1. Разрыв между психоанализом и социологией
Психоаналитическая теория Эдипова комплекса была изначально сформулирована вне какого бы то ни было социологического или культурного контекста. И это понятно, поскольку психоанализ начинался как метод лечения, основанный на медицинских наблюдениях. Затем он был расширен до учения о неврозах вообще; затем до теории психологических процессов в целом; и наконец, стал системой, которая объясняет большинство явлений тела и духа в обществе и культуре. Очевидно, что такие претензии слишком амбициозны, но даже частичная их реализация была бы возможна только в результате компетентного и искреннего сотрудничества экспертов в психоанализе с другими специалистами. Эти последние могли бы, взяв на вооружение психоаналитические принципы, открыть новое направление исследования. В свою очередь они могли бы предоставить свои особые знания и методы в распоряжение психоаналитиков.
К сожалению, новое учение не получило доброжелательного приема и не было понято: наоборот, большинство специалистов либо проигнорировали психоанализ, либо выступили против него. Как следствие мы видим, с одной стороны, жесткую эзотерическую изоляцию психоанализа, а с другой — невежество в отношении того, что, несомненно, является важным вкладом в психологию.
Эта книга представляет собой попытку соединить антропологию и психоанализ. Подобные попытки предпринимались также и со стороны психоаналитиков. В их числе — любопытная статья доктора Эрнеста Джонса. Я выбрал ее в качестве примера, поскольку эта статья представляет собой критический разбор первой части настоящей книги, которая появилась в виде двух предварительных статей в 1924 году. Эссе доктора Джонса — типичная иллюстрация определенных различий в подходе антропологов и психоаналитиков к проблеме примитивного общества, поскольку автор, предлагая свою интерпретацию материнского права у меланезийцев, сложности их системы законов и организации родственных связей, обнаруживает понимание сложных антропологических вопросов.
Здесь будет целесообразно привести краткое описание взглядов доктора Джонса. Цель его эссе — дать психоаналитическое объяснение института материнского права и незнания отцовства, существующего у некоторых примитивных народов. Согласно психоанализу эти два явления нельзя принимать за чистую монету. Таким образом, эти дикари, придерживаясь подобных взглядов на деторождение, демонстрируют столь безошибочный символизм, «что можно говорить, по крайней мере, о бессознательном понимании ими истины». И это подавленное знание фактов отцовства находится в тесной связи с особенностями материнского права, так как здесь действует тот же мотив — желание подрастающего мальчика защититься от чувства ненависти, которое он испытывает к отцу.
В подтверждение этой гипотезы доктор Джонс в значительной мере опирается на материал, собранный на Тробрианских островах, но приходит к отличным от моих выводам, особенно в том, что касается центральной темы — зависимости формы нуклеарного семейного комплекса от социальной структуры конкретной анализируемой культуры. Доктор Джонс придерживается теории Фрейда об Эдиповом комплексе как о фундаментальном — а по сути, первоначальном — феномене. Он высказывает мнение, что из двух составляющих его элементов — любви к матери и ненависти к отцу — последний играет куда более важную роль в формировании вытеснения. Попытка избежать чувства ненависти к отцу выражается просто в отрицании факта рождения от отца: «Участие отца в совокуплении и зачатии отвергается, и, как следствие, ненависть к нему смягчается и обходится стороной». Но с отцом еще не все. «Благоговение, ужас, уважение и подавленная враждебность, неотделимые от образа отца, навязчивые противоречивые чувства дикарей» никуда не исчезают, поэтому выбирается дядя в качестве, так сказать, козла отпущения, на которого можно свалить все грехи как на старшего мужчину, облеченного властью, а отец продолжает оставаться дружелюбным и приятным членом семьи. Таким образом, «отец распадается на доброго и снисходительного фактического отца, с одной стороны, и строгого и поучающего дядю, с другой». Другими словами, сочетание материнского права и незнания отцовства защищает как отца, так и сына от взаимной враждебности и соперничества за любовь матери. Для доктора Джонса Эдипов комплекс есть нечто основополагающее, а «матрилинейная система с дядиным комплексом возникает… как способ защиты от тенденций изначального Эдипова комплекса».
Все эти соображения знакомы читателям первых двух частей этой книги и в основном справедливы.
Я не готов безоговорочно согласиться с главным утверждением доктора Джонса, что назначение и материнского права, и незнания отцовства — «избежать ненависти, которую подрастающий мальчик испытывает обычно по отношению к отцу». Я думаю, этот тезис нуждается в более тщательной проверке в различных антропологических областях. Но этот подход, как мне кажется, совершенно не противоречит ни тому, что я узнал о системе родства в Меланезии по личным наблюдениям, ни тем сведениям об устройстве любых других систем родства, что я почерпнул из научной литературы. Если, как я полагаю и надеюсь, гипотеза доктора Джонса подтвердится в ходе дальнейших исследований, ценность моих собственных наблюдений, конечно, значительно повысится, так как это означало бы, что мне посчастливилось описать не единичный случай, а явление универсального характера с точки зрения эволюции и генезиса. Некоторым образом мне представляется, что гипотеза доктора Джонса — это смелое и оригинальное развитие моих собственных выводов о том, что в материнском праве семейный комплекс — не Эдипов комплекс; что в матрилинейных условиях ненависть направляется не на отца, а на дядю по материнской линии, и что любые инцестуальные намерения направляются не на мать, а на сестру.
Доктор Джонс, однако, не только придерживается более универсального подхода, в чем я готов его поддержать, но и привносит некое метафизическое или причинно-следственное измерение в том смысле, что рассматривает комплекс как причину, а всю социологическую структуру как следствие. В эссе доктора Джонса, как и в большинстве психоаналитических интерпретаций фольклора, обычаев и институтов, предполагается универсальность Эдипова комплекса, словно он существует независимо от типа культуры, социальной организации и сопутствующих представлений. Где бы в фольклоре мы ни встретили ненависть между двумя мужчинами, один из них понимается как символизирующий отца, а другой — сына, независимо от того, существуют ли в данном обществе возможности для конфликта между отцом и сыном. Опять-таки все вытесненные или преступные чувства, так часто присутствующие в мифологических трагедиях, психоаналитики относят к инцестуальной любви между матерью и сыном, хотя можно показать, что эти намерения исключаются в силу определенного устройства данного общества. И поэтому доктор Джонс в цитируемой выше статье говорит, что при том что мои результаты могут быть верны «на исключительно описательном уровне», корреляция между социологией и психологией, на которой я настаиваю, «крайне сомнительна». И далее: «если сосредоточить внимание на социологических аспектах материала», мои взгляды могли бы «даже показаться вполне правдоподобным предположением», не приведи мое «недостаточное внимание к генетическим аспектам проблемы» к утрате «объемной перспективы, т. е. чувства ценности, основанного на близком знании бессознательного». Доктор Джонс приходит к беспощадному выводу, что «чем дальше от концепции Малиновского, тем ближе к истине».
