Отдышавшись и вдоволь наплакавшись от внезапно свалившегося счастья, я стала подниматься на третий этаж, где жила подруга, время от времени останавливаясь и разуваясь, чтобы дать ногам отдохнуть от опостылевших туфель.

— Что ты такая… не такая? — весьма оригинально поприветствовала меня Любимова. Но я поступила еще своеобразнее и безо всяких слов первым делом сняла обувь и распласталась на полу. — Ты чего?

— О, кайф! — Это высказывание относилось равно и к долгожданной свободе ступней, и к поцелую Хрякина.

— Так, поднимайся и пойдем в комнату. И ты мне все расскажешь.

Катьку невозможно обмануть, она всегда чувствует ложь, а по одному выражению лица безошибочно определяет все мысли, бытующие в голове безмолвного собеседника. Не знаю, может, это распространяется только лишь на меня, но факт остается фактом, и придется все ей рассказать. В зале бабушка Кати глазела какой-то молодежный сериал и громко хохотала, так что для конфиденциальной беседы мы избрали Катькину спальню.

— Слушаю, — устроившись на диване, сказала подруга. Я уселась в кресло и рассказала все, о чем она еще не знала, то есть начиная со вчерашнего похода в ресторан и заканчивая последними минутами. — К твоему сведению, такие, как Федоткин, не гоняются за конкурентами по наполовину заброшенным нищим деревням с ножом в руке. Они решают такие вопросы через подъезд дома, где обитает жертва, и при помощи киллера с пистолетом не без глушителя. А то, что мы имеем, более похоже на кровную месть. Либо душераздирающую ревность.

— Это он специально, чтобы отвести от себя подозрения! Видишь, насколько он умен и опасен!

— Может быть, — пожала она плечами. — Кстати, тебя твой Хрюкин на этого Федоткина вывел?

— Хрякин, — поправила я, зная, что это не имеет под собой перспективы: Катька коверкает его фамилию не от плохой памяти, а для того, чтоб меня позлить, потому нет смысла напоминать, как она звучит на самом деле, все равно будет говорить, как ей хочется, пока не надоест. — Да, он. Мы ведь вместе с ним ведем расследование. — И зачем-то прибавила: — Он очень хороший человек.

— Конечно, хороший. По ресторанам водит, целует до обморочного состояния…

— Дура! — разозлилась я и кинулась в нее диванной подушкой. Что-то я слишком воинственна: это уже второй бросок за сегодня. — Чем он тебе не нравится? Тем, что я теперь с ним расследую, а не с тобой?

— Глупости говоришь, — совершенно спокойно ответила подруга. Следовательно, правда глупости и не в этом дело. — Просто он скрытный очень. Хитрит чего-то.

— С чего ты взяла, что он скрытный? Только потому, что мой Коля не такой весельчак и балагур, как твой Женя? — В этот раз я попала в точку. Катька, раскрыв рот от возмущения, тоже запустила в меня подушкой, правда, промазала. Тогда она стала бубнить что-то на тему своего безразличия к Женьке, но я, повышая голос, чтобы ее переорать, продолжила свою мысль: — Так это не повод подозревать его в убийстве!

Катя успокоилась, подумала над моими словами и, морщась, изрекла:

— Вообще говоря, я уже не думаю, что твой парень убийца, а то слишком как-то просто все. Я люблю неожиданные повороты.

— Спасибо.

— Не благодари меня, я все равно считаю, что он тебе не подходит.

— Это ты так считаешь, а высшие силы говорят, что Коля — моя судьба! — заявила я торжественно.

— О чем ты? — фыркнула лишенная излишнего романтизма Катерина.

— Ну а как по-другому объяснить наши случайные встречи? И то, что он угадал мой подъезд?

— Какой подъезд? — заинтересовалась Катька.

— Ну когда мы первый раз ехали, я назвала номер дома, а он остановился прямо против моего подъезда, хотя я ему не… — взрыв хохота заставил меня замолкнуть: Катька безжалостно смеялась над моими неземными чувствами.

