Позднее, где бы дивизия не воевала, если надо было подчеркнуть убийственную тяжесть артиллерийского обстрела или особую жестокость боя, мы обычно говорили: "Совсем как под Горбами". Так называлась деревня в конце "рамушевского коридора". Эта деревня была на карте, но уже не существовала: фашисты сожгли и разрушили ее по неизвестной причине.

Это был тот период, когда советские войска, воодушевленные победой под Сталинградом, вели успешное наступление на многих участках фронта. Мы прибыли под Горбы в суровые январские морозы и были брошены в брешь, пробитую в немецкой обороне. Враг отчаянно сопротивлялся. Чтобы обескровить готовившиеся к наступлению советские войска, фашисты использовали свою многочисленную артиллерию, находившуюся в. полукольце окружения. Ее налеты были массированными и точными: гитлеровцы организовали звукозасечку наших батарей, использовали для корректировки огня аэростаты. Стоило нашему орудию сделать три-четыре выстрела, как на наши огневые позиции тотчас обрушивался шквал артиллерийского огня нескольких вражеских батарей. Людей, лошадей и пушки спасали мощные укрытия из бревен и земли, которые мы строили, не жалея сил. И все-таки каждый день мы теряли кого-нибудь из связистов, разведчиков, огневиков, командиров взводов и батарей.

Проводная связь во время боев под Горбами почти не работала. После жестоких артиллерийских налетов оставались лишь отдельные куски провода, соединить которые было невозможно. Каждые сутки прокладывались новые линии, но и они работали всего по 10-15 минут: осколки мин и снарядов снова секли их на мелкие куски. Помню, в один из дней, когда шел тяжелый бой и надо было обеспечить связь во что бы то ни стало хотя бы на несколько часов, комиссар полка майор Анатолий Францевич Циш приказал всему политсоставу полка вместе со связистами выйти на линии связи и восстанавливать провод.

На начальника связи дивизиона Беляева было страшно смотреть. Он исхудал и почернел; от мороза и бессонных ночей глаза у него постоянно слезились, белки глаз воспалились, покраснели. Иногда героическими усилиями всего взвода телефонную связь удавалось восстановить, но ненадолго… Вблизи переднего края телефонные линии артиллеристов и стрелковых подразделений часто шли рядом. При одновременном повреждении нескольких линий связисты не сразу находили нужные концы, ошибались. На одни ошибки накладывались другие, и тогда по одной линии можно было сразу услышать многих, не столько говоривших, сколько мешавших друг другу. Такая связь становилась бесполезной.

Во время боев я в большинстве случаев находился в штабе дивизиона, помогая начальнику штаба капитану Тирикову в обеспечении стрельбы батарей и подготовке боевых донесений. Капитану было уже за сорок. Ко мне он относился как отец к сыну. И я стремился во всем ему помогать.

В один из первых дней боев под Горбами капитан приказал мне пойти на НП дивизиона и уточнить его местоположение. До НП было километра 3-4. Я пошел, как всегда, один. Пройдя километр, стал пересекать большое поле, где ночью был произведен мощный огневой налет. Вражеские снаряды буквально перепахали его вдоль и поперек, кругом чернели глубокие воронки. Земля, копоть, снег, сбитые и посеченные мелкие деревья и ветки кустарника – все смешалось. В воздухе еще стоял запах пороха. Один из тяжелых снарядов попал прямо в то место, где вчера был наш штабной блиндаж. Взрывом разбросало бревна наката по сторонам, часть их валялась в образовавшейся воронке.

Поневоле съежившись, я быстро перебежал обстрелянный участок, затем перешел через замерзший ручей и стал подниматься по заросшему редкими кустами лугу. Там, где начинался лес, увидел блиндаж. Он оказался пустым. Посидев немного на его крыше, я определил по карте свое местонахождение и пошел дальше.

