26. Константин против Максенция

Главной политической проблемой Римской империи после съезда тетрархов в Карнунтуме в 308 году была тирания Максенция в Италии, Испании и той части Африки, которую традиционно контролировали италийцы. Режим Максенция был именно тиранией, во-первых, потому, что он был абсолютно нелегитимным, а во-вторых, потому, что, захватив власть в великом городе, Максенций вел себя там не как серьезный политик, осознающий шаткость своего положения, а как недалекий временщик, к тому же исполненный садистского сладострастия по отношению к подчиненным.

В первое время своей узурпации Максенций пытался задобрить все население, и в том числе христиан. Он даже издал указ о прекращении репрессий и по своей наигранной кротости стал уже напоминать Констанция. Если же добавить к этому миролюбию его декларативный консерватизм, то в итоге складывается впечатление весьма популярного политика, а первые впечатления у многих остаются навсегда как самые главные, даже если их источник изменился до неузнаваемости. Когда же Максенций почувствовал, что его враги слишком заняты собой и своими конфликтами друг с другом, чтобы со дня на день ждать новой войны, то он расслабился и показал свой подлинный лик.

С каждым годом его поведение становилось все более звериным, воспроизводя худшие образцы «балканского» варварства. Намереваясь обогатить свою личную казну за счет богатых сенаторов, он начал выдвигать против них ложные обвинения, бросать в тюрьмы и присваивать себе их имущество. В имущество входили также сенаторские жены, которых Максенций воспринимал как собственных наложниц. Если он не казнил их мужей, то сажал, если не сажал, то разводил их с ними, а даже если не разводил, то все равно отнимал их на время и возвращал униженными.

Преторианская гвардия чувствовала себя при нем лучше, чем при любом «солдатском императоре», достаточно сказать, что он разрешал им избивать людей на улице.

Вместе с этим в нем обнаружились настоящая страсть к языческой магии и ненависть к христианам, вполне соответствующие эпохе антицерковных гонений начала IV века. Для римлян его поведение было огромным разочарованием, поскольку с ним связывались надежды на возрождение старых римских традиций в противовес никомедийской политике Диоклетиана и его наследников. Но возрождение «римского духа» предполагало уважение к аристократическому Сенату, который Максенций откровенно ненавидел. Идеолог языческой реакции при Юлиане Отступнике историк Аврелий Виктор крайне негативно отзывается о нем: «По натуре Максенций был дик и бесчеловечен и становился еще хуже, отдаваясь своим страстям», а ведь именно поражение Максенция станет поворотным моментом в падении языческой идеологии Рима и победе христианства.

Максенцию повезло с тем, что его враги решали свои собственные проблемы и были в разладе между собой, почему ему удалось сохранить власть на целых пять лет, и он вполне мог еще какое-то время продержаться в качестве самозваного августа, если бы не стал уподобляться своему отцу и смог бы трезво оценить отношение к своей персоне у всего населения Римской империи. Ведь Максенций хотел больших возможностей, чем быть царьком сепаратистского государства, живущим в ожидании неизбежной карательной операции со стороны Империи. Например, ему, очевидно, не нравилось то, что Африка и особенно Испания практически не контролируются его войсками, так что он, скорее, был чисто италийским диктатором. В 308 году викарий Африки Домиций Александр отказался подчиняться Максенцию и отменил поставки зерна в Италию. Называют разные причины этого восстания. Максенций потребовал от Домиция отдать себе в заложники его сына, чтобы викарий Африки не посмел восстать против него, но Домиций отказался и тем более решился поднять восстание. Есть также версия, что Домиций действовал в тайном союзе с Галерием. Поскольку Африканский континент был житницей всей Европы, то в Риме начались неизбежные хлебные бунты, жестоко подавляющиеся преторианцами. В 309 году Максенций послал в Африку когорты во главе с префектом претория Руфием Волузианом и Зенатом, на удивление быстро подавившими мятеж Домиция и казнившими его. Вполне можно допустить, что успех африканской кампании заставил его посмотреть на ближайших соседей по Европе, один из которых был, скорее всего, связан с Галерием, а другой, по заявлению Максенция, убил его отца Максимиана.

На первый взгляд версия о том, что Максенций решил объявить войну Константину, якобы мстя за смерть своего отца, должна быть очень удобна для сторонников Константина в этом конфликте, но если сторонники Константина пытаются как-то оправдать его войну с Максенцием, отыскивая ей новые причины, то это говорит лишь о том, что они не очень уверены в его правоте и опасности режима Максенция как такового. На самом деле у Константина были все основания самому объявить поход против Максенция и поставить точку в истории его затянувшейся тирании. Во-первых, Максенций был объективным узурпатором, нелегитимность и опасность которого были признаны всеми тетрархами, и при этом он был узурпатором не какого-то далекого острова на периферии Империи, а самой ее столицы и всей Италии, что придавало его власти особую символическую нагрузку.

Во-вторых, африканская кампания Максенция и другие его действия показали, что при всем своем несерьезном поведении у него есть серьезные геополитические амбиции и определенная поддержка в армии и что если его вовремя не остановить, то однажды он сам остановит кого захочет.

В-третьих, при всей своей изолированности от других тетрархов он мог быть в любой момент использован любым из них против Константина, и тогда уже ссылки на его нелегитимность перестанут иметь значение. И прецедент такого использования только что был, когда самозваный август Максимин Даза, узнав о женитьбе Лициния на сестре Константина, открыто предложил Максенцию вступить в союз против северных августов, и последний уже раздумывал над ответом.

В-четвертых, сам Лициний или даже сам Максимин Даза тоже могут в любой момент объявить войну Максенцию и у них для этого будут все основания из вышеперечисленных, и тогда их территория удвоится, оставив Константина на периферии Европы, а самому Константину ни с нравственной, ни с правовой точек зрения нечего будет возразить.

Наконец, в-пятых, Максенций действительно был не просто узурпатором, а совершенно варварским деспотом, о чем все знали, и особенно его деспотизм проявлялся в отношении христиан. Мы не знаем, была ли изначально у Константина христианская мотивация в походе против Максенция, хотя мы узнаем, что в определенной степени эта мотивация появится во время самого похода, но сам он совершенно точно понимал, что христиане Италии и Африки воспримут этот поход как освобождение. Захват каждого города Константином означал освобождение сотен и тысяч христиан от практически неизбежных мучений, которых к началу второго десятилетия IV века от Рождества Христова стало уже слишком-слишком много и выдерживать их было все сложнее и сложнее.

Помимо всех перечисленных причин к Константину от Максенция бежали разные люди, откровенно упрашивающие его освободить Италию от этого тирана и рассказывающие ему про различные планы и секреты римского двора. Если бы Константин не послушал их и не внял перечисленным аргументам, то он бы в лучшем из всех возможных случаев повторил судьбу отца и остался бы тихим наместником Галлии и Британии, всю жизнь выясняющим отношения с кельтскими и германскими племенами, в то время как три четверти Империи продолжали бы мучаться под началом наследников Галерия и Геркулия. Константин прекрасно знал, чем отличалась для населения его власть от власти других тетрархов, и это также прекрасно знали другие тетрархи. Никогда еще за всю историю Европы к IV веку не было более судьбоносной войны, чем война Константина и Максенция. Ее значение можно сравнить только с войной Рима против Карфагена. И в том, и в другом случаях Европа выбирала между цивилизацией и варварством, между философией ценности человеческого существования и философией произвола.

