Ледяной дождь

А в конце декабря на Москву обрушился дождь, ледяной дождь. И за ночь вся столица – деревья и кусты, автомобили и дома – превратилась в хрустальную сказку. Москва обернулась в громадный леденец, который парализовал движение, а в Подмосковье и возможность привычно жить. Провода под тяжестью ледышек обрывались либо валились на землю под напором согнутых в бараний рог деревьев. Особенно пострадали березы и осины. Тысячи домов оказались обесточенными. И в большей степени парализованной стала не Москва, а Подмосковье. Аэропорты, главным образом Домодедово, не принимали и не выпускали самолеты… Привычная жизнь полетела в тартарары, но большинство москвичей в своих теплых квартирах еще не успели понять серьезности ситуации.

У нас дома на Юго-Западе было тепло – мы с вечера под дождем вернулись со дня рождения нашей подруги Риты Ивановой и поскольку до этого никогда не сталкивались с ледяными дождями, проснулись в полном комфорте и в окно и в телевизор еще не заглядывали. Телефонный звонок отца Татьяны, который дислоцировался на нашей даче под Рузой, поначалу нас не сильно обеспокоил. Алексей Степанович после смерти своей второй жены уже около шести лет жил в нашем загородном доме.

Степаныч был немолод и капризен. Причем его «качание прав» напрямую зависело от строгости отношения Татьяны к отцу. Конечно же, он долгими зимними вечерами скучал в большом дачном доме. Но некомфортно он чувствовал себя и в Москве, с нами. В общем он нуждался в процессе «жаловаться» и чтобы потом его жалели и уговаривали. Иногда это доходило до анекдотических ситуаций. Телефонный либо очный разговор с Татьяной (меня он, видимо, боялся) начинался с рассказа о том, что все болит.

– Ой, доца, голова, падла, болит, – пел Алексей Степанович.

– Папа, так погода какая? Вон как давление скачет… У меня тоже болит, а я моложе тебя, – отражала первый натиск Татьяна Алексеевна.

– Вот жизнь поганая, – заводился дед, прадед и отец в одном флаконе, – одну жинку схоронил, вторую схоронил… Жить бы да жить, а тут голова, падла, болит.

Вы понимаете, что жалобы отца Татьяны мы воспринимали с иронией и делили цифры его докладов на семнадцать. В общем, выслушав информацию о погоде на даче и о том, что уже пять часов нет электричества, Таня пообещала завтра к вечеру приехать.

– Я до вашего приезда сдохну…

– Папа…

– Что, папа? Я уже столько лет папа…

Я включил телевизор и сразу нарвался на информацию о ледяном дожде и о катастрофическом положении в Домодедово и других районах Подмосковья. К этому моменту Татьяна добавила стали в голосе и, закончив разговор с отцом на строгой ноте, сделала отбой на телефоне.

– Таня, надо ехать, наверное, какой-то катаклизм случился.

– Позвони в администрацию в Рузе, узнай, что там… Сто километров это расстояние…

Я связался со своими знакомыми по даче и услышал, что там не все здорово.

– Надо ехать, электричества нет, когда будет, неясно. Дед и дача замерзнут. Придется топить дом дровами и углем, дед это сам не сделает.

– Да, ты прав, у него уже паника. Одевайся, – сказала Татьяна, собирая вещи.

– А ты позвони детям, что мы на дачу поехали… Да… Заряди телефон, а то останемся без связи.

Через полчаса мы рванули в сторону Рузы. Мы с Татьяной не очень понимали масштаба аварии, и нам казалось, что знакомства, лицо и деньги быстро исправят положение. Мы не закупали продовольствие и воду, понимая, что магазины еще не опустошены, как во время войны, и при наличии бензина в автомобиле эти проблемы мы решим быстро и безболезненно. Мы приехали в наш загородный дом засветло. Дед нас встречал так, будто мы вернулись с войны. Я оставил Татьяну успокаивать отца, а сам рванул в Рузу, чтобы из первых рук получить информацию о положении в электросетях.

Мои высокопоставленные друзья меня не успокоили и сказали, что все хуже, чем когда-либо ранее. Ищут, где обрывы в проводах, но пока не могут найти.

Я вернулся на дачу и почувствовал, что помещение изрядно выстудилось и надо срочно топить дровами. Славу Богу, что в доме было много свечей и не страшна темнота вечером. Вскоре огонь заиграл в печке резервного отопления. Одна проблема начала решаться, но дом, заточенный под электричество, был пока непригодным для житья. Воды в унитазе и в кране не было – электрический насос не качал ее. Электрическая плита не работала, и надо было соображать, как решать эти проблемы. Конец декабря, и стемнело быстро. Огней из соседних деревень не было видно…

Я завел машину и включил дальний свет. При этом освещении натаскал дров и затопил камин. Затем сделал запас воды, натаскав снега, чтобы растопить его для технических нужд. Оставив Татьяну и Алексея Степановича поддерживать огонь, я поехал в магазин закупить продукты и питьевую воду. Моя операция удалась. Я вернулся в дом, наполненный мерцающим светом свечей и камина. Степаныч, забывший о головной боли и ужасах Москвы, вдохновенно рассказывал о трудностях деревенской жизни во время войны на Черкасчине. По его рассказу получалось, что он практически организовал партизанское движение в Чернобае. Мы подкинули дров в камин, чтобы было побольше углей. Татьяна уже достала бутылочку, которую Степаныч ловко «откупырил», а она нарезала хлеба, соленых огурцов и сала.

Как будто почуяв надвигающийся праздник, на огонек пришел сосед Виктор. И мы выпили за здоровье, и как-то водочка хорошо пошла, а сало в сочетании с черным хлебом и огурцом было в меру твердым. И полилась беседа, а вторая рюмка не заставила себя ждать.

Треск горящих поленьев в камине органично дополнял атмосферу вечера. Вечера, который, не случись катаклизма, все участники неожиданного праздника провели бы, не согревая друг друга душевным теплом, а лежа у телевизора или в лучшем случае с книгой в руках. И я взял гитару. И мы пели, причем атмосфера между партнерами нашего музицирования была такой, какой она бывает лишь иногда между профессиональными музыкантами во время творческого полета. Между тостами и песнями все пытались найти алгоритм действий для выхода из энергетического кризиса.

А тем временем подоспели угли, и Татьяна занялась шашлыком. Обычно она исполняет функции шашлычника, когда я пою, но если честно, то и когда не пою, тоже… Колбаски были уложены на решетку, Виктор сгонял за каким-то салатом, сделанным в еще докатаклизменный период нашей жизни, тесть пошел в подвал за разовой посудой. Решили, что, пока есть возможность, будем экономить воду. А атмосфера какого-то вселенского кайфа продолжалась. Песни и беседы, не говоря уж о выпивке, еде и камине согрели нас, и мы уже были почти благодарны ледяному дождю, устроившему для нас такой ретровечер. Мы допили бутылочку, она даже не успела взвизгнуть, и вскоре Виктор отправился к себе домой. Татьяна мобилизовала меня на обустройство спальных мест.

Степаныч вскоре отошел ко сну, любовно накрытый двумя одеялами, которых для него не пожалела дочь. Дед музыкально захрапел, и мы отчалили в свою опочивальню. Как когда-то во времена жениховства мы болтали без умолку, и вечер, еще несколькими часами назад не обещавший быть нарядным, превратился в сказку, когда не надо было создавать интимную обстановку – свечи уже горели, спиртное было высшего качества, а прохлада в доме заставила забраться под одеяло в одежде и прижаться друг к другу. И мы не подвели окружавшую обстановку – мы были и нежными, и пылкими и в итоге заснули, крепко обнявшись.

 

Продолжение

Проснувшись утром, мы удостоверились, что дом теплый и ждать взрывов труб отопления не приходится. Поэтому Татьяна занялась делами второй степени важности. Холодильник и продукты, по которым нанесло удар отсутствие электричества, требовали внимания жены. И она вынесла не успевшую испортиться еду в сенцы, где температура была близка к нулевой. Я же, как человек сугубо творческий, отправился на инспекцию сада-огорода. Сиюминутная красота ледяного пейзажа завораживала: яблони, будто под тяжестью плодов, склонили свои ветки к земле; кустарники с тихим перезвоном разговаривали о чем-то своем; березка… Вы же помните песню «Во поле береза стояла»? Так вот в песне ее некому было заломати, а здесь все березы склонили не только голову, но и всю свою сущность к земле, растеряв по дороге невинность и гордость.

Я вернулся в дом, разделся, набрал в ковшик воды и пошел заниматься гигиеническими процедурами. Не скажу, что испытал нечеловеческое удовольствие от умывания, чистки зубов и прочего холодной водой… Но освежило… Мозги заработали быстрее, и я решил сгонять в администрацию, узнать, что и как. Администрация до конца еще не разобралась в ситуации. «Когда», «что» и «где» – было ясно, но «как» пока было в состоянии обсуждения. Я получил информацию и поехал готовить семейство и соседство к дрейфу на льдине по океану неизвестности.

– Свет дадут? – был первый вопрос жены, когда я вернулся.

– А без телека жизнь немила?

– Да без телека-то как раз здорово, но вот без плиты и без воды как-то…

– Доктор приехал, – сказал я, – видел его машину.

– Ну, слава Богу, теперь нам черт не страшен.

В комнату вошел Доктор.

– Привет, честная компания. Что-то звонил вам, а вы не слышите.

– Звонил в дверь?

– Ну да.

– Так электричества нет. Ты бы по телефону позвонил.

– А что, будем встречать католическое Рождество?

– А чего бы нам его не встретить? Компания классная. Есть что выпить, есть что съесть… Кстати, Малежик, я собираюсь варить шулюм на костре. Милости просим ко мне поваренком.

– У тебя холодно? – спросил я.

– Как в морге… Хорошо, что у меня в системе отопления тосол, и трубы не разорвет. Таня! – продолжил Доктор. – Может, мы компоненты все заготовим у тебя, здесь тепло, а потом уже сварим все у меня?

– Давайте, мужики. Возьмите баллон воды, а мы с дедом еще чего-нибудь придумаем на стол. Виктору позвоните, узнайте, как он там.

В обед подтянулись и другие соседи, и застолье получилось многолюдным и обильным. Все с собой еще что-то принесли, а выпивка сняла состояние безнадеги, которое нет-нет да появлялось предыдущим вечером. Обсуждали проблемы резервных источников энергии – от генератора и солярки до солнечных батарей, от еды до спиртного. От немосковского воздуха всех сморило, и решили немного поспать, чтобы на свежую голову принять решение. Какое решение, не уточнялось… Короче, было принято решение «принять решение».

Все разошлись по домам, договорившись, что вечером надо повторить посиделки при свечах.

