I

Насколько люди привыкают к среде обитания, известно давно и многим… К хорошему привыкают быстро, а к плохому? Ну, если обстоятельства заставляют, то человек адаптируется, и его организм и психика, подключив незадействованные резервы, начинают работать в нужном режиме и даже сначала удивляются, если эти сложности и препятствия исчезают.

Афганистан… Кандагар… Мы – ансамбль «Пламя» – дислоцируемся в N-ском полку, и я после концерта в душе смываю с себя приключения и тревоги прошедшего дня… Вода расслабляет, и не хочется выходить из кабинки. Ощущение почти как дома в квартире, будто и не было трех концертов и длинного застолья с обязательными песнями, анекдотами и выпивкой. Я зачем-то еще раз намыливаю свое тело и подставляю его неагрессивному душу. В помещении еще двое мужчин. Это офицеры, у солдат свои казармы и свои помывочные. Эти двое ведут негромкую беседу, и я долгое время не вслушиваюсь в смысл того, о чем они говорят. Вдруг мое сознание выхватывает фразу одного из них.

– Да, ребята нарвались на засаду. БТР подбили, они приняли бой, но Серегу потеряли.

– Так что? Они прорвались?

– Прорвались… Но Серегу-то потеряли… Жаль, хороший парень был.

– А плохие и не погибают…

Я был поражен… Нет, не тем, что потеряли еще одного бойца, это-то понятно, мы были на войне, а на войне, как известно, убивают. Меня поразила обыденность ситуации, когда теряют товарища, когда смерть становится средой обитания. Меня поразила интонация, с которой все это говорилось, и осознание того, что завтра это может произойти с тобой. Я не вытерпел и спросил офицера, который принес эту весть:

– А когда это произошло?

– Да пару часов назад… Возвращались с задания… Слушай, а ты, наверное, судя по твоей прическе, из «Пламени».

– Ну да… Извините, что встрял в ваш разговор… Я никак не могу привыкнуть к войне.

– А к ней нельзя привыкнуть… Кстати, меня зовут Николай.

– Приятно, а меня Вячеславом. Вот вы говорите, что нельзя привыкнуть, а сами практически не изменили интонаций, когда говорили о бытовых делах и когда обсуждали уход вашего товарища.

– Серега – это наш верный друг, – сказал Николай, выходя из душа и отправляясь в предбанник. – А интонация… Я думаю, это защитная реакция организма, чтобы не сойти с ума. Кстати, я, к сожалению, не попал на ваш концерт. А знаешь, как ваши песни нам нужны здесь, вдали от Родины.

– Если у вас с вашим другом есть еще силы…

– Его зовут Федор… Давай на ты.

– Хорошо, если у тебя с Федором есть силы, я сгоняю за гитарой, и мы где-нибудь попоем.

– Вот это дело, спасибо, Слава. А можно я…

– Конечно, можно, – рассмеялся я.

И засиделись мы глубоко за полночь, говорили, пили, пели и согревали друг друга душевным теплом.

– А что, если я тебе позвоню в Москве, ну вдруг окажусь там? Я не буду тебе надоедать, – спросил Николай.

– Как тебе не стыдно? Я постараюсь, чтобы ты в Москве забыл об Афгане…

– Да нет… Как это забудешь?..

И мы обменялись координатами. На следующий день я улетел с «Пламенем» в Кабул, и вскоре мы вернулись в Москву.

 

II

А в Москве, я, да, наверное, и все пламеневские ребята, достаточно быстро втянулся в московскую жизнь и резво побежал по привычному кругу. И мелькали лица на трибунах и в концертных залах, и сменялись самолеты на поезда, и решилась жизненно важная проблема: кто все же круче в этом году – киевское «Динамо» или «Спартак», и надувались щеки, если у твоей телки «маракасы» больше, чем у телки басиста. И пусть кто-то в этом городе никого не снял и поэтому считал себя «лузером», пусть… Жизнь как спорт, как ярмарка тщеславия продолжалась, и все реже в памяти всплывали Афган и все, что было связано с ним.