 

27. In hoc signo vinces

Евсевий Кесарийский в своем «Жизнеописании» (1,28–31) пишет о том, как василевс Константин однажды рассказал ему об одном чуде, случившемся накануне его похода против Максенция, и при этом клятвенно заверял его в истинности этого события. Константин поведал ему, что однажды после полудня, когда солнце нисходило к западу, он собственными глазами увидел на солнце особое знамение — составленный из света Крест с надписью «In hoc signo vinces», то есть «Сим победишь!» (у Евсевия по-гречески — ev тотсо vka). Это знамение объяло ужасом и его самого, и его войско, после чего он окончательно убедился в мистической оправданности своего похода.

После этого знамения Константин много размышлял о нем, но ночью ему во сне явился сам Иисус Христос с виденным на небе знамением и велел ему сделать знамя, подобное увиденному на небе, и использовать его в защите от врагов. Лактанций в своей книге «О смертях преследователей», написанной раньше книги Евсевия, описывает аналогичный сон, в котором «небесный знак Бога» (caeleste signum Dei) должен быть начертан на щитах и только при этом условии нужно начинать сражение, и поэтому Константин, когда проснулся, изобразил на щитах «скрещенную букву X» (transversa X littera), знак Бога.

Таким образом, Константин должен был изобразить Крест, во-первых, на щитах своих легионеров, а во-вторых, на знамени, что он и сделал. Знаменами у римлян назывались штандарты (vexilla), которые, как мы помним, увенчивала фигура орла с молниями, и в каждом легионе существовала особая должность аквилифера, то есть носителя боевого орла. Отныне же Константин меняет образ легионного штандарта. Фактически в основе любого штандарта уже находится крест — копье с поперечной реей, с которой ниспадает знамя. Император приказывает золотым дел мастерам создать для себя золотой штандарт, где на конце копья должен быть венок из драгоценных камней, а в нем символ спасительного имени — две первые буквы греческого имени XPISTOS (Христос). В итоге получалось соединение в едином символе двух букв — X и Р. Отсюда название этой монограммы — «хрисма», или «хрисмон». По сторонам этой монограммы было принято также изображать первую и последнюю буквы греческого алфавита — альфу и омегу. Присутствие этих букв прямо отсылает к известной цитате из Апокалипсиса: «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель был и грядет, Вседержитель» (Откр. 1: 8, ср. Откр. 22:13). На самом знамени, которое должно было быть золотым, обычно было написано — hoc vince. Конечно, в разное время в разных легионах такие штандарты были могли весьма разниться, но там обязательно должна была быть изображена хрисма, а если не хрисма, то уж точно Крест Господень.

В христианской Империи этот военный штандарт назывался «лабарум», и этим словом его называют до сих пор, чтобы отличить от всех других штандартов. Иногда лабарумом называют саму монограмму Христа, но это не очень точно. Термин labarum, скорее всего, происходит от названия римского военного символа двойной секиры (labrys) Юпитера или названия знамен в языке кельтов-басков. Если первые буквы имени Христа написаны только по-гречески, то есть на языке Нового Завета, то слова «Сим победишь» пишутся по-разному. Поскольку прочесть небесные буквы должны были легионеры Римской империи и сам Константин, то, скорее всего, они должны были быть латинскими, хотя Константин знал греческий язык. В одном анонимном «Житие Константина» указывается, что на самом деле увиденная им и его воинами надпись была латинской транскрипцией греческого текста — en touto nika (?). Евсевий свидетельствует, что он сам видел роскошный императорский лабарум, где на знамени было поясное изображение императора и его детей. Исторически хризма и лабарум стали одним из самых оригинальных символов христианства, значимее которого остается только сам Крест Господень.

 

28. Битва у Мульвийского моста

Осенью 312 года четвертая часть всей армии августа Константина направились из Галлии в Италию. В жизни Константина еще будут экспедиции и войны на порядок более сложные и опасные, чем это наступление на Рим, но по исторической значимости и психологическому напряжению оно заранее затмило все остальные. Во-первых, это был первый выход Константина на тропу гражданской войны, пусть даже и в качестве легитимной стороны. Во-вторых, сам факт похода на Вечный город у любого римского полководца вызывал смешанные чувства, как это было во все времена, вспомнить хотя бы Цезаря. К тому же Константин никогда еще не был в Риме, и он представлялся ему нереально огромным и совершенно недоступным городом, осада которого займет слишком много времени, сил и человеческих жизней.

Максенций же очень нерасторопно и трусливо готовился к бою — если он сам объявил войну, то непонятно, почему он не сдвинулся с места, а остался в Риме, надеясь на то, что преданные ему войска все сделают сами.

Константин, конечно, помнил опыт Гая Юлия Цезаря: его легионы быстро преодолели Альпы и уже в Северной Италии столкнулись с идущими навстречу легионами Максенция.

Армия Максенция была почти в четыре раза больше, чем у Константина, потому что была укомплектована бывшими легионами Флавия Севера, а также в ней участвовали гетулы и мавры, привезенные для этого из Африки. Кроме того, ее фронт составляла тяжеловооруженная конница (катафракты), на которых Максенций больше всего рассчитывал, в то время как фронт Константина был легче вооружен, но зато мобильнее. Константин приказал своей пехоте расступаться, при кавалерийской атаке врага, затем ряды пехоты смыкались и окружали неприятеля. При этом, хотя на всех этапах войны воины Константина уступали по численности и были хуже снаряжены, у них было одно преимущество — они представляли собой постоянно действующую армию, закаленную в регулярных боях с кельтами и германцами, влюбленную в своего лидера и осознающую легитимность своих действий. Все эти факторы необходимо иметь в виду независимо даже от религиозной составляющей этой армии, потому что вполне можно предположить, что значительное число участников этого похода были христианами. В противоположность армии Константина воины Максенция давно ни с кем не воевали, среди них было много италийских неженок, ни разу не вышедших на поле боя, и многие из них также понимали, что Максенций остается узурпатором и тетрархи рано или поздно будут с ним расправляться. Наиболее агрессивную часть армии Максенция составляли наемные мавры, а также военные, воспринимающие его как покровителя ратных дел и старых римских традиций, хотя его поведение прямо противоречило этой иллюзии.

Первая битва была при Турине, а когда войска Максенция отступили к городу, то горожане не пустили их, а открыли ворота только Константину. Вторая битва прошла при Вероне. Потом произошло поворотное сражение под Брешией, где погиб любимый военачальник Максенция. Дальше уже многие города сдавались Константину без всяких сражений. Константин вот-вот уже должен оказаться у ворот Рима, но Максенций не выходил даже на улицу, потому что некий оракул предсказал ему неизбежную смерть, если он покинет пределы города. В эти часы и дни он занимается только тем, что пытается всеми магическими способами выяснить свою судьбу и защитить себя по всем «законам гороскопа». Дело дошло до полного абсурда: он вспомнил, что прогнать Севера и Галерия от стен Рима у него получилось при префекте Аннии Анулине, но поскольку его уже не было, то он специально нашел его потомка с тем же именем Анний Ануллин и назначил префектом.

