Да, вещи Танюшка подобрала что надо. И где она только их откопала? Дырявые кеды – ровесники моей покойной прабабушки; джинсы пятьдесят четвертого размера, то есть когда-то они были пятидесятого и принадлежали папе, но после длительной носки и неоднократной стирки растянулись на два размера; папина старая байковая рубашка в синюю клеточку, в которой он сейчас благополучно моет машину. Довершала прикид мамина бывшая безрукавка, связанная вскоре после их свадьбы, которая вот уже два месяца неплохо заменяет нам половую тряпку.

Прихватив с собой фонарик, вышла из дома. На улице было не сказать чтобы страшно, но как-то мрачновато. Перебегая от дерева к дереву, за коими я пряталась, дабы не быть замеченной припозднившимися прохожими, и чувствуя себя не меньше чем советским разведчиком в тылу врага в годы Великой Отечественной, подкралась к заветному баку и заглянула внутрь, посветив себе фонариком. Так и не увидев ничего похожего на наш мусор, стала перебирать неприятно пахнущие пакеты, огрызки, фантики и так далее в поисках вожделенного салатовенького мешочка. И вдруг откуда ни возьмись ко мне подлетело что-то черное, большое и, разинув клыкастую пасть, громко гавкнуло. Я ойкнула, поняв, что находится рядом со мной, а злобная собака к тому же еще и зарычала, что поспособствовало моему наискорейшему перекочеванию непосредственно в тот самый бак, где я так непродолжительно и копалась.

В детстве меня покусал ротвейлер, отчего я стала испытывать ко всем собакам стойкую неприязнь, о чем я уже рассказывала, причем они отвечают мне взаимностью. Единственная особь во всем собачьем клане, к которой я не испытываю ненависти, – это соседский пудель Чарлик. Наверно, потому, что он никогда не рычит, не лает и уж тем более не кусается, а при виде любого живого существа, будь то тоже пес, человек или даже кошка, приветливо машет коротким хвостиком и норовит лизнуть.

Собака еще раз рыкнула и убежала, а я попыталась подняться, так как стояла на четвереньках с целью пропадания из поля зрения своего мучителя, лишь бы он потерял ко мне интерес, а как говорится, с глаз долой – из сердца вон, но не тут-то было: поскользнувшись на чем-то гладком, я вновь оказалась среди мусора, притом лицо мое угодило в какие-то вьющиеся и пачкающиеся предметы. Позже, взяв один из них в руки и направив туда луч света, смогла идентифицировать их как картофельные очистки. В этот момент совершенно неожиданно на меня навалилось нечто тяжелое. Охнув, я услышала над самым ухом довольно высокий мужской голос:

– Извините, коллега. – И бомж перекочевал в соседний бак.

Меня покоробило. «Коллега»? За кого он меня принимает?

– Я, между прочим, здесь деньги ищу! – важно вскинув голову, принялась я разъяснять причину своего пребывания в столь неинтеллигентном месте.

– У-у… Это ты, леди, загнула. Такого тут отродясь не бывало. – Подумав, добавил: – Особенно в твоем баке.

В моем?! Ну это уж чересчур! Короче, я обиделась и перестала с ним разговаривать. Еще немного порывшись, я откопала-таки наш мусор. Танька утром выкинула закончившуюся тетрадь по физике с милой мордашкой Энрике Иглесиаса на обложке, вот по ней-то я и отыскала область, где предположительно пачкался и пылился мешочек. Однако приступив к обследованию данного сектора, услышала где-то метров в пятидесяти от бака громкую ругань, спонтанно переходящую в настоящую баталию.

– Что это? – сказала я сама себе, но неожиданно услышала ответ из соседствующего бака.

– Опять Калач с Гривеном драку устроили, а нам отвечать…

– Почему нам? – забыла я про свою обиду и вступила в беседу.

– Так загребут-то всех…

– Куда? – поинтересовалась я, но тут же обо всем забыла и, что он там ответил, тоже не слышала, ибо спасительный луч фонаря в таинственной и чужой темноте мусорного бака высветил наконец то, что я так долго, как мне уже казалось, и старательно искала – желанный денежный мешочек! – Ура, – пискнула я сама себе под нос и тут же сцапала найденное, но рано радовалась. По улице разнесся оглушительный вой сирены. – Ой, мама! – когда машины с мигалками свернули в наш двор и замерли где-то неподалеку от помойки, выдала я.