 

Вечер

Вечерняя суета в преддверии ужина напоминала досрочную встречу Нового года. Гостей ожидалось даже больше, чем было запланировано днем, но костяк составляли мы с Татьяной (дед в зависимости от его желания), Доктор и Виктор. Остальные гости-соседи отправлялись в партер, и хотя демократическое устройство вечеринки никого не лишало голоса, мы были президиумом заседания, а также актерами нашей постановки. Собственно, сценарий не продумывался, и все свято верили в понятие «импровизация», но еще в самом начале нашего «спектакля» (после первой) кто-то заметил, что действие боккаччовского «Декамерона» также проходило в темные зимние итальянские вечера, и почему бы нам не устроить этакое «Дачное боккаччо».

– А почему не «Декамерон»?

– Не-е… «Дачное боккаччо»… Послушай, как звучит! Попробуй на язык.

И все согласились на «боккаччо».

 

Амстердам

Я взял на себя роль ведущего нашего «концерта» и предложил Татьяне выступить в качестве артиста, открывающего вечер рассказа. Я думал, что мне придется ее уговаривать, но жена неожиданно для меня сразу же начала свое повествование:

– Я хочу вам рассказать о нашей поездке на круизном корабле вокруг Европы. Вернее, хочу остановиться на одной стране, на одном городе. Страна это – Голландия, а город – Амстердам. Мы там были вместе со Славой, и он мне поможет, если я что-то упущу. Туда мы приехали в конце августа, и, что особенно важно, – это было утро субботы. Рассказывая о том, что Амстердам – столица наркоманов всего мира, наша подружка Лена, живущая в этой стране, обрисовала главную проблему города в наплыве наркош из разных стран, которые на всех видах транспорта слетаются туда, чтобы оттянуться по полной программе.

Мы вышли с корабля, было десять утра, а на привокзальной площади уже стояло пианино на колесиках. Его как прицеп привез легковой автомобиль. Молодой парень, отчаянно тряся головой, играл рок-н-ролл. Три-четыре человека слушали пианиста, остальная публика привычно проходила мимо. В коробке, стоявшей около музыканта, лежали небольшие деньги. Мы послушали один или два номера, кинули в копилку монеты и пошли гулять по городу. Первое, что поразило в Амстердаме, не памятники архитектуры и истории, ни в общем-то нарядная толпа, а запах… Как потом объяснили, особенно ощутимый в субботу и воскресенье. Запах марихуаны и немытого общественного туалета.

– А откуда ты знала, как пахнет марихуана? – спросил я жену.

– Да ты же меня и просветил, – парировала Татьяна.

– Таня, продолжай, – попросил Доктор.

– Так вот, все отребье мира приезжало в столицу Голландии, деньги на гостиницу предпочитали не тратить, ночуя в спальниках. Ну а естественные потребности справляли, сами понимаете, в подъездах домов. А дворники не работают в выходные. Короче, мостовые в Голландии, которые моют шампунем, стали красивой легендой.

Увидели рекламу выставки Дали, его скульптурных работ. Решили сходить, но она открывалась только в двенадцать. Поэтому шопинг… Магазины поразили количеством одежды и обуви для неформальной молодежи. Поход в розовый (или как он там называется) квартал мы отложили на вечер. Честно говоря, чтобы к этому потом не возвращаться, кроме чувства брезгливости этот поход больше ничего не принес. А тетки в окнах, это вообще где-то за пределами разумного. После такой экскурсии можно потерять желание общаться с противоположным полом до конца жизни. Так мне сказал Слава.

– Таня, а помнишь, Рая Мухаметшина на корабле во время завтрака рассказывала…

– А… Это когда она после посещения всех этих секс-шопов, насмотревшись фаллоимитаторов и прочих прибамбасов, зашла в продуктовый магазин?

– Ну да, и как ее начало тошнить при виде разрубленной мякоти свежего мяса.

Все засмеялись, и Татьяна, выдержав паузу, продолжила:

– А вот Сальвадор Дали – это чудо. Столько фантазии, и вроде не можешь объяснить, что ты видишь, а забирает. Причем там была не только выставка скульптур, там была, например, мебель. Помните знаменитый диван в форме накрашенных женских губ? Восторг… Это тоже Дали. Конечно, хотелось бы пожить в этом городе, чтобы его полюбить, а так за два дня, что там поймешь…

А марихуана – это отдельная песня. В кофе-шопы, это где подают кушанья, сдобренные коноплей, мы не зашли. Думаю, не решились. Тем не менее в обычном заведении, которое мы посетили, чтобы выпить кофе, мой потребовал для меня палочку веселящего табака. Ему отказали. Но вы же знаете Славу – если он что-то вбил себе в голову, обязательно эту идею воплотит в жизнь. Вечером он продолжил осаду моей невинности в отношении марихуаны. Он говорил: «Ты же умеешь курить, а я нет. Вот попробуешь, а потом расскажешь мне». Он взял грех моего падения на себя, и я согласилась. Да мне и самой было интересно. Чуть не забыла… В городе мы встретили девушку Инну, одну из музыкантов группы, вместе с нами развлекавшую уважаемую публику.

«Таня, Слава, вы не купили траву? – обратилась она к нам. – Чумовая, так вставляет, и совсем недорого».

Но про Инну потом… И муж организовал мое падение. Он пришел в каюту с двумя знакомыми. Папироску прикурили, и мне осталось только затянуться. Вкус затяжки описать сейчас уже не могу, но он отличался от вкуса табака. Не помню, надо еще попробовать, но гадость несусветная. Никакого веселья я не почувствовала, растеклась безвольно по номеру, дура дурой, без желаний, без сил и без злости. Назавтра был Питер, а в тот вечер закрытие круиза. Все пошли веселиться, а я без кайфа, без понимания происходящего лежала на кровати в каюте.

– А в это время, – встрял в рассказ Татьяны я, – ко мне подошли музыканты группы, в которой пела Инна.

– Слава, – обратился ко мне один из них, – мы столько травы накупили в Амстердаме, помоги пронести ее через таможню.

– Вы что, дураки? – спросил я. – Нет, я помогать вам не буду и вам не советую этим заниматься.

– А что же нам делать? Мы затоварились под самую крышу.

– Знаете, – сказал я, не задумываясь, как мое слово отзовется в собеседниках, – а вы весь свой запас сегодня вечером выкурите, и дело с концом.

– А слово отозвалось в этих молодых ребятах довольно громко, – снова подключилась к рассказу Татьяна. – Утром мы с моим благоверным совершали ритуальное восхождение на верхнюю палубу. Чашечка кофе, потягивание и растягивание суставов давали заряд на весь день. А тут еще прощание с кораблем. Мы поднялись в кафе, корабль уже входил в порт Санкт-Петербурга. На полу бесчувственными бревнами лежала молодая группа в полном составе.

– Слушай, это моя работа, – сказал Слава с чувством досады и жалости. – Но я же не думал, что они такие дураки.

– Вот до чего доводит жадность, – сказала я, – посмотри на меня, я же смогла остановиться.

– Ну ты… Ты же ставила эксперимент, жертвовала собой во имя знаний, которые невозможно купить… Надо что-то придумать, как их сгружать с корабля.

В общем Слава договорился с представителями турфирмы и корабля, и тела ребят вынесли матросики. Должна вам сказать, что до вечера они не очухались, и в поезд их тоже загружали. И только утром уже в Москве сознание вернулось в их глупые молодые тела и головы.

– А не смешивай напитки, знай меру в питии, – молвил Доктор. – Вячеслав, теперь твоя очередь.

 

Садомов

– Хорошо, – начал я, пододвигая к себе чашку чая, что мне приготовил кто-то из наших сидельцев. – Вы представляете, наверное, насколько талантливы люди, окружавшие меня в моих многочисленных артистических путешествиях. К среднему уровню привыкаешь, а вот о выдающихся артистах складывались легенды. Зачастую эти легендарные персонажи были не столь яркими на сцене, но в жизни они проявляли недюжинную хватку и уверенно вели прописанную где-то сверху специально для них роль. Фамилия была у моего героя такая, что он придумал себе псевдоним.

Я, честно говоря, не очень в этом понимаю, но на сцену выходил Сергей Домов, конферансье и заслуженный артист республики. Музыканты, которые всегда отличались остротой ума, разузнали его отчество, и наш герой стал артистом Садомовым, Сергеем Анатольевичем Домовым, С. А. Домовым. Но я, собственно, не об этом…

Будучи крепким артистом на сцене, в жизни он отличался отменным талантом по обустраиванию, пробиванию, налаживанию контактов. Остап Бендер гордился бы таким учеником. Сергей Анатольевич обладал очень благородной внешностью: короткие седые волосы, причесанные на косой пробор, очки в тонкой оправе. Как правило, дорогой, не кричащих тонов костюм в сочетании с белой рубашкой и галстуком отлично сидел на его ладной фигуре с небольшим брюшком, добавлявшим этакой солидности. Уверенный взгляд неотразимо действовал на провинциальных начальников и официанток. Он мог решить любой вопрос и никогда не отказывал просителю. Другое дело, что срок выполнения заказа переносился на все более далекие даты, но в тот момент источаемая им уверенность заставляла вас сделать для Садомова все или почти все, что в ваших силах.

С годами, обзаведясь морем знакомых, он стал неплохим менеджером, удачно продававшим артистов. Причем делал это с размахом Остапа Бендера. Однажды я присутствовал при разговоре Садомова с директором Краснодарской филармонии. Сергей организовывал для меня концерты в Новороссийске и Геленджике, и вот он при мне звонит в Краснодар и говорит примерно следующее:

– Але, филармония?… Соедините меня с вашим директором, это Министерство культуры…

Через паузу:

– Да-да, Москва… Как? Виктор Петрович? Виктор Петрович, я знаю, что к вам с концертами прилетает Агутин… Так вот я бы хотел отрекомендовать вам очень хорошего профессионала в Новороссийске, зовут его Сергей Анатольевич Домов… Я и в моем лице Министерство культуры будем вам признательны и пойдем всегда навстречу, если вы поможете организовать в Новороссийске, Анапе пару-тройку концертов… Да-да, Сергей Анатольевич Домов. Жду.

Еще одним аргументом для обольщения служили фотографии Домова со всевозможными звездами. Конечно, с Пугачевой, конечно, с Антоновым, Добрыниным, Пьехой и Боярским. И совсем уж неожиданное ноу-хау, этакий эксклюзив – у него была подругой способная пародистка, которая из любви к искусству отмазывала Садомова от гаишников. Условная фраза-пароль, и его подружка становилась Аллой Борисовной, которая негодовала на гаишника, срывающего ответственную репетицию.

И это он вытворял, когда ушел со сцены. А по молодости это были полет, импровизация, завоевание города…

Историй о том, как проводили девчонок в гостиницу, чтобы они скрасили быт артистов, рассказано превеликое множество. Вот еще одна…

 

Операция «Константин Заслонов»

Гостиница в городе Ижевске имела необыкновенную длину коридоров, и поэтому на этаже, охраняя нравственный порядок, сидели две дежурные, которые еще выдавали ключи от номеров. Смысл операции заключался в том, что артисты шумною толпою окружали «этажерку», заслоняя ей обзор. В это время задавались совершенно разные вопросы о смысле бытия или, к примеру, режиме работы телефонной станции.

