и молочно-белая, несмотря на долгое пребывание в тропиках, кожа. Больше всего меня поразили шрамы, которыми оказался покрыт весь его торс. Черные с проседью короткие волосы его были взлохмачены, лицо сонное, но такое умиротворенное, каким я никогда его не видела.

Значит, это все мне не приснилось?…

Я залилась краской до самых ушей и натянула на себя простыню. Я сидела на краешке кровати и пыталась не подавать виду, что помню, что между нами произошло. Честно говоря, я ничего и не помнила. Но сам факт того, что он был здесь. И так смотрел на меня… Конечно, у человека вчера просто сдали нервы, на почве всего, что с нами случилось за последнюю неделю… Возможно, он уже сам сожалеет о том, что так вышло. Я, по крайней мере, сожалею.

Ойшин смотрел на меня как-то странно. Наверно, у меня был очень глупый вид, подумала я. Что же это мы натворили? И я попыталась помочь ему, чтобы он не чувствовал себя виноватым, и расставить все точки над «i».

– Послушай, Ойшин, это ничего, это бывает, я понимаю тебя, такое напряжение… Не переживай, я хорошо помню, что ты почти женатый человек… Может быть, теперь даже уже не почти. И я уважаю твои чувства. Давай будем считать, что ничего не произошло. Меня тоже ждет жених в Корее, и мне, поверь, очень неловко…

– Где? – вдруг разозлился он. – В какой еще Корее? Какой может быть жених? Это после всего, что мы пережили вместе? Разве вместе с ним ты делила крышу над головой и все горести и радости последние почти два года? Разве вместе с ним ты взрывала натовскую базу?

– Нет, вместе с ним я пока еще ничего не взрывала…- чистосердечно и ошарашенно ответила я.

– Ах, пожалуйста, не издевайся!- возмутился Ойшин.- Неужели ты еще не поняла, Женя? Мы же с тобой созданы друг для друга! Понимаешь ты это? Созданы!

Голубчик… Вот ты о чем… Я-то это поняла так давно… Еще лет 7 лет назад. А сейчас я в этом была уже совсем не уверена. Недаром Володя Зелинский так любил повторять: «Поезд уже ушел»

– А как же твоя подруга? – не удержалась я. – Твоя почти жена?

– Нет у меня жены, понимаешь, нет?- он был все еще очень разгневан.

– И не было? – я съехидничала и тут же пожалела об этом.

Лицо у Ойшина стало таким, словно я дала ему пощечину.

– Была, – сказал он медленно. – Бросила меня и ушла вместе с нашей малышкой. Еще вопросы будут?

– Будут. А я, значит, все это время просидела на скамейке запасных? – я знала, что на это он обидится еще больше, но смолчать не могла.- Второй выбор?

– Да кто тебе сказал, что ты мой второй выбор? – вспылил Ойшин, – Ты- выбор, который я не осмелился в свое время сделать! Понимаешь разницу?

Я смотрела на него, ощущая, как все, что я так старательно пыталась вытравить у себя из души за долгие годы, возвращается на прежнее место со страшной скоростью.

И я сделала последнюю отчаянную попытку от всего этого отшутиться

– М-да… – сказала я, чтобы только больше не молчать и, боже упаси, не заплакать! – Такого салюта, как вчера, бриты в Белфасте точно не видели! Есть еще порох в пороховницах у некоторых, а?

Ойшин вдруг весь просиял, такой детской, чистой улыбкой, слегка приподнялся, аккуратно придерживая на талии простыню,чтоб не скатилась – и потянул меня к себе. Сначала легко,потом все сильнее, по нарастающей. Он был в этот момент таким красивым, что я хотела зажмуриться – и не могла: его лицо притягивало меня как магнит.

– Я сейчас покажу тебе салют! – приговаривал при этом он. – Я тебе покажу порох!

– Ах! – только и смогла выдохнуть я, падая на одеяло. Ойшин упал сверху, cжал словно в замке оба моих запястья у меня над головой и горячо зашептал мне в ухо:

– Никому, никогда не отдам тебя теперь, слышишь? Никому – ни корейцу, ни русскому, ни папуасу! Ни самому Чавесу! Ну, говори, кого ты хочешь для начала – девочку или мальчика?

Честно говоря, я здорово перепугалась – настолько это было не похоже на сдержанного, строгого Ойшина, которого я знала. Какой Чавес? При чем здесь Чавес? Какие девочки с мальчиками? Да что это с ним?

– Радость моя… вот так… и не надо никаких корейцев… – повторял он, прижимая меня к себе все крепче и крепче. – Чем тебе не нравится фамилия Рафферти?

– Фамилия прекрасная, но я ведь… Ойшин!…

– Я так долго ждал, Женя… всю ночь ждал, когда ты наконец проснешься…

– Как «ждал»? Так значит, мы не…

– За кого ты меня принимаешь, Женя? Ты же спала.

И я вдруг начала дрожать – как от озноба, всем телом, и стучать зубами, и никак не могла остановиться. Ойшин переменился в лице.

– Почему ты так дрожишь? Что-нибудь не так? Что-нибудь случилось?

Еще бы не случилось, а?! Он еще спрашивает!

– Между прочим, я всегда дрожала, когда ты был рядом… Только ты этого упорно не замечал… – только и смогла промолвить я тихо, пряча лицо в подушку.- Но почему теперь вдруг, почему только теперь?

– Well, I’m a late learner, – сказал Ойшин, смущенно улыбаясь. И тут же сам понял, насколько двусмысленно звучит сказанное, и покраснел до корней волос.

В эту секунду все перестало для меня существовать на свете, кроме него…

***

…Потом я не удержалась и спросила его:

– Послушай, Ойшин, так при чем здесь все-таки Чавес?

Ойшин опустил глаза:

– Я иногда ревновал тебя к нему потихоньку. Мне казалось, что ты в него ужасно влюблена!

***

…А под вечер на меня накатила ответная реакция. Я выбежала из каюты, пока Ойшин отсыпался, и долго и безутешно плакала, уткнувшись лицом в какие-то старые мешки на палубе. Было уже темно, и никто меня не видел, так что можно было дать волю своим эмоциям.

Вся боль, причиненная Ойшином мне в прошлом, казалось, нахлынула на меня с новой силой. И зачем мне его любовь теперь, когда жизнь только-только стала наконец приобретать оттенок нормальности? Разве не умница была Татьяна Ларина, что сумела отказать Онегину? А я… А как же Ри Ран? Как я только могла совершить такую подлость по отношению к Ри Рану? Тем более что Ри Ран – это даже вовсе не Татьянин Гремин. Мне вовсе не «все были жребии равны». Мне выпал такой жребий – почти что сказка. Может, в этом-то все и дело: в том, что мне так нелегко было поверить в него?…

Но это не оправдание. И неважно, почему Ри Ран так давно не писал мне: было бы элементарной подлостью успокаивать себя тем, что раз от него нет писем, то я имею право вести себя подобным образом.

Минутное наваждение прошло. И можно было оправдывать его чем угодно: памятью о былых чувствах, напряженными нервами, еще тысячью причин, но, если быть честной с самой собой до конца… Нет, я не люблю Ойшина. Я восхищаюсь им, силой его духа, его боевыми качествами, он мой товарищ в полном социалистическом смысле этого слова, но… Но это все-таки не любовь.

Не хочу, не могу больше видеть его! Мне захотелось спрятаться в одном из этих мешков на палубе и просидеть там до конца нашего рейса.

Океан шумел так, что вполне можно было реветь в голос – все равно бы никто не услышал. Я вспоминала его теплые и застенчивые прощальные поцелуи в губы в течение 9 месяцев, которые ввели меня в свое время в такое позорное заблуждение. А его холодно-испуганное «Что ты! Я же почти женатый человек! » до сих пор звучало у меня в ушах – оскорбительное, как будто бы я сама начала все это, не имея для того никакого повода -, и боль перехлестывала просто через край.

Да, мы давно уже могли бы быть вместе с Ойшином. Мои дети могли бы быть и его детьми. Не было бы всего того, что мне пришлось пережить после этого. Не было бы глупостей – почти и больше чем почти совершенных.

Но ведь не было бы и Кореи. И… При одной только мысли об искрометной веселости Ри Рана, о его спокойной уверенности в победе нашего общего дела, о его трепетно-уважительном отношении к серьезным чувствам, которое напоминало мне советские фильмы 50-х годов я почти заскрежетала зубами. Нет, никогда мне больше не встретить никого, ему подобного! Да мне и не нужен никто подобный. Только он. Вот только какое моральное право имею я говорить об этом теперь?…

Некоторые считают, что все что ни случается в жизни, все к лучшему. Но я никак не могла согласиться с тем, что то, что случилось сегодня, тоже было к лучшему. Ну уж дудки!

