I
Апрель 1971 года. МГУ, столовая № 8, что расположена в парке на территории университета. Вот уже пару лет в помещении общепита по выходным дням администрация ВУЗа вместе с комсомольскими властями устраивает здесь вечеринки для студентов на которые приглашаются известные, во всяком случае в молодежной среде Москвы, бит-группы, а также в рубрике «встреча с интересными людьми» не менее популярные молодые поэты и барды. Этакое пиршество гитарной музыки. Обычно жанры выступающих не смешивают, и вообще-то миролюбивый антагонизм поклонников тех или иных музыкальных течений не выплескивается наружу. Эти посиделки пользуются большой популярностью в Москве и являются предметом обсуждений у «продвинутой молодежи» того времени. Всеми правдами и неправдами парни и девушки стремятся попасть на очередной сейшен. Некоторым везет, а большинство (молчаливое большинство) остаются в парке у стеклянных дверей столовки.
Мы – ансамбль «Мозаика», как большую честь оказываем друзьям или случайным знакомым, набирая группу парней, которые помогут нам перетащить аппаратуру с химфака МГУ в «восьмую». Аппаратура – это пара больших красных самодельных звуковых колонок, тяжеленный пульт, барабаны, микрофонные стойки. Если удавалось, то мы ловили какую-либо автомашину, чаще всего автобус, а нет, то короткими перебежками все это доставляли на руках. Но никто из наших биндюжников не был в обиде, потому что мы и сами – Слава Кеслер, я, Шура Жестырев, Юра Чепыжев – участвовали в процессе доставки аппаратуры к месту выступления, тщательно стараясь не кантовать при переноске.
Выступление в университетском кафе было в формате концерт-танцы, и поэтому это действо продолжалось часа четыре. Причем, повышая градус вечеринки, в конце мероприятия мы играли в основном рок-н-роллы, которые мы со Славой Кеслером голосили в верхнем регистре. Это уже было не пение, а практически крик. Фраза «этот вой у них песней зовется» сейчас легко трактуется именно как агонизируемое пение в последней части университетского пати. А тогда…
А тогда мы, возвращаясь домой, по дороге к метро друг другу отваливали комплименты: что я хриплю, как Литл Ричард, а Кеслер в «Bad boy» спел перед проигрышем интереснее, чем Джон Леннон. А до этого по знакомому маршруту мы доставляли аппаратуру назад на нашу базу – химфак МГУ. Мы не боялись что кто-то, сняв девчонку, исчезнет и не поможет. Во-первых, лишаться нашей благосклонности никто из ребят-добровольцев не желал, а во вторых – общение с музыкантами накоротке добавляло парню авторитета в глазах девчонки. Правда, была опасность, что на нее кто-то положит глаз из музыкантов, но то ли мы были увлечены своим рок-н-роллом, то ли понятие дружбы… В общем, ни трагедий, ни комедий Шекспира не возникало…
А утром горло не пело, да и не говорило, но было убеждение, что к выступлению все пройдет. И все проходило. И мы снова пели, и снова был рок-н-ролл на грани срыва. Любопытно, что из-за проблем с голосом я ни разу не сорвал выступлений во времена самодеятельного музицирования. Более того, я нарастил мышцы на своих вокальных связках и до сих пор использую свои вокально-стеклорезные способности на концертах и записях.