Но в гостинице Ижевска этот номер не прошел бы – вторая женщина все бы увидела. А девчонок провести надо… И тогда Садомов, расправив плечи, во всей своей красе двинулся в сторону второй охранницы. Он неотрывно смотрел на нее, гипнотизируя взглядом. Женщина 30–35 лет, не привыкшая к вниманию таких шикарных мужчин, стремительно теряла волю. Подойдя к стражу порядка в гостинице Ижевска, Садомов решительно обнял ее и начал со всей пылкостью своей артистической натуры целовать взасос. Женщина потеряла бдительность, и в мгновение ока все девчонки были расфасованы по номерам.

А что же наш герой? А наш герой, закончив упоительный процесс предварительных ласк, оторвался от своей партнерши и начал в нее внимательно вглядываться. Наконец, он для себя что-то решил и, смущаясь, произнес:

– Извините, я, кажется, обознался.

Поправив пробор, Садомов отчалил, оставив дежурную приходить в себя, раз за разом вызывая в своей памяти ощущения от небесного поцелуя.

 

Как заработать денег

Еще забавная история, связанная с Садомовым и его знанием психологии людей.

Во время одних гастролей артист Домов играли-с в преферанс с двумя участниками большого концерта, которые ставились во Дворце спорта по два представления в день. Игроки собирались в номере С. А. Домова, жившего в полулюксе центральной гостиницы города. Разговоры на таких посиделках крутятся вокруг работы, творчества и, конечно же, в конце концов причаливают к женщинам – их достоинствам и недостаткам, причем зачастую эти обсуждения напоминают охотничьи рассказы, в которых правда перемешивается с высокохудожественным вымыслом.

А в тот день ежевечерние посиделки за картами и пивом сдабривались разговорами о том, как здорово быть артистом эстрады, где такая яркая жизнь и деньги зарабатываются неплохо. Партнерами-соперниками по игре у Домова были два артиста разговорного жанра. Алик Писарев был невысок, плотен и лысоват. Он чуток комплексовал по поводу своего роста, но компенсировал это любовью к высоким худым девушкам.

«Кому-то все, а кому-то все остальное», – часто говорил Алик со сцены. Он был говорлив и мог уболтать практически любую девушку, и она часто соображала, что произошло, уже когда все произошло.

Так, однажды мы в Ростове стояли за кулисами, ожидая начала концерта. Травили анекдоты, Алик был в центре внимания. И вдруг в проходе он увидел статную высокую девицу. Мы не успели среагировать, а Алик уже как из пулемета, целуя ей руки, балаболил:

– Скажите, могла бы такая красивая, стройная девушка, как вы, полюбить такого маленького, невзрачного мужчину, да еще и еврея?

Если да, то мы пойдем гулять по ночному Ростову, я засыплю вас цветами и буду читать вам стихи. Мы не пойдем в ресторан, я куплю шампанское и конфеты, мы пойдем ко мне в номер, будем пить вино, танцевать, целоваться. Потом вы останетесь у меня до утра, но в постели между нами ничего не будет.

И тут ошалевшая от напора и красноречия девушка спросила Алика:

– Почему?

Наша компания, схватившись за животы, расползалась от поля боя, а Алик, по-моему, первый раз в жизни растерялся.

Второй картежник – Лев Шумнов был красивым импозантным артистом, работавшим на сцене номер, который ему писал кто-то из маститых авторов. Он был вальяжен и считал работу конферансье недостойной его статуса. Он был хорош, но немного наигрывал, желая понравиться публике.

– Что деньги? – вдруг бросив карты на стол, почти прокричал Садомов. – Деньги можно заработать где угодно, нужно только голову приложить.

– Сережа, – начал заводиться конферансье Алик Писарев, – ты же в день зарабатываешь больше шестидесяти рублей – это серьезные деньги.

– Во-во, и это за пятнадцать минут на сцене, два раза в день, – подхватил волну Писарева Лева Шумнов.

– Ребята, ну хотите, я вам покажу, как с легкостью можно заработать стольник в нашей стране? – начал горячиться Домов.

– Не заводись, Сережа, Лева прав, нам сильно повезло с работой.

– Да я завтра же докажу, что можно это сделать. Спорим?

– Стой, стой, в чем смысл спора? – спросил Шумнов, который слыл, ну, скажем так, излишне бережливым к деньгам человеком.

– Я говорю, – произнес Домов, – что завтра до исхода ночи заработаю стольник. Если я это сделаю, вы скидываетесь по сто рублей. Деньги на стол сейчас.

– Ага, значит, если ты выиграешь спор, то получишь 200 рэ, а проиграешь – мы всего по полтиннику, – подсчитал Лева.

– Шумнов, не крои, – подключился Алик Писарев.

– Ну что? По стольнику? – подзадорил С. А. Домов, вытаскивая из кошелька деньги.

– Почему нет? – поддержал Писарев и тоже отслюнявил стольник.

Преодолевая себя, вытащил деньги из кармана и Лева Шумнов.

Это была эмоциональная точка вечера, и карты как-то свернули, пиво допили, и все расползлись по номерам.

А днем Садомов по известным только ему адресам нашел девушку нетяжелого поведения, привел ее к себе в номер, дал ей аванс в пятьдесят рублей и пообещал дать столько же после окончания спектакля, который срежиссирует и напишет он сам, а она сыграет в нем одну из главных ролей.

– Что я должна делать? – спросила девушка.

– Значит так, ты живешь в моем номере до одиннадцати часов, а я тебя в нем закрою, чтобы не сбежала. А в одиннадцать ты должна раздеться догола, забрать с собой всю одежду в гардероб и сама там же спрятаться. Сидишь тихо до тех пор, пока я трижды не хлопну в ладоши. После этого ты обнаженная выходишь из шкафа в комнату, получаешь еще пятьдесят рублей и – свободна. Это нормальные деньги?

– Более чем, – ответила героиня предстоящего спектакля.

В пятнадцать минут двенадцатого игроки уже сидели за столом. Садомов неожиданно поставил на стол бутылку коньяка, объяснив, что кто-то там где-то сегодня родился и надо отметить. Шумнов подозрительно посмотрел на Домова, но от бесплатной выпивки не отказался. Игра шла ни шатко ни валко. Писарев и Шумнов ждали время «Ч», чтобы, во-первых, посрамить Сергея, а во-вторых, ну очень хотелось выиграть деньги. Но о пари никто не заикался, и Садомов перешел в наступление.

– Лева, а что ты, собственно, с выигрышем будешь делать?

– Не твое дело, и нечего там мне…

– Да я ничего, я просто, – отшутился Садомов.

– Сережа, да на баб он все спустит, – ухмыльнулся Писарев.

– Да на каких баб, где их взять, это что, Гамбург? – стал заводиться Шумнов.

– Лева, были бы деньги, а девчонок достать, проблем нет, – начал подзуживать Сергей.

– Это в Америке нет проблем, а мы коммунизм строим, – злился Лева.

– Да ладно вам, за деньги… Да я и без денег.

– Ты бы, мы бы, – перебил Алик. – Только языком чесать.

– Хорошо, не хочешь языком, могу хлопнуть в ладоши, и будут девчонки.

– Садомов, ты свои штучки можешь приберечь для девочек.

– Спорим? – встал со стула Садомов, направляясь в сторону Шумнова.

– Спорим… Ха-ха, да ты еще нам деньги за вчерашний спор не отдал.

– Ну так что, спорим? – протягивая руку, почти крикнул Сергей.

– Спорим, – ответил Шумнов, хватаясь за руку Садомова. Алик Писарев несколько отстранено смотрел на эту баталию, потом ухмыльнулся и разбил руки спорщиков.

Садомов театрально сделал шаг назад и очень торжественно хлопнул три раза в ладоши. Через пару секунд дверь шкафа открылась, и оттуда шагнула в комнату обнаженная девушка. Онемение, охватившее Алика и Леву, произвело впечатление на Садомова и «девушку из шкафа», они весело перемигнулись, и Сергей Анатольевич зааплодировал. Героиня, оставаясь голой, отвесила уважаемой публике поклон и протянула руку в сторону режиссера. Садомов вложил в ее ладошку полтинник и отправил в ванную комнату одеваться.

Победитель спора вытащил из шкатулки, куда вчера он сложил деньги на пари, двести рублей и назидательно сказал:

– Сто рублей – зарплата девушке, сто мои вчерашние, а сто я заработал, выиграв пари.

* * *

– Малежик, а спорим, что ты не откажешься выпить за сегодняшний прекрасный вечер, – воскликнул Доктор, разливая по стаканам что-то ну очень спиртное.

– Мы выпьем, конечно, и пусть Виктор продолжит наше «Дачное боккаччо».

 

Виктор

– История, которую я хочу вам поведать, стала настолько популярной, что ее пересказывают как анекдот. А было вот что… Мы с мужиками пошли на рыбалку: решили оторваться от жен, от московских забот, короче, забыться… Взяли спиннинги, подсачники, наживку и, естественно, напитки и закуску в ассортименте.

Приехали засветло, расположились на бережке, развели костерчик, выпили за удачную рыбалку, не злоупотребляя. Комары не сильно доставали, да и дым от костра отгонял их. И тут один из наших – Коляня с заговорщицким видом полез в свой рюкзак и вытащил оттуда лягушку, предварительно пойманную и умерщвленную. Он деловито взял прутик, насадил на него тушку и пошел к костру.

– Что, лягу на вертеле решил приготовить? Мы не французы, есть ее не будем, – сказал кто-то из мужиков.

– А вам никто ее и не даст. Я сейчас ее поджарю и на донку. Пойду сома ловить.

– Ну Бог тебе в помощь. Только ты рядом с нами не лови, а то своим сомом всю рыбу нам распугаешь.

– Ты договоришься, – огрызнулся Коляня. – Поймаю сома, тебя не угощу.

– Колянь, а водочку-то с нами будешь или как?

– Не, щас пропущу. Закину донку, тогда выпьем.

Мы выпили, а Коляня, звеня своими колокольчиками, насаживал жареную лягушку на крючок донки. Наконец, он ловко закинул свою наживку и вернулся к нам. Мы выпивали, травили анекдоты, изредка проверяя наши спиннинги. Ночь вступила в свои права, и только треск костра да всплески крупной рыбы в реке нарушали тишину, от которой мы так отвыкли в Москве. Садок с пойманной рыбой наполнялся, и мы были уже обеспечены уловом для завтрашней ухи. Кто-то пошел спать, забравшись в спальный мешок. Коляня, поставив донку и выполнив свой исторический долг, с удовольствием окунулся в пучину алкогольного разврата.

Колокольчики на донке зазвонили, как колокола на соборе, созывающие прихожан на утреннюю службу. Коляня моментально вернулся в ночную реальность и бросился к своей снасти. Удилище, когда Коляня попытался подтянуть к берегу добычу, гнулось и грозило сломаться. Леска натянулась, как струна, а колокольчики, словно взбесившись, пели свою победную песню.

– Думаю сом, килограммов на пять.

