Наши отцы, уцелевшие на войне, и матери, выкладываясь на работе, тоже питались кое–как. Одевались в валенки да фуфайки (телогрейки). Единственное крепдешиновое платье, ещё довоенное, моя мама надевала только по праздникам, например, на массовое гуляние в парке за школой в честь Дня выборов («День» писали с большой буквы) «за кандидатов Сталинского блока коммунистов и беспартийных». А я носил в школу пиджачок, который мама сшила на руках из своей старой сатиновой юбки.
Иногда после получки наши матери шли на базар, чтобы купить немножко куриных потрошков для «барского» супа (картошку и капусту большинство наших соседей возило из своих окрестных деревень, а также выращивали на грядках возле бараков). Когда на базар шла моя мама, я всегда просился идти с ней. И я запомнил: «Полуголодный рынок месит грязь. Холодный ветер умывает снегом. Иду, за руку мамину держась, и всё смотрю туда, где пахнет снедью. Круги дуранды, спички, самогон, замки, часы, иконы, коромысла. Кто ворожит, кто тычет сапогом… Вот инвалид поёт, но я не смыслю…»
Вообще тема инвалидов войны тоже шла параллельно нашему барачному детству. Они встречались везде: на стройке, в поезде, который таскал из нашего Заволжья в Сормово по проложенной ветке паровоз, на Сталинском вокзале в Горьком. После войны многие калеки — без рук или без ног — зарабатывали «жалостливыми» песнями. Женщины слушали, вздыхали, утирали влажные глаза и кидали им в кружку копейки. Были и смешные наивные песни. Одна из них, которую я услышал на Сталинском вокзале в Горьком, врезалась в мою мальчишескую память. Пишу с сохранением всех стилистических особенностей:
Там, на Сталинском вокзале, когда мама возила меня в Горький крестить в церкви, я заработал денег на полную копилку–свинку следующим способом. Я был юркий мальчишка, и какой–нибудь денежный уркаган из вокзальной толпы клал на цементный пол бумажный рубль. Я, лёжа на спине и делая очень крутой мостик, наподобие цирковых гимнастов, должен был дотянуться до рубля через голову, поддеть его языком и удержать губами. Если это удавалось — все аплодировали, а рубль оставляли мне. Если не доставал — получал «щелбан» по голове.
Та вокзальная толпа тогда просто кишела уголовными элементами. В Сормове на вокзале я видел следующую сцену. Двое поссорились возле буфета. Один выхватил финку, другой — пистолет (толпа завизжала и отхлынула прочь!). Но до крови дело не дошло: первый закатал рукав и показал второму какую–то наколку, после чего оба разошлись. Можно было догадаться, что первый оказался «паханом», авторитетом.