Хотелось запричитать вслух, как это делают русские женщины в деревнях на поминках. Если бы можно было куда-то пересесть и уплыть в противоположном направлении, я бы это сделала незамедлительно. Но выбирать не приходилось. Не за борт же бросаться, в самом деле! Может быть, попросить товарища Орландо, чтобы выделил мне хотя бы другую каюту? В конце концов их на яхте три…

– Женя, милая, что с тобой опять? Что случилось? Я проснулся, а тебя нет… – вдруг послышалось сзади.- Я тебя чем-то обидел? Что-то не так?

Мне совсем не хотелось устраивать скандал – мой жизненный опыт подсказывает, что еще ни одно словесное выяснение отношений, в котором кто-то в чем-то обвиняет другого, хотя бы он даже и был прав, ни к чему хорошему не привело. Тем более, какой смысл махать кулаками после драки, когда виновата сама? А может, я стала просто слишком стара для скандалов: они требуют огромных душевных усилий, которые мне жалко на них тратить. Поэтому я только молча вжалась лицом в несвежую мешковину и плакала уже беззвучно.

Ойшин стоял надо мной – длинный, беспомощный и нелепый в своей растерянности.

– Я всегда что-то делаю или говорю не так, – сказал он чуть слышно.- Может быть, ты еще не поняла этого. Прости меня, пожалуйста. Это диагноз. Я так живу теперь – как будто вне своего тела и разума. Уже давно. Как будто все, что происходит со мной, происходит с кем-то другим. Как в кино. Или во сне. Все вижу, все понимаю, а язык не ворочается. Или плетет что-то сам по себе. И руки не слушаются. Или слушаются, но все равно такое чувство, что они не твои. Как будто все не настоящее вокруг. Какое-то гуттаперчевое. Когда это только началось, страшно было. Сейчас немного привык. Но все равно очень неприятно… Как тебе это объяснить? Как будто жизнь вокруг – это спектакль, в котором все принимают участие, все время, без остановки. А я остаюсь вне игры, меня не позвали участвовать в представлении. А если пытаются пригласить принять участие, то правила игры кажутся мне такими навязанными… Все кажется мне искусственным – и чувство голода, и жажды, и даже земное притяжение. If that makes any sense. Даже моя собственная ходьба. То, как я читаю газету, как смотрю телевизор. Я только умом понимаю что я должен чувствовать или как я должен себя вести, но все равно это все как-то вне меня остается… Хочешь сказать дорогому тебе человеку, что он тебе дорог, а вместо этого несешь черт знает что и шарахаешься от него… Слушай, я не сомневаюсь, что твой кореец отличный парень. Он заслуживает тебя больше, чем я. Наверно, я не должен был… Ты никогда даже близко ко мне не подошла бы, если бы знала какая у меня куча проблем. Я просто не мог поверить, что я могу быть действительно тебе нужен… Можешь ты это понять? Боялся даже подумать, что ты и я…, – он не договорил, посмотрел на меня и снова покраснел. – Прости, прости, я тысячу раз болван! Даже сейчас не могу объяснить тебе, как много ты для меня значишь. Если начну объяснять, то опять будет как в кино, понимаешь? Do you get my drift ?

Он совсем смешался, сел рядом со мной на палубу и закрыл лицо руками.

– А я, Ойшин? Ты думаешь, у меня нет кучи проблем? У меня дочка-инвалид, сварливая мама, и хозяйка из меня абсолютно никудышняя. И я всегда так и думала: зачем я-то тебе такая? И именно поэтому не думала никогда, что ты можешь захотеть каких-то серьезных со мной отношений… («Господи, зачем я все это ему говорю?» – мелькнуло у меня в голове) Даже когда я бравировала и говорила тебе, что ты об этом еще пожалеешь, но будет поздно… Ты, наверно, тогда подумал, что я невозможная нахалка, а я же ведь это от отчаяния…

– Я нервнобольной. У меня даже инвалидность по этому делу. Понимаешь? Это официально. Это похуже, чем сварливая мама.

Я ничего не ответила. Потому что опять-таки не хотела показать свои слезы.

– Не оставляй меня, пожалуйста, Женя, если можешь.

Я уткнулась в его грудь чтобы он не видел моего зареванного лица и тихо сказала:

– Куда же я от тебя теперь денусь?

Ойшин услышал, и лицо его просветлело как ирландское небо после дождя.

– Ужинать пора. Пойдем обратно?

– Пойдем…

Я чувствовала себя сестрой милосердия, а не счастливой влюбленной. Но понимает ли это Ойшин? И как сделать, чтобы он это понял, при этом его не обидев? Если, конечно, такое возможно вообще…

****

… Мы то засыпали, то просыпались. Я не знала уже, какое было время суток и какой день. Яхту все время качало на волнах – теперь уже на море сильно штормило. Но было совсем не страшно. Я даже не обращала на шторм внимания. Что еще на свете может быть страшно после того, что мы уже пережили?!

Товарищ Орландо велел своей команде не беспокоить нас, сказав им, что у нас медовый месяц!

Но это был странный «медовый месяц». Жалость к Ойшину переполняла меня до последней клеточки. Хотя я хорошо понимала, как оскорбится он, когда поймет, что это всего лишь жалость – и поэтому у меня еще сильнее не хватало духа назвать вещи своими именами.

Когда же я думала про Ри Рана, мне становилось до глубины души стыдно. Я перестала уважать себя. Я не заслуживаю такого человека, как Ри Ран. Больше того, я не заслуживаю даже называться советским человеком… Эти мысли мучали меня, когда Ойшин засыпал. Когда он бодрствовал, я боялась только одного: чтобы он не выпрыгнул куда-нибудь за борт. И все мое поведение рядом с ним определялось именно этим.

Я знала и раньше, что у Ойшина проблемы с психикой после 12 лет строгого режима в английской тюрьме, но никогда еще они не проявлялись передо мной в таком радужном многообразии. Возбужденная радость у него переходила в страхи и сомнения, короткий приступ гнева – в депрессию, а импульсивность сменялась приступом клаустрофобии в закрытой каюте. Он не привык спать в одной комнате с другим человеком, и ему часто хотелось куда-то выбежать. Иногда он пытался что-то вспомнить – и не мог. Он был очень мнителен и чаще всего – низкого о себе мнения. Но ни разу ничем не обидел меня и слова плохого мне не сказал. Он не был агрессивен, когда ему было плохо, он просто убегал. Или сжимался на стуле в углу. Было жалко видеть, как он мучается. Но – удивительное дело! – все это меня ни капельки не оттолкнуло от него. Я по-настоящему оценила, какой подвиг он совершил, сумев в его состоянии сделать то, что он сделал на Кюрасао. Видимо, оно обострилось на почве стресса, в котором мы так долго находились.

Ойшин все время в чем-то сомневался, чем-то маялся.

– … Тебе и правда хорошо со мной? – вдруг со странным беспокойством в голосе спрашивал он, когда, казалось бы, не было к тому никакого повода – Я все удивляюсь… как долго ты меня терпишь…

– Что же тут терпеть? Когда тебе захочется побыть одному, ты скажи мне, я уйду на время. Это не проблема. Проблемы начинаются, когда люди пытаются друг друга изменить.

– Это не проблема… А мне говорили, что я никогда ни одну девушку не смогу сделать счастливой…

– Это кто же тебе такую ерунду говорил? Какой-нибудь завистник?

– Почти. Бриты говорили, когда допрашивали меня.- Ойшин говорил с трудом, медленно, потупившись и словно выдавливая из себя каждое слово. – Долго. 3 месяца. Разденут догола, поставят посреди своего офиса так на полдня – и ходят вокруг, отпускают шуточки… Потом еще – когда ногами били после побега… Когда обыскивали со своими зеркалами после каждого визита…А я до тюрьмы только с одной девушкой встречался. Мама умерла, когда мне было 11 лет, а отец строгий был… А в 25 лет меня бриты сцапали. В лесу, с взрывчаткой… Девушка моя, конечно, не стала меня ждать. А тут еще они…,- я увидела, как Ойшина передернуло. Бедный мой, бедный… Что же это они с тобой сделали!

– Солнышко,- сказала я ему по-русски,- F*** the Brits. If I only knew that you existed… I would have waited for you all these years!

Мне хотелось поддержать его, помочь ему поверить в себя. И только потом уже я поняла, что он может истолковать эти мои слова совсем не так… И по моей вине ситуация становилась все более тупиковой.

– Я не знаю сам, как я с тобой так осмелился… Наверно, это адреналин после взрыва. Или, может быть, потому что я знал, что нам теперь скоро расставаться… Что это мой последний шанс.

– Почему же ты тогда мне ничего этого не сказал? Раньше?

– Как я мог? Женщине, которая мне нравится – и такое? Я этого никому не рассказывал, даже Линде.

– Линда была подругой твоей сестры?

– Да. Откуда ты знаешь? Именно Уна нас познакомила…

– Догадалась.