Николай, а он, в общем-то, и является героем моего рассказа, как и обещал, не доставал меня звонками, и я почти не вспоминал тот вечер в Кандагаре, тем более что там, в Афгане, практически каждый день был наполнен неординарными событиями и знакомствами.

Наступило лето, и мое семейство – жена и сын Никита отбыли в Гагру к моему свояку, чтобы покупаться и скрасить время ожидания меня из очередной поездки. Заработки позволяли мне вырываться на самолете на юг, и я летал маршрутом Москва-Адлер порой по нескольку раз в месяц. Однажды я посчитал, сколько раз в тот год я был на море. Получилось – семнадцать. Поскольку семнадцать для меня счастливое (как я для себя решил) число, то этот факт отложился в памяти; правда, это были визиты на все моря – в том числе Баренцево, Балтийское, Охотское, Карское, а не только Черное… Но факт остается фактом.

Мы прилетели в Москву на пять дней, и в эти дни были запланированы какие-то записи (а это значит, и репетиции) и съемки. Вечером первого дня я возвращался домой около десяти. Во всяком случае, уже стемнело, и из палисадника нашего дома на улице Лобачевского я услышал голос:

– Слава, это – ты?

У Николая был достаточно характерный, узнаваемый голос. Такой, знаете, с непреходящей простуженностью… Но то, что я вот так сразу, практически через год, узнал его… Это меня удивило. Не успев поразмышлять на эту тему, я ответил:

– Коля? Какими судьбами?

Николай не без чувства гордости вышел из кустов, где он и его компания поджидали меня. Николай был одет в штатское… Костюм, который он долгое время не носил, еще не прикипел к нему и выглядел чужеродным элементом в его облике. А его спутники – три парня лет 25–30 в летных комбинезонах – вышли, держа в руках трехлитровый баллон, наполненный какой-то жидкостью. Отвечая на мой немой вопрос, один из летчиков сказал:

– Ликер «Шасси».

– А мне знаком этот напиток, – ответил я.

– Это Слава, тот, про которого я вам говорил, – услышал я Николая.

– Привет, мужики, – поприветствовал компанию я.

Мы обнялись, и я пригласил их к себе.

– Не, мы пойдем, – сказал, судя по всему, командир летчиков. – А это вам.

С этими словами он достал из-за пазухи непочатую бутыль и передал Николаю.

– А то пошли, я дома один, места всем хватит, – еще раз позвал я.

– Не-не, мы пойдем… Вам есть о чем поговорить, а нам еще надо в одно место успеть.

Ребята ушли в темноту, и мы с Николаем поднялись на пятый этаж.

– А ты чего в Москву? – спросил я, приглашая его в комнату.

Он, несмотря на мои протесты, разулся и босиком прошлепал в гостиную.

– Да образовался борт в Москву, и меня отпустили на побывку. Через пять дней назад.

– А ты же вроде из Ижевска?

– Из Ижевска…

– Домой махнешь?

– Как получится… Хочется оторваться, в общем, вспомнить гражданку. А домой?.. Приехать на полдня, подразнить своих только…

– Ну и какие-то планы есть?

– Планы? Хочу до баб дорваться… Полтора года я их не видел… Ух, мне бы только…

– Ну у вас же есть там женщины…

– Чекистки, что ли? Да они все начальством разобраны. А у тебя как с этим? – спросил Николай, ожидая, как я думаю, развернутого ответа с подробностями и картинками.

– У меня-то порядок: жена, на гастролях, сам понимаешь, только свистни…

– Да, вам, музыкантам, хорошо, бабы к вам так и липнут… А сейчас, – резко меняя тональность разговора, перебил Николай, – можешь кого выписать?

