Майское солнце уже почти совсем закатилось за горизонт, а последние лучи его, наливаясь и краснея от натуги, еще упрямо цеплялись за макушки деревьев и крыши домов, пытаясь изо всех сил задержать упрямо надвигающуюся на город темноту. Но у них ничего не получалось. Вечерние тени густели на глазах.

Скрипнула входная стеклянная дверь, и на крыльце гостиницы показался мужчина с маленьким черным пуделем на поводке. Спустившись вниз по ступенькам, они оказались на пешеходном тротуаре. Мужчина наклонился, отстегнул поводок от собаки, при этом что-то сказав ей на ухо, и они неспешно направились в сторону Первомайского бульвара.

Дорогие читатели, вы, наверное, уже догадались, что это был никто иной, как доктор Гонзаго со своим пуделем Роберто.

Буквально еще через несколько мгновений входная дверь скрипнула вновь и пропустила на выход невысокого, худенького телосложением парня в черной футболке и синих джинсах. Он покрутил по сторонам коротко стриженной головой, задержал взгляд на удалявшихся фигурах мужчины и собаки и быстро перешел на другую сторону улицы, где в тени деревьев одиноко скучал поджидавший, очевидно его, черный автомобиль.

Из машины тут же выскочили еще двое парней, и, бросая взгляды на удалявшихся мужчину с собакой, они начали между собой негромко переговариваться:

— Ты это чего, блин, не сказал нам, что он с собакой выкатится? — обратился крепкого телосложения парень с коротким ершиком светлых волос на голове к худому парню, только что вышедшему из гостиницы.

— Да ты чего, Филя? Это с какой такой еще собакой? Он был один. Никакого барбоса у него там не было, я те точно говорю, — быстро ответил худенький.

— Ты чего гонишь нам, Шкет? — набычился крепкий. — Я что, ослеп, что ли? И Серый тоже? Они вместе с шавкой выкатились сюда. Ты чем, затылком, что ли, смотрел? Протри зеньки!

— Да вы, пацаны, об чем хоть толкуете? Да провалиться мне вот на этом самом месте! Я же видел, ну вот как вас, что он выходил один, и эта самая сумка, значит, у него в руках была, — испугавшись глазами, обиделся и заныл худенький.

— Ну ты, Шкет, даешь, — фыркнул и постучал себя по лбу здоровенным кулаком третий, самый высокий и самый лохматый, которого называли Серым, — Филя правильно говорит, что они вывалились вместе. Интересно это у тебя получается: мужик, значит, к выходу шел один, а как вышел… так сразу оказался вдвоем… Очень занятно! Ладно, братва, потом разберемся. Надо топать за ними. Но с шавкой, блин, сами понимаете, что дело гораздо хужее. Может такой вой поднять в самый неподходящий момент, что все дело к чертовой матери испортит. Надо чего-то насчет нее срочно мозговать… Слышь, пацаны, а лучше бы всего… так шефа поставить в известность. Он мужик башковитый, вот пусть сам и шурупит.

Они еще немного пошептались. Худенький сел в машину, а двое других быстрым шагом направились вслед за доктором Гонзаго.

А в то же самое время в окнах кабинета директора филармонии все еще горел свет. Несмотря даже на субботу и столь поздний час, рабочий день директора филармонии сегодня заканчиваться явно не желал. Нетерпеливо постукивая кончиками пальцев о крышку стола и поглядывая на стрелки настенных часов, Жорж Бабий о чем-то напряженно размышлял. Лоб его прорезали три глубокие морщины. Было заметно, что он сильно нервничает.

Поднявшись с кресла, он прошелся пару раз туда-обратно по ковровой дорожке кабинета, а затем приблизился к окну и, распахнув его настежь, замер, шумно вдыхая наполненный городскими запахами вечерний воздух. Потом снова вернулся на рабочее место и со скрипом погрузился в объятия вместительного итальянского кресла из черной лоснящейся кожи.