Все авгуры и гаруспики Рима были мобилизованы. Сначала он приказывал убивать львов для гадания по их внутренностям, но когда львы не помогли, начал вспарывать животы беременным женщинам, чтобы гадать по внутренностям их младенцев. Но внятного ответа о своей судьбе он так и не находил. Тогда он обратился к святая святых римских прорицаний — Книгам Сивилл, которые открыли ему, что «в этот день должен погибнуть враг римлян». Ничуть не сомневаясь в том, о ком идет речь, он осмеливается и выходит из дворца, чтобы возглавить финальное сражение за пределами города, тем более его давно уже хотят увидеть не столько даже солдаты, сколько простолюдины.

Максенций направился к северу от Рима и по левому берегу реки Тибр доходит до того места, где ее пересекает Мульвийский мост (Pons Mulvius), — в трех километрах от города. Дабы блокировать наступление Константина, Максенций разрушил Мульвийский мост, но потом решает биться с ним на правом берегу, для чего приказал навести через реку понтонную переправу из лодок. Здесь сосредоточились его самые преданные силы, которым было что терять и выигрывать от грядущего сражения, — преторианская гвардия. По подсчетам историков, участвующие в битве у Мульвийского моста части армии Максенция насчитывали от 75 до 100 тысяч человек, в то время как воинов Константина было в два раза меньше. Когда Константин подходил к Риму, Максенций распределил тяжелую конницу по флангам, а в центр поставил преторианцев и италийских призывников.

Константин пошел на очень большой риск и решил прорвать отряды Максенция прямым натиском. Для этого он отобрал лучших всадников и, единолично возглавляя атаку, на полной скорости бросился на левое крыло кавалерии Максенция. Эта атака решила исход всего сражения. Наверное, здесь было больше морального превосходства, чем физического. Ошеломленные столь стремительным нападением, тяжеловооруженные кавалеристы Максенция бросились бежать на лодочный мост, совсем не предназначенный для такого поворота событий. О том, что несчастная италийская пехота бросилась врассыпную, можно и не говорить. Единственно, кто решился сражаться до конца, были преторианцы — им было что терять и чего бояться. Преторианцы не подпускали к Максенцию, а он, в свою очередь, ринулся бежать по лодочному мосту, — страшной ловушке, которую сам себе приготовил. На столь ненадежном мосту без него уже была большая давка и паника… Его конь оступился и сбросил его в реку, где он под тяжестью доспехов пошел ко дну. Максенций отправился на битву с Константином, чтобы обрести власть над миром, а обрел смерть. В этот день враг римлян действительно погиб… Это произошло 28 октября 312 года.

Римляне потребовали от Константина уничтожить всех людей узурпатора, чтобы они никогда не смогли вернуться к власти. Константин прославился своим милосердием — он помиловал всех, кто сражался на стороне Максенция, и включил его части в состав своей армии. Историки называют его отношение к сторонникам Максенция всеобщей амнистией, но в те времена настоящую всеобщую амнистию бы не поняли, потому что родственники временщиков часто сами хотели быть еще большими временщиками. История самого Максимиана Геркулия и Максенция показала, что другие члены клана вряд ли не будут мстить. Поэтому Константину пришлось убить двух сыновей Максенция и доказать римлянам, что больше в этом городе ничего подобного не повторится. За победу над тираном римский Сенат наградил Константина статусом величайшего августа и великого понтифика, которые оставались с ним до конца его дней. Константин не ставил себе специальной цели возрождать республиканские традиции Рима, каковые наивно приписывались Максенцию, но именно при нем римский Сенат на небольшое время и впервые за последнее столетие превратился в реальный политический фактор. Можно сказать, что если Максенций добился того, что все вдруг вспомнили о том, что Рим существует, то Константин добился того, что вдруг вспомнили о том, что в этом Риме существует Сенат. И теперь этот всеми забытый Сенат навсегда будет с Константином, наделив его самыми высокими титулами, какие только возможны были на этот момент в таком странном с политически-правовой точки зрения государстве, каким была Римская империя в начале IV века.

В честь победы у Мульвийского моста в 315 году в Риме, между Палатином и Колизеем, была построена трехпролетная Триумфальная арка высотой 21 метр и шириной 25,7 метра, известная как арка Константина. В политическом смысле она уникальна тем, что посвящена победе не над внешними врагами Рима, а над внутренним. В архитектурном отношении она примечательна тем, что воспроизводит элементы декора трех других знаменитых триумфальных арок Рима — Траяна, Адриана и Марка Аврелия, то есть так называемых «хороших императоров» из династии Антонинов, столь милых сердцу римлян. Как и на остальных арках, здесь соблюдены все законы жанровых изображений, где целый калейдоскоп мифологических сюжетов римского язычества символизирует конкретные исторические события. Среди них есть и жертвоприношения языческим богам, в которых участвуют самые признанные политики в Риме императора Константина на момент 315 года, — его отец Констанций Хлор и его коллега-август Лициний. Любили и умели в Вечном городе строить на века, а ведь эта арка была воздвигнута в кратчайшие сроки, что во многом объясняет ее эклектические заимствования из уже существующих образцов. Однако парадокс был в том, что пока художники обдумывали рельефы Лициния, увековеченный ими в мраморе август уже добивался лавров Максенция, ведя с Константином открытую войну. История Империи продолжалась. Константину на тот момент было 40 лет.

 

29. Лициний против Максимина Дазы

Победа Константина над Максенцием привнесла в жизнь Римской империи тектонические изменения. Во-первых, из наместника Галлии и Британии Константин в один день стал августом всей западной части Империи, причем при полной поддержке «Сената и римского народа» и без тени сомнения со стороны кого-либо, что он имел право это сделать. Галериевским ставленникам на Балканах и в Египте ничего не оставалось, как натужно аплодировать этой победе и размышлять о том, почему не они оказались на его месте и, наоборот, почему они ничего не сделали, чтобы предотвратить эту победу. Во-вторых, и Лицинию, и Максимину Дазе стало ясно, что сын «блаженного» Констанция не только может удрать из укрепленного дворца через всю Европу, но также «прийти, увидеть и победить», как говорил о себе Цезарь, любого из них — ведь в гражданских войнах Константин впервые взялся за оружие и тут же добился абсолютных успехов. Соответственно, отношение к Константину у всех его врагов было уже совсем не тем, что вчера или позавчера. В-третьих, единственная «идеологическая партия», которой эта победа принесла что-то реально ощутимое, — это была Церковь, и можно было ничего не знать об отношении Константина к христианству, но всем стало ясно, что успехи Константина — это успехи Церкви и поражения Константина — это поражения Церкви. Не потому, что сам он специально помогал Церкви, а потому, что только в его политических победах Церковь могла быть реально заинтересована.

Отныне единственная теоретическая возможность остановить Константина могла заключаться только в безоговорочном союзе Лициния и Максимина Дазы, если бы каждый из них увидел свою миссию в «спасении языческого Рима», но языческий Рим в этот момент сам был на стороне Константина, а самое главное — сами тетрархи чувствовали друг в друге смертельных врагов. Столь сильные чувства были связаны с тем, что после смерти Галерия в 311 году вся его балканско-азиатская «вотчина» представляла собой пространство широкой фантазии каждого из этих двух тетрархов, где по этому пространству между ними должна проходить наиболее справедливая граница в том специфическом понимании справедливости, какое могло быть у лучших друзей Галерия.