– Каких пять, там все восемь-десять будут. Коляня, ты не тяни, подспусти леску, а то порвет. Дай ему устать.

Борьба с сомом шла с переменным успехом, но опыт, рыбацкий опыт Коляни, давал себя знать. Уже метрах в десяти от берега отчаянно билась, поднимая кучу брызг, серьезная рыба.

– Коляня, ты – лучший. Что с сомом делать будешь?

– Закопчу, вас приглашу… Водка ваша.

– Коляня, заметано.

Рыба-зверь выбивалась из сил, и все ближе к берегу подтягивалась такая желанная добыча – любительница жареной лягушатины.

И вы верите, мы вдруг увидели, что Коляня на донку поймал… собаку! Мы не успели еще что-либо сообразить, как наш суперрыбак выхватил нож и перерезал леску. Пес отчаянно рванул на середину реки, проклиная нас и вкусную наживку.

– Ну что, Коляня, как теперь псу жить с крючком в желудке и с мотком лески?

– А я знаю? Но как же он на дне нашел мою лягушку?!

– Да ни на каком дне он ее и не искал. Коляня, ты так мастерски закинул свою наживку, что она улетела на другой берег, где лягу и сожрал Шарик… Морали никакой не будет, у меня все, – закончил Виктор.

– А мне моя сестра рассказывала, как они, будучи студентами, ловили на удочку гусей, – подхватил я бесхозное знамя вечера устного рассказа.

– Как это? – спросил Виктор.

– Дело в том, что моя сестра училась на факультете градостроительства в Московском архитектурном институте. И во время обучения у них были уроки рисунка. Весной студентов вывозили на пленэр, студенты рисовали пейзажи. Ребята выезжали за город со своими этюдниками. Если кто не знает, скажу, что это такой чемоданчик, в котором помещались краски, кисти, а сам чемоданчик преобразовывался в мольберт. Параметры его 50×30×15 см. Так вот… Ребята в деревне приспособились на удочку ловить не рыбу и не собак, а гусей. Делалось все примитивно просто: на удилище привязывалась толстая леска с крючком… И на этот крючок насаживался кусок хлеба. И вот рыболов, вернее, охотник этим куском хлеба на удочке соблазнял гуся. Гусь – птица умная, но жадность побеждала. И каждая поездка на пленэр заканчивалась ужином, в меню которого обязательно входила гусятина.

В тот день один из студентов, выйдя на «пейзаж» и успешно нарисовав девственные просторы Подмосковья, решил залакировать «этюды» пойманным гусем. И птица была поймана, и шея ей была успешно свернута… Но вот беда – ребята, которые играли поблизости в свои мальчишеские забавы, куда-то пропали. Несмелый московский студент решил, что мальчишки пошли звать мужиков, и расправа над ним, бедным студентом МАРХИ, будет скорой, справедливой и жестокой. И тогда без двадцати минут архитектор решил замести следы… Можно было бы бросить гуся в кусты и трусливо сбежать, но в этом случае друзья останутся без ужина. И наш Паниковский решил спасти гуся во имя будущего застолья. Он упаковал упитанную птицу в этюдник и даже сумел, поломав ему все косточки, закрыть ящик, в который сыграло бедное водоплавающее. И вечером на столе у студентов было эксклюзивное кушанье под названием гусь табака.

– Вздрогнули, – сказал Доктор, отцезуривая очередной рассказ.

Вся компания дружно подняла рюмки.

– А теперь Доктор. Я сказал, Доктор! – спародировал я Глеба Жеглова из фильма про черных кошек.

 

Доктор

– У моей хорошей приятельницы по медицинскому институту Сони Цвайг на последнем курсе случился небесный роман с боксером легкого веса Володей Кацманом. Вова был выходцем из Кишинева и уже лет пять-шесть жил в Израиле. Короче, Сонька смоталась жить в Тель-Авив, где успешно устроилась работать женой господина Кацмана и врачом в местной частной клинике. Но в душе она оставалась нашей девчонкой, которую не испортила жизнь в сладкой загранице. Примерно раз в год мадам Кацман посещает Россию и Москву и вполне искренне зазывает к себе в гости. И вот однажды…

А однажды я со своей поехал в Средиземноморский круиз с заходом в порты Израиля. В среду мы зашли в Хайфу, а в пятницу из Ашдода наш лайнер отчаливал на Кипр, и я решил провести вместе с Соней и Вовой пару дней на Средиземноморском побережье Тель-Авива. Я сделал из Хайфы звонок Соньке, и мы с Иркой, предварительно купив литровую бутылку «Метаксы», рванули в гости к нашим израильским друзьям.

В доме Кацманов царила атмосфера веселья. За столом кроме хозяев восседали знаменитый русский артист Александр Благоев и супружеская пара Татьяна Щеглова и Жора Габриэлянц. Как выяснилось, они снимались в совместном русско-израильском кинопроекте и должны были, по замыслу продюсеров, сделать кассу. Благоев был кумиром не только всех женщин страны, мужская часть России тоже отдавала должное его мужественности и харизме. Таня была многогранна как актриса, умела на сцене и на экране практически все, но снималась не так часто, как Саша, и поэтому была не так востребована телевидением и глянцевыми журналами. Жора же терялся в тени своей красавицы жены.

Вот такая компания встретила нас в Тель-Авиве. Они коротали вечер за бутылочкой, которая к моменту нашего приезда уже опустела. Также они смотрели репортаж о выборах в Кнессет, и Благоев (большой любитель игры) подбивал всех сделать ставки за своего кандидата. Сашу не интересовала политика, но он не мог без игры. Наша «Метакса» пришлась к столу, но Таня и Жора быстро сошли с дистанции и отправились спать. Ирка тоже сказала, что она устала. Соня неторопливо убирала со стола.

– А не пойти ли нам прогуляться по ночному городу? – обратился ко мне и к хозяину дома Благоев.

– Хорошая мысль, а Сонька пока тут приберется. Всего-то час ночи. Ну что, вперед? – спросил Вова.

И мы вышли в город. Мои друзья жили в центре, и мы сразу же окунулись в водоворот ночной жизни. Все кафешки, а на улице было тепло, были заполнены публикой. Молодые люди пили кофе и коктейли, курили и ели мороженое. Кто-то играл на гитаре и негромко пел. Мы почувствовали себя студентами-переростками, и захотелось чего-то молодежно-дешевого и не очень крепкого.

– Предлагаю по джин-тонику, – сказал Саша.

– Нет возражений, – ответили мы.

В Благоева вселялся дух авантюризма, и чувствовалось, что он уже готов на подвиги. После второго стаканчика Саша решил взять инициативу в свои руки.

– Вова, а есть ли у вас в Тель-Авиве бордель?

– Конечно, есть.

– Доктор, а не сходить ли нам туда на экскурсию, медленно переходящую в оргию?

– Саша, я за деньги этого никогда не делал и боюсь, что у меня не получится.

– Доктор, вам ли стесняться? Мы просто постебемся.

– Что пост… сделаем?

– Правильно мыслите. Я всегда говорил, что медицина в этом деле впереди планеты всей. Ну что? – сказал Благоев, вставая из-за стола.

– Ну если вы настаиваете…

– Вова, ты готов?

– Всегда готов, – по-пионерски отдавая салют, ответил Кацман.

И Вова нас повел куда-то в темные переулки Тель-Авива, правда, не сильно удаляясь от центра города. Наконец появилась неоновая надпись, где по-соседству с буквами иврита расположились арабские цифры 69, «Клуб 69», как нам перевел Володя. Мы дружной стайкой следом за Володей вошли в дверь заведения. Сразу в предбаннике висел постер обнаженной женщины, причем не очень вульгарный. Мы вошли в комнату, которая в гостинице бы называлась рецепцией. Две высокие статные девахи в лосинах и необязательных кофтах на каблуках стояли, как бы поджидая нас. А мы были кто? Правильно – клиенты. Рядом с девчонками сидел рыжий еврей, немного за пятьдесят. И вдруг все сразу стали говорить по-русски, обращаясь в общем-то к Благоеву.

– Саша, какими судьбами? Почему к нам?

– А что делаете в Тель-Авиве?

– Когда в Москву?

У нас хватило ума не спрашивать, что девчонки делают в этом заведении. А вот рыжий объявил, что он из Питера и пришел сюда проведать друзей. Кто были его друзья? Скажи мне, кто твой друг! Все эти вопросы нарисовались в мгновенье, но никто из нас их не задал. В конце концов, мог же его приятель служить там истопником!

Беседа лилась, плавно перетекая с одной темы на другую. Проблемы импичмента Ельцина, нелегальной эмиграции и интеграции в Европу были успешно свалены в одну кучу, и никто не парился, что ответ чаще не находился. Нам предложили чая, что говорило, с одной стороны, о гостеприимстве, а с другой – о скромности заведения. Вдруг в комнату из одной из четырех дверей (это, видимо, была дорожка во внутренние покои) вошла невысокая на громадных каблуках работница борделя. Вид у нее был несколько растерзанный, но вся она была очень сосредоточена.

– Сволочь, – не обращаясь ни к кому конкретно, зашипела девица. – Он так нажрался, что ничего не может.

– Лиля, тебе ведь надо, чтобы он зашел к тебе, и считай, что контракт выполнен. Поговори с ним, отогрей его, – пришла на помощь одна из товарок.

– Поговори… Я же говорю он «мертвый».

– Да, не с ним, а с его «мальчиком», ты же не вчера родилась.

Лиля, так и не взглянув на нас, даже не обратив внимания на самого Благоева, ушла в свою дверь. И вдруг одна из девчонок, взглянув на стоявшего и курящего Александра, с интонациями Катюши Масловой из толстовского «Воскресенья» воскликнула:

– Я себе никогда не прощу, если не трахнусь с Благоевым!

Мы с Вовой сделали резко шаг назад, оставив Сашу одного перед его визави в лосинах. Саша плюнул на огонек сигареты, кинул ее на пол и растоптал с ненавистью.

– Пошли, – сказал киноактер, и они удалились в одну из комнат.

Рыжий и мы отнеслись к этому с пониманием и не стали акцентировать внимание на случившемся на наших глазах падении всенародно любимого актера.

В комнату снова вошла Лиля, победно улыбаясь. Видно, творческий подход к решению задачи имел успех.

– Победила, но пришлось раненого героя на носилках вносить в логово неприятеля.

– Герой жив или все?

– Скончался… Все-таки я профи.

Лиля плеснула себе в кружку, на которой была эмблема «Олимпиада-80», чая и села в кресло.

А Благоев не заставил себя долго ждать. Громыхая дверью, застегиваясь на ходу, он вошел к нам в «залу», сопровождаемый хохочущей профессионалкой. Почему-то он сразу обратился ко мне:

– Доктор, как там можно заниматься этим? Комната два на три, стенки покрашены дешевой масляной краской и кровать на колесиках, как в морге. Нет, ты скажи – можно или нельзя?

Я не успел ответить, как сексуальная партнерша молвила:

– А что ты хочешь за пятьдесят-то долларов? Чтобы апартаменты были?