– Сначала все было хорошо… Я дорожил тем, что было, понимаешь? Потому что в моей жизни никогда этого не было. А потом, после самой уже свадьбы с ней, у меня был срыв. С галлюцинациями. Она сказала, что я псих… и что ей такой псих не нужен. Ты будешь смеяться, но единственное, чему я порадовался тогда – это тому, что ты меня не успела узнать как следует…

Если бы я только знала все это тогда, в моем далеком ольстерском прошлом… Мне стали понятны и его болезненная застенчивость, и то, как он обнимал меня задеревеневшими руками, и его почти неприкрытый ужас, когда я посмела положить руки ему на плечи. Но что же, что делать нам теперь? Ведь в любом случае, не могу же я бросить товарища на произвол судьбы… Надо было сказать ему что-нибудь ободряющее, но что?

– А я так рада тому, что хоть теперь смогла тебя как следует узнать!

Ойшин заговорил. И говорил долго. Я старалась его не перебивать.

– Теперь ты понимаешь, почему я был «почти» женатым мужчиной? – извиняющимся тоном говорил он. – Я лабильный…Ни одна женщина этого, конечно, долго не выдержит. И Линда тоже в конце концов не выдержала. Хотя если честно, Линда не видела меня даже вполовину таким плохим, как сейчас… Я держался. Старался. С ней это было проще. Она сама простая. А с тобой рядом… не знаю, что со мной происходит. Голова у меня кругом идет. Сначала я не смог сдержаться, когда поцеловал тебя- в том дублинском парке. Это уже было плохо, потому что люди, которые вместе выполняют задание, не должны… И потом, я всегда боялся, что ты увидишь, что со мной не все в порядке… и когда я понял, что я тебе тоже нравлюсь…- тут он густо покраснел,- … Сначала я сказал себе: этого не может быть, зачем такой, как я, нужен такой удивительной женщине? Потом попытался уверить себя, что это не я ее интересую, а «экзотика» нашей жизни. Что она влюбилась бы и в любого другого моего товарища на моем месте… Ну, а потом я больше не мог терпеть и посоветовался…

– …С человеком, который был моим женатым любовником в то время. Потому, что я тоже решила, что такая, как я, c моими проблемами, с моей больной дочкой, только для таких отношений и гожусь! Да, лучшего советчика выбрать было трудно…

– Так ты и Дермот?… – Ойшин чуть не упал со стула.- А я… Ах я, осел!

– У меня были хорошие с ним отношения, хотя любовью это не назовешь. Он умный, интересный собеседник. Хороший друг. Я уважаю его. Я не искала чего-то другого. Не до того мне было. Я не хотела влюбляться! А тут появился ты, и я… Это было как в плохих книгах – с первого взгляда. Как гром с ясного неба…Я только взглянула на тебя за тем столиком в Донегале – и поняла, что пропала бесповоротно… Так ненавидела себя за это… И потом, когда ты предложил оставаться друзьями, я сначала согласилась – потому что мне слишком больно было бы совсем не видеть тебя. Думала, что смогу… Но когда мы с тобой на следующий раз после этого встретились и попрощались, на этот раз без поцелуя, хотя нас обоих так и тянуло друг к другу ( я же не слепая!)… я поняла, что никогда не смогу быть тебе просто другом. Лучше уж совсем не видеть тебя! И ничего во мне нет такого удивительного. Думала, заведу еще детей- тогда уж не до глупостей мне будет… И вот теперь, почти 7 лет, 2 ребенка и одну взорванную военную базу спустя…

– 

Я собралась с духом, подбирая нужные слова, и уже открыла рот, чтобы попытаться как можно тактичнее объяснить ему, что в одну и ту же воду нельзя войти дважды.

– Женя! – Ойшин закрыл мне рот поцелуем, и концовку объяснения пришлось на время отложить…

***

Была новогодняя ночь. Я чуть было не сказала – «на дворе стояла», но тут же опомнилась. На каком дворе, когда за бортом плескались теплые волны, а мы с Ойшином сидели на палубе, под огромными звездами? Над нашими головами горели огоньки развешанных командой к празднику многочисленных елочных гирлянд. На море на этот раз был штиль. Мы искали на небе Большую Медведицу.

– А может быть, мы не в том полушарии сейчас? – сказал он. – Ты вообще-то знаешь, где мы сейчас находимся?

Я помотала головой.

– Нет. И не хочу знать! Так интереснее.

Ойшин лег на палубу.

– Знаешь, чего бы мне сейчас больше всего хотелось?

– Тарелку овощного супа с перловкой и со свежим содовым хлебом? Ольстер фрай ? – пошутила я.

– Нет, это я не о том. Хотя неплохо бы! – Ойшин облизнулся.

– Я про жизнь вообще. – он мечтательно посмотрел на Млечный Путь.- Мне 46 лет, Женя, а посмотри на мою жизнь! Что я в ней видел? Я хочу, чтобы у меня была семья, нормальная работа, дом, дети. Чтобы нам с тобой было еще только по 25. Чтобы я закончил хотя бы школу. Чтобы была жива мама. Чтобы можно было вычеркнуть те 12 лет из памяти, чтобы я их с пользой прожил! Наверно, потому что я человек без амбиций, но я бы все отдал за такую обыкновенную жизнь.

У меня сжалось сердце. Ведь я и жила такой жизнью – в СССР – и так позорно не ценила ее! Тогда она казалась мне скучной, лишенной героизма. Несмотря на все школьные сочинения на тему «В жизни всегда есть место подвигу». Мне, как Мюнхгаузену, казалось, что нет ничего скучнее, чем быть как все- просто жить, просто иметь семью, просто заниматься любимым делом. Я любила цитировать грибоедовского Чацкого: “Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож!» Мне все до ужаса хотелось бросить вызов – но кому, зачем? Я когда-нибудь над этим задумывалась? Разве ту аудиторию, что надо, выбрала я для своих «бросаний перчатки»? Людей, которые просто честно жили и трудились? Мне вспомнились сочувственные взгляды и слова двух женщин на той московской улице далекого 1986-го, когда я поссорилась с Саидом: “Бедненькая! Бежит за ним и плачет! Да плюнь ты на него и разотри!»

Разве не они, эти самые люди, пожалели меня, когда в результате своих экспериментов я напоролась на то, за что боролась? И это их-то я считала мещанами? Расистами? Не замечая, что «бросают вызов» им как раз одни только морды лавочников от искусства и гнуснопрославленные диссиденты («не создавать – разрушать мастера»), все диссидентство которых основано на элементарном высокомерии, на том, что они считают себя исключительными, такими, для кого неписаны правила нормального поведения в обществе, непризнанными гениями – то есть, на обыкновенном чванстве! А чего на деле стоит их «непризнанный гений», они уже успели доказать всем нам – как только не стало «проклятой цензуры»…

Ну а я, чем я была лучше их? Я корчила брезгливые мордочки, когда мне говорили о материнстве, о любви к Родине, о борьбе за мир. «Зачем бороться за то, что и так есть?” Так вот оно зачем – чтобы не потерять все это!

И мне стало так горько, что мне понадобилось так много лет для того, чтобы в этом полностью признаться даже самой себе. Сколькие из нас, если мы будем честны с самими собой, допустили то, что произошло с нашей страной только лишь потому, что нас слишком уж занимала в то время собственная предполагаемая «исключительность», а на деле – претензия на то, что мы «лучше» других и с нами должны «носиться как с писаной торбой», как это делали избаловавшие нас в детстве родители? Поройтесь-ка в собственной памяти: вытащите из нее на свет божий свое давнее, полустертое теперь уже удивление от того, что окружающие вдруг перестали говорить о вас «Какой очаровательный карапуз!» или «Какая милая девочка!» и потрепывать вас за упитанную щечку…Потому что вы стали слишком для этого большими. Потому что теперь уже не от кого было ждать конфеток и комплиментов. Потому что в трамвае вам перестали уступать красненькое сиденье у окошечка, которое вы привыкли считать принадлежащим вам по праву рождения. Вместо этого пришел ваш черед уступать свое место другим. Вместо этого самим уже надо было трудиться и продолжать строить наш общий дом, строить который начали еще наши отцы и деды.

Не там ли скрывается корень всех ваших «обид на советскую власть»? На власть, которая дала всем нам неизмеримо, непередаваемо, несравнимо больше, чем какая бы то ни была другая власть дала людям за всю многовековую историю человечества.

Но изложить все это Ойшину в двух словах было невозможно. Для того, чтобы понять, о чем я веду речь, нужно было прожить нашей жизнью, оценить ее; будучи советским человеком. Ведь выходцы оттуда, где вырос он, неспособны даже поверить, что в Советском Союзе не было бездомных. «Конечно, они у вас были!»- говорят мне они уверенно и безапеляционно, -“Вам просто об этом не рассказывали». Потому что сами они органически не способны представить себе жизнь без бездомных, нищих и наркоманов. Без безработицы и проституции. Без повышения цен и сдачи отпечатков пальцев властям. Пожалеем же их, этих так называемых «свободных» людей!…

– Дело не в амбициях. Просто люди вынуждены жить так, как жил ты и делать то, что делаешь ты – именно для того, чтобы с такой жизнью покончить. И если ты еще сомневаешься насчет тех 12 лет своей жизни, то, пожалуйста, никогда не сомневайся насчет последних двух! Не смей сомневаться! Ты слышишь меня?…

Маленькое переносное радио, которое было у нас с собой, разразилось далеким как детство звоном курантов Спасской башни: в Москве наступил Новый год. Нам оставалось жить в старом году еще 6 часов, а для моих ребят и Ри Рана он наступил уже 6 часов назад…

Шампанского на яхте не было. Да мне и не нужно было оно сейчас. Потихоньку достав из кармана затертые чуть не до дыр за эти два года фотокарточки самых близких мне людей, я шепотом обещала им, что в этом году мы непременно встретимся. И уже не будем разлучаться больше никогда! Ну, или, во всяком случае, очень долго.