Цезарь Валерий Лициниан Лициний Август, признанный на съезде тетрархов 308 года в Карнунтуме августом, а теперь вдруг оказавшийся всего лишь августом ввиду появления «величайшего августа», по свидетельству Аврелия Виктора, был крайне властолюбив, очень суров и раздражителен, враждебно относился к наукам, которые он называл чумой и ядом для общества, но зато любил деревенский уклад, поскольку сам в нем вырос в далекой и дикой Дакии, а своей жадностью до денег превзошел всех. Что касается его способов наведения порядка и участия в антицерковных репрессиях, то язычник Виктор пишет, что за все время его правления, не было пределов пыткам и казням, по образцу рабских, даже для невинных и знаменитых философов (О цезарях, 41). Про Лициния достаточно сказать, что он был самым близким другом Галерия, которого последний, как мы помним, с самого начала хотел продвинуть на должность коллеги-августа, из-за чего, в частности, начался его конфликт с Константином. Поэтому у Лициния к Константину были давние счеты, и съезд в Карнунтуме не столько предотвратил войну между ними, сколько отложил на потом. При этом стоит отметить, что в отличие от совершенно бездарных и недалеких выкормишей Галерия Севера и Дазы Лициний все-таки был политиком и готов был договариваться там, где другие бы бряцали оружием. Вообще, по всему своему складу Лициний очень напоминал вторую версию Максимиана — он тоже не сам достиг политического Олимпа, а был приведен приятелем исключительно для того, чтобы поддерживать этого приятеля; он тоже почему-то рассчитывал на большее, а получал меньшее; он тоже готов был ради власти пойти на все, что угодно, так что никаких иных устремлений в нем не наблюдалось.

По Карнунтумскому соглашению Лицинию отходили провинции Реция и Паннония, то есть весьма небольшая, по сравнению с другими тетрархиями, территория от Южной Германии до северо-западной части Балкан, без выходов к морю и каких-либо преимуществ вообще. Очевидно, что предложивший эти земли Галерий воспринимал их как приложение к своей тетрархии и условный плацдарм Лициния для дальнейшего продвижения на Запад. Быть может, этим неудобным и неинтересным местоположением Галерий даже провоцировал Лициния столкнуться с Константином, но он умер, и теперь Лицинию придется решать все свои проблемы самому. Сразу после смерти Галерия легионы Лициния и Максимина Дазы направились навстречу друг другу и встретились в Вифинии, где между ними должна была произойти битва континентов, но им хватило разума принять единственно правильное решение — разграничить свои территории по естественным морским границам, то есть Лициний получал все европейские территории Галерия, а Максимин азиатские. Казалось бы, это был самый цивилизованный развод после Карнунтумского съезда. Константин в то время еще усмирял своих германцев по Рейну, а Максенций наслаждался произволом в Риме, и такая жизнь могла бы продолжаться сколько угодно долго. Но… Теперь пришел момент подробнее рассказать о Максимине Дазе, до сих пор не столь заметном на европейской политической арене в силу географической удаленности своей тетрархии.

Легитимный цезарь, но самозваный август Египта и Азии, Гай Валерий Галерий Максимин Даза, по словам Лактанция, «недавно оторванный от баранов и лесов», получил Восток, «чтобы топтать его и терзать», «теперь уже сделавшись пастырем не баранов, а воинов». Действительно, как и Флавий Север, этот цезарь не проявил никаких необходимых качеств политика Римской империи, но если он чем-то занимался с большим усердием, так это совершенно агрессивным навязыванием языческих культов и травлей христиан. Все остальные гонители Церкви занимались этим царским «хобби» между делом, но Максимин Даза сделал его основным смыслом всей своей политики. Возникает впечатление, что он только для того получил власть от своего дяди Галерия, чтобы проявить все свои садистские устремления и ничем другим он заниматься больше не хотел и не мог. Уже в 306 году он издал указ, требующий от всех людей, включая детей, принести жертву языческим богам, и поехал с личной инспекцией проверять, как исполняется столь важное государственное предписание. В 309 году он издал повторный указ, в котором все люди, включая теперь уже и грудных детей, должны были поедать идоложертвенных животных и пить их кровь, а на всех рынках надо было окроплять этой кровью все продаваемые продукты. Вполне можно предположить, что столь маниакальное антихристианство воспитывалось в роду Максимина, к которому, как мы помним, принадлежал и Галерий со своей матерью. Предсмертный указ Галерия 311 года о легализации христианства по законам субординации августа и его цезаря должен был распространяться на территории Максимина Дазы, соответственно на Египет и Сирию, но самозваный август его полностью игнорировал. Когда же Галерий умер, то Максимин не только решил позариться на его провинции, но и на его жену Валерию, дочь Диоклетиана и Приски, — несчастную христианку, которой вместе со своей матерью приходилось терпеть столь специфическое мужское окружение. Достаточно вспомнить, как их мужья заставили совершить жертвоприношения идолам в первые же дни террора 303–304 годов, организованного ими же самими. За отказ Валерии разделить с ним ложе, показавшийся Максимину весьма неожиданным, он приказал конфисковать у нее все имущество, пытать близких ей людей, а саму ее вместе с матерью арестовать. На просьбы самого Диоклетиана, выращивающего свою капусту в далекой Солоне, вернуть ему жену и дочь Даза ничего не отвечал, а только приказал таскать их инкогнито по деревням, видимо, чтобы их не нашли. Так стопроцентный протеже Галерия после его смерти издевался над его же дочерью и женой, не говоря уже о том, что сама жена была дочерью основателя всей тетрархии.

Максимин готовил проект о формализации языческих культов, в результате которого все жречество должно было быть разделено на разные уровни в соответствии с его представлениями.

Но все его мечты обрубались известиями об успехах Константина, которого Максимин, конечно, считал своим врагом в долгосрочной перспективе. Теперь же, после победы Константина над Максенцием, ему было за что волноваться, более того, Константин уже направил к Максимину обращение с требованием отменить все антицерковные действия, тем более что он должен был это сделать еще после эдикта Галерия. Скрепя сердце, Максимин подчинился Константину, но не надолго. Зимой 312–313 годов по Востоку прошла волна эпидемий и неурожая. Все эти события вместе заставляли Максимина все больше думать о Европе. Вдруг он узнал о том, что Константин и Лициний нашли общий язык, встретились друг с другом в Медиолане и для закрепления союзных отношений величайший август предложил выдать свою сестру за невеличайшего. Этот союз двух европейских владык означал для Максимина полный крах всех его амбиций, и тогда он решил оккупировать земли Лициния, пока он готовится к свадьбе. В очень неблагоприятных погодных условиях он двинул свои легионы на Босфор, преодолел законную границу, захватил города Византий и Перинф (Гераклею Фракийскую) и уже повел свои легионы форсированным маршем по Фракии на запад. Однако Максимин недооценил возможности противника и переоценил свои. 1 марта на Серенских полях во Фракии уже стояли легионы Лициния. Накануне он дал обет Юпитеру, что если он победит Лициния, то уничтожит имя христианское по всей земле. В отличие от него, Лициний попросил писца записать текст молитвы христианскому Богу, который должны перед битвой прочесть все его солдаты, воздевая руки к небу. Как и Константину, эта идея пришла Лицинию во сне, где ему, по словам Лактанция, явился Ангел и указал необходимость молиться Всевышнему Богу. Про Лициния ни в коем случае нельзя сказать, что он стал христианином, но он начал задумываться над причинами успеха Константина и вести с Церковью свою, крайне непоследовательную политику. Но в любом случае это сражение на Серенских полях после битвы у Мульвиевского моста в религиозно-политическом плане отражало конфликт христианства и язычества.