– Я же говорил, – удовлетворенно похвастал бомж и неожиданно резко крикнул: – Бежим! – И он действительно куда-то побежал, чего не скажешь обо мне. Меня охватила реальная паника, но люди обычно, впав в это состояние, начинают разводить мышиную возню, развивать какую-либо деятельность, а вот я, наоборот (все у меня через… неважно какое место), впала в ступор, который продолжался до тех пор, пока один из ментов не двинулся по направлению к бакам со словами «а сейчас мы посмотрим, кто у нас здесь». Здесь, понятное дело, сидела я, и, осознав это, в мозгах у меня что-то переклинило (мне не впервой), и в два счета выпрыгнув из своего временного пристанища, я побежала зачем-то не к дому, а в обратном направлении.

– Держи ее! – выкрикнул один из ментов, но догонять меня им не пришлось, потому как в «обратном направлении» как раз красовались, ничуточки не прячась, патрульные машины, и им, ментам, лишь осталось распахнуть автомобильные двери, куда я со всего размаха и влетела.

Заперев меня в машине, служители порядка отправились отлавливать еще кого-то – это я поняла по услышанным фразам типа «где он» и «от нас не уйдет».

Машин было всего две, и в первой уже сидели пойманные Калач и Гривен. Я запланировала показать им кулак, ежели они обернутся. Но они этого не сделали – слишком увлечены были потиранием ушибленных мест.

Через непродолжительный период времени одиночество мое прервалось появлением ментов, сковавших наручниками мужика, которого посадили на заднее сиденье рядом со мной. Расфасовавшись по машинам, мы все тронулись в путь.

«Боже мой, куда меня увозят? – лихорадочно билось у меня в голове. – Надо этому как-то помешать».

– Послушайте, – зажав нос от вони, идущей от соседа, и от этого слегка гнусавя, обратилась я к ментовской добропорядочности, впрочем, сомневаясь в наличии таковой. – Зачем вы запихнули меня в машину? Меня родители дома ждут, волноваться будут.

– Слышь, Михалыч, – оглянувшись на меня, сказал один полицейский тому, что был за рулем, – ты точно все баки проверил?

– Точняк! Больше нет никого.

Первый снова повернулся ко мне:

– Что ж ты врешь, собака? По мозгам захотелось? В твоем так называемом доме, кроме тебя, рвань несчастная, никто больше не бомжевал!

– Да нет же, вы неправильно поняли, – старательно глотая обиду, вызванную не слишком вежливым ко мне обращением, стала разъяснять: – Мои родители дома, в квартире. Я ушла, их не предупредив. Проснутся, увидят, что меня нет, и испугаются, понимаете?

– Нет, ты, Михалыч, вслушайся, что она говорит! – заржал он. – Дура, какие у бомжей могут быть квартиры? Ври, да не завирайся!

– Я не бомж!

– А-ха-ха! Не бомж она! Ты хоть рожу свою в зеркале видела? А шмотье?

Вот на это я уже обиделась смертельно. Рожа моя, видите ли, ему не понравилась. Никому не позволю обсуждать мое лицо! Надувшись, я не стала ничего отвечать и решила, что лучше буду наслаждаться тишиной.

Но тишины не случилось. Стоило менту отсмеяться, как вмешался сидевший справа от меня бомж. Оказалось, что он – тот самый мужик, балаболивший со мной из соседнего бака, а до этого по недоразумению навалившийся на меня же. Значит, не сумел он удрать от стражей порядка.

– Ну ребятки-и, отпусти-ите! – канючил знакомый мне голос. – Зачем вам лишняя морока? Мы ведь, между прочим, с драчунами этими не тусовались!

– Заткнись! – рявкнули оба, а я с благодарностью уставилась на бомжа. Ведь как оказалось: я просила только лишь за себя любимую, а он вона как – за обоих. Неплохой, стало быть, мужик, да и воняет от него не так уж противно.

Привезли нас в отделение. В сопровождении четверых полицейских мы – два алканавта, бомж и я – стали плутать по темным коридорчикам с давно облупившейся краской на стенах. Здание было ровесником Наполеона, вернее было бы, если бы он дожил до наших дней, и полтора века нуждалось в ремонте, что, конечно, оправдывало состояние стен. Нас втолкнули в кабинет, где за столом сидел представительный мужчина лет сорока пяти. Увидев наш конвой, мужчина им кивнул, а тот мент, что обозвал меня собакой, рванью и бомжом, принялся докладывать:

– Вот. Привели, товарищ подполковник. Эти двое дебоширили. – Он указал на заплывшие фингалами и опухшие от неоднократных попоек физиономии мужиков. – Не раз уж жалобы поступали. А эти рядом находились, поблизости. Документов при себе не имеют.