– Я готов пятьсот заплатить, – пылко ответил герой-любовник в кино Александр Благоев.

– Саша, вот моя визитка позвоните завтра, все будет организовано в лучшем виде.

Саша, продолжая для видимости злиться, взял визитку питерца, и мы торжественно отчалили из дома терпимости, натерпевшись впечатлений от общения с нашими согражданами.

* * *

А тем временем к нашему камину на огонек зашел еще один хороший друган – Боря Хусаинов, которого все величали Хирургом. Он был движком любой компании – заводила, выпивоха, плейбой, рассказчик анекдотов и, конечно, блестящий хирург, способный скальпелем и словом убрать самый сложный нарыв и перелом в теле и душе своих пациентов. Искренняя радость компании по поводу прихода Борюсика подогревалась бутылкой вискаря и завернутой в фольгу бужениной из дикого кабана. Борек продирижировал процессом разливания напитка по стаканам и спросил:

– Как коротаете стихийное бедствие? Функционирует ли дорога жизни?

– Все здорово, коллега. Мы тут устроили вечер устного рассказа, и в качестве штрафа вам слово.

– Не-е, так сразу я не могу, я должен почувствовать тональность вечера.

– Ну что? Придется мне, – вступил в разговор я. – Кто в доме хозяин, тот и подкидывает дровишки в костер, чтобы он не потух.

– Мы все – внимание, – бросил Борис, поудобнее усаживаясь в кресле.

– Хорошо, я вам расскажу историю, связанную с артистами, но не совсем моими коллегами. Я вам поведаю историю, рассказанную блестящим актером, великим рассказчиком Евгением Яковлевичем Весником. Да, он выходил на сцену в эстрадных концертах, но он был в первую очередь актером театра и кино. Мне посчастливилось несколько раз выезжать с ним на гастроли и наблюдать его на сцене и в быту. Он был напичкан театральными байками и после концерта за столом, в поезде, на прогулке рассказывал эти истории, заставляя нас слушать их с открытым ртом. Весник настолько мастерски владел словом и жестом, что буквально двумя фразами и несколькими движениями мог нарисовать любой персонаж. Рядом с ним у всех нас, его слушателей, язык буквально прилипал к небу. Быть оппонентом ему или попробовать при нем рассказать свою историю или анекдот… Для этого не хватало ни сил, ни мастерства, и из наших ртов вырывалось только благодарное мычание.

 

Г-Р-г-родина, п-г-рости!

Однажды мы были с концертом на Череповецком металлургическом комбинате, и нас шикарно поселили в профилактории где-то в лесу в 10–15 километрах от города. Конечно, ежевечерние застолья. И вот во время одного из них, увидев, как один из наших – Володя Ковалев налил себе в рюмку холодной водки, Евгений Яковлевич остановил его, не дав опрокинуть содержимое в рот.

– Володя, вы неправильно пьете водку!

– А как надо?! – удивился Ковалев.

– А я вас научу.

С этими словами он неторопливо налил себе в тонкий двухсотграммовый стакан сорокаградусной и затем выпил содержимое. Делалось это в высшей степени благородно. Он аккуратно поставил стакан на стол, не морщась, не крякая, не издавая никаких звуков и жестов, которые могли бы говорить о том, что ему дискомфортно… Затем промокнул салфеткой рот и пододвинул к себе тарелку с борщом. Съев две или три ложки горячего супа, а может, закусив им, великий актер и педагог Евгений Весник повернулся к Ковалеву и спросил:

– Вы все поняли, Володя?

– Я буду стараться, – сказал ученик.

– Я скажу вам, молодым, вы пьете грустно, без полета. Это же неинтересно. Я вспоминаю, как великие – Ливанов Боря, конечно, Грибов, Станицин, в общем вся старая гвардия встречала в Сандунах Новый год.

– Как в «Иронии судьбы»?

– Да нет, Володя. Это «Ирония судьбы» списана с той истории, ну насколько это дозволяла цензура. Так вот мхатовцы выпивали, провожая Старый и встречая Новый год, так: они сначала выпустили в бассейн Сандунов кильку пряного посола…

– Что, прямо из банки?

– Не перебивайте, Володя. И вот, представляете? Они произносили тосты, выпивали, ныряли в бассейн и закусывали килькой, причем помогать себе руками было нельзя. Вот как, господин Ковалев, надо романтизировать процесс. И заметьте, великие старики-мхатовцы, голые, в роли дельфинов.

Мы замирали, переваривая услышанную историю, и надеялись, что последует продолжение. Евгений Яковлевич снисходительно принимал наш немой восторг, приканчивая свою тарелку борща. Замечу, что к водке он за весь вечер более не прикасался. Может, в этом и был секрет его самого и того великого поколения, к которому принадлежали он и другие актеры МХАТа и Малого.

Однажды я его спросил:

– Евгений Яковлевич, а что вы мне можете сказать об Александре Вертинском?

– А что?

– Сейчас поясню. Я не разделяю всеобщего восхищения им. Для меня далека эстетика его песен. На сцене я его не видел, а в кино, пожалуй, роль в «Анне на шее» запомнилась, но, повторюсь, он не герой моего романа.

– Вы знаете, Вячеслав, он действительно человек другой эпохи, но он, и я утверждаю это, – великий актер… Певец? Нет, пожалуй, все-таки сначала актер, а потом певец. И если говорить о шансоне на русской сцене и проводить аналогии с Морисом Шевалье, Шарлем Азнавуром, Эдит Пиаф, то я бы Вертинского назвал в первую очередь.

– Но как?! Эдит Пиаф с ее вселенским голосом, способным увлечь за собой многотысячную аудиторию, и камерный Вертинский?.. Я не знаю, как их можно сравнивать?

– А их и не надо сравнивать. Они похожи тем, что делали из каждой песни спектакль. И я вам замечу, Вертинский был не только драматургом и актером своих песен, он был блестящим режиссером своих мини-моноспектаклей. Я вам расскажу историю, свидетелем которой был сам.

В ноябре сорок третьего Александр Николаевич вместе с красавицей женой и маленькой дочкой Марианной возвращается в Москву из Шанхая, где он прожил последние годы эмиграции. Как говорят, он написал письмо на имя В. М. Молотова, и на самом верху было получено разрешение на его возвращение в Россию, да что я… Конечно, в СССР. Его сначала поселили с семьей, а дочка была еще грудной, в «Метрополь», а вскоре после этого дали квартиру на улице Горького.

И вот по Москве, а в столице тогда работали некоторые театры, разнесся слух, что во МХАТе состоится концерт Александра Николаевича. Вся театральная Москва, и я в том числе, моментально сошла с ума, хотя какая к черту театральная Москва, так, восемнадцатилетний парень, мечтающий стать актером… Наконец, а это было уже ближе к Новому году, был назначен день, вернее ночь, когда будет петь Вертинский.

Я льстил и умасливал нужных людей и прорвался-таки на этот концерт. Причем замечу, господа, что прорвался за кулисы… Вы, актеры, знаете, что нужно сделать для этого… Концерт, а его начало было назначено на час ночи, после окончания афишного спектакля МХАТа, заставил меня надеть парадно-выходную одежду, хотя что такое праздничная одежда во время войны?… Короче, сижу я, мокрый от волнения, за кулисами на стуле, не очень понимая, что меня ждет… Занавес, отделяющий сцену от зрительного зала, закрыт, и через него слышно привычное волнение, исходящее от публики перед началом представления.

На сцену вышел сосредоточенный Александр Николаевич. Он сцепил свои тонкие пальцы, загримированные в белый цвет. Когда он поднял руки, я увидел, что они выкрашены аж до плеч. Знаменитый черно-белый костюм Пьеро, мертвенный грим на лице, подчеркивающий его образ скитальца и страдальца, маленькая шапочка на голове и полное сосредоточение эмоций и воли. Я сидел и думал, с какой «ариетки», как он называл свои песни-спектакли, начнется концерт? Я увидел, как конферансье отодвинул одну полу занавеса и прошел на авансцену к зрителям. Вертинский сосредоточился, как лев, изготовившийся к решающему прыжку. Зрители затихли, и я услышал:

– Встречайте, Александр Вертинский!

Раздались бурные аплодисменты, занавес открылся, и Александр Николаевич шагнул к зрителям, которые сидели в этой всепожирающей пасти партера. Овация смолкла, и я услышал стук каблуков великого, я повторяю, великого русского актера Вертинского. Он вышел к своей публике (микрофонов тогда и в помине не было) и в полной тишине произнес:

– Г-Р-г-родина, п-г-рости!

И с этими словами он вскинул вверх белые руки. Фалды костюма Пьеро соскользнули к его плечам, а сам он со всего размаха рухнул на колени. Этот стоп-кадр продолжался… ну не знаю… секунд десять, а потом зал взорвался овацией, сквозь которую прорывались слова «браво!», «позор!». Кто-то крикнул:

– Занавес!

Сцена закрылась, Вертинский остался за кулисами все еще стоящим на коленях. Мы, зрители-безбилетники, ошеломленно сидели и стояли, глядя на нашего кумира. Выдержав паузу, а он оставался артистом даже для нас – небольшой кучки поклонников, Александр Николаевич встал с колен, абсолютно владея собой, огляделся и, не спеша стряхивая пыль со своих брюк, произнес:

– Ну как вам мой т-г-риумф?…

Вот так вот, Слава, вот так вот, Володя, а вы говорите: «Ваши пальцы пахнут ладаном», а вы говорите: «Желтый ангел»…

* * *

Я закончил свое повествование и позволил «публике» освежить бокалы и выпить за ледяной дождь, который «взрывает дурацкие устои и табу, сплачивая людей в стремлении к добру и свету». Это был тост Бори.

– Про добро и свет ты хорошо сказал, – обратился Виктор к балагуру Хирургу.

– А вы знаете, – продолжил Виктор, – ведь когда-то Весник работал на эстраде с еще одним блестящим актером Геннадием Дудником. Геннадий Михайлович тоже был великолепным пародистом и имитатором. Последние годы жизни, в конце восьмидесятых, мы жили по-соседству, и он мне рассказывал, что однажды в эфире подменил заболевшего Юрия Левитана, и никто этой подмены не заметил. Это происходило еще при жизни Сталина. Я хочу попробовать пересказать вам его историю о походе в Германии на стриптиз в те еще годы, в годы торжества строителя социализма.

– Виктор, не томи, – начал торопить Боря.

– Нет, я хочу сказать, что актерских данных Дудника, Весника и даже Славы у меня нет, поэтому… Все-таки буду рассказывать от первого лица, так, как я это услышал от Геннадия Михайловича.

 

Стриптиз

– В общем так… Мы с группой артистов Москонцерта оказались в Германии. И в конце нашей поездки попали в портовый город Гамбург. А вы понимаете, что портовый город – это и проститутки, и контрабандные товары, и наркотики. И вы помните, что на собеседованиях перед поездкой за границу мы обещали не участвовать в демонстрациях и не ходить на стриптиз? А интересно было – как же это ихние девки должны раздеваться, чтобы за это отваливать такие деньжищи?!