Как войска Максенция превосходили числом войска Константина, так и семьдесят тысяч воинов Максимина превосходили тридцать тысяч воинов Лициния. Последний пригнал к Босфору только те части, которые успел собрать по дороге и не столько даже для того, чтобы победить интервента, сколько для того, чтобы не пустить его в Европу. Но у многочисленных воинов Максимина было два существенных недостатка: во-первых, они совершенно не были поклонниками своего самодура, а во-вторых, страшно устали, потому что поход через гористую Малую Азию оказался очень тяжелым — всю дорогу шли дожди и снега, и много вьючного скота погибло. Поэтому уже в окрестностях Адрианополя у Тзиралла армия Лициния полностью разгромила армию Максимина. Несостоявшемуся завоевателю во избежание плена и гибели пришлось срочно переодеться в одежду раба и добираться до Никомедии, где он вновь нарядился императором и первым делом жестоко расправился со своими жрецами, не сумевшими предупредить его об опасности. Лициний решил дойти до конца и объявил поход на Никомедию. В итоге Максимин убежал на юг Малой Азии, в город Таре, где устроил себе обильное пиршество, чтобы под конец выпить яд, но из-за слишком набитого желудка отрава не подействовала, и он заболел очередной смертельной болезнью, подобно другим мучителям Церкви. Его организм не мог принимать пищу, и он отощал до костей, ослеп и умер в жутких мучениях.

Узнав о свержении Максимина Дазы, измученные Приска и Валерия в лохмотьях добрались до Никомедии, чтобы поклониться в ноги Лицинию. Победивший август принял их весьма любезно, но с ними был также сын Галерия Кандидиан, которого он страшно испугался как наследника никомедийского трона и, недолго думая, приказал убить. Приска и Валерия чудом бежали из Никомедии и пятнадцать месяцев скрывались от властей и агентов Лициния, пока их не нашли на севере Греции в Фессалониках, связали, отрубили головы, а их трупы бросили в море… Так посредственные сатрапы Галерия и Диоклетиана, обязанные им самим своей карьерой, после смерти благодетелей разделались с их женами. Но нельзя сказать, что им не у кого было брать пример подобного отношения к человеческому достоинству. «Балканская династия» тетрархов была особой школой человеческих отношений. И основателем этой школы был сам Диоклетиан.

 

30. Медиоланский эдикт

История римской тетрархии обещала быть похожа на сказку про дружных царей, мирно управляющих каждый своим царством, особенно когда Диоклетиан с Максимианом в 305 году ушли в положенную отставку и, казалось, новый правовой механизм заработает не на одно поколение. Но уже на следующий год эта история стала похожа на известную считалочку про десять негритят, так что к моменту смерти Максимина Дазы в 313 году вполне можно сказать, что «их осталось только двое» — Лициний и Константин. Правда, финал этой истории не сходится со считалкой, потому что победитель не провоцировал ничьи убийства и сам любил жизнь, а не собирался кончать собой, как ему могли бы посоветовать многие языческие философы поздней Античности, если бы он обратился к ним в минуту отчаяния.

Когда Лициний занял дворец в Никомедии, бывший политическим центром Империи во времена Диоклетиана, он тут же огласил письмо о положении христиан, которое Константин вместе с ним составил в городе Медиолане 13 июня (в июньские иды) наместникам каждой провинции, почему оно со временем получило название Медиоланского (Миланского) эдикта. Текст этого письма полностью приводится у Лактанция (О смертях преследователей, 48) и в переводе на греческий у Евсевия Кесарийского (Церковная история, X, 5.2–14). По своему содержанию и историческому значению текст этого письма затмевает Никомедийский эдикт Галерия 311 года.

Во-первых, в этом письме провозглашается легализация всех религий Римской империи, что фактически уже было постановлено в эдикте Галерия, но теперь имеет всеобщеобязательную силу на территории всего государства.

Во-вторых, в этом письме особо подчеркивается свобода именно христианского вероисповедания, что тоже было в эдикте Галерия, но теперь имеет не только общегосударственную силу, но также оговаривается, что христиане могут исповедовать свою веру без всякого беспокойства для себя. Если Галерий в своем эдикте специально оговаривал, что христиане должны пользоваться своей свободой так, чтобы никто из них не нарушал порядка, то Константин и Лициний оговаривают, что христиане могут пользоваться своей свободой так, чтобы не бояться самого государства, иначе говоря, того самого порядка, который они якобы нарушают. Если эдикт Галерия напоминает христианам, что они могут быть в чем-то виноваты перед государством, то эдикт Константина и Лициния, наоборот, как будто бы извиняется перед христианами за ту вину, которую государство несет перед ними.

В-третьих, если эдикт Галерия ставил христианам условия молиться за благополучие республики и императора, что само по себе не нарушает принципов христианской морали, то эдикт Константина и Лициния не ставит таких условий, поскольку они могут быть поняты превратно.

В-четвертых, самый главный пункт этого письма, принципиально отличающий его от эдикта Галерия, состоит в требовании вернуть христианам все земли, помещения и храмы, которые за все годы гонений были отобраны у христиан. При этом специально оговаривается, что сами христиане ничего не должны платить за эту реституцию, что говорит об уровне произвола на местах в те времена.

В заключение письма от наместников требуется максимально распространить его содержание, в частности, вывешивая его повсюду, как это обычно делалось со всеми открытыми императорскими приказами. Есть версия, что Максимин Даза незадолго до смерти подтвердил этот указ на тех немногих территориях на юге Малой Азии, которые оставались в его подчинении.

Возможен вопрос: почему Константин и Лициний решили издать этот эдикт, если на их территориях, особенно у первого, никаких антихристианских преследований не велось? Ответ очень простой: потому что антицерковные указы Диоклетиана 303–304 годов никто не отменял, и те же Максимин, Максенций и Галерий до своего эдикта 311 года на них ориентировались, и поэтому все христиане жили в страхе, что на основании этих указов любой тетрарх в любое время может возобновить или усилить репрессии. Даже христиане под властью Константина понимали, что их безопасность держится на его личном отношении к ним, но он может в любой момент вспомнить об указах 303–304 годов.

Таким образом, Медиоланский эдикт, изданный Константином и Лицинием 13 июня 313 года, окончательно отменял действия репрессивных указов 303–304 годов; не только провозглашал христианство легальной религией на всей территории Римской империи, но также не ставил перед христианами никаких условий, фактически признавал вину государства перед ними и, самое главное, возвращал им все отнятые земли и храмы. Медиоланский эдикт нельзя считать, как это нередко можно встретить в популярной литературе, признанием христианства государственной религией Римской империи. Язычество сохраняло свои позиции, и его культы отправлялись по всей Империи до конца правления Константина, а также и после него. Христианство окончательно будет признано государственной религией только в 381 году, а до этого момента пройдет еще немало серьезных событий, ставящих под вопрос положение Церкви.