Сказывалась близость передовой. Впереди время от времени трещали автоматы – и наши, и немецкие. Но пули еще не долетали до меня. Поле пересекли глубокие колеи от танковых гусениц, и, посмотрев, куда они ведут, я заметил сбоку, в кустах, два Т-34. Почему-то перевел взгляд с танков на небо и вдруг ясно увидел две черные точки, летящие прямо на меня. Мгновенно шлепнулся в снег, и тотчас оглушили два близких разрыва. Ни раньше, ни позже мне не приходилось видеть, как летят мины. А сейчас, если бы я их не заметил, то, наверное, не успел бы упасть в снег до их разрыва…

Полуоглушенный, я вскочил и бросился в лес. Снеговой покров между деревьями, посеревший от копоти и выброшенной взрывами земли, пестрел многочисленными воронками. Многие деревья были повреждены артиллерийским и минометным обстрелом. Я перебежками пробирался дальше, прячась за уцелевшими деревьями. Рядом то и дело громко щелкали разрывные пули немецких автоматов. При ранении такой пулей образуется рваная, трудно заживающая рана.

Сейчас стрельба шла в лесу, и при каждом, самом легком соприкосновении с веткой или стволом дерева, пули разрывались, издавая громкий, щелкающий звук.

Наконец малозаметная тропа, на которую я случайно наткнулся, привела меня к блиндажу. Спрыгнув в узкий проход, я нагнулся, чтобы побыстрее забраться в убежище. Но не тут-то было. В блиндаже люди буквально лежали друг на друге. Кое-как втиснувшись поверх всех, я пробрался к Мартынову. Дневной свет слабо проникал сюда. Лицо Мартынова казалось серым, выросшая за несколько дней щетина на щеках и подбородке изменила его черты.

– Зачем тебя сюда принесло? – спросил он.

Я протянул ему карту и попросил нарисовать передний край, спросил, где НП. Оказалось, что НП дивизиона и батарей находится метрах в 200-300 впереди, в воронке от тяжелого снаряда. Мартынов сидел в ней вместе с разведчиком Алалыкиным весь вчерашний день, порядком перемерз, но зато хорошо изучил передний край немцев. Идти сейчас на НП бессмысленно, убьют. Стрельбу комбаты ведут отсюда, ориентируясь по звукам разрывов.

Я отметил на карте примерное местонахождение НП и блиндажа, а Мартынов нанес на нее линию переднего края. Почувствовав, что тела подо мною начали шевелиться, сполз в проход. Надо было вылезать обратно.

– Подожди немного,- остановил меня Мартынов.

И почти сразу же после его слов многочисленные разрывы затрясли блиндаж. Обстрел кончился так же внезапно, как и начался.

– Теперь иди,- сказал Николай.- Они, гады фашистские, по расписанию сегодня работают!

Я попрощался, вылез из блиндажа и, подстегиваемый автоматными очередями, побежал обратно. От только что избитой минами земли пахло сгоревшим толом. Где-то справа ухали разрывы тяжелых снарядов. Сильно запыхавшись, перешел на быстрый шаг. Хотелось скорее выйти из опасного места. У блиндажа, где мне удалось передохнуть по пути на НП, увидел лежавшего навзничь мертвого красноармейца. Принес.ли его кто сюда или тут его а убило – понять было трудно.

Когда я вернулся, в штабной землянке Тирикова не было, его вызвали на командный пункт полка. В мое отсутствие одна из наших батарей, находившаяся почти рядом со штабом дивизиона, открыла стрельбу. Гитлеровцы сразу же засекли ее: едва забрался в землянку, как кругом стали рваться снаряды. Было разбито орудие. Один из снарядов упал у входа в землянку. К счастью, он не разорвался…

Я понимал, что батарею нельзя оставлять на старом месте. Как только она снова откроет огонь, ее могут уничтожить. Не исключено, что налет повторится сегодняшней ночью: тогда на месте батареи останется месиво из земли и железа, и тогда никакие укрытия не спасут орудия. "Надо готовить запасную огневую позицию",- решил я и распорядился от имени Тирикова. За ночь ОП была оборудована: сделаны укрытия для орудий и снарядов, блиндажи для орудийных расчетов. Я подготовил данные для стрельбы, выбрав целью вражескую передовую впереди НП, на котором только что побывал и в правильности координат которого не сомневался. Вернувшийся Тириков одобрил мое решение.