И мы с Леней Усачем, еще одним мастером разговорного жанра, решились. Если вы не знаете, кто такой Леня, я скажу… Примерно моего возраста, но невысокий, с очень характерной внешностью. Его лицо… Леня своим лицом вытворял умопомрачительные гримасы. Он что-то говорил, обычно в образе крепко пьющего мужчины, но что говорил – это не имело никакого значения. Его физиономия передавала массу оттенков человеческой души: от удивления, возмущения до отвращения, любезности и прочего, прочего. Все это вызывало почти животный смех у зрителей. Текст его монологов был, как правило, немногословен и быстро им заучивался практически на любом языке. И поэтому он был незаменим в зарубежных гастролях и из загранки не вылезал. И вот ведь как бывает – из загранки не вылезал, а на стриптизе ни разу не был.

Так вот я ему и говорю:

– Леня, а не сходить ли нам с тобою в заведение с раздеваниями гражданок, предварительно сбив руководителя поездки со следа?

– Я не вижу никаких противопоказаний, – услышал я ответ Усача. – В конце концов, после сытных обедов из привезенной московской колбасы и супчика, сварганенного на электроплитке, гормон играет, и хочется хоть взглянуть на обнаженную женскую натуру, если остального нельзя…

– Правильно… И еще мы должны убедиться, что ихние фемины с нашими бабами ни в какое сравнение не идут.

Сказано – сделано… И в ближайший вечер, как бы между прочим, мы сообщили, что хотим полюбоваться ночным Гамбургом. Около десяти мы с Леней вышли из отеля. Прямо перед входом нас каждый день встречала пожилая, лет пятидесяти пяти, работница панели. У меня с ней состоялся привычный диалог на русско-немецком языке.

– Я, я, – глядя мне в глаза, говорила дама, подразумевая, что я понимаю, что это означает только «да» по-немецки.

Но я мыслил по-русски и, лучезарно улыбаясь, отвечал ей:

– Ты, ты.

И мы расходились в разные стороны. А наша сторона в тот вечер имела название Рипербан. Путь был неблизкий, и мы отправились туда пешком, зная, что в облюбованном нами заведении, шоу идет в режиме non-stop. Денег на кармане было немного, поэтому решили сэкономить на транспорте. Наконец, мы подошли к намеченной цели. Зазывалы чуть ли не за руки затаскивали прохожих внутрь. Нас заманивать было не нужно. Мы знали, что в стоимость билета на стриптиз входят еще и выпивка, и легкая закуска. Мы приобрели билеты и вошли в зал, довольно большой, столиков на сорок. Публика прилично одетая, с дамами, а иногда, как мы с Усачем, – сугубо мужская.

Смущаясь от отчаянности нашего поступка (а вы учтите – это конец шестидесятых) и не очень хорошо понимая, как нужно себя вести, мы нашли свой столик и уселись за него. Обслуживали уважаемую публику девушки одетые, вернее раздетые. Как мы потом выяснили – профсоюз не позволял девочкам работать обнаженными, поэтому их одежду можно было назвать условной. Дамочки были в туфлях на каблуках, чулках на резинках и передник абсолютно прозрачный. Нечто подобное русскому кокошнику венчало эту «спецовку». Короче, одежда – смотри не хочу.

Выпивка, скажу я вам, была условная, и я даже не знаю, сколько таких порций надо влить в себя, чтобы опьянеть. Наглядевшись на девиц, мы занялись осмотром уважаемой публики и пришли к выводу, что наши так богато не одеваются и не умеют так достойно носить костюм. А на сцене тем временем происходил какой-то, как бы сказали в Москонцерте, сборный концерт. Немолодой мужик пускал мыльные пузыри, хорошо что не носом. Потом не очень худая тетенька с голой грудью, украшенная юбкой-пальмой каталась на одноколесном велосипеде.

– У нас в стране медведи, и те катаются на великах лучше, – вдруг громко сказал Усач.

– Тихо ты!

– А чего тихо, кто нас тут понимает?

– Ну все равно, наверное, надо знать приличия.

– Гена, ты же знаешь, на что я способен, если забуду приличия.

– Леня! – я умоляюще посмотрел на своего соседа по двухместному номеру в отеле Гамбурга.

– Давай выпьем. У нас там есть еще бабки?

– Можем и заказать, но тогда в Москву без подарков.

– Гена, в Москве что-нибудь придумаем.

Мы подозвали официантку и заказали выпивку. Она, приняв заказ, ушла, привычно играя своими бедрами.

– А знаешь, Леня, Белоусов в Москонцерте со своим номером был бы здесь лучшим. Жонглировать пятью булавами… Кого они хотят удивить? Мы это сожрали тысячу лет назад.

– А я тебя хочу спросить: «Где эта беспорточная команда с нашим заказом. Где наша выпивка? В конце концов, я не понимаю – кто победил в последней войне, мы или они? Разве можно над нами так издеваться?»

Пришла, наконец, наша красавица, и мы немедленно усугубили. А спиртное все же забирало. И мы не заметили, как с шепота перешли на довольно громкий и не всегда цензурный русский язык.

Наконец, ведущий объявил стриптиз. Вышла молодая девица, которая под музыку, поворачиваясь к нам и так, и этак, сняла с себя всю легко расстегивающуюся одежду и упорхнула за кулисы.

– Ну и как тебе хваленая германская грудь? Думаю, при Гитлере она не была бы олицетворением материнства.

– Гена, ладно, грудь… Ты посмотрел на ее задницу? Я бы с такими достоинствами постеснялся бы перед нами раздеваться.

– Да, мы видели экземпляры и получше. Как ей только не стыдно?

И тут, словно гром среди ясного неба, на чистом русском языке мы услышали:

– Господа, а как вам не стыдно? Вы сидите и весь вечер материтесь тут.

Нас с Усачем моментально парализовало. Ураган мыслей о нашей дальнейшей судьбе пролетел в мозгу… То, что мы теперь не выездные, это к бабке не ходи. Из партии погонят, а значит, из Москонцерта тоже. И как дальше жить? Удар был сильный, но это был не нокаут. При счете шесть мы встали на ноги, а при счете девять способность соображать вернулась к нам.

– Слушай, – сказал Леня, – если он так чисто говорит по-русски, значит, он наш… Да, может, он не советский, но по психологии русский.

– Правильно, его надо угостить.

И мы собрали все свои оставшиеся деньги и заказали бутылку коньяка. Если русский, то не устоит.

Когда наша, ну та, в переднике, принесла бутылку, я отправился парламентером на переговоры. Но блюститель нравственности и чистоты русского разговорного выпивать с нами отказался. У нас окончательно опустились руки, и мы съели наш коньяк в рекордно короткие сроки. Забрало ли нас, я не помню, но вечер был смазан. Мы вышли из заведения и пошли в сторону отеля.

Где-то через квартал нас окликнул голос, который мы моментально узнали.

– Господа! Извините, я вижу, испортил вам настроение. Я не хотел, видит Бог. Но вы поймите, в этом зале кроме меня русский язык не знает никто, но русский мат знают все. Вы, наверное, заметили, когда узнают, что ты русский, часто приветствуют: «О, мистер! Твою мать».

– А вы кто? – спросил я нашего мучителя.

– Не бойтесь, я не из КГБ, я – эмигрант и вот уже несколько лет живу в Западной Германии.

– Ах ты, продажная морда, – вдруг осмелел Усач. – Мало того, что ты Родину предал, так ты еще нам, русским мужикам, выпить спокойно не даешь.

И мы пошли в сторону отеля, а наш немец сел в свое авто и отчалил. Ближе к четырем утра мы доплелись до своего жилища. Знакомая проститутка встречала нас у входа. Леня опередил ее и довольно громко сказал:

– Я, я!!!

– Ты, ты, – уверенно ответила наша подружка.

* * *

Виктор сорвал аплодисменты эффектной концовкой своей истории. Скромный и не привычный к подобным знакам внимания, он пододвинул к себе стакан горячего чая и превратился в слушателя. И я снова подхватил «знамя», увлекая нашу компанию в воспоминания:

– Знаете, когда я был начинающим артистом, мне не приходило в голову, что, общаясь на сцене и за кулисами с большими мастерами, я прикасаюсь к истории. М. Танич, И. Шаферан, М. Фрадкин, А. Левенбук и А. Лившиц… А Аркадий Хайт? Один из самых светлых и остроумных людей, с которыми я общался.

 

Папа Волка и Зайца

Мы, ансамбль «Голубые гитары», репетировали музыкальный спектакль «Красная шапочка, Серый волк и «Голубые гитары», соавтором которого был А. Хайт. Музыканты всячески саботировали репетиции. Ну не хотелось нам перевоплощаться. Мы, как Станиславский, «не верили» и не чувствовали «правды жизни». И часто Аркаша, в то время уже бывший маститым автором, включал свое обаяние. Анекдотами и байками он разряжал раздражение, которое нет-нет да появлялось во взаимоотношениях музыкантов и генералитета ансамбля. Когда не было И. Гранова, нашего худрука, репетиция часто превращалась в «утро устного рассказа».

Однажды Аркаша пришел в состоянии человека, боящегося расплескать эмоции.

– Я только что из редакции журнала «Октябрь», – начал Хайт. – Захожу в предбанник к главному, а у меня была договоренность о печатании пары рассказов. Секретарша говорит, что Сам сейчас занят, у него Селезневский. Если вы не знаете, кто это такой, а вы не знаете, то я скажу: Семен – «великий» (конечно, в кавычках) цыганский писатель. Знаете, такой типичный еврей, но это… Это надо видеть… Всю свою долгую творческую жизнь Селезневский разрабатывал богатую цыганскую тему, делая из героев каждого своего романа, естественно, преодолевших все трудности и препятствия, добросовестных советских тружеников. Ромалы бросали кочевую жизнь и кибитку, поселялись в двухкомнатной квартире в хрущовке и становились ударниками труда.

И вот этот писатель оказался у главреда раньше меня. Минут через пять дверь открылась, и в приемную из кабинета вышел Семен Селезневский, явно недовольный своим визитом.

– Аркаша, – обратился он ко мне, – представляешь, он зарубил мой новый роман.

– Ну что, бывает…

– Нет, послушай, я в этом романе придумал слово «моржизм». Ты только вслушайся, как звучит – «моржизм».

Реакция Хайта была моментальной:

– Сеня, если бы ты еще и «тюленизм» ввел в свое повествование, он бы не посмел не принять твое произведение. Представляешь, как бы торжественно это прозвучало – моржизм-тюленизм.

* * *

Публика, заполнившая наш «каминный зал», жизнерадостно зааплодировала докладчику, то есть мне, и я картинно раскланялся. Большинство зрителей и участников «Дачного боккаччо» лучшие годы, вернее, молодые студенческие, прожили в эпоху торжества марксизма-ленинизма на планете и хорошо помнили ту эпоху.