Про Медиоланский эдикт даже нельзя сказать, что после него христианство стало доминирующей религией Римской империи, потому что в количественном отношении христиане составляли меньшинство, а среди политической элиты, особенно в Риме, было очень много язычников. В чем же тогда историческое значение Медиоланского эдикта, если не считать столь важные решения об официальном прекращении террора по всей Империи и реституции церковного имущества? Дело в том, что христианство — это наступательная, миссионерская религия и поэтому реальная свобода означает для Церкви не просто возможность собираться в своих храмах, а возможность распространять свое вероучение по всему миру. Христианство в начале IV века было религией меньшинства, но это была религия самого активного, самого организованного и самого воодушевленного меньшинства, прошедшего множество нечеловеческих испытаний и объединенного исключительно общими мировоззренческими основаниями. Поэтому Медиоланский эдикт, не оказывая никакого специального поощрения христианам, а только восстанавливая справедливость по отношению к ним, способствовал резкому количественному и качественному росту влияния Церкви. Пребывание Церкви в катакомбах, конечно, для иных христиан было по-своему романтичным, так что многие из них уже и не представляли себе иного пространства для храмов, кроме как под землей — подальше от света и людей, но такое состояние было противно, противоестественно самим задачам Церкви, и поэтому Медиоланский эдикт открыл двери этих храмов в обе стороны, предоставив возможность христианам открыто выходить навстречу миру, а миру открыто входить в пространство храма.

Диоклетиан был в шоке от эдикта Константин и Лициния, для него он означал крах всей его религиозной политики, и если это действительно так, то тогда прав А.П. Лебедев, утверждающий, что основатель тетрархии с самого начала решил уничтожить Церковь. Как и на Галерия двумя годами раньше, так и на Диоклетиана напала страшная немочь, и если христианские авторы пишут, что он умер в результате мучительной болезни, то языческие говорят, что он покончил собой. В языческой этике поздней Античности умереть от болезни считалось большим позором, чем от самоубийства.

Как написал Лактанций, «от ниспровержения Церкви до ее восстановления прошло десять лет и около четырех месяцев». За эти годы Диоклетиан и его тетрархи Максимиан Геркулий, Галерий, Максенций, Флавий Север, Максимин Даза и сам Лициний в большей или меньшей степени были организаторами и исполнителями массового антихристианского террора, и только Галлия и Британия под властью сначала Констанция, а потом Константина были свободны от этого кошмара. После эдикта Галерия 311 года террор прекратился на территории Восточной Европы и Малой Азии. После победы Константина над Максенцием террор прекратился в Италии, Испании и Африке. Теперь уже, после победы Лициния над Максимином и издания Медиоланского указа, террор прекратился на территории Египта и Леванта, то есть Палестины и Сирии. Надолго ли?

 

31. Константин против Лициния

С 313 года Римская империя оказалась разделена между двумя августами, и Лициний правил ее восточной частью, которая всегда была богаче и культурнее западной. В 314 году Лициний женился в Медиолане на сводной сестре Константина по имени Констанция, дочери Феодоры.

Оказавшись правителем Балкан, Греции, Малой Азии, Леванта и Египта, Лициний фактически стал царем всего эллинистического Востока. У августа Востока были все шансы править им столько же, сколько недавно правил Диоклетиан и войти в историю достойным соправителем Константина, связанным с общей ответственностью за судьбу Империи. Однако столь светлая и вполне реальная на первый взгляд перспектива оказалась невозможной в первые же месяцы его правления, потому что по своему происхождению и ментальному складу он практически ничем не отличался от всех скончавшихся за последние годы тетрархов. Возможно, если бы ему пришлось делить власть со своим покровителем Галерием, как некогда Максимиан делил власть с Диоклетианом, то он умерил бы свои амбиции, будучи благодарным коллеге-августу, который поднял его за собой на вершину имперской иерархии. Но Константин не был его покровителем, и, более того он был его конкурентом еще в те времена, когда они не обладали никакими властными полномочиями, но зато Галерий уже нарисовал в своем уме судьбу их. Поэтому Лициний, вместо того чтобы воспринять Константина как своего союзника, подсознательно все время видел в нем конкурента и все время вел с ним внутреннюю войну. Вместе с этим про любого политика очень важно понять, какую конечную цель он преследует, какова основная, глубинная мотивация всех его действий. Константин относился к тем политикам, для которых власть была средством для преобразования государства и общества — разумеется, «преобразования» в том смысле, который каждый политик имеет в виду, потому что то, что для одного человека «преобразования», для другого катастрофа. Конечно, Константин был очень честолюбивым человеком, совсем не похожим на своего отца в этом отношении, но честолюбие Константина принесло христианству больше пользы, чем скромность Констанция. Более того, Константин вполне мог пойти на самые жесткие меры в достижении своих целей, но он шел на эти меры только тогда, когда он видел в этом определенный смысл, а не устраивал перманентный террор по любому поводу, подобно своим соперникам. В этом смысле психологический тип Константина как политика вполне можно сравнить с Диоклетианом, которому никак не откажешь в честолюбии и готовности применять крайние методы, но в то же время его нельзя назвать маниакальным тираном: он обещал через двадцать лет уйти в отставку и ушел, он начал террор против Церкви, но он его закончил своим уходом, и как бы он ни ненавидел христиан, нельзя сказать, чтобы он наслаждался их муками, подобно своим коллегам. Лициний же принадлежал к совершенно противоположному типу политика, для которого власть была самоцелью, подобно Максимиану или Максимину. И поэтому сам факт ограниченности этой власти — во времени, в пространстве или в полномочиях — он воспринимал весьма болезненно. Лициний достигал власть не для того, чтобы что-то изменить в государстве, а для того, чтобы достичь еще больше власти. Можно сказать, что он был достаточно умнее Максимиана или Максимина, чтобы вовремя останавливаться на «красный свет», иначе бы он просто не пришел к «финишу» вместе с Константином, но он был весьма пуст для того, чтобы понять, что гонка за власть не может быть смыслом жизни.

Лициний прекрасно понимал, что его часть Империи привлекательнее западной части Константина и у него, в принципе, нет никаких оснований считать себя хоть в чем-то обделенным, подобно тому каким он был, когда еще два года назад правил имперским «захолустьем» Рецией и Паннонией. Но он также понимал, что Константин в восприятии солдат и многих других жителей Империи привлекательнее его самого: у Константина была своя романтическая история прихода к власти; при этом он происходил не из «низов», а наследовал власть предыдущего августа; достигнув власти, он «пришел, увидел, победил» Максенция, бывшего самой большой проблемой Империи. Лициний же не был сыном августа, но в его восхождении не было ничего романтичного, его просто поднимали за собой и ставили на нужные места, а его столкновение с Максимином Дазой, само по себе абсолютно оправданное, на идеологическом уровне воспринималось как победа христианства над язычеством, что только укрепляло позиции Константина. Исходя из всех этих соображений, Лициний испытывал целый комплекс негативных чувств к Константину, а теперь еще ощущал себя лишь проводником его прохристианской политики, подписав Медиоланский эдикт и разбив Максимина. Спрашивать же о том, какое значение имели для него мистические видения перед битвой на Серенских полях и женитьба на сестре Константина, достаточно наивно — если бы такие вещи имели для него хоть какое-то значение, он бы не оказался с Константином по разным сторонам линии фронта. В итоге Лициний сам себе внушает, что Константин не может быть его союзником и остается его врагом, а врага нужно уничтожить, что в данном случае означает всем Востоком напасть на Запад. Следуя этой «железной логике», Лициний решил, что раз Константина больше всего поддерживают христиане, то их пребывание в его половине Империи, то есть на всех трех континентах, выполняет роль «пятой колонны», с которой нужно расправиться первым делом, а его собственной опорой отныне будут язычники, видящие в Константине своего главного врага.