Мой дружок Юрий Валов творчески подошел к моему опыту. Когда он решил развить свой голос и стать не только лидер-гитаристом, но и певцом, он каким-то образом притащил в свою квартиру, которая была чем-то средним между складом и ночлежкой, телефонную будку. Затем он задрапировал эту будку одеялами, подушками и чем-то еще звуконепроницаемым. Короче, получил «музыкальную шкатулку» из фильма про резидента. Помните, как героя М. Ножкина пытали? Так вот, Валов забирался в эту будку и орал в ней что было мочи, как в лесу. И что? Добился успехов… Во всяком случае, хит «Голубых гитар» «Ветер северный» ему удался. Ну так вот…
Апрель 1971-го… В этот раз устроители отошли от своей традиции и смешали жанры. В первом отделении концерта в столовой № 8 пел какой-то бард, а во втором, плавно переходящем в танцы, играли мы. Будучи поклонниками и потребителями зарубежной музыки, мы не очень-то вслушивались в то, о чем и как поет этот парень в свитере, с умеренно длинными волосами и в очках с очень приличными линзами. Я сейчас думаю – насколько же мы были зациклены на своих особах, что, даже когда парень зацепил нас во время своего выступления, мы не поинтересовались, как его зовут. Уже потом, через много лет я его вычислил, а тогда… Правда, он тоже смутно представлял, кто после него будет играть. Я думаю, что он просто ушел и не слушал нас…
А мы? Мы сидели в зале, трепались и ждали, когда этот очкарик закончит мучить, как нам казалось, зрителей и уступит место нам. Но потом произошло то, что заставило нас включить свое внимание. Парень у микрофона закончил песнопение и сказал, что он почитает импровизации. Я, как, впрочем, и ребята, сталкивались с этим только в классической литературе. Мы были переполнены иронией и считали, что дуриловка по отношению к нам уж точно не пройдет. По радио, в газетах пусть, а так… не-е-е. А в это время зрители давали на сцену записки (мы-то понимали, что специально заготовленные). Но нас-то не обдурить.
В записках были темы для будущего стихотворения либо анкетные данные автора записки. И «наш бард» читал, рифмуя и раскрывая тему. И тогда я решил его срезать. Мы пели еще в составе ансамбля «Ребята» песню на стихи Андрея Сайчука «Марш». И вот я процитировал эту песню и послал на сцену записку с началом будущего стихотворения.
Мы снисходительно ждали. И вот, поправляя на носу очки, импровизатор читает мою записку. Короткая пауза, но никакого замешательства на лице. И он продолжил… Продолжил стихотворение, по-своему раскрывая тему. Но это было здорово. Мы были ошарашены. Сейчас я жалею, что не записал импровизацию. Но, во-первых, я не ожидал от него такой прыти, а во-вторых, у меня не было бумаги и ручки, да и не обладаю я скорописью. Для красного словца можно было бы сейчас досочинить это четверостишье, превратив его в нечто монументальное, но не буду… Случай этот отпечатался в памяти и до поры до времени пребывал в ней, заполняя один из файлов.
II
Февраль 1983-го… Нет, все-таки 84-го, потому что Никита, мой старший, осенью пойдет в первый класс вместе с двумя Машками, дочерьми двух героев следующего эпизода моего рассказа. В это время я вел планомерную осаду радио и телевидения, вернее редакторов, формировавших музыкальные программы. Ваня Денежкин – клавишник ансамбля «Пламя», где я тогда служил, пообещал меня свести с Ирой Масловой.
Ирен работала на телевидении в отделе, освещавшем дела в нашей славной Советской армии. В программе, которую мастерила Маслова, появлялись артисты, рассказывавшие о своих взаимоотношениях с армией, а затем что-то пели, читали, юморили… Я начал мечтать о съемках. Вскоре Иван дал мне телефон Иры и сказал, что она не против познакомиться с артистом, который еще и придумывает песни.
– Только, знаешь, Ирка любит мужиков, так что ты уж… – напутствовал меня Денежкин.
Сказать, что я безумно целомудренен, пожалуй, нельзя, но, с другой стороны, разбрасываться организмом просто так не хотелось. Я заблудился в своих рассуждениях – буду плох как мужик – плохо; хорош – как соскочить? Но «взялся за грудь – говори что-нибудь». И я позвонил Ирине Сергеевне. Оказалось, что она живет по соседству. Свидание у нее дома было назначено на завтра. У меня был подарок – канистра разливного вина из Молдавии, и я с гитарой, канистрой и букетом цветов отправился покорять судьбу. Но, к счастью, профессию жиголо осваивать не пришлось.