Все дружно встали и с криками «Антракт!» выдвинулись в сторону улицы. Моментально был заключен договор ни о чем серьезном не разговаривать. Анекдоты – да, а крупные формы приберегите…

Минут через десять участники нашего действа, отмечая непривычную тишину в нашем подворье, когда не слышно ни машин, ни собак, шумно топая и на ходу раздеваясь, вернулись в зал, где призывно маячили бутылки со спиртным, не вся еще съеденная снедь, а для любителей чая закипала вода. Хирург проконтролировал процесс разливания спиртного.

– Ну что ж, видно, теперь моя очередь, – начал Боря. – Так… Закусили… Конферансье, – обратил он на меня свой взгляд, – объявите.

– Господа, а сейчас со своей историей перед нашей аудиторией выступит несравненный Боря Хусаинов, человек, которого никому из присутствующих представлять не надо.

– Да уж, – голосом Кисы Воробьянинова, вернее, Сергея Филиппова, сыгравшего героя Ильфа и Петрова, ответил кто-то.

– Просим, просим! – картинно-истерично завизжали женщины.

Выдержав театральную паузу, Боря начал свое повествование.

 

И снова Станиславский

– История, которую я вам хочу поведать, и про врачей, и про артистов одновременно… Я давал клятву Гиппократа и не должен выдавать врачебные тайны, но с другой стороны, я в этой истории был не врачом, а просто товарищем, который давал советы по телефону. А чтобы быть совсем уж чистым перед человечеством, поменяю фамилию артиста и ансамбля, где он служил, к чертовой матери.

Мой друг Геша – замечательный парень и музыкант, игравший на всех видах саксофона, кларнета и флейты, работал в те, еще советские, годы в ансамбле «Поющие в терновнике». Вы все взрослые мальчики и девочки, и я не открою вам Америки, сказав, что язва и Венера для артистов профзаболевания. Дамы, мне продолжать?

– Жги, Боря, жги, – крикнула Татьяна.

– Отлично. Я был еще студентом последнего курса медицинского, когда «Терновники» вместе с Гешей отправились в славный град Свердловск. А Свердловск, я вам доложу, это был город, отличавшийся вольным нравом и веселыми девчонками, легко идущими на сближение. Слава не даст соврать, что такие города, как Свердловск, в те славные времена отсутствия секса и рок-н-ролла, посещались так часто, что у многих заводились постоянные подружки, с радостью откликавшиеся на призыв оторванных от семей любимых артистов. Требовать, чтобы девчонки хранили верность хоть такому-растакому гастролеру, никто не собирался. И девчонки вдохновенно предавались плотским радостям и в тяжелые минуты разлуки тоже. Опять же, как врач и мужчина, скажу, что про СПИД тогда никто не слыхивал, и мужчины и женщины отчаянно бросались в пучину разврата, не удосужившись запастись контрацептивами. Да и потом… Как ты своей избраннице скажешь (это не нынешние времена), что хочешь обезопасить секс и свое и ее здоровье.

«Ты меня подозреваешь? Думаешь, что я больна?» – боялся услышать каждый, кто решил подстраховаться.

И Венера уверенно шагала по стране. И вот в Свердловске в одночасье восемь человек «Терновника» обнаруживают у себя после предыдущих загулов разной степени тяжести проблемы. А артисты – люди опытные, они могли не только обед на электроплите приготовить, но и вылечить от многих болезней. Некоторые отягощенные медицинскими знаниями музыканты возили с собой целые аптечки и как справиться с такой несерьезной, но очень несимпатичной болячкой, уж точно знали.

И вот весь коллектив в едином порыве делает уколы, глотает таблетки с одной лишь целью, чтобы не привезти «подарков» домой. И только мой друг Геша чистый и стерильный, как дурак, ходит и волнуется. Как так? У всех есть, а у меня нет… Тревожно это… А вдруг коварный возбудитель этой болячки сидит в организме и в ус не дует? У него, видишь ли, инкубационный период. «Нет, надо что-то делать», – решает Геша. И он звонит мне в Москву и спрашивает, знаю ли я, как победить эту чуму артистического мира, не получая рецепта от врача (а вы помните, что в те годы процедура посещения уролога означала, что ты должен привести всех своих партнеров на излечение, а не приведешь, тебя насильно упекут в больницу, оповестив при этом еще и партийную организацию). Так вот я его и спрашиваю:

– Знать-то я знаю, а зачем тебе, Геш? Ты же чистый.

– Страшно мне, Борек… Лучше я пропью или проколюсь лекарствами, а то с ума сойду.

– Это ж какая гора антибиотиков… Все в порядке у тебя.

– Ну так скажешь, чего купить?

Я ему говорю название препарата, схему его употребления. Геша слушает и через паузу спрашивает:

– А пить спиртное при приеме лекарства можно?

– Не только пить нельзя, но и ничего острого употреблять.

Геша опять замолчал в трубке, а потом выдал совершенно неожиданное резюме:

– Не годится. Последний день приема таблеток приходится на возвращение в Москву. И если я вернусь домой трезвым, Люська заподозрит и скажет: «Не верю!»

* * *

– Какие же вы гады, – произнесла жена Виктора, – не зря я все время своему подкладывала в чемодан пачки с изделиями № 2, когда он отправлялся в командировки.

– А поскольку никто в нашей компании сейчас не принимает антибиотики, предлагаю выпить, – сказал Боря.

– Почему не принимают? Я принимаю, – произнес Виктор, – борюсь с бронхитом.

– Как ты хорошо о нашем Хирурге говоришь – «Борюсь», – проворковал голосом гея Доктор.

– Да, да, Борюсь, борюсь с бронхитом.

– Борюсь – это Хирург, заболевший горлом, – подытожила новеллу моя жена.

 

Сама знаешь, за что…

– Хотя должен заметить, Боря прав, когда поведал о наших молодежных проблемах. – Это я снова стал конферансье. – Ко мне как-то обратился один мой приятель, тоже музыкант… «Слава, у тебя врач есть?» – «Какой?» – «Ну хреновых дел мастер». – «Есть! А тебе зачем?» – «Проблема, клиника налицо».

И мы отправились к моему знакомому врачу, что практиковал рядом с метро «Кировская». А там есть в переулках замечательный перекресток, где напротив друг друга стояли Дворец пионеров, Дворец бракосочетания и вендиспансер.

– Улица Грибоедова? – бодро спросил Боря.

– Правильно. Короче, приходим мы с Серегой к моему, прошу не путать с нашим, доктору. Так и так… Предчувствия Серегу не обманули, а дома жена ждет – первое, второе, третье приготовила. Что делать?

– А делать вам, ребята, вернее, тебе, Серега, надо следующее: покупаешь водки, нажираешься в хлам и, придя домой, ругаешься с женой и уходишь спать на кухню. Пока лечишься, к ней не прикасаешься… А ты ее еще не успел наградить?

– Нет, как-то не до того было.

– Отлично, сегодня напиваешься, а с завтрашнего дня ни грамма. Понял?

– Понял. А сколько партизанить?

– Дней пять-шесть, это уже со сверхгарантией.

И Серега пришел, вернее, приполз домой в час ночи. Был длинный пьяный звонок в квартиру. Дверь открылась, и его жена, подбоченившись, только что без скалки в руке, стояла, ожидая путаных оправданий. Серега, ничего не говоря, ударил ее по щеке и со словами: «Сама знаешь, за что», – собрал подушку, плед и отчалил на кухню.

Кристина, жена его, не понимая, за что, промучилась пять дней, тем более что Серега был трезв эти дни как стекло. А на шестой он пришел с дурацкими объяснениями, что был не прав и что в нем произрастает комплекс Отелло. Она его простила, тем более что к тому времени все-таки сообразила, за что ей можно было дать по лицу. Не поняла только, откуда он-то узнал…

* * *

– Врете вы все, мужики. Герои все такие… Только если мы начнем рассказывать, вам мало не покажется, – проявилась в первый раз за вечер «Докторша».

– А вы рассказывайте, рассказывайте – у нас же… как это?… А, «Дачное боккаччо», и некоторые вольности допустимы будут.

– Нет, женскую часть историй мы перенесем на завтра. В наших историях вы не будете такими орлами.

 

Я – Тучка, Тучка, Тучка…

Доктор с интересом выслушал выпады Ирки, оценивая – не пора ли ее усмирить, а то чего доброго подорвет репутацию его как главы семейства. Почувствовав, что девушка распаляется, он резко взял инициативу в свои руки.

– А вот был еще случай, – сказал он, поднимаясь со стула и окончательно переключая внимание на себя.

– Еще в советские времена у нас была научная конференция по микрохирургии, которую организовали в Киеве. Мы с Валей Сушко, только что вылупившиеся медики, были направлены на этот авторитетный съезд врачей. Весна, май, Киев, а он в это время особенно прекрасен, явно не располагали нас к тяжелой повседневной работе. Вот мы и не работали, сматываясь с конференций при первой, да и при второй возможности.

Поселили нас шикарно. Мы с Валей занимали двухместный номер на пятом этаже в гостинице «Москва». Кто не знает, это старое название гостиницы «Украина», что возвышается над Майданом Незалежности. Сейчас там чего-то настроили в стиле лужковского Манежа, а тогда… А тогда там был зеленый холм, у гостиницы, если на нее смотреть снизу, росли какие-то кусты и были такие деревенские лужайки.

А в один из вечеров меня пригласили в гости родственники, и я отправился на праздник жизни без Валентина, лишив его ежевечерних разговоров под пиво. Мы засиделись заполночь, и я вернулся в гостиницу, когда уже было около трех часов ночи. Вошел в номер и не узнал его – на двух кроватях я обнаружил одну простыню, одну подушку и… И, собственно, все. Где были остальные спальные принадлежности, непонятно, как непонятно было и то, где в столь «ранний» час находится Валентин.

«Ну я тебе устрою, только вернись», – был мой приговор, когда я под душем обдумывал создавшуюся ситуацию. Я вышел из душа, снова оделся и лег на кровать, покрытую единственной простыней. Я засыпал, чтобы набраться сил для серьезной разборки, когда придет Валька. И все-таки заснул.

Проснулся от того, что кто-то осторожно скребся в нашу дверь.

«Берегись», – подумал я, направляясь к двери и желая во всеоружии гнева встретить Сушкá. Но человек предполагает, а Бог располагает. Когда я увидел Валентина, весь гнев слетел с моей души. Я начал дико ржать (другими словами передать свое состояние я не могу)…

На пороге стоял Валентин, у которого вместо лица был шар, этакий мыльный пузырь, где можно было с трудом найти глаза, уши и усы. Наверное, хороший образ, чтобы понять, как выглядит мой товарищ, – это раскрашенная тыква во время Хэллоуина.

– Кто тебя побил? – спросил я, отсмеявшись.

– Это пчелы…

– Какие пчелы?!

– Какие, какие… Ну те, что на мед охотятся.

– И где ты их нашел?!

И Валентин поведал свою вечерне-ночную-утреннюю эпопею.