– Так! – рявкнул подполковник сердитым голосом, будто и без того не было ясно, кто здесь главный, и начал командовать, решая тем самым наши судьбы. – Первых в вытрезвитель, а этих в камеру до выяснения личности.

Услышав слово «камера», я остолбенела. Меня собираются посадить в «обезьянник»! К бомжам, алкашам и, может, даже преступникам! В голову полезли ненужные воспоминания о том, что, по рассказам папы, творится в женской тюрьме. Да я и без него это знала по книге Сидни Шелдона «Если наступит завтра». Но книга – книгой, лекция – лекцией, а ведь со мной это все взаправду происходит. Вот на руках моих защелкиваются наручники, и ведут нас с бездомным другом, жутко сказать, по камерам.

– Тебя как звать-то? – по дороге проявил интерес «коллега», идя со мной нога в ногу и временами оглядываясь на конвоиров.

– Юля.

– А я Васька. Кстати, мне всего двадцать пять. А выгляжу, наверно, на полтинник.

– Да ну что ты! – тактично отозвалась я, хотя Василий не был так уж далек от истины, лет на пятнадцать, не больше.

– Да что я, не знаю?!. А тебе сколько?

– Восемнадцать, – вздохнула я.

– У-у, вообще молоденькая. Не место тебе здесь… Хочешь, поведаю тебе свою историю? Жил я, значит…

– Заткнись! – гавкнул один из сопровождающих. – А то по шее схлопочешь! – Поэтому дальше мы шли молча.

Нас привели к дежурному, тот спросил об астме и язвах, которых у нас, к сожалению, не было, а также велел отдать ему шнурки и все металлические предметы. Последних у меня не водилось, а шнурки из кедов пришлось вытаскивать. Вот бред! Неужели это все со мной происходит?!

– Я имею право сделать один телефонный звонок! – вспомнила я свои права благодаря книгам и кинофильмам.

– Телефон не работает, – грубо ответил дежурный, и, как мне показалось, наврал.

…Меня втолкнули в холодную, сырую камеру и заперли на засов. Кроме меня там находились еще три женщины, да такого вида, что лучше не буду их описывать. Каждая полусидела на своей койке, четвертая была свободна и предназначалась, судя по всему, не кому иному, как мне. Все предметы типа как мебели едва вмещались в тесную камеру: четыре койки, маленькая деревянная лавка и загаженный унитаз, разумеется, без сиденья. Приглядевшись, я заметила, что одна из задержанных спала, хоть и в такой, как мне казалось, неудобной позе, а две другие с интересом поглядывали на меня.

– Смотри, толстуха, кажись, гостья к нам. Слышь, крошка, за что тебя?

– Ни за что, – ответила я правду.

Они расхохотались.

– И я здесь ни за что, пусть и порешила трех ублюдков, и толстая, хоть она брызнула серной кислотой в лицо любовнице мужа, и даже торговка коксом – и то ни за что. Все мы, считай, ни за хрен сидим!

Мне стало не по себе. Убила троих человек? Брызнула в лицо серной кислотой? Торговля наркотиками? Боже, куда я попала?!

Я подошла к пустующей койке, собираясь сесть, и невольно отпрянула: мало того что матрац был далеко не первой свежести и издавал неприятный запах, сильно смахивающий на запах мочи, так по нему еще бегали два здоровых и жирных таракана, мотавших из стороны в сторону своими усищами-локаторами и явно чувствовавших себя как дома. Фу, гадость какая!

Я с кислым-прекислым выражением лица отвернулась от предполагаемого лежбища и оказалась лицом к ненавистным сокамерницам. Трехкратная душегубка поднялась с нар и вразвалочку медленно двинулась по направлению ко мне.