— Дура! — выдала она, отсмеявшись. — Твой подъезд — первый!

Я захлопнула варежку. А ведь и правда! Хрякин всего-навсего остановил машину, когда подъехал к дому, он и подумать не мог, что высаживает меня аккурат возле моего подъезда. А потом запомнил, что мой подъезд первый слева, вот и все. И никакой кармой даже не пахнет.

Катька наблюдала, как грустнеет мое лицо, с выражением, с которым смотрят на забавных зверушек (спасибо хоть не хохотала больше), наконец она решила, что я достаточно пострадала, и предложила чай. Засим мы переместились на кухню.

— Ну так что насчет расследования? — задала Любимова вопрос, сидя напротив и дуя на кружку с горячим напитком.

— Давай завязывать. Я единственный ребенок в семье. Если я умру, родители будут плакать.

Катька прыснула, словно я шутила. Да нет, я серьезно.

— Согласна, с направлением Крюков — банк можно и завязать, иначе не сносить нам головы.

— А что, есть какие-то другие направления? — запамятовала я.

— Да сколько угодно! Вот, к примеру, Крюков — телефонный номер. Помнишь, что Наташка нашла у него в кармане?

Я так и подпрыгнула.

— Катька, ты гений! Я абсолютно про него забыла. Давай звонить!

— Я уже звонила сегодня утром. Ответил очень-очень доброжелательный девичий голос.

— И что?

— И ничего. Она: «Алло», — а я трубку бросила. Что я могла сказать? Не спрашивать же в лоб ее адрес и не напрашиваться же в гости.

Я немного подумала.

— Слушай, недавно вычитала в одном детективе, что нужно делать. Она тебе: «Алло», а ты ей: «Здравствуйте, вас беспокоит интернет-провайдер, вы не оплачивали счет за три последних месяца. Мы отключаем вам интернет и подаем в суд». Она: «Да вы что? Это какая-то ошибка!». Ты: «Назовите, пожалуйста, адрес, мы сверимся с базой». Все дела.

— Оба на! Улетная фенька! Звони.

— Я? — удивилась я, потому что это Катька в нашем тандеме считалась коммуникабельной, тогда как я была интровертом. Тем более мобильного у меня с собой не было, он тоже остался в сумке.

Когда я поделилась своей печалью, подруга подсунула мне свой телефон, и пришлось подчиниться. Ей даже за номером идти не пришлось — он сохранился в списке вызовов.

Трубку сначала долго не брали, а когда соизволили поднять, то вместо предполагаемого очень-очень доброжелательного «алло» я услышала грубое, неотесанное, точно с перепоя, яростное «да». Понятно теперь, почему Катька переложила на меня общение с «очень-очень…». Сначала я растерялась, но потом решила, что особой разницы между «алло» и «да» не наблюдается, поэтому стала вести диалог по разработанному сценарию.

— Здравствуйте. Вы Елена?

— И что? — по-моему излишне грубо прохрипела она.

— Вас беспокоит интернет-провайдер…

— Да пошли вы все на… — Далее последовало наименование места, куда нам надобно идти и которое я, пожалуй, не стану повторять, а сразу же за ним — частые гудки.

— Зараза! — выкрикнула я.

— Ну чего там? — шепнула довольная Катька — причем настолько довольная, что это вызвало во мне ощутимую порцию сомнения: а точно ли она не знает, «чего там»?

— У тебя было то же самое, да? — спросила я сурово. — Она обматерила тебя и бросила трубку!

Катька слегка покраснела. Слава богу, хоть немного совести присутствует в этой душе.

— Да, но я понадеялась, что тебе больше повезет. Может, мне ответила ее домработница или подруга?

— По мобильному-то? Да и имя совпало! Нет, это была она, я чувствую. Как Александр, у которого такая милая жена, мог завести себе… это?

— Это? — хмыкнула Катька и уже серьезно принялась делиться мудростью: — А это как раз таки понятно. Мужчины — они такие. Им всегда хочется чего-то нового, необычного, отличающегося. Чем более отличается, тем лучше. Поэтому, если жена у них святая, они будут любую проститутку носить на руках.