В этот самый момент в распахнутое окно неожиданно влетел крупный мохнатый мотылек, который тут же привлек к себе задумчивый взгляд Бабия. Полетав немного между стенами и предметами и покружившись у источников освещения, он опустился на широкий подоконник и, мелко вибрируя красивыми крылышками, словно в танце, начал беспорядочно передвигаться по поверхности. Бабий некоторое время отупело наблюдал за этим танцем мотылька и только было собрался к нему подойти, чтобы выбросить насекомое за окно, как еще более неожиданно туда же, на подоконник, вспорхнул крупный воробей. Посверкав бусинками глаз на хозяина кабинета, он в три прыжка очутился у танцующего мотылька и, наклонив голову, начал с интересом рассматривать затейливого танцора. Затем громко чирикнул, вплотную приблизился к насекомому и, пару раз отважно клюнув его и ухватив за пухлое туловище, тут же растворился в уличной темноте. Подоконник опустел.

Странное дело, вроде бы совсем обычная, можно даже сказать, житейская ситуация, но она почему-то сильно подействовала на Бабия. У него даже неприятно кольнуло где-то внутри. Он недобро ухмыльнулся, покачал головой и, снова посмотрев на часы, неизвестно для кого тихо проговорил:

— Рраз, и ваша радость закончилась… а наша радость, — он сделал паузу, — настала…

Он снова прошествовал по кабинету, приблизился к зеркалу и внимательно в него заглянул. Но что это? Ему показалось, что отражение в нем было почему-то очень тусклым, нечетким и даже немного расплывчатым, несмотря на то, что в помещении было достаточно светло. Это удивило и озадачило Бабия, и он подумал, что, наверное, просто сегодня здорово устал, раз даже и зрение способно его подвести, что завтра, а вернее уже послезавтра, в понедельник, надо обязательно попросить секретаря как следует почистить специальным раствором это сильно помутневшее зеркальное стекло.

Бросив очередной вопросительный взгляд на часы, Жорж Бабий снял трубку телефона и быстро набрал знакомый номер.

— Привет, Наумович, это я. Ну что, есть ли какие-нибудь новости от твоих подопечных? Нет пока… А то мне уже здесь порядком торчать надоело. Хочется обстановку переменить. Как-то уж очень медленно сегодня развивается ситуация. Ты не находишь? Да, да. Ну, конечно же, потерплю. Куда же я денусь?! Как только, так давай звони. А то нервишки чего-то шалят. Все что-то не так, все нервирует и раздражает. Вот сижу и прикидываю в уме: а не ты ли меня заразил этой противной болезнью, дорогой, после нашего общения днем? Ладно, ладно. Конечно же, шучу. Ну, будем надеяться на благоприятный исход. Пока… — Он положил трубку и откинулся на спинку кресла.

А в это самое время доктор Гонзаго с собакой не спеша проследовали на Первомайский бульвар, где оказались в укромном месте, отделенном от основной части бульвара широким газоном и тремя рядами густых деревьев. Здесь сейчас было много тени и тишины, которые абсолютно не нарушались даже негромкими отголосками человеческой речи.

Гонзаго опустился на пустовавшую там скамейку и, закинув нога на ногу и откинувшись на спинку лавочки, задрал голову вверх, с интересом рассматривая мерцавшие в черной бездне вышины далекие голубоватые звезды. Роберто же, побегав около хозяина, куда-то исчез. В воздухе пахло зеленью и какими-то душистыми цветами, а ночь, как и полагается, уже накинула на это место свое темное покрывало.

Доктор Гонзаго глубоко втянул воздух в себя и, с шумом выпустив его наружу, еле слышно проговорил:

— Эх, как хорошо-то сейчас! Как трагически прекрасен этот поздний весенний вечер! Но, кажется, чего-то в нем явно недостает. Чего-то в этом самом пейзаже не хватает…

И только он успел проговорить, как к скамейке, где он сидел, неожиданно приблизились сразу три темных мужских фигуры. Две справа, а одна, самая высокая, с лохматой головой, с левой стороны. Остановившись буквально в двух шагах от доктора, фигуры замерли, а один из них, что находился справа, самый плотный и широкоплечий, неожиданно спросил:

— У вас закурить случайно, не найдется?