Аврелий Виктор, коего невозможно заподозрить в симпатиях к Константину, отмечает, что «Константин всем врагам своим оставлял почет и имущество и принимал их в свои друзья; он был так благочестив, что первый отменил казнь через распятие и перебивание голеней. Поэтому на него смотрели как на нового основателя государства и почти как на бога. У Лициния же не было предела пыткам и казням, по образцу рабских даже для невинных и знаменитых философов» (О цезарях, 41). Поэтому Лициний не нашел ничего лучше, как нарушить подписанный им Медиоланский эдикт и устроить новый взрыв массового антицерковного террора, продолжив, тем самым дело Максимина. При этом специфика репрессий Лициния заключалась в том, что он не издавал никакого открытого эдикта по этому поводу, а действовал полутайно, отдавая приказы уничтожать самых заметных христиан, особенно предстоятелей Церкви. Среди жертв его гонений за все время его правления можно вспомнить таких, как святые Власий Севастийский (+116), Федор Стратилат (+119), Василий Амасийский и др. Вспоминается также очень характерный случай, произошедший при Лицинии с сорока воинами-христианами, происходившими из Каппадокии, которых Церковь чтит как Сорок Севастийских мучеников (+320). Когда зимой 320 года их войско стояло в армянском городе Севастии, военачальник по имени Агрикола решил устроить жертвоприношения языческим богам для всех воинов. Конечно, он не мог не знать, что среди них есть христиане, тем более он был мотивирован на выявление «пятой колонны». Целых сорок человек отказались участвовать в этих жертвоприношениях, и тогда он начал склонять их к отречению разными способами, последний из которых был особенно изощренным: он приказал раздеть их догола и выставить в покрытое льдом озеро. На берегу ледяного озера Агрикола поставил теплую баню и сказал, что все, готовые отречься от Христа, могут в ней попариться. Мученики стояли во льду всю ночь, а на утро один из них все-таки побежал в баню и тут же умер. При этом один из их стражников по имени Аглай заявил: «И я — христианин», разделся и присоединился к ним. Когда же наступил день и Агрикола понял, что он не столько опозорил их, сколько себя, то приказал перебить им всем голени и сжечь. Так Церковь обрела сорок святых мучеников, их имена — Кирион, Кандид, Домн, Исихий, Ираклий, Смарагд, Евноик, Валент, Вивиан, Клавдий, Приск, Феодул, Евтихий, Иоанн, Ксанфий, Илиан, Сисиний, Аггей, Аетий, Флавий, Акакий, Екдекий, Лисимах, Александр, Илий, Горгоний, Феофил, Домитиан, Гаий, Леонтий, Афанасий, Кирилл, Сакердон, Николай, Валерий, Филиктимон, Севериан, Худион, Мелитон и Аглай.

История Сорока Севастийских мучеников характерна тем, что в эти времена христианство стало весьма распространено в армейской среде, и в немалой степени потому, что сам император Константин показал пример хорошего отношения к христианам. Вряд ли стоит подробнее рассказывать о садизме Лициния над христианами, одно можно сказать — в этом деле он не уступал ни Галерию, ни Максимиану, ни Максенцию, ни даже Максимину. Недолго Восток Империи радовался Медиоланскому освобождению, так что Лициний мог и не побеждать Максимина и его битва на Серенских полях, весьма подробно описанная Лактанцием, не вошла в историю христианства, подобно битве Константина у Мульвийского моста.

Идеологическая проблема Лициния, как, впрочем, и очень многих язычников, заключалась в том, что он не мог выбрать себе какой-то один языческий культ и обращался сразу ко всем, чтобы быть своим для всех жрецов и шаманов Востока. Как и при дворе Максенция и Максимина, в его резиденции в Никомедии можно было встретить кого угодно от авгуров и гаруспиков до вавилонских и египетских колдунов.

Лициний готовился к войне с Константином, и ему все время нужно было знать, как к этому относятся оракулы, звезды, птицы, кишки зверей и людей. Объединить язычников в единый фронт было невозможно, потому что они сами конкурировали друг с другом, а представить христианство как общего врага было весьма сложно, поскольку далеко не все язычники оценивали вызов этой пресловутой религии. Среди аргументов Лициния против христианства, особенно понятных людям военного и сельского склада типа его самого, было обвинение христианства в том, что это «чужеземная» и «неизвестная» религия. Так он решил перед своим первым боем собрать всех своих титулованных друзей и щитоносцев во влажную и тенистую «священную рощу» очередного языческого бога, чтобы совершить там жертвоприношение и прочесть программную речь, обосновывающую его поход на Запад (см. Евсевий. Жизнеописание, 2,5). Основным смыслом этой речи было обвинение Константина в том, что он поклонятся «неизвестно откуда взявшемуся» Богу, попирая богов предков, которых всегда больше числом и которых предки завещали чтить. К сказанному он добавил, что предстоящие сражения докажут, чьи боги сильнее — родные или «неизвестный» Бог Константина, а если окажется, что именно Бог Константина, то им придется его чтить. Хотя все это рассуждение для современного рационалиста на первый взгляд кажется несколько фантастическим, следует признать, что оно совершенно не противоречит архаичной языческой логике. Действительно, с языческой точки зрения главным основанием для веры в какого-либо бога является укорененность в той этнической и региональной культуре, к которой принадлежит сам язычник. Подобным образом отрицали христианство и многие иудеи, которые ревновали не столько к истине, сколько к «традициям предков». Элементарный логический довод о том, что «предки» не могут быть критерием истины, потому что «предки» у всех разные, а истина одна, нечасто бывает услышан рассуждающими подобным образом, потому что для этого с самого начала нужно выстраивать свою логику от общих, универсальных оснований, а не от личных чувств привязанности и идентичности, имеющих чисто эмоциональную силу. Но в том-то все и дело, что в задачи Лициния не входило кого-либо убеждать — ему нужно было не убеждать, а внушать своему окружению зловредность Константина и апеллировать не к сознанию, а к бессознательному, которое в вопросе экстренной мобилизации масс всегда имеет определяющее значение.

Помимо чисто религиозных причин назревающей войны, у нее появился конкретный повод. Как бы это странно ни показалось на первый взгляд, но Константин хотел продолжать развивать тетрархию, а не становиться единоличным монархом. Поэтому он от своего имени выдвигает в цезари некоего Бассиана, женатому на его сестре Анастасии. Но очень скоро выясняется, что этот Бассиан оказывает сопротивление политики Константина, что объясняется влиянием на него его брата Сенециона, оказавшегося родственником Лициния. Узнав об этом, Константин лишает Бассиана статуса цезаря и требует у Лициния выдачи Сенециона, на что восточный август отвечает резким отказом. Параллельно с этим сам Лициний выдвигает своего приятеля, начальника пограничной службы Валента, в собственные цезари, подобно тому как когда-то Галерий выдвинул самого Лициния. На этом фоне в пограничном городе Лициния Эмоне (ныне Любляна) разрушают статуи Константина. Как сказал по этому поводу историк Я. Буркхард, «Константин вынужден был атаковать» (Век Константина Великого, 7).