— Мило… — Я сморщилась, переваривая нарисованную подругой картину мира. Не хотелось мне в это верить. Я надеюсь, что хоть где-то существует справедливость, а то, что мы имеем сейчас — это, напортив, исключение. — Что если она так реагирует, потому что переживает из-за его смерти? Каждый переносит боль по-разному.

— Ага, — Катерина криво ухмыльнулась, — продолжай искать хорошее в каждом. — Она глянула на настенные часы и предложила: — Может, поужинаешь с нами? Все готово, только разогреть.

Катина бабушка, словно услышав, тут же появилась на кухне.

— Хэлло, Джулия! Хау а ю? — Марго любительница разговаривать на английском, особенно после того как посмотрит очередной американский сериал. И да, она разрешает всем обращаться к себе только по имени, никаких тебе «ба», «Маргарита Леонидовна» или «тетя Рита». Впрочем, для своих шестидесяти с гаком лет она выглядит ошеломительно, а фигура вообще как у подростка.

— Отлично, — улыбнулась я. Впервые на этот вопрос я ответила то, что реально чувствовала. Обычно мы говорим, что все хорошо/в норме/в порядке/прекрасно (нужное подчеркнуть) всего лишь из вежливости. И вот и у меня никогда дела не были «отлично» до сего момента. Коля полностью изменил мою жизнь, и ему на это потребовалось всего два поцелуя.

— Марго, я предлагаю Юльке с нами трапезничать.

— Йес, оф кос! — Марго даже руки приложила к груди от счастья. Любовь к большим и шумным компаниям моя подруга унаследовала как раз от нее.

— Ой, нет, — подскочила я, обернувшись и посмотрев на те же часы. — Надо домой бежать.

Я вышла в прихожую и начала обуваться, с трудом втискивая свои под стать росту немалые ступни в Танькины мини-туфли.

— Ты как? Дойдешь в этой обувке? — проявила Катя жалость вкупе со состраданием к своей несчастной подруге.

— А ты согласишься нести меня до дома? — съязвила я.

— Ха!

— Ну раз «ха», стало быть, выбора нет. А раз выбора нет, стало быть, дойду, — расфилософствовалась я, хватаясь за ручку двери.

— Хочешь дам свои? — милостиво предложила Любимова. — Только они у меня все на девятисантиметровой шпильке, так что…

— Не надо мне твоих шпилек, и так жизнь не сахар. Пока.

Дорога до дома была болезненной, но я старалась не думать о ноющих мозолях и по возможности переключала свои мысли на Николая, хотя особого труда это не составляло: губы мои вновь и вновь чувствовали его волнующий до глубины сердца поцелуй, что придавало моему многострадальному телу ощущение легкости, невесомости, а душе — состояние покоя и блаженства. Всю эту идиллию портили лишь вышеоговоренные больные пальцы на сжатых ступнях, но и это можно было перетерпеть, с чем я и дошла до дома.

Родители были на кухне, мама жарила котлеты, а папа курил, вслух размышляя о том, сколько запчастей для нашего «Жигуленка» ему необходимо купить и в какую сумму это встанет. Я, право дело, испугалась, что им вздумается залезть в «мусорный» сейф, благополучно спущенный Грачевой в помойный бак, и обнаружить его отсутствие, но обошлось: они полностью переключились на меня, а конкретнее — на мои мозги, кои считали необходимым делом промыть.

— Ты почему не предупредила, что уедешь? Ты соображаешь, что делаешь? Как тебе не стыдно? — накинулись они на свою дочь, представив себя коршунами, слетевшимися на падаль.

— Я Таньке сказала, — пыталась я оправдать себя, однако и сама понимала, что этот поступок был не самым лучшим.

— Таньке она сказала! Ты должна была отцу сказать! Прежде всего!

— Тебя не было дома…

— Почему телефон оставила?

— Я забыла сумку, а он находился в ней.

— Ты лучше голову в следующий раз забудь! — искренне посоветовал отец, а мама шлепнула передо мной тарелку с ужином с такой ненавистью, словно это была не еда, а папина любовница, которую она сбрасывала с моста.