Когда я вошел в квартиру Ирен, там сидел какой-то мужик. Судя по всему, они неторопливо допивали бутылку вина, и мое появление с канистрой было как нельзя кстати. Ирина Сергеевна была хороша собой. Статная, высокая, длинноногая, в какой-то кофтюле, которая очень складно сидела на ней так, что одновременно закрывала ее немаленькую грудь и в то же время давала понять, что под ней, ну под кофтюлей, есть кое-что. Я даже чуть расстроился, что не смогу проверить стойкость своих бастионов из-за гостя.
– Тургенев, – представился «мой соперник», похожий одновременно на итальянского актера Тото и на Шурика из «знатоков» в исполнении Леонида Каневского. – Владимир, – через паузу добавил он.
– Полина Виардо, – молвил я, – Вячеслав!
Прелюдия была закончена, и мы приступили к дегустации содержимого канистры. Все-таки вино способствует установлению контактов. Через час мы были уже закадычными друзьями, нашли кучу общих знакомых. Наконец, меня попросили спеть. Я вытащил гитару из чехла, а Маслова и Тургенев стали редакционным советом. Неспешно потягивая вино, они молча курили и слушали мои песни.
– Не, это не Смогул, – со значением говорил Тургеша.
– Ну почему Смогул? В этой песне есть свой шарм и не нужно ему быть похожим на Смогула.
Я не решался спросить, «а что или кто такое Смогул». Поскольку диалог Ирины Сергеевны и ее гостя даже не позволял проявить некомпетентность мою в этом вопросе.
– А вот эту песню я, пожалуй, поставил бы в один ряд с лучшими образчиками творчества Смогула, – вынес свой вердикт Тургеша, со значением гася сигарету в пепельнице.
– Наверное, ты прав… Поступим так. Послезавтра ты, Слава, придешь в Таманскую дивизию и споешь для солдат маленький концерт. Мы его подснимем, затем я тебе задам несколько вопросов – ты на них ответишь, и мы все это смонтируем. Понял?
– Понял!
– Наливай!
Так началась наша дружба с Иркой Масловой и Володей Тургеневым. Вскоре мы дружили семьями. Оказалось, что осенью наши дети должны пойти в первый класс. И две Машки и Никита вместе учились в сорок первой школе, а мы до сих пор не теряем друг друга из виду, хотя и разъехались в разные концы Москвы.
Квартира Тургенева была своеобразным клубом, где постоянно что-то отмечали и засиживались за полночь. Я уже стал там своим и даже имел репертуар, который костяк гостей тургеневской квартиры мог подпеть.
Кстати, идея альбома «Любимые песни нашей компании» возникла в этой квартире. Было желание сделать на записи этакое псевдозастолье с хорошим несрепетированным песнопением при минимальном аккомпанементе. Хотелось записать Наши песни. Но я решил еще парочку подсочинить, в итоге завелся и записал пластинку новых песен. А название осталось.
Время от времени возникала волна – приедет сегодня Смогул или нет. И он долго не ехал. Я был заинтригован и вот… Во время одной вечеринки где-то в полвторого ночи раздался телефонный звонок.
– Сейчас приедет Смогул, – молвил хозяин квартиры.
Через полчаса в квартиру вошел среднего роста лысый дядька в костюме и, что меня удивило-рассмешило-умилило, в щегольски повязанном шейном платке. Под одной рукой у него была зачехленная гитара, под другой – деваха, которую я не сразу разглядел, так как ее длинные волосы закрывали лицо, а еще потому, что наш новый герой с ней непрерывно целовался взасос. Тактичная публика долго не могла оторвать Александра (так звали нашего барда) от приятного дела. Наконец он откашлялся, попросил налить, а затем начал петь. Играл он на гитаре с семиструнным строем. Сразу стало ясно, что он большой поэт, хотя музыка, сопровождавшая его стихоизложения, была, скажем так, необязательная – можно спеть так, а можно и эдак. Он пел что-то про романтику, про Сибирь и что его никто не поймет, если не жрал собаку в походе, собаку, которая до этого смотрела на тебя доверчивыми глазами. Воздействие от его пения было мощное, но после четвертой песни захотелось либо напиться, либо рвануть на свежий воздух. Но Смогул (как я потом выяснил, это был его псевдоним, обозначавший что-то из казахского фольклора) закончил свой песенный сет, взял под мышку гитару и Людмилу и, не переставая целоваться, ушел в ночь.