Первая стычка между Лицинием и Константином произошла в 314 году в земле кибалов, у озера Гиюльк в Паннонии (иначе при Цибале/Кибале, ныне Винковицы в Хорватии). Константин, конечно, знал о планах Лициния и о месте пребывания его лагеря. Если, по Евсевию, первым начал сражение Лициний (Жизнеописание, 2,6), то, по Аврелию Виктору, первым напал Константин (Извлечения, 41). Всего воинов Константина было 25 тысяч, а у Лициния 35 тысяч, из которых 20 тысяч он потерял. Второе сражение произошло уже во Фракии на Мардийской равнине, где Константин решил ударить по фронту и с тыла, послав в обход 5000 воинов. Лициний догадался об этой хитрости и поставил свои войска на две линии, так что солдатам Константина пришлось воевать с двумя фронтами. В этом сражении Лициний пошел путем Максенция — тот опирался на преторианскую гвардию, а Лициний стал мобилизовывать ветеранов Диоклетиановых времен, в основном ненавидящих христианство. Поэтому сражение длилось очень долго и ожесточенно, но когда Лициний начал проигрывать, он приказал войскам отступить к горам Македонии. Попутно заметим, что точные даты этих битв в науке остаются предметом дискуссий и колеблются от 314 до 316 года.

В результате этих двух сражений в 317 году обе стороны решили пойти на переговоры, сам факт которых для Константина означал победу, а для Лициния — поражение. В ходе переговоров императоры приняли два принципиальных решения. Во-первых, территория Константина отныне расширялась за счет Паннонии, Далмации, Дакии, Македонии и Греции. Фактически Константин занял всю Европу, кроме Фракии, любезно оставленной Лицинию. Следовательно, Лициний из императора восточной части Империи превращается в императора Азии и Египта, имеющего небольшой кусочек в Европе. Но не нужно быть искушенным геополитиком, чтобы увидеть в этой уступке почву для будущего конфликта: естественные границы всегда прочнее, и если бы они разделили территорию по Босфору, то Лицинию пришлось бы придумывать сверхъестественные причины, чтобы в следующий раз напасть на Запад. Однако его границы остаются в Европе, и он будет искать повод, как этим воспользоваться. Во-вторых, оба императора назначают цезарей — Константин назначает цезарями своего первого сына Криспа (от Минервины) и годовалого Константина (от Фаусты), а Лициний своего полуторагодовалого младенца Лициниана (от Констанции). Вряд ли кто-то серьезно воспринимал эти назначения как продолжение тетрархии — цезарь, по определению, не может быть младенцем, поскольку это действующее лицо, а кроме того, тетрархия требует доверительных отношений, явно отсутствующих у двух императоров. Другим решением этих переговоров было лишение Валента статуса цезаря и возвращения его в положение частного лица.

С получением Восточной Европы Константин был вынужден переключить свое внимание с западных варваров на восточных, а именно на сарматские и готские племена, ставшие главной головной болью любого наместника Балкан. В итоге в 317 году Константин переезжает в Сердику (ныне город София), что очень раздражает мнительного Лициния, поскольку он видит в этом приближение к его границам. В 323 году Константин идет в новый поход на сарматов, и его войска оказываются во Фракии, то есть на территории Лициния, в чем последний увидел объявление войны. Точнее говоря, очень хотел увидеть. 3 июля 324 года у города Адрианополя (рядом с Византием) состоялась эпохальная битва, где Константин, как всегда, проигрывал в количестве своих воинов, но зато выигрывал в качестве. У Лициния было 150 тысяч солдат пехоты и 15 тысяч кавалерии, а у Константина 120 тысяч солдат пехоты и 10 тысяч кавалерии, причем эта армия была собрана специально для войны с сарматами, но теперь ее придется бросить на восточного августа.

Войска противников стояли на разных берегах реки Гебр (ныне Марица), и Константин решил повторить свой подвиг у Мульвийского моста: всего с 12 всадниками он преодолел реку и молниеносно атаковал фронт Лициния с фланга. Потерпев поражение, Лициний отступает к Византию, где запирается от Константина. Именно теперь, как никогда, Константин смог оценить уникально выгодное географическое положение Византия, который, мягко говоря, очень сложно взять кавалерийским наскоком. В Византии Лициний имел 300 кораблей военной флотилии под командованием адмирала Абанта. Но тут на помощь Константину приплывает его флот из Рейна под командованием его сына, цезаря Криспа, состоящий из 1000 транспортных лодок и 200 кораблей. Сначала Крисп занял Босфорский пролив, но вовремя заметил, что если в нем скопится много больших кораблей, то сражение может кончится «Саламином». Поэтому он направляет корабли в ближайшие гавани, в первую очередь в Хрисополь, чтобы там выжидать начало военных действий. И вот наступил день, когда флотилия Лициния вышла в пролив, но тут неожиданно началась настоящая буря, направляемая юго-восточным ветром, отчего 130 его кораблей брошены были на камни и утесы азиатского берега, а 5000 моряков оказались на дне моря. Тогда Лициний переплывает на азиатский берег Босфора и прячется в городе Халкидоне, где объявляет о том, что больше не признает Константина августом, и назначает своего «августа Запада», коим становится его магистр оффиций (начальник служб) по имени Мартиниан. Первым делом «западный август» без Запада должен направиться в ставку Константина и помешать ему пересечь Геллеспонт, но настоящий август Запада высаживается на слишком далеком от него берегу и наступает на остатки армии Лициния. Теперь обе стороны встретились у города Хризополиса на Босфоре, и Лициний терпит сокрушительное поражение. С тридцатитысячным войском Лициний отступает в Никомедию и прячется за ее стенами. Осознав неизбежность своего поражения, он посылает к Константину его сестру и свою жену Констанцию, которая приносит брату императорские одежды мужа и просьбу о помиловании.

18 сентября 324 года Лициний был арестован, и Константин Великий стал единоличным правителем всей Римской империи. Вместе с Мартинианом Лициния сослали в Фессалоники под домашний арест. Константин сдержал свое обещание и сохранил ему жизнь. Даже по сведениям языческих авторов прощенный Лициний, подобно Максимиану, не успокоился и попытался организовать мятеж, вступив в переписку с сарматами, за что попал под самую суровую статью о предателях и дезертирах, за которую полагалась смертная казнь, и теперь уже охраняющие его готы исполнили приказ и казнили его.

Когда Константин стал единоличным правителем Римской империи, ему было 52 года. Больше у него не было ни одного соперника. Про Константина нельзя сказать, что он не стремился к власти, в противном случае он бы и не обладал ею, но он не стремился к абсолютной власти, которую он обрел в 324 году. Константин не готов был делить Империю с Максенцием, потому что он был узурпатором, но он готов был делить ее с Лицинием, потому что его власть была вполне легитимна. Однако Константин не был виноват в том, что его коллеги сами придумали в нем врага, а потом делали все, чтобы подтвердить эту фантазию в реальности.

В 324 году христиане, проживающие в римских провинциях Азии и Африке, а также во Фракии, обрели ту безопасность, которую их единоверцы в Галлии и Британии имели последние пятьдесят лет, и те возможности, которые они получили последние одиннадцать лет.