Последним в конверте было фото Ри Рана. Я долго не решалась взглянуть на него, а когда наконец взглянула, то поняла, что в какой бы точке планеты я ни находилась, сколько бы лет ни прошло, какие бы базы ни взлетали на воздух, какие бы революции только ни происходили в мире, и кто бы ни признавался в своих ко мне чувствах, для самой меня это ничего не изменит…

****

…Больше месяца я намеренно не смотрела новости по телевизору и не слушала радио, хотя такие возможности у нас на яхте были. Когда и так знаешь, что тебя будут называть террористом и все такое прочее, нет особого желания еще и выслушивать это ежедневно – из уст тех, кто так и не нашел ОМП в Ираке и «могилы 10.000 албанцев» в Косово, но по-прежнему внаглую оккупирует эти земли; тех, кто собирается «патрулировать море, чтобы не допустить оружие в Газу»- но при этом в огромных количествах поставляет гораздо более современное и страшное оружие в Израиль; тех, кто кричит о «нарушениях прав человека» на Кубе, но молчит в тряпочку о том, как пытаются выжить «осчастливленные» капиталистическими «свободами» и «правами» в стиле «голосуй не голосуй, все равно получишь ***» несчастные жители Восточной Европы, лишенные бесплатной медицины и права на труд и получившие взамен право быть выброшенными на улицу за неуплату квартирной платы.

Знаете что? А заткните-ка вы фонтан, господа!

Краем уха я слышала, что Америка хотела было воспользоваться нашей операцией «Брион» в качестве предлога для нападения на Венесуэлу, но не смогла этого сделать: добытые нами документы о сорванных нами ее планах, доставленные в Каракас Луисом и Сэмом были слишком быстро обнародованы перед всем миром. Поднялся международный скандал. На Кюрасао известия о том, что планировалась бомбардировка жилых кварталов, выражаясь словами горе-полковника, «ради свободы и демократии» вызвали взрыв народного негодования. Премьер был вынужден подать в отставку. Не по дням, а по часам начало рости число сторонников независимости от Нидерландов. Жители Кюрасао поняли главное: приходит время, и ты осознаешь, что как бы ты ни опасался материальных трудностей независимости, она – это единственная возможность жизни с человеческим достоинством. В браке, основанном на подчинении одного из супругов другому и на унижении и издевательствах развод – это освобождение, даже если супруг «содержал» тебя и уверял, что без него ты погибнешь.

В одночасье изменилась политическая обстановка в регионе. Даже арубанцы начали требовать вывода со своей территории американских военных. В Колумбии дело тоже шло к перемене власти. Операция «Брион» помогла открыть глаза многим колумбийцам на то, что на деле представляет из себя американский план «Колумбия», и к чему может привести курс крайне правого колумбийского правительства, если довести его до его логического заключения.

Но изменилась ситуация не только в Латинской Америке. По всему миру, в тех странах, где размещались американские и прочие натовские военные базы, прокатилась мощная волна протестов местного населения, требующего их закрытия и выдворения американских вояк восвояси. Лозунг «Янки, убирайтесь домой!» обрел новую жизнь. Он стал настолько же популярным, как бросание ботинок в знак протеста – после героического поступка иракского журналиста в Багдаде. И одни из самых мощных антиамериканских выступлений прокатились по Южной Корее… Движение за воссоединение Кореи обрело второе дыхание.

Признаюсь, когда я услышала обо всем этом от товарища Орландо, у меня перехватило дыхание. Мы с Ойшином переглянулись и не сговариваясь, крепко пожали друг другу руки. Было трудно поверить, что мы, двое вполне обыкновенных людей и наши такие же вполне обыкновенные, вполне земные товарищи на Кюрасао смогли своими действиями вызвать такой подобный политическому землетрясению резонанс. Я и гордилась этим, и по-прежнему все-таки не могла до конца представить себе, что все это происходит на самом деле. Даже когда зажмуривалась. Но я напоминала себе, что я почти 20 лет не могла поверить и в то,что случилось с Советским Союзом… И поверить в добрую новость после стольких лет, наполненных отчаянием и унынием было, поверьте мне, гораздо приятнее!

После этого изменилось и то, что я чувствовала в отношении Ирландии и моих товарищей-республиканцев. Интересно,что думают они сейчас о происходящем? Знает ли или хотя бы догадывается Финтан, что мы с Ойшином пошли по стопам его и его товарищей?…

– Вот, а ты еще не верила, что у нас остались настоящие революционеры!- подтрунивал надо мной Ойшин.

– И не говори… Думала, поживу еще немного в вашей Мракобесии – и еще начну верить, что Дин Рид действительно с отчаяния покончил жизнь самоубийством!

– А это кто?

Я мысленно хваталась за голову – как же это можно не знать, кто такой Дин Рид?! – и начинала рассказывать Ойшину его историю…

Так и проходили наши дни…

По словам товарища Орландо, на Кюрасао все было в порядке. Никто из наших товарищей арестован не был, хотя работу им пришлось на время свернуть. Тырунеш долго расспрашивали обо мне и о том, при каких обстоятельствах она приняла меня на работу, но для нее все обошлось, в том числе, возможно, и благодаря связям ее мужа. При пожаре жертв на базе не было: помогла еще и рождественская дискотека, на которой было большинство личного состава в тот вечер. Даже полковник Ветерхолт, и тот только наглотался дыму. За компанию еще с парой военнослужащих. Правда, вот у него были настоящие неприятности: его с позором уволили из вооруженных сил и более или менее сделали козлом отпущения во всей этой истории, и ему грозил трибунал. Но в Голландии нет смертной казни…

Полковник, как это ни странно, все равно упорно отказывался говорить обо мне и уверял свое начальство, что его в тот вечер попутал бес привести с собой на базу одну из местных доминикан… Почему, не знаю: может быть, ему было стыдно, что он оказался настолько наивным, а может быть, он действительно испытывал ко мне какие-то чувства.

Официальная версия на тот момент заключалась в том, что во взрыве на базе были замешаны Луис, Сэм и Ойшин (правда, его настоящая личность оставалась неустановленной), а «Саския» была ничего не подозревающей жертвой его обмана, брак с которой он использовал в своих корыстных «террористических» целях. Но я хорошо понимала, что рано или поздно моя роль во всем этом тоже будет установлена. Я не особенно переживала по этому поводу и старалась не думать о возможных последствиях для себя лично. Да и какой смысл думать об этом теперь, тем более, что выбора у нас не было?

А «Эсперанса» давно уже бороздила Атлантику. Пару раз нас останавливали патрули, причем, по иронии судьбы, британские. Британия, видимо, по-прежнему считала себя вправе бороздить моря и океаны за тысячи миль от своих собственных берегов с таким видом, словно ей принадлежит богом данное право контролирования всего земного шара. Горбатого могила исправит…

С документами у товарища Орландо все было в порядке, а наркотиков на борту, естественно, не было и в помине. Мы числились у него членами команды, канадцами, причем я – коком. Я исправно гремела кастрюлями в камбузе, пока шел осмотр яхты.

Я была единственной, кто заметил, как Ойшин весь сжимается при звуке английского акцента – и быстро опрокинула на пол кастрюлю с супом, чтобы попросить его выдраить пол шваброй и как-то его отвлечь. С облегчением я увидела, что это помогло: он втянулся в это занятие и перестал прислушиваться к нашим непрошеным гостям.

– Ну как там, принца Вильяма на борту не видно? А может, он, бедняжка, слег от морской болезни? – иронизировала я потихоньку, пока они осматривали «Эсперансу»: дело было в штормовую погоду, и сами «Джоны Були», видно, не могли дождаться, когда же им можно будет вернуться в свои теплые каюты.

Что ж, нам это было только на руку…

От товарища Орландо я поняла, что Ойшин намеревается вернуться в Ирландию. Меня это не удивило; скорее удивило бы, если бы он собирался куда-то еще. Зато Ойшина очень удивило, когда он узнал – от того же товарища Орландо!- куда направляюсь я.

– Так ты это всерьез!- воскликнул он.

– Конечно, всерьез. А ты как думал?

– Ты все еще собираешься замуж за своего корейца?

Если честно, то мне больно было об этом даже думать. А уж чтобы обсуждать подобные вещи с Ойшином…

– Ойшин, слушай, не надо об этом, а? Хватит уже и того, что произошло…

– А я-то думал… Чего тебе в Ирландии не хватает?

– Ойшин, прежде всего, мои дети в Корее, и я…

– Ну, так заберешь их оттуда – и приезжайте ко мне в Дублин!