Радикальное расхождение между психоаналитической доктриной и эмпирической антропологией или социологией, заявленное в приведенных мною цитатах, представляется мне несуществующим. Психоанализ не должен быть оторван от эмпирической этнографии, а" описательная работа по антропологии — от психоаналитической теории. Я также не могу признать себя виновным в излишнем внимании к социологическим элементам. Попытавшись обобщить эти факторы в формуле нуклеарного комплекса, я никоим образом не стремился приуменьшить значение биологических, психологических или бессознательных факторов.
2. «Вытесненный комплекс»
Мой главный тезис точно и емко сформулирован самим доктором Джонсом в следующем виде: «Представление, что нуклеарный семейный комплекс варьирует- с я в зависимости от конкретной семейной структуры, существующей в том или ином обществе. Согласно его (т. е. Малиновского) взглядам при матрилинейной семейной системе, возникшей по неизвестным социальным и экономическим причинам, вытесненный нуклеарный комплекс состоит из влечения брата и сестры друг к другу и ненависти племянника к дяде; когда эту систему заменяет патрилинейная, нуклеарный комплекс превращается в знакомый нам Эдипов комплекс». Все это совершенно верная интерпретация моих взглядов, хотя доктор Джонс и выходит за пределы моих ранее опубликованных выводов. Как полевой исследователь я до сих пор в этом сочинении не выходил за рамки «исключительно описательного уровня», но в данной части настоящей работы я воспользуюсь возможностью изложить свои генетические взгляды, взгляды на происхождение.
Как уже упоминалось, основное затруднение заключается в том обстоятельстве, что для доктора Джонса и других психоаналитиков Эдипов комплекс есть нечто абсолютное, изначальный источник, fans et origo — начало всего. Для меня же нуклеарный семейный комплекс является функциональным образованием, зависящим от структуры и культуры общества. Он обязательно обусловлен сексуальными ограничения: ми, характерными для данного общества, и особенностями распределения власти. Я не могу назвать комплекс первопричиной всего, уникальным источником культуры, организации и верований; метафизической сущностью, созидающей, но не созданной, предшествующей всему и не вызванной ни чем.
Я позволю себе процитировать еще несколько важных фрагментов из статьи доктора Джонса, чтобы продемонстрировать те неясности и противоречия, которые я имею в виду. Они представляют собой образчик типичной аргументации в ортодоксальных психоаналитических рассуждениях относительно обычаев диких племен.
Даже там, где (как, например, в матрилинейном обществе Меланезии) их обнаружить не удается, «изначальные Эдиповы тенденции» все-таки присутствуют в скрытом виде: «запрещенная и подсознательная любовь к сестре — только замена матери, а дядя — замена отца». Другими словами, Эдипов комплекс просто замаскирован другим комплексом, как если бы это была картина, нарисованная поверх другой картины. Собственно говоря, доктор Джонс использует даже еще более недвусмысленную терминологию и говорит о «вытеснении комплекса» и о «различных сложных механизмах, посредством которых это вытеснение создается и поддерживается». И в этом для меня заключается первая неясность. Я всегда исходил из того, что комплекс — это сложившаяся конфигурация установок и сентиментов, отчасти лежащих на поверхности, отчасти вытесненных, но всегда присутствующих в бессознательном. Такой комплекс всегда можно выявить эмпирическим способом, практическими методами психоанализа, изучением мифологии, фольклора и других культурных проявлений бессознательного. Если же — и доктор Джонс, похоже, вполне это признает — установки, типичные для Эдипова комплекса, не обнаруживаются ни в сознательной, ни в бессознательной жизни; если, как было доказано, нет никаких их признаков ни в тробрианском фольклоре, ни в снах и видениях, ни в чем-либо еще; если все эти проявления говорят о существовании другого комплекса — где тогда искать этот вытесненный Эдипов комплекс? Можно ли говорить о каком-то еще бессознательном, которое залегает глубже известного нам бессознательного, и что же тогда стоит за понятием вытесненного вытеснения? Конечно, все это выходит за рамки классического психоаналитического учения и заводит нас в совершенно неизвестные края; и я даже подозреваю, что это края метафизики!
Перейдем теперь к рассмотрению механизмов, приводящих к вытеснению комплекса. Как утверждает доктор Джонс, это прежде всего стремление провести границу между кровным и социальным родством посредством различных обычаев, отрицающих фактическое рождение и вводящих рождение ритуальное, а также настаивающих на незнании отцовства и т. д. Я хотел бы сразу сказать, что во многом согласен с точкой зрения доктора Джонса, хотя и смотрю иначе на определенные моменты. Так, я бы не стал столь уверенно говорить о «тенденциозном отрицании физического отцовства», поскольку я совершенно убежден, что незнание этих сложных физиологических процессов так же естественно, как незнание процессов переваривания пищи, секреции, постепенного старения организма, в общем всего, что происходит с человеческим телом. Я не знаю, почему мы должны предполагать, что люди на очень низком уровне культуры приобрели каким-то образом знание об определенных аспектах эмбриологии, в то время как во всех остальных аспектах естествознания они не знают почти ничего о причинно-следственных связях явлений. Тем не менее то, что разделение или, по крайней мере, частичная независимость биологических и социальных отношений в культуре имеют важнейшее значение в примитивном обществе, я попытаюсь показать довольно подробно.