Перед рассветом связь с НП восстановилась. Командир батареи, узнав о случившемся, приказал перетащить орудия на новые огневые. За какой-нибудь час батарея снова была готова к стрельбе…

Через несколько дней поступил приказ сменить места наблюдательных пунктов и максимально приблизить их к немецкому переднему краю, чтобы, по возможности, вести прицельный огонь. Стало еще труднее: стояли трескучие морозы, а на глазах у немцев невозможно было ни построить блиндаж, ни вырыть землянку, разве что просто яму в снегу. Пищу доставляли на передний край остывшей, а иногда и замерзшей. Чтобы дотащить термос до НП, надо было проявить немало мужества. Помню случай, когда один из бойцов струсил и вернулся на кухню с полным термосом, так и не накормив наших разведчиков, радистов и Мартынова. Командир дивизиона Новиков, бывший в этот день на огневых, вытащил пистолет и приказал бойцу немедленно идти обратно, пообещав расстрелять, если тот не отнесет пищу своим же товарищам. Фамилию бойца не называю. Позднее он был награжден медалью "За отвагу".

Мы никогда не теряли убитыми и ранеными столько людей, как в эти дни. На передовой наступил критический момент. Не было возможности укрыться от обстрела, согреться от лютого мороза; даже чистого снега для утоления жажды не могли найти. Гасла надежда уцелеть, теряла смысл сама жизнь. Она становилась тягостной, с ней легко было расстаться, не дожидаясь осколка или пули, стоило расслабиться, опустить руки, сказать себе: все равно убьет… Но мысль, что такая гибель равносильна предательству, что все – эти муки придется принимать кому-то другому, если струсить, сподличать, не выдержать до конца, заставляла людей все перенести, выстоять.

У родителей сохранилось мое письмо тех дней:

"…Вы, наверное, судя по газетам, думаете, что здесь боев нет,- о нашем фронте сводки ничего не говорят. Но война здесь идет жестокая. Убитых немцев по высотам и лесам валяется порядком. Таких боев я еще не видывал! Черт бы побрал этого Гитлера – свалился он нам на голову! Но мы его, конечно, вразумим! Только сегодня одни мы выпустили полторы тысячи снарядов! А бывают деньки и погорячее!"

Обычно я старался не ставив волновать отца и мать своими письмами, но тут не выдержал. Да и обидно было: сводки Информбюро наш фронт упорно замалчивали…

Именно тогда, под Горбами, я еще ближе сдружился с сержантом-радистом Сашей Ипполитовым и хочу сказать о нем несколько слов. Узнав о нападении фашистов, семнадцатилетний Саша сразу же подал заявление в военкомат о досрочном призыве в армию. Вначале попал в 1-й Московский отряд особого назначения радистом. Во время последнего немецкого наступления на Москву отряд занял оборону западнее Клина. Саша стал невольным свидетелем того, как в течение двух-трех дней через позиции отряда с запада на восток, в Клин, отходили группами н в одиночку, конные и пешие, измученные и голодные красноармейцы и командиры, потерявшие связь со своими частями. Среди них было много раненых. Утром 1 декабря в бою при прорыве в сторону Яхромы Ипполитов был ранен. Рана была не тяжелая, но идти он не мог. До отказа набитая ранеными санитарная машина застряла на лесной дороге из-за перегрузки. Когда пули немецких автоматов засвистели над машиной, она быстро опустела. Водитель все же сумел вырвать ее из грязи, доставив Ипполитова и одного тяжелораненого в Яхрому.

В течение одиннадцати дней, проведенных на переднем крае, ему довелось испытать страх и голод, угрозу смерти и плена, пережить горечь отступления и другие неурядицы того периода войны. Ипполитову казалось, что он уже посвящен в солдаты-фронтовики. И только потом, когда после почти пятимесячного лечения в госпиталях и пребывания в запасных полках Саша второй раз попал на фронт, теперь уже Северо-Западный, понял, что глубоко ошибался. Настоящим солдатом и фронтовиком он стал только здесь, на болоте Сучан и под Горбами!

Рассказ о Саше хочется закончить его же словами, которые он сказал на одной из наших ветеранских встреч:

– Я считаю, что родился дважды: первый раз меня родила мать; а второй раз, уже как гражданин, я родился в боях на Северо-Западном фронте.

Очень верные слова!

Никогда позже от наших бойцов не требовалось такого напряжения, такого количества духовных и физических сил, сколько их было отдано за две недели боев под Горбами!

Ненависть к противнику теперь постоянно прорывалась в наших разговорах. "Вот придем в Германию, я там никого не пожалею, ни старуху, ни ребенка!",- горячился девятнадцатилетний сержант Евгений Комаров, командир отделения разведки нашего дивизиона, сменивший погибшего сержанта Зайца. В 1941 году у него погибла вся семья: отец и старший брат – на фронте, а мать – в тылу под фашистскими бомбами. Женя воевал смело и отважно. Немецкий снаряд, разорвавшись рядом с наблюдательным пунктом, искромсал его тело до неузнаваемости. Не стало еще одного моего товарища. И похоронку послать некому…

Большинство знакомых мне солдат и офицеров были настроены по отношению к немцам примерно так же, как сержант Комаров. Да и в тылу, узнавая о зверствах оккупантов, люди не могли простить этого врагу. Отец писал мне в те дни: "Танюшка спрашивает, сколько ты убил фрицев?" Моей любопытной племяннице шел… шестой год!

Тогда слова "немцы, фрицы, фашисты" одинаково обозначали ненавистных нам оккупантов.

Это было до появления известной редакционной статьи в газете "Правда", разъяснившей разницу между фашистами и немецким народом. В статье говорилось, что гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается и не может стать объектом мести. Наш ум понимал эти истины, но сердце болело по погибшим и не сразу подчинялось разуму.

Как-то, когда я был в нашем блиндаже один, в штаб пришли с НП командир дивизиона Новиков и начальник разведки Мартынов. Новиков стал рассказывать что-то смешное о Мартынове. Я молчал. Только вчера мы потеряли одного из командиров батарей. Нового офицера еще не прислали. "Почему Новиков не назначает меня командиром батареи? – думал я с обидой.- Ведь справился бы, а значит, смог бы делать больше, чем делаю. И так было бы честнее перед самим собой! Может, Новиков считает, что я не настоящий офицер, раз получил звание на фронте без военной школы, да еще всего четыре месяца назад? Или кто-то рассказал ему о моих раздумьях, когда он назначил меня командиром взвода? Но это уже в прошлом!" Бои под Горбами сделали из меня совсем другого человека: теперь, не раздумывая, согласился бы принять батарею.

Командир дивизиона, словно разгадав мои мысли, стал внезапно серьезным:

– Слушай, Малиновский! Я ведь понимаю, почему ты молчишь. Хочешь, чтобы я тебя назначил командиром батареи? Знаю, ты с этим справишься. И завтра же принесут тебя сюда убитого или еще через день притащат собачьей волокушей умирающего в медсанбат. А скажи, что ты видел в жизни? Ты ведь и девушку ни разу не поцеловал!

Мартынов поддержал его. Лишь через год, уже на другом фронте, когда у нас выбыл один из комбатов, Новиков назначил меня на его место, да и то временно.

Почему он так поступил? – задаю я себе вопрос. Старший по возрасту и лучше познавший цену жизни, видевший уже не одну безвременную смерть, он, думаю, искренне хотел, насколько было в его силах, помочь молодому старательному сержанту дожить до-обычного человеческого счастья, казавшегося таким несбыточным и прекрасным в те суровые и страшные дни.

Трудно предугадать повороты судьбы! И все-таки считаю: если бы не командир дивизиона Новиков, – не уцелеть бы мне в те убийственные дни жестоких обстрелов и лютых морозов…