– Ишь ты, какая фифа! Нары ее не устраивают! Терпеть не могу брезгливых выскочек!.. О, гляди-ка, какие у нас шмотки! – вдруг добавила она, имея в виду мою спецодежду. – Как раз мой размерчик! – Не стоит озвучивать, каким матом я тогда крыла Таньку, вручившую мне вещички, размер которых колебался от сорок восьмого до пятьдесят четвертого. Глядишь, дала бы она мне мой сорок два – сорок четыре, все бы обошлось. Но то, что мерзкая сокамерница сказала дальше, прервало поток моих отнюдь не цензурных мыслей, ибо это было настолько ужасно, что… В общем, она заявила: – Давай меняться! – и в подтверждение собственноязычно сказанной фразы стала рьяно скидывать с себя обноски.

Весь ужас состоял не в том, конечно, что она передо мной раздевается, а в том, что обмен шмотьем предполагает не только раздевание, но и одевание. Моих вещей. Иными словами, мне, порядочной и стеснительной девушке, также предстоит раздеться. А потом, если я не захочу расхаживать голышом в сей юдоли зла, мне придется напялить на себя ту дрянь, что она с себя снимает. Короче, мне оставалось лишь одно.

Я подскочила к решетке, схватилась обеими руками за прутья и, неистово дергая их во всевозможные стороны, во весь голос надрывисто завопила:

– Помогите-е-е-е!!!

Мне несказанно повезло. В тот момент, когда я так неистово орала, по коридору в нашу сторону двигалась толпа мужчин во главе с… Акунинским. Что он там делал, я не знаю, но, заслышав мой крик, он первым бросился на помощь. Подлетел, взглянул на меня, спросил, что случилось, и только потом соизволил узнать.

– Это… Это вы?

– Да, я! – не без гордости воскликнула я.

– Юлия Сергеевна?

– Она самая!

– Что вы здесь делаете? Что у вас с лицом?

– Знаете, вы тоже не красавец! – оскорбилась я, все еще продолжая по инерции тянуть туда-сюда прутья решетки.

– Да нет, оно у вас черное!

– Что?

Наконец меня осенило. Вот почему меня спутали с бомжом! Я же еще в баке приложилась физиономией к картофельным очисткам, а они, как правило, всегда грязные, перепачканные землей. Да и мало ли всякой черной дряни может оказаться в мусоре! Теперь все ясно. Нет, ну хорош мент! Нельзя было сразу сказать, дескать, у вас, девушка, что-то на лице. А то сразу «ты рожу свою, бомжиха, видала» или как там он выразился…

– Я испачкалась картофельной кожурой, когда еще на помойке была, – пояснила я, кляня про себя свою невезучесть самыми черными словечками.

– Помилуйте, какая помойка?

– Ну где я деньги искала!

– Какие деньги?! Какая помойка?!

Нет, просто удивительной непонятливости человек! И вообще, о чем мы говорим, когда я все еще в заточении!

– Выпускай же меня! – не выдержала я. Да, странные у нас со следователем отношения. Когда он мне «выкает», у меня с уст само собой срывается «ты», и наоборот.

– Да вы сами оставьте сперва решетку в покое! Что вы ее без конца тормошите?

– Да на здоровье! – подчинилась я.

В чиновничьих рядах возникла суматоха, и все же через несколько минут я оказалась на относительной свободе, в смысле что за пределами камеры, но все еще в пределах отделения. Господин следователь привел меня в какой-то кабинет и принялся названивать моим родителям.

– Борис Николаевич, а что вы делаете в отделении да еще и в столь поздний час? – пристала я от нечего делать.

– Тот же вопрос я тебе могу задать, – отпарировал он, вслушиваясь в длинные гудки на том конце провода.

– А все же?

– Ты думаешь, что если я следователь, то только и делаю, что сижу в прокуратуре? Нет, Юля, в жизни все похуже, нежели в твоих книжках. Алле? Сергей Степанович? А? Какие книжки? Да нет, я не вам. Здесь дочь ваша… Да нет же, не у вас здесь, а у меня здесь. Мы сейчас в полиции находимся. Да и где ей еще быть такой? – Ну ничего себе! За что он обзывается? – Нет, не шучу. Забирайте скорее, а то она и тут всем нервы вымотала, мы вам еще приплатим… Ах, вот что. – И он повесил трубку.

– Что? Они не хотят меня забирать? Даже… даже за деньги? – Я почувствовала, что сейчас расплачусь.

– Слава богу, нет, хотят. Я бы на их месте не хотел… Просто у вас сломалась машина, и придется твоему папе искать.

– Кого? Меня искать?

