Пришла ко мне старая няня и, осторожно подбирая слова, сообщила наконец, что прибывший издалека бродяга, который учинил расправу над женихами, не кто иной, как мой муж Одиссей, явившийся в таком виде, чтобы проникнуть в дом и отомстить незваным гостям.

— Известие запоздалое, — сказала она, — потому что слова не нужны, когда дела говорят сами за себя.

— Не понимаю, Эвриклея, — ответила я, притворяясь рассерженной, — с чего это ты вздумала насмехаться над своей госпожой? Боги своенравны и могут лишить ума даже такую мудрую женщину, как ты, и заставить сыграть со мной злую шутку, когда сердце у меня разрывается от вида залившей дом крови. Я столько лет горевала о своем любимом Одиссее, но не ценой такой крови хотела я ответить за обиды, нанесенные мне женихами. Ты помнишь, как я проклинала Троянскую войну, отнявшую стольких мужчин у их семей, и как я даже просила тебя перебить Одиссею ногу рукояткой секиры, чтобы он не мог уехать. К сожалению, в тот раз ты меня не послушалась, а у меня не хватило смелости сделать это собственными руками. Многие погибли на той далекой войне, а многим уцелевшим выпала на долю тяжкая судьба. Я слышала, что возвратившийся на родину Агамемнон был убит неверной женой Клитемнестрой и ее любовником Эгистом. Кто-то, скитаясь по морям, погиб в бурных волнах. А ты приходишь и бередишь еще не зажившую рану. Только уважая твою старость и ценя верность, я не отсылаю тебя прочь с отповедью, которую получила бы от меня другая служанка.

Эвриклея от удивления широко открыла глаза.

— Я никогда не осмелилась бы насмехаться над тобой, моя любимая царица, попусту болтая о том, что так терзает твою душу. Неужели я пришла бы сыпать тебе соль на раны, если бы не была уверена в том, что говорю? Нищий бродяга, чей вид вызывал насмешки и оскорбления, сбросил маску, и стало ясно, что это Одиссей. Телемах и раньше все знал, они вместе придумали, как уничтожить твоих бешеных женихов. Они спрятали оружие, заперли двери большого зала и вооружили двух верных пастухов, без которых им наверняка не удалось бы справиться с толпой женихов. К тому же я одна из всех служанок поняла, кто передо мной, увидев на его ноге глубокий шрам, оставленный клыком дикого кабана во время охоты; да ты и сама его, должно быть, помнишь. Но он велел мне молчать, и я подчинилась воле своего господина. Только теперь я могу открыто говорить об этом.

Я ответила ей не повышая голоса, но очень твердо: — Если ты считаешь, что шрам на ноге — это доказательство, то я отвечу тебе, что множество кабанов нападали на многих охотников, после чего от нанесенных ими ран оставались глубокие рубцы. Ты говоришь, он был ранен в ногу, а куда еще, по-твоему, может ударить охотника разъяренный кабан? И как мне поверить твоим словам, дорогая простодушная Эвриклея, что после двадцатилетней разлуки, оказавшись лицом к лицу со своей супругой, Одиссей ни единым жестом не выдал своих чувств? Как поверить, что он подготовил трудный и опасный план мести, ни разу не обмолвившись о нем? Я твердо знаю, что Одиссей, такой, каким я его помню, рассказал бы мне все. И если он был намерен держать свой план в тайне, то кому, как не ему, известно, что Пенелопа сумела бы сохранить ее в своем сердце, как в глубоком колодце. Только чужеземец, а никак не Одиссей, мог отнестись ко мне с таким недоверием. На мгновение старая мудрая Эвриклея онемела. Она и сама не понимала, чем можно объяснить недоверие Одиссея ко мне, любимой жене.

— Ты знаешь, какой смертельной опасности подвергался Одиссей, вступая в схватку с разъяренной толпой женихов. Одно неосторожное слово могло сорвать его планы и поставить под угрозу его собственную жизнь и жизнь Телемаха. Уж не боишься ли ты принять Одиссея в свои объятия потому, что остерегаешься чьей-либо мести? Мне трудно понять твои мысли и подозрения, но и тут я могу тебя успокоить, потому что никто из женихов не ушел от меча Одиссея и Телемаха: все они лежат в лужах крови, а верные служанки окуривают дом серой, чтобы очистить большой зал для пиршеств. Одиссей сидит перед очагом и ждет, когда ты спустишься и обнимешь его теперь, когда месть свершена и ты свободна от осаждавших тебя женихов.

— Боги не терпят обид и злонамеренности, — ответила я Эвриклее, — потому они, наверно, водили рукой этого незнакомца. Чужеземец очень силен и хитер, но он сам сказал, что, победив в состязании, не станет домогаться моей руки. Мог бы нечто подобное сказать Одиссей?

После этих слов Эвриклея некоторое время помолчала, пораженная твердостью, с какой я отказывалась признать Одиссеем незнакомца, расправившегося с женихами.