— О, закурить?! Конечно же, закурить! С удовольствием закурить, — засуетился сидевший на лавочке доктор Гонзаго и начал тут же лазить во все карманы брюк и пиджака. При этом фигуры удовлетворенно переглянулись между собой. А доктор даже порылся в своей пухлой сумке, но, как видно, ничего не найдя, хлопнул себя по правому бедру, развел руки в стороны и почему-то весело проговорил: — Закурить, господа, как видите, к сожалению, ничего нет. Абсолютно ничего. — И тут он неожиданно приложил кончики пальцев правой руки ко лбу и воскликнул: — Ой, я совершенно забыл: я же совсем не курю. Ну, хоть убей, не курю! Вот такая вот незадача!.. Да и вам бы не советовал свое здоровьице переводить на такую вредную ерунду: дым в себя пускать и выпускать. Вот уж поистине глупое занятие! Как будто для этого вы только и рождены. Здоровье, — тихонько похлопал он себя по груди, — это ведь подарок судьбы, господа. Испортить его — как дважды два, а вот сберечь — исключительно трудновато. Нужно значительные усилия прилагать. Сужение сосудов, знаете ли, ухудшение кровоснабжения… А в результате — нервы ни к черту, бессонница, прескверный аппетит, больное сердце и легкие, туберкулез или хуже еще того — рак и… прощайте, друзья-товарищи. — Проговорил он скорбно и, сокрушенно покачав головой, закончил монолог свой вопросом: — И ради чего, кажется, ты столько лет спортзал посещал, мышцы накачивал, совершенно непонятно?

Битюг по прозвищу Филя, просивший закурить, пренебрежительно хмыкнул и, сплюнув на землю, угрожающим тоном проговорил:

— Ну ты, брателло, даешь! Ты это, того. Давай, не капай нам напрасно на мозги. Не глупее паровоза. Сами знаем, что к чему. А твое вот здоровьице щас возьмем да и проверим, — сказал он с самодовольной усмешкой. — Оно, нам кажется, висит на волоске. Плакать ему, папаша, пора. — И он уже собрался сделать шаг в направлении сидевшего на скамейке доктора, но тот протестующе вытянул руку ладонью вперед, останавливая здоровяка, и совершенно спокойно заговорил:

— А что его проверять-то, люди добрые, оно в совершенном порядке. Это излишне, уверяю вас. — И тут же понизив голос, словно кто-то мог подслушать их разговор, интимно поинтересовался: — Насколько я понимаю, а я не совсем дурак, вы меня хотите ограбить, да? Вам деньги мои нужны, ну и прочие там драгоценности? Я, кажется, вас правильно понял, господа злодеи?

И тут не выдержал самый длинный и лохматый, которого называли Серым.

— Да прикуси, пока не поздно, свой болтливый язык, — сказал он зло. — Тоже мне выискался… экстрасенс. Президент вшивой… ассенизации, — сострил он грубо. — И не вякай без разрешения. А гони-ка лучше монеты и все остальное барахло, пока я тебе шкуру, философ, не попортил вот этим перышком! — И в руке его грозно блеснул нож с довольно длинным и узким лезвием. В то же самое время выплывшая из-за деревьев луна скользнула по лезвию ножа серебряным зайчиком, затем прыгнула прямо на лицо доктора Гонзаго, в его глаза, и пропала в них, а самый худенький, кого называли Шкетом, тут же шепнул удивленно битюгу:

— Филя, ты посмотри, у мужика-то как глаза загорелись. Ой, мама моя! Как у кошки какой в темноте. Слушай, мне даже что-то сделалось не по себе. Слушай, Филя…

— Не ной, Шкет, — перебив его, покровительственно процедил сквозь зубы здоровяк, — уж скоро закончим. Все будет абгемахт. — И сам тут же заметил, как у их предполагаемой жертвы странным огнем вспыхнули глаза при свете луны.