– Да нет, у кого бы машину позаимствовать. Или такси вызывать будут. До тех пор тут посидишь, ничего с тобой не сделается. Ну что, времени у нас навалом, поэтому я внимательно тебя слушаю.

– А я ничего не говорю!

– А я жду, когда ты, голубушка, расскажешь, как докатилась до жизни такой, что ночью на помойке деньги ищешь.

Делать нечего, стала рассказывать, для начала задав вопрос а-ля Таня Грачева:

– Вот вы где деньги храните?

– Не понимаю, при чем здесь я? – засмущался Акунинский, но все же ответил: – В серванте. Но какое это имеет значение?

– Самое прямое, – заверила я. – Вот у вас – в серванте, а у нас – в помойном ведре, в мешочке. Поняли теперь? – Далее последовало повествование про Таньку и одну тапочку, а как следствие – про ночной поход по бакам.

Внезапно меня посетил образ. Нет, не Пресвятой Девы Марии, а простого бомжа Васьки, который так яростно умолял отпустить нас. И что же вышло? Я, значит, сижу здесь и жду, когда за мной приедут и увезут домой, а бедный Василий там, за решеткой, на нарах… Быть может, его тоже сейчас раздевают, как пытались сделать со мной, и никто ему не поможет. Или уже раздели?

– Борис Николаевич!

– Да.

– У меня к вам одна просьба.

– Эх, скоро я твоими просьбами дом выстрою, – заговорил он загадками. И при чем тут дом? – Ну давай.

– Тогда на помойке со мной один парень был.

– Что, помогал деньги искать? – проявил следователь чувство юмора.

– Да нет, он там был сам по себе. – Я набрала в грудь побольше воздуха и выдохнула: – Бомж он.

Борис Николаевич схватился за сердце:

– Так, еще бомжей мне не хватало. За каким кляпом он тебе сдался?

– Приведите его, пожалуйста, сюда!

– Зачем? Он же бомж! Его все равно дома никто не ждет, потому что у него нет дома. Здесь ему лучше. Крыша над головой и прочее.

– Да, я знаю, но… – На улице его никто против воли не разденет! Но как я об этом скажу? Он ведь не поймет! – Борис Николаевич, вы, наверно, меня не поймете, но он… голый! Его, скорее всего, уже раздели! – Я рассчитывала разглядеть в его суровых глазах намек на сочувствие к оголенному, но в них заплескался… испуг! Почему? – Только отцу не говорите! – поспешно добавила я. Он ведь у меня такой! Услышит про особь мужского пола и устроит допрос в гестапо!

– Да уж, конечно, как ТАКОЕ скажешь… Хм, я понимаю, Юля, тебе восемнадцать лет, это естественно, что у тебя возникает, хм, некий интерес, но… Просить меня привести к тебе обнаженного бомжа, дабы удовлетворить твое любопытство, – это, по-моему, слишком! Попроси мать купить тебе какие-нибудь там журналы, не знаю…

Смысл сказанного доходил до меня очень медленно, как до тираннозавра, но когда дошел!..

– Спятил! – вскочила я с кресла. – Ты че, совсем?! Мне не нужен голый мужик! Я прошу тебя его выпустить, пока с ним еще не сделали какую-нибудь гадость!

– А, вон оно что… – Бориска покраснел всей своей лысиной, которая, на мой взгляд, с каждым днем завоевывала все большие территории на площади его головы. – Так, – сказал он, выдержав пятиминутную паузу, в течение которой, надо полагать, переваривал всю несуразность случившегося. – Мало того, что я ее вытащил, она еще настаивает на освобождении какого-то предположительно голого бомжа! Дела-а…

– Бомжи тоже люди! – проснулась во мне ярая противница расизма, апартеизма и всяческих дискриминаций. Потом она во мне слегка попритихла и решила брать Акунинского жалостью: – Он такой хороший человек!

Он прыснул со смеху.

– Боже, она сведет меня в могилу! Даже в таком месте успела с кем-то подружиться! Ладно, сейчас все устрою, – махнул он рукой и снова пододвинул к себе телефон.

Через пятнадцать минут взору моему предстал блаженно улыбающийся Василий. Одетый.

– Это и есть твой протеже? – проявил следователь любопытство и не побрезговал оглядеть новоосвобожденного. – Н-да, – протянул в итоге, чем оскорбил мой вкус. – Имя-то есть у вас?