Он даже не мог себе и представить, какую тоску нагоняло на меня мысленное сравнение Дублина с Пхеньяном…

Больше о Корее мы с Ойшином не говорили. Но взять и вот так просто забыть Ри Рана я не смогла бы – даже если бы я того захотела. Даже в том случае, если он теперь и не захочет со мной разговаривать… Мысленно я готовила себя именно к такому финалу.

Это в сказках все кончается тем, что «стали они жить-поживать и добра наживать». Но жизнь – не сказка. И только Ри Ран помог мне наконец поверить, что мы рождены, чтоб сказку сделать былью…

…– Совьетика, – сказал мне как-то утром в кают-компании товарищ Орландо, и я заметила вдруг, каким серьезным было его осунувшееся лицо. – Обстоятельства изменились. На сегодняшний день они складываются так, что тебе, скорее всего, придется взять своего ирландского товарища с собой.

– Что случилось? – а что случилось что-то серьезное, я поняла сразу.

– Им стало известно, кто он такой… В Ирландию ему теперь возвращаться нельзя. Мы скоро подходим к острову Тристан-Да-Кунья- слышала про такой?

– Слышала; правда, мало. Помню только что там находится самое удаленное от других населенных пунктов постоянное поселение в мире. Так?

– Смотри-ка, что ты знаешь!… Называется оно, в вольном переводе, Эдинбург-на-Семи Морях. Официально это британская территория, и хотя Британия далеко, нам надо будет смотреть в оба. Заправимся там водой, продуктами. Мы совершаем кругосветное путешествие, запомнила? Там мы пробудем недолго. Максимум день. На следующее утро я отвезу вас на один из необитаемых островков поблизости и высажу вас там. Не бойся, долго ждать не придется. Если все будет как надо, через полдня вас подберет корейский сухогруз, который сейчас как раз находится неподалеку.

– А если не будет как надо?

– Тогда пересидите на острове ночь, а утром мы еще раз пройдем мимо него и заберем вас с собой. И тогда уже будем думать, что делать дальше. Что ты по этому поводу думаешь, Совьетика?

– Вообще-то меня Женя зовут, – решила наконец представиться ему я. – Вы знаете, может быть, я не права, но я думаю, что не надо сейчас говорить ему об этом. Иначе он может… Я не знаю что, но если он узнает, что вместо Ирландии он едет в Корею.. Да, обманывать нехорошо. Но если от этого зависит его жизнь? Понимаете, он уже был в заключении, и так долго, что… Одним словом, я больше не допущу, чтобы его еще раз…

Я не могла говорить дальше. Товарищ Орландо мягко обнял меня за плечи.

– Ну-ну, не надо так… Я сам сидел в Ла Пикоте и знаю не понаслышке, что такое тюрьма. Это хорошо, что ты так заботишься о товарище. Пожалуй, ты права. Речь ведь идет не только о нем одном и о том, чего ему хочется, но и о безопасности других людей. Отвезем его пока в Корею, а там видно будет. У шиннфейновцев большие связи в Америке. Может, договорятся, чтобы его не трогали, и он сможет вернуться. А может, ему самому так понравится в Корее, что…

Мне не хотелось рассказывать товарищу Орландо, в какой сложный клубок человеческих отношений запутались наши жизни, и я кивнула.

– Да, там будет видно. Главное – чтобы он не попал к ним в руки!

… Наверняка в другое время я облазила бы Эдинбург-на-Семи-Морях вплоть до самых укромных его уголков – до чего же интересно оказаться в таком месте, где практически не ступает нога туристов! Но сейчас мне было не до того. И я осталась на весь день на «Эсперансе»… Да, наверно, я больше никогда в своей жизни не попаду на эти острова. Но разве это сейчас главное?

Отсюда 2000 км до острова святой Елены и 2800- до Мыса Доброй Надежды. А сколько осталось до нашей надежды нам?…

… На следующий день «Эсперанса» высадила нас на небольшом необитаемом островке, называвшемся весьма подходяще – Неприступный. Нам пришлось добираться туда в шлюпке – в бухту Блэндон Холл Бэй, где стояла единственная на Неприступном покосившаяся от ветра хижина. За больше чем 100 лет здесь останавливались лишь около 30 раз: ученые – в основном орнитологи и ботаники, Погода здесь была, мягко говоря, прохладная. Дул сильный ветер. Остров зарос высокой травой, на нем проживали мириады птиц. И множество симпатичных пингвинов.

По правилам, действующим на островах Тристан-Да-Кунья, нам полагалось взять с собой местного гида и привезти его потом домой до наступления темноты, но естественно, мы не могли в нашем случае действовать по правилам. И потому «Эсперанса» не взяла прямой курс на Неприступный, а направилась из Эдинбурга совсем в другую сторону. Почти полдня мы провели в этом своем обводном маневре. Товарищ Орландо, очаровавший островитян своим остроумием, разговорчивостью и щедростью, успел также выяснить у них, что других туристов на архипелаге в эти дни не было и пока не ожидалось.

Воды вокруг Неприступного на 22 км являются заповедными, а это значит, что корейский корабль не мог подойти к нему достаточно близко.

– М-да, ну вы и придумали местечко для пересадки!- ворчал Ойшин, который знал уже теперь, что мы пересаживаемся, но не знал еще пока, насколько вынужденно измененными оказались первоначальные наши планы. – Ничего потруднее нельзя было найти? Как они нас увидят, как мы доберемся до их корабля? 22 км – это не шутка! А если нас раньше обнаружит местный патруль? Какие сказки должны мы будем для него придумывать?

Товарищ Орландо успел рассказать нам, что вокруг Неприступного время от времени ведет наблюдение рыбацкий патруль с Тристана-да- Куньи, имеющий право арестовывать вторгшихся на этот заповедный остров без разрешения.

– Не обнаружит!- уверенно сказал товарищ Орландо. – Этот патруль состоит всего лишь из пары ученых, а мы с ними вчера ой как хорошо отметили наше знакомство… Им еще дня два теперь не захочется ничего патрулировать!

Все-то он предусмотрел… Каково будет нам без него?

– И потом, вы же не будете вредить местной флоре и фауне. Вы даже траву топтать не будете. Вы тихо просидите остаток дня в хижине. Завтра на рассвете я еще раз пройду мимо острова. Если вас к тому времени не заберут те, кого мы ждем, то вернетесь на «Эсперансу», и мы вместе двинемся до Индийского океана. Вопросы есть?

– А они знают, где нас надо искать? – спросила я. – Или нам надо будет время от времени искать их на горизонте и махать им руками, как потерпевшие кораблекрушение?

Крупные формы – повести – рома- Они знают все, что им нужно знать,? c уважением в голосе сказал товарищ Орландо,- Так что сидите себе в хижине и не высовывайтесь!

– Да ты только посмотри на эти скалы, Орландо! Тут не то, что корабль, а сам черт себе голову сломит!- воскликнул Ойшин.

Он был прав. «Остров окружён скалами со всех сторон, и приставать к нему очень сложно. Даже в хорошую погоду высадка весьма рискованна.» – вспомнила я вычитанное о нем накануне. Но Ойшин не знает, на что способны корейцы. Это ведь они, корейские моряки, единственными из всех моряков мира, не побоялись вступить в бой с сомалийскими пиратами – и победили их!

– Не знаю я, что вам сказать на прощание, – сказал товарищ Орландо, когда пришла пора ему уезжать.- Хочется сказать что-нибудь важное, весомое, хочется выразить, до какой степени мы вам благодарны, а слова путаются на языке… Давайте не будем прощаться, а? И вовсе не по-английски, а просто потому, что мы еще обязательно встретимся. Давайте лучше посидим на дорожку, как это делают у вас, у русских.

Мы присели – на чем попало, распугав ненароком стаю пингвинов.

Ойшин с любопытством наблюдал за нашей русской традицией, но от комментариев воздержался.

После этого мы проводили товарища Орландо до шлюпки. Вскоре он исчез в морской дали…

Ойшин в тот день оказался неразговорчивым, и я, зная тяготящие его настроения, и не пыталась его разговорить. Он забился в угол в хижине, свернулся в клубок и пытался сидя заснуть. В хижине у нас был небольшой фонарик на батарейках, запакованный холодный ужин на двоих и 2 спальных мешка – на всякий случай.

Вечер наступил быстрее, чем мы думали. Мы слышали, как кричат над хижиной возвращающиеся в свои гнезда на ночь птицы. Иногда снаружи раздавались мелкие быстрые шажки: это пробегали пингвины. До этого я видела их только в зоопарке…

Быстро начало холодать, и вскоре у меня уже зуб на зуб не попадал, несмотря на два подаренных товарищем Орландо флисовых свитера: нелегко было привыкнуть к ночному холоду после жаркого Кюрасао.

Когда сгустилась темнота, птицы замолкли, а я зажгла фонарик. Ойшин по-прежнему молчал и время от времени устало закрывал глаза. Но спальными мешками мы так и не воспользовались: в таком напряжении мы оба были.