Но еще более удивительным в этой ситуации было то, что сама жертва ограбления нисколько и не думала расстраиваться и унывать. А улыбнувшись на явные угрозы Серого, мужчина совсем уж веселым тоном проговорил:

— О, какие грозные слова! Какие яркие эмоции! Но одну минутку, господа грабители. Не стоит так неосмотрительно торопиться, еще наше времечко с вами не подошло. Ограбление! Ах, как это замечательно! Ах, как же это интересно и романтично, черт бы меня побрал! — И от удовольствия он даже энергично потер ладонь об ладонь. — Прошу вас сильно не беспокоиться и не переживать. Сейчас все отдам вам до последней копеечки. До самого последнего цента и… золотого червонца, разумеется. И сразу станете сказочно богаты, как ваш шеф или шеф вашего шефа. Да, честно говоря, мне и самому-то эти деньги уже прилично надоели, — сказал задумчиво и правдиво. — С ними одна ведь морока! Одни неприятности! Все вокруг только и думают о том, как бы их у меня выманить, отнять или же просто украсть. А мне вот необходимо размышлять как раз совсем об обратном. И по этому поводу приходится так сильно голову порой напрягать, что поневоле думаешь, а как бы чего с ней не вышло такого. Как бы чего там внутри от этих сумасшедших перегрузок не произошло. Как это частенько в жизни случается.

Ах, деньги-денежки, и что они только не проделывают с несчастными людьми! Ну прямо как хронический радикулит! — проговорил он печально и как бы сам для себя. — Да… Но доставьте же и мне удовольствие, господа злодеи, большие любители темноты, — неожиданно ожил он. — Эх, если б вы только знали, а я-то ее как люблю! А то не очень хорошо получается. Я вам — все, а вы мне — совсем ничего?! Согласитесь, что подобное положение вещей выгодно только одной стороне. То есть вам, дражайшие смельчаки. А я что от этого буду иметь? Дырку от бублика, как говорят? — И он очень весело улыбнулся. — Но это кушанье, разлюбезные вы мои, я, признаться, совсем не люблю.

Битюг удивленно вытаращил глаза.

— Я чего-то тут, брателло, не догоняю…

— А чем же ты, чудак-человек, хочешь догнать это самое чего-то, если, откровенно говоря, и догонять-то тебе его совсем нечем, — сказал Гонзаго, постучав себя при этом согнутыми пальцами правой руки по голове. И тут же, не дав опомниться парню, сунул руку во внутренний карман пиджака и выудил оттуда очень длинный и толстый гвоздь, которым покрутил перед носом грабителей. — Вот, если сможешь похвастаться здоровьем и сможешь его разогнуть, то все, что есть у меня, будет твоим. А если же нет, то тогда, я думаю, тебе придется немного потерпеть. — И с этими словами он почти без усилий накрутил гвоздь на правый указательный палец руки, превратив его в сплошную спираль, и, тут же легко сняв с пальца, кинул здоровяку.

— На вот, держи, чудо природы! Догоняй делом слово, а то оно возьмет и упорхнет!

У парней от неожиданности отвисли челюсти, а битюг Филя поймал согнутый гвоздь в явной растерянности и бросил исподлобья удивленный и опасливо-нерешительный взгляд на Серого.

— Да не смотри ты так на него, — не успокаивалась потенциальная жертва ограбления, — и ему тоже работенку сейчас найдем, — сказал он, а сам, вынув из другого кармана лошадиную подкову, без всякой натуги согнул ее пополам и бросил лохматому парню. — И ты вот на-ка попробуй на деле серьезность своих намерений доказать. А то на словах-то у вас все как легко получается… Прямо как у некоторых моих новых знакомых из одного зрелищного заведения!

Оба парня обалдело уставились на искореженное железо, находившееся у них в руках. Затем тот и другой попробовали поднапрячься и проверить железки на прочность, но, не обнаружив никакого подвоха и поняв всю безнадежность попытки, обреченно махнули руками и тут же забросили железки куда-то в ночную темноту.

— Братва, ой, мне что-то вдруг страшно стало, — заныл худенький за спиной у здоровяка, — чувствую, что намыливать пятки надо отсюдова побыстрей… Пусть они там сами разбираются… — при этом Филя, хмуря лоб и бессмысленно хлопая глазами, опасливо попятился назад.