Однако в том, что касается незнания отцовства, мои взгляды, по-видимому, отличаются от взглядов доктора Джонса. Так, в одном месте он говорит: «Между незнанием роли отца в зачатии, с одной стороны, и установлением материнского права, с другой, существует тесная косвенная связь. Я думаю, что оба эти явления вызваны одним мотивом; в каком хронологическом порядке они находятся по отношению друг к другу — совершенно другой вопрос, который будет рассмотрен позднее. Мотив, согласно этой точке зрения, в обоих случаях состоит в том, чтобы отвести от отца ненависть, испытываемую подрастающим мальчиком». Это очень важный момент, но доктор Джонс сам не вполне в этом уверен, поскольку в другом месте он пишет: «Нет причины полагать, что незнание, или, скорее, вытеснение, роли отца в деторождении среди дикарей — необходимый атрибут материнского права, хотя очевидно, что оно должно было в существенной мере подкрепить те мотивы, что привели к установлению материнского права». Связь между двумя процитированными предложениями не вполне ясна: последнее не во всем верно, но первое было бы более понятно, если бы автор пояснил, что имеет в виду под «тесной косвенной связью». Значит ли это, что и незнание отцовства, и материнское право — необходимые следствия главной причины, т. е. Эдипова комплекса, или они оба связаны с ним весьма условно? Если так, при каких условиях необходимость замаскировать Эдипов комплекс приводит к материнскому праву и незнанию, а при каких этого не происходит? Без таких конкретных данных теория доктора Джонса — не более чем абстрактное предположение.
Перейдем теперь от механизмов к «изначальной причине». Это, как мы знаем, Эдипов комплекс, понимаемый как нечто абсолютное и в смысле своего происхождения трансцендентное. Отвлекаясь от статьи доктора Джонса и обращаясь к антропологическим работам психоаналитиков в целом, мы узнаем, как предположительно возник Эдипов комплекс. Он возник в результате известного тотемного преступления в первобытной орде.
3. «Первопричина культуры»
Теория Фрейда о драматичных истоках тотемизма и табу, экзогамии и жертвоприношения имеет огромное значение для всех психоаналитических работ по антропологии. Разумеется, ее нельзя обойти молчанием и в настоящей работе, в которой мы попытались соединить психоаналитические взгляды и антропологические находки. Поэтому мы используем эту возможность подвергнуть эту теорию подробному критическому разбору.
В книге «Тотем и табу» Фрейд показывает, как Эдипов комплекс может объяснить тотемизм и избегание тещи, почитание предков и запрет на инцест, отождествление человека со своим тотемным животным и идею Бога-Отца. Фактически Эдипов комплекс, как мы знаем, должен рассматриваться психоаналитиками как источник культуры, как то, что произошло до начала культуры, и в своей книге Фрейд предлагает гипотезу, описывающую, как именно возник Эдипов комплекс.
В этом Фрейд берет пример с двух своих знаменитых предшественников — Дарвина и Робертсона Смита. У Дарвина он заимствует идею «первобытной орды», или, как переименовал ее Аткинсон, «циклопической семьи». Согласно этой точке зрения ранняя форма семьи или социальной жизни состояла из маленьких групп, возглавляемых зрелым мужчиной, который держал в подчинении определенное количество женщин и детей. У другого великого исследователя — Робертсона Смита Фрейд позаимствовал предположение о важности тотемных жертвоприношений. Робертсон Смит полагал, что первый религиозный акт состоял в общей трапезе, когда члены рода поедали с надлежащими церемониями тотемное животное. Затем из тотемной трапезы выросло жертвоприношение — практически универсальный и, несомненно, важнейший религиозный акт. Табу, запрещающее употреблять в пищу тотемных животных в обычное время, представляет собой негатив ритуальной общности и сопричастности. К этим двум гипотезам Фрейд добавил собственную: отождествление человека с тотемом — черта мышления, характерная для детей, примитивных людей и невротиков и основанная на тенденции отождествлять отца с каким-нибудь неприятным животным.
В этом контексте нас прежде всего интересует социологическая сторона теории, и я полностью процитирую фрагмент из сочинения Дарвина, на котором основана теория Фрейда. Дарвин говорит: «Судя по тому, что нам известно о ревности у всех млекопитающих, из которых многие обладают специальным оружием для борьбы с соперниками, мы действительно можем заключить, что общее смешение полов в естественном состоянии весьма невероятно… Если поэтому в потоке времени мы оглянемся далеко назад и сделаем заключение о социальных привычках человека, как он теперь существует, то самым вероятным будет мнение, что человек первоначально жил небольшими обществами, каждый мужчина с женщиной или, если у него была власть, со многими, которых он ревностно защищал от других мужчин. Или он не был социальным животным и все же жил один со многими женами, как горилла, потому что все туземцы согласны в том, что в группе горилл можно встретить только одного взрослого самца. Когда молодой самец подрастает, происходит борьба за власть и более сильный становится главою общества, убив или прогнав остальных (см. работу доктора Т. С. Савиджа в «Бостонском журнале по естественной истории» за 1845–1847 гг., т. V). Младшие самцы, изгнанные таким образом, скитаются одни, и, когда наконец им удастся найти самку, они таким же образом не допустят слишком близкого кровосмесительства среди членов одной и той же семьи».
Я могу сразу отметить, что в этом отрывке Дарвин не делает различия между человеком и гориллой. И для антрополога нет причины осуждать его за эту путаницу: меньшее, что может сделать наука, — это отрезвить нас от всяческого высокомерия по отношению к нашим человекообразным братьям! Но если с философской точки зрения разница между человеком и обезьяной несущественна, для социолога отличие семьи человекообразных обезьян от организованной человеческой семьи крайне важно. Он также должен четко различать животную жизнь в условиях природы и человеческую жизнь под воздействием культуры. Для Дарвина, выдвинувшего биологический довод против гипотезы о промискуитете, это различие не имело значения. Если бы он говорил об истоках культуры, если бы он попытался определить момент ее рождения, отчетливое разграничение природы и культуры было бы для него крайне важно. Фрейд, который, как мы увидим, действительно пытается понять и изобразить «великое событие рождения культуры», совершенно не справляется со своей задачей в том смысле, что теряет из вида эту разграничивающую линию и помещает культуру в такие условия, в которых ex hypothesi она не может существовать. Более того, Дарвин говорит только о женах лидера общины и ни о каких других женщинах. Он также утверждает, что изгнанные молодые мужчины в итоге находят партнера и больше не заботятся о родительской семье. Фрейд существенно видоизменяет дарвинскую гипотезу по двум этим пунктам.