Ночь казалась бесконечной. В определенный момент я не выдержала, приоткрыла дверь. И ахнула. Остров был окутан густым туманом! Ну, теперь сюда точно ни одна живая душа не доберется…

Я приуныла и долго молча вглядывалась в кисельную густую мглу. Где-то там, за тысячи километров отсюда шла борьба. Борьба за будущее человечества. А здесь казалось, что весь мир населяют только пингвины и птицы. Ну, и еще редкие тюлени…

Но я ошиблась. В 2 часа ночи раздался легкий рокот мотора, и в бухте возникла как призрак небольшая моторная лодка. Может быть, патруль с Тристана-да-Куньи? Проспались?

Я бесшумно притворила дверь и поспешила выключить наш фонарик. Ойшин спал – сидя, как был, и даже не слышал, что я вернулась.

Звук мотора затих, а еще минут через двадцать раздался тихий стук в дверь нашей хижины. Спартаковский стук! «Так, так, только так побеждает наш «Спартак»! Откуда его здесь знают?

Я не отзывалась.

– Ан-ньонь хасимникка ?. Хамке капсида ! Ббалли !

Это были такие знакомые, хотя и все еще непонятные, но ставшие мне такими родными звуки корейского языка!

– Пангапсымнида!- всплыло у меня каким-то магическим образом в памяти, – Маннасо камса хамнида ! Добро пожаловать! Спасибо, что пришли!

В дверь вошли два корейца в матросской форме – невысокие, худенькие, но так и излучающие силу духа, уверенность и бодрость. И когда я увидела их, я не удержалась и воскликнула вслух по-русски:

– Наши!

Потому что именно нашими были они для меня, неважно на каком языке они говорили. Я почувствовала себя так, словно мне перезарядили батарейки. Захотелось карабкаться по скалам, как это умеют только они, корейцы. Захотелось петь и плясать. Захотелось работать в поле. Захотелось жить. Даже Неприступный теперь уже не казался больше таким неприступным. Рядом с корейскими товарищами я не боялась ни туманов, ни коварных морских течений, ни мели, ни подводных скал. С ними я была готова в путь хоть на край света.

А проснувшийся Ойшин, увидев мое сияющее лицо и незнакомых ему азиатских моряков, помрачнел и после этого не промолвил уже ни слова. Все 22 километра в моторке до корейского сухогруза он молчал, зябко кутаясь в черную кожаную куртку – прощальный подарок товарища Орландо.

Он даже не спросил меня, почему нас подобрали на Неприступном именно корейцы. Для него был достаточен сам факт, что это были они. Он не знал, как звучит корейский язык, и вообще ничего не знал о Корее, но сразу шестым чувством понял, что это не мог быть никто другой.

****

…– Ты бросишь меня. Женя, я знаю. Твой кореец…

– Ойшин, перестань, бога ради!

– А если у нас будет ребенок? Тогда он не станет жениться на тебе…

– Ойшин!

– Ты не хочешь моего ребенка?

– Ойшин!!

– Так хочешь все-таки или нет?

– Детей нельзя заводить просто для того, чтобы кого-то от меня отпугнуть, понимаешь? Дети – это не игрушка!

– Ты боишься, как твои дети ко мне отнесутся?

– Нет, скорее я боюсь, как ты отнесешься к ним. Ты же не привык к детям?

– Почему не привык, у меня куча племянников!

Знаю я, какие у тебя племяннички, подумала я. И следующий твой вопрос тоже знаю.

– Ты его любишь?

Ну вот, пожалуйста. Я же говорила…

– Что я должна на это ответить, по-твоему?

– Если да, то зачем тебе я? А если нет, тогда зачем мы туда едем?

– А куда ты прикажешь нам ехать? Я же объяснила тебе, что в Ирландию тебе пока нельзя. Потерпи, это не навсегда. Твои товарищи за тебя там хлопочут. Ты что, сильно захотел на Гуантанамо Бэй? И потом, в Корее мои дети, если ты помнишь.

– И все?

– А тебе этого не достаточно? Хорошо, это прекрасная страна, и она мне очень по сердцу. Я давно уже решила, что буду там жить – до того, как я узнала про твои ко мне чувства и до того, как мы были вынуждены взорвать эту треклятую базу! Я же не знала, что ты меня, оказывается, любишь! И когда я корейца встретила, я этого тоже не знала!

Вот уже неделю мы обитали на борту корейского сухогруза, и общаться с Ойшином мне становилось все труднее.

Я чувствовала себя как дома среди этих людей, хотя и не понимала их языка. Мы могли говорить с ними даже без слов. Но кроме того, на корабле оказалась Алина – судовой врач. Москвичка и жена гражднина КНДР. Полный антипод Зины К. И знакомство с нею было совершеннпо новой для меня страницей в истории моих отношений с соотечественниками за рубежом. Я встретила в ней единомышленника.

Тот факт, что это была совсем еще молодая женщина- другого поколения, чем я, заставшая СССР только ребенком, – но она совершенно сознательно разделяла мои на него взгляды, вдохновлял меня. Нет, будет еще и на нашей улице праздник – с такой молодежью! И неважно, скольких молодых людей буржуазным манипуляторам удалось пока оболванить словно друзей Незнайки на Дурацком острове. Ведь воюют не числом, а уменьем!

Мы почти все время проводили вместе. Она рассказывала мне много нового для меня о Корее: ведь все-таки она ее знала лучше, чем я. А я ей – обо всем, что мне довелось пережить в мире капитала. Только об одной вещи не стала я рассказывать Алине – о своих отношениях с Ри Раном. И о том, какую роль сыграл в свое время в моей жизни Ойшин…

А Ойшин почти не выходил из каюты. Оглушенный незнакомыми ему языками, запахами, вкусами, порядками и атмосферой в целом, он только отворачивался к стенке, когда я стучалась и заходила к нему. Когда мы встречались в кают-компании за завтраком или обедом, он почти ничего не ел, вяло ковыряясь в тарелке с рисом. Он худел не по дням, а по часам. И оживлялся только при виде корейских матросов. Но это было не радостное оживление: он разглядывал их таким пытливым взглядом, словно в каждом из них подозревал, что это и есть мой избранник.

Я могла понять его чувства, но должен был понять и он – что пока это был единственный шанс для него сохранить свою свободу.

Про себя я почти смирилась с неизбежностью того, что Ри Ран потерян для меня навсегда: разве не убежал через перевал от ревности его тезка из традиционной песни, даже не разобрвшись толком, в чем было дело? И что остаток жизни я проведу, ухаживая за Ойшином – как за близким, родным человеком. Для этого вовсе не обязательно было любить его, как я люблю Ри Рана. Достаточно было того, что я дорожу моей дружбой с ним.

В один прекрасный день молчание Ойшина стало невыносимым. Но, видимо, настолько же невыносимым оно стало и для него самого. Тогда и произошел между нами приведенный мной выше разговор… И я не выдержала и сказала ему все,что думаю.

– Ойшин, родной, тебе надо лечиться, и в этом нет ничего постыдного. Пусть стыдятся те, кто над тобой издевался. Мерзавцы! Мы найдем тебе хорошее лечение, все будет в порядке, вот увидишь! Поедем, поедем со мной. Ну пожалуйста! Я жить не смогу, если ты сейчас, вот в таком состоянии, куда-то уедешь, и с тобой что-то случится. Понимаешь ты это или нет, дубина ты стоеросовая?

На помощь мне пришла Алина. Она выдала Ойшину успокоительного из судовой аптечки. Вот они, преимущества социализма: вы думаете, на всех капиталистических судах есть свой врач? Как бы не так! А сколькие из нас, сухопутных крыс, когда-нибудь задумываются о том, что такое вообще заболеть в плавании?!

Ойшин долго отнекивался, но в конце концов мы на пару смогли уговорить его это лекарство принять.

– Это не какая-нибудь ваша западная химия, – увещевала его Алина, – Это все на природных ингредиентах, на естественных.

Хотя, мне кажется, всего природного и естественного люди в тех странах боятся еще даже больше. Но Ойшин, надо отдать ему должное, оказался достаточно храбрым и после регулярного приема Алининого лекарства постепенно стал заметно уравновешеннее. Теперь уже он участвовал в наших с ней беседах, здоровался с членами команды и даже начал есть рис и -зажмурившись!- кимчхи.

Мы говорили с ним о Корее, о социализме, и я пыталась поделиться с ним оптимизмом, который переполнял саму меня теперь, несмотря даже на почти траурные мысли о Ри Ране.

– Подумай только! Ведь ты же всю свою жизнь провел в борьбе именно за жизнь такую. Чтобы не было второсортных граждан, чтобы нация была едина, чтобы не было голодных, бездомных, не знающих, как заплатить за лечение. Чтобы образование было доступно всем, а не только тем, кто в состоянии нанять детям репетиторов. Чтобы у всех была работа. Неужели тебя не тянет самому увидеть, как все это бывает наяву? Самому попробовать жить такой жизнью?