Ладно, будем считать, что я получила по заслугам, хотя это еще спорный вопрос, я же не ночью вернулась, в самом деле… Неужели у всех родители такие?

Что и говорить, расправилась я с ужином быстрее всех, лишь бы поскорее слинять с кухни.

В комнате Танька сидела на моей софе и зубрила конспект по истории.

— Юлечка, — оторвавшись, обратилась она ко мне, — я чего-то целый день с заданием по алгебре разобраться не могу. Ты ведь щелкаешь эти исследования функций, как орешки, а я ну ни в зуб ногой… Помоги, а? — взмолилась она. — А я ведь тебе и одежонку приготовила, — понизив голос так, чтобы родители не могли ее услышать, продолжила вымогательница.

— Какую еще одежонку?

— Ну как же, ты же собралась ночью… туда? — подобрала она наконец слово, означающее теперешнее местопребывание наших денежек, подлежащих непосредственному выуживанию лично мною. Я коротко кивнула. — Так вот. Я решила подготовить тебя к экспедиции, так сказать. Подобрала тебе старых, грязных, ненужных и по возможности рваных вещей.

— Зачем?! — искренне удивилась я.

— Как зачем? — впала в раздражение Танька и, тряхнув для порядка рыжей косой, стала втолковывать мне зачем. Причем таким тоном, каким поучают маленьких детей, объясняя, почему им следует слушаться старших. — На помойке, особенно в ночное время, обитают бомжи. Чтобы тебя не обличили, ты должна сойти за своего, ну то есть ничем от них не отличаться. Поняла теперь?

— Ой, Танюш, я как-то не подумала над этим.

— Я так и знала! — подняла она вверх указательный палец.

Пользуясь тем, что родители еще находились на кухне, я оделась и подошла к зеркалу.

— Что-то не то, — покачала Татьяна головой, затем приблизилась ко мне и принюхалась. — Точно! Запах!

— Так, это неправда! Я мылась вчера!

— Именно! — довольная, кивнула она и зачем-то побежала в ванную.

Вернулась Таня оттуда с дихлофосом и щедро меня им обрызгала, затыкая собственный нос. О моем, кстати сказать, никто не позаботился. Сама я тоже не могла, так как по приказу гостьи расставила руки в стороны, чтобы, по ее словам, спрей распределился равномерно.

— Вот и все! Теперь родная мать тебя не узнает!

То ли я в тот вечер чрезвычайно устала, то ли Таня была невероятно убедительна, но так или иначе, садясь за письменный стол, я искренне считала Грачеву как минимум непризнанным гением и гадала, что бы без нее я, такая глупая и не приспособленная к делам житейским, делала. Решив задачки (решала я, Танька списывала), разобрала софу, легла и принялась ждать, когда уснут родители. Это произошло в половине двенадцатого, и я тихонечко принялась собираться в путь.

Да, вещи Танюшка подобрала что надо. И где она только их откопала? Дырявые кеды — ровесники моей покойной прабабушки; джинсы пятьдесят четвертого размера, то есть когда-то они были пятидесятого и принадлежали папе, но после длительной носки и неоднократной стирки растянулись на два размера; папина старая байковая рубашка в клеточку, в которой он сейчас благополучно моет машину. Довершала прикид мамина бывшая безрукавка, связанная вскоре после их свадьбы, которая вот уже два месяца неплохо заменяет нам половую тряпку.

Прихватив с собой фонарик, вышла из дома. На улице было не сказать чтобы страшно, но как-то мрачновато. Перебегая от дерева к дереву, за коими я пряталась, дабы не быть замеченной припозднившимися прохожими, и чувствуя себя не меньше чем советским разведчиком в тылу врага в годы Великой Отечественной, я подкралась к заветному баку и заглянула внутрь, посветив себе фонариком. Борясь с врожденной брезгливостью, я стала развязывать одинаковые черные мешки и проверять содержимое, чтобы найти наш. И вдруг откуда ни возьмись ко мне подлетело что-то черное, большое и, разинув клыкастую пасть, громко гавкнуло. Я ойкнула, поняв, что  находится рядом со мной, а злобная собака к тому же еще и зарычала, что поспособствовало моему наискорейшему перекочеванию непосредственно в тот самый бак, где я так непродолжительно и копалась.