– Сейчас? Проституток, что ли? Не-е, я за это дело никогда не платил и боюсь, что за деньги у меня и не получится…

– Хорошо, без денег… Может, у твоей девчонки какая подружка есть?

– Коль, да нет, сейчас я не готов тебе кого-то подогнать… Поздно, да и потом… Нет, извини.

– Хорошо, но где-то их снимают?

– Снимают, – ответил, раздумывая, я, – но туда, в эти места, просто так не пройдешь, там кругом ментура. Давай, завтра я прозвонюсь и чего-нибудь придумаю…

– Хорошо, заметано. У тебя пожрать есть? Надо же отметить встречу, – поменял тему беседы Николай.

– Ща, чего-нибудь соображу.

Я пошел на кухню и вывалил на стол все, что нашел в холодильнике. Николай разлил «Шасси». Не проявляя особой фантазии, мы выпили «за встречу» и закусили моим набором холодных закусок.

– А знаешь, – начал Николай, дожевывая колбасу с помидором, – после того как ты попел тогда в Кандагаре мне и моим друганам, я очень долго ходил под впечатлением. Пытался разобраться, почему песня так забирает.

– И что, разобрался?

– Да нет… Но я решил попробовать тоже сочинять стихи… И знаешь, у меня, кажется, получилось.

– И что, ты можешь что-то прочитать?

– Могу, но это будет стихотворение, которое рождается сейчас…

– Импровизация, что ли? Ты что, акын?

– Называй это как хочешь. То, что вылетает из меня, я не записываю, и думаю, что на бумаге это потеряется…

Николай встал в позу декламирующего свои стихи поэта. Подача «материала» была похожа на то, как читал со сцены Андрей Вознесенский. Рубленый ритм и некоторый пафос скрывали недостатки в стихосложении, но почему-то я легко запомнил и впоследствии, рассказывая друзьям эту историю, даже почти дословно повторял этот опус, посвященный мне. Звучало это примерно так:

Николай закончил стихотворение и смотрел на меня…

– Что ты скажешь? – спросил он, а я переваривал услышанное.

– Это что, импровизация?

– Да, ты не веришь? – спросил Николай с оттенком обиды в голосе.

– Да нет, Коль… Даже если бы ты это писал на протяжении двух-трех дней, все равно я бы сказал, что это – сильно. Если честно, я ошеломлен. Я понимаю, что ты от меня ждешь оценки, но мне кажется, что я не вправе этого делать… Я боюсь влезть в структуру твоего стихотворения и разломать там все… Пиши, тебе же не надо завтра издавать это, причем пиши, я имею в виду записывай на бумагу… Я, может, чего-то не понимаю, но это очень воздействует. Набери стихов на книжку…

– Нет, не получится. Когда я беру ручку, тетрадь и пытаюсь все записать, этого всего не остается, пропадают куда-то легкость и энергия.

– Можно я запишу, что ты мне прочитал? – спросил я.

– Валяй!

Я записал эти строки в блокнот, а потом, встав в позу, в которой только что стоял Николай, и тоже в стиле А. Вознесенского, прочитал.

– Знаешь, получилось, – прокомментировал Николай.

– Николай, а фамилия-то у тебя какая? Поэт Николай…

– Брызгунов.

– Так вот я думаю, что для лучшего восприятия твоего творчества надо писать – читать в стиле Вознесенского. При записи музыкального произведения пишут же «играть в темпе…» и громкость и прочие нюансы указывают.

– Ты все шутишь?

– Да не шучу я. Кстати, уже третий час, вот тебе спально-умывальные принадлежности, – сказал я, вытаскивая из шкафа полотенце, простыню и прочее. – Коля, давай спать. Утро вечера мудренее, а насчет культурной программы с девчонками я подумаю и что-то завтра предложу… Кстати, а у тебя, кроме девчонок, какие-то желания есть?

– Ну может, ты меня забросишь в центр, и я там утром погуляю?