– Хочется, – нерешительно говорил Ойшин, – Но…

И он повторял все самые дикие и нелепые вымыслы о КНДР буржуазной прессы. А я чувствовала себя сказочным Иванушкой, борящимся с трехглавым Змеем Горынычем: как только я отрубаю ему голову и начинаю его одолевать, у него тут же вырастает новая.

Аргументы на Ойшина не действовали: буржуазная пропаганда, впитанная им с детства вместе с воздухом, чуть ли не вместе с материнским молоком, вкралась в его мозг на уровне подсознания. И это было тем удивительнее, что передо мной был настоящий борец за независимость своей страны и боец-интернационалист, той же породы, что те, кто воевал в 30-е годы в Испании. Человек, знающий, казалось бы, цену буржуазным СМИ и знающий о прогрессивности лучших друзей КНДР – таких, как Куба. Но, видимо, нелегко быть совершенно свободным от дурмана бульварных газетенок тому, у кого из рук вон плохое образование. Потому только, что в своей стране он всю жизнь был гражданином второго сорта…

И как в сказке, мне нужно было найти и отрубить Змею Горынычу буржуазных манипуляций его огненный палец, после чего отрубить ему головы уже не представляло бы собой никакого труда. А сделать это можно было одним- единственным способом: Ойшин должен был увидеть социализм своими глазами. Ведь не зря гласит народная мудрость, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Но до Кореи было еще далеко. Я не выверяла по карте наш маршут, но другие соц. страны определенно не лежали на нашем пути, да мы и не собирались с ходить на берег. Нам в тот момент было не до красот иноземных земель… Знаю только, что к причалам сухогруз подходил редко, предпочитая подолгу стоять на рейде.

И тогда я взяла Ойшина с собой – на вечер, устроенный корейскими моряками на корабле в честь дня рождения одного из них. Не может быть, чтобы он не почувствовал красоту их человеческих отношений и приобщенности всех без исключения этих людей к культуре – настоящей культуре, не жвачной! Хотя… Вот Киран же так и не смог этого понять…

Ойшин заметно нервничал, когда мы оказались в этой веселой, шумной компании. Но по мере того, как вечер продолжался, я видела, как меняется его выразительное лицо. Как нервозность сменяется интересом, потом удивлением, а вскоре – и восхищением.

– Я не ожидал, что они вообще могут быть веселыми, – говорил он мне потом с удивлением. – Я думал, что они как роботы, выполняющие приказы, понимаешь?

Я только засмеялась ему в ответ. То ли еще будет, ой-ой-ой!

Моряки пели, танцевали, декламировали поэмы на родном языке (естественно, не заглядывая в книжку!), устраивали спортивные эстафеты… Делали они все это непринужденно, естественно, совершенно очевидно, что не из-под палки, а с большим удовольствием. Практически каждый из них умел играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Капитан и старпом принимали участие во всем этом наравне с рядовыми матросами, и между ними не чувствовалось никакой непреодолимой социальной дистанции – только уважение к старшим товарищам со стороны младших по рангу и возрасту и доброе, отеческое отношение старших к младшим.

Ойшин не понимал языка, как и я, но он почувствовал, что то, что он видит здесь, что разворачивается на его глазах – это совершенно для него новые, незнакомые ему, удивительные человеческие отношения и совершенно другое отношение к жизни, чем там, где родился и вырос он сам. Будучи тем, кем он был, Ойшин умел, конечно, ценить товарищество, но здесь оно было совершенно нового качества. Сконцентрированное по сравнению с капиталистической разбавленностью из серии «дружба дружбой, а табачок врозь». Здесь ничего не было врозь. И это было для этих людей естественным как воздух.

Когда мы возвращались к себе, и я была так счастлива тем, что Ойшин, кажется, все это понял и оценил, сам Ойшин был глубоко взволнован. А потом уже у двери своей каюты неожиданно бросил мне:

– Теперь я понимаю, почему ты его полюбила… Почему я только не кореец!

И он вдруг рывком выдернул из кармана какую-то бумажку.

– Женя, я негодяй. Теперь ты меня возненавидишь. Сирше отдала мне это еще сто лет назад, а я решил тебе не отдавать…

Ойшин сунул бумажку мне в руки. Это было письмо от Ри Рана.

… Не могу сказать, что я после этого его возненавидела. Да, мне стало очень больно. Но к Ойшину я испытывала после этого только жалость. С учетом всего того,что я знала теперь о его нелегкой судьбе.

Прежде чем открыть конверт (Ойшин, естественно, не читал письмо: оно было на русском языке, но он угадал по почерку, что написано оно было мужчиной), я как следует выревелась – так, чтобы никто не видел. А когда открыла его, то оказалось, что чернила размокли и расползлись: оставалось только подозревать, что Ойшин держал письмо в своем кармане все эти месяцы, включая наше с ним ныряние в Карибское море с вертолета. Единственным, что мне удалось прочитать, были две первые строчки:

«Женя, моя кровиночка! Снег и шторма скоро уступят место новой весне и лету, которые вернут все к жизни…»

Если бы это действительно было так!!

Внизу я сумела разобрать: «Горячий привет тебе из Пхеньяна.. Такой горячий, что боюсь тебя даже обжечь..»

После этого я проплакала уже всю ночь.

****

Чем ближе мы подходили к Корее, тем больше Ойшин нервничал. Он совершенно перестал спать. Мы с Алиной хором успокаивали его, а я ни словом не заикнулась о том, что было у меня на душе с тех пор, как он признался мне в похищении того письма. Но Ойшин упорно бродил часами ночью по палубе, пока Алина не выписала ему снотворного.

А потом, в один прекрасный погожий день, когда я уже думала, что все образуется, произошла беда. Ночью Ойшин вломился в медчасть (двери здесь запирать на замок не привыкли: не было нужды, это вам не Европа) и почти опустошил корабельную аптечку… Рано утром его нашел лежащим в дальнем углу палубы корейский матрос и поднял тревогу.

Ойшину очень повезло. Повезло, что корейцы регулярно обходят весь свой корабль. Если бы он пролежал так еще хотя бы час, то его сегодня не было бы с нами. Алина вернула его буквально с того света.

После этого я уже не отходила от него весь остаток нашего плавания, ни днем, ни ночью. Дни и ночи слились в одну сплошную, непрерывную вахту. Иногда Алина буквально силком заставляла меня уйти к себе и поспать. Ухаживать за Лизой было, если честно, легче, чем за Ойшином. Но я не собиралась сдаваться. Он еще не знает, что такое русские женщины! И не таких поднимали на ноги.

Корейские моряки сочувствовали мне. Уж не знаю, что они о нас знали, но то один, то другой регулярно приносили мне что-нибудь вкусное, а говорящий по-русски старпом Пак Ин Мо даже раздобыл для меня где-то «Как закалялась сталь». На русском языке!

Через две недели Алина сообщила нам, что до Кореи осталось три дня пути…

****

Стояло начало апреля.

Свежим весенним вечером наш корабль вошел в порт Вонсан.

Моряки веселой гурьбой спускались в шлюпки, спеша на берег: мы опять остановились на рейде. Каждый из них попрощался со мной лично. Но сама я не спешила к выходу: Алина велела мне ждать, когда в порт за Ойшином приедет «скорая». Он был еще очень слаб, хотя и порывался вставать. Незадолго до прибытия в Вонсан Алина дала ему снотворного, и теперь Ойшин спал как ребенок.

А меня вызвал к себе старпом – тот самый, что тоже говорил по-русски. Товарищ Пак. Сказал, что у него есть для меня новости, не уточняя, хорошие или плохие.

Я вошла в кают-компанию, не зная, чего от него ожидать.

– А, товарищ Калашникова! – приветствовал он меня на хорошем русском языке, – С возвращением Вас и с победой! Вы теперь на особом счету. Ваш нареченный ждет Вас, бедолага, все глаза проглядел…

Ну кто только учит их всем этим вещам на русском языке?!

– Он здесь, он в порту. Приехал специально, чтобы с Вами попрощаться.

– Попрощаться?

Значит, Ри Ран уже все знает? Хорошо же работает их разведка!

Я так устала, что не могла даже удивиться. Что же, может, это и к лучшему. Не придется ему ничего объяснять…

– Да, на несколько месяцев. Служебная командировка. Просто чудо, что Вы успели его застать. Командование разрешило ему сюда приехать. На свадьбу-то пригласите?

– А что, она уже назначена?- перепугалась я. Ведь Ри Ран еще не знает о моем позорном поведении! – И разрешение уже есть?

– Есть, есть, не сомневайтесь! А назначать дату – это уж ваше с ним дело.

Я почувствовала, что вот-вот упаду.

– Эх, какой мужик товарищ Сон! Орел,- мне показалось, что в голосе товарища Пака звучит легкая зависть. Наверняка показалось. Корейцы никому не завидуют. Да и чему тут завидовать – корейским женщинам я и в подметки не гожусь! Во всех отношениях.

Мне было стыдно – так стыдно, что хоть бросайся за борт.

Не успела я даже переварить все услышанное в мыслях и продумать, как мне теперь говорить с Ри Раном, когда он не вошел – буквально влетел в кают-компанию будто на крыльях.