— Ну, я так и знал, — разочарованно всплеснул руками Гонзаго, — ну и горазды же вы, ребятушки, на слова, а на деле, оказывается, совсем ничего. Как жаль, как жаль! Ну, тогда, может быть, хоть кто-нибудь из вас вот в этом сможет меня поддержать? А то вы совсем недавно передо мной тут своей силушкой похвалялись! Может, самый стройный из вас, тот, что прячется у тебя за спиной? — И он с надеждой взглянул в сторону битюга.

В это самое время луна с любопытством выглянула из-за тучки, и стало видно почти что как днем.

Гонзаго достал из кармана еще один здоровенный гвоздь. Зажал его между пальцев, спрятав шляпку гвоздя куда-то в середину кулака, и, размахнувшись, с силой вогнал его в деревянное сиденье. Дерево при этом издало жалобный стон, со скрипом пропустив железный стержень сквозь себя. А Гонзаго быстро разжал кулак и, надавив сверху ладонью, тут же вогнал гвоздь в доску по самую шляпку.

Парни только раскрыли рты и отупело уставились на то место лавочки, где торчала шляпка гвоздя.

— Ну так что, желает ли кто-то из вас повторить этот простенький трюк? — Гонзаго окинул вопросительным взглядом не на шутку испуганные и изумленные физиономии своих обидчиков, которые потихоньку начали пятиться от возбужденно сверкавшего глазами доктора. — Вижу, что энтузиазма у вас поубавилось. Как же это печально! Тогда советую, как общеукрепляющее средство, почаще принимать молоко и поменьше ходить по разным там темным закоулкам, а то, знаете, мало ли что может совсем случайно и непредвиденно произойти… — сказал он загадочно и очень твердо. — Ой, и как же скучно-то с вами! А я вот рассчитывал на более интеллектуальный и живой диалог. И чувствую, что в своих надеждах серьезно обманулся, что совсем не своим делом занимаетесь вы, ребятушки неразумные. Роберто! — позвал он негромко. — Проводи этих ленивых жеребцов на все четыре стороны, чтоб не мозолили больше глаза мои.

И тут же в тени куста сирени, за лавочкой, раздалось чье-то грозное ворчание, страшно полыхнули два желтых больших глаза, и громадный лев в один прыжок очутился прямо перед тройкой грабителей. Он тряхнул своей пышной гривой, облизнулся, и, открыв жуткую пасть с чудовищными клыками, издал холодящий кровь дикий, животный рык, от которого тут же скрылась за тучей даже любопытная луна.

Непередаваемый ужас исказил и обескровил лица парней, а округлившиеся глаза буквально повылезали из своих орбит. Они с невиданной резвостью и дикими завываниями рванулись врассыпную, кто куда, и моментально исчезли из поля зрения, а Гонзаго посмотрел на пуделя и с сожалением проговорил:

— Ну, вот так всегда. Между словом и делом, как любит выражаться мессир, лежит такая большая дистанция… которую, ах, как хочется хоть немного, да подсократить! — Он погладил Роберто по черной переливающейся шерсти и тихо сказал: — А теперь нам пора отправиться с ночным визитом к одному ответственному должностному лицу. А то оно здорово заждалось. Есть у меня предчувствие, что там тоже что-то такое необычное должно в самом скором времени произойти…

Через самое короткое время в кабинете директора филармонии раздался странный телефонный звонок. Даже, можно сказать, не звонок, а какое-то тихое мелодичное позвякивание телефонного аппарата. Озадаченный этими звуками, Бабий снял трубку и осторожно сказал:

— Алло, слушаю вас…

В ответ совсем младенческий голосок, перевирая буквы, громко проговорил:

— Алоу, здластвуйте, дяденька Зола Бабий. Меня плосили вам шкажать, сто оглавление, котолова вы осень здете, не шоштоялось. Шпокойной вам ноци, дяденька… — И в трубке повисла гнетущая тишина.

Лицо Бабия тут же налилось краской, глаза тревожно забегали, он весь напрягся, а изо рта непроизвольно выскочило:

— Что такое? Что за черт? Это кто говорит? А? Ты куда, мальчик… или там девочка, так поздно звонишь?