– Нет, утром я не смогу, – ответил я, – у нас погиб директор ансамбля Гера Пасихов, завтра похороны.

– А что случилось?

– Идиотская смерть – гулял где-то со своей девушкой и пьяный вернулся домой. А ключи забыл. Так он решил дать каскадера. Поднялся на третий этаж к своим приятелям и решил с их балкона перебраться на балкон второго этажа, где жил. Повис на руках на балконе третьего, раскачался и решил прыгнуть на второй. Ноги перелетели через ограждение балкона второго этажа, а туловище нет… Он приземлился на спину… Вроде невысоко, но все внутренности оторвались… Вот так.

– Да… Глупо, – помолчав, сказал Николай. – А можно я с тобой на похороны?

 

III

Гера Пасихов – молодой парень до тридцати, моложе нас – старожилов и новеньких музыкантов «Пламени», – успел завоевать расположение к себе практически всех ребят… Он не заискивал перед начальством, и вечерами его можно было найти (если мы были на гастролях) скорее в комнате у кого-то из артистов, нежели у «генералитета». Плотный, где-то ста восьмидесяти сантиметров роста, с усами и внимательным взглядом, который он не отводил от глаз собеседника. Наверное, еврей. Хотя за то недолгое время, что он прослужил у нас, мы так и не узнали его имени-отчества. Думаю, он был Герман, а может, и Герасим, хотя фамилия была скорее всего от слова «пасха». Но это было неважно, его все любили, и никого не удивлял вопрос – почему молодой парень занимается делом, которое обычно делают бывшие музыканты в возрасте, перед уходом на покой.

Гера был оборотист, и мы не пробуксовывали в гастролях, а еще он гонял на автомобиле, и в последнее время его замечали в серьезной выпивке. Но это вспомнилось уже позже, когда он ушел… А тогда все эти гусарства только добавляли «вистов» нашему директору. За два месяца до этого трагичного события Гера влюбился и был любим. Ее звали Роза, она была солисткой танцевального ансамбля «Сувенир». Татарка по национальности, она была хороша той особенной красотой, которой часто обладают восточные девушки. Стройная и, как большинство танцовщиц, невысокая, она обладала реальными формами, и Гере все завидовали и подкалывали его почем зря. Гера терпел и довольно остроумно отбивался… Все шло к свадьбе, и вот эта нелепая трагедия… И мы с Николаем отправились на похороны.

Собрался весь Росконцерт. Гера лежал в дорогом лакированном гробу, красивый и молодой. Рядом с гробом стояли его еще не старые родители, и у матери все время сбивался с головы черный платок из тонких кружев. Отец поддерживал ее под руку, так как она с трудом сдерживала рыдания, и время от времени промокал платком слезы на ее щеках. Роза стояла абсолютно бледная, не проронив ни одной слезинки. Опустошенная, с ничего не видящими глазами, она стояла возле Геры как изваяние, и никто не лез к ней со словами утешения.

Николай стоял рядом со мной. Непрерывно молча курил. Я с кем-то здоровался, говорил слова соболезнования родителям, а мой афганский друг молча смотрел на все это. Я забыл о том, что Брызгунов вчера прилетел из Афгана и что для него смерть – это что-то другое. А возле тела Геры начало говорить и возлагать венки начальство Росконцерта. До нас, музыкантов, очередь еще не дошла.

– Пошли отсюда, – резко сказал Николай и потянул меня в сторону от траурного митинга. Я невольно пошел за ним.

– Коля, что случилось? – спросил я, когда мы отошли на почтенное расстояние.

– Да противно!

– Противно что?

– Все! – сказал Николай, и мы некоторое время шли молча.

– Понимаешь, – продолжил Брызгунов, – наверное, этот парень… – Коля замялся.

– Гера Пасихов, – подсказал я.