– А как же? Василий Петрович Бардо меня звать, – ответил мой недавний «коллега».

– Так вот, Василий Петрович. Запомни лицо этой дамы, благодаря ей ты на свободе и… – он, видимо, хотел добавить «необнаженный», но передумал. – Неважно. Ступай.

Бомж Васька ничего не понял, но все же послушно уставился на мою перепачканную картофельными очистками и еще бог знает чем физиономию, стараясь запечатлеть навеки в памяти, а я не жаждала, чтобы меня запомнили таким чудо-юдо, и добавила к вышеозначенному образу милую улыбку до самых ушей, однако та мало что могла исправить.

Бардо ушел, а отца мы ждали еще минут двадцать и не знали, чем себя на этот промежуток времени занять. Разумеется, я пыталась клещами вытянуть из друга следователя хоть полслова о расследовании, но он настолько был верен тайне следствия либо я настолько была менее обаятельна, чем, допустим, та же Катька (да еще и с картошкой на лице), что у меня ничего не вышло. В конце концов папа застал нас с Акунинским за разгадыванием сканворда, причем у обоих сильно слипались глаза, заклиная на долгий, крепкий сон, так что читали задания мы вслух и с десятой попытки.

– Так зо-вут Бор-дов-ских. Раз-два… четыре буквы. – Бились мы над очередной головоломкой, предназначенной, судя по всему, вундеркиндам, а никак не уставшим рядовой студентке и типичному следователю.

Тут-то и заявился папаня и, будучи вне себя от ярости, крикнул мне:

– Юлия!

– А! Точно, Юлия! – обрадовались мы и перешли к следующей непосильной задаче: попытаться распределить вышеназванные буквы по клеточкам.

– Я ведь предупреждал, до чего может довести твой «бокал шампусика»! – передразнил он. – Помнишь, что я говорил про женскую колонию?!

– Пап, я ведь попала сюда не из-за плохой компании, а из-за денег!

– Что? При чем здесь деньги?

– Из-за денег, из-за денег, – поддакнул Борис. – Я сам сначала не верил!

Я снова рассказала ту самую историю: помойное ведро, Танька, слетевшая тапочка, ночной поход, патруль…

Ну все, теперь можно ехать домой, только где…

– А-а-а-а! – завизжала я так, что сбежалось все отделение.

– Что ты орешь? – набросился на меня Николаич. Да, досталось ему от меня сегодня.

– Деньги! Я оставила свой трофей в патрульной машине!!

Не буду вас больше мучить, мешочек нам вернули, но с идиотской ухмылкой и взяв обещание, что деньги мы больше в помойном ведре хранить не будем. Ага, попробуйте объяснить это маме!

Мы вышли на улицу. С удивлением обнаружила, что папа подвел меня к совершенно неизвестному и относительно новому «Лендкрузеру», да еще и пытается проникнуть в его внутренности.

– Папа, что ты делаешь?! Это же чужая машина!

– Я знаю, – невозмутимо ответил родитель и уселся за руль. Почему-то дверца была не заперта, а ключ торчал в замке зажигания.

– О боже! – прозрела я. – Хозяин, наверно, сейчас вернется! Не зря он ключи оставил!

– Конечно. Поэтому давай залезай быстрее!

Но я не могла участвовать в угоне, потому все еще стояла на улице. Хотя времени было уже четыре утра и долго так стоять я бы не смогла. Срочно требовались постель плюс сон.

– Папа! То, что твою дочь забрали в полицию, а тебе не на чем ее привезти домой, – не повод угонять чужую машину! – глотая слезы разочарования своим родителем, предприняла я очередную попытку его вразумить. – Сейчас вернется владелец!

– Уже вернулся, – раздалось за спиной.

Я обернулась, и все встало на свои места.

– Ну ты, доча, даешь! – пришел в себя отец после моей горячей тирады про угон. – Наш «жигуленок» ведь сломался. Ну я и позвонил Вовке! Это первое, что пришло мне в голову. – Думаю, не стоит уточнять, что за Вовка стоял сейчас передо мной. Впрочем, для кого Вовка, а для кого и Владимир Павлович. – Он разрешил мне обратный путь посидеть за рулем. И как это ты могла нафантазировать такое? Угон! А все знаешь почему?

– Знаю, – понуро склонив голову, обреченно ответила я. – Потому что я дура.

– Ну вот и правильно, молодец. Садись, наконец, в машину.