Я позволю себе процитировать слова отца психоанализа полностью, чтобы обосновать свою критику. Фрейд пишет: «В дарвиновской первичной орде нет места для зачатков тотемизма. Здесь только жестокий ревнивый отец, приберегающий для себя всех самок и изгоняющий подрастающих сыновей». Как видим, взрослый самец представлен как приберегающий всех самок для себя, а изгнанные сыновья остаются где-то поблизости, в группе, чтобы подготовиться к гипотетическому событию. И, действительно, чудовищное преступление происходит на наших глазах — вполне гипотетическое, однако важнейшее в истории психоанализа, если не человечества! Ведь, согласно Фрейду, оно должно дать начало всей будущей цивилизации. Это «великое событие, с которого началась культура и которое с тех пор не дает покоя человечеству», это деяние, которое было «вначале»; это «замечательное преступное деяние, от которого многое взяло свое начало: социальные организации, нравственные ограничения и религия». Послушаем же рассказ об этой первопричине всей культуры.
«В один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде. Они осмелились сообща совершить то, что было бы невозможно каждому в отдельности. Может быть, культурный прогресс, умение владеть новым оружием дали им чувство превосходства. То, что они, кроме того, съели убитого, вполне естественно для каннибалов-дикарей. Жестокий праотец был, несомненно, образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. В акте поедания они осуществляют отождествление с ним, каждый из них усвоил себе часть его силы. Тотемическая трапеза, может быть, первое празднество человечества, была повторением и воспоминанием этого замечательного преступного деяния…».
Это первый акт человеческой культуры, и тем не менее в середине описания автор говорит о «культурном прогрессе», об умении «владеть новым оружием» и, таким образом, снабжает своих докультурных животных достаточным количеством культурных предметов и орудий. Никакая материальная культура не пред- ставима без одновременного существования организации, морали и религии. Как я сейчас покажу, это не просто придирка с моей стороны — это самая суть вопроса. Мы увидим, что теория Фрейда и Джонса пытается объяснить происхождение культуры с помощью операции, которая подразумевает существование культуры до установления культуры и, следовательно, представляет собой доказательство по замкнутому кругу. Критика этой позиции естественным образом приведет нас прямо к анализу культурного процесса и его основ в биологии.
4. Последствия отцеубийства
Однако, прежде чем мы перейдем к подробному разбору этой теории, давайте терпеливо выслушаем все, что Фрейд имеет нам сказать по этому вопросу, — его всегда стоит послушать. «Объединившиеся братья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые мы можем обнаружить и у наших детей, и у наших противников как содержание амбивалентности отцовского комплекса. Они ненавидели отца, который являлся таким большим препятствием на пути удовлетворения их стремлений к власти и их сексуальных влечений, но в то же время они любили его и восхищались им. Устранив его, утолив свою ненависть и осуществив свое желание отождествиться с ним, они должны были попасть во власть усилившихся нежных душевных движений. Это приняло форму раскаяния, возникло сознание вины, совпадающее здесь с испытанным всеми раскаянием. Мертвый теперь стал сильнее, чем он был при жизни; все это произошло так, как мы теперь еще можем проследить на судьбах людей. То, чему он прежде мешал своим существованием, они сами себе теперь запрещали, попав в психическое состояние хорошо известного из психоанализа "позднего послушания". Они отменили поступок, объявив недопустимым убийство заместителя отца, тотема, и отказались от его плодов, отказавшись от освободившихся женщин. Таким образом, из сознания вины сына они создали два основных табу тотемизма, которые должны были поэтому совпасть с обоими вытесненными желаниями Эдипова комплекса. Кто поступал наоборот, тот обвинялся в единственных двух преступлениях, составлявших предмет заботы примитивного общества».
Мы видим, что убившие отца сыновья сразу после совершения преступления устанавливают законы и религиозные табу, формы социальной организации, в общем, создают культурные формы, которые будут передаваться затем из поколения в поколение на протяжении истории человечества. И здесь мы вновь сталкиваемся с дилеммой: существовал ли уже в то время исходный культурный материал — ив этом случае «великое событие» не могло породить культуру, как предполагал Фрейд, или тогда, когда было совершено убийство, культуры еще не существовало, — ив этом случае сыновья не могли установить таинства, законы и обычаи и передавать их из поколения в поколение.
Фрейд не игнорирует это соображение полностью, но, по-видимому, и не сознает его решающего значения. Он предвидит вопрос о том, насколько вероятно продолжительное влияние первобытного преступления и как долго оно могло воздействовать на последующие поколения человечества. Для того чтобы снять все возможные возражения, Фрейд призывает на помощь другую гипотезу: «…нельзя было не заметить, что мы берем за основу массовой психики, в которой протекают те же душевные процессы, что и в жизни отдельного лица». Но недостаточно просто допустить существование коллективной души — мы должны еще и наделить эту универсальную сущность почти безграничной памятью. «Мы допускали существование на протяжении многих тысячелетий сознания вины за содеянное в поколениях, которые ничего не могли знать об этом деянии. Чувственный процесс, возникший в поколении сыновей, которых мучил отец, мы распространяем на новые поколения, которые именно благодаря устранению отца не знали таких отношений».
Фрейд, кажется, не вполне уверен в обоснованности своего предположения, но имеет наготове argumentum ad hominem. Он убеждает нас, что, какой бы дерзкой ни была его гипотеза, «не нам одним приходится нести ответственность за подобную смелость». Более того, он вводит универсальное для антропологов и социологов правило. «Без допущения наличия массовой психики, непрерывности в жизни чувств людей, которая дает возможность игнорировать прерываемость душевных актов вследствие гибели индивидов, психология народов вообще не может существовать. Если бы психические процессы одного поколения не находили продолжения в другом, если бы каждое поколение должно было заново приобретать свою направленность к жизни, то в этой области не было бы никакого прогресса и почти никакого развития». И здесь мы затрагиваем очень важный вопрос методологической необходимости концепта коллективной души. Фактически ни один компетентный антрополог сейчас не допускает существования «массовой психики», наследования приобретенных «психических предрасположенностей» или «психической непрерывности», преодолевающей границы индивидуальной души. С другой стороны, антропологи могут однозначно указать среду, в которой откладывается и сохраняется для потомков опыт каждого поколения. Эта среда — тот корпус материальных объектов, традиций и типичных психических процессов, который мы называем культурой. Она надиндивидуальна, но не психологична. Она сформирована человеком и, в свою очередь, формирует его. Это единственная сфера, в которой человек может выразить любой творческий импульс и тем самым внести свой вклад в общее хранилище человеческих ценностей. Это единственный источник, из которого может черпать отдельный человек, когда хочет использовать опыт других людей для личной пользы. Более полный анализ культуры, к которому мы теперь перейдем, раскроет нам механизм ее создания, поддержания и транслирования. Анализ также покажет нам, что комплекс — это естественный побочный продукт возникновения культуры.