III
Оказалось, что мы со Смогулом соседи. Иногда мы встречались, а потом все чаще начали заходить друг к другу в гости. Как порядочный мужчина, поцеловав женщину, он женился на Людмиле. Выяснилось, что он совсем не ходок, а с Людмилой у него, я думаю, был какой-то гормональный всплеск, поэтому они и устроили у Тургеневых эротик-шоу. Мы стали друзьями, но иногда Александр злоупотреблял дружбой.
Это были уже неспокойные годы с бандитским флером. И когда среди ночи раздавался звонок в дверь квартиры, причем настойчивый звонок, открывать не хотелось. Тем более что глазок на двери не позволял увидеть, кто звонит за второй дверью у лифта. В конце концов воля собиралась в кулак и открывалась сначала одна дверь в предбанник, а потом вторая. За ней, как правило, стоял выпивший Смогул.
– Старичок, извини, я поистратился… Дай денег заплатить за такси.
Проклятия были бессмысленны, урок все равно не усваивался, и вскоре история повторялась снова.
Но он писал, писал здорово, и, конечно же, я, да и моя жена, прощали его. Он почти не видел, поэтому получал какие-то деньги за инвалидность по зрению, еще что-то зарабатывал на концертах бардов. И тогда я решил его подбить к соавторству. Но он был беден и горд. Мои сребреники его не прельстили. И я, как опытный змей-искуситель, решил действовать через Еву. Уговорил Людмилу собрать мне подборку его стихов, и она повелась. Я прочитал все, что она мне принесла. Из двух различных коротких стихотворений я собрал песню «Пора прощания» и придумал к ней мелодию. Потом была «Улочки-переулочки». Я нагло дописал припев в эту уже готовую песню и спел по-своему. Наконец однажды вечером я позвал Сашка на кухню чего-то там продегустировать. Во время винопития я спел ему две песни.
– Старичок, а так тоже может быть. А то, что ты придумал:
– кайф. Песня по-другому зазвучала, стала объемней. Спасибо, старичок.
Я был польщен.
Как водится, сообщество КСП (клуб самодеятельной песни) поначалу не простило Смогулу ренегатства, а уж когда мы договорились, что он будет принимать участие в моих концертах, его заклеймили как христопродавца. А Сашок расцвел. У него появился достаток, правда, любовь к выпивке… Ну, что ж, боролись как могли.
– Саша, ты, если выпьешь, не показывайся при коллективе мне на глаза (а я тогда гастролировал с группой «Саквояж»), потому что я, как шеф, должен буду принимать меры. Ты где-нибудь отсидись, а если что, то зрители не заметят, что ты не вышел на сцену.
Но он, как назло, выпив, появлялся передо мной, с трудом удерживая равновесие.
– Славок, я готов сегодня спеть на три песни больше. Ты не смотри, что я чуть-чуть дал винца.
– Твою мать, Саша.
Но я старался смотреть на это философски и даже извлекал из этого пользу. Однажды Смогул похвастался, что умеет читать импровизации. Это замечание всколыхнуло мои воспоминания, и я выяснил, что когда-то в столовой № 8… И с тех пор иногда в девять утра в моей квартире раздавался звонок. Это был мой соавтор.
– Я пришел почитать тебе импровизации… У тебя есть что-нибудь?
У меня, как правило, было… К десяти-пол-одиннадцатому бутылка убиралась со стола. А Санек читал… И однажды я решил, что не надо просто нагревать воздух, и придумал, как направить его энергию в мирных целях. Я начал придумывать темы для импровизации, а он тут же их воплощал в стихотворные строки. Так появились песни «Украденное счастье», «Больше, чем любовь», «Я, он, она и „Beatles“». Причем этот метод сочинения со Смогулом был единственно действенным. Я придумывал тему, а он… Так однажды (в этот раз не было спиртного) я повез его домой, и мы застряли в пробке у спорткомплекса «Олимпийский».