В трубке еще немного посопели, а потом кто-то снова сказал:

— Я жвоню в филалмонию дяденьке Золе Сависю Бабию. Я не малсик… и не деваська, — ответил младенец и затих.

У Бабия от удивления вытянулась физиономия, а лицо мгновенно посерело. Он чуть помедлил, а затем, поднявшись с кресла, совсем уж тихонько спросил:

— А кто же ты?

Прошло не более десяти секунд, которые, однако, показались Бабию целою вечностью, пока он после громкого вздоха не расслышал совсем тихий, но внятный голосок:

— Я твоя совесть и полядосность, дяденька. Осень сильно болею я, дяденька Зола Савись, и совсем никак не ласту, — и в трубке запели привычные гудки.

Бабий еще некоторое время в недоумении подержал телефонную трубку в руке, а потом ее аккуратненько положил на место и, замедленно опустившись в кресло, потянулся к графину с водой. Где-то внутри него сильнее и волнительнее заворочалось тревожное ожидание. Он поднял голову и растерянно взглянул на часы, которые показывали девятнадцать минут первого.

— Причем тут совесть? Что за ерунда? Что за дурацкое ребячество? — спросил он сам себя вслух.

В это время лампочка у входной двери, ярко вспыхнув, внезапно потухла, а остальные, замигав, стали лить совсем слабенький свет, отчего в помещении сразу же повис неприятный полумрак. А на улице неожиданно поднялся и голодным волком завыл ночной ветер, громко хлопнув форточкой в раскрытом окне. Бабий испуганно вздрогнул и тут же услышал, как кто-то осторожно постучался в дверь его кабинета.

Нервы директора филармонии натянулись до предела, а сердце бешеными скачками без устали металось в ужасно тесной груди. От страха хотелось залезть и спрятаться под этот большой письменный стол и крикнуть туда за стену, что здесь больше никого нет, что все уже давно ушли по домам, и чтобы те… за дверью тоже сейчас же уходили. Но тут дверь медленно отворилась, и… Жорж Бабий, к своему крайнему удивлению, увидел доктора Гонзаго с небольшим черным пуделем на поводке.

— Прошу прощения за столь поздний визит, — широко и искренне улыбнулся Гонзаго. — Знакомьтесь — это мой верный спутник Роберто. Знаете, что-то не спится, вот и решил немного с собакой по городу побродить. Такая замечательная погода! Проходил мимо, увидел в ваших окнах яркий свет, дай, думаю, к Жоржу Саввичу на огонек загляну. И, как вижу, вы еще весь при делах? — Он пристально посмотрел на напуганного Бабия, после чего озабоченно спросил: — Я извиняюсь, Жорж Саввич. Не напугал ли я вас случайно? А то вы что-то не очень бодро выглядите. Да и понятно. Так много работать, голубчик вы мой, категорически нельзя. А не то сгорите, как и эта лампочка, — ткнул он воздух в направлении перегоревшего над дверью источника света.

Бабий, откинувшись на спинку кресла, облегченно вздохнул. Достал из кармана носовой платок и вытер им моментально вспотевший лоб.

— Ох, и не говорите, доктор! Сам вот чувствую, что сегодня прилично устал. И нервы, наверное, от этого под вечер что-то не на шутку разыгрались. Только что начал домой собираться, а тут вот, гляди, такая неприятность. Что-то вдруг со светом внезапно приключилось. Так что уж извините за это неудобство, за этот неприятный полумрак. Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, Жорж Саввич, но разве это можно назвать неприятностями?! Это так, сущие пустяки. А вот с нами совсем недавно чуть кое-что похуже, знаете ли, не произошло.

— А что такое, доктор, — выразил на лице искреннее удивление Бабий и опять побледнел, — а что с вами такого могло приключиться?

— Да, понимаете, только я на лавочку тут на бульваре в укромном местечке присел, хотел вечерней тишиной и прохладой насладиться. Глянь, откуда ни возьмись, появились сразу три резвых таких молодца с острым ножичком наперевес. Прямо как будто специально меня поджидали.