– Когда ты уехал к своим родственникам, я рванул в ресторан, и там мы как-то… В общем слово за слово, познакомились с Никитой, он из минской делегации. Короче, появилось предложение снять девчонок, и уже с ними продолжить праздник. Решили все это дело устроить в гостинице, а чтобы не попадать на ресторан, купили пять бутылочек сладкого токайского вина, конфет и зачем-то сала.

Все это мы занесли в номер и отправились в город на охоту. И уже где-то ближе к одиннадцати Никита снимает двух девчонок, причем интуристок, гражданок финского государства, этакие две белокурые бестии – Элиза и Николь. Короче, женская часть финских туристов тоже рассматривала путешествие в Союз как алкогольное приключение. И на предложение Никиты выпить в гостинице девахи радостно закивали головами, сопровождая это словами: drink, yes, wonderfully. И мы пошли на прорыв, не очень понимая сложность задачи – я имею в виду возможность пригласить дам после одиннадцати к себе в номер. А тут еще иностранки… Мы их убедили молчать, но бдительность горничных не знала предела. Нас развернули под изумленные вопросы Николь:

– Why?

– Потому что! – ответил Никита.

Мы вышли на улицу. Души наши и горячих финских девчонок горели. Трудности нас только распалили.

– Никита, оставайся с девчонками здесь и жди… Устроим пикник на обочине, если не нравится пикник, то дастархан в центре Киева – тот еще аттракцион.

Я сделал девчонкам «ша!» и рванул в номер. Понимая, что пронести одеяло мимо бдительной дежурной не удастся, выкинул его из окна нашего номера. Одна попытка не удалась, и часть будущего дастархана приземлилась на балконе третьего этажа. Второе одеяло достигло земли, и Никита успешно поймал его. Подушки, не обладавшие такими, как одеяла, летательными свойствами, значительно успешнее спикировали из нашего номера. Я неспешно собрал в сумку токайское и конфеты и под бдительным взглядом женщины-ищейки отправился фестивалить с Никитой, Николь и Элизой.

Сладкого венгерского вина было в достатке, оно лилось рекой в рот и на одеяло. Как нас никто не сцапал из милиции, непонятно… Наверное, такой дерзости невозможно было предположить, вот они и не предполагали. А у нас было весело. Отсутствие общего языка никак не отражалось на взаимопонимании участников. Не исключаю, что были сексуальные притязания, причем сразу со стороны всех участников переговорного процесса. Да это и не важно. На взлете этой вальпургиевой ночи мы как-то резко уснули, разлив вино не по стаканам, а на одеяло.

Представляешь, пьяная интернациональная компания в центре Киева устроила практически на Майдане демонстрацию протеста.

Помнишь, Леннон и Йоко в постели устраивали акции, а мы на одеяле. И менты опять-таки нас не обнаружили. Но нас обнаружили пчелы, когда пригрело солнышко, почуяв венгерское сладкое, они спикировали на нас и видишь, во что меня превратили… Ты еще Никиту не видел.

– А девчонок тоже покусали?

– Не знаю, они куда-то исчезли.

– То есть международного скандала не будет?

– Надеюсь… Только знаешь, Доктор, тебе придется взять свою большую сумку и спуститься вниз – я там в кустах спрятал одеяло… Да… На балконе третьего этажа лежит еще одно.

– И как я спрошу у хозяев: «Не залетало ли к вам ночью на балкон одеяло?» Мойдодыр какой-то.

– Доктор, прошу тебя, сходи, ты же видишь мое лицо…

И я пошел, а потом мы прятали Валю от начальства, а в Москве он заболел ОРВИ и некоторое время не появлялся на работе.

 

Жажда – это все

И снова я взял инициативу в свои руки… Вы, наверное, помните эту фразу из рекламного ролика какого-то цветного газированного напитка? Если нет, то напомню, что сначала звучала фраза: «Имидж – ничто…» и только после этого зрителя пытались убедить в тлетворном воздействии на организм жажды. Причем герой этого киносюжета был в концертном костюме и макияже, позволявшем узнать его в многотысячной толпе.

Так вот мои коллеги эту имиджевую составляющую, если ее удалось смастерить, холят и лелеют, сдувая с нее пылинки. И «продавцы», торгующие поющим, танцующим и прочим артистическим «товаром», бывают благодарны, если их актер, танцор, певец ну очень непохож на окружающую его толпу.

Пусть он будет страшным, уродливым, но только, чтобы был узнаваемым.

И вот толпы «охотников» от искусства гоняют по полям и лесам в надежде подстрелить удачу. И все рассуждают об образе, сверхзадаче, запросе зрительской аудитории… Но, к сожалению, по пальцам можно пересчитать артистов, которые были сконструированы по лекалам продюсеров. Чаще удача приходила случайно, и если актер был талантлив, в дальнейшем успех просто закреплялся. И уже потом можно было рассуждать о стратегии завоевания высот зрительской симпатии.

Я тоже был в длительном поиске, не очень понимая, каким хочу быть на сцене. Мои устремления были направлены в разные стороны и даже иногда приносили мне определенные дивиденды. Кто-то говорил: «Ты в этой песне в ноль был как Леннон». Почему в ноль, а не один в один, я не выяснял, да и быть похожим на одного из битлов было мечтой.

Но однажды я забыл напялить на себя свою (пусть и не очень добротную) имиджевую одежку и начал петь на сцене так, как я это делал в обычной компании. А надо заметить, что, как правило, там находилась какая-либо девушка, которой мне хотелось понравиться. И вот после моего песнопения компания, то есть зрительный зал, отреагировала совершенно по-новому. Я это почувствовал и задумался. «Так и надо… Петь, не напяливая на себя чей-то, пусть даже очень привлекательный, образ. Мой имидж – отсутствие имиджа», – решил я. Но это касалось моей одежды, моей прически. А состояние, внутреннее состояние, когда я пел… Оно, конечно же, менялось. Но зритель этого не понимал, вернее, не хотел в это вдумываться и желал часто видеть меня в жизни таким, каким хотел видеть.

 

Фанатка

Однажды я решил, чтобы убежать от доставших пробок, особенно беспощадных к автомобилистам в воскресенье вечером, вернуться с дачи в Москву ранним утром. Было в разгаре лето, и в пять утра я оседлал свой автомобиль и рванул в сторону столицы. Как говорят, самый глубокий сон у людей в предрассветные часы, и шоссе было практически пустым. Я еще не успел удалиться от своей дачи, как из утреннего леса навстречу мне вышла женщина, голосуя, чтобы я ее подбросил. Обычно, во избежание разных неприятностей, я никого не подвожу… Но это обычно… А в этот раз нога нажала на тормоз, прежде чем голова трезво оценила ситуацию. Я приоткрыл окно со стороны пассажирского кресла и пробормотал:

– Я в Москву.

Ни слова мне не сказав, женщина открыла дверь автомобиля и плюхнулась на сиденье. Я тронулся с места, и машина послушно набрала свои сто километров в час. Я продолжал находиться между сном и явью, плавая где-то в своих мыслях. Насколько я успел разглядеть свою пассажирку, она была возрастом где-то около сорока, внешность и одежда были настолько непримечательны, что, случись что, я бы ни в жизнь не смог составить ее фоторобот. Какое-то время мы ехали молча, а потом я почувствовал, что женщина меня разглядывает со все большим вниманием. Наконец, я услышал ее голос:

– Я не ошибаюсь?

– Не знаю, о чем вы думаете, поэтому мне трудно судить, – ответил я, не особенно желая втягиваться с утра в беседу.

– Вы же певец? Вы же по телевизору выступаете?

– Это иногда со мной случается…

– А чего это вы совсем не улыбаетесь, обычно вы так приятно поете, что любо-дорого смотреть.

– Да утро еще… Не проснулся я…

– Что значит, не проснулся? Вы же артист?

– Да, иногда меня так называют.

– Тогда улыбайтесь! – с напором сказала спутница.

– Да я как бы не на работе.

– Не на работе… Я же вас не петь прошу, а улыбаться, ну как это…

– Женщина…

– Что женщина, да, я – женщина. Что, я вам так противна, что вы мне не улыбаетесь?

– Вы с мужем поругались? Он что, вас из дома выгнал?

– А это не твое дело, – без предупреждения перешла на «ты» моя мучительница.

– Извините, может, я бестактен со своей шуткой насчет мужа?

– Знаешь, я за себя могу и постоять, в рыло схлопочешь моментально.

– Милая, давай без агрессий.

– Я с тобой на брудершафт не пила, чтобы ты ко мне на «ты» обращался.

– Спасибо, Господу, что он послал мне на дороге встречу с вами, я теперь точно не засну за рулем.

– Я всегда знала, что артисты хамы, пьяницы и фонограмщики.

– За что? – вырвалось у меня, хотя я уже подумывал о решительных действиях.

– Сам знаешь, за что, за все ваше презрительное отношение к нам… Дармоеды!!!

– Слушайте, почему вы всю дорогу мне хамите? Вы дождетесь, что я вас высажу посреди поля, – начал заводиться я.

– Никуда ты меня не высадишь, довезешь меня до места, до Голицына.

– Ну, слава Богу, что не до Москвы, а то я бы сошел с ума.

Я угрюмо замолчал, и мы какое-то время ехали, как надоевшие друг другу до чертиков супруги. С приближением Москвы количество транспорта увеличивалось, и не нужно было анализировать свое поведение и ругать себя последними словами.

Мы проехали Бутынь, через два километра Голицыно. Моя оппонентка начала злобно рыться в сумочке. Что-то там нашла и сидела в этаком ожидании последнего и решительного боя.

– Голицыно, – голосом диктора из метрополитена произнес я.

– Возьмите, – протянула мне деньги пассажирка.

– Спасибо, не надо… Я не занимаюсь извозом.

– Вы меня оскорбляете, возьмите!

– Еще раз повторяю, я вез вас не за деньги.

И, уже вылезая из автомобиля, она кинула в меня купюры (как потом оказалось, тридцать рублей) и со словами: «Ненавижу!» со всей дури хлопнула дверью.

Она переиграла меня. Мало того, что последняя фраза осталась за ней, так и хлопанье дверью было восхитительным восклицательным знаком в нашем противостоянии.

Я съехал с обочины и направил свое авто в сторону Москвы.

* * *

– Теперь вам слово, товарищ Браунинг! Боря, ваш выход!

– Ну что, – встал с бокалом вина Боря, – пора и честь знать. А завтра даст нам ответы на вопросы, которые задал ледяной дождь.

Женщины резко стали деловыми и начали прибирать посуду, а мужики пошли покурить перед сном.

А утром меня командировали в магазин, кончилась вода и надо было купить что-то еще по мелочи. А когда я вернулся, свет в нашем поселке уже дали. И все засобирались в Москву, где автомобильные пробки, опостылевший телевизор и вообще проблемы, которые никак и никогда не решаются. И все вдруг поняли, что без достижений цивилизации душа отдохнула, очистилась, и куски шлака валялись по всей территории еще вчера обесточенной дачи…