– Саша, смотри, автомобильная пробка; пробка в бутылке; женщину, если она глупая, называют пробка…
Через десять минут песня «Пробка» была готова.
Со временем Саша поумерил пыл по отношению к спиртному. Он как артист был нарасхват. И здесь сказались не только его музыкально-поэтические дарования. Просто его инвалидность по зрению позволяла администраторам как-то хитро оформлять документы, убегая от налогов. А мы дружили, и я его все больше узнавал.
IV
Это впоследствии с Масловой, Тургеневым, да и с самим Смогулом выяснили мы истоки неистощимой тяги Шурика к вранью. Как веселые байки, пересказывали его истории о том, как он воевал во Вьетнаме, как потерял ногу и теперь вынужден ходить на протезе. Обычно его зрителем и слушателем была какая-то восторженная дамочка из его почитателей. Причем она была в нашей компании «на новеньких» и поэтому попадалась на удочку достаточно легко.
– У меня вместо левой ноги протез. Смотри, – говорил Смогул и стучал по ноге.
Звук от удара кулаком по кости ноги, одетой в джинсы, был глуховат, но сказать, что это не деревяшка, собеседница нашего героя не могла. И он в ее глазах становился героем, а когда еще доверительно сообщал, что во Вьетнаме готовил спецназ, то Джеймс Бонд рядом с ним становился заурядным мальчишкой. Дама плыла, Смогул с «чувством глубокого удовлетворения» мужественно закуривал очередную сигарету.
Какой спецназ, какой Вьетнам-Афганистан-Ангола? Саша Смогул – смешной, далекий от спорта, полуслепой еврейский мальчик, зачем ему это было надо? А вот надо… И он снова расставлял сети, как паук, поджидая очередную жертву…
V
И однажды, понятное дело, на первом этапе нашего с ним знакомства, он, не обращая внимания, что я не пылкая воздыхательница, закинул свои сети в безграничные воды моей души. И, что интересно, сети могли прийти с богатым уловом… А дело было так.
В Раменках, где мы жили, в начале лета проводится плановый ремонт – профилактика системы водоснабжения наших домов. Неудобства жизни без горячей воды относительные, так как на улице тепло, даже жарко, и нет проблем принять холодный душ. Но все равно хочется в баню, где горячей воды в достатке.
Известность и, как одна из ее отличительных черт – узнаваемость, имеет, как и любое явление, две стороны. С одной… А с другой – ты становишься экспонатом, и тебя разглядывают, щупают, пробуют на вкус. Сначала это нравится, а потом ты понимаешь, что без этого внимания твоя жизнь будет ну, никак не хуже, чем под микроскопом.
И тут мне Смогул и предлагает:
– Старичок, а не сходить ли нам в баню? Как ты смотришь на то, чтобы нам погреть свои старые ревматические кости?
– В баню-то, конечно, хорошо. А это что, частная баня?
– Зачем частная? Усачевские бани, классный пар, там у меня банщик знакомый, так что пиво, лучшие веники – все для нас.
– Да нет, Саш, я не буду чувствовать себя комфортно.
– Да кому ты нужен? Пошли-пошли!
И мы пошли. Был будничный день, утро, народу не так много. Мы разделись и вошли в помывочное отделение. Еще не найдя себе место, не найдя себе шайку для мытья, мы со Смогулом шли, обозревая «поле сражения». И тут сзади нас я слышу мужской диалог:
– Смотри, Малежик…
– Ну и х…й с ним!
Произошло то, чего я подсознательно ожидал. Я проверил, все ли действительно со мной. Инспекция подтвердила, что все на месте, и я решительно потянулся к выходу. Смогул, слышавший все это, не удерживал меня. И я, не дойдя даже до душа, покинул Усачевские.
Но соавтор был упрям в достижении поставленной цели.
– Старичок, в Очаковских банях есть отдельные кабинеты, я должен тебя попарить, тем более это рядом с домом. Собирайся.
И мы отправились теперь уже в Очаковские бани. По дороге Санек поведал о том, как пять лет отучился в строительном институте, потом, как служил в Анголе в спецназе.