Ри Ран совсем не изменился за прошедшие два года, только немного похудел. Антрацитные глаза его сверкали. Чеканный профиль… Он очень напоминал корейца с плаката – того, что бьет стволом своего ружья длинноносого американского солдата с ракетами в руках. Может быть, этот плакат рисовали с него? Военная форма была ему ужасно к лицу.

Мое сердце забилось при виде него. Радостно забилось, как раньше.

Только вот какими глазами мне теперь смотреть на него?…

– Женя, тонь-му, как здорово, что ты наконец здесь! И как жаль, что мне надо уезжать… Но я вернусь -- как только закончу свою миссию, и тогда…

– Ри Ран… Ты знаешь, что мой товарищ серьезно болен, и что я решила привезти его с собой в Корею…

– Знаю. Молодец! Правильно решила. За это тебя и люблю. Товарища бросать в беде – последнее дело! Тем более такого. Лечи его, выхаживай сколько потребуется. Врачи у нас хорошие. Мертвого на ноги поставят, если он нужен революции. А такие, как твой товарищ, ей нужны. И наш товарищ Ким Ир Сен всегда говорил: «Цветок революции не должен вянуть».

Что я могла ему сказать на это? Железная революционная логика…

Мне было стыдно, стыдно до глубины души. Как и подобает корейцу, Ри Ран был очень чувствителен к настроениям других людей и словно невидимой антенной ощутил мое состояние. Это у корейцев называется «нунчи ». От них ничего не скроешь, да я и не хотела ничего скрывать.

– Ри Ран, я…

– Не надо ничего говорить, Женя. Если ты сейчас что-то скажешь, это все будет не то, понимаешь? Тебе самой тоже надо хорошо отдохнуть. На немножко отключить связь. У тебя просто крыша едет. Я вижу. Ты очень устала. Ты и твой товарищ помогли предотвратить страшное злодеяние империализма против дружеского народа. И это главное. Горжусь тобой. А у нас с тобой все будет как надо, вот увидишь. Не переживай.

«А как надо?”- подумала я.

– Ты думаешь?- механически спросила я, ощущая, как действительно неимоверно я устала.

– Уверен,- ответил он совсем как Шурик из фильма. (Неужели он смотрел «Ивана Васильевича…»?) – Такие женщины, как ты, Женя, на дороге не валяются.

Я чуть не фыркнула вслух, и мне сразу полегчало.

– Ты так считаешь? Спасибо!

– Понимаешь, нас, может быть, и мало, но мы совершенно однозначно – в тельняшках. И именно поэтому победа в конечном итоге будет за нами!

«Даже если отдельных несознательных людей придется гнать в светлое будущее пинками!» – подумала с улыбкой я. «Не можешь – научим, не хочешь – заставим, позорить отряд не дадим!»

– Дома все хорошо, с твоими ребятами все в порядке. Ты их не узнаешь, какие они стали дисциплинированные. Научились играть на корейском барабане. Мои девочки очень подружились с ними. И наши мамы уже тоже подружились – моя мама ведь немного помнит русский, училась когда-то в СССР. Твоя тоже по-корейски уже пару слов знает. Далеко пойдет!

Сейчас он скажет, что мои близняшки уже называют его папой – и это будет удар ниже пояса…

– Приеду, повезу тебя в горы Кымган на выходные. С палаткой поедем, детишек с собой возьмем. Пикник устроим. Там красотища – упадешь-не встанешь! Нельзя даже умирать, пока их не увидел. В озере девяти драконов искупаю тебя, моя голубка. На звезды вместе будем смотреть! Песни петь будем. Я тебя корейским песням научу, – при этих словах Ри Ран слегка покраснел: наверно, вспомнил наше пение и дождь в Кэсоне. Мне на ум пришли почему-то строчки стихов Шарафа Рашидова – «не смущайся глаз моих горячих»…

Не сказал… Не захотел бить ниже пояса. Я была в полном замешательстве. Чего же я хочу от жизни? Невольно представила себе резвящихся в горах ребятишек, их звонкий смех, палатку, костер, цветущий вереск, Ри Рана купающим меня в озере… Любовь – это же не просто отношения двоих людей, это еще и семья, и от этого никуда не деться.

– Я помню… – сказала я. И чуть слышно напела «Ответ солдат»…- А драконы на нас рассердятся?

– Ты все такая же! Балагурочка моя ненаглядная…

Он обнял меня за плечи – ненавязчиво и нежно, как в тот, первый раз. Как обнимают в наших фильмах 50-х годов. Я все еще не привыкла к такому обращению, и от одного только этого хотелось взлететь до неба.

Здравствуй, здравствуй, милый мир настоящих чувств и настоящих людей!

От Ри Рана веяло таким спокойствием, такой уверенностью, таким пониманием – без слов, что на душе стало тихо и тепло, словно в морозный зимний день возле свеженатопленной печки. Впервые за последние две недели я расслабилась. Он взял обе руки мои в свои, переплетя наши пальцы, и лбом прикоснулся к моему лбу.

– Вот, смотри сама… Тебе хорошо?

– Очень,- честно ответила я.

– И мне тоже. Чувствуешь гармонию?

– Чувствую.

– Ну вот, и значит, все будет в порядке…

– А как же…

Он положил мои руки себе на шею.

– А вот так.

И я вдруг почувствовала, как стресс испаряется из меня словно воздух из проколотого воздушного шарика, словно бы Ри Ран вобрал его в себя. Как восстанавливается мой кибун. И еще я ощутила, что действительно, что бы я сейчас ни сказала, это все было бы не то.

– Ри Ран, ты волшебник!- воскликнула я.

Ри Ран бережно прижал меня к себе. Потом взял мое лицо в свои ладони и посмотрел мне глубоко в глаза.

– Нет, я еще только учусь. Я не тот Ри Ран, чтобы убегать за перевал, не глядя. Поняла меня, Женя?

Правильно ли я его поняла?…

За иллюминаторами раздался гром: пока мы говорили, на небе собрались тучи и разразилась гроза. Ри Ран засмеялся – счастливым, полнокровным смехом, при звуках которого сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

– Смотри-ка, Женя, – сказал он, – Опять. Смотри, что ты с собой привезла. Это первая весенняя гроза. Дождик ну так и идет за нами по пятам. Так что мы непременно должны быть счастливы.

– Ах, Ри Ран! – воскликнула я. Больше у меня ничего не вышло сказать. Единственное, чего мне сейчас хотелось – это чтобы часовая стрелка застыла навсегда.

Но в дверь уже стучали.

– Мне пора, Женя, – прошептал Ри Ран, отрывая свои губы от моих.- Но я скоро вернусь, скорей, чем ты думаешь… «Не плачь, девчонка»! Да, а мама с ребятами и с Лизой уже ждут тебя в порту.

Уже на ходу к двери Ри Ран обернулся:

– Помнишь, Женя, ты говорила, что знаешь амхарский язык? А я хорошо владею китайским… Что скажешь? Разве не полезная получается комбинация? «Самая лучшая песня не спета» …

– И самая лучшая девушка где-то? – вырвалось у меня.

– Нет, зачем же? Где самая лучшая девушка, уже знаю! – и он залихватски мне подмигнул.- Больше не надо искать.

Хлопнула дверь. И в этот момент меня пронзило озарение: как же это я раньше так глупо боялась, что мы с Ри Раном не найдем общего языка из-за различия наших культур, не понимая, насколько он близок мне, моим идеалам и моему образу жизни, несмотря на все эти культурные различия? Да, мы не одной крови, он и я, но мы – одной идеологии. Одних убеждений. А это настолько важнее.

Все дело в том, что Ри Ран – просто наш! Социалистический. Только Juche edition. И он тоже это знает, и именно поэтому он не убежит за перевал. Потому что понимает, что я совершила ошибку. И он достаточно мудр, чтобы меня простить. Тут уж у меня подступил к горлу такой ком, что…

А Ойшин… Ну что же… Ойшин – отважный и многострадальный инопланетянин, похищенный с его родной жестокой планеты капитаном звездолета Женей Калашниковой и привезенный ею на ее родную планету Sovietica. Сможет ли он дышать нашим, земным кислородом? Понравится ли ему в Корее? Кто знает… Коренные белфастцы ужасно тоскуют по своему городу даже в Дублине.

… Ойшин тем временем все спал. Во сне у него было детское, открытое, безмятежное лицо. Наверно, таким оно было у него до ареста. Когда он еще был самим собой. Я осторожно погладила его по волосам. Он улыбнулся во сне как Чеширский Кот (боже упаси, если он узнает, что я сравнила его с английским котом!) и перевернулся на другой бок.

Никому больше не дам тебя в обиду, дорогой ты мой товарищ! Что бы ни случилось дальше – никому, никогда. Сделаю все, чтобы ты был счастлив. Так же, как счастлива я.

А вдали уже виднелся зеленый берег. Берег, где меня ждут. Берег, где не вянут цветы революции.

Жизнь только начинается!

Борьба только начинается…