Во втором корпусе, в корпусном «стакане», куда меня доставили, идет распределение по камерам. Проводят его оперативники. По очереди вызываются подследственные. В тюрьме (СИЗО, следственном изоляторе) нет подозреваемых, есть только подследственные и подсудимые. Нет и осужденных, они этапируются в другие места. Предъявлено обвинение, это значит, что твое место в СИЗО, в тюрьме.

Меня вызывает уже «мой» оперативник. Это капитан внутренней службы. Форма у него не милицейская, а как будто военная, различаются по цвету только канты. В армии цвет кантов (общевойсковой) красный, во внутренней службе (МВД) — малиновый. Имя, фамилия, статья, как, за что, будем ли помогать следствию? Будем. Тогда надо держать капитана в курсе всех дел, происходящих в камере. Согласен? Надо подумать. Ах, подумать? Статья 163 особо тяжкая, значит, пойдешь в камеру, где сидят убийцы, насильник и рэкетиры. Этого — в 218. «Ключник» ведет меня в камеру. Вот она, Два Один Восемь. Четвертый этаж. Большим ключом (как у Буратино) сопровождающий открывает железную дверь. Я делаю шаг вперед, дверь за спиной закрывается. В этой «хате» я проведу почти ровно год, с апреля 1999 по апрель 2000 года. Здесь я встречу новое тысячелетие. Об этом я тогда еще не знал.

За мной с грохотом закрывается дверь камеры. Я уже был готов ко всему. Если зарежут, то пусть это будет по возможности быстро и безболезненно. Я стоял в дверях и ждал. Но никто, похоже, не обратил на меня внимания.

— Сядь пока здесь, — сказал кто-то.

Я сел на пуфик у двери. Камера поразила меня своим светом и спокойствием. За эти дни я отвык от дневного света. А тут, в довольно большое окно, лились прямые лучи солнца. Оно было еще высоко, хотя дело шло уже к вечеру. На кроватях (с матрасами, бельем и одеялами!) спали безмятежные люди. А где же насильники, бандиты и убийцы? Неужели, это они? Сколько я просидел на тюфяке, я уже не помню. Тишина и ласковое солнце действовали успокаивающе. Возможно, я даже задремал.

На меня обратил внимание худощавый паренек с нижней шконки. Он критически меня осмотрел и толкнул спящего выше крепкого парня.

— Вован, осмотри его.

Вован спрыгнул на пол, шагнул ко мне.

— Раздевайся.

Я снял куртку, рубашку. Парень осмотрел одежду, меня.

— Все чисто.

— У нас есть что-нибудь ему одеть?

— Да, могу дать свой старый спортивный костюм.

Худенький обратился ко мне: — Снимай свое барахло, вещи покидай вон в тот мешок, для стирки. А Вован даст тебе свой костюм.

Я переоделся в чистую одежду.

— Присаживайся на шконарь. Как тебя звать? За что арестован?

— Статья 163, вымогательство.

— Чем занимался на воле?

— У меня небольшой бизнес, торговля. Я директор.

— Директор? Ну, погоняло тебе и будет «Директор».

— А кто у вас главный? Ну, здесь, в камере?

— Главный? — худощавый рассмеялся. — Главных у нас нет, все равны.

Позже я узнал, что главным был именно он. Назывался он не «главный», а «старший». Ведь только «старший» хаты может занимать нижнюю шконку. И никто кроме него не может на нее даже присесть.

Камера 218, как и подавляющее большинство других в Крестах, имела площадь около 8 квадратных метров. При «плохом» царе тюрьма была построена для одноместного содержания узников. А теперь, при «хорошем» режиме?

Многие представляют, что такое восьмиметровая кухня, кто-то в таких квартирах и живет. Так вот, вообразите себе, что в вашу (8-и метровую) кухню набилось 12–13 человек, а именно столько сидело со мной в Крестах. И они здесь, на этой кухне, будут не только есть. Но и спать, справлять нужду и делать все остальное, словом, жить. Представляете? А я это прочувствовал на собственной шкуре. Шесть шконок, в три яруса, унитаз, вот, пожалуй, и все.

В камере «Два один восемь» я прожил год. Выходя из нее изредка и ненадолго на прогулку, в баню, к адвокату и на свидания. Двух одинаковых камер в Крестах нет, все они отличаются друг от друга, потому что люди сидят в них разные. Мне повезло, я вернулся оттуда живым и почти не потерявшим здоровье. А ведь сколько было смертей в Крестах. «Аномально» жарким летом 1999 года каждую ночь из нашего, второго корпуса, выносили покойников. Спасибо тебе, «Два один восемь», за милость. Спасибо за науку. Спасибо за все.

Если с набережной смотреть на тюрьму, то четвертое слева окно (считая с самого края) на 4-м этаже и является окном моей «хаты». Бесчисленное множество раз, лежа на своей шконке второго яруса, в «пенале», я смотрел на Неву, на прогулочные теплоходы, на огни зданий набережной напротив. И из окна камеры я, как и в ИВС, видел серое приземистое здание Большого Дома. Иногда я ловил себя на мысли, что моя мечта «исполнилась». Иметь вид из окна на водную гладь, на Неву, как в прошлом имел это царь из Зимнего дворца, может позволить себе только очень богатый человек. И вот теперь такой возможности удосужился и я.