— Речь идет об очень сильном и хитроумном человеке, дорогая моя Пенелопа, — промолвила наконец старая няня, — но кто на свете сильнее и хитроумнее Одиссея? Кто мог согнуть лук и пропустить стрелу через двенадцать колец, а потом покончить со всеми до единого молодыми и сильными женихами? Я вижу, мои слова тебя не убеждают, и не обижаюсь на тебя, хотя и сознаю свою правоту, но то, что я тебе рассказала и что ты сама видела, прячась за занавесом, должно было тебя убедить. Я понимаю, сердце твое за столько лет ожидания отвердело, как камень. Но теперь пора уже отбросить недоверие и положиться на милость судьбы: ведь высокомерно отвергать дар, который боги принесли тебе на золотом блюде, значит глубоко оскорбить их, пренебречь их волей и благорасположением к тебе.

Признаюсь, грустные слова Эвриклеи больно меня задели, но в ответ каждая моя фраза была по-прежнему продиктована уязвленной гордостью:

— Прежде чем спуститься в зал, я должна избавиться от множества нехороших мыслей, отвести взгляд от неба, сбивающего меня с толку всеми этими птицами, которые с пронзительными криками носятся вокруг дома. Твои слова не рассеяли моих подозрений относительно смелого и жестокого чужеземца, сумевшего не только согнуть лук Одиссея, но и схватиться вместе с Телемахом и двумя пастухами с многочисленными женихами, засевшими в моем доме, и убить их. Я могу, если тебе угодно, восхищаться его отвагой и, как было обещано, наградить его хитоном, туникой и хорошими прочными сандалиями, чтобы он мог продолжить свои странствия. Но не требуй от меня большего. Мне еще остается похвалить Телемаха за то, что он сумел найти такого могучего союзника, чтобы вновь завладеть тем, что у него отняли силой, но ты не можешь требовать, чтобы я признала этого бродягу-чужестранца своим мужем только потому, что он убил всех остальных претендентов. Может, по-твоему, я должна возражать ему, если он сам заявил, что не стремился к женитьбе? Я, живущая в одиночестве, жду не просто смелого человека, а своего Одиссея. На свете много сильных и смелых мужчин, были такие и среди женихов, но Одиссей — один, и я жду его, дорогая Эвриклея, хотя на ею возвращение у меня осталось совсем мало надежды. До тех пор, пока не станет точно известно, что Одиссея поглотила морская пучина или что он погиб от рук разбойников, я буду ждать его и не поддамся на наивные и пламенные речи моей старой няни. Я знаю, тебя огорчает, что я живу одна, и мне понятны твои добрые чувства, но я не ищу себе просто мужа. В противном случае я вышла бы замуж за кого-нибудь из женихов. Я знаю, что надежд на возвращение Одиссея мало, но я по-прежнему живу ими и никаких других способов избавиться от своего одиночества не ищу и не нуждаюсь в них.

Я понимала, что Эвриклея будет настаивать на своем.

— На протяжении стольких лет ты презирала женихов, засевших в твоем доме и испоганивших даже его камни, а теперь я слышу слова, отзывающиеся болью в моих ушах. Я пришла не для того, чтобы предлагать тебе вступить в брак с безвестным героем или с хвастуном. Я утверждаю, что гость, которого ввел в твой дом Телемах, — Одиссей. И эту правду ты отвергаешь под сотней предлогов. Мой возраст и опыт не обманывают меня, и когда ты сядешь рядом с ним перед очагом, где он ждет тебя, то сама узнаешь его, и не только по внешнему виду, но по взгляду, по голосу, по каждому жесту, по всему тому, что подскажет тебе любовь. Если только многолетняя разлука не отняла у тебя зрение и слух и не вытравила из памяти чувства, которые когда-то вас соединяли.

Я погладила Эвриклею по седым волосам, но решила не поддаваться ее уговорам.

— Твои горькие слова и долг гостеприимства вынуждают меня спуститься в пиршественный зал, но прежде чем я предстану перед иноземцем, проявившим такую храбрость и принадлежащим, как говорят, к знатному роду, мне надо одеться, как подобает царице.

Старая няня Эвриклея молча причесала меня и помогла закрепить волосы на затылке золотой заколкой. Потом она вынула из сундука самую красивую мою льняную тунику и разложила ее на постели вместе с хитоном, украшенным золотистой бахромой. Но когда я потянулась к ларцу за лазуритовым ожерельем, Эвриклея стала меня отговаривать:

— Зачем, о Пенелопа, ты хочешь надеть ожерелье, которое Одиссей не может узнать? Лучше бросить его на дно морское, чем заронить лишние подозрения в сердце своего супруга. Уж если ты хочешь сохранить ожерелье, прошу тебя, не показывай его именно сегодня.

— Нашему гостю уже знакомо это украшение, но если бы я верила, что меня ждет Одиссей, то никогда бы больше не надела эти камни. Ты же сама видишь, что лазурит очень идет к моей тунике цвета морской воды, а сверкающие в камнях золотые блестки подходят к золотистой бахроме хитона. Я очень редко принимаю иноземных гостей в своем доме и сегодня хочу одеться соответственно случаю. Даже в горе и печали каждая женщина хранит в душе толику тщеславия.

Эвриклея молча вышла из комнаты, даже не удосужившись помочь мне одеться. Пришлось позвать бессловесную Эвриному — еще одну няню, живущую во дворце со времен моего замужества. Она помогла мне облачиться в тунику и хитон и окончательно привести в порядок прическу.