– Ну да, этот Гера – хороший парень, но ты знаешь, какие ребята уходят у нас в Афгане? Не просто так, а заслоняя своих друзей, и, знаешь, порой нет фанеры и красной материи, чтобы сколотить ящик и обтянуть этой материей не гроб, а именно ящик. Да-да… Порой этих парней, этих героев хоронят в целлофановых мешках. Правда, с воинским салютом…

Николай достал сигарету и долго не мог прикурить, поломав несколько спичек.

– А тут бессмысленная, глупая, пьяная смерть… Дорогой гроб, дежурные речи, венки. Что-то с вами не то…

– Знаешь, ты вот сейчас сказал, и я вспомнил свое возвращение из Афгана. Мне тоже тогда казалась фальшью наша жизнь, а потом глаз замылился, и я как бы стал участником спектакля под названием «Мирная жизнь. Восьмидесятые годы двадцатого века».

– А у нас на войне все честнее. Я пойду, а ты возвращайся, тебе с ними по-волчьи выть.

– Ты куда? – спросил я.

– Да пойду, погуляю по Москве. Я тебе позвоню, где-нибудь пообедаем.

– Я дома буду после трех, – крикнул я ему вдогонку.

Он ушел, а я вернулся к могиле, куда уже опустили гроб, и я успел кинуть в нее горсть земли.

 

IV

Николай вернулся ко мне домой к семи, сказав, что не хотел меня грузить собой.

– А я созвонился с друзьями, – сказал я, – и мы можем с тобой окунуться в пучину разврата.

– Это куда же? – усмехнулся Брызгунов.

– Ты же хотел, чтобы я тебя отвел туда, где девчонок, как грибов в сезон… Вот я позвонил Наташе Киреевой, мы с ней пели в «Голубых гитарах», а сейчас она работает в ресторане гостиницы «Космос». Злачное место… Ну что, идем?

– Идем… Только я тебе ничего не обещаю.

– Прости, это я же тебе обещаю, – усмехнулся я.

– Ну да… Я чего-то башкой поехал… Поедем-поедем. Как там Высоцкий пел: «Если я чего решил…»

– То выпью обязательно, – закончил я.

– Когда нам надо туда прибыть? – спросил Николай.

– Наталья просила быть у главного входа в 20.15. В девять она должна уже петь.

Мы выпили чаю и рванули в «Космос». Наталья нас уже ждала и многозначительно указательным пальцем стучала по часикам.

– Это Наташа, – представил я певицу Кирееву Николаю, – а это мой друг майор Николай Брызгунов.

– А почему вы без формы – кокетливо спросила Наташа, направляясь к дверям «Космоса».

– Могу я хоть вечером снять с себя эту доставшую меня личину?

– Можете-можете, Коленька, – продолжала строить глазки Наталья.

– Наташ, Коля только что из Афгана, до девчонок голоден, как волк, так что ты осторожней, – подхватил я игривую волну Натальи.

– Ой, как я соскучилась по таким мужчинам. Коленька, а вам очень идет штатский костюм.

– Киреева, уволю…

– Барин, пощади, – брякнула Наталья и, сменив интонацию, продолжила: – Так, ребята, я за кулисы. Малежик, по вашим вопросам я договорилась с музыкантами, так что милости просим к оркестру.

– Это по каким вопросам? – спросил Николай, разглядывая открывшуюся его, да и моему взору картину. А посмотреть было на что…

– Ну ты же просил девчонок. Ребята, музыканты, то есть Наташка, обещали, что посодействуют нам. Причем девчонки с жилплощадью, чтобы ко мне не тащить. И как тебе контингент? – спросил я.

Николай оглянулся и застыл в изумлении, разглядывая яркую толпу отдыхающих. Судя по бегающим глазам и заджинсованной одежде, «работали» тут и фарцовщики. Девушки с длинными ногами и решительными декольте явно пришли не сдавать вступительные экзамены в консерваторию. Несколько человек выпадали из этой публики, выделяясь цепким взглядом и какой-то безликой одеждой. По всем признакам это были люди из органов. Вся публика курила сигареты и сигары, прихлебывая разнообразные напитки из бокалов для виски, вина, шампанского и коньяка. Все это действо происходило у столиков и на полу, на ковре и на кресле. Герои этой пьесы сидели и стояли, а кто-то даже мирно спал на диване.