– Там-то я и потерял зрение. Вернувшись, работал около десяти лет прорабом на стройке.
Я все это слушал, лишь изредка задавал уточняющие вопросы. Мы пришли в баню, начали раздеваться – и тут на теле своего соавтора я обнаружил татуировки. Это не были тату начала двадцать первого века, но и не были рисунками на теле, похожими на воровские знаки отличия. Чуть выше запястья на левой руке был выколот большой нож, с которого стекали капли крови. А на груди был вытатуирован холм не холм, бугор не бугор, на котором стоял крест.
– Саша, а где это ты наколки сделал?
– А ты ничего не знаешь?
– Нет…
– Я срок мотал… Десять лет.
– За что?
– Ну, ты понимаешь, я на стройке прорабом работал… Так вот, там у меня под началом много всякого сброда было. А один каменщик, только что отмотав срок, откинулся и работал всего еще вторую неделю. И, представляешь, приходит он ко мне и говорит:
– Отпусти меня, начальник, мне надо…
– Доделай задание и уходи, – отвечаю я.
– Ах ты, жидовская морда, да я тебя.
А у меня лопата была, старичок, заточена как бритва. Я как дал!!! И разрубил его от плеча до яиц.
Я невольно вдавился в спинку дивана, на котором сидел, и натянул на себя простыню. Смогул потягивал пиво и, блестя очками, смотрел на меня, оценивая произведенное впечатление. Пауза длилась минут, да каких минут, секунд пятнадцать, а потом я начал соображать. Соображать и считать…
– Стой, пять лет института, пять Ангола и стройка, десять лет тюрьмы. Не сходится.
– А ты не считай. Все это х…ня.
Но он был и, к счастью, есть несомненно талантлив. Его пронзительные, неожиданные стихи, порой парадоксальные, порой грубо-лиричные, застревали в душе, заставляли перечитывать их и вчитываться.
Наверное, как утверждала его очередная жена Людмила, я в коктейль его стиха добавлял немного солнца своей музыкой и исполнением, снимая тяжесть безысходки от размышлизмов Смогула. Может быть… Во всяком случае, я думаю, мы были два полюса в нашем творчестве, которые обеспечивали движуху в наших совместных песнях.
VI
Сейчас Смогул живет на две страны. Он как еврей получил официальную возможность жить в Германии.
– Старичок, это Наша (с интонацией героя Павла Кадочникова из «Подвига разведчика») самая главная победа в Великой Отечественной, – говорил Смогул, намекая на чувство вины немецкого народа перед евреями за все Освенцимы, Бухенвальды и Варшавские гетто.
В Германии он получает какое-то пособие от правительства, жилье. Читает в учебных заведениях, где учат русский язык, о русской формальной и неформальной поэзии, поет концерты для русско-немецкой эмиграции. Он горд, что, будучи практически инвалидом, зарабатывает деньги, позволяющие ему чувствовать себя полноценным мужчиной. В России он считает себя «широко известным в узких кругах» литератором.
– Ты не обращал внимания, что все великие русские поэты евреи? Я, Женя Рейн…
Ответа от меня он, как правило, не ждал.
Мы с удовольствием встречаемся, пьем чай (спиртное ни-ни), сплетничаем, рассказываем друг другу, какие мы великие, и что молодое поколение… Расстаемся, перезваниваемся, читаем и поем друг другу по телефону новые песни, лишь изредка их критикуя. Очень редко пишем совместные песни. Схема все та же. Я даю задание, чтобы через пару часов получить стихи, на которые я придумываю музыку. Однажды я попросил его:
– Саш! Мне заказали песню, чтобы в ней герой объяснялся в любви. Но для органики (певец, для которого пишется песня, нетрадиционной ориентации), надо написать так, чтобы благочестивая публика не понимала, что мужчина объясняется в любви мужчине. Надо, чтобы все думали, что этот песняк для женщины.
Через пару часов он позвонил и продиктовал:
Получился приличный романс. Но тот, кому он предназначался для исполнения, не «услышал» его, и с тех пор я его часто пою в своих концертах с неизменным успехом.
* * *