Читателю, знакомому со статьей доктора Джонса, очевидно, что он полностью принимает теорию Фрейда о возникновении человеческой цивилизации. Из приведенных фрагментов ясно, что для него Эдипов комплекс — начало всего. Следовательно, комплекс должен быть докультурным образованием. Доктор Джонс совершенно недвусмысленно объявляет о своей приверженности теории Фрейда: «В отличие от Малиновского я далек от мысли отвергнуть или пересмотреть концепцию Фрейда о "первобытной орде" ("циклопическая семья" по Аткинсону). Мне, напротив, кажется, что эта концепция представляет собой наиболее удовлетворительное объяснение рассматриваемых нами сложных проблем». Доктор Джонс также полностью согласен с идеей существования расовой памяти о первобытном преступлении, поскольку говорит о «наследовании импульсов, восходящих к первобытной орде».
5. Анализ первобытного отцеубийства
Проанализируем теперь пункт за пунктом гипотезы Фрейда и Джонса. Гипотеза о «первобытной орде» сама по себе не содержит ничего такого, что было бы неприемлемо для антрополога. Мы знаем, что первой формой человеческого и дочеловеческого родства была семья, основанная на браке с одной или большим количеством женщин. Приняв дарвиновскую точку зрения на родственные связи, психоанализ отказался от гипотез первобытного промискуитета, группового брака и сексуального коммунизма, и в этом отношении его выводы поддерживаются и полностью совпадают с выводами профессиональных антропологов. Но Дарвин, как мы помним, не разграничивал явным образом статус животного и статус человека, и Фрейд в своей реконструкции доводов Дарвина окончательно устранил все различия, какие подразумевались великим натуралистом. Мы, следовательно, должны прояснить проблему устройства семьи на антропоидной стадии развития человека. Мы должны задаться вопросом: какие узы связывали семью до того, как она стала человеческой, и после этого? В чем разница между родственными связями животных и людей; между антропоидной семьей в ее природном состоянии и ранней человеческой семьей в условиях существования культуры?
Дочеловеческая антропоидная семья была связана инстинктивными, или врожденными, узами, которые варьировались в зависимости от индивидуального опыта, но не испытывали влияния традиции, так как животные не владеют языком и не имеют законов и общественных институтов. В природе самец и самка спариваются, движимые сексуальным импульсом в период гона и только в этот период. После оплодотворения самки новый импульс обусловливает совместное проживание, при этом самец исполняет роль защитника самки во время ее беременности. С рождением ребенка у самки просыпаются материнские инстинкты кормления грудью и проявления заботы о детеныше, в то время как самец реагирует на новую ситуацию тем, что обеспечивает пропитание семьи, охраняет ее и, если нужно, для ее защиты вступает в опасные битвы. С учетом долгого развития и медленного созревания особи среди человекообразных обезьян для сохранения вида необходимо, чтобы родительская любовь зародилась как у самца, так и у самки, и чтобы она длилась какое-то время после рождения детеныша, пока он не научится заботиться о себе самостоятельно. Как только он достигает зрелости, биологическая потребность в семье исчезает. Эта потребность, как мы увидим далее, возникает в культуре, где ради сотрудничества члены семьи должны держаться вместе и где для передачи традиции молодое поколение не должно терять связь со старшим. Но в дочеловеческой циклопической семье детеныш, едва обретя самостоятельность, естественным образом покидал стаю.
Это эмпирические факты, касающиеся любого вида обезьян. Они соответствует интересам вида и поэтому должны приниматься как общие принципы. Они также согласуются со всем, что можно заключить на основании общих сведений об инстинктах, свойственных животным. Кроме того, для всех высших млекопитающих характерно то, что старый самец покидает стаю, как только перестает чувствовать себя полным сил и энергии и таким образом освобождает место молодому самцу. Это идет на пользу виду, потому что у животных, как и у людей, с возрастом нрав не улучшается, и старый вожак более склонен к провоцированию конфликтов. Все это свидетельствует о том, что действие инстинктов в природных условиях не оставляет места внутренним конфликтам, сложным эмоциям или трагическим событиям.
Семейная жизнь высших животных, таким образом, управляется и скрепляется врожденными эмоциональными установками. Всякий раз, когда возникает биологическая потребность, возникают и соответствующие ей психические реакции. Как только потребность исчезает, исчезает и эмоциональная установка. Если понимать инстинкт как модель поведения при непосредственной реакции на ситуацию, сопровождающейся приятными ощущениями, то можно сказать, что семейная жизнь животных определяется цепочкой взаимосвязанных инстинктов: ухаживание, спаривание, совместное проживание, нежные чувства к детенышам и взаимопомощь родителей. Звенья следуют одно за другим, каждое следующее полностью отменяет предыдущее, так как для таких соединений инстинктивных реакций характерно, что каждая новая ситуация требует новой модели поведения и нового эмоционального отклика. В психологическом отношении очень важно понять, что каждая новая реакция заменяет и уничтожает прежнюю эмоциональную установку, что новая эмоция не несет никаких следов прежней. Животное, действующее под влиянием одного инстинкта, не испытывает действия предыдущего. Угрызения совести, душевный конфликт, противоречивые эмоции — культурные, человеческие, а не животные реакции. Работа инстинктов, разворачивание последовательностей инстинктов могут быть более или менее успешными и сопровождаться более или менее тяжелыми конфликтами, но в любом случае не оставляют места для «эндопсихических трагедий».