Должен сказать, что я поездил по разным заграницам и бывал в разных питейных и едальных заведениях, но нигде подобной атмосферы, как внутри гостиницы «Космос» перед входом в ресторан, не видел. С чем это сравнить? Угар нэпа, как его показывают в кино? Пожалуй, нет. Ближе всего, наверное, атмосфера фестиваля «Вудсток», наполненная хиппанами и дымом веселящего канабиса и прочей кислоты. Николай был ошеломлен.

– За что мы воюем? – спросил он, не ожидая от меня ответа. – За что? Чтобы вот это все продолжалось?

– Что будем заказывать? – спросил я, силясь переключить настроение командира. Но тумблер заело, и глаз Брызгунова загорелся непонятным огнем.

– Жрать? – спросил он.

– Ну да, чтобы поесть и послушать Наташку, а еще чуток выпить.

– Сам закажи что-нибудь. А то я тебя сегодня все время куда-то загоняю. Прости, старик.

– Коля, брось…

Мы сели за стол, и я сделал заказ на свой вкус. Николай сидел молча, а у меня появилось чувство вины, будто весь этот вертеп «Космоса» срежиссировал я. Я пытался заполнить эмоциональную яму анекдотами – не получилось… Но вскоре официантка принесла выпивку и закуску, мы помянули, тем не менее, Геру, причем Николай сказал подобающие слова. Алкоголь разрядил обстановку, а уж когда Наташа Киреева и ансамбль «Астероид» начали свою программу, Брызгунов ожил, и я даже решил, что все складывается в лучшем виде.

– Не надо просить музыкантов, чтобы они баб нам подогнали, – сказал Николай, когда Наташка откланялась и простилась с посетителями.

– Почему?

– Не надо, и все. Эти женщины не для меня, и я не хочу в этом участвовать.

– В чем – в этом?

– Ты все понимаешь сам, не хочу повторяться.

– Ой, Коля, – вздохнул я.

– Не грусти, я уеду… Спасибо за Кирееву. Классная девчонка, классная певица, а все остальное – это какой-то мираж.

Мы сели в такси и поехали на Вернадского, ко мне домой.

– Коль, а может, я найду где-нибудь девчонок попроще? Ты же сам говорил, что в Афгане…

– Ну найди, а то я себя как-то неудобно ощущаю. Ты из кожи лезешь, а я капризничаю.

– Коля, не бери в голову. Приедем домой, я позвоню Леше Шачневу, у него есть какая-то баня, думаю, мы решим вопрос с культурной программой.

 

V

Леша Шачнев – наш басист и старожил ансамбля «Пламя», в котором он работал еще в «самоцветовские» времена, правда, тогда еще в роли звукорежиссера. Свои недостатки в образовании и музыкальности он компенсировал сумасшедшей работоспособностью и желанием играть. Пел он не очень чисто, и на записях, и в концертах в СССР его не занимали как вокалиста. Но если мы выезжали в зарубежный тур, то знание лихой фирмы, песенок из репертуара «Troggs» и всяких там «Pretty Things» позволяли ему выйти из засады и спеть всемирно известные стандарты с неизменным успехом у зрителей. Причем на сцене оставались А. Шачнев, басист и певец, В. Малежик, гитарист, и В. Дегтярев, барабанщик.

Нас с ним связывало длительное знакомство еще со времен первых московских бит-групп. Леха играл в «Москвичах» с тремя братьями Шаповаловыми на гитарах и барабанах и еще одним однофамильцем Шаповаловым в роли менеджера и главного «бубниста» (от слова «бубен») страны. Потом была группа «Политбюро» со Стасом Микояном, Гришей Орджоникидзе, Володей Уборевичем в составе. Короче, Леха меня знал по тем еще временам и опекал, когда я пришел в «Пламя».