При этих словах Бабий потупил взгляд и стал наливаться краской, но тут же поднял голову и, стараясь не смотреть в глаза позднему гостю, с фальшивыми интонациями удивления и сочувствия проговорил:

— Да что вы говорите, доктор? Неужели грабители? Вот это да, вот это уже неприятность! Вот это уже действительно серьезно! Ну и как же вам удалось выпутаться из этой паршивой ситуации? Наверное, вам кто-то помог?

— Да ну что вы, Жорж Саввич, разве это серьезно? Вот у этих самых ребяток неприятности очень большие, а у меня их просто даже и быть не могло. — И с этими словами он достал из кармана еще один большущий гвоздь и, демонстративно навернув его на палец и превратив, таким образом, в сплошную спираль, положил на стол перед Бабием.

Хозяин кабинета сильно побледнел и заплетающимся языком тихо спросил:

— Так, что, доктор, их… в милицию, что ли, забрали?

— Ну что вы, Жорж Саввич, разве милиция их смогла бы догнать? Нет, эти недостойные элементы оказались чрезмерно впечатлительными. И, насколько я правильно осведомлен, у них дела куда похуже, чем общение со стражами порядка. Одного из них с сердечным приступом, знаете ли, в очень плохом состоянии на скорой помощи только что увезли. А двое других… — он посмотрел в лицо Бабию и после небольшой паузы, прискорбно вздохнув, уверенно заключил, — завтра же днем не иначе как в психической лечебнице должны оказаться.

— В психической лечебнице, говорите? — бегая глазками, переспросил Бабий. — Да, интересно. А откуда у вас такая уверенность в этом, доктор?

Он хотел еще что-то спросить, но в это время неожиданно и резко зазвонил телефон. Хозяин кабинета вздрогнул, потянулся за трубкой и, не удержав ее в руке, выронил прямо на пол. Трубка, глухо ударившись о дерево паркета, замерла, и в ней послышался чей-то мужской голос, который довольно громко спросил:

— Але, Жорж Саввич, это я… Жорж Саввич, что у тебя там за шум?..

Но дальше этот голос не успел ничего договорить, потому что Бабий, словно от испуга, быстро нагнулся вниз, схватил трубку рукой и тут же, еще больше побледнев, резко вскрикнул:

— А-ай!

Он попытался было разогнуться, но с искаженным от страшной боли лицом еще громче закричал и тут же, как подкошенный, рухнул рядом с креслом прямо на пол.

Через некоторое время к зданию филармонии резво подкатила машина скорой помощи. Еще через несколько минут стонущего от сильной боли Жоржа Бабия санитары вынесли на носилках на улицу и, уложив в машину, тотчас же увезли.

У входа на тротуаре остались доктор Гонзаго с Роберто и вахтер Степан Варфоломеевич, который, обращаясь к Гонзаго и сокрушенно качая головой, убежденно говорил:

— Не берег себя Жорж Савлич, ой, батюшка, не берег. Глянь-ка, до такого вот поздна на работе-то пропадал. Разве ж можно так себя изводить?! Не зря ведь в народе-то говорят, что от работы… даже самые здоровенные кони, и те дохнут. Вот. А что уж тут о человеке-то толковать. А народ-то, он, батюшка, совсем… не дурак! Ну, даст-то бог, в скорости поправится наш Жорж Савлич. Он ведь еще годами-то вон какой молодой… А вы как думаете, гражданин хороший?

— Ну что ж… Вполне вероятно. Вполне возможно, — очень витиевато, с бесстрастным лицом ответил Гонзаго, — это ведь, смотря как будут его там лечить…

— По заслугам будут лечить его, по заслугам, — поддакнул вахтер, разглаживая крупными пальцами прокуренные седые усы. — А как же иначе-то? Каждому ведь, батюшка, должно воздаться по его заслугам…

— Ох, и какие же золотые слова вы только что сейчас произнесли, — сверкнув черными глазами, весело улыбнулся Гонзаго, — в самую, что ни на есть, верную точку попали. Исключительно мудрые, а потому и золотые слова, отец! Ну, будьте здоровы, до свидания. — И они вместе с пуделем буквально тут же растаяли в ночной темноте.