Какое отношение все это имеет к гипотезе первобытного преступления? Я не раз указывал, что Фрейд поместил Великую Трагедию у истоков культуры как ее первое событие. Соответствующие цитаты из Фрейда и Джонса можно было бы приводить в изобилии; но здесь нам нужно четко себе уяснить, что это положение неотделимо от их теорий: все их гипотезы развалятся, если не исходить из того, что культура началась с тотемного отцеубийства. Для психоаналитика, как мы знаем, Эдипов комплекс — основа всей культуры. Это должно значить не только то, что он определяет все культурные феномены, но и то, что он всем им предшествовал по времени. Комплекс — это fans et origo, из которого развились тотемизм, закон, ритуал, институт материнского права, фактически все, что для антрополога и психоаналитика относится к первым элементам культуры. Более того, доктор Джонс возражает против моих попыток проследить культурные причины развития Эдипова комплекса уже потому, что этот комплекс предвосхищает всю культуру. Но очевидно, что если комплекс предшествовал всем культурным явлениям, то тотемное преступление, обусловившее его возникновение, нужно a fortiori поместить на шкале времени еще раньше.
Итак, установив, что это тотемное преступление должно было произойти до того, как зародилась культура, мы сталкиваемся с альтернативной проблемой: могло ли оно произойти в условиях природы? Могло ли оно оставить след в традиции и культуре, которых тогда, ex hypothesi, не существовало? Как уже отмечалось, мы должны были бы допустить, что в результате одного акта коллективного отцеубийства Обезьяна обрела культуру и стала Человеком. Или же что в результате того же события они обрели так называемую расовую память, новый «сверхживотный» дар.
Остановимся на этом подробнее. В семейной жизни человекообразных обезьян каждое звено в цепочке инстинктов устраняется, как только перестает быть функциональным. Прежние инстинктивные установки не оставляют следов, и это исключает возможность развития конфликта или сложных чувств. Я согласен с тем, что эти утверждения нуждаются в дальнейшей научной проверке силами зоопсихологов, но на данный момент это пока все, что нам известно на данную тему. Но если это так, мы должны критически разобрать предпосылки циклопической гипотезы Фрейда. Зачем отцу изгонять сыновей, если они инстинктивно склонны покинуть семью, как только перестают нуждаться в родительской опеке? Почему им недостает самок, если из других групп, как и из их собственной, выходят повзрослевшие особи другого пола? Почему молодые самцы должны оставаться в родительской стае, почему они должны ненавидеть отца и желать его смерти? Мы знаем, что они рады получить свободу и не хотят вернуться в родительскую стаю. К чему, наконец, им отваживаться на такое обременительное и неприятное предприятие, как убийство старого самца, когда они могут просто дождаться его отставки и вместе с ней — открытого доступа к стае, будь у них такое желание?
Каждый из этих вопросов ставит под сомнение обоснованность исходных посылок Фрейда. Фрейд, в сущности, нагружает свою циклопическую семью рядом тенденций, привычек и психических установок, которые были бы смертельны для любого вида животных. Ясно, что эта концепция неубедительна с биологической точки зрения. Невозможно допустить существование в природных условиях антропоидного вида, важнейшее дело размножения которого регулировалось^ бы инстинктами, враждебными всем его интересам! Но если дать волю воображению, наделив первобытную орду в доисторических джунглях всеми предрассудками, неврозами и дурным нравом европейской семьи среднего класса, то в результате возникнут весьма соблазнительные, но совершенно фантастические гипотезы J
Тем не менее попробуем поддаться соблазну фрейдовских построений и допустить, в рамках настоящего анализа, что первобытное преступление было совершено. Но даже в этом случае мы сталкиваемся с непреодолимыми трудностями. Как уже отмечалось, нам нужно поверить в то, что, совершив отцеубийство, сыновья испытывают угрызения совести, и это выражается в устроении эндоканнибальского тотемного пира и установлении сексуального табу. Это значит, что сыновья обладали сознанием. Но сознание — наиболее неестественная психическая особенность человека и явный продукт культуры. Это также значит, что они могли устанавливать законы, вводить нравственные ценности, религиозные церемонии и социальные связи. И все это опять-таки невозможно допустить или представить по той простой причине, что ex hypothesi события происходят во времена, когда культуры не существовало, и мы должны помнить, что культура не может возникнуть в один момент и в результате какого-либо одного действия.
В действительности переход из естественного состояния в культурное не произошел внезапно, это не был быстрый процесс или резкий переход. Мы должны представить себе развитие первых элементов культуры — речи, традиции, практических изобретений, понятийного мышления — как трудоемкий, поступательный и очень медленный процесс, включавший в себя бесконечное множество бесконечно малых шагов и растянувшийся на очень длительное время. Мы не можем реконструировать этот процесс детально, но можем говорить о существенных факторах изменений, проанализировать ситуацию раннего этапа развития человеческой культуры и до известной степени определить породивший ее механизм.
Подытожим наш критический анализ: мы выяснили, что тотемное преступление помещается у истоков культуры и рассматривается как ее первопричина. Следовательно, мы должны допустить, что преступление и все, что оно за собой повлекло, совершилось еще в природных, докультурных условиях, но такое допущение чревато противоречиями. В действительности мотив для отцеубийства отсутствует, так как в природных условиях инстинкты всегда соответствуют ситуации, функционирование инстинктов может приводить к конфликтам, но не к вытесненным психическим состояниям, а у сыновей нет причин ненавидеть отца после того, как они покидают орду. Кроме того, мы установили, что в природных условиях отсутствуют культурные институты, необходимые для закрепления эффекта тотемного преступления. Полностью отсутствует какая-либо культурная среда для развития ритуала, закона или морали.
Оба возражения можно объединить в следующем заключении: невозможно принять теорию происхождения культуры в результате одного творческого акта, будь это преступление, катаклизм или мятеж.
В нашей критике мы сосредоточились на том, что представляется нам принципиальным возражением против гипотезы Фрейда; это возражение, связанное с самой природой культуры и культурного процесса. Мы могли бы привести ряд других контраргументов, но их уже изложил в своей прекрасной статье профессор Кребер, ясно и убедительно перечислив ясные и убедительные психоаналитические и антропологические доводы против гипотезы.
Однако в связи с этой психоаналитической гипотезой возникает еще один принципиальный вопрос. Если действительную причину Эдипова комплекса и вдобавок всей культуры нужно искать в травматическом акте рождения посредством отцеубийства, если комплекс просто сохранился в «расовой памяти человечества» — тогда, очевидно, со временем он должен был сойти на нет. По теории Фрейда, сначала Эдипов комплекс должен был быть страшной реальностью, затем — навязчивым воспоминанием, но на высшем этапе развития культуры он должен стремиться к исчезновению.
Это следствие кажется неизбежным, но осмыслять его диалектически не приходится, поскольку доктор Джонс дает четкое и недвусмысленное объяснение этого феномена в своей статье. По его мнению, патриархат — социальная организация в высших культурах — знаменует собой благополучное разрешение всех трудностей, связанных с первобытным преступлением.
«Патриархальная система, какой мы ее знаем, свидетельствует о признании верховенства отца и о готовности тем не менее принимать его даже с теплым чувством, не прибегая ни к материнскому праву, ни к сложным табу. Она означает приручение человека, постепенную ассимиляцию Эдипова комплекса. Человек, наконец, смог посмотреть в лицо своему настоящему отцу и жить с ним. Фрейд мог бы сказать, что признание роли отца в семье означает важнейший прогресс в культурном развитии».
Таким образом, доктор Джонс и с его подачи сам Фрейд пришли к неизбежному выводу. Они признают, что в пределах их схемы в патриархальной культуре — наиболее отдаленной во времени от первоначального развития комплекса — произошла постепенная ассимиляция Эдипова комплекса. Это прекрасно укладывается в схему «Тотем и табу». Но как это укладывается в общую концепцию психоанализа и какое отношение имеет к антропологии?
Что касается первого вопроса, разве существование Эдипова комплекса не было открыто в одном из наших современных патриархальных обществ? И разве не открывают этот комплекс заново каждый день в ходе бесчисленных индивидуальных психоаналитических консультаций, которые проводятся в современном патриархальном мире повсеместно? Безусловно, психоаналитик — последний, кто ответит на эти вопросы отрицательно. В конце концов, по-видимому, Эдипов комплекс не так уж и хорошо «ассимилировался». Даже если допустить, что в выводах психоанализа многое преувеличено, данное положение психоанализа подтверждается обычным социологическим наблюдением. Но психоаналитик должен решить для себя — или то, или другое. Он не может лечить недуги индивидуального сознания и общества, извлекая семейные проблемы из подсознания, и в то же время радостно заверять нас, что «верховенство отца полностью признано в нашем обществе» и принимается «даже с теплым чувством». Действительно, экстремальные патриархальные институты, где patria potestas доведена до абсолюта, являются источником типичных семейных проблем. Психоаналитики без устали доказывали нам это на примере Шекспира и Библии, римской истории и греческой мифологии. Разве сам герой, именем которого назван комплекс. — если такое расширительное толкование термина будет позволено, — не жил в явно патриархальном обществе? И разве его трагедия не была основана на отцовской ревности и суеверном страхе — мотивах, между прочим, типично социологических? Произвели бы эти миф и трагедия на нас такое сильное и судьбоносное впечатление, если бы мы не чувствовали, что героями, как марионетками, управляет патриархальный рок?
Большинство современных неврозов, сны пациентов, мифы индогерманских народов, наша литература и наши патриархальные принципы были истолкованы на основании Эдипова комплекса — т. е. исходя из того, что при выраженном отцовском праве сын не признает «роль отца в семье», не хочет «смотреть в лицо настоящему отцу», неспособен «жить с ним» в мире. Психоанализ как теория и как практика, несомненно, стоит на утверждении, что все неудобства современной культуры объединены под грифом «Эдипов комплекс».
Что может сказать антропология об оптимистическом взгляде, выраженном в процитированном выше отрывке? Если патриархальный строй означает счастливое разрешение Эдипова комплекса, этап, когда мужчина без страха смотрит в лицо своему отцу и т. д., — тогда где он существует в неассимилированной форме? То, что он «обходится стороной», «отклоняется» при материнском праве, было доказано в первых двух частях этой книги, а также — совершенно независимо от наших выводов — и самим доктором Джонсом. Существует ли Эдипов комплекс во всей своей силе и славе в культуре, никогда не изучавшейся с этой точки зрения эмпирически, — вопрос праздный. Целью настоящей работы было отчасти вдохновить дальнейшие полевые исследования. Что может или не может выявить такое эмпирическое исследование, лично я не берусь предсказать. Но мне кажется, что отрицать существование проблемы, замаскировывать ее очевидно несостоятельным допущением и вычеркивать все то, что уже было сделано для ее решения, — значит оказывать медвежью услугу как антропологии, так и психоанализу.
Я указал на ряд противоречий и неясностей в психоаналитическом подходе на примере весьма любопытной работы доктора Джонса. Это следующие моменты: идея «вытесненного комплекса»; утверждение, что материнское право и незнание отцовства коррелируют друг с другом и вместе с тем независимы друг от друга; представление о том, что патриархат — это как причина Эдипова комплекса, так и счастливое его разрешение. Все эти противоречия, на мой взгляд, коренятся в учении о том, что Эдипов комплекс является vera causa социальных и культурных феноменов, а не их результатом; что он возник в результате первобытного преступления и обрел в расовой памяти форму наследственных коллективных тенденций.
Я хотел бы упомянуть еще один момент. Если рассматривать первобытное отцеубийство как реальный исторический факт, т. е. такой, который необходимо расположить в пространстве и времени, а также соотнести с конкретными обстоятельствами, то как мы должны его себе представлять? Должны ли мы допустить, что в стародавние времена в таком-то месте, в такой-то сверхорде совершилось такое-то преступление? Что это преступление затем породило культуру и что эта культура каким-то образом распространилась по всему миру, там и сям превращая обезьян в людей? Это допущение разваливается, стоит лишь его сформулировать. Альтернативный вариант столь же труднопредставим: это что-то вроде эпидемии второстепенных отцеубийств, охватившей весь мир; каждая орда переживает эпоху циклопической тирании, затем совершает преступление и вступает тем самым в эпоху культуры. Чем больше мы стараемся конкретизировать и проработать эту гипотезу, тем менее склонны относится к ней иначе, чем к «сказке», как назвал ее профессор Кребер, — наименование, против которого не возражал и сам Фрейд.
6. Комплекс или сентимент?
До сих пор для обозначения типичных психологических установок по отношению к членам семьи я использовал слово «комплекс». Я даже предложил новое выражение «нуклеарный семейный комплекс» в качестве применимого к различным культурам расширения понятия «Эдипов комплекс», которое, я настаиваю, применимо только к арийскому, патриархальному обществу. Но в интересах научной номенклатуры я должен пожертвовать этим новым выражением, поскольку не только не рекомендуется вводить в научный обиход новые термины, но и всегда похвально избавляться от терминологических захватчиков, если можно доказать, что они претендуют на уже занятую территорию. Я полагаю, что слово «комплекс» обладает определенными смысловыми оттенками, в силу которых его можно использовать разве что только в качестве научного «жаргонизма» — того, что по-немецки называется Schlagwort. Во всяком случае, требуется пояснить, что мы имеем в виду, когда его употребляем.
Слово «комплекс» относится к тому этапу развития психоанализа как науки, когда он был тесно связан с терапией и фактически представлял собой не более чем метод лечения невроза. «Комплекс» означал патогенную вытесненную эмоциональную установку пациента. Но сейчас возникает вопрос: можно ли в общей психологии выделить и изолировать вытесненную установку пациента по отношению к другому человеку и работать с ней отдельно от не вытесненных элементов? Наше исследование показало, что различные эмоции, составляющие отношение человека к человеку, настолько тесно связаны и переплетены, что образуют единую, органически неразделимую систему. Таким образом, в отношении к отцу почитание и идеализация неразрывно связаны с неприятием, ненавистью и презрением, и эти последние чувства являются отражениями первых. Негативные чувства — это отчасти реакция на чрезмерное возвеличивание, тень отбрасываемая в бессознательное ослепительной идеализацией неидеального отца. Отделить тень от части в «предсознании» и части в бессознательном невозможно; они неразрывно связаны. Допустим, в своем врачебном кабинете психоаналитик может пренебрегать видимыми элементами установки пациента, которые ничего не добавляют к заболеванию; он может обособить вытесненные элементы, сложить из них некую конструкцию и назвать ее комплексом. Но как только он покидает своих невротических пациентов и входит в лекционный зал, собираясь говорить на тему общей психологической теории, ему стоит также осознать, что комплексов не существует, что они, конечно, не ведут независимое существование в бессознательном и что они — только часть органического целого, основные составляющие которого вовсе не вытеснены.
Меня как социолога интересуют здесь не патологии, а их нормальные, обычные основания. Этот теоретический анализ было бы лучше оставить до тех времен, когда мы сможем подкрепить его фактами; и тем не менее, исследуя в настоящей работе влияние семьи, я очевидным образом указывал как на «предсознательные», так и на бессознательные элементы этого влияния. Большая заслуга психоанализа — в том, что он показал, что типичные сентименты по отношению к отцу и матери включают в себя как позитивные, так и негативные элементы; что часть из них вытеснена, в то время как другая часть находится на поверхности сознания. Но мы не должны забывать, что обе эти части одинаково важны.
Так как концепция обособленной вытесненной установки, очевидно, бесполезна в социологии, мы должны добиться ясного понимания того, как ее расширить и с какими психологическими доктринами необходимо объединить нашу концепцию «нуклеарного семейного комплекса», включающего в себя помимо «бессознательных» еще и явно выраженные элементы. Я отчетливо показал, что некоторые новые тенденции в современной психологии особенно близки к психоанализу. Я имел в виду, конечно, важные открытия в области нашей эмоциональной жизни, сделанные А.Ф. Шандом, автором теории сентиментов, и взятые затем на вооружение Стаутом, Вестермарком, МакДугаллом и другими. Шанд первым осознал, что эмоции нельзя рассматривать как свободные, несвязанные и неорганизованные элементы, плавающие в нашей психической среде и время от времени обнаруживающие то там, то сям свое присутствие. Его теория, так же, как и все новые работы на эту тему, основывается на впервые сформулированном им принципе: наша эмоциональная жизнь, безусловно, соответствует окружающей среде; многие события и люди вызывают у нас эмоциональный отклик. Эмоции организованы в определенную систему вокруг каждого человека или объекта — любовь, ненависть, привязанность к родителям, стране или профессии. Такую систему организованных эмоций Шанд называет сентиментом. Узы, связывающие нас с различными членами нашей семьи, патриотизм, идеалы истины, добродетели, преданность науке — все это сентименты. И в жизни каждого человека преобладает ограниченное число этих сентиментов. Впервые теорию сентиментов Шанд изложил в одном или двух коротких эссе поистине эпохального значения, позже составивших часть внушительных размеров тома.
В своей книге Шанд исходит из гипотезы о врожденной предрасположенности человека к таким системам, как любовь и ненависть, каждая из которых включает в себя ряд эмоций. Каждая эмоция для Шанда — это сложная психическая реакция на ситуацию определенного типа, так что каждая эмоция имеет в своем распоряжении определенное число инстинктивных реакций. Теория сентиментов Шанда всегда будет иметь первостепенное значение для социолога, так как социальные связи, а также культурные ценности представляют собой сентименты, стандартизированные в соответствии с традициями и культурой. Исследуя семейную жизнь и ее развитие в различных цивилизациях, мы применяли принципы Шанда и его теорию сентиментов к каждой отдельной социальной проблеме. Мы проследили, как постепенно формируется отношение ребенка к важнейшим аспектам окружающего мира, и изучили факторы, способствующие его формированию. Психоанализ дополнил теорию Шанда концепцией вытесненных элементов сентимента. Но эти вытесненные элементы нельзя рассматривать по отдельности, в виде независимого от «сентимента» «комплекса». Итак, мы видим, что твердую теоретическую основу нашим результатам должна обеспечить теория Шанда; теперь, вместо того чтобы говорить о «нуклеарном комплексе», мы должны говорить о семейных сентиментах и узах родства, типичных для данного общества.
Установки или сентименты по отношению к отцу, матери, сестре и брату не существуют автономно, отдельно друг от друга. Органическое, нерасторжимое единство семьи также способствует возникновению единой системы психологических сентиментов по отношению к членам семьи. Это очень четко показывают наши результаты. Таким образом, концепция «нуклеарный семейный комплекс» равнозначна концепции взаимосвязанной системы, или конфигурации, сентиментов, которые будут характерны для того или иного — патриархального или матриархального — общества.