Несмотря на то что имя «Самоцветам» и «Пламени» сделали песни ярко окрашенные, политические, все мечтали петь песни другие, более (придумал словечко) молодежные. Я чего-то там сочинял, и Леха капал на мозги нашему худруку С. Березину, что, дескать, Малежик и так далее. И мне не часто, но давался шанс. Леха был живчик, весельчак, немного пижон. Его творческое начало проявило себя значительно позднее. Закончив нужные учебные заведения, он сейчас снимает как режиссер фильмы для телевидения. А тогда он увлекался идеями, придуманными им самим, да и другими, и благодаря его напору в «Пламени» происходили разные свершения. Чтобы судить о его творческом начале, расскажу шутку, которую он придумал по отношению к двум нашим музыкантам.

– Они, – говорил Алексей Шачнев, – вечером раскольники (так как кого-то раскалывают на выпивку и прочее), всю ночь баптисты (наверное, правильно написать бабтисты: это про любовь к женскому полу); утром трясуны (похмельный синдром) и весь день пятидесятники (система добавлять весь день по пятьдесят граммов коньячка).

По-моему, отменная шутка. Странно, что она не ушла в народ и не стала всесоюзным анекдотом. Так вот Леша поучаствовал в моей судьбе, познакомив меня с двумя знаковыми в моей биографии авторами – Павлом Хмарой и Сергеем Таском. Так что успех песни «200 лет» – это тоже Леша.

Отправив Николая спать, я набрал телефон Лехи и объяснил ему ситуацию и просьбу Николая о девчонках тоже изложил.

– А-а, понял, кто это… А то я никак не мог вспомнить, с кем ты был на кладбище. Завтра на репетиции все тебе доложу, – ответил мне наш басист.

Назавтра я на репетицию приехал с майором Брызгуновым. Оставив его в зале, я поднялся на сцену, и мы чего-то там оттачивали, доводя до совершенства, потому что завтра запись… Когда этот процесс закончился, мы с Лехой спустились в зал.

– Ну, привет, командир.

– Здравствуйте, Алексей.

– Зачем так официально?

– Ну, я с разгона на «ты» не могу. Чуть-чуть потерпи.

– Думаю, в бане мы уже будем на «ты»? – спросил Шачнев.

– Да зря Слава все это затеял…

– Что значит зря? – перебил я Николая. – Обычная мужская просьба, и я как мог…

– Не-е, не будет, я думаю, бани, – с чувством вины сказал Брызгунов.

– Коля, все уже заряжено… Пар и девчонки в лучшем виде, – оптимистично, с комсомольским задором доложил Леха.

– Слава, давай поедем в «Домодедово», и ты меня отправишь домой в Ижевск.

– А что, девчонкам отбой?

– Прости, отбой… Если что-то там вы потратили, то я…

– Коля, обижаешь…

– Да поймите меня. Мы рванем в баню… зависнем там, может, не на одну ночь, я себя знаю. И не попаду я к жене в Ижевск, к Дениске и Кате. Знаешь, это неправильно… Не увижу я их, вернусь в Афган, а там меня грохнут.

– Типун тебе на язык…

– А что? За милую душу… Слава, поехали в аэропорт, отправь меня домой… У тебя есть там концы?

– Разберемся…

– Знаете, в той жизни, ну, на войне, я все понимаю, а как живете вы…

– Ладно, Коль, поехали за вещами… – начал я.

– Да они у ребят, а паспорт и деньги со мной. Поехали в «Домодедово»… А???

– Хорошо, пошли ко мне в машину, – сказал Шачнев. – Я только дам отбой в бане. А потом рванем в аэропорт.

– Все-таки я привык быть хозяином своей судьбы, – миролюбиво сказал майор Брызгунов.