В детстве меня покусал ротвейлер, отчего я стала испытывать ко всем собакам стойкую неприязнь, причем они почему-то отвечают мне взаимностью (за исключением соседкиного пуделя Чарлика).

Собака еще раз рыкнула и убежала, а я попыталась подняться, так как стояла на четвереньках с целью пропадания из поля зрения своего мучителя, лишь бы он потерял ко мне интерес, а как говорится, с глаз долой — из сердца вон, но не тут-то было: поскользнувшись на чем-то гладком, я вновь оказалась среди мусора, притом лицо мое угодило в какие-то вьющиеся и пачкающиеся предметы. Позже, взяв один из них в руки и направив туда луч света, смогла идентифицировать их как картофельные очистки. В этот момент совершенно неожиданно на меня навалилось нечто тяжелое. Охнув, я услышала над самым ухом довольно высокий мужской голос:

— Извините, коллега. — И бомж перекочевал в соседний бак.

Меня покоробило. «Коллега»? За кого он меня принимает?

— Я, между прочим, здесь деньги ищу! — важно вскинув голову, принялась я разъяснять причину своего пребывания в столь неинтеллигентном месте.

— У-у… Это ты, леди, загнула. Такого тут отродясь не бывало. — Подумав, добавил: — Особенно в твоем баке.

В моем?! Ну это уж чересчур! Короче, я обиделась и перестала с ним разговаривать. Еще немного порывшись, я нашла-таки наш мусорный мешок. Танька утром выкинула закончившуюся тетрадь по физике с милой мордашкой Энрике Иглесиаса на обложке (в те годы был еще довольно популярен), вот по ней-то я и определила. Однако, едва приступив к обследованию данного мешка, я услышала где-то метрах в десяти от бака громкую ругань, спонтанно переходящую в настоящую баталию.

— Что это? — сказала я сама себе, но неожиданно услышала ответ из соседствующего бака.

— Опять Калач с Гривеном драку устроили, а нам отвечать…

— Почему нам? — забыла я про свою обиду и вступила в беседу.

— Так загребут-то всех…

— Куда? — поинтересовалась я, но тут же обо всем забыла и, что он там ответил, тоже не слышала, ибо спасительный луч фонаря в таинственной и чужеродной темноте мусорного бака высветил наконец то, что я так долго, как мне уже казалось, и старательно искала — желанный денежный мешочек! — Ура, — пискнула я сама себе под нос и тут же сцапала найденное, но рано радовалась. По улице разнесся оглушительный вой сирены. — Ой, мама! — когда машины с мигалками свернули в наш двор и замерли где-то неподалеку от помойки, выдала я.

— Я же говорил, — удовлетворенно похвастал бомж и неожиданно резко крикнул: — Бежим!! — И он действительно куда-то побежал, чего не скажешь обо мне. Меня охватила реальная паника, но люди обычно, подвергшись этому состоянию, начинают разводить мышиную возню, а то и развивать полезную деятельность, а я вот, наоборот (все у меня вечно наоборот), вошла в ступор, который продолжался до тех пор, пока один из ментов не двинулся по направлению к бакам со словами «а сейчас мы посмотрим, кто у нас здесь». Здесь, понятное дело, сидела я, и после осознания этого в мозгах у меня что-то переклинило, и, в два счета выпрыгнув из своего временного пристанища, я побежала зачем-то не к дому, а в обратном направлении.

— Держи ее! — выкрикнул один из офицеров, но догонять меня им не пришлось, потому как в «обратном направлении» как раз красовались, ни чуточки не прячась, патрульные машины, и им, полицейским, лишь оставалось распахнуть автомобильные двери, куда я со всего размаха и влетела.

Заперев меня в машине, служители порядка отправились отлавливать еще кого-то — это я поняла по услышанным фразам типа «где он» и «от нас не уйдет».

Машин всего было две, и в первой уже сидели пойманные Калач и Гривен. Я запланировала показать им кулак, ежели они обернутся. Но они этого не сделали — слишком увлечены были потиранием ушибленных мест.

Через непродолжительный период времени одиночество мое прервалось появлением ментов, сковавших наручниками мужика, которого посадили на заднее сиденье рядом со мной. Расфасовавшись по машинам, мы все тронулись в путь.

«Боже мой, куда меня увозят? — лихорадочно билось у меня в голове. — Надо этому как-то помешать».

— Послушайте, — зажав нос от вони, идущей от соседа, и от этого слегка гнусавя, обратилась я к ментовской добропорядочности, впрочем, сомневаясь в наличии таковой. — Зачем вы запихнули меня в машину? Меня родители дома ждут, волноваться будут.

— Слышь, Михалыч, — оглянувшись на меня, сказал один полицейский тому, что был за рулем, — ты точно все баки проверил?

— Точняк! Больше нет никого.

Первый снова повернулся ко мне.

— Что ж ты врешь, собака? По мозгам захотелось? В твоем так называемом доме, кроме тебя, рвань несчастная, никто больше не бомжевал!

— Да нет же, вы неправильно поняли, — старательно глотая обиду, вызванную не слишком приятным ко мне обращением, стала я разъяснять: — Мои родители дома, в квартире. Я ушла, их не предупредив. Проснутся, увидят, что меня нет, и испугаются, понимаете?

— Нет, ты, Михалыч, вслушайся, что она говорит! — заржал он. — Дура, какие у бомжей могут быть квартиры? — Он повернулся ко мне, протянул руку и стал стучать пальцем мне по лбу, будто пытаясь вбить в мой мозг прописные истины. — Иначе бы их не называли «без определенного места жительства», дубина!

Я ударила его по руке, чтобы он отцепился от моей головы, а водитель, заметив это, зашелся в предупреждениях: — Не трогай их, они заразные. Бомжи как-никак.

Я потеряла всю свою аристократическую сдержанность и завопила на весь город:

— Я не бомж!!

— А-ха-ха! Не бомж она! Ты хоть рожу свою в зеркале видела? А шмотье? И не ори здесь.

Вот на это я уже обиделась смертельно. Рожа моя, видите ли, ему не понравилась. Никому не позволю обсуждать мое лицо! Надувшись, я не стала ничего отвечать и решила, что лучше буду наслаждаться тишиной.

Но тишины не случилось. Стоило работнику правоохранительных органов отсмеяться, как вмешался сидевший справа от меня бомж. Оказалось, что он — тот самый мужик, балаболивший со мной из соседнего бака, а до этого по недоразумению навалившийся на меня же. Значит, не сумел он удрать от стражей порядка.

— Ну ребятки-и, отпусти-ите! — канючил знакомый мне голос. — Зачем вам лишняя морока? Мы ведь, между прочим, с драчунами этими не тусовались!

— Заткнись! — рявкнули оба, а я с благодарностью уставилась на бомжа. Ведь как оказалось: я просила только лишь за себя любимую, а он вона как — за обоих. Неплохой, стало быть, мужик, да и воняет от него не так уж противно.

Привезли нас в отделение. В сопровождении четверых полицейских мы — два алканавта, бомж и я — стали плутать по темным коридорчикам с давно облупившейся краской на стенах. Здание было ровесником Наполеона и полтора века нуждалось в ремонте. Нас втолкнули в кабинет, где за столом сидел представительный мужчина лет сорока пяти. Увидев наш конвой, мужчина им кивнул, а тот мент, что обозвал меня собакой, рванью и бомжом, принялся докладывать:

— Вот. Привели, товарищ подполковник. Эти двое дебоширили, — он указал на заплывшие фингалами и опухшие от неоднократных попоек физиономии мужиков. — Не раз уж жалобы поступали. Жители позвонили по 02. А эти рядом находились, поблизости. Документов при себе не имеют.

— Так! — рявкнул подполковник сердитым голосом, будто и без того не было ясно, кто здесь главный, и начал командовать, решая тем самым наши судьбы. — Первых в токсикологию, а этих в камеру до выяснения личности.

Услышав слово «камера» я остолбенела. Меня собираются посадить в «обезьянник»! К бомжам, алкашам и, может, даже настоящим преступникам! В голову полезли ненужные воспоминания о том, что, по рассказам папы, творится в женской тюрьме. Да я и без него это знала по книге Сидни Шелдона: «Если наступит завтра». Но книга — книгой, лекция — лекцией, а ведь со мной это все взаправду происходит. Вот на руках моих защелкиваются наручники, и ведут нас с бездомным другом, жутко сказать, по камерам.

— Тебя как звать-то? — по дороге проявил интерес «коллега», идя со мной нога в ногу и временами оглядываясь на конвоиров.

— Юля.

— А я Васька. Кстати, мне всего двадцать пять. А выгляжу, наверно, на полтинник.

— Да ну что ты! — тактично отозвалась я, хотя Василий не был так уж далек от истины, лет на пятнадцать, не больше.

— Да что я, не знаю!.. А тебе сколько?

— Семнадцать, — вздохнула я.

— У-у, вообще молоденькая. Не место тебе здесь… Ты бы сказала, что несовершеннолетняя! — Я лишь неопределенно повела плечом (хотела сперва отмахнуться, но, увы, как говорится, руки заняты). Думается, вместо того чтобы связаться с родителями, меня бы перенаправили в сиротский приют. — Хочешь, поведаю тебе свою историю? Жил я, значит…

— Заткнись! — гавкнул один из сопровождающих. — Достал уже своей историей! — По этой реплике я сделала вывод, что Вася тут завсегдатай. — Еще слово, и я пущу в ход своего дружка! — И он похлопал резиновую дубинку, висящую сбоку. Что и говорить, далее мы шли молча.

Нас привели к дежурному, тот спросил об астме и язве, которых у нас, к сожалению, не было (вдруг больных людей отпускают на свободу?), а также велел отдать ему шнурки и все металлические предметы. Последних у меня не водилось, а шнурки из кедов пришлось вытаскивать. Вот бред! Неужели это все со мной происходит?!

— Я имею право сделать один телефонный звонок! — вспомнила я, мысленно благодаря все книги и фильмы, с которыми успела ознакомиться за свою короткую жизнь.

— Телефон не работает, — грубо ответил дежурный и, как мне показалось, наврал.

…Меня втолкнули в холодную, сырую камеру и заперли дверь-решетку на засов. Кроме меня там находились еще три женщины, и я сперва порадовалась, что камера не смешанная, но лишь одного брошенного взгляда на соседок хватило, чтобы едва зародившийся оптимизм рухнул в пропасть. В таких местах что мужики что бабы — приятного мало, одним словом, крипота. Рассматривать, чтобы дать потом подробное описание, я поостереглась — так и прилететь может, за рассматривание-то. Впрочем, я успела заметить, что одна из задержанных спала, хоть и в такой, как мне казалось, неудобной позе, а две другие с интересом поглядывали на меня.

Чтобы избежать их взоров, я стала водить глазами по пустым стенам. Кроме грязных лавок, здесь не было ничего, даже туалета (впрочем, это хорошо, делать это при них и возле решетки, через которую виден коридор, — тот еще был бы экстрим). Увидев дохлого таракана в углу, я сморщилась.

Одна из сокамерниц, оценив выражением моего лица, прямо-таки взбесилась. Поднявшись, она сплюнула на пол, сунула руки в карманы штанов, и заговорила, пялясь на меня чуть ли не с ненавистью:

— Смотрите, сучки, кажись, гостья к нам. Слышь, крошка, за что тебя?

— Ни за что, — ответила я правду.

Они расхохотались.

— Мы все тут ни за хрен сидим. Поди, скажи это этим козлам. — Она опять сплюнула.

— Я пыталась, — ответила я спокойно.

— Да что ты! — Она вразвалочку направилась ко мне. Впрочем, камера была небольшой, и скоро ей пришлось затормозить. — Что у тебя с лицом, крошка? — Ну вот опять. Очередное примитивное животное недовольно моим лицом. — Не нравится тебе здесь? Будешь плакать и звать папочку? — Она еще несла какую-то чушь, подобную этой, придираясь ко мне и обзывая всячески, пока ее глаза не опустились ниже. — О, гляди-ка, какие у нас шмотки! Как раз мой размерчик! — Не стоит озвучивать, каким матом я тогда крыла Таньку, вручившую мне вещички, размер которых колебался от сорок восьмого до пятьдесят четвертого. Глядишь, дала бы она мне мой сорок два — сорок четыре, все бы обошлось. Но то, что мерзкая сокамерница сказала дальше, прервало поток моих отнюдь не цензурных мыслей, ибо это было настолько ужасно, что… В общем, она заявила: — Давай меняться! — и в подтверждение собственноязычно сказанной фразы стала рьяно скидывать с себя обноски.

Весь ужас состоял не в том, конечно, что она передо мной раздевается, а в том, что обмен шмотьем предполагает не только раздевание, но и надевание. Моих вещей. Иными словами, мне, порядочной и стеснительной девушке, также предстоит раздеться. А потом, если я не захочу расхаживать голышом в сей юдоли зла, мне придется напялить на себя ту дрянь, что она с себя снимает. Короче, мне оставалось лишь одно.

Я подскочила к решетке, схватилась обеими руками за прутья и, неистово дергая их во всевозможные стороны, во весь голос надрывисто завопила:

— Помогите-е-е-е!!!

За несколько месяцев до этих событий

Он остро ощущал пульсирующий застой крови, не могущей продолжить свой естественный путь из-за перекрытия потока грубой тканью, сдавившей шею и вызывающей теперь удушение. «Смерть от удушья — как часто слышал я эту фразу, особо не вдаваясь в ее смысл? Теперь-то я понял, что это значит. Это не просто набор слов, это пытка, означающая грань между миром этим и другим. А есть ли он, другой мир?» Внезапная страшная мысль, пронзившая его умирающее сознание, придала сил для борьбы. Мужчина, вспомнив, что он когда-то в молодости усиленно занимался спортом, с трудом перекинул одну из рук с затянувшегося узла на шее чуть выше, потом то же самое проделал со второй рукой и из последних сил попытался подтянулся, а крепкая люстра угрожающе заколебалась под потолком. Со второй попытки ему это удалось, тогда, откашлявшись, он хрипло крикнул:

— Помоги!

Дочь в эту секунду, выйдя из ванной, как раз проходила мимо его комнаты и услышала зов о помощи. Открыв дверь, она испуганно вскрикнула:

— Папа, что ты делаешь?!

Но надо отдать ей должное: отложив разборки до лучших времен, она мгновенно очутилась в центре комнаты и подняла упавший стул, чтобы отец смог снова на него встать, затем, поднявшись на тот же стул сама, принялась яростно распутывать смертоносный узел галстука, ломая ногти и сдирая кожу пальцев в кровь.

Уже через минуту отец с дочерью сидели на полу, обнявшись, и гладили друг друга по голове, говоря о матери. Мужчина жадно вдыхал воздух, ценность которого осознал лишь теперь, и временами покашливал, прикладывая ладони к шее и потирая ее.

— Ничего, доча, все образуется, — в заключение беседы вымолвил уставший от борьбы с галстуком да и вообще от жизни, но стоявший на пороге открытия второго дыхания, о чем сам пока не подозревал, отец. — Я выбрал неправильный путь сначала. Но теперь-то я понял, что должен делать. Теперь я сделаю все, что положено. И все встанет на свои места. Я увидел цель.

— Отпустить? — предположила дочь понятую своим отцом цель. Ту, которую она видела сама для себя.

— Нет, доча. — Мужчина поцеловал молодую девушку в макушку. — Не